ВЫСАДКА В 1857 ГОДУ НА ЧЕРКЕССКИЙ БЕРЕГ ПОЛЬСКО-АНГЛИЙСКОГО ДЕСАНТА.

(Статья эта извлечена из официальных переписок и печатается ныне в разъяснение и дополнение некоторых обстоятельств, изложенных в сочинении Осман-бея, помещенном во II томе «Кавказского Сборника», и касающихся вмешательства турецкого правительства в дела России по покорению закубанских горцев. Ред.)

I.

В начале 1857 года, вследствие двойственной политики оттоманского кабинета, немногие газеты, а за ними и некоторые наши государственные люди, имели основание ожидать вновь разрыва нашего с Турциею. Между тем в то же самое время у нас предполагались решительные военные действия за Кубанью, где имелось в виду заложить укрепления на Адагуме и в других местах для штаб-квартир пехотных и одного драгунского полков. Оба обстоятельства были настолько важны и зависимы друг от друга, что одновременно пришлось принять открыто предупредительные меры в Константинополе и по возможности решительные действия за Кубанью. Первое условие вело к тому, чтобы не допустить Турцию к явному пособию непокорным племенам горцев на западном Кавказе, и тем предотвратить возможность с этой стороны с нею разрыва, а второе — чтобы скорее стать твердою ногою в главных центрах закубанского [574] края и лишить непокорные племена всякой надежды на успех борьбы с нами даже в том случае, если бы им было оказано чужестранное содействие.

В конце 1856 года главнокомандующий отдельным кавказским корпусом, получил известие, что Турция намерена послать на восточный берег Черного моря экспедиционный отряд турецких и польских волонтеров, в числе будто бы шести тысяч человек, с артиллериею, под начальством Фергат-паши (Штейна), для вспомоществования черкесам во враждебных против нас действиях. В исходе же февраля 1857 года наказной атаман черноморского казачьего войска получил верное сведение от молочного брата Карабатыря, сына Сефер-бея, что флибустьерский отряд прибыл на черкесские берега и высадился близь р. Туапсе, где было построено укр. Вельяминовское, и откуда ведет лучшая дорога с морского берега чрез главный кавказский хребет на северную его покатость к р. Пшиш. Лазутчик утверждал, что он сам присутствовал при высадке отряда, и что числительность его простирается до шести тысяч человек. Одновременно с этим появилась в “Independence Belge», № 58, заметка о тех же недоброжелательных по отношению к нам действиях турецкого правительства, которая факт отправления на черкесский берег флибустьеров мотивировала следующим образом:

«Из Константинополя будто бы отправлен на английских судах легион польских воинов, в числе 400 человек, для вспомоществования кавказским горцам в борьбе их с Россией... но все это довольно неясно и требует подтверждения».

Далее в том же №, в телеграмме из Марселя от 26-го февраля, согласно известиям из Константинополя от 26-го февраля, говорилось более определенно следующее: [575]

«Мехмет-бей (Он же Бания, о котором говорится в записках Осман-бея.), родом венгерец, вступил в управление свободными черкесами. Четыреста старых польских легионеров прибыли в Черкесию на английских судах, буксировавших корабли с оружием и запасами».

Все эти обстоятельства не укрылись своевременно от нашего посланника в Константинополе действительного тайного советника Бутенева и происходили таким образом:

Первоначальные сведения об экспедиции к черкесским берегам были получены Бутеневым от того самого Фергат-паши (Штейна), которого предполагали начальником экспедиции, и которого между прочим посланник наш рекомендовал министру иностранных дел князю Горчакову, как человека, преисполненного в отношении наших интересов бескорыстною преданностью. Отзываясь о нем с этой стороны, г. Бутенев, в депеше от 11/23 февраля, присовокуплял, что из сообщений Фергат-паши он уже успел извлечь пользу насколько это было возможно, не компрометируя источника их. Сообщения же выразились тем, что в константинопольском порте находится судно “Аслан", под оттоманским флагом, “капитан Костанди Кабадини", которое нагружено в арсенале всякого рода боевыми припасами и приготовлено к отправлению на черкесские берега; количество груза доходит до 1600 центнеров пушечного пороха, тысячи центнеров пуль, 40 ящиков с оружием и пяти-шести орудий малого калибра. Чтобы скрыть этот груз, на судно кроме того нагрузили 2000 килограммов соли. На этом судне предположено отправить двух иностранных офицеров, по определении их предварительно в службу турецкого правительства, а именно: [576] Мехмет-бея (он же венгерский ренегат Бания) и оттоманского казачьего полка майора Лапинского, родом поляка. Независимо судна “Аслан" приготовляются для того же назначения еще и два другие, которые будут нагружены в арсенале известным количеством боевых снаряжений. Все эти суда, до выгрузки их на черкесском берегу, предполагают иметь остановки в Унии, Платане, Трепизонте иди же в каких-нибудь других портах Анатолии.

Действительный тайный советник Бутенев, поверив эти сведения по другим источникам, а в особенности посредством нашего первого драгомана при Высокой Порте Аргиропуло, пришел к заключению, что все это дело важное и требует поспешного разъяснения. Дав драгоману надлежащие инструкции, он решил вызвать оттоманское министерство на прямые с ним объяснения, но не полагаясь на малоопытного и невлиятельного Эдем-пашу, предпочел лично объясниться с самим великим визирем Решид-пашою, и для этой надобности просил у него беседы ad hoc. Согласие не замедлило. В последовавшем по поводу этого разговоре Бутенев, осветив Решид-паше обстоятельства, в заключение дал ему понять, что хотя не желает приписать все означенные происки и неприязненные предприятия черкесской партии против наших владений на восточном берегу поощрению или же терпимости оттоманского правительства, но тем не менее не может скрыть своего удивления, что подобные маневры происходят почти открыто в центре столицы в то время, когда он беспрестанно получает уверения Порты в искреннем желании укрепить мирные отношения и доброе дружеское соседство, только что восстановленное, по инициативе Государя Императора, между двумя державами. Этот отзыв Бутенева и точные известия, которые он [577] приводил в доказательство всего им сказанного по-видимому сильно подействовали на Решид-пашу. Отказываясь формальным образом от ведения всех приведенных нашим посланником обстоятельств, и осуждая столь дерзкие деяния, великий визирь распространился в уверениях о заботах Порты поддержать наилучшие дружеские отношения к России. Он заключил обещанием, что безотлагательно прикажет произвести самое строгое расследование об этих фактах и обыскать суда, нагруженные оружием и боевыми принадлежностями и предназначенные к отправлению на черкесский берег; что, наконец, о последствиях своих распоряжений он не замедлит сообщить Бутеневу, прося его убедительно довести до Высочайшего Двора о том радушии, с которым он принял заявления нашего посланника. Последний, усматривая такие чистосердечные уверения, которые Решид-паша тут же приводил в исполнение, диктуя и подписывая в его присутствии соответственные предписания военному министру и капитану-паше, не имел причины сомневаться в этих изобильных и по-видимому искренних обещаниях, вследствие чего поспешил заявить и с своей стороны, что желание великого визиря будет им исполнено. Затем, пользуясь этою явною уступчивостью и мягкостью приема Решид-паши, посланник наш счел нужным заметить, что если подобные происки происходят в самом Константинополе, так сказать на глазах правительства, то можно себе представить, что делается втихомолку на том берегу, в близких к Черкесии оттоманских портах. Он привел в пример арестование в ноябре прошлого года генералом Филипсоном турецких судов, назначенных из Трепизонта в Суджук-Кале, где в то время не было еще никакой русской власти. Хотя это деяние нашего наказного [578] атамана послужило поводом к многочисленным жалобам и требованиям Порты, но оно не могло бы совершиться, если бы самое появление этих судов не только было непозволительным, но даже подозрительным. Сообщая Порте обо всех этих затруднениях, и обращая на них ее внимание с целью устранения их в будущем, Бутенев заключил, что делает это не потому, чтобы опасался последствий, могущих подорвать наш авторитет или нарушить безопасность наших владений на восточном берегу, которые во всякое время могут быть защищены нашими военными силами от столь ничтожных и заслуживающих полного презрения посягательств, а лишь с целью сделать оттоманскому правительству полезные предупреждения в отстранение жалоб, подавших бы повод к неприятным переговорам двух правительств вскоре по восстановлении мира.

Решид-паша вполне разделял эти воззрения и весьма приветливо еще раз распространился о том, что в столице немедленно будет произведено самое строгое расследование, а затем будут даны предписания о том же оттоманским властям в Трепизонте и в других местах прибрежья Черного моря.

Такова была главная сущность разговора между нашим посланником и великим визирем. Первый из них находил, что беседа его далеко не бесплодна — по крайней мере в смысле своевременного и полезного предупреждения.

Прошло восемь дней, а от Решид-паши не было никаких сведений о результатах следствия и обыска судов.

Между тем, на другой день после беседы посланника с великим визирем, наш первый драгоман Аргиропуло, увидевшись с адмиралом Мехмет-Али-пашею, передал ему как о полученных г. Бутеневым [579] известиях, так равно и о происходившем по поводу этого разговоре между им и Решид-пашею. При этом Аргиропуло выразил подозрение о причастности самого адмирала к предпринятой экспедиции и сожаление о недостатке искренности после заключенного мира. Сначала Мехмет-Али-паша вздумал отвергать существование судна перед домом Исмаил-паши (Главноуправляющего почтами.); но потом сознался, что присутствие пороха было обнаружено еще в трех или четырех судах, стоящих в порте, и тут же присовокупил, что одно из этих судов было предназначено в Бейрут, а другие в Албанию. После этого, уклоняясь от дальнейших разъяснений дела, он поспешил переменить разговор и распространился о совершенно ином предмете, именно — о сформировании одного полка и одного казачьего польского эскадрона, предположенных к отправлению на границу Греции. Он также сообщил Аргиропуло, что в Лондоне существуют два тайных общества — одно в пользу Италии, а другое в пользу черкесов; но что последнее еще не достигло до сих пор пределов Турции. Его выражения и самая физиономия доказывали, что он действительно участник дела, в котором был подозреваем.

Не добившись никаких результатов от адмирала, и находя бесполезным входить с ним в дальнейшие разговоры, Аргиропуло в тот же день отправился к Решид-паше. На вопрос о положении дела, Решид-паша ему отвечал, что еще не получил донесений от адмирала. Между прочим, великий сановник заметил:

— Я знаю, что оппозиция желала меня оклеветать пред г. Бутеневым, приписывая мне покровительство полякам. Но вот как дело было: большая часть из них явилась ко мне с просьбою дозволить им колонизировать мои имения в Эпире. Я [580] сначала колебался, но когда большинство этих эмигрантов поступило в полк, то я отобрал из числа их восемьдесят человек и отослал в мои поместья.

— Насколько мне известно — отвечал Аргиропуло — никакой упоминаемой вами клеветы до г. Бутенева не доходило; но если бы даже она и дошла до него, то он никогда не считал бы вас способным на бесчестный поступок».

На другой день Аргиропуло вновь виделся с Решид-пашею и доставил ему некоторые ответы Бутенева по поводу разговора, происходившего накануне. Тут, между прочим, на новый вопрос драгомана о положении дела, великий визирь сказал ему, что от адмирала все-таки не получил еще донесения, но докладывал его величеству о разговоре, который имел с нашим посланником. Последствием этого доклада было приказание султана — отправить во все приморские порты приказ для предупреждения всяких подобных предприятий.

Пока происходили все эти дебаты, посланник наш получил новые сведения от Фергат-паши о том, что к черкесским берегам отправлен с боевыми снарядами английский пароход “Кенгуру". Дав знать об этом телеграммою от 7-го февраля нашему министру иностранных дел, д. т. сов. Бутенев уполномочил Аргиропуло сообщить о том же и великому визирю в дополнение ко всем предыдущим сведениям. Первый драгоман исполнил возложенное на него поручение в тот же вечер на бале. Здесь же он говорил и с сераскиром Риза-пашою. Последний просил его частно передать ему все добытые сведения, которые ему послужат пособием в его разысканиях. Что касается до Мехмет-Али, то лишь только Аргиропуло вновь коснулся в разговоре с ним больного места, паша очень сконфузился и старался отклониться от всяких объяснений. [581]

На другой день утром первый драгоман отправился к Риза-паше и передал ему турецкий перевод ноты, сообщенной Решид-паше, присовокупив при этом те секретные сведения о числе и калибре орудий, которые у него имелись. Риза-паша, внимательно прочитав документ, возразил:

— К несчастью, все это правда, но правительство чуждо этому делу. Оно идет по другому пути. Я вам сообщу и мои сведения.

— Но как это возможно — заметил Аргиропуло — чтобы офицеры армии могли отлучиться без разрешения сераскириата?

— Это не офицеры армии, отвечал вопрошаемый.

В доказательство последнего заявления он дал прочесть драгоману рапорт своего начальника штаба, в котором тот доносил, что ни Мехмет-бей (Бания), ни Али-бей, ни Осман-ага никогда не числились в кадрах оттоманской армии; что эти иностранцы хотя и служили во время войны, но получили лишь титулы, а не военные чины.

— Вот мои секретные сведения, продолжал Риза-паша, взяв бумагу и читая ее.

Сведения эти были следующие:

«Полковник Мехмет-бей, прежнее имя которого Бания, родом венгерец. Во время венгерской кампании он имел чин поручика пехоты. Затем он отправился в Париж; но там его земляки смотрели на него весьма подозрительно, и так как он часто посещал полицеймейстера Пиетри, то считали его в тайных сношениях с полициею. Из Франции он пробрался в Лондон, а оттуда в Турцию. В начале прошлой войны он был послан в Сухум, где все время оставался в бездействии. Там он вступил в сношение с черкесами и близко познакомился с Сефер-пашою. По окончании войны он возвратился в Константинополь, получил нишан Меджидиэ 4-й ст. и в то же [582] время чин полковника. Во время проживания в Константинополе он вел постоянную корреспонденцию с черкесами, и лица эти, прибывавшие по делам, прямо отправлялись к нему. Он жил с Ебергардом, принявшим имя Абдурахман-ага и получившим чин майора. Абдурахман-ага служил у него секретарем и драгоманом. Этот Мехмет-бей сошелся с Фергат-пашою и с начальником почт Исмаил-пашою и составил проект о том, чтобы присоединить к себе сотню поляков, высланных из Англии, и отправиться в Черкесию. С помощью Исмаил-паши он, достал денег у Сефер-паши, с которым не оставлял сношений, и поделился своими намерениями с бим-баши (Подполковник.) Лапинским, который привлек под его начальство, посредством баснословных обещаний, сто тридцать четыре человека офицеров и солдат. Хотя в этом предприятии Мехмет-бей являлся главным деятелем, но за всем тем он употреблял в дело влияние других лиц и в особенности Фергат-паши. Мехмет весьма способный человек; он говорит на нескольких языках, ведет разные знакомства, но, вследствие своей жадности, он принадлежит к числу тех людей, которые способны на все; он отправился в Черкесию 16-го февраля (н. ст.). Его секретарь и драгоман Ебергард еще находится в Пере» (Европейский квартал в Константинополе.).

По мере чтения этого документа, Риза-паша делал свои замечания такого рода: "Мехмет-бей был покровительствуем Мехмет-Али-пашою; он его послал в Сухум; он ему выхлопотал после войны нишан, а Мехмет-Руджи утвердил его в звании; Ебергард был тоже принят Мехметом-Али".

По просьбе Аргиропуло, Риза-паша доверил ему снять копию с прочитанного им документа. На замечание же первого драгомана о том, что он подозревает адмирала [583] в соучастии с партией, сераскир сказал, что разделяет его мнение; но что ни султан, ни великий визири, ни он сам не имели об этом деле никакого сведения. Он это повторил несколько раз и просил сообщить о том посланнику Бутеневу.

— Я этому верю, возразил Аргиропуло. Но все-таки мы имеем причину жаловаться на то, что великий визирь не принял безотлагательно нужных мер тотчас после беседы с г. посланником, дав возможность этим людям отправиться шесть и семь дней спустя.

Сераскир отвечал, что подобное упущение следует приписать адмиралу, так как он один имеет право производить в порте обыск и следствие. Затем он снова рассыпался в уверениях.

Оттуда Аргиропуло направился к великому визирю. На те же самые жалобы последний ответил приблизительно теми же извинениями, присовокупив, что не получил еще формального ответа от Риза-паши, хотя тот ему и говорил на словах, что имел сообщение Мехмет-Али, находившееся пока в руках отсутствующего муштешира. До сих пор приказания для прибрежья не были еще отосланы, потому что ожидали ирадэ султана, которое наконец получено. Тут же великий визирь сообщил, что и ему дали знать о корабле, прибывшем из Лондона с людьми и боевыми припасами, имеющем это же назначение. Он убедительно просил Бутенева, чрез посредство драгомана, прислать ему все сведения, уже полученные, и те, которые могли бы быть получены, для производства дальнейших розысков. Донося об этом нашему посланнику, Аргиропуло присовокупил:

«То, что в. впр. предвидели, осуществляется. Насколько я мог убедиться, эти господа пользуются настоящими обстоятельствами для низвержения Мехмет-Али, который в данном случае [583] еще раз доказал свое легкомыслие и неблагонадежность, ему столь свойственные».

Прочитав внимательно донесение первого драгомана обо всем вышеизложенном, д. т. сов. Бутенев, в особой инструкции, преподанной ему 10/22 февраля 1857 г., между прочим, писал:

«Не могу скрыть пред вами, что после обещаний и уверений, которые были мне даны его св. Решид-пашою, объяснения его, вами изложенные, далеко не удовлетворили мои ожидания; напротив того, они произвели на меня тем более неприятное впечатление, что я предвижу все невыгодное действие, которое они будут иметь в Петербурге. И в самом деле, эти объяснения представляют для меня ничто иное, как смесь сбивчивых и напрасных отрицаний, ответов или толкований уклончивых, доводов, в которых каждая личность, обязанная предпринять меры и сделать расследование, слагает ответственность на другую,— одним словом, собрание догадок и потаенных путей вместо серьезных разысканий, доказавших бы доброжелательство и честность, направленные к точному обнаружению фактов, и способствовавших бы к обличению соучастников или виновников заговора, с целью положить предел их вредным проискам.

Не буду стараться проникнуть в этот лабиринт; еще менее добиваюсь знать задние мысли или личные побуждения того или другого лица. Ограничусь поверкою фактов: суда, нагруженные оружием и боевыми припасами, находятся в константинопольском порте; одно из них даже отправилось несколько дней назад по назначению — не смотря на мои последние заявления. Это неоспоримые факты — и я принужден об этом донести моему правительству, предоставляя ему оценить их важность по своему мудрому усмотрению. Долголетняя и глубокая опытность е. св. великого визиря могла его убедить, что Императорский Двор никогда не следовал личной политике или предубеждению, давая [585] предпочтение тому или другому министру, с которым находился в дипломатических сношениях. Государь Император, Его Кабинет и представители стремятся к взаимному соглашению с е. в. султаном и Портою и к упрочению взаимных отношений, столь счастливо в наше время восстановленных. Это желание, без сомнения, одинаковое со стороны обоих Августейших Монархов, и средством к достижению цели является ничто иное, как стремление сгладить следы прошлого и взаимно трудиться для установления в настоящем и будущем хороших дружественных и соседских отношений между двумя державами. Но очевидно, что если такая политика будет идти только с одной стороны, не встречая взаимности с другой, то она не приведет к желаемой цели.

Я предлагаю вам передать конфиденциально эти откровенные замечания великому визирю, рекомендуя их особенному вниманию и усмотрению его светлости».

И так, факт отправления пароходов “Аслан" и “Кенгуру" с военными снаряжениями к берегам Черкесии с этого времени не подлежал более никакому сомнению: все меры и предупреждения нашего посланника не могли помешать ему совершиться. Как он и предвидел, его справедливые требования и настояния у Порты послужили в данную минуту лишь к тому, что указали ей степень нашей бдительности и заставили ее вдуматься в серьезность сделанного заявления, но не вызвали с ее стороны ни опровержения сообщений и фактов, доведенных до сведения великого визиря, касательно преступных и дерзких происков в столице, направленных против спокойствия и безопасности наших владений на восточном берегу, ни мер предупреждения или же раскрытия и пресечения предприятия в самом его начале.

Но замечательнее всего было то, что как ни сбивчивы были объяснения Решид-паши и его товарищей министров, чтобы не сказать — соучастников в темных и [586] скверных происках, они все-таки выяснили, что интриги эмиссаров и черкесской партии не только существовали в центре Константинополя, но даже были поощряемы и укрываемы первыми государственными людьми под рукою и за плечами слабого султана. Мало того, сквозь все эти бессвязные оправдания турецких министров пред русским посланником прорвалась другая истина, что в Босфоре и на Черном море проискам против нас благоприятствует присутствие английского флота, и что вообще они облегчаются для наших врагов влиянием тайных агентов английского посольства. Последнее обстоятельство, именно тяготение в данном случае друг к другу англичан и турок, кроме того подтверждалось самым фактом отправления в Черкесию английского парохода “Кенгуру", который был нагружен военными снарядами, отрядом польских легионеров и офицерами-ренегатами, состоявшими на турецкой службе и допущенными в нее самими турецкими министрами.

Выражая все эти взгляды в донесении нашему министру иностранных дел, д. т. сов. Бутенев останавливается на весьма интересном признании Решид-паши, относящемся к числу предыдущих доказательств общности действий турок и англичан — что, кроме отправления “Кенгуру", он знает еще и о другом пароходе, прибывшем из Лондона с боевыми снаряжениями. Такая бестактность и детская малоопытность государственного деятеля в ведении дипломатических переговоров и сношений служат наилучшею рекомендациею не только для одного из главных представителей оттоманского Кабинета тогдашнего времени, но, пожалуй, и для всего Кабинета.

В своем донесении Бутенев отстаивал Фергат-пашу и отвергал всякое с его стороны участие в [587] сообществе с турецкими министрами, так как все факты, сообщенные ему этим пашею, оказались вполне действительными. Он видел в Фергат-паше усердного и доброжелательного нашего слугу, а степень участия его в предлежащем деле представлялась ему не более, как аналогиею с его настоящим положением.

Наскучив ждать разрешения своих законных требований со стороны великого визиря, русский посланник испросил аудиенцию у султана. Выслушав объяснения д. т. сов. Бутенева, султан выразил полное свое неудовольствие, отдал строгие приказания насчет открытия и наказания виновных и велел на будущее время принять все меры к предупреждению подобных случаев. Даже на просьбу посланника, чтобы объявлено было фирманом неодобрение неприязненных действий со стороны черкесов против русских владений, и чтобы отозваны были в Константинополь Сефер-бей и Магомет-Эмин с их соучастниками султан обещал тотчас все исполнить, вызвать означенных лиц под угрозою разжалования и лишения пенсии и вместе с тем изъявил желание поддержать наилучшие отношения к России. Об этом Бутенев телеграфировал князю Горчакову 11/23 февраля.

Тем временем, наш министр иностранных дел, основываясь на телеграмме посланника об участии в происках против нас английских подданных, сообщил это последнее сведение английскому посланнику при нашем Дворе лорду Водгусу, а тот, в свою очередь, довел о том до сведения сент-джемского Кабинета. По получении заявления лорда Водгуса, лорд Кларендон поспешил предписать английскому посланнику в Турции лорду Редклифу, чтобы он известил всех капитанов английских коммерческих судов, находящихся в Константинополе, что великобританское правительство [588] громогласно отвергает все предприятия или происки, направленные против державы, с которою оно в дружбе и в мире, и что если кто-либо из его подданных будет действовать подобным образом, то за это лично ответит.

Получив эти сведения от лорда Водгуса, князь Горчаков, выражая ему удовольствие, с которым они встречены Императорским Кабинетом, счел нужным присовокупить, что он тем более рад этому мудрому предостережению, что если бы означенные суда появились у наших берегов, с доказанным преступным назначением, мы сочли бы их стоящими вне закона, как злоупотребляющими английским флагом, и наши коменданты не преминули бы потопить их при появлении в кругу действий наших орудий. Лорд Водгус не протестовал против этой экзекуции.

В то же время следственная комиссия, наряженная по делу об отправлении “Кенгуру", арестовала Фергат-пашу и других. Кто именно были эти другие — из депеши нашего посланника не видно; но должно полагать, что разъясняющие обстоятельства можно усмотреть в «Presse d. Orient», на которую указывает депеша.

Почти одновременно с этим обнародован был и султанский фирман — угрожающего и обуздывающего свойства; он воспрещал и наказывал всякие сношения турецких подданных с кавказскими горцами, но был разослан лишь пашам и комендантам в Анатолии. Применением его к Исмаил-паше и Фергат-паше эти два лица были высланы во внутрь Анатолии. Не смотря на это, из фирмана, впрочем, не видно было, чтобы он относился к тем, кто намерен предпринять какие-либо действия в границах наших владений. Следовало ли приписать эту неполноту его составления и способа [589] обнародования заранее предвзятой мысли, или же то и другое было простым недосмотром — трудно решить. Но так или иначе, а все эти обстоятельства вместе взятые давали основательный повод предполагать, что ни английское, ни в особенности турецкое правительство не ищут пока разрыва с Россиею. Этого было достаточно, чтобы парализовать стремления черкесов, а также поджигательство польских мятежников, и допустить нас сосредоточить исключительное внимание на закубанском крае.

Но все эти меры, несколько запоздалые, не могли остановить плавания “Аслана" и “Кенгуру". 26-го февраля эти суда прибыли к Туапсе, высадили там свыше ста человек отъявленных авантюристов разных наций — поляков, венгерцев и других ренегатов, и выгрузили оружие и боевые запасы.

Из письма Жиовани Бозо (сына бывшего консула в Батуме), от 24-го марта, к “начальнику грузинской границы" (Кн. Гагарину.), видно, что по его исследованию в Батуме, английский торговый пароход высадил будто бы 360 человек, выгрузил 60 орудий, порох, оружие и пр.; начальником десанта был венгерец, имя которого ему неизвестно; при вмешательстве английского посланника будто бы наложен секвестр на судно, арестованы капитан и пассажиры. 11-го марта другое английское судно прошло Трепизонт, снабдило себя углем и отправилось к черкесскому берегу. Цель плавания его неизвестна, но полагают, что ему поручено наблюдать за происшествиями на черкесском берегу. Цель же прибытия к черкесам венгерцев — укрепить наиболее важные пункты. Так, в заключение, полагал, по сведениям извне, г. Бозо.

Из официальной переписки видно, что пункт, [590] избранный авантюристами для высадки, еще не давал нам положительных указаний насчет намерений горцев. Всего вероятнее, что Туапсе выбран как первоначальное пристанище, где враги наши, явные и тайные, должны были иметь точку опоры и сборное место, выжидать подкреплений и получать запасы. От этого центрального пункта они могли предпринимать поиски, пользуясь благоприятными случаями и погодою. Мы, со своей стороны, не имели на море почти никаких средств, чтобы воспрепятствовать дерзким покушениям. Этим объясняется безнаказанность, с которою “Аслан" и “Кенгуру" привели в исполнение свое намерение.

Во всяком случае теперь уже окончательно обнаружилось, что первоначальные слухи о высадке в Туапсе шести тысяч регулярного войска были крайне преувеличены. Это, однако, все-таки не помешало горцам ободриться, а нас заставило принять возможные меры предосторожности в будущем, так как исключительно полагаться на обещания турецкого правительства мы не могли в виду явной слабости его министров.

Кутаисский генерал-губернатор кн. Гагарин, в письмах к начальнику штаба главнокомандующего отд. кавк. корпусом от 20-го и 26-го марта 1857 года, сообщал, что пароходы выгрузили не более 360 человек, четыре орудия, значительное количество пороха, снарядов и свинца. При обратном рейсе в Константинополь находились до 150 душ мужеского и женского пола разных возрастов и при них несколько почетных горцев из непокорных племен, населяющих восточное прибрежье Черного моря. Заведывающий штабом подполковник Забудский сообщил, кроме того, 5-го марта, сведение из гор, что на пароходе было много шанцевого инструмента, и что прибывшие “два турецких и [591] несколько английских генералов" по выходе на берег пригласили к себе на совещание Сефер-бея и Магомет-Эмина. Прибывший же 20-го марта в Сухум джигет Якуб Цамбаев объявил положительно, что десант в Туапсе состоит из 140 чел., которые расположились в бывшем укреплении, и что авантюристы действительно послали известие о своем прибытии Сефер-бею и Магомет-Эмину, но последний, как слышно, от услуг этих пришельцев совершенно отказался. Вообще, появление авантюристов среди черкесов не Бог знает как порадовало последних,— и это весьма естественно, так как дикому и замкнутому населению вполне свойственно было отнестись с подозрением к шайке незваных гостей, а Магомет-Эмину они просто могли бы мешать, ослабляя его власть и влияние на горцев. Генерал-адъютант кн. Михаил Шервашидзе, владетель Абхазии, в письмах к генералу Милютину от 20-го и 21-го марта писал:

«Горцы не очень доверяют этой шайке и всем ее россказням. Преувеличенные и дурно истолкованные слухи об этом (Т. е. о возможно большем составе шайки и обо всем, что касается благоприятных отношений ее к горцам.) были бы для нас, конечно, неприятны, если бы не встретили против себя добросовестности убыхских старшин, которые держат себя очень хорошо и не допускают никаких ухищрений и возмущений наших врагов».

Крайне небезынтересны, между прочим, сведения, помещенные в донесении управляющего нашим консульством в Галаце в азиатский департамент от 11-го марта 1857 года. Правдоподобность их сравнительно со всеми прочими сведениями такого же рода удостоверяется содержанием всей вообще официальной переписки по этому предмету. Управляющий консульством писал: [592]

«Из Тульчи четыре только офицера приняли участие в известной кавказской экспедиции. Начальнику оной вручено несколько сотен экземпляров возмутительных воззваний, написанных Чайковским на русском, малороссийском и польском языках, чтобы распространить в рядах нашей армии с целью взволновать войска против начальства. Офицер первого полка оттоманских казаков, уроженец Галиции, при проезде чрез Галац 6-го сего месяца с депешами Решид-паши и Садык-паши к молдавскому каймакану Вогоридису, передал одному из своих соотечественников некоторые подробности о кавказской экспедиции».

Не ручаясь за достоверность этих сведений, управляющий консульством сообщает, однако краткое из них извлечение следующего рода:

«В составлении сей экспедиции единодушное участие принимали лорд Редклиф, Решид-паша и австрийский интернунций Прокеш-Остен. Исполнительная часть возложена была на графа Замойского, и за деятельное его в сем деле содействие английское правительство пожаловало ему в пожизненную пенсию 1400 фунтов стерлингов, как генерал-лейтенанту английской службы. Число отправленных охотников 190 человек; из них 84 поляка, большею частью эмигранты 1848 года; другая часть составлена из сброда всех наций, скопившихся в Константинополе, и частью русских дезертиров (Не мудрено, что горцы так подозрительно и недоверчиво отнеслись к этим флибустьерам.). Каждый рядовой получил по пяти фунт. стерлингов на руки, а офицеры награждены смотря по способностям и познаниям. Накануне выезда все ратники собрались в замке на азиатской стороне, что против селения Кадыкю или Кадыкиой. Там совершена была литургия, по окончании которой граф Замойский произнес напутственную речь и при этом случае вручил волонтерам польское знамя 1831-го года. Из этого замка они сели на три (Не сходится с остальными сведениями.) купеческие судна под [593] английским флагом и отправились к кавказским берегам. При снаряжении сей экспедиции англичане (Особенно ничем не подтверждается, чтобы англичане здесь действовали исключительно.) материально содействовали дачею всего вооружения, обмундировкою на 500 человек и сверх того денежными средствами. Турки же отпустили из константинопольского арсенала шесть пушек и большое количество боевых снарядов.

Эскадра сия, вышедши из Константинополя, зашла в одну из бухт по направлению к Трепизонту и там поджидала прихода судна с боевыми снарядами. Перегрузка совершалась два дня. Офицеры того отряда рассказывали, что несколько дней перед этим отправлен на Кавказ целый груз военных снарядов и 12 пушек (Не было ли это отправлено на пароходе “Аслан", а флибустьеры, перегрузившись в бухте, не последовали ли вообще на “Кенгуру"?). Чайковский, по случаю распри с Замойским и нерасположения к нему лорда Редклифа, вовсе был устранен от сформирования сей экспедиции. Он участвовал составлением сказанных прокламаций и сбором пожертвованных денег в пользу кавказских племен. Вся пожертвованная сумма простиралась до 64 тысяч пиастров и вручена черкесскому князю, находившемуся в последнее время в Константинополе (?)».

Три лазутчика, посланные генералом Филипсоном из Анапы и Екатеринодара к устью р. Туапсе, пробыв там дней семь, возвратились с известием, что в Геленджик прибыли европейцы, которых черкесы называют “меджери”. Показание это подтвердилось. Затем они удостоверили, что на месте бывшего укрепления Вельяминовского есть триста европейцев с шестью небольшими орудиями и значительным складом каких-то припасов; среди пришельцев видно несколько женщин. Ближайшие горцы сказывали им, что между прибывшими есть мастера горного дела, и что жители носят им [594] какую-то серую землю, из которой они обещают делать золото.

Этот рассказ мог иметь нечто общее с известием, помещенным в «Le Nord» (13 Mars, № 74, из газеты «La Presse»), что с флибустьерами отправлены привезенные из Европы машины для чеканки монеты (конечно фальшивой).

Пришельцы, сообщали лазутчики, не вдаются далеко внутрь края и, по незнанию обычаев, навлекают на себя нередко негодование туземцев. Так, они вздумали разрыть весьма древние могилы в трех верстах от Туапсе. Дело дошло до драки и, вероятно, кончилось бы для авантюристов весьма печально, если бы на выручку к ним не подоспели Сефер-бей и джубгский князь Зазиоко.

Независимо того, генерал Филипсон 1-го апреля доносил, что шкипер кочермы, прибывшей на днях из Трепизонта в Анапу, 12-го марта видел трехмачтовый пароход на якоре близь устья р. Туапсе; что Сефер-бей все время жил в Туапсе и поддерживал слух о предстоящем прибытии значительного десанта, для которого подготовлял в большом количестве провиант, но горцы, наконец, стали сомневаться в его уверениях.

Между тем, хотя другого подобного предыдущему десанта еще не было, но уверения Сефер-бея были не ложны, потому что действительно в Англии подготовлялся к отправке новый пароход. В промежутке же этого времени происходил, по донесению генерала Филипсона, “беспрерывный подвоз горцам орудий, пороха, свинца, снарядов целыми грузами судов, и прибывали поодиночке и по несколько человек вдруг новые флибустьеры, ободренные совершенною безнаказанностью и отсутствием всякого крейсерства". [595]

Об отправлении из Англии нового корабля "Африканец" сообщил Бутеневу 31-го мая телеграммою наш посланник в Лондоне граф Хрептович. Корабль этот направился в Константинополь с ящиками, по всей вероятности содержавшими оружие и боевые снаряжения, адресованными на имя венгерского эмигранта Тюрра, агента тайного английского общества, поддерживавшего сношение с черкесами. Получив это сведение, д. т. сов. Бутенев немедленно заявил о том Порте, приглашая ее усилить свою бдительность для того, чтобы получить более пользы чем в первый раз, когда был отправлен “Кенгуру"; причем на этот раз наш посланник возлагал всю ответственность на министров султана. Военный визирь ответил ему на это самым положительным образом, что обязуется ничего не упустить из вида для предупреждения всяких покушений со стороны “Африканца", — лишь только он покажется в константинопольском порте. Со стороны нашего министерства даны были соответственные инструкции относительно “Африканца" всем агентам в портах малоазиатского прибрежья.

Это покушение англо-турко-поляко-венгерцев, должно полагать, было последнее и притом неудавшееся, так как из официальных сведений не видно, чтобы “Африканец" достиг цели, и чтобы лица, орудовавшие враждебными действиями против России, имели бы новый успех.

Вследствие принятых мер вообще, дела флибустьеров на восточном берегу Черного моря не достигли желаемого устройства и назначения. Все их злонамерения не проявились ни в чем таком серьезном, что могло бы оправдать их ожидания. Причину этого, между прочим, следует искать в открытой вражде Магомет-Эмина с Сефер-беем. [596]

По поводу ли того, что Магомет-Эмин не сочувствовал Сефер-бею, оспаривая у него власть и популярность, или потому, что Магомет-Эмин убоялся султанского фирмана, или же, наконец, вследствие того, что этот паша желал что-либо предпринять независимо от Сефер-бея и действовать самостоятельно,— он во второй половине мая месяца явился в Константинополь. Проезжая через Синоп, Эмин имел тайное сношение с каймаканом этого города.

«Кажется, он ему признался откровенно, что его поездка в столицу имеет целью довести до сведения высокопоставленных лиц о том крайнем, критическом положении, в котором находятся горцы, и о неизбежной гибели всех их планов, если со стороны друзей не последует немедленная и положительная помощь; что высаженные на черкесский берег поляки, смущенные таким положением дел и несогласием между черкесами, большею частью оставили уже край с твердым намерением никогда туда не возвращаться».

Все это может быть весьма правдоподобно, если взять во внимание, что Магомет-Эмин, имея в виду устранить Сефер-бея, гораздо более заботился о своем единовластии и полновластии над черкесами, чем об участи сих последних. Возможно также и то, что многие поляки бежали обратно в Турцию с черкесского берега, так как подобного рода проявление вполне согласуется с их природным легкомыслием и непостоянством, с которым они готовы, очертя голову, кинуться в первую политическую интригу, не сообразив заранее всех обстоятельств дела и его последствий, и всегда готовые отступить при первой борьбе или неудаче.

Еще Магомет-Эмин был в Трепизонте, как наш посланник о выезде его уведомил Порту и тотчас потребовал строгих мер для преграждения ему [597] возможности возвратиться в Черкесию. Поэтому, едва только Магомет-паша явился, ему в ту же минуту указали казенное помещение в сераскириате и, не дозволив долго пробавляться в столице, отправили затем в Дамаск, под надзор мушира арабистанской армии Исмаил-паши. Тут уж Магомет не говорил более о том, что он приехал для совещания с высокопоставленными лицами, а стал распространять совсем иные слухи, будто выехал из Черкесии на поклонение в Мекку. Конечно, никто ему в этом не верил. Наш же военный агент в Константинополе доносил военному министру, что Эмин-паша скорее всего бежал из черкесского края.

Официальные источники свидетельствуют о Магомет-Эмине таким образом:

«Во время прошедшей войны он выдавал себя за посланного Шамиля и был употребляем тогда Портою в Черкесии. От следственной комиссии по делу "Кенгуру" он скрылся. Дурные отношения, бывшие между ним и Сефер-беем, до прибытия с отрядом Мехмет-бея, вытекавшие из соперничества во власти и вследствие несходных начал, на которых эти соперники желали установить свой авторитет, еще более усилились с появлением иностранцев. Военная организация по проекту Мехмет-бея, для приведения в исполнение которого он употреблял все усилия — хотя с малым успехом — не могла установиться вследствие постоянного несогласия между обоими соперниками. Один из них, Сефер-бей, благодаря своему происхождению и средствам, которые он вследствие сего извлекал, достиг наконец признания своего авторитета, имея на своей стороне высшую партию черкесского племени — мекемэ; между тем как Магомет-Эмин, с своею политикою, враждебною аристократическому элементу, видел упадок своей партии со дня на день. Потеряв возможность держаться в крае, он считал единственным исходом для восстановления и поддержания своего влияния обратиться к духовному [598] авторитету. При его поддержке он считал возможным приобрести средства к дальнейшей борьбе с Сефер-пашею. Но здесь обстоятельства изменились: дело "Кенгуру" наделало слишком много шуму для того, чтобы Порта решилась прямо или косвенно принять какое-нибудь участие в положении непокорных горцев».

Позволяем здесь присовокупить наше мнение, вытекающее из достаточного знания последних обстоятельств кавказской войны:

Магомет-Эмин был умный, хитрый и деятельный человек. В этих качествах он имел все преимущества перед Сефер-беем, и если бы те средства, которые явились в поддержке иностранцев, в их деньгах, в флибустьерах, в лице самого Мехмет-бея, были в исключительном распоряжении Магомет-Эмина; если бы ему при этом не мешал никакой совместник, то этих одних условий было бы достаточно для того, чтобы нам встретить среди непокорных закубанских горцев вдвое более затруднений, чем мы их встретили.

II.

Действительный тайный советник Бутенев, при письме от 14/26 мая 1858 года, препроводил к главнокомандующему отдельным кавказским корпусом князю Барятинскому, для пополнения сведений о ренегате Мехмет-бее, во французском переводе копию с показаний, данных им эмигрантскому совету во время пребывания в Черкесии. Подлинные показания написаны на немецком языке; примечания по некоторым пунктам сделаны на стороне собственноручно Мехмет-беем на французском языке; французский же перевод этих показаний сделан с копии, снятой секретарем совета Мареки с немецкого подлинника. [599]

В свою очередь считаем нужным передать по возможности подстрочный перевод копии, сообщенной нашим посланником князю Барятинскому, который знакомит нас столько же с личностью венгерского ренегата Бании, сколько вообще с намерениями и происками мятежной партии, вообразившей возможность создать в Черкесии какое-то отдельное княжество.

Собственноручные примечания Мехмет-бея:

Военный совет имел только два заседания: первое — 3-го января, второе — 4-го января. Г. Мареки исполнял должность секретаря; эта копия им написана.

Военный совет: председатель полковник Лапинский, начальник польского отряда; члены: Петр Станкевич — капитан артиллерии, Михаил Мареки — поручик кавалерии, Иосиф Марановский — поручик пехоты, Франц Чтох — подпоручик пехоты, Оттон Линовский — сержант пехоты, Иван Зламадцкий — унтер-офицер артиллерии, Семен Мутарский — капрал кавалерии, Лейсор Завадский — артиллерист.

Неверно. Этого нет в подлиннике; последний параграф вписан впоследствии самим Лапинским.

«Утомленный столь продолжительным допросом, представляю военному совету мои письменные показания и надеюсь этим освободить суд от значительного труда. Он поймет, что с моею судьбою тесно связана судьба моего невинного семейства».

Заседание первое.

11 часов утра.

«Прежнее мое имя Иоанн Бания де Иллосфалва; теперь меня зовут Мехмет-беем. От роду мне сорок лет. Прежде был римско-католического исповедания, а в 1853 году принял магометанство. [600]

Мною диктовано. Это осталось без изменений.

«В 1834 году я вступил в службу юнкером в австрийский пехотный полк барона Бакони. После одиннадцати месяцев службы в этом полку, я был переведен лейтенантом в венгерскую гвардию. Пять лет спустя, я перешел обер-лейтенантом в 12-й гусарский полк.

В 1841 году я оставил военную службу и вступил в канцелярию суда чиновником письменных занятий. После четырех лет служения в канцелярии суда в Зибенбюргене, а потом в Венгрии, я ее оставил в 1845 г. В течение этого года я был избран в состав членов окружного суда коморнского комитата. В конце года я отправился в Германию, Францию, Испанию, Алжир, откуда возвратился в 1846 году.

Писано под мою диктовку. Копия совершенно верна с подлинным.

«При поддержке моих друзей я принял на себя издание в Пресбурге газеты на немецком языке — для провозглашения принципов либеральной партии. Я редактировал эту газету до августа месяца 1848 года. В том же месяце я поступил на службу в и 18-й батальон волонтеров Зрини, потом перешел капитаном и командиром роты в 35-й батальон гонведов. В нем я оставался до 1-го декабря, получил чин майора и был командиром того же батальона.

В январе 1849 г. я был начальником поста Тича-Фурсд и 1-й бригады 12-й дивизии, которая была там расположена. Впоследствии, будучи послан в Мюнкец с 35-м батальоном, я был назначен начальником [601] комитата в Береге, Угне и Мармаросе. В июне я произведен в подполковники и назначен начальником штаба в отряде полковника Казинци.

Диктовано мною самом. Копия верна с подлинным.

По случаю вторжения русских в Венгрию образовалась партия, которая, вследствие более или менее себялюбивых расчетов, желала покориться. Я припоминаю письмо Гергея к полковнику Казинци, в котором он уговаривал последнего не слушаться его начальника генерала Бема. Казинци последовал его совету. После сдачи селений, Казинци получил второе письмо от Гергея о том, чтобы он последовал его примеру и принес покорность России.

Меня отчасти упрекали в происках в пользу России. Этого не было, тем более, что в течение этой катастрофы я оставил Казинци вместе с моими братьями, чтобы уклониться от капитуляции. Мы отправились в цитадель Коморна. Три дня спустя генерал Клапка вверил мне пост полицеймейстера города и цитадели. В это время я произведен в полковники.

Мною диктовано; с подлинным верно.

«После сдачи Коморна, 6 октября, я, подобно некоторым другим, оставил отечество с австрийским паспортом. Я уехал в Гамбург, но оставил его в апреле 1850-го года и отправился в Лондон. Все время я занимался корреспонденциями для разных журналов. Я распространял известия касательно действительного положения Венгрии». [602]

Заседание второе.

4 января 1858 г.

С подлинным верно.

 

 

 

 

 

 

С подлинным верно.

«Мое пребывание в Лондоне продолжалось недолго. Я возвратился в Гамбург, где оставался четыре месяца. По требованию австрийского посольства я переехал в Альтону, оставил ее через три месяца и отправился в Париж. С тех пор я жил постоянно в Париже, хотя часто посещал Лондон. Во время моего пребывания в Париже я сошелся с многими лицами, бывшими в сношениях с французским правительством. В моей политической деятельности я был направляем моим прежним начальником Людвигом Кошутом, хотя от него не получал в это время никаких инструкций и не помню даже, чтобы в разговоре он проявил какие-либо соотношения с Россиею, подходящие к его политическим видам.

С подлинным верно.

«Я прибыл в Константинополь 22-го декабря 1853-го года с рекомендательными письмами от представителя моей политической партии. 29-го декабря я принял исламизм. Немного спустя я предложил мои услуги турецкому правительству и в феврале 1854 года был принят полковником в генеральный штаб. В течение этого времени я не раз получал от Кошута письма и инструкции, касавшиеся интересов моего отечества.

Ложь. Продиктовало Лапинским.

«В это время Кошут обратился с посланием к Высокой Порте, горячо советуя ей воздержаться от всякого союза с Франциею, Англиею и Австриею, а присоединиться [603] к революционерам Венгрии и Италии. Этих документов у меня нет, потому что я не привык хранить документы подобной важности».

Заседание третье.

Третьего заседания вовсе не было. Все это ложь.

«Мои инструкции обязывали меня во что бы ни стало принять участие в войсках, назначенных в Черкесию. Поэтому я старался сойтись с Бехцед-пашою, который должен был туда отправиться, и достиг того, что назначен был состоять при его особе. Прибыв в Черкесию, я тотчас приступил к изучению положения этого края и сообщал сведения моим друзьям. Вскоре я заметил, что влияние Бехцед-паши фиктивное, и я постарался присоединиться к Сефер-паше, чтобы с большим успехом осуществить мои планы.

Согласно моим инструкциям, я должен был противодействовать всякому движению среди черкесов и отвратить насколько возможно всякое влияние в крае чужеземцев.

Лапинский это узнал только в Константинополе.

«За несколько дней до моего отъезда из Константинополя, полковник Тюрр, получавший инструкции от одного со мною лица, и бывший со мною многие годы в политических сношениях, получил приказание принять участие в греческой революции.

В это время я еще не имел никаких сношений с Фертат-пашою.

Весь этот роман является неправдоподобным, если взять во внимание, что Сефер-паша оставался год в Сухум-Кале, и что прежде нашего отъезда в Анапу я назначен был состоять при штабе мушира Мустафы-паши; что я оставался в Сухуме с Мустафа-пашею, когда Сефер-паша высадился в Туапсе, и что г. Лонгворт прибыл в Анапу прежде нас. При моем прибытии в Анапу, Сефер-паша с г. Лонгвортом был уже в полном раздоре.

О деле г. Лонгворта сообщено Сигмундом Иорданом.

«Генерал Штейн (Фергат-паша), который также принадлежал к нашей партии, был отправлен в Анатолию. Я достиг своей цели. Сойдясь с Сефер-пашею, я скоро вошел к нему в доверие. После этого мне [604] было легко следовать моим планам. Хотя сам противного убеждения, я их уверял, что после войны Черкесия вступит в турецкое подданство; что эта тридцатилетняя война черкесов с Россиею будет вполне оценена всею Европою, поэтому нет надобности приносить еще новые жертвы. Я им говорил, что наступательные действия для турецких войск не опасны; что черкесы сами могут отстаивать себя против русских из-за скал и из-за деревьев; но в поле не противостояли бы регулярному войску. Мне великолепно помогла случайность, и хотя русские почти совсем обнажили свои границы, перенеся войска на отдаленный театр войны, но им нечего было бояться черкесов. Я правдиво отчитывался в моих секретных действиях главным начальникам, которых был орудием.

Все это дело воспроизведено пером иезуитского агента Иордана или, лучше сказать, партии Чарторыжских и Замойских. По прибытии в Турцию, все мои сношения с Кошутом прекратились. Правда, что г. Лонгворт, убедившись в безуспешности своего дела, сделал мне предложение; но я его не принял, так как не в моих правилах было получать плату за службу от Англии, тогда как я был на службе е. в. султана. Однако, не я один виновен в неудавшемся предприятии Лонгворта. Помощник интенданта французской армии Лавалет уговорил Сефер-пашу ничего не делать для англичан и послать с ним своего сына Ибрагим-бея в Камыш, где будет разговор об этом деле с маршалом Пелисье. Ибрагим-бей, действительно, отправился с Лавалетом в Камыш и по возвращении привез мне письмо от Лавалета, которое и теперь у меня, и посредством которого я могу доказать все, что выше пояснил.

«В это время мне помешало одно обстоятельство — прибытие в Анапу английского генерального консула Лонгворта. Он был прислан своим правительством для того, чтобы склонить Сефер-пашу к вооружению насчет Англии шести тысяч черкесов и к отправлению их в Крым. Порта прислала Сефер-паше решительное приказание оказать самым энергическим образом всевозможное содействие этому предприятию. Я получил такую же инструкцию. В то время я получил приказание моих тайных начальников — всеми силами и всяким образом противодействовать этому намерению. [605]

В разговоре с этими господами и с подполковником Иордан-беем, прибывшим вместе с ними, я им выразил, что сознаю всю важность этого предприятия: шесть тысяч черкесских воинов, вооруженных и снаряженных Англиею, были бы и для союзников в Крыму и для Сефер-паши, если бы он мог их иметь в своем распоряжении после войны, такою силою, которая бы составила непреодолимое препятствие вторжению русских. При этом было весьма вероятно, что по окончании войны черкесский вопрос решится в ущерб России. Я ему предложил мои услуги и обещал довести дело до конца, с тем, чтобы меня принять полковником в английскую службу или же выдать мне капитализированную сумму полковничьего содержания, т. е. 10000 фунтов стерлингов. Подобное вознаграждение мне было необходимо потому, что, действуя вопреки интересов моих тайных начальников, я этим самым подвергал себя мщению могущественных лиц.

Г. Лонгворт, считая меня человеком не имеющим влияния в стране, предложил мне 50000 пиастров (Пиастр — 6-ти копейкам.), и когда я от них отказался, как и должен был сделать, он мне объявил, что будет сам вести предприятие и во мне нужды не имеет. Я ему пожелал успеха, но вслед затем принял меры, чтобы ему мешать всяким способом. Сефер-паше я говорил, что англичане [606] употребляют все усилия создать себе положение в Черкесии, и лишь только русские будут изгнаны, они тотчас там утвердятся. По всей вероятности они захотят удержать Сефер-пашу, дав ему содержание и надзирая за ним, как это делают в Индии, а сами будут управлять страною. Лишь только шесть тысяч черкесов будут выведены, на их место явятся десять тысяч англичан; черкесы же будут отправлены на отдаленную стоянку в виде заложников.

В то же время мои венгерские офицеры распространяли среди черкесов самые нелепые слухи о прибытии этого английского гяура, который прибыл будто бы с целью купить Черкесию. Они показывали им генеральную карту России, где границы Черкесии были очерчены красною краскою. «Смотрите — говорили они этим недоверчивым невеждам — англичане обозначали уже вашу страну своею краскою: вы знаете хорошо, что они носят красные мундиры и для своих карт употребляют тот же цвет». Я достиг своей цели. Недоверчивый Сефер-паша, имея уже в виду неисполненные обещания, наотрез отверг все предложения генерального консула, и вследствие этого, вместо прежней симпатии к англичанам, в народе распространилось враждебное против них настроение. Затем, когда Лонгворт и Иордан-бей отправились к абадзехам с намерением расположить наиба в свою пользу, они были остановлены в пути черкесами и сопровождаемы до Анапы. [607] Наиб, плохо понимавший в чем дело, отказал в свою очередь, и таким образом я без особенного труда достиг того, что английский консул потерпел полную неудачу в его поручении (Примечание Мехмет-бея:

«До сих пор все это составляет донесение Иордана; остальное принадлежит Лапинскому. Иордан желал сделаться начальником шести тысяч черкесов. Он мне откровенно сознался, что имеет желание быть генералом для того, чтобы его отечество приобрело в нем для будущей революции опытного генерала. Оказывается, что г. Иордан не так умерен, как бы следовало быть иезуиту в коротком платье».).

Вражда Ибрагим-бея началась в Анапе, где я ему доказывал, что он предводитель всех разбойников в стране.

Сведения о моей переписке Лапинский извлек из веденного в то время мною журнала. Он украл у меня все книги и бумаги, бывшие со мною в Адерби. Надеюсь, что Фергат-паша сохранил мое письмо от 3-го апреля 1856 г., и он может обнаружить всю лживость этого обвинения.

«Вследствие этого я приобрел непримиримого врага в Ибрагим-бее, сыне Сефер-паши, предназначавшемся к командованию шестью тысячами черкесов, которых требовала Англия. Он понял инстинктивно ту потерю, которую несет его отечество и его род вследствие моей агитации, и ненавидит меня до сих пор. Верный моему правилу ничего не предпринимать против России, я приступил, подобно всякому, кому бы пришла такая мысль, к борьбе с врагом, потерпевшим уже в Анапе неудачу во всех своих выгодных сделках. 21-го марта 1854 г. Сефер-паша меня уведомил, что в народном собрании было постановлено отправить депутацию к французскому, турецкому и английскому правительствам и просить их о причислении Черкесии к оттоманской империи. Вследствие моих стараний, мне удалось попасть в состав этой депутации.

Напротив, я-то именно и настаивал, чтобы депутация прибыла в Константинополь до заключения мира.

«24-го числа я уведомил об этом [608] моих агентов в Константинополе и 3-го апреля сообщил Фергат-паше. Я всеми средствами старался выиграть время для получения инструкций раньше моего отъезда. 4-го апреля я снова писал моим агентам, а в особенности Верену. Все эти письма я отправил с пароходом моего знакомого г. Флотара. До 17-го апреля я напрасно прождал инструкций; далее я уже не мог задерживать депутации. Я надеялся, что мир будет заключен до прибытия нашего в Константинополь.

Во всем этом нет слова правды. С Исмаил-пашой я познакомился в Черкесии, на его родине в Убыхе, где он мне оказал большую дружбу и обязал гостеприимством. С Кошутом я вовсе не имел сношений.

«В Севастополе я получил письма от моих тайных начальников, которые обязывали меня замедлить прибытие депутации насколько возможно и стараться, чтобы эти депутаты, по приезде своем в Стамбул, выпросили бы меня для них, как человека необходимого, от которого зависит счастье их страны. Согласно этому приказанию, я им говорил, что, вследствие моих связей, я их могу снабдить деньгами, оружием, боевыми запасами или войском для Черкесии, но с условием, чтобы наиболее влиятельные среди них мне дали слово, что край будет подчинен мне в политическом и военном отношениях. «Вы видите сами, что единства в крае никогда не будет; вы будете всегда увлекаться страстями. Быть управляемыми иностранцем, офицером султана — не имеет в себе ничего для вас оскорбительного, и если этого пожелали бы депутаты, то Цан-оглы, Сефер-паша и наиб должны тому подчиниться». Я им обещал, что, вследствие моих связей, [609] сделаю их торговлю более производительною; что я привлеку опытных людей для эксплуатации рудников. Депутаты уступили моему давлению: они меня благодарили за мои старания и обещали мне содействовать всеми своими средствами. Некоторые из них мне клялись, что будут повиноваться в Черкесии только мне одному.

В Стамбуле я потратил много времени на мои частные дела; затем, я послал Кошуту и моим друзьям весьма тщательное описание Черкесии и ее обитателей в физическом и интеллектуальном отношениях и сообщил им мои мысли и мой взгляд на дело. Я получил приказание войти в сношение с Фергат-пашою и с г. Тюрром относительно дальнейшего направления дела и привлечения сколь можно большого числа венгерцев.

С той поры я сошелся с Исмаил-пашою, главноуправляющим почтами оттоманской империи. Рожденный в Черкесии, он мне показался хорошим патриотом, готовым на жертвы в пользу своей родины.

Этот роман полон самой грубой лжи. Я обязуюсь пояснить, что никогда не имел чести ни видеть г. Франкини, ни говорить с ним. Если бы я был в сношениях с г. Франкини, я бы в этом сознался, потому что не считаю предосудительным иметь сношения с кем бы то ни было из порядочных людей.

«Мы держали совет о том, как лучше отправить в Черкесию оружие, боевые запасы, все роды машин, офицеров и опытных рабочих. Действительный план экспедиции был начертан Фергат-пашою, Тюрром и мною. В некоторых заседаниях принимал участие состоявший при русском посольстве в Константинополе капитан Франкини. Дело заключалось в том, чтобы [610] медленно, миролюбиво, но верно подчинить Черкесию России, так как Россия, если даже покорит весь край, будет иметь мало шансов на подчинение горцев своей власти, будет вести войну еще тридцать лет, потеряет еще несколько армий; ей невозможно будет удержать за собою эти провинции, если новая война с Портою повлечет за собою уничтожение русского флота в Черном море. Стыдно будет русскому оружию перед всею Европою, если оно допустит дальнейшее самостоятельное существование этой страны. И так, дело шло о том, чтобы кончить эту несчастную и разорительную войну тем способом, который бы соответствовал выгодам и достоинству России. При управлении Черкесией Фергат-пашою и мною, обязанности наши должны были состоять в следующем:

1) Поставить туземного князя, который понемногу привел бы край к повиновению; 2) обнаружить черкесам их действительное положение вне посторонней помощи и указать им невозможности пользоваться ею со стороны султана; 3) деморализовать горцев верно рассчитанными поражениями; 4) заставить их признать Царя своим номинальным протектором, не обязываясь ни платить ему подати, ни содержать его гарнизоны в стране.

Русские войска должны в течение этого времени как можно реже действовать силою по отношению к стране и только обязаны помочь нам решительно тогда, когда бы черкесы крепко упорствовали. Венгерцы, [611] которых бы мы привели, должны быть лицами приближенными к князю, занимая влиятельные места. Вообще, важные должности должны быть замещаемы нашими людьми.

Г. Франкини утверждал, что Россия удовлетворится фиктивным подданством. Еще до войны, тысячи черкесов служили России против своих соотечественников. Если между этими двумя народами прекратятся все поводы к распре, то масса молодежи последует за русскими знаменами.

Открытие торговли создаст конкуренцию между русскими, греческими и турецкими купцами. Последние, не в состоянии будучи выдержать этой конкуренции, откроют страну для русских купцов, которым ничто тогда не помешает свободно торговать в стране, как это делают теперь турки. Посредством их и при водворении солдат, окончивших срок службы, установятся русские понятия и родятся новые воззрения. Мир, торговые сношения, Высочайшие милости, деньги и знаки отличия в 12-15 лет сделают все остальное для приведения страны в то состояние, в котором находится Грузия. Мы надеялись также привлечь к нашему предприятию некоторых черкесов из высших фамилий и поставить их в такое положение, чтобы они, будучи этим компрометированы, отказались бы от всякого влияния на наши действия в будущем.

22-го сентября Исмаил-паша предложил мне завербовать для Черкесии [612] несколько сот поляков, оставшихся в Скутари от отряда Замойского, так как этот элемент более других способен противостоять русскому влиянию и на верность его можно положиться. Я обещал об этом подумать и в тот же вечер отправился к Фергат-паше сообщить ему об этом деле. Это обстоятельство мало соответствовало нашим планам, но не было возможности его избегнуть. Черкесия требовала не только офицеров, но и солдат, а полякам, ненависть которых к русским общеизвестна, не было рациональной причины отказать в службе. Кроме того, Фергат-паша был извещен, что поляки уже приняли меры действовать в Черкесии против России.

 

 

 

 

 

Напротив того, Фергат-паша предвидел все интриги Лапинского и Иордана и убедительно просил меня не брать со мною поляков.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Все ложь от начала до конца.

«Я познакомился с г. Лапинским, отличившимся в Венгрии, несколько лет тому назад. По прибытии моем в Константинополь, я снова с ним встретился. Он жил в Скутари с теми поляками, которые остались от корпуса Замойского. Несколько лет мы жили в тесной дружбе, но Богу было угодно, чтобы в настоящее время он сделался моим судьею. Мы с Фергат-пашею признали лучшим средством завербовать Лапинского, тем более, что я был убежден в его слепом ко мне доверии. Имелось в виду предложить ему начальство над польским отрядом в Черкесии и, по прибытии туда, формирование из того же отряда артиллерийского дивизиона; остальная часть предназначалась для работ на фабриках. Таким образом, [613] мы имели бы возможность держать этих поляков в нашем распоряжении. Во всяком случае я не рассчитывал на противоречие со стороны полковника. 24-го числа вечером я ему сообщил письмом, что черкесская депутация просит его собрать для Черкесии польский отряд. 25-го я и Исмаил-паша отправились в Скутари, где имели разговор с полковником Лапинским. Он потребовал полную обмундировку на 700 человек, вперед за полгода содержание, освобождение дезертиров или пленных, находившихся там (Под словом «там» должно разуметь: в Черкесии.) в рабстве, и обязывался с своей стороны ввести в Черкесию 200 человек с необходимым числом офицеров. Исмаил-паша торжественно обещал исполнить условие даже под обеспечением своего состояния. На другой день я об этом передал Фергат-паше. Мы решили привести в исполнение добрые намерения Исмаил-паши и послать Тюрра в Лондон для закупки оружия и нужных материалов. На поляков, в особенности на их предводителя, мы полагались безусловно. Окружив их старшими венгерскими офицерами, мы имели полную возможность заставить их служить нашим планам, как людей чуждых стране и, в противоположность нам — христиан.

«1-го октября у меня был Исмаил-паша. Я ему объяснил всю важность поручения, [614] возлагаемого на Тюрра, и дал понять, что он может принести большую пользу черкесскому делу вследствие его связей в Европе, а также при покупке оружия и материалов. Исмаил-паша согласился со мною во всем и вполне мне подчинился. Мы посоветовались с Фергат-пашою, с Тюрром и Франкини и положили отправить Тюрра в Англию за покупкою машин, ракет и тому подобное, но с тем, чтобы он высылкою оружия не торопился, так как необходимо было увериться в поляках прежде, чем раздавать им оружие.

Скупость Исмаил-паши задерживала поручение, данное Тюрру, и всю экспедицию. Наконец, потратив еще много времени для лишних переговоров, Тюрра отправили. Поспешить этою отправкою до прибытия завербованных венгерцев заставили меня заявления полковника Лапинского, что он более ждать не в состоянии; что впоследствии уже не найдет людей; наконец, что дело может обнаружиться, так как о нем говорили уже в Пере. Исмаил-паша не соглашался более дать деньги для такого значительного числа офицеров и в конце концов выдал полякам только шинели, сюртуки и панталоны на 120 человек, да содержание на три месяца. В это время между черкесами распространился слух о неприязненных намерениях Фергат-паши, который со дня на день делался все болтливее. Мы изменили план. Тюрр должен был действовать в Европе сообразно [615] нашим видам; Фергат-паша, не имевший желания отправиться в неудобо-обитаемую Черкесию, останется в Константинополе и будет стараться компрометировать влиятельных черкесов, чтобы сделать невозможною всякую попытку в пользу Черкесии. Что касается меня, то так как я знал положение страны, был в дружбе с Сефер-пашею и высшими лицами Черкесии и в тесной дружбе с начальником польского отряда, то мне предстояло отправиться с экспедициею, чтобы занять прочное положение в стране. При благоприятных обстоятельствах венгерские офицеры должны были следовать за мною.

Невозможность получения денег от Исмаил-паши заставила меня взять с собою только г. Келлера (Осман-ага), которого я обещал сделать в Черкесии командиром кавалерийского полка. Я должен заметить, что он против своей воли был в моих руках и не подозревал о моем назначении.

 

 

Все редактировано Лапинским.

«В январе я получил письма и инструкции от Кошута и от моих политических друзей, в которых восхвалялось мое распоряжение и одобрялись мои мероприятия относительно Фергат-паши. Мне говорили, между прочим, что я хорошо служу моему отечеству, предав себя тайному, но доброму другу этого отечества. Я уже выше заметил, что всегда уничтожаю подобные документы, поэтому их у меня теперь нет.

Незадолго до моего отправления, [616] отношения между мною и Фергат-пашою значительно охладели. Я желал еще отложить мой отъезд, чтобы приискать средства взять с собой несколько человек венгерцев, но г. Франкини мне объявил, что нечего терять времени, так как в Стамбуле только и разговора, что об этом деле, и что если русское посольство обратит на это внимание, то его обвинят в соучастии.

Все редактировано Лапинским.

«18-го февраля полковник Лапинский сел с поляками на коммерческое английское судно "Кенгуру". Я его сопровождал с Келлером, с некоторыми молодыми черкесскими волонтерами и с моими слугами. Дурная погода помешала нам взять с собою в Босфоре барку, нагруженную пушками и боевыми припасами, предназначенными для Черкесии. 18-го числа, в восемь часов утра, пароход двинулся в Черное море, заходил в Синоп взять угля и направился в Черкесию, в Туапсе.

 

 

Все редактировано Лапинским.

«По прибытии в Туапсе я послал письма к народным предводителям — Сефер-паше и наибу, в которых говорил, что послан е. в. султаном начальствовать над Черкесией. Это было необходимо, так как без этого положение иностранца в стране было невозможно. Вследствие этого прибыл Сефер-паша с большею частью старшин. Недоверчивый наиб нам прислал посольство, но сам не явился. Мне пришлось ехать с Сефер-пашою, так как десять тысяч пиастров, полученные от Исмаил-паши для [617] потребностей войска, были уже на исходе, и чтобы тем легче достигнуть цели, так как старый барин (Сефер-паша) имел ко мне полное доверие.

Все до конца редактировано Лапинским.

Поведение полковника Лапинского меня не вполне успокаивало. Вначале я видел в нем простое расположение, и о дальнейшем не думал. Спустя несколько недель после моего прибытия с войсками в Схипсохур, резиденцию Сефер-паши, прибыл г. Ромер с орудиями и проч., которые я оставил на парусном судне в Босфоре. Он был назначен мною, по званию моему начальника Черкесии, начальником артиллерии.

После двухнедельного пребывания он уехал обратно с письмами. Я не мог успеть в моем предприятии. Начальник поляков, дурное расположение духа которого постоянно возрастало, упрекал меня в том, что я ему сообщил неверные сведения относительно положения страны, а в особенности о 3000 пехотных ружей, которые должны были быть у Сефер-паши, но которых в действительности не было. Я знал, что Сефер-паша во время войны получил 4000 ружей, но я не знал, что он их возвратил обратно. Вследствие наступления в прошлом году русских войск к Адагуму, собрались тысячи воинов со всех концов страны. Черкесы видели в первый раз, что их артиллерия с успехом атаковала русских. Эта незначительная стычка подняла высоко в глазах черкесов польский отряд, а следовательно и меня, посланника султана. Я этим воспользовался для моего значения.

Я открыто держал себя, как уполномоченный султана, и требовал послушания. Я по всей вероятности достиг бы необходимого влияния, если бы мне не противоставляли препятствий мои личные враги, каким был сын Сефер-паши — Ибрагим-бей. [618] Позже я узнал, что полковник Ленинский употреблял все усилия, чтобы втайне противодействовать моим планам. Из писем моих константинопольских друзей я видел ясно, что сообщения полковника были для меня вполне неблагоприятны, и мне приходилось принять меры против этих покушений. Я искал доверенных мне лиц среди польских офицеров и солдат; я их заставлял видеть в своем начальнике причину дурного состояния вспомогательного отряда; я старался действовать на честолюбивых обещанием повышений в том случае, если с ними не будет полковника Лапинского. У полковника каждое слово, каждый разговор был приказанием; я же, напротив, выигрывал моею мягкостью. Я действовал таким образом не вследствие личной вражды с Лапинским, а собственно для того, чтобы лучше исполнить мое назначение. Взятие кочерм русским пароходом в портах Суджуке и Геленджике послужило прекрасным случаем для того, чтобы удалить полковника Лапинского с театра военных действий. Пользуясь моим влиянием на Сефер-пашу, я устроил так, что он приказал полковнику привести геленджикский порт в оборонительное положение. На замечание его о том, что он не имеет для этого свободных войск, а располагает лишь одними пушками, паша отвечал, что сто вооруженных черкесов будут занимать ежедневно караулы при батареях. Полковник довольствовался пятидесятью человеками и отправился с необходимыми полномочиями в Геленджик. Несколько дней спустя, полковник мне писал, что стражи никакой нет, и никто не прибыл, и что он, вследствие этого, не в состоянии удержать за нами этот пост,— о чем и просил передать паше.

Я отправился в Геленджик, где полковник Лапинский мне указал всю опасность своего положения в случае высадки русских войск,— что действительно оправдалось девять дней спустя. Я был введен в заблуждение жителями, которые утверждали, что русские никогда не осмеливались приставать в малом числе [619] к берегам Черкесии. Я был противоположного мнения. Меня упрекают в том, что я уведомил русских о положении позиции при Геленджике; я это формально отвергаю. Мои происки среди офицеров и солдат в Адерби до и после катастрофы в Геленджике происходили вследствие моего решения приобрести себе сторонников в польском отряде и довести его до того, чтобы он оставил своего начальника, а не вследствие того, чтобы действовать заодно с неприятелем. После погрома в Геленджике полковник изменил по отношению ко мне свою тактику. Его положение являлось весьма критическим: мои люди распространяли слух между черкесами, что полковник сам продал русским орудия, и этому верили. Я был обманут искренностью полковника, который еще бдительнее следил за мною, подготовляя всеми усилиями мое падение. Согласно моим инструкциям, я должен был войти в сношение с русским военачальником; я долго не решался, но получил неотложное приказание. Перехваченное по неопытности анапского коменданта безымянное письмо обнаружило всю переписку. Другие письма, которые я писал к генералу Филипсону, были составляемы официально или по приказанию Сефер-паши, или по поручению совета; содержание их известно. Других писем втайне я не писал. Письмо, которое мне прислал генерал Филипсон чрез лазутчика Мустафу было ничто иное, как квитанция в приеме адреса, посланного советом Государю. У меня ее, к несчастью, не сохранилось.

Предположенный отъезд в Англию полковника Лапинского и Ибрагим-бея — последнего в качестве посла от Черкесии, открывал мне свободу действий; на этом отъезде я настаивал всеми силами. Но представилось новое препятствие: наиб, которому, при помощи моих друзей, я устроил поездку в Стамбул, и который был заключен в Дамаске, неожиданно вернулся в Черкесию. Если бы наиб знал действительную роль, которую я играл в этом деле, он бы мне отомстил. Он не входил в сношения с Сефер-пашею, пока знал, что я состою при нем, [620] как военный начальник в Черкесии. Я решился послать ему моих наперсников Ромера и Келлера, с предложением моих услуг, польского отряда, орудий, боевых снарядов и пр., и намекая ему, что он будет первенствовать в Черкесии, тогда как Сефер-паша будет господствовать только номинально. Я надеялся, что вследствие постоянной распри этих двух господ, буду для них необходим и буду ими управлять. Я совершенно уверен, что достиг бы этого, если бы не полковник Лапинский, которому я сообщил мои мысли, и который по-видимому их одобрил. Мои посланные были уже в дороге с моими инструкциями, как полковник Лапинский снял маску и объявил Сефер-паше, что он меня не признает ни за военного начальника в Черкесии, ни за старшего над ним; что он прерывает с нами всякие сношения и воспретил офицерам и солдатам сноситься в чем-либо со мною, с Ромером и Келлером. Он отдал приказ по польскому отряду соответственный этому заявлению. Я постарался уничтожить этот приказ, заставил отряд не слушаться и не повиноваться ему, но не достиг успеха. Г. Ромер, попытавшийся в Адерби возмутить людей, был арестован, связан и посажен в тюрьму унтер-офицерами. Ромер и Келлер получили отставку, но я удостоверяю, что они ничего не знали о моем назначении.

Моя жизнь в ваших руках; я вам сказал всю правду, чтобы предохранить вас от моих происков. Для Черкесии, равно как для Польши, моя кровь не принесет пользы; она может быть пролита лишь для удовлетворения мщения. Надеюсь, что это не соответствует ни вашей чести, ни вашей совести. Как поляки, вы понимаете, подобно мне, что всякое вам доступное средство хорошо для пользы отечества: следуя приказаниям моих политических руководителей, я тем самым служил моему отечеству».

«Адерби. 11 января 1858 года».

Мехмет-бей. [621]

P.S . Мехмет-бея:

«Лишь только я отправился в Черкесию, партия Чарторыжских начала против меня интриги чрез своего агента г. Иордана; я узнал об этом чрез моих друзей. Правда, что мой план относительно Черкесии вполне противоположен плану этих господ. Я сражался против России для того, чтобы доказать силу и значение черкесов и, наконец, достигнуть примирения на разумных основаниях; тогда как эти господа хотят, чтобы Черкесия находилась в постоянном волнении. Эти господа желают сделать из Черкесии военный склад для будущей революции в Польше, ввести туда иезуитов и римско-католическую пропаганду, которые столько же враждебны исламизму, сколько и католичеству в России. Они желают чеканить монету с изображением князя Адама Чарторыжского, как польского короля; они хотят действовать, при помощи национальных традиций, на черноморских казаков; наконец, их цель состоит в том, чтобы устранить влияние Турции и России. Понятно, что, будучи турецким офицером, я не мог сочувствовать их планам. Позже я изложу в особой брошюре подробности этого дела. Я должен еще заметить, что гг. Лапинский и Иордан составили эти показания для того, чтобы Замойскому можно было напугать англичан этим вымыслом и выманить у них деньги, при помощи которых он хотел осуществить свои планы.

«Было бы, действительно, чрезвычайно забавно водворить иезуитов, при помощи протестантских денег, в мусульманском крае, составляющем владение России».

Текст воспроизведен по изданию: Высадка в 1857 г. на Черкесский берег польско-английского десанта // Кавказский сборник, Том 11. 1887

© текст - ??. 1887
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
©
OCR - Валерий Д. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1887