Урочище Хубар и окружающая местность представляют весьма возвышенное плато. Это плато начинается у подножия скалистого гребня, отделяющего Салатавию от Гумбета, и простирается до менее [249] возвышенной области, покрытой великолепными лесами, заключенными между нашим лагерем и равниной, и над которыми мы теперь вполне господствовали.

На этих высотах — чудесный воздух, и на них-то в период спокойствия в этих странах (Когда господство Шамиля далеко еще не простиралось на эти область, оставшиеся нам преданными, что доказывает, что до 40-х годов мы были сильнее на Кавказе.) паслись летом многочисленные стада жителей Шамхальства и Кумыкской плоскости. Это плато в различных местах перерезано очень глубокими и очень обрывистыми оврагами, поросшими густым лесом, и переход одного из таковых, так называемого Теренгульского, составлял для нас задачу следующего дня. На двух противоположных сторонах именно этого оврага в прошлом 1844 году встретились лицом к лицу наш экспедиционный отряд и все силы Шамиля, и обе стороны оставались в этом расположении двое суток. С наступлением ночи отряд в 6 батальонов с частью конницы получил приказание перейти другим, менее обрывистым оврагом, выводившим в обход правого фланга расположения скопищ Шамиля, и, обойдя этот фланг подошвой высот, стать на сообщениях Шамиля. Одновременно, с завязкой боя этим обходным отрядом, главные силы должны были форсировать овраг с фронта.

Но наш обходный отряд был открыт неприятелем заблаговременно и не счел себя достаточно сильным для развития решительных действий, а Шамиль успел снять свой лагерь и отступить. По зрелом обсуждении обстоятельств, мы тоже повернули обратно, и кампания 1844 года кончилась (Безрезультатность этой экспедиции вызвала большое неудовольствие на Нейдгардта, руководившего ею лично и немедленно последовало замещение его графом Воронцовым. Не оправдывая вообще Нейдгардта, как деятеля на Кавказе, заметим лишь, что в данном случае ему более ничего не оставалось, как отойти назад, так как план действий, составленный в Петербурге, совершенно не отвечал свойствам местности и противника и всем вообще обстоятельствам ведения войны на Кавказе.).

В настоящем году нас не ожидало ничего подобного и там, где стоял наш противник, со стороны Буртуная, двигался к нам на соединение Дагестанский отряд князя Бебутова.

Итак, авангард и главные силы перешли Теренгул после полудня 3-го июня. Обоз двигался всю ночь, и мой батальон получил приказание прикрывать здесь переправу через небольшой ручей.

Ширина Теренгульского оврага вверху равнялась дальности орудийного выстрела, внизу — 10 сажень, глубина — 1500 футов. Тропа, по которой мы спускались на дно оврага, была очень крута, а незадолго до нас прошедший сильный дождь и масса проследовавшей [250] здесь пехоты до нельзя затруднили движение по этой тропе лошадей. Людям спускаться было легче, так как, сев на корточки, они сползали прямо вниз, что проделывало большинство людей пехоты, особенно же люди, побывавшие в этот день на полковом празднике Навагинского полка.

Орудия были выпряжены, подвешены на канатах, спущены на руках и теми же способами подняты на противоположный берег оврага.

Эта последняя операция была возложена и на меня, и на долю моего батальона досталось 2 полевых орудия и 4 зарядных ящика; не менее 3-х часов ушло на эту работу, при чем каждое орудие требовало не менее роты полного состава.

Эта ночь с 3-го на 4-ое июня, ночь в глубине оврага отличалась полным отдыхом; мы ее провели в густом лесу, переполненном пнями и давно заброшенными завалами, заваленными сухим хворостом и травой. Топор и разнообразная деятельность солдата прервали тишину этой мрачной пустыни, а бивачные огни озаряли громадный деревья, казавшиеся призраками. В этом зрелище было что-то фантастическое, и вся обстановка этой ночи на походе носила во многом характер притона калабрийских разбойников.

После полуночи усталость и покой вновь погрузили все в молчание, которое нарушалось только мрачным завыванием шакалов.

Утром 4-го мы достигли вершины левого берега оврага, и здесь поставили нашу палатку рядом с палатками главной квартиры. К вечеру все ко мне собрались; помню, что были Щербинин, Николаи (барон), Лобанов, Паскевич, Витгенштейн и Дондуков. Лежа на земле, частью сидя на барабанах, мы чокались стаканами, под звуки хора песельников карабинерной роты. Знаменитая «Куринская» песня для многих была еще новостью, а потому немало золотых перепало в карманы карабинеров. Затем настала очередь Минквица, этого неизменного председателя всех наших вакхических празднеств, неутомимого запевалы всех наших собраний. Вспоминая свою молодость, он затягивал немецкие песенки, вынесенные им из жизни студентов — буршей Лейпцига. Мы все подтягивали ему хором.<…>

Минквиц — самый веселый и самый приятный товарищ в кампании; городская жизнь и «Friedenzeit», как называет он мирное время, совсем ему не по нутру; женщина делает его сентиментальным и мечтательным. В Минквице есть что-то среднее между немецким студентом и русским кавалерийским офицером, но, прежде всего, он достойнейший и благородный представитель нашей доброй расы, которая искренне восприняла все хорошее от русских, благоговейно храня в своем сердце чувство долга и обязанности по отношению Государя и России, но и не отказываясь одновременно от происхождения своих предков. [251] Исполнение этого двойного долга, как русских по отношению России, и как немцев по отношению самих себя, — мы ставим вопросом нашей чести и требования нашей религии. <…>

Часть главного хребта, разделяющая Салатавию и Гумбет, прерывается в 2-х местах, чем и получается возможность сообщаться между собой жителям этих стран. Первый и главный из этих путей образует долина р. Ак-таша, в верхней своей части, называемой урочищем или ущельем Мичикале, доступным для движения во всякое время года, равно и удобны и доступы к проходу со стороны Салатавии, и самая дорога, с кавказской точки зрения, считается сносной, но она преграждена завалами противника и ее форсирование стоило бы нам значительных потерь.

Граф Воронцов решил обойти это направление и перейти хребет по другой — Киркинской дороге, настолько неудобной и малодоступной, что она была заброшена даже горцами.

Было решено, что граф Воронцов лично произведет рекогносцировку к Кирки, пока неприятель укрепляется на Мичикале. Мы получили приказание быть готовыми к движению к рассвету 5-го июня. В состав разведочной колонны вошли 6 батальонов и 4 горных орудия, в том числе и 1-й батальон Куринского полка, которому, в виду молодости 40-го полка, по обычаю, надлежало идти в голове колонны (Куринцы и кабардинцы были большие мастера в лесных действиях, и, казалось, было бы целесообразнее назначить в экспедицию войска, искусившиеся в действиях в горах, а таковых было довольно.).

Командование отрядом было возложено на генерал-майора Пассека и в условиях, как мною упомянуто выше, личного общего руководства графа Воронцова. Пассек был только что назначен командиром 2-й бригады 20-й пех. дивизии, в состав которой входили кабардинцы и куринцы, и он должен был впервые предстать перед войсками, знавшими его до сих пор только по имени.

Пассек имел громкую репутацию, заслуженную в операциях 1843 года: превосходно исполненное отступление из Аварии, блистательная оборона Зырян, многочисленность знаков Высочайшего благоволения за заслуги, беспримерная на Кавказе быстрота движения по службе (мене, чем за год — из подполковников в генерал-майоры), все эти обстоятельства в общей их совокупности значительно его выдвинули, и его имя было на всех устах.

Ко времени описываемых событий Пассеку было 35 лет от роду, и за ним уже были бесспорно выдающиеся военные заслуги и качества. Обладая необычайным глазомером и смелостью, граничившей с отвагой, чрезвычайной уверенностью в себе, энергией и непоколебимой [252] волей, Пассек, одновременно, при безграничном честолюбии был и крайне самолюбив (Некоторые из современников, близко знавших Пассека и события 1843 года в Дагестане, воздавая должное этому замечательному военачальнику, истому богатырю во всех отношениях, тем не менее, признают, что честолюбие, уверенность в себе и пылкость Пассека были причиной больших военных осложнений этого года, и ему ставится в упрек, что он, владея пером и имея огромное влияние на генерала Клюки фон Клюгенау, настоял на оставлении в Хунзахе (в Аварии) отряда значительной силы, что совершенно не отвечало обстоятельствам, но что было соединено с отдельным начальствованием Пассека этим отрядом. Пребывание Пассека в Хунзахе дало возможность Шамилю взять Гергебиль, а затем и блокировать в Шуре и самого командующего войсками в Дагестане генерала Гурко; только своевременное прибытие генерала Фрейтага спасло нас в Дагестане от больших бед. — Б. К.). Он производил впечатление могучего льва, только что порвавшего свои цепи.

В европейской войне он обратил бы на себя внимание и прославил бы нашу армию, но на Кавказе он был именно тем военачальником, каковым здесь быть не следовало. Здесь ничем нельзя рисковать и никогда нельзя здесь рассчитывать «на авось». Здесь, при всяком предприятии, надо быть уверенным в силе удара; всякое здесь действие должно быть спокойно и осторожно взвешено, так как в этом крае десять успехов, не окупят последствий одной ничтожной неудачи.

Пассека тоже нет в живых, и эту потерю армии пришлось пережить в течение этой ужасной кампании 1845 года. Он вел в атаку свой последний взвод, когда один горец разрядил свой пистолет в упор в грудь Пассека; со словами: «прощай, моя бригада», он умер мгновенно.

Я имел драгоценный сувенир, полученный мною из рук самого героя, смерть которого еще более увеличила его ценность, — он мне подарил свой собственный Георгиевский крест, который я конечно, свято сберег бы, если бы мне дано было его сохранить, но, после того как я был вторично ранен, мой сюртук остался в руках неприятеля, и с ним исчез и прекрасный белый крест героя.

Но вернемся к утру 5 июня.

Я должен был получить приказание от этого генерала и представить ему свой батальон. Он вскоре появился перед фронтом в сопровождении блестящей свиты, которая на Кавказе обыкновенно примыкает к начальникам, которых сопровождает успех по службе. Пассек был очень высокого роста, имел могучую грудь и ту ширину в плечах, которая встречается только в России и главным образом на его родине — в Сибири; голос его был очень громкий, и он хорошо говорил, несмотря на некоторую тривиальность. [253]

Он обратился к войскам с небольшой речью, которую закончил следующей фразой, покрытой громким солдатским «ура»: «я считаю честью доказать вам, что я тоже хочу быть старым куринцем».

С нашим солдатом следует постоянно говорить; словом и песней его можно вести на край света. К мелким житейским и материальным утехам он менее чувствителен, чем к слову похвалы или одобрения, так как, не зная радостей жизни, он мало о них и думает.

Отряд наш двинулся вперед. Солдаты шли налегке, имея на себе лишь суточную сухарную дачу. Мы подымались по скату, покрытому скудной травой; за первым подъемом открывались все новые, на которые следовало взбираться. Это движение было затруднительно для наших егерей, привыкших к равнинам Чечни, где они делали изумительные по быстроте переходы, но не привыкших к походам в горах (Удивительно, как это граф Воронцов не принял во внимание, что куринцы не привыкли действовать в горах, и что к этому, чисто горному маневру у него были специалисты этого дела — апшеронцы и навагинцы).

Нахожу здесь уместным заметить, что на Кавказе все специализируется, как свойства и качества войск, так и офицеров, что является необходимым по причине различия природы и свойств разных местностей края. Естественно, что один полк превосходно действует в лесах, другой, благодаря быстроте своего хода, в горах; один офицер провел долгие годы в борьбе с чумой на турецкой границе, другой — в административной службе Закавказья, третий — всю жизнь провел в борьбе с лихорадкой и спячкой на службе гарнизона в небольшом форте морского побережья; один — на биваках в ледниках лезгинских гор, другой — в преследовании конных партий черкес на Кубани; некоторые офицеры провели всю жизнь в Чечне, в этой стране вечной войны и опасностей, служа постоянно мишенью чеченца, другие — в Дагестане — стране всевозможных лишений, но где легко создаются репутации, блистательные карьеры, и легко дается успех.

Каждая из различных местностей Кавказа имеет свою, ей присущую природу, свойства, свой тип, требуя и особого способа ведения войны и прежде, чем действовать в той или другой местности и быть на что-либо годным, надо ее изучить; и все это различие происходит по той простой причине, по которой Армения относится к Осетии, Имеретия к Кабарде и Кахетия к Кумыкской плоскости, также, как Франция относится к Китаю.

Мы продолжали наше движение. Главнокомандующий опередил нас с кавалериею. Вскоре адъютант за адъютантом потребовали [254] нашего скорейшего к нему присоединения. Мы же уже совсем выбились из сил; за крутым подъемом последовала выбитая в скале тропинка, которую мы прошли почти бегом. Там, где кончилась тропинка, обнаружилась довольно широкая седловина, на которой мы застали графа, бывшего пешком и стоявшего к нам спиной. Перед ним открывалась глубокая и довольно широкая долина, бесплодная, скалистая, лишенная всякой растительности, — долина, обычно встречаемая на значительных высотах Кавказа; небольшой ручей пересекал ее справа налево на всем ее протяжении, а с противоположной стороны долины высились командующие нами высоты; — мы достигли Киркинского перевала — ворот в Гумбет, и высота перед нами была гора Анчимеер.

Здесь граф Воронцов решил перейти в Гумбет, и этот перевал отвечал его соображениям. Все тотчас же поняли, что нам предстоит драться, и вся усталость была забыта. Простая разведка обратилась, по приказанию графа, в захват господствующего положения, в целую операцию, исполнение которой предстояло Пассеку.

Я уже говорил, что эта дорога была заброшена годами, а наверху перевала она совершенно прерывалась. У самых наших ног двухсаженная скалистая стена отделяла нас от крутого спуска к ручью, и здесь-то и предстояло нам следовать. Передовые солдаты выломали кирками несколько глыб, несколько человек были еще спущены вниз и образовали из этих глыб нечто в роде лестницы. Работа кипела с такой быстротой и энергиею, что полчаса спустя можно было уже спустить вниз несколько орудий. Пассек, кипя нетерпением, воодушевлял солдат и голосом и жестами. Над его головой развевался белый значок с серебряным крестом, его вышивали нежные ручки, — это была как бы эмблема любви и надежды, но смерть, о которой я уже упоминал, унесла все эти надежды на будущее.

То было блестящее начало кампании. Под звуки боевых песен и криках «ура» работа кипела с той силой, которую дает верное обещание победы. Сам главнокомандующий присутствовал при этой сцене, стоя на выдающемся уступе скалы и опираясь на свою турецкую саблю. Он снисходил до нас — молодежи, шумно выражающей свою радость при виде неприятеля, которого наконец начнем колотить. Он подавлял нас всем обаянием своего величия, своей старой славы, ясностью взгляда и тем спокойствием старого воина, которое так шло его благородным чертам.

Наконец столь долго сдерживаемому нашему рвению дан сигнал: Воронцов обнажил свою белую голову и, минуту спустя, мы уже были у подошвы высоты, поджидая Пассека. Прибыл и он, отдав свои последние приказания. [255]

Дружина грузинской милиции под начальством князя Левана Меликова (Князь Леван Иванович Меликов, получивший здесь своего офицерского Георгия, быстро затем продвигался по служебной лестнице и в 1859-м году явился одним из главных деятелей покорения восточного Кавказа, в семидесятые годы мы видим его уже начальником Дагестанской области, а вскоре, и помощником главнокомандующего Кавказской армиею. — Б. К.) стала в голове колонны. Она должна была подняться к подошве Анчимеера и начать эскаладу этой высоты в месте, указанном приданными ей проводниками. Я получил приказание поддержать грузин и следовал за ними вблизи, вскоре заметив, что они повернули к высоте. Высота Анчимеер в этом месте имела 1.500 фут высоты при скате в 45°. Колебаниям не было места: грузины полезли вверх.

Я крикнул своим сбросить мешки и остаться в одних рубахах; они оставили при себе только патронные сумки и ружья. Я указал им на главнокомандующего, остававшегося личным свидетелем их храбрости; ответом мне было уже не «ура», а какой-то рев восторга и нетерпения.

Бой дело святое. Бой для русского солдата заключает в себе что-то священное. Он идет в бой с тем же сосредоточенным чувством, с каким вступает в церковь; горе тому, кто выругается под огнем, — его сочтут за нехриста. Перед вступлением в дело все обнажают головы, осеняют себя крестным знамением, и уста шепчут краткую молитву. Кавказские войска не нуждаются в одушевлении себя барабанным боем и звуками труб.

Я подал сигнал атаки движением руки, и карабинеры (1-я рота), предводимые Пассьетом, бросились вперед; во 2-м эшелоне пошла 2-я егерская рота. Сам я намеревался вести 3-ю и 4-ю роты, как ядро и резерв моего отряда. Но это предположение так и осталось кабинетным соображением, и на месте все пошло иначе; невозможно удержать раз вызванный порыв, и нельзя остановить на полпути пущенные вперед войска.

Чтобы взобраться на Анчимеер надо было карабкаться наверх на четвереньках. Первоначального порыва хватило на половину подъема, но импульс был еще настолько силен, что войска все еще подвигались бегом; ну как тут сохранить единство и порядок!?

Вскоре однако боевой порядок установился, но не по порядку номеров рот, а по правилу «равнения по передним»: карабинеры, грузины — милиционеры и егеря — все перемешались. Это был уже не штурм, а бег на призы, и это было для нас большим счастьем, так как, в данном случае, взять Анчимеер нельзя было спокойствием и порядком, а именно только наскоком и порывом.

Противник встретил вас сверху жестоким огнем, но нас выручала крутизна ската, и мы укрывались в мертвом пространстве; ядра и пули [256] проносились над нашими головами. Одновременно горцы скатывали на нас целые глыбы камня, но наши солдаты умело от них укрывались: «стара штука», приговаривали бывалые старики.

Граф Воронцов и его штаб, оставаясь все это время на Киркинском перевале, по другую сторону долины, следили за нами в подзорные трубы — как из ложи в опере. Говорят, зрелище было великолепное: мы казались горстью людей, разбросанных по скату этой огромной горы, которую отстаивала масса лезгин в живописных костюмах и тюрбанах, с своими значками, гордо воткнутыми в землю. По временам, по долине стлались облака и попеременно, то закрывали, то открывали нас зрителям, погружая их в беспокойство и поселяя у них сомнение в успехе штурма (Другой очевидец, бывший в штабе Воронцова и наблюдавший с ним этот штурм, говорит: «между зрителями, смотревшими на бой с нашей площадки, нашлись шутники, которые назвали это дело ”bataille Anchimer (en chimеre) ²⁰⁶ , намекая, что победа досталась дешево, но, в сущности, дело было труднее, чем оно казалось нам сверху». Очевидец этот шт.-кап. барон Дельвиг весь успех этого дела приписывает талантам и решительности Пассека, которого он ни в чем не обвиняет во всей этой Анчимееровской операции.). Что касается моих егерей, то они были уверены в успехе. С самого начала дела один молодой солдат, размахивая в воздухе винтовкой, крикнул: «прочь татары, куринцы идут»!

Это восторженное восклицание стало как бы общим боевым кличем, перекатилось среди гор в тысячи эхо и возбудило наших храбрецов. Без единого выстрела, благодаря только силе ног атакующих, захватили мы первый выступ, занятий наиболее быстроногими.

Я не имел чести лично и непосредственно участвовать в этом лихом налете по физической тому невозможности: я был уже утомлен продолжительным утренним хождением, напряжение же, потраченное мной на эту эскаладу, окончательно меня обессилило: у меня пошла пена горлом и, несмотря на то, что меня поддерживали при подъеме два моих егеря, я упал совершенно изнеможенный.

Я думаю, что я так бы и остался тут, на месте, и до днесь, если бы по близости не случился один достойный житель Кахетии, геркулес по сложению, некто Х...

Я, так сказать, запряг его, ухватившись обеими руками за его пояс, и потащился наверх этим способом, подталкиваемый к тому же еще сзади двумя егерями, и также достиг первого возвышенного уступа, где и нашел своих людей, лежавших за гребнем и завязавших отсюда живую перестрелку с горцами, продолжавшими удерживать самую вершину горы.

Немедленно принял я все меры задержать пыл моих людей, запретив им дальнейшее наступление, с целью дать подсобраться всем отставшим, так как нам необходимо было сосредоточиться, дабы не дать себя [257] уничтожить значительно вас превосходившими силами горцев. Неприятель видел нашу малочисленность и легко мог нас подавить.

Еще ранее, до нас достигли звуки пения священной песни — «Ла-иллах-иль-алла» (нет Бога кроме Бога), запеваемой правоверными мучениками ислама в тех случаях, когда они обрекают себя неминуемой гибели за веру. Но этот, когда-то столь почитаемый священный напев теперь уже не имел того действия, которое имел в первые времена мюридизма, когда он производил сильное впечатление на последователей Кази-муллы, священный стих перестал быть истиной, и теперь горцы прибегали к нему скорее под давлением чувства страха. «Ничего, Ваше Сиятельство, нас не надуешь», — обратился ко мне по этому случаю мой верный казак Игумнов, — «мы знаем, что они подлецы».

Во время удачного дела кавказский солдат становится очень болтлив, и нет никакой возможности зажать ему рот, — льется неистощимый поток шуток, прибауток и острых словечек; старики же, кроме того, очень расположены тогда давать советы, которые редко бывают плохи (Как ценны все эти наблюдения Бенкендорфа, всегда готового воздать должное всем, кроме себя самого, которого он ставить на последнем плане, и сколько жизненной правды в его воспоминаниях!).

Мы продолжали перестреливаться, пули сыпались на нас градом, и было необходимо выйти из этого положения. Я сдался на просьбу карабинеров и предоставил им с их храбрым командиром честь ударить на горцев с фронта. Неприятель стойко встретил атаку и часть грузинской милиции была уже опрокинута, когда во время поспел Пассьет с ударом в штыки.

Минута была решительная. Я с егерями (три роты) взял в обход вправо; значки неприятеля почти повсюду исчезли, скопище его обратилось в полное бегство, и на вершине Анчимеера гремело победное «ура» 1-го батальона куринцев. Штурм длился три четверти часа (После грузинской милиции и 1-го батальона куринцев, ударивших на позицию горцев у Анчимеера с фронта, и уже после отступления горцев, слева вышел 1-й батальон Литовского полка, а сзади постепенно подходили первые батальоны Апшеронского и Житомирского полков. Честь же удара и сбития противника всецело принадлежала 1-му батальону куринцев и грузинской милиции, и если бы эти части были опрокинуты, то один отряд Пассека едва ли захватил бы Анчимеер.

Успеху этого трудного дела мы обязаны конечно уменью Пассека действовать в горах, его чудесному глазомеру, сообразительности и решительности и, кроме Пассека, более всего молодецкому батальону куринцев и храброй грузинской милиции князя Левана Меликова, начавшего здесь свою карьеру.).

За опьянением первой победой последовало полное изнеможение; покачали офицеров, которыми люди остались наиболее довольны, указали мне отличившихся нижних чинов, немного погорланили и [258] попели, но, в конце концов, измученные и изнеможенные мы все повалились на землю. Когда Пассек приехал нас приветствовать, мы могли подняться лишь с неимоверным трудом. Я лично испытывал сильнейшую боль в области сердца, мне не хватало воздуху, я задыхался и свободно, как всегда, начал я дышать только значительно позднее и тогда, когда я вылечивался от ран, полученных 5 недель спустя.

Грузинские милиционеры резко от нас отличались: превосходные пешеходы, почти все поголовно горные жители, они превосходили наших солдат в умении лазить по горам. Вместо отдыха, тесно став друг к другу и положив каждый правую руку на плечо соседа, они принялись за национальные круговые танцы, сопровождая их монотонным пением, прерываемым изредка громкими возгласами. Музыка — может быть и не была красива, но она напоминала им славное прошлое их боевой жизни. Эти песни певались еще их отцами во время всех войн, а война была настоящей стихией былой Грузии. Эти песни распевались на берегах Инда, в эпоху победной здесь войны Надир-Шаха, когда 5.000 грузин составляли отборное ядро его армии ²⁰⁷ .

Грузины вообще отличаются поразительной храбростью, переходящей зачастую пределы благоразумия.

Например, у тушин (бывших в составе этой грузинской милиции) существовали обычаи: свадебный подарок принимался лишь при условии одновременного поднесения женихом семи кистей рук, отрезанных у неприятеля во время боя, или тушинская девушка никогда не вышла бы замуж за человека, раненого сзади.

Трудно себе представить что-либо живописнее, воинственнее и более дикое, чем эта бывшая перед нашими глазами группа грузинских милиционеров (Чудесные картины и рисунки мюнхенского художника Горшельта ²⁰⁸ , обессмертившего кавказскую войну в своих изображениях, превосходно дополняют впечатление Бенкендорфа.).

Когда солнце село, мы еще находились на самой вершине горы, спускавшейся к стороне противника более отлого, чем к стороне нашего восхождения; вдали, кое-где, еще виднелись значки неприятеля. Мой доблестный грузин не был мною забыт, и я предложил ему все золото, имевшееся налицо в моем кармане, но он мне заявил, что ни за что не возьмет денег, что он дворянин и оказание мне помощи было делом чести. Ему не пришлось раскаяться в своем бескорыстии, и он, и его брат (который тут был ни при чем), оба получили по моему ходатайству некоторое повышение по службе. Впоследствии, желая сделать ему приятное, я доставил его брату должность переводчика, хотя он ни слова не знал по-татарски. Казалось, это должно было бы положить основание его карьере, но, думаю, что успех этого рода службы [259] требовал моего возвращения в Грузию. Оказавший мне услугу старший брат был очень хороший человек, простой и добродушный, словом — истый кахетинец. Он меня часто навещал потом в Тифлисе и приносил плоды своего сада. На пасху, по обычаю между друзьями, он подносил мне обыкновенно совершенно белого и без малейшего пятнышка барашка.

Взятие Анчимеера произвело в горах потрясающее впечатление.

Уже 7-го июня событие это стало известным в отряде князя Аргутинского-Долгорукова, действовавшего в Южном Дагестане. В известии, доставленном горцами в упомянутый отряд, упоминалось и о трехглазом полковнике, в котором я был признан всеми меня знавшими (по моему моноклю).

Результаты нашего успеха были весьма значительны для отряда, вследствие оставления противником Мичикальского ущелья, и горцы собрались в значительных силах только уже в Андии.

Граф Воронцов был очень доволен и засыпал нас своим вниманием. В ознаменование этого славного дела, в Высочайшем приказе от того же 5-го июня, Куринский полк наименован Егерским графа Воронцова. Имя Куринского полка мало что говорит нашей армии в России, но это имя настолько связано с боевой славой наших войск на Кавказе, что там оно не может быть предано забвению.

Главнокомандующий, в своем обращении к полку, как его шеф, со свойственным ему тактом не преминул подчеркнуть тот почет, который был связан с именем полка: «не имя мое соединяет нас, — говорил он полку, — а нас соединяет заслуженная мною честь носить мундир Куринского полка».

Ночь с 5-го на 6-е, проведенная нами на вершине Анчимеера, была очень холодная, и так как к нам не подошли наши вьюки, то нам пришлось лечь спать голодными и под открытым небом, укрывшись одними бурками (Здесь естественно возникает вопрос, почему в штабе отряда не были приняты все меры для доставления прежде всего обоза войскам отряда Пассека, хотя бы часть его? Воронцов поднял отряд налегке, а вслед за ним следовало направить и обоз его и, конечно, Воронцову следовало сговориться и условиться с Пассеком, а не оставлять его без малейших указаний).

Моя бурка была потеряна, но к счастью мой маленький Мамуд раздобыл мне другую, с помощью которой, хорошо ли, дурно ли, но я кое-как примостился в расщелине скалы.

Мамуд — молодой чеченец, родом из Шали, давно уже служил нам лазутчиком; дурное обращение, которое ему пришлось перенести от своего деверя — Шамиля (сестра его имела честь разделять ложе этого великого человека), заставило его бежать из Дарго и искать нашего [260] покровительства. Мы его встретили в Темир-Хан-Шуре, где он находился в качестве политического ссыльного, и так как я знал, что с ним сносился Лобанов, что он был очень смышлен и на все годен, то и приютил его у себя. Судьбу свою он связал с моей или, говоря попросту, завязал знакомство с кухней моего Семена; меня именовал своим аулом.

Мамуд отличался удивительным знанием географии своей страны и умением разбираться по карте, не имея ранее никакого о ней представления. Стоило только ориентировать карту по странам света и указать ему главнейшие рубежи, как он уже постигал все остальное.

В этот вечер он меня много забавлял, поверяя мне (на своем ломаном русском языке, перемешанном татарскими словами), что в первый же раз, как у нас будет вино, он отомстит Магомету, напившись пьяным, так как в сегодняшнем деле пуля прострелила ему рукав, что вынуждает его прервать всякую связь с религиозными постановлениями Магомета. В то время он был еще очень мил, но когда я покидал Тифлис, он уже изменился: милости, которыми он был осыпан, и невоздержная жизнь в городе создали из него порядочного негодяя, — обычное явление порчи нравов при соприкосновении цивилизации с первобытными нравами населения, а отсюда то суровое презрение к этой цивилизации со стороны последователей Корана.

Генерал Пассек назначил две роты литовцев для сопровождения наших раненых к главному отряду и в числе таковых было и 17 человек куринцев, принятых с той заботливостью и живейшей симпатиею, с которыми принимают обыкновенно первых раненых. Граф Воронцов дал им денег, в их пользу была открыта подписка, а для доставления их в Темир-Хан-Шуру были назначены лучшие черводарские лошади. Но впоследствии, когда этих раненых пришлось иметь постоянно перед глазами, то люди, мало-помалу, привыкли ко всем этим ужасам и страданиям. После описываемых событий, я, как-то будучи в Дрездене, смотрел пьесу (переделанную из романа «Мемуары дьявола»), в которой один из актеров рассказывал массу ужасов и преступлений, которых он был свидетелем, начинал он свой рассказ грустным тоном, каждый раз заканчивая его фразой: «но ведь к этому скоро привыкаешь!». Эта сцена живо напомнила мне все те бедствия и страдания, которые уже прошли перед моими глазами, и то впечатление, которое когда-то они на меня производили.

Боже мой! До чего справедливо это — «ко всему привыкаешь»!..

Война служит богатой школой грустных и безотрадных опытов над самим собой.

Пассек получил приказание сначала обойти Мичикальское ущелье, затем захватить неприятельские орудия и, наконец, занять такую позицию, с которой он прикрывал бы движение главных сил отряда вплоть до [261] того пункта, где уже могло бы состояться соединение его с главными силами. Занятием Анчимеера Мичикальская позиция была обойдена, что и заставило неприятеля немедленно же ее покинуть, что же касается до орудий, то не таковы были местные условия Кавказа, чтобы отыскивать их на удачу, для успеха — их нужно видеть воочию, да и этого еще недостаточно.

Что касается до выбора места для расположения нашего отряда в целях обеспечения следования главных сил, то это было исполнено Пассеком со свойственным ему глазомером и с тем знанием и пониманием условий действий в горах, которыми Пассек владел в совершенстве и в чем он не имел себе равного среди кавказских офицеров.

Я нарочно опираюсь на все цели, поставленные Пассеку, и на средства и способы Пассека для их достижения, так как вызванные ими дальнейшие операции нашего отряда (которые я постараюсь доложить с возможной точностью) были подвергнуты в свое время строгой критике и составили один из важнейших пунктов обвинения, предъявленного памяти этого генерала (Обвинение Пассека в дальнейшем, по занятии Анчимеера, движении исходило из правильного соображения, что, заняв позицию у Анчимеера, мы брали во фланг и в тыл Мичикальскую позицию, которую наши противники немедленно и бросили, следовательно, Пассеку нечего было идти по хребту далее на Зунумеер («холодную гору»), оторвавшись от главных сил и подвергнув себя бедствиям, и это дальнейшее движение оценивалось в отряде «необузданной отвагой честолюбивого Пассека». Конечно, вина ложится и на Пассека, но виноват и Воронцов, оправдания которого, что «успех занятия Анчимеера был так быстр, что Воронцов не успел дать Пассеку дальнейших указаний» — недействительны, он был обязан ориентировать Пассека, дать точное наставление и уже во всяком случае обеспечить его обозом и тем или другим способом облегчить отряду Пассека его лишения и бедствия. — Б. К.).

Я говорю лишь во имя справедливости, потому что таково мое убеждение, что он исполнил лишь то, что ему следовало (Благородный Бенкендорф оправдывает Пассека, доказывая, что ему следовало преследовать, что и вызвало дальнейшее движение вперед, но кто может теперь доказать, следовало или не следовало преследовать по горам?!. Но к заявлению Бенкендорфа, как человеку правдивому и участнику, следует отнестись с полным вниманием, и мы в значительной степени склоняемся к убеждению, что граф Воронцов виноват значительно более Пассека, но Пассек был скоро убит, а Воронцов остался жив и в силе, и в могуществе, и кто мог впоследствии оправдать Пассека! — Б. К.); я свидетельствую в память покойника, который не раз полагался на мою защиту перед великими мира сего в минуты, когда он и не предполагал, что ему еще раньше придется предстать для ответа пред лицом Господа Бога.

Я также осуждаю это продолжительное наше пребывание на «холодной горе», так прозванной солдатами за вынесенные ими там бедствия от холода, но мое осуждение исходит из других соображений, чем [262] общепринятые тогда осуждения Пассека (Упомянутые нами и заключавшиеся в «необузданной отваге честолюбивого Пассека». — Б. К.), и я осуждаю единственно лишь из того обстоятельства, что у подошвы этой «холодной горы» было другое место, где бы мы бедствовали значительно менее, и откуда мы одинаково хорошо обеспечивали бы следование главных сил отряда к Мичикалу.

Но знал ли тогда кто-нибудь о существовании этого места? (Вот почему Воронцову и не следовало торопиться, а разведать, что лежало уже не на Пассеке, а на штаб Воронцова, хотя конечно и Пассек мог этим озаботиться. — Б. К.) Мы были затеряны в облаках, затеряны в стране, где еще не ступала нога русского, и тем не менее Пассек сумел действовать и определить стратегический пункт, занятие которого обеспечило успех экспедиции. Пассек, в эту эпоху, имел много недругов и особенно завистников среди лиц главной квартиры; на молодого сравнительно офицера, едва только начавшего подвизаться на Кавказе, имели зуб и полковники, которых он обогнал на службе, и двадцатилетние генералы, с которыми он было сравнялся.

Правды ради, следует признать, что Пассек всех их оскорблял своим высокомерием и тщеславием, которыми он был всецело проникнут.

Я в жизни не встречал большого спорщика и, когда он сознавал, что неправ, и доводы его уже не были действительны, то он переходил к решительным приемам, подобно атаке неприятельской позиции и, что называется, брал штыковым ударом. Так, однажды, когда среди его оспаривавших и уже утомившихся с ним в споре лиц, один из его товарищей, долее других его оспаривавший, заметил ему, что для продолжения с ним спора у него не хватает не доводов, а силы легких, то Пассек, все еще метавший громы, ответил ему: «Ну, не спорьте тогда, когда грудь слаба». Как конечно не было естественно, что Пассек имел врагов, но в данном случае были неправы обвинители Пассека. Как ни трудно мне разъяснить это обстоятельство, не имея карты, но я все же попытаюсь.

Перейти от Киркинского перевала к верховью долины Мичикале (важному пункту, который следовало занять для преграждения здесь доступа противнику), возможно было по двум направлениям: первое (горами), принятое Пассеком, в 8 верст протяжения, второе, пролегавшее тропинкой вдоль двух долин — Коцу и Мичикале, пересекавшихся почти прямым углом, в 20 верст протяжения.

Следовательно, для достижения позиции, занятой нами в качестве авангарда, было два направления, одно — прямолинейное, другое — кружное. Утверждать, что главным силам следовало слепо идти в хвосте за нами, было бы конечно абсурдом (по тысяче причин, объяснять которые заняло бы много времени и было бы бесполезно), и главные [263] силы, конечно, не могли рисковать подобным движением, но было ошибочным не разведать другой дороги, на которую Пассек указывал совершенно определенно (В чем же тогда заключалась рекогносцировка графа Воронцова с его многочисленной свитой и штабом? Это показание Бенкендорфа во всяком случае очень важно и, конечно, останься в живых Пассек, он бы вероятно оправдался, но он был вскоре убит, а граф Воронцов ни слова не сказал в его оправдание. — Б. К.).

Главным силам оставалось только следовать этой дорогой, во-первых, дабы возможно было нас разыскать, а во-вторых для возможности снабжения нас, не дав нам умирать с холоду и с голоду. Вместо того, чтобы принять это простое и естественное решение, продолжали (очевидно, Бенкендорф говорит о главной квартире, свите и вообще о лицах, составлявших верхи отряда) теряться в догадках и соображениях о нашем смелом движении и критиковать Пассека, который яко бы один хотел все кончить, ничего не оставляя другим и предоставляя нас таким образом всем тем бедствиям, через которые нам пришлось проходить (Высота Анчимеер была взята Пассеком 5-го июня, при чем отряд его был без обоза и вообще налегке и так и заночевал на 6-е июня. Воронцов же хотел Дагестанский отряд двинуть в оставленное противником ущелье Мичикале, а остальные силы двинуть к подошве Анчимеера, к бывшему укреплению Удачному, притянув сюда и все свои обозы, и следовать потом на Мичикале. 6-го июня Пассек, увлекшись преследованием, прошел хребтом Ичкен еще 15 верст и расположился на Зунумеере, — «холодной» горе и тогда же Дагестанский отряд перешел в Мичикале; очевидно, что пора было спустить вниз отряд Пассека. Между тем граф Воронцов с остальными силами только 7-го перешел к подошве Анчимеера и ничем не поддержал и не снабдил Пассека, бывшего в 15-ти верстах впереди. Первая поддержка, хотя и недостаточная, оказана Пассеку после полудня 9-го, и он оставлен на «холодной горе» еще на двое суток, когда нужды в этом не было никакой, и только 11-го спущен в долину. Вина в бедствиях отряда падает на старшее начальство, на графа Воронцова, и незнание им условий действий в горах не оправдание: было у кого ознакомиться с этими условиями, знатоков при отряде было много).

Чудесное утро 6-го июня застало нас на вершине Анчимеера. Воздух на больших высотах отличается необычайной прозрачностью, с глаз как бы спадает какая-то завеса, и поле зрения увеличивается почти вдвое.

С полным удобством мы как бы парили над этим нагромождением скал, над этими чудовищными трещинами и пропастями, которые сходятся, сплетаются, но нигде не прерываются, составляя в общем страну гор, именуемую Дагестаном. Мы не встречаем здесь ничего подобного строению известных нам горных стран, где соединение горных цепей, возвышение и опускание хребтов следует известной системе. Здесь — целый мир обломков и развалин: все здесь перемешано, все разбито, все в беспорядке; точно чудовищные волны океана как бы внезапно застыли и окаменели в бурю; это полное изображение первобытного хаоса. [264]

Восхищаешься потрясающей красотой величественного и внушительного зрелища, но вместе с тем испытываешь чувство ужаса, как бы очутившись перед вратами ада.

Отсюда понятно отвращение, внушаемое нашим бедным солдатам грозной природой Дагестана, и та захватывающая тоска по родине, от которой они гибнут, вспоминая широкое раздолье этой родины, ее зеленые, слегка волнистые равнины, богатые и цветущие, веселые субботние хоровые песни и хороводы и церковные воскресные службы.

Сколько раз замечал я, как наши солдаты вздыхали о прелестях Чечни, между тем как там их отовсюду подстреливают, и каждый переход по лесу стоит чьей-нибудь жизни. Но там, по крайней мере, есть трава, есть лес, которые все-таки напоминают родину, а в Дагестане одни скалы да камни, камни да скалы.

«Когда бы только избавиться от этих проклятых гор».

Нельзя не повторить с Ермоловым его энергичного чисто русского выражения, вырвавшегося у него, когда он, с вершины Карачая, как и мы теперь, в первый раз увидал у своих ног этот огромный лабиринт пропастей, громадных гор, расколотых и перевернутых, образующих это море камней и скал Дагестана.

Багровое солнце подымалось из-за Койсубулинских гор.

Русский человек легко поддается чужеземному влиянию, и наши войска быстро перенимают нравы и обычаи соседних народов. Видя, изо дня в день, как муллы, простирая руки к востоку, с высоты минаретов призывают правоверных к молитве, мы, христиане, тоже обращаемся лицом к востоку, вознося к Богу и наши молитвы.

В самом деле, что может быть величественнее и красивее восхода солнца в горах Кавказа. В походе особенно набожно склоняешь голову перед золотым светилом, только что озарившим своим светом поле нового боя. «Зайдет ли оно до, или после моей смерти за этими другими горами, по направлению которых оно движется и от которых находится всего в нескольких часах расстояния?» Таков сокровенный перед вечностью вопрос у каждого, заставляющий скрестить руки на молитву о Божьей помощи.

Барабаны ударили подъем, и мы выступили (Это и было то выступление с Анчимеера ген. Пассека и следование его хребтом Ичкен по направленно к Мичикале, которое так осуждалось в отряде и признавалось бесцельным, ибо, занимая Анчимеер, Пассек достаточно обеспечивал занятие нами Мичикале. Чем было вызвано это движение, которым Пассек отрывался от главных сил и лишал себя всех средств довольствия, остается неизвестным. Бенкендорф оправдывает это движение, указывая, со слов Пассека, на данные ему Воронцовым задачи. — Б. К.). Мы приостановились у подножия горы, чтобы утолить жажду, так как на вершине Анчимеера не было воды. По пути нам пришлось еще взбираться на горы. Весь [265] остаток этого дня мы не сходили с вершин, и это был лучший способ обозрения местности и быть настороже всяких неожиданных нападений, так как мы над всем господствовали.

Направо шли все горы и горы, за которыми раскрывалось Мичикальское ущелье, налево, примерно верстах в десяти, находилась воронка или трещина (затрудняюсь дать точное название), промытая водами р. Андийского Койсу, которая и представляет естественную преграду между двойным кряжем гор, образующих Гумбет, и высоким центральным плато голых скал, образующим Аварию. Позади этих скал на фоне голубого неба вырисовываются ледники Дидо и горы Лезгинской кордонной линии.

Я был в арьергарде. Пассек перестреливался с небольшими париями горцев. В конце дня я получил приказание занять вновь высоту, уже нами пройденную и оставленную позади, и на ней основаться. Это была «холодная гора», или, по местному — Зунумеер. Вершина горы была покрыта остроконечными скалами с небольшими углублениями и пещеркой на подобие собачьей будки, очевидно посещаемой местными пастухами, судя по остаткам в ней соломы. Я в ней расположился; две мои роты стали фронтом по гребню горы, которая сообщалась с другими горами; карабинеры 1-й роты стали в резерве, а громовой голос Колюбакина (командира 3-й роты) раздавался на самой вершине, повисшей над бездной и имевшей своими защитниками 3-ю егерскую роту. Я приказал немедленно соорудить из дерна небольшой парапет, который снаружи обложить широкими каменными плитами. Мы приняли эту меру не в целях усиления обороны нашего расположения (до сих пор на Кавказе не было случая атаки горцами нашего расположения), но лишь с целью предохранения людей от поражения их ружейными пулями, посылаемыми нам ночью. На огонь неприятеля мы не отвечали, дабы не давать огоньками наших выстрелов точек прицеливания для винтовок горцев, стрелявших обыкновенно на удачу; во всяком случае надо быть настороже и укрытым.

Тем не менее, горцы всю эту ночь поддерживали против нас значительный и весьма оживленный огонь, и мы имели 12 человек раненых. К счастью, у меня в батальоне не было потерь. Мои незначительные укрепления были окончены, и люди, лежа за ними с винтовками в руках, были достаточно прикрыты.

В этот день, как и в предыдущий, сухари были нашей единственной пищей, и так как они были в размере всего суточной дачи (Как мог допустить Воронцов потерю всякой связи с своим авангардом и необеспечение его предметами первой необходимости на столь продолжительное время? — Б. К.), то я указывал людям экономить сухари, хотя наши вьюки и довольствие и [266] ожидались на следующий день. Но на следующий день опять-таки ничто не прибыло, и прибыли только собственные вьюки Пассека, денщик которого, опасаясь Пассека более чем неприятеля, превозмог все затруднения и присоединился. Кроме того мы получили приказ по войскам, отданный графом Воронцовым по случаю дела 5-го июня, продиктованный им сейчас же после дела, лично, и тут все на месте, одному из стоявших при нем чиновников, писавшему его на барабане (Вероятно, барон Николай Павлович Николаи или Щербинин. — Б. К.).

Граф Воронцов был большой мастер вести дела в военном духе, приказ был из самых лестных, его прочли во всех ротах, и он был принят восторженно. В этом же приказе нам было предписано представить всех отличившихся офицеров и нижних чинов.

Составление наградных листов — дело нелегкое, и оно отняло у меня все утро и заставило меня забыть, что мы вновь провели его без пищи.

Видя ту озабоченность, серьезность и таинственность, с которыми наши походные канцелярии приступают к составлению наградных списков, можно думать, что в этом то и заключается весь смысл войны, самое важное на Кавказе дело. «Представления» (к наградам) служат как бы пробным камнем характера личности; личности обнажаются тогда от всех прикрас, и на сцену выступают пересуды и интриги, зачастую при этом выступают на сцену лица, неизвестные доселе в отрядах и которые в эту минуту умеют извлечь для себя выгоду из пролитой другими крови; подчас встречаешь между ними и почтенных усатых ветеранов, которые во исполнение долга остаются непоколебимыми перед любыми завалами, а тут — пасуют и поддаются тлетворному влиянию этого очага сплетен и интриг.

Этому «наградному делу» придают столь большое значение, что оно в самом деле приобрело особый характер оригинальности.

Как каждый век имеет (вырабатывает) своего человека, так на Кавказе каждое ремесло имеет тоже своего человека.

Наградные дела породили на Кавказе тот особый сорт людей, которых честные люди окрестили прозвищем «штабных крыс» и которые имеют вполне определенный и резко очерченный облик, вполне обособленный тип, не говорящий ни уму, ни сердцу. От чиновников они заимствовали подобострастие, от писарей и переводчиков — нахальство, ничего не взяв от боевого офицера. К нашей чести следует заметить, что чисто русские люди и немцы не принадлежат к этой категории, и в большинстве случаев ее заполняют хохлы, или армяне, или поляки. Эти последние особо внедрились на Кавказе и пустили здесь глубокие корни во всех присутственных местах и канцеляриях, покрыв всю военную [267] администрацию невидимой сетью, окутав все ее части и отрасли, начиная с ротного писаря и кончая начальником канцелярии наших генералов-администраторов.

Конечно эта паутина не имеет никакого политического значения и на Кавказе об этом не может быть и речи, но она создала целую систему взаимного покровительства, распространяющегося на всех ее членов, и влияние этой системы на жизнь и характер людей несомненно.

Боже меня упаси быть пристрастным. Я очень далек от этого, чтобы приписывать людям этих трех национальностей недостойную роль и умалять их заслуги на службе правительству.

Малоросс (хохол) с его полукочевыми привычками был одним из первых русских пионеров в наших колониях и завоеваниях на юге и был более способен приспособиться ко всевозможным условиям, сохраняя одновременно свою самобытность.

Армянин в Закавказье — вся надежда нашего будущего, в нем соединяется интеллигенция и богатство края. Поляк, в свою очередь, дает превосходных офицеров и солдата, достойных сподвижников русских.

Хохлы, армяне и поляки обладают качествами, которые у нас (русских и немцев) имеются в меньшей степени, в общежитии они приятны, подчас даже гибки, а между тем эти качества всегда ценились людьми при выборе окружающих и сослуживцев.

Кроме наград солдатам, по моему личному усмотрению, главнокомандующий в своем приказе пожаловал на каждую роту по пяти серебряных георгиевских крестов, и роты сами должны были выбрать достойных.

Этот старый обычай вознаграждений в нашей армии, предоставляющий солдатам право указать путем общего избрания на наиболее отличавшихся, обычай прекрасный, но, как и многие другие теории о свободе, неприменим на практике. Избрание существует по требованию обычая, но оно всегда подчиняется косвенному влиянию ротных и батальонных командиров.

Если бы солдатам предоставить в этом отношении полную свободу, то мы бы увидели, что выбор их останавливался бы не столько на вполне достойных и храбрых, сколько на крикунах, состоящих в оппозиции фельдфебелю; левый элемент быстро одержал бы верх, так как режим воинской дисциплины не вырабатывает консерватизма и было бы совершенно невозможно справиться с таким левым элементом, который обладал бы всеми привилегиями, сопряженными с георгиевским крестом.

Верный кавказским обычаям, я прежде всего пришел на помощь «несчастным». С особым удовольствием я сыграл в пользу одного старого поляка, которого я знал многие годы и которому никто никогда не [268] приходил на помощь. Он представлял из себя одну из безвестных жертв польского безумия (1830-31 г.), которое разбило столько жизней, навлекло столько несчастий на многих несчастных бедняков, явившихся козлищами отпущения настоящих виновников.

Погода менялась. Густой туман, сырой и холодный, расстилался по вершинам занимаемой нами горы, окружая нас со всех сторон. На следующий день к нему присоединился дождь и снег.

В походе, когда приходится постоянно быть на свежем воздухе, хорошая погода сущая благодать; усталость и тяжелые лишения переносишь без особого ропота; не беда, если бушует гроза, если холод леденит члены и, какая бы ни была непогода, она не подкосить бодрости, но вот, когда исчезнут небо и солнце, эти надежда и маяк солдата, когда лишаешься его света, тогда чувствуешь себя как бы заброшенным, представляешь себя всеми забытым, кажется, что и Господь Бог от тебя отвернулся.

Мы во всем нуждались; на солдатах были только мундиры и полотняные шаровары и шинели, не было ни палаток, ни других каких-либо укрытий от холода, вечной сырости, снега, дождя, ветра и бури, которая бушевала на этих высотах, почти лишенных растительности; не было и дров, чтобы развести огонь, а мы были на высоте 7000 ф. над уровнем Каспийского моря.

Сухари были уже съедены еще 5-го числа, и единственной пищей нам служили крошки сухарей, смешанные с травой и мохом; питьем служил снег и вода, просачивающаяся между скал, которую солдаты собирали ложками. Продолжительность дурной погоды угрожала прервать все способы сообщения, лазутчики не могли до нас добраться и, казалось, еще день и мы уже не были бы в состоянии ни спуститься с горы, ни получить никакой помощи, кроме того, горцы, хотя и на почтительном расстоянии, но не переставали нас беспокоить. Правда, пули их не приносили нам вреда, но заставляли нас держаться постоянно настороже.

Таким образом прошли дни 7-го и 8-го и часть 9-го. Холод увеличивался, снег покрыл все кругом и, дабы окончательно не замерзнуть, солдаты рыли ямы, в которых теснилось по 3 человека: одна шинель служила матрацем, две другие — одеялом.

Не было слышно ни песен, ни криков, ни разговоров и над нами повисло мертвое молчание. Молчание — самое сильное выражение страдания. Человек, полный достоинства, мужества и решительности, выражает молчанием самое глубокое свое страдание.

Молчание — язык существа слабого и нежного, разбитого несчастием, видевшего опущение в могилу его счастья и сохранившего надежду только на Бога. Могучая натура нашего чудного солдата, также [269] молчанием отвечала на ужасные, выпавшие ей страдания, выпадавшие ему в течение его продолжительной и трудной боевой и походной службы.

Господь, который видит его страдания, наверное к нему будет милостив в тот день, когда последний раз на вечерней перекличке он ответит — «есть», — в тот день, когда против его имени в ротном списке будет отмечено — «убит или умер».

При описании всех наших бедствий мне стыдно говорить о себе, но я не могу этого избежать, так как судьба офицера неизбежно есть часть общей картины походной службы. Мой друг барон Шеппинг снабдил моего казака кое-какой провизиею: чаем, сахаром и копченым языком, и мы этим питались. Чтобы развести огонь, пришлось пустить в дело древко ротного значка и перекладины ротных носилок.

Помнится мне, как офицеры моего батальона угостили меня несколькими ложками овсяной похлебки, и как князь Казбек ²⁰⁹ дал мне бутылку кахетинского, которая конечно была распита в общей компании.

Также припоминаю, что во весь день 8-го я выпил только один стакан чая без сахара. Укрывался я только буркой и припоминаю, как, при наступлении ночи, мой верный казак Игумнов ложился на несколько часов на мое место, чтобы хотя немного его обсушить и обогреть, после чего я кое-как укладывался, и как другой молодчина, солдат моего батальона с той же целью ложился на мои ноги. Однако все эти меры приносили мне мало пользы, так как при каждом выстреле, а они раздавались очень часто, мне приходилось вставать, чтобы встряхнуть людей и вывести их из спячки; по возвращении мое укромное и столь уютное логовище уже превращалось в ложе грязи и снега.

Наконец, после полудня 9-го появилась для нашего снабжения значительная колонна генерал-лейтенанта князя Бебутова. Велико же было наше счастье!

Колонна прибыла со стороны Мичикале (где уже были главный силы), сделав большой обход.

Благодаря какой-то путанице, в которой мне так и не удалось разобраться, колонна эта, вместо того, чтобы доставить нам весь наш обоз, доставила нам обоз только для трех батальонов нашего отряда, принадлежавших к общей колонне князя Бебутова, а остальные три батальона (в том числе и Куринский), принадлежавшие к общей колонне генерала Лидерса (Произошло это вследствие того, что в Мичикале еще 6-го двинут был, как бы в первом эшелоне, Дагестанский отряд князя Бебутова, и что только из Мичикале возможно было войти в связь с Пассеком, перешедшим 6-го же к Зунумееру, а потому Бебутов 9-го и выслал обозы батальонов, бывших в составе его отряда, а другие батальоны Пассека, входившее в состав Чеченского отряда (как и батальон Бенкендорфа) имели свои обозы на Киркинском перевале, вблизи Анчимеера, откуда, по местным условиям (не говоря уже о снеге и тумане), нельзя было выслать обоз на Зунумеер. Конечно, и эти обстоятельства не оправдание штабу отряда, да и самому графу Воронцову. Б. К.), были таким образом совершенно забыты. [270]

Я поднял такой шум, что мне удалось получить для моих людей двухдневную дачу сухарей, полпорции спирта, по палатке на роту и кроме того еще несколько палаток для офицеров и раненых.

Солдаты умудрились помещаться в одной палатке по сорока человек.

При подобных условиях снабжения мы провели на «холодной горе» еще две ночи с 9-го на 11-е, и эти ночи были ужаснейшими из всех!! Всякое страдание имеет свой предел, но мы его перешли. Холод все увеличивался; последнюю ночь у нас замерзло два человека, число больных все возрастало, и в моем батальоне, пострадавшем менее других, я в конце концов имел 90 человек больных, а между тем известно, что хорошему солдату у нас совестно и стыдно признаться в своих страданиях. На все вопросы они обыкновенно отвечали: «Ничего, крепимся».

Частенько вспоминаю их, когда приходится крепиться.

Ужасный запах разложения наших лошадей, почти всех павших от голода, переполнила меру наших бедствий.

Моя красивая серая кобыла Жидовка — самая красивая лошадь во всем отряде — погибла для меня: после своего пребывания на «холодной» горе она уже никогда не могла поправиться.

Наконец пробил час избавления. Это было 11-го после полудня, в один из самых холодных, но чудесных в горах дней, какой только я помнил; туман исчез и после шести дней, проведенных во мраке ада, мы увидели над собой голубой свод неба, а под нами широкую долину, в глубине которой, словно муравьиные гнезда, ютилось 5 или 6 селений, о близости которых мы и не подозревали, но мы наблюдали их с такой высоты, что разглядеть жителей было невозможно.

В командовании нашим отрядом генерал Пассек был заменен генералом Лабынцевым, получившим приказание очистить «холодную гору» и двинуться вперед, чтобы снова составить авангард главных сил отряда, присоединившегося к нам в полном составе и бывшего на пути к Андийским воротам.

Я принял командование арьергардом, в составе 2-х батальонов, почему и оставил эту проклятую гору последним. Немедленно же после нас ее занял неприятель и провожал нас огнем, пока мы не спустились в глубокое дефиле, которое нас от него и закрыло.

Было 9 часов вечера, и наступил полный мрак, когда я достиг с своим арьергардом ночлега. Здесь, наконец, мы нашли весь наш обоз и [271] наши палатки, о которых напрасно вздыхали мы восемь дней. Я немедленно пошел к палатке генерала Лабынцева, которого я знал уже с давних пор.

Лабынцев имел на Кавказе одну из самых громких боевых репутаций. Это был типичный старый пехотный офицер и столь же типичный российский ворчун. В нем чувствовался человек, немало сгибавшийся под тяжестью ранца. Вечно не в духе, вечно занятый критикой, фрондер, какие водятся только у нас, с готовым всегда на устах ругательством, Лабынцев являлся блистательным офицером в день боя, особенно командуя арьергардом; это был по истине Ней Кавказской армии. С своими преданными кабардинцами, которыми он когда-то долго командовал, Лабынцев пройдет всюду и всегда, прорвет и опрокинет всякое сопротивление, хотя бы для того, как это было с ним в 1840-м году, и пришлось ему, несмотря на свое генеральское звание, лично стать во главе предпринимаемого им удара в штыки (Как рассказчик правдивый и честный, Бенкендорф не мог не отдать должного славному Лабынцеву, личности очень скромной, но столь же замечательной по пониманию дела войны и искусному управлению войсками во всех видах боя. Не удивительно, что в этом походе он критиковал и ругался, так как этот первый опыт графа Воронцова на Кавказе, что называется, вышел комом, и опытные кавказцы естественно негодовали; особенно вызывала критику торопливость и неосмотрительность действий графа, совершенно чуждого условиям ведения войны и боя на Кавказе. Б. К.).

Сын бедного сельского священника, солдат с ранних годов своей жизни и все время на службе на Кавказе, Лабынцев, без малейшей протекции, все свои чины и награды добыл себе исключительно только своими личными заслугами и подвигами храбрости. Будучи еще неизвестным подпоручиком и командуя слабого состава ротой 39-го егерского полка, Лабынцев при штурме Карса в 1828-м году добыл себе офицерского Георгия 4-го класса, когда атаковал по приказанию своего непосредственного начальства, если не сказать — противно приказанию Паскевича ²¹⁰ (Как известно, штурм этот состоялся противно воле Паскевича, грозившего наказанием, в случае неудачи, всем ослушникам. Б. К.).

В России нет никого, кто мог бы сравниться по отваге с армейским подпоручиком, сознающим, что за ним только и есть, что его мундир, и воображающим, что весь мир готов ему подчиниться; беззаботно и весело ставит он на одну и ту же карту и свое настоящее и будущее.

России вообще свойствен дух завоевания, и в нашей армии любят приключения и смелые предприятия, так как держатся того мнения, что для успеха и для удовлетворения самого требовательного честолюбия достаточно только одной энергической воли, и мы никогда не [272] будем иметь недостатка в людях дела и вообще в людях решительных (Глубоко-верное наблюдение Бенкендорфа, жившего впечатлениями сороковых годов на Кавказе. Б. К.).

Лабынцев в этот день был не в духе боле чем когда-либо, так как «нечем было закусить», и я возможно быстро окончил свой доклад. Я поторопился обойти мои передовые посты, где все время шла непрерывная пальба. Окончив свою проверку, я испытал чувство, которое можно сравнить разве только с чувством вступления на берег после жестокой бури. Наши палатки были разбиты. Весело сверкали большие бивачные огни. Котлы дымились, и нашим беднягам-солдатам, впервые в течение целых восьми суток, наконец, было предоставлено хотя немного отведать горячей пищи.

Прежде всего, по французской пословице — ”charite bien ordonne commence par soi meme” («Хорошо исполненное милосердие начинается с самого себя». Б. К.), я расскажу о самом себе. Я неспособен припомнить, каковы были тогда, в этот первый день мои ощущения. Для моего собственного удовлетворения я все же склонен думать, что эти первые ощущения не были эгоистичны. Так или иначе, но и моя палатка была разбита, и я нашел в ней даже то, что с некоторым хвастовством можно было бы назвать постелью, и я мог наконец переменить белье, с большими усилиями сняв с моих ног совершенно прилипшие к ним сапоги. Наконец, я увидел на столе давно невиданную мною роскошь — некое подобие ужина и вкусил несколько часов настоящего отдыха.

В походе бывают минуты драгоценных физических ощущений.

На войне солдат обыкновенно становится материалистом и, если он только не занят своим самым страшным обязательством и делом, то все его заботы сосредоточиваются или на надежде отдыха, так как он находится постоянно в состоянии усталости, или же на еде, так как он постоянно голоден.

Главный отряд, с которым мы теперь соединились, прошел также немалые трудности и лишения. Распустившиеся от дождя и снега горные тропы представили для движения препятствия, одолеть которые было по плечу разве только кавказскому солдату. Около дюжины плохо обутых и плохо одетых черводаров (Нанятый для экспедиции вожатый, с лошадью и вьюком; обыкновенно этим целям служили туземцы, нанимаемые с месячной платой при чем эти черводары уже сами должны заботиться своим продовольствием и своей лошади. В этом бедственном походе черводары очутились в очень трудном положении и гибли сотнями. Б. К.) умерли от холода.

Сотни павших лошадей усеяли весь путь следования отряда.

Снабжение отряда было совершенно расстроено быстротой марша и продолжительным ненастьем, не оставлявшим нас теперь уже до самого конца кампании. [273]

12-го июня утром снова наступили дожди и туманы. С рассветом назначено выступление. В распределении войск последовали новые распоряжения, и мой батальон из авангарда переведен в состав главных сил с назначением, впредь до особого приказания, прикрывать артиллерийский парк.

К назначенному времени палатки сняты, лошади навьючены имуществом и больными, и батальон стал «в ружье».

Никогда не забыть мне этого дня, глубоко мне памятного среди всех дорогих воспоминаний этого похода и памятного не по чувству личного удовлетворения, но по чувству почитания, уважения и признательности по отношению человека, которому я был предал во всей той мере, на которую я только был способен.

Мы не видели графа Воронцова с тех самых пор, как он направил нас на штурм горы Анчимеер. Сегодня сквозь туманную мглу мы увидели группу всадников в бурках и в башлыках в предшествии значка в сочетании белого с красным; то был сам главнокомандующий со свитой, направлявшийся к нам. Скомандовав людям «на плечо», сам я, в грязи по щиколотку, с папахой в одной руке и с большой палкой с железным наконечником в другой, пошел навстречу графу Воронцову.

«Боже мой, в каком виде!» обратился граф ко мне и бросился мне на шею. Действительно, мы походили на трупы: бледные, истощенные, небритые, в одежде, утратившей какой-либо цвет, мы произвели бы оригинальное впечатление на Марсовом поле в Петербурге!

Граф Воронцов продвинул свою лошадь вплотную к первой шеренге и обратился к людям со словами благодарности; восторженное, могучее «ура!» куринцев заглушило голос графа. Он хотел продолжать, но слезы его прервали, и он только пожимал мне руки, которые все это время он не выпускал из своих.

Не успех блестящего штурма Анчимеера глубоко тронул в эту минуту графа Воронцова, но тронуло его то, что в эту кампанию мы первые живо напомнили ему его молодость и длинную серию эпизодов его боевой службы; мы напомнили ему его бои под начальством князя Цицианова, Гулякова ²¹¹ , дела под Ганжей и Эриванью, у Джарских лезгин и в Осетии, его четыре кампании на Дунае и на Балканах и эпизоды войн 1812, 1813-го и 1814-го годов; в его памяти внезапно воскрес целый ряд славных подвигов ²¹² .

Впервые, после длинного ряда годов отдыха, когда бои служили ему лишь темой для сдержанных и скромных рассказов в его прелестном замке в Алупке, рассказов, в которых он скрывал свои собственные заслуги, — война вновь представилась ему в своих потрясающих результатах и последствиях. Это было пробуждение его молодости, осенняя песнь его жизни солдата. [274]

Всем нам сообщилось возбуждение главнокомандующего; он осыпал лестным вниманием и офицеров и нижних чинов, и я ему представил наиболее отличившихся; для каждого из них у него нашлось и доброе слово и похвала.

Эссен, которого я представил в числе отличившихся, заметил мне позднее: «спасибо, Ваше Сиятельство, за нового кунака, он мне пригодится».

Несмотря на дождь и туман, люди весело затянули: ”Мы дети Севера великого, мы дети белого Царя”.

Те, кто, как я, знали близко русского солдата, навсегда сохранили к солдату чувство глубокого поклонения, присоединив к этому еще и чувство сильной и нежной привязанности.

Сколько раз вспоминал я предсмертные сожаления одного расстававшегося с жизнью русского офицера, умиравшего от ран в Париже, который, по свидетельству присутствовавшего при этом князя Григория Волконского ²¹³ , обратился к нему в последнюю минуту со словами: «Не видать мне более русского солдата! Не слыхать мне более солдатских песен!!»

В этих песнях действительно есть что-то возвышающее и возбуждающее и есть какая-то своеобразная поэзия.

Изучите поближе эти кажущиеся столь инертными войска, и вы найдете в них великую душу, мощь Геркулеса и, одновременно, простое и нежное сердце и улыбку юноши.

После взятия Ахалцыха ²¹⁴ , где особое мужество проявил Ширванский полк, понесший здесь громадные потери, князь Паскевич обратился к нему с вопросом: «много ли осталось еще в рядах полка?» — «Еще хватит, Ваше Сиятельство, на два штурма», ответил ширванец-гренадер.

Да! Подобные ответы находятся всегда на устах каждого кавказского солдата. И этот ответ, кажущийся вам блестящим, для кавказского солдата является простым и естественным.

И вот, эти самые люди, эти богатыри, пламенные и отважные в деле, являются доступными каждому великодушному начинанию; по одному слову доверия или побуждению к славе, или во имя двух нераздельных в наших старых полках имен — Бога и Царя, они способны проявить высшую степень великодушного самоотвержения; а сейчас же после дела вы видите этих самых солдат, принимающих свое естественное и невозмутимое спокойствие, подчиняющихся малейшему вашему желанию, высматривающими и предугадывающими ваши желания и исполняющими их, с толком и быстротой, не имеющими себе равных в Европе.

Одушевляйте или успокаивайте русского солдата, и вы всегда встретите у него полную тому отзывчивость. Дитя и герой сочетаются в русском солдате. Он хладнокровен и непоколебим в страшной игре [275] на жизнь и смерть, а после боя он уже добродушно мастерит себе из трех дощечек водяную мельницу и по целым часам следит за ее работой, или, например, на службе заставы сторожевой цели, он или забавляется смешками, или дрожит от ужаса, слушая сказки ротного рассказчика.

Храбрые и славные войска, которыми никогда достаточно не нахвалишься!!

Мы следовали довольно хорошей дорогой, только что было исправленной Шамилем для провоза своей артиллерии. Оставив вправо горы с крутыми скатами, мы спустились в долину примерно 2-х верст длины, где находился родник, вода которого была испорчена неприятелем, завалившим ее трупами палых лошадей.

При выходе из этой долины, где мы могли следовать сосредоточенно, нам выпало немало спусков и подъемов, пока мы достигли наконец возвышенного плато, которое, так сказать, нависло над главной долиной Гумбета, долиной глубокой, широкой, единственной обитаемой и возможной для жизни. Прямо против себя мы имели скалистый и острый гребень гор, отделяющих Гумбет от долины Анди. Он отходит от главного хребта и под прямым углом направляется в долину Андийского Койсу. Эту преграду можно перешагнуть только в одном пункте, известном под именем «Андийских ворот», представляющих узкую теснину, глубиной шагов в 800. У наших ног лежало большое селение Тилитль, куда нам предстояло спуститься.

Все то, что я теперь описываю, я видел только впоследствии, так как наступил большой туман, закутавший нас со всех сторон и оставивший полю нашего зрения лишь только то, что высота, по которой мы следовали, сразу обрывалась вниз на страшную глубину. Справа высилась отвесная стена, слева — бездонная пропасть; один неверный шаг лошади стоил ей смерти; и здесь-то спустился весь отряд, на что понадобилось 24 часа времени!...

Немыслимо было рассчитывать в эту кампанию на порядок следования вьючного обоза. Я уже имел на этот счет печальный опыт, и так как у меня на руках было много больных, и все мои люди нуждались в отдыхе, то я, как только пришла моя очередь спуститься, самовольно задержал всех вьючных лошадей моего батальона; без этой посредствующей предосторожности и очевидно противно общему плану, я получил бы вьючный обоз не ранее завтрашнего дня и, вероятно, вовсе лишился бы части его.

На войне, зачастую, приходится, противно всему, заботиться о себе самому. Каждая вьючная лошадь имела при себе шесть человек конвойных солдат: двое придерживали ее спереди и четверо сзади; все сошло прекрасно, и мы ночью имели пристанище. [276]

В штабе отряда не озаботились порядком расположения войск, и я вечером с трудом добился указания места расположения моего батальона, после чего пошел к графу Воронцову. Блуждая этой темной ночью, я, случайно, имел счастье столкнуться с его светлостью принцем Гессенским, который только что собирался сесть за ужин. Я получил приглашение, и ничто не могло быть, более кстати; давно уже не вкушал хорошего стола, и теперь я воздал ему должное.

На следующий день войскам был дан отдых и, к счастью, была хорошая погода; было даже жарко. Войска пользовались отдыхом и погодой; сняв одежду, просушивали ее и, наконец, получили в этот день горячую мясную пищу.

Первый раз в течение десяти суток я мог спокойно провести этот день на отдыхе и в приятном мне обществе лиц главной квартиры и даже развеселиться под покровительством Минквица и Щербинина (Щербинин состоял долго при графе Воронцове и составил его биографию, представляющую впрочем чистый панегирик. Дочь Щербинина, известная красавица, Марья Михайловна, была замужем за М. Е. Чиляевым ²¹⁵ , грузином, человеком весьма образованным и хорошим администратором лицом очень известным на Кавказе. Б. К.). Но однако не надолго пришлось мне, насладиться этими удовольствиями.

В виду принятого решения для обеспечения сообщений между главными силами и укрепленным этапом Кирки иметь (на этапах) два отдельных отряда (как гарнизоны этапов), для этой последней службы были предназначены части, наиболее пострадавшие в походе, а следовательно и прибывшие с «холодной горы». Командуемый мною батальон куринцев вошел в состав наиболее важного в стратегическом отношении Мичикальского отряда, вверенного полковнику Ковалевскому.

С большим сожалением познал я необходимость обратного возвращения батальона, но что можно было возразить против этого распоряжения, тем более, что из состава моего батальона 30 человек имели отмороженный ноги, из коих у 15-ти уже начинала обнаруживаться гангрена, и, наконец, более сотни пострадавших чинов батальона представляли из себя не более как инвалидов.

Все умы к этому времени были заняты Андиею, и 14-го июня было решено форсировать единственный перевал в эту долину, так называемые Андийские ворота. Полковник князь Барятинский с командуемым им 3-м батальоном кабардинцев добился назначения следовать в голове колонны, назначенной для штурма Андийских ворот.

Надеялись, что со взятием этих ворот андийцы придут с покорностью, и что их примеру последуют соседние племена.

Главнокомандующий предполагал завоевание это довершать еще и всеми средствами того обольщения, которым он владел в такой [277] высокой степени — тем неотразимым очарованием, помощью которого он обыкновенно завоевывал себе доверие и уважение мусульманских народов. Но все эти расчеты ни в чем не оправдались, начиная с того, что Шамиль не взял на себя труда обороны возведенных им здесь укреплений и уступил нам без боя Андию, но уже обращенную в пустыню и разоренную, а подобное печальное завоевание не имело уже для нас значения. Что касается до Шамиля, то это проявление решительности и власти имело для него значение огромного успеха. Все притихло. Сопротивлявшиеся Шамилю были поражены ужасом, и народности Дагестана только еще ниже склонили свои головы перед каравшим их мечом нового владыки гор и перед огнем, уничтожавшим их жилища.

Андия от нас ускользала: эта истина, столь очевидная теперь, когда мы обнимаем вопрос в общем, и вытекавшая из совокупности всех обстоятельств, тогда еще не была столь осязательной и не поразила тогда все умы (Что только еще раз доказывает, как неверны и эфемерны были расчеты и соображения Петербурга, которые долго разделял Воронцов, противно мнению кавказских генералов, о чем сам Воронцов писал военному министру графу Чернышеву от 25-го мая из Таш-кичу: «Если бы даже приказание наступать было противно моему мнению, как несогласны с ним все здешние генералы, то я все же исполнил бы его с тем же рвением, но признаюсь откровенно, что я тоже стою за наступление». Б. К.).

Туземцы, служившие в отряде (Во главе которых следует поставить князей: Василия Осиповича Бебутова, Григория Эристова ²¹⁶ и Левана Меликова, Илью Орбелиани и Александра Эристова. Б. К.), и двое русских (Вероятно, Лабынцев и Ковалевский. Б. К.), продолжительным опытом изучившие войну на Кавказе и горцев, только одни понимали все значение этого события, да, одновременно, еще небольшая часть чинов главной квартиры усматривали в этом событии печальное предзнаменование (Преимущественно, конечно, кавказских офицеров, т. е. уже послуживших на Кавказе). Большинство же ничего в этом не видело или не желало видеть.

Что касается до нижних чинов, то беззаботные солдатики желали только подраться, да позабавиться, и так как до сих пор не было ни кровавых, ни трудных дел, то все они жаждали только боя. Докучали нас только лишения, тем более, что стало известным, что Андия лишена всех средств довольствия.

Некоторые даже завидовали моему выступлению: «Там, — говорили они, — вы ни в чем не будете нуждаться, там найдете вы все, что нужно для жизни и для благополучия». А известно ли вам (читатель), что подразумевается на Кавказе под выражением: «решительно все, нужное для жизни?» Хорошая вода, пастбище и дрова — вот и все, что [278] нужно для жизни.

Таковы были те прелести, которые меня ожидали, и предстоящее пользование которыми мною вызывало столько зависти. Для нас, лишенных всего этого столь продолжительное время, в сущности, это было действительно хорошо.

14-го утром главный отряд занял Андийские ворота, перешагнул их и занял противолежащую долину. Авангард без выстрела занял главное селение, в данное время разрушенное и поспешно очищенное противником.

Шамиль присутствовал лично при занятии нами селения, и его полчища занимали высоты, противоположные только что пройденным нашими войсками. Вслед за этим прошло одно из самых блестящих дел этого похода (Блестящих с внешней стороны, где преднамеренно был дан случай отличиться флигель-адъютанту князю Барятинскому, но потери не оправдывали результатов).

Полковник князь Барятинский (Будущий фельдмаршал) с двумя первыми ротами командуемого им батальона, шедшими в голове авангарда, безостановочно преследуя противника, с невероятной отвагой атаковал эти самые высоты, хорошо охраняемые и стойко обороняемые. Постепенно атакуя террасу за террасой, он взобрался с своими кабардинцами-егерями, наконец, на высоту под непрестанным ружейным и пушечным огнем. Противник несколько раз пытался остановить это наступление, но не выдержал этого смелого удара; Барятинский, опрокидывая все препятствия, продолжал свое движение, отовсюду выбивая лезгин и вынуждая их к отступлению.

Усиленный Грузинской милициею (Барятинский, щеголяя своей личной храбростью и в своей жажде отличий, что называется, зарвался, не подождав присоединения остальных частей авангарда, и бесполезно подверг свои две роты героев чувствительным потерям; грузины понесли здесь также достаточный потери), князь Барятинский штурмовал вершину высоты, с которой горцы едва только успели свезти свои орудия.

Вся главная квартира приняла участие в конце этого славного боя. Принц Александр Гессенский, рыцарскому мужеству которого пришлось впоследствии подвергнуться еще более сильному испытанию, принял здесь впервые участие в бою при живом одобрении целого отряда, разделить участие в работе которого он приехал из столь далека, и который за его манеру держать себя среди нас платил ему почетом, уважением и благодарностью.

Граф Воронцов прискакал в карьер к этой горсти удальцов, [279] которых привела к этим отличиям блестящая храбрость их командира (Не отрицая всего значения личной храбрости князя Барятинского, тем не менее, это наступление 2-х рот кабардинцев, не выжидая остальных войск, было неблагоразумно и повело к напрасным и тяжелым потерям в рядах этих бесценных рот славного полка).

Проезжая через селение, граф навестил раненых. Кабардинцы, все еще находясь в боевом возбуждении, не переставали кричать: «А ведь мы стоим куринцев!» (Здесь кабардинцы соревновали с своими кунаками куринцами, отличавшимися, как это уже было здесь рассказано, при штурме горы Анчимеер под общим начальством генерала Пассека. Полки эти считались лучшими во всей Кавказской армии и не имели себе равных).

Один бедняга, с разбитой ногой, на вопрос графа Воронцова — как он себя чувствует, отвечал: «Я-то что, — пустяки, а меня беспокоит рана полковника князя Барятинского».

Таково у наших солдат упоение победой; таков избыток любви его к начальнику, который его понимает и умеет его вести; весело забывает он и свои страдания, и свои лишения.

Раз я заговорил о солдате, я считаю долгом выразить ему всю мою благодарность и привести здесь глубоко и навсегда запечатлевшуюся в моем сердце черту его великодушия. Это было 19-го июля (Значительно позднее описываемого и уже по отступлении отряда через Чечню к Герзель-аулу). Нас было четверо раненых штаб-офицеров и нас несли на носилках во главе подобного же многочисленного и скорбного транспорта (Кроме Бекендорфа, еще полковник Бобиков (здесь убитый), полковник Завальевский и граф Стенбок-Фермор). Двигаясь в густом лесу и прибыв к повороту дороги, мы были встречены залпом справа, с высот, не занятых нашей правой цепью; мгновенно все шествие остановилось. Первый из нас полковник Бибиков (командир Навагинского полка) получил пулю в грудь, от которой вскоре скончался. Меня несли егеря моего батальона; приставленный ко мне унтер-офицер, ни слова мне не сказав, лишь слегка, кивнул людям головой в сторону меня и неприятеля, что от меня не ускользнуло. Сейчас же один карабинер с Георгием на груди (как сейчас вижу его воинственную фигуру) гордо выпрямился, расправил свою грудь и мужественно стал между мной и угрожавшей мне опасностью и с видом человека, бросающего вызов.

Я находился в состоянии полной слабости и полной неспособности что-либо видеть и чувствовать, но я думаю, что я был тронут до слез. В эту минуту я уже не был внушавшим страх и уважение начальником, и мой голос, как это принято на Кавказе, уже не служил для солдат сигналом; я представлял из себя ни более, ни менее, как жалкого калеку. Глубоко тронули меня эти лично ко мне относившиеся заботы этих молодцов.

Что может быть красноречивее и более говорить сердцу, как это простое, искреннее и немое самоотвержение солдата, выставляющего за вас свою жизнь, не высказывая и сомнений, что это жертва, которую [280] он вам приносит...

Возвращаюсь к прерванному рассказу. В то время, когда все эти события происходили в Андии, откуда до нас доходила дальняя канонада, наша колонна больных и раненых приняла противоположное направление и с усилием подымалась по той самой дороге, по которой мы несколько дней тому назад спускались.

Поднявшись на вершину плато, мы снова очутились в облаках. Наш печальный транспорт подвигался с трудом. Несчастные больные беспрестанно соскальзывали с вьюков, чем и задерживали движение.

Я открывал все шествие, и мне стоило много труда не сбиться с дороги, до того был густ туман, и чтобы ориентироваться, я поминутно высылал людей, вправо и влево. Лучшими указателями пути были трупы павших лошадей, попадавшихся на каждом шагу и свидетельствовавших о нашем здесь первом прохождении. Иногда попадались и тела наших убитых и умерших, вытащенных неприятелем из могил и подло им поруганных; я приказывал тогда предать их вновь земле.

Ничто не может быть ужаснее смерти, перед лицом которой все утешения мало говорят сердцу и разуму. Особенно сильно поддаются тяжелому впечатлению молодые солдаты: и вот вчерашнего товарища по палатке, вчера еще друга, он находит здесь зверски поруганным и брошенным на съедение коршунам и шакалам, что он невольно приурочивает и к себе.

Вообще, ничего нет ужаснее происходящего в тылу армии, чего и не подозреваешь, пока идешь вперед.

День кончился. Полковник Ковалевский приказал мне выбрать на ночь позицию. Ничего не было видно; тут, к счастью, пригодилась моя способность запоминать местность. Я скорее угадал, чем увидел отдельное плато, на котором мы ночевали 11-го; здесь мы разбили палатки.

На другой день погода улучшилась; было чудесно, даже жарко. Мы перешли цепь гор, разделяющую нас от Мичикале, и спустились в долину Акташа, длиной около 8-ми верст, до того места, где дорога последний раз пересекает эту речку; там-то и было указано нам расположиться. Берега реки были очень круты и переходить ее с нашими больными было и очень трудно, и очень опасно. Неприятель показался справа, но не очень нас беспокоил, насев лишь на наш арьергард.

Совершив переход, наш полковник расположил наш лагерь на двух высотах, соединенных между собой седловиной и достаточно вне сферы неприятельского огня с соседних гор.

Мы расположились со всеми удобствами, как люди, устраивающиеся на новой квартире, что было первый раз со времени ведения нами [281] цыганского образа жизни. Мы нашли хорошую питьевую воду и в изобилии дрова, но для лошадей и для 40 штук рогатого скота, назначенного в пищу солдатам, у нас были очень плохие пастбища, да еще удаленные от лагеря.

Все пространство кругом нас было черно, так как войска, подобно саранче, все пожирают на своем пути, оставляя за собой пустыню.

Чтобы передать в центральный Киркинский госпиталь всех тех многих, порученных нам, больных, Ковалевский должен был войти в сношения с генерал-майором Кудашевым, командовавшим этапом-лагерем в Кирке.

Я принял участие в этой операции, совершенной нами 16 июня.

Ковалевский — достойный офицер: очень храбрый, очень энергичный, большая умница и обладает опытом кавказской войны. Он много изучал Кавказ, служил на Кавказе около 15-ти лет, с отличием в качестве офицера генерального штаба, но испытал судьбу многих своих товарищей, в особенности — служивших колонновожатыми и руководителями наших отрядов в Дагестане; одиночество слишком возвеличивало их в их собственном мнении, и они кончали верой в непогрешимость своих мнений, никогда и никем не оспариваемых и не контролируемых, ибо в большинстве случаев они окружены людьми с меньшими познаниями.

Ковалевский был именно таким человеком, типичным представителем такого рода характеров; он сомневался во всех, в себе — никогда. Он был одержим той чисто кавказской болезнью, которая выражается в порицании и осуждении всякого начальника, каким бы он ни был, единственно, только потому, что он — начальник (Умница, знающий вообще, и Кавказ в частности, Ковалевский вероятно не стеснялся осуждать перед Бенкендорфом всю эту нелепую экспедицию 1845 года вообще и отдельные ее эпизоды, и доставалось вероятно и графу Воронцову, и Лидерсу, и Гурко, и всему многочисленному штабу и свите Воронцова, и все эти осуждения, вдобавок, сыпались в резкой форме, что не могло особенно нравиться сдержанному и воспитанному Бенкендорфу. Б. К.). Про Ковалевского часто говорили, что с ним нельзя столковаться. Я нахожу это несправедливым и я сам — лучшее тому доказательство; под его начальством можно прекрасно служить и, после долгих с ним 12-ти дней, мы расстались друзьями. Но должен сознаться, что, как начальник, он таки довольно крут; я лично не боялся его обидеть моими осуждениями, ибо такое обращение ему по душе, и если эти строки попадутся когда-либо ему на глаза, то он, смеясь, согласится с этим и, помахивая по обыкновению трубкой, скажет: «а ведь Бенкендорф прав!» Он был из числа тех, которых Кавказ оторвал от семейной жизни, и которые будут доживать свой век, пока лихорадка или вражеская пуля не положит конец их карьере, так как на Кавказе никто не умирает своею смертью. Если, [282] несмотря на его недостатки, пользоваться им умело, то он мог бы оказать нам большие услуги, и потому я надеюсь долго еще видеть его орудующим в Дагестане с неизменными — компасом в одном кармане и песнями Беранже ²¹⁷ , в качестве молитвенника, в другом (Превосходная, полная правды и жизни, меткая характеристика этого также выдающегося деятеля кавказской войны, павшего в 1854 году смертью храбрых при штурме Карса ²¹⁸ . Б. К.).

Страна, подобная Кавказу, где место, занимаемое человеком — ничто, а сам человек — все, страна, в которой, если для успеха движения не хватает общего импульса, то на помощь является добровольное и просвещенное содействие целой плеяды личностей, управление которых (ведение которыми дела) не поддается никакой заранее данной им инструкции; такая страна, повторяю я, облагораживает человека, отдавшегося ей душой и телом, принимая конечно во внимание занимаемое им положение и соответственно оказываемое ему доверие (Превосходная, верная и весьма интересная характеристика условий военно-административной службы лучших русских людей на Кавказе, условий естественных, вытекающих, так сказать, из природы вещей. В самом деле, обстановка военно-административной и чисто-военной службы на Кавказе в те времена была такова, что только самостоятельное и независимое отношение к делу, полное находчивости и решительности, обеспечивало успех этого живого дела войны и умиротворения кавказских народностей. Здесь-то и вырабатывалась та бесценная нравственная самостоятельность отдельных лиц и массы, в которой и заключается ключ к успеху во всякого рода практических делах, а тем более в таком практическом и живом деле, как война, да еще и народная. Б. К.). Раз он на этом пути, то он может иногда зарываться, и самолюбие его может быть безгранично. Но стоит ли ради этого останавливать его в его благородной и полезной деятельности?!

Зачем лишать себя этого неоцененного сокровища — «Кавказа», который суть никто другой, как тот же русский, переделанный Кавказом! (А сколько было на Кавказе таких деятелей, взросших в атмосфере нравственной самостоятельности в живом деле вечной войны, требующем независимость, сметку и решительность?!. Б. К.) Во имя общего блага и принимая во внимание его достоинства, будем сносить его гордость и независимость его характера; ведь без него на Кавказе ничего не будет сделано такого, что бы стоило Кавказа!!

Правда, кавказцев много упрекают в том, что они составляют как бы особую партию или союз; да, это союз, но союз в лучшем смысле этого слова, союз уважаемый и благотворный, так как основанием его является глубокое знание края и любовь к нему всего того же края (Союз этот был обширный и составил кадры той армии, которая покорила Кавказ и которая так резко отличалась от войск Империи. Б. К.).

Из 6-ти рот, сопровождавших наш транспорт, одна рота Куринского и одна Апшеронского полков были оставлены в Мичикале для [283] обеспечения лагеря. По возвращении нашем 17-го, мы застали здесь все в возбуждении, хотя неприятель и не показывался, а все смятение было вызвано коровой, Бог знает откуда явившейся. Началось с того, что солдаты обоих полков открыли по ней охоту, потом стали спорить о дележе.

Тот, кто никогда де едал «баранты» (Скот, отбитый у неприятеля, — рогатый и овцы), не поймет всего того счастья, которое испытываешь, когда закладываешь за обе щеки чужое добро, и не поймет также, до чего это мясо вкусно и насколько оно питательно и вообще — лучше продаваемого мясником и только потому, что за него ничего не заплачено. На Кавказе разбойничество — что называется — носится в воздухе, им упиваются, и существует особая любовь жить воровством. Может ли быть иначе и для солдата, когда только единственно одна баранта и вносить разнообразие в монотонную выдачу одних только гнилых сухарей от интендантского чиновника! Там, где война есть обыденное и непрерывное занятие, в войсках очень легко возникают драки, и тоже самое происходит и между кавказскими полками, настолько же чуждыми один другому, настолько же склонными к зависти и даже к ненависти друг к другу, насколько подобное отношение естественно между жителями соседних долин. С одной стороны пускаются в ход штыки, с другой — приклады, и в обеих частях, как это обыкновенно водится, офицеры стоят за своих людей.

Служба на Кавказе обособляет жизнь частей, она ограничивается узкой сферой интересов, и все те общие связи, которые связывают полк с общим отечеством, порываются до такой степени, что люди почти забывают, что они служат одному общему делу.

Так и здесь, в Мичикале, не появись вовремя Ковалевский, быть бы междоусобной драке. Очевидно был виноват мой Эссен, командир Куринской роты, который, как младший в чине, должен был слушаться Евдокимова (Родной брат известного впоследствии Николая Ивановича), командира Апшеронской роты. Но мог ли куринец подчиниться апшеронцу, не краснея, не унижаясь, не признавая себя виновным?! Мог ли Эссен подчиниться, он, который всецело принадлежите полку — своей единственной родине, он, который считает за честь разделять все полковые симпатии и антипатии?! Между тем, между куринцами и апшеронцами издавна существовала вражда.

Одни из них получают большее, другие меньшее содержание, одни — дерутся все время с лезгинами, другие — с чеченцами, одни — все время ведут войну в горах, другие — в лесах, одни, наконец, носят красный околыш и белую портупею, другие — темно-зеленый околыш и черную портупею; как же им при таких условиях не ненавидеть друг друга?!. [284]

Однажды, в одном селении, в базарный день, возникла ссора между чеченцами и апшеронцами; Куринцы не преминули принять в ней серьезное участие. Но кому пришли они на помощь? Конечно, — не апшеронцам!

«Как нам не защищать Чеченцев, — говорили куринские солдаты, — они наши братья, вот уж 20 лет, как мы с ними деремся!» ²²⁰ ...

На Кавказе полк никогда не меняет места своей стоянки; основанием своей постоянной штаб-квартиры он упрочивает покорение и безопасность края и бросает эти постоянные штаб-квартиры только для новых завоеваний, которые опять-таки только таким способом он и может упрочить.

Каждый из наших полков представляет таким образом как бы воинственное племя, пустившее корни в занимаемой им местности; каждый полк в известной степени ассимилируется с местностью, моральное влияние которой дает характеру солдата известную окраску, изменяя даже его язык.

Полк служит не исключительно только целям чисто военным, т. е. обороне и покорению края, нет, он вносит в страну возрождение, свет, прогресс и обрусение.

Если место штаб-квартиры выбрано удачно, то городок этой русской колонии составляет центр всего края, который до сих пор не имел такового.

Каждый полк составляет конгломерат (учреждений), строит церкви, содержит госпиталя, магазины, школы, притягивает к себе купцов, поставщиков, открывает целую сеть разного рода производству открывает новые пути сообщений, разрабатывает леса и пустыни и для достижения всех этих прекрасных результатов он ищет в самом себе средства и способы существования, ибо он очень скоро погиб бы, если бы не был обязан самому себе, что впрочем не так уже и трудно, благодаря смышлености и способности наших солдат.

Каждый раз, когда устраивается новый полк, то это событие, для живших доселе уединенно и без связи с внешним миром, является поистине приятной неожиданностью, — интересной новостью.

Из всего сказанного видны все то значение и вся та польза для туземного и русского элементов, которые проистекают из единства управления, т. е. — единства гражданского и военного управления, установленных на Кавказе.

Наши полки в Закавказье много утратили этого цивилизаторского элемента введением там нового порядка вещей, но на Кавказской линии и в Дагестане ничто не изменилось в этом отношении, и оно таково, каковым его требовал Ермолов, первый из наших генералов, оценивший это влияние в должной степени. Отсюда видна та роль, [285] которую обстоятельства налагают на того, кто назначен командовать полком, и та осторожность, какую надо проявлять при назначениях, в чем нужно тем более мудрости, что на Кавказе командир полка в сфере своей деятельности не подлежит контролю.

Случается, что безупречный на инспекторском смотру командир совершенно не годен ни для края, ни для полка, другой же командир, у которого на смотру нашлись непорядки, — превосходен.

После многих заблуждений, наши военные власти решились наконец не проверять управления полковых командиров, сознавая, что нужно только уметь выбирать людей, но в этом-то и заключается вся трудность: большинство батальонных командиром (боевых), составивших себе имя на Кавказе, редко бывают на высоте такого ответственного командования; туземцы, столь многочисленные в наших войсках, еще менее тому пригодны; но самое худшее назначение — это офицеров без всякого прошлого и прямо из образцового полка. Командиры из образцового полка понимают службу только в одном виде, с формальной стороны, да и то толкуют ее вкривь и вкось; для войск эти господа — сущее бедствие, язва (Как хорошо подчеркнул честный и боевой Бенкендорф это бедствие от «образцовых командиров», что еще более справедливо для Империи, где в это т. наз. «Николаевское время» только «образцовые» и шли вперед. На этих-то из «образцовых» бригадных, дивизионных и корпусных и возлагали мы надежды в восточную войну 1853-1856 гг., и кампания и вышла «образцовой». Только Кавказская армия двигала людей другого сорта, и одна только она и порадовала Россию в эту войну. Прошло 70 лет, а образцовые остались, приняв только как бы более полевой вид, но и полевой-то вид более с формальной стороны. Б. К.).

Комментарии

Текст воспроизведен по изданию: Даргинская трагедия. 1845 год. Воспоминания участников Кавказской войны XIX века. СПб. Издательство журнала "Звезда". 2001

© текст - Лисицына Г. Г. 2001
© сетевая версия - Thietmar С. 2019
© OCR - Karaiskender. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Звезда. 2001