ВОСПОМИНАНИЯ ГРАФА КОНСТАНТИНА КОНСТАНТИНОВИЧА БЕНКЕНДОРФА

О КАВКАЗСКОЙ ЛЕТНЕЙ ЭКСПЕДИЦИИ 1845 ГОДА

(Souvenir intime d'une campagne au Caucase pendant l'ete de 1845)

Настоящие воспоминания заключают в себе личные впечатления, вынесенные автором из участия его в экспедиции 1845 года графа Воронцова в Андию и Ичкерию, экспедиции — особо и исключительно интересной, одни из отдельных кровавых эпизодов которой носит название «Сухарной оказии», или «Сухарницы».

С увольнением из Кавказа А. П. Ермолова, с 1826 года покорение Кавказа пошло по ложному пути вплоть до конца пятидесятых годов, когда наконец мы взялись за ум и при известном напряжении сил и целесообразных мероприятиях кончили эту продолжительную и дорого стоящую государству войну.

Особо напряженный и роковой для нас характер приняла борьба в период с 1839 по 1846 годы. Наши неудачи с 1840 по 1842 годы кончились катастрофой 1843 года в Дагестане. В 1844 году войска на Кавказе были значительно усилены, но это мало помогло делу, ибо план действий — «кончить с Шамилем одним решительным ударом, в условиях нанесения его в центре могущества Шамиля, где и утвердиться, т. е. в Дарго», совершенно не отвечал обстоятельствам, и честный Нейдгардт отказался от исполнения этого плана, составленного в Петербурге и предложенного к непременному исполнению. Нейдгардт был сменен, а исполнение плана было отложено на 1845 год и возложено на графа Воронцова. Опытный когда-то военачальник и тонкий дипломат, граф Воронцов к этому времени представлял просвещенного вельможу, скорее политика и администратора, но уже несколько отставшего от военного дела и совершенно незнакомого с особенными условиями ведения войны на Кавказе.

Еще с 1844 года войска на Кавказе были усилены 5-м пех. корпусом, но командир его генерал Лидерс, равно как и его штаб и сами войска корпуса, не были знакомы с особенностями ведения здесь войны, а опытные и знающие кавказские генералы не только не были спрошены, но большей частью устранены от участия в главной экспедиции (кн. Аргутинский, Фрейтаг и др.). [221]

Из опытных кавказцев назначены в экспедицию кн. Бебутов, Клюки фон Клюгенау, Пассек и Лабынцев, но первому в начале похода было поручено управление тылом и снабжение отряда, а малораспорядительный, хотя и храбрый, как шпага, Клюгенау и блестящий Пассек, молодой талантливый, честолюбивый и пылкий, а равно как и опытный и мастер своего дела Лабынцев - не могли возместить недостатка в знающих свое дело частных начальниках, тем более, что их держали во второстепенных ролях.

Граф Воронцов, сохранив штаб и свиту Нейдгардта, привез еще свой штаб и исключительно многочисленную свиту, что, в соединении со штабом Лидерса и группой именитой военной молодежи, направленной за лаврами из Петербурга, составило весьма значительную, небывалую для Кавказа по размерам группу лиц свиты и штабов, что непомерно увеличивало вьючный обоз, в ущерб подвижности и боеспособности отряда. Вообще на отряд силой около дивизии было слишком много начальства, свиты и штабов.

В состав войск Главного отряда вошли по два и по три батальона от Кавказских войск и от 5-го корпуса и часть различных казачьих частей и разного вида милиции, что сообщило отряду столь вредную разнородность состава, а многочисленность свиты, штабов и обозов придала отряду невиданный на Кавказе характер, осужденный опытными и старыми кавказцами.

Опытные кавказские военачальники предсказывали полную неудачу (Фрейтаг, кн. Аргутинский, Лабынцев и др.) и сам Воронцов начал терять веру в успех похода, изготовленного целиком в Петербурге, без всякого соображения местных условий, но выполнение похода было условием его назначения, и тонкий дипломат Воронцов пишет графу Чернышеву 158 накануне выступления. «Если бы даже полученное мною приказание действовать в этом году наступательно, прежде, чем вновь приняться за устройство передовой Чеченской линии, было противно моему мнению, как не согласны с ним все здешние генералы, то я все же исполнил бы его с тем же рвением, но я откровенно говорю здесь всем, что это также и мое мнение (т. е. я согласен е «пославшими меня»), что неблагоразумно избегать встречи с Шамилем и возможности нанести ему вред, что устроит наши дела лучше всего. Если Богу неугодно будет благословить нас успехом, мы все-таки сделаем наш долг, не будем виноваты (умываем руки!) и обратимся к методической системе». (Письмо Воронцова графу Чернышеву, от 25 мая 1845 г. из Внезапной (Кавк. сборн., том VI, с. 281.)

После этого дипломатического обращения к военному министру, в котором граф Воронцов, видимо, не веря в успех, все-таки ведет отряд в экспедицию и заранее умывает себе руки, прикрываясь исполнительностью, он дней пять спустя вновь обращается к графу Чернышеву: «Повергните меня к стопам Его Величества, я не смего и надеяться на большой успех нашего предприятия, но сделаю, разумеется, все, что будет от меня зависеть, чтобы выполнить Его желание и оправдать Его доверенность». (Письмо Воронцова графу Чернышеву, от 30 мая из Внезапной (там же, с. 288.). [222]

В походе приняли участие значительное число известных тогда и впоследствии лиц, из коих многие остались здесь на месте или были ранены даже несколько раз, некоторые сложили свои головы на Кавказе позднее, некоторые прославились потом на Кавказе или в Империи, а потому, полагаем, есть известный интерес перечислить их, указав убитых и раненых в этом походе. При графе Воронцове в свите состояли принц Александр Гессенский (брат цесаревны Марин Александровны 159), при нем полковник Самсонов 160 , князь Ф. И. Паскевич (сын фельдмаршала), при нем капитан Беклемишев 161 (здесь ранен), сын графа Воронцова Семен, граф Александр Сергеевич Строганов, князь Александр Голицын, князь Эмилий Витгенштейн, князь Ираклий Грузинский, барон Александр Павлович Николаи (впоследствии заведующий гражд. частью управл. наместника и министр народного просвещения), князь Ал. Ив. Гагарин (убит в Кутаиси, будучи военным губернатором), генералы Викторов и Фок (оба здесь убиты), Минквиц 162 , Мих. Павл. Щербинин 163 , поручик Иедлинский (тогда еще австрийской службы, здесь ранен, известный впоследствии на Кавказе остряк и каламбурист), флигель-адъютант Сколков, адъютанты графа Воронцова и офицеры для поручений поручики Лонгинов (здесь убит), Глебов (ранен, а в 1847 г. убит под Салтами), князь Сергеи Илларионович Васильчиков (ранен), князь М. А. Дондуков-Корсаков (ранен), барон Шеппинг (ранен, а потом убит), Альбрант (ранен), Дружинин 164 , юнкер граф Чапский, юнкер князь Яшвиль 165 (впоследствии командир л.-гв. Гусарского полка), барон Врангель, князь Михаил Лобанов-Ростовский 166 , князь Трубецкой 167 , Веревкин 168 , князь Ревас Андронников 169 , подполковник Качени 170 (ранен), ротмистр Лазебников 171 (ранен), штабс-капитан фон Кауфман 172 (ранен).

Из офицеров Генерального штаба, помимо начальника штаба отряда Владимира Иосифовича Гурко (отец фельдмаршала), отметим: полковника Мильковского, барона Ипполита Вревского (убит в 1858 г.), Ковалевского (убит при штурме Карса в 1854 г.) 173 , подполковника Левиссона (убит здесь), Корсакова (убит здесь), Козлянинова (ранен), барона Дельвига (ранен), графа Гейдена (ранен), впоследствии нач. Главного штаба, Леонтьева (ранен) 174 , Артура Адамовича Непокойчицкого (впоследствии нач. шт. действующей в 1877 г. на Дунае армии), Мих. Иван. Дарагана 175 и капитана Прушановского (тяжело здесь раненного).

Из строевых офицеров, помимо генералов-героев этого похода - Пассека (здесь убитого) и Лабынцева, отметим генералов Козлянинова 176 (нач. артиллерии), Безобразова и Белявского (раненого) и блестящих офицеров: Познанского, Ранжевского, Завальевского и командира навагинцев Бибикова (все четверо здесь убиты), капитана Николая Петровича Колюбакина (раненого, впоследствии кутаисского губернатора), князя Александра Ивановича Барятинского (раненого, будущего фельдмаршала), юнкера Кабардинского полка, здесь произведенного в прапорщики, князя Дмитрия Святополк-Мирского, командира Кабардинского полка, известного героя Викентия Михайловича Козловского (раненого), полковника Сервирога (убитого здесь), графа Стейнбока (тяжело ранен и умер в конце похода, старый доблестный кавказец), Корнилова (двоюродный брат севастопольского героя, тяжело [223] ранен и тут же умер), Любл. полка подполковника Кривошеева (убит), майора Ритца (убит) 177 , подполковника Авдеева 178 (ранен), полковника Витовского (ран.), подполковника Левашова 179 (ран.), подполковника Синюхаева (ран.) 180 , полковника Меллер-Закомельского (ранен), майора Семенова 181 и полковника Степанова (оба ранены), поручика Лаппы 182 (ранен) и мн. др.

Во главе милиции мы видим здесь героев князя Илью Димитриевича Орбелиани (убитого в 1854 г. во главе командуемого им Грузинского гренадерского полка) 183 , князя Левана Меликова (впоследствии помощник наместника) и князя Александра Эристова 184 (раненного здесь одновременно с автором воспоминании), Захария Эристова и др.

Из адъютантов и ординарцев Лидерса назовем: ротмистра графа де Бальмена (известного художника, скорее превосходного рисовальщика), юнкера Башилова (оба здесь убиты в один день) и юнкера Аммосова (ранен в щеку), гвард. пор. Гербеля (ранен) 185 , ротмистра Кованько (убит), капитана Ключарева (адъютант Клюгенау — убит), шт.-кап. Савича (убит), поручика фон Блюма 186 (ранен); затем адъютанта Пассека роты кирас. Ее Велич. полка Ольховского (также здесь убитого), таким образом, только из последних названных здесь лиц шестеро убиты, а остальные все переранены.

Автор воспоминаний происходил из древней лифляндской рыцарской фамилии. Отец его — Константин Христофорович (Родной брат известного шефа жандармов Александра Христофоровича.) 187 , был известный боевой деятель эпохи 1812-1815 гг. и, служа все это время в летучих и партизанских отрядах, прошел отличную боевую школу, командуя в 1813 и 1814 гг. самостоятельно отдельными летучими отрядами (В 1813 г. при преследовании французов после Лейпцига Бенкендорф первым занял своим отрядом г. Амстердам и восстановил династию Оранского дома.). В двадцатых годах прошлого столетия он был посланником в Штутгарте, но в предвидении воины с Персией в 1825 г. он, страстно любя военное дело, снова надел мундир, поехал на Кавказ и принял живое участие в персидской камлании 1826-1827 гг., с выдающимся отличием командуя у Паскевича авангардом, получив здесь, в числе прочих наград, звание генерал-адъютанта.

Соединяя с боевыми заслугами прекрасное образование, Константин Христофорович был известен в литературе рядом трудов, так, в «Северной Пчеле» печатались «Письма из Персии», заключающие в себе извлечения из его весьма интересных писем с театра войны («Пребывание Аббасса мирзы в русском лагере») и др. очерки); также известен его труд «О казаках и службе вообще легких войск», изданный на французском языке. По окончании войны К. X. Бенкендорф сделался жертвой нездорового климата театра войны и, больной, покинул Кавказ, оставив по себе намять «рыцаря без страха и упрека». С началом турецкой войны 1828-1829 гг., еще не оправившийся от болезни, он [224] поехал вновь в армию, на Дунай и в Болгарию, и здесь, командуя летучим отрядом, проник на Балканы, в тыл турецкой армии, и 7 нюня занял Праводы, захватив богатую добычу, но это был уже последний его подвиг, и в августе болезнь свела его в могилу на 44-м году всего жизни.

В 1832 году брат покойного Александр 188 (шеф жандармов) был возведен в графское достоинство, но, по неимению им детей мужского поколения, достоинство это Высочайше повелено перенести на сына его умершего брата Константина, т. е. на автора настоящих воспоминаний.

Автор воспоминаний Константин Константинович, окончив Пажеский корпус, вышел в л.-гв. Конный полк, был затем адъютантом военного министра, но, несмотря на блестящее положение в обществе и связи, обеспечивавшие ему военно-придворную карьеру, на жизнь в столице и на глазах у Государя, предпочел, подобно своему отцу, лишения и опасности «погибельного Кавказа». Добившись назначения в кавказский корпус, Константин Константинович прошел здесь отличную боевую школу под руководством таких выдающихся боевых деятелей, как незабвенный Алексей Александрович Вельяминов и доблестный Роберт Карлович Фрейтаг, и руководство подобных знатоков военного дела оставило в нем неизгладимые следы истинного его понимания.

Всей душой Бенкендорф пристрастился к славным кавказским войскам и к кавказской боевой и походной службе и жизни тридцатых и сороковых годов, этого поистине «героического периода войны» жизни, полной лишении, трудов, опасностей и своеобразной поэзии. В этих непрестанных походах, то на Кубани, то в Черкесии, то в Чечне или Дагестане, Бенкендорф, воин крови и по призванию, оценил кавказские войска и всем сердцем привязался к кавказскому солдату, к которому до последних дней своей жизни сохранил особое глубокое поклонение, обожание и сердечную привязанность. «Чудные войска, которыми, кажется, никогда достаточно не нахвалишься», — говорит он в своих воспоминаниях. В 1839 году он сделан флигель-адъютантом, но, побывав в Петербурге, продолжал свою боевую службу на Кавказе, участвуя в экспедициях вплоть до рокового для него Даргинского похода 1845 года, вынудившего его, за потерей здоровья от неслыханных лишений и за тяжкими многими ранами, полученными в этой экспедиции, и сохранив жизнь только каким-то чудом, прежде всего заняться основательным лечением, а затем навсегда оставить боевую службу в строю. Страдания от тяжких ран не оставили его до конца жизни. Не владея свободно левой рукой и особенно страдая от шашечных ран, Бенкендорф продолжал службу по военно-дипломатической части, был некоторое время нашим военным агентом в Берлине, затем женился и в тех же военно-дипломатических обязанностях участвовал в венгерской кампании 1849 г. и восточной 1853-1855 гг., состоя при армии. В 1855 г. Бенкендорф получает звание генерал-адъютанта, а три года спустя, в 1858 г. — те же раны свели его в могилу. [225]

___________

Настоящие мемуары были изданы в Париже князем Григорием Гагариным 189 на французском языке, в весьма ограниченном числе экземпляров, и составляют библиографическую редкость, по свойственной ему скромности, покойный не предназначал их большой публике, а только кружку близких, но, полагаем, что 70 лет спустя грешно держать их под спудом, так как они имеют историческое значение.

Среди своих начальников и подчиненных, равно среди начальников, друзей н приятелей, граф К. К. Бенкендорф оставил, подобно своему отцу, память человека «без страха и упрека» и, одновременно, человека мыслящего и чрезвычайно скромного.

Князь Александр Михайлович Дондуков-Корсаков, участник той же экспедиции, часто в течение ее встречаясь с Бенкендорфом, много раз вспоминает его в своих списках и, мало кого щадя в них, отзывается о нем весьма с особым уважением и теплотой.

«Граф Бенкендорф рыцарски благородная личность, столь ценимая Воронцовым, которую никто из знавших его близко никогда не забудет», — говорит о нем Дондуков, рассказывая случай, когда Бенкендорф вел в атаку отряд при движении к Герзель-аулу, где он и был тяжело ранен. (Старина и Новизна, Т. VI. Воспом. кн. Дондукова-Корсакова, с. 137.)

Обладая большой наблгодательностью н сосредотачивая свои наблюдения на существенных сторонах войны, нашего положения в крае, отношения к туземцам, особенностях ведения здесь войны и бытовой стороны армии и на качествах русского солдата на Кавказе, Бенкендорф дает превосходную всему этому характеристику, а равно и весьма ценный очерк этой бедственной и бесцельной экспедиции и меткую и правдивую оценку событий и лиц, много посвятив характеристике нашего несравненного кавказского солдата того времени.

Справедливо воздав должное огромному значению А. А. Вельяминова, как, поистине, творца системы, приемов и способов веления здесь войны, Бенкендорф превосходно обрисовывает и самую личность этого первоклассного кавказского военного деятеля, которого он ставит выше Алексея Петровича Ермолова.

Интересной вереницей проходят здесь перед нами характеристики участников экспедиции, и прежде всего величественная фигура графа Воронцова, точного исполнителя навязанною ему из Петербурга плана экспедиции и очутившегося с первых шагов своей деятельности на Кавказе в редко трудном положении даже для полной всяких кризисов и ужасов кавказской воины и, тем не менее, внушившего войскам своим олимпийским величием, выдержкой, неизменным спокойствием и редким холодным мужеством в минуты кризисов экспедиции — доверие и глубокое уважение. [226]

Очень интересна также характеристика героя многих славных дел и, особенно, всех арьергардных дел этой экспедиции (труднейших и опаснейших на Кавказе), большого мастера руководить трудным делом отступления арьергарда, типичного боевого служаки и старого ворчуна, когда-то командира Кабардинского полка, генерала Ивана Михайловича Лабынцева, этого «Нея Кавказской армии», по словам Бенкендорфа, затем богато во всех отношениях одаренного, пламенного, отважного и непомерно честолюбивого Пассека, знающего, храброго, но «страшного», по словам Бенкендорфа, «фрондера» Ковалевского и многих других интересных боевых деятелей того времени блиставших геройством, яркими талантами и представлявших интересные типы которые вырабатывала эта продолжительная, своеобразная война, полная тяжелых лишений, вечной опасности, сильных ощущений и одновременно своеобразной прелести походной жизни на фоне дикой и величественной природы.

Из описания эпизодов экспедиции превосходно изложено у Бенкендорфа пребывание отряда Пассека на Холодной горе и положение вообще раненых на последнем до освобождения Фрейтагом биваке отряда у Шаухал-Берды. (До чего были велики потери отряда в офицерах свидетельствуют цифры: всего выбыло из строя за три недели экспедиции 189 штаб- и обер-офицеров, из коих убито 57, а из числа 119 раненых большинство тяжела и по нескольку раз, и уже конечно, остались калеками на весь остаток своей жизни.)

При правильном отношении к событиям и правдивости изложения записки графа Бенкендорфа, наравне с воспоминаниями князя Дондукова-Корсакова, барона Николаи, Геймана, барона Дельвига, Нечаева 190 и Горчакова 191 имеют большую ценность для исследования этой высокоинтересной, полной драматических эпизодов и беспримерной по стойкости и благородному мужеству кавказских войск — экспедиции в Дарго в 1845 году.

Б. Колюбакин

Предисловие парижского издателя (1858 г.)

(Составлено князем Григорием Григорьевичем Гагариным, известным художником, впоследствии вице-президентом Академии художеств, бывшим личным другом автора воспоминаний)

Летом 1845 года граф Бенкендорф, весь покрытый тяжелыми ранами, приехал в Париж лечиться и для необходимого отдыха. Во время своего выздоровления, на досуге, под свежим впечатлением пережитых событий, он принялся писать свои воспоминания о походе, из которого он спасся каким-то чудом. [227]

Как человеку высокопорядочному и военному до мозга костей, более всего претило ему говорить о себе самом, а тем более рассказывать о своих подвигах. Набрасывая эти заметки, он не имел ни малейшего намерения сделать их достоянием печати, еще едва оправившись от ран, он назначил себе известный срок, чтобы дать время остыть свежим впечатлениям, которые не могли бы не потускнеть перед новейшими событиями.

Воспоминания эти он писал исключительно для себя и для своих, а если и давал их читать кому-либо из близких друзей, то делал это крайне редко и с большим разбором. Теперь, когда жестокая и преждевременная смерть отняла его у нас и когда главные действующие лица этой кавказской драмы вычеркнуты из списка живых, мы считаем своим долгом воздать дань уважения его светлой памяти, ознакомив общество с этой благородной личностью во всей простоте его от крытого и прямого характера.

Мы постараемся сохранить доказательства глубокой любви покойного к родине, к Кавказу и к военной службе. В этих воспоминаниях мы увидим, с каким беспристрастием и добротой он относился к людям, с которыми ему приходилось сталкиваться, и как чувство долга всегда одерживало в нем верх над всеми остальными чувствами, нередко подвигая его на крайние подвиги.


Мемуары Бенкендорфа были написаны по-французски и впервые опубликованы в Париже. На русском языке мемуары К.К. Бенкендорфа были опубликованы в «Русской старине» за 1910 (№№4-5, 10-12) и 1911 гг. №№ 1-3). Введение и подстрочные примечания принадлежат Б. М Колюбакину. Текст воспоминаний публикуется по этому изданию, с сохранением примечании и введения Колюбакина.


Личные воспоминании графа К. К. Бенкендорфа

Я вовсе не намерен писать историю военных действий на Кавказе в лето 1845 года. Я просто хочу восстановить в памяти самому себе и моим друзьям мое скромное участие в походе в качестве командира батальона. В этих воспоминаниях я отдохну душой, они перенесут меня в эпоху моей жизни, полную молодости и сил, они напомнят мне любимый край, воскресит былые сны и наиболее мне дорогие симпатии. Тем не менее, я не могу начать свое повествование, не сказав о времени, к которому оно относится, и о тех причинах высшего порядка, которые породили главнейшие события.

Могущество Шамиля странным образом возросло со времени взятия Ахульго — кровавой катастрофы, которая только очень ненадолго задержала развитие этого могущества. (Остается неясным, в каком смысле и для кого событие 1839 г. признается автором катастрофой. Для нас это все же была победа, хотя и бесплодная и стоившая ним много крови и громадных лишений, т. е. победа кровавая, но которой мы не сумели воспользоваться.— Б. К.)

Восстание в Чечне, неудачные экспедиции генерала Граббе в 1842 году, смерть Ахмет-хана Мехтулинского, последнего опасного (для Шамиля и его учения) представителя монархических начал в Дагестане, падение в 1843 году наших фортов в Аварии, восстание в Аварии и в Акуше, [228] завоевание шамхальства, бездействие наших войск в Темир-Хан-Шуре, отложение Даниэль-бека, султана Елисуйского, единственного туземного вождя, имевшего какое-либо личное значение, который до этого времени оставался нам верен, нелепая военная прогулка 1844 года (Граф Бенкендорф, видимо, повторяет здесь оценку похода 1844 г., сделанною н Петербурге, так как эта «нелепая прогулка» составляла уклонение от указания из Петербурга о способе действия. А между тем виновник «прогулки» ген -адъютант Нейдгардт поступил прямодушнее графа Воронцова в 1845 г., не предприняв этого бесцельного и погибельного Даргинского похода, за исполнение которого, даже не веря в его успех, взялся граф Воронцов. Ныне, владея официальными первоисточниками и при богатстве мемуаров, все эти затеи 1845 и 1844 гг. получают, наконец, правильное освещение.— Б. К.),— все эти события в глазах туземцев, равно как и в наших, являлись победами Шамиля.

Наше дело было проиграно, и мы стыдились своего бессилия. Все желали, надеялись и с нетерпением ожидали события, которое изменило бы это печальное настроение умов.

Эти надежды и желания были, наконец, удовлетворены известием о назначении графа Михаила Семеновича Воронцова главнокомандующим Кавказской армиею. Это назначение было встречено с единодушным восторгом не только на Кавказе, где уже давно ждали своего освободителя, но и во всех остальных частях обширной империи, где имя графа Воронцова стояло очень высоко в общественном мнении. Имя, связанное со славной и блестящей эпохой войн 1812-1815 годов, было всегда дорого России 192 .

Обладая в высшей степени всеми качествами, всеми данными для того, чтобы покорять сердца или просто нравиться, перечислить которые отняло бы у нас много времени и которые к тому же всем хорошо известны, граф Михаил Семенович соединял с ними еще и те, которые в России подкупают все симпатии н всегда пленяют — я хочу сказать о внешности графа. Красавец в свои 65 лет, высокого роста, с прекрасными и изысканными манерами, граф прежде всего был большой барин, качество тем более почтенное, что оно со дня на день становится все более и более редким. Это качество свойственно старому поколению, которое и унесет его с собой в могилу. Сыновья, люди с громкими именами, подчас и с большим состоянием, но это не бары.

Граф Михаил Семенович, кроме того, владел большим состоянием и всегда был очень щедр по отношению своих окружающих. Человек совершенно независимого характера, и как ходили слухи, граф был в больших контрах с правительством — обстоятельство, достаточное у нас в России для приобретения популярности. Говорят, что Государь в этом отношении подчинился обстоятельствам; интересно было бы знать, каких усилий стоило ему сложить с себя часть власти, чтобы облечь ею своего подданного, к которому, как указывала молва, он далеко не был расположен. [229]

Это последнее обстоятельство, мне кажется, много способствовало тем овациям, какими встретили графа Михаила Семеновича Москва и Петербург. Правда, эти овации были заслужены: они относились к той великой жертве, которую граф Михаил Семенович принес, поступившись своим славным отдыхом тогда, когда, казалось, он достиг венца своей карьеры, столь богатой великими событиями и ознаменованной добрыми делами.

В самом деле, по первому призыву своего Государя, он все бросает для новых трудов, чуждый всякой задней мысли, единственно повинуясь чувству долга и своей совести, которые повелевают ему поработать еще для общего блага и славы русского оружия. Это был призыв к чувству чести дворянина, и граф Воронцов не задумался откликнуться на него.

Государь собственноручным письмом предложил ему принять звание главнокомандующего Кавказской армией 193 и наместника, но предложение это оставалось для всех тайной. Курьер, с которым оно было послано, приехал в Алупкинский дворец ночью; графа разбудили, и он немедленно продиктовал свой ответ, а час спустя курьер уже мчался обратно в Петербург.

На Кавказе, как мною уже упомянуто, известие об этом назначении произвело огромное впечатление; войска с восторгом приветствовали героя Краона и участника многих сражений; старые грузины — того, кто еще молодым офицером сражался в их рядах в славные победные времена князя Цицианова.

Для торговли и промышленности, казалось, наступила новая эра при тех новых условиях, которые должны были вскоре водвориться в Новороссии и Закавказских губерниях. Русские кавказцы рассчитывали освободиться от непосредственной зависимости от Петербурга, служившей для них предметом постоянных жалоб и создававшей им положение, которое так мало согласовалось с их фрондерским складом ума, с их либеральными идеями, с их стремлениями к самостоятельности и оппозиционным отношением ко всему тому, что не исходило от них самих. (Если речь идет по вопросу скорейшего покорения Кавказа и установления правильных отношений к мирным и немирным туземцам, то русские кавказцы были совершенно правы, ибо все петербургские указания и планы совершенно не отвечали свойствам Кавказа и его обитателей и к этой независимости стремились решительно все наместники, начиная с Ермолова. – Б. К.)

Такой склад ума (дух ) особенно сильно обозначается в этом крае, и мне кажется, что его порождает сама природа; он впитывается вместе с воздухом этой дикой и величественной природы.

Мусульманские народности Кавказа не могли не знать, что граф Воронцов неоднократно выступал защитником и покровителем их братьев — крымских татар. [230]

Известие о назначении графа Воронцова привело противника в смущение, и он с любопытством ожидал появления нового начальника, которым только и были заняты всегда осведомленные новостями базарные слухи городов, аулов и станиц. Наконец, все, а в особенности низшие классы населения, приветствовали в Воронцове идола азиатских народов и человека, соединявшего с громадным богатством еще и всемогущество.

Я хочу еще остановиться на той резкой разнице, которая существовала между впечатлением, произведенным назначением графа Воронцова на умы населения России и Кавказа, и на различии тех чувств, с которым это назначение было встречено в обеих странах. В России на назначение графа смотрели как на окончание этой непопулярной войны, дабы обновить (regenerer) край, от которого уже с давних пор требовали вознаграждения за принесенные для него жертвы. В Азии же, небольшим лишь исключением, русские кавказцы, равно богатые и бедные, видели в Воронцове освободителя.

Один надеялся при его помощи составить себе состояние, другой — карьеру, третий —заручиться известным влиянием в делах, или, по крайней мере, хотя бы намеком на подобное влияние, что служило бы ему средством для достижения первых двух благ.

Понятия об общественном благосостоянии и общественной пользе, даже в самом узком значении слова, еще не перешли ни за Терек, ни за Кубань, и было бы совершенно напрасно искать равнозначащего выражения на татарском, грузинском и даже армянском языках.

Отъезд графа Воронцова из Одессы был триумфом для его прошлого, его приезд на Кавказ и в особенности в Тифлис — триумфом настоящего и надеждой на триумф будущего.

Граф проехал по всему восточному прибрежью Черного моря, осмотрев несколько главных приморских пунктов, проехал через Мингрелию и Имеретию и 22 марта прибыл в свою новую столицу. Я имел честь сопутствовать графу в эти края, которые я уже знал и которые я с удовольствием видел вновь, так как их созерцание было мне первым отвлечением от впечатлений тягостной потери, которой Господу Богу угодно было меня испытать. Не буду останавливаться на этих подробностях, чтобы скорее перейти к началу кампании.

Энтузиазм к новому начальнику был безграничный: никогда еще население Тифлиса не видело в представителе всемогущего сардаря более ласкового приема, ни большей доброты и мягкости в соединении с таким величием. Таково было впечатление на массы. У лиц же, окружающих графа, к этому общему впечатлению присоединилось еще и удивление и некоторое смущение, так как новый начальник не походил ни на одного из своих предшественников. Строились всевозможные догадки, старались его поймать на чем-нибудь, испытывали, но он не [231] поддавался никакому объяснению и оставался неуязвим. Своей непроницаемостью в этой стране интриг граф Воронцов приводил в отчаяние самых бывалых и продувных. От Воронцова уходили с убеждением, что он остается загадкой, тайной; «он нас всех проведет» — передавали друг другу на ухо. Блистательное доказательство превосходства ума графа! Воображение азиатов было поражено, и всеми овладело чувство страха. Вообще страх являлся здесь чем-то новым, так как на Кавказе, уже с давних пор, не боялись ничего и никого, так слабо было здесь правительство. (То есть после Ермолова, бывшего грозою всем непокорным, непослушным и ленивым, и удаления Ермолова из Кавказа нанесло громадный ущерб утверждению нашей здесь государственности и успеху покорения Кавказа, и много еще прошло времени, пока, наконец, мы взялись за ум. — Б. К.)

В этот первый свой приезд граф Воронцов оставался в Тифлисе всего месяц. Время открытия кампании приближалось, и для Петербурга в кавказском вопросе военные действия представляли главный интерес. Вследствие этого в возможной степени были собраны войска и произведены гигантские приготовления, дотоле неизвестные.

Никогда еще не находилось в сборе такого числа отдельных отрядов для одновременного действия на самых противоположных пунктах обширной операционной базы и на этот последний план действий кавказские стратеги возлагали самые блестящие надежды (!?)(Это не вполне справедливо. И здесь, как увидим сейчас же далее, Бенкендорф себе в некоторой степени противоречит, это петербургские стратеги возлагали блестящие надежды, но не кавказские, которые, как это теперь доподлинно известно, подвергли проекты похода 1844 и 1845 годов большой критике, а наиболее авторитетные подавали записки (кн. Аргутинский) и откровенно высказывались Воронцову (Фрейтаг) или просто фрондировали (Лабынцев, Ковалевский и др.) Никогда еще отряды эти не имели такой численности, особенно же главный отряд, при котором должен был находиться сам главнокомандующий — это была целая армия. (По свидетельству другого участника, князя Дондукова-Корсакова, называвшего главный отряд армией Ксеркса, организация, состав и численность главного отряда подверглись на Кавказе большому осуждению, особенно свита графа Воронцова и штабы его и Лидерса, что непомерно увеличило вьючный обоз, составлявший всегда слабую сторону горных экспедиций. Во всем остальном Бенкендорф прав, так что его следует причислить к кавказцам, здраво смотревшим на дело, и он только, по свойственной ему скромности, мало подчеркивает свое понимание условий успеха воины и экспедиции 1845 года).

Эти обширные замыслы созрели в Петербурге; там зародилась идея этого похода (кончить все одним решительным ударом), порученного графу Воронцову и предназначенною служить дополнением (развитием) похода, не состоявшегося в прошлом 1844 году. На Кавказе, противно петербургским воззрениям, не видели надобность этого похода и не верили в блестящее его окончание. [232]

Если и столице находили, что нужно было энергично вести войну и все кончить силой оружия (Главное — одним ударом, в один поход, что и составляло главную ошибку этого плана, ибо Кавказская война требовала системы и основательной и продолжительной подготовки, равно н наступления со стороны Чечни и никоим образом не со стороны Дагестана.— Б. К.), то на Кавказе, наоборот с этим не соглашались и не строили себе никаких иллюзий в успехе похода. Впрочем, все были того мнения, что нужно было поднять славу нашего оружия и предпринять что-либо значительное, полагали, что взятие Тилитля, центра неприятельского господства на юге, и занятие Анди, страны до сих пор для нас неизвестной, о которой рассказывались чудеса, даст нам огромные преимущества. Было известно, что Анди недовольна режимом Шамиля, что жители желали нашего прихода, даже требовали его; мы же ласкали себя надеждой, что отложение андийцев повлечет за собой отложение от Шамиля и других народов Дагестана, привыкших всегда следовать примеру Анди. Это предположение казалось тем более обоснованным, что все народности Чечни и Дагестана одинаково испытывали тягость владычества Шамиля и что давно уже ничто это владычество не одушевляло. Начать с того, что религиозный фанатизм привел в Дагестане все к одному и тому же уровню, заменяя собой власть, как монархическую, так и демократическую, бывшую доселе исключительно в руках духовенства; воплотившись в Шамиле, от которого исходило все могущество, фанатизм этот, породивший священную воину, давным-давно погас, остановленный в своем порыве секирой этого человека, сделавшегося представителем державы скорее политической, чем религиозной.

С потерей Дагестана Шамиль терял половину своего могущества и у него оставалась только Чечня. Принимая в соображение, что при помощи горцев он держал в страхе жителей равнин и лесов и, наоборот, легко оценить все значение удара, который мы собирались ему нанести. (Бедный средствами для жизни Дагестан имел меньшее значение, чем Чечня, служившая ему источником средств, т. е. базой для ведения воины, и 14 лет спустя только занятие нами Чечни решило судьбу кампании.— Б. К.)

В то время между нами не было пророков, и никто из нас не предугадал той степени силы, которую проявил Шамиль. (Т. е. из лиц, окружавших графа Воронцова, но вне этого круга пророков было много, начиная с генералов — Фрейтага, князя Аргутинского, Бебутова, Лабынцева, Ковалевского и кончая другими, игравшими скромную сравнительно роль.— Б. К.)

Когда Шамиль лишился Андии, по невозможности ее обороны, то он сделал то самое, что сделала наша первопрестольная столица, воодушевленная благородным патриотизмом. По его приказанию, прежде чем ее покинуть, мюриды сожгли и опустошили всю долину и силой угнали жителей, которые, изнемогая под тяжестью и бедствий и [233] лишений, уже не могли распорядиться своей судьбой, несмотря на присутствие нескольких тысяч русских штыков, пришедших на их освобождение. Но так как мы не предусматривали подобной системы обороны, то успех похода казался возможным и даже вероятным (Едва ли даже при этих условиях и не придает ли Бенкендорф слишком большое значение покорению Андии, ведь вопрос в том, могли ли бы мы потом удержаться в Андии.— Б. К.). Старые кавказцы вообще безмолвствовали, удерживаясь от критики предстоящего, но вторую половину похода, долженствовавшую разыграться на театре Ичкерии (т. е. уже в Чечне), они даже одобряли (Бенкендорф их не называет.— Б. К.); те же, кто предчувствовал неудачи, таили эти предчувствия про себя, не высказывались и подчинялись общему увлечению, и все вообще только и думали о том, как бы только сражаться под знаменами графа Воронцова.

Я имел честь сопровождать главнокомандующего в его поезде от Тифлиса до Владикавказа, вдоль реки Сунжи и частью по линии Терека до Кизляра и в Темир-Хан-Шуру. Эта поездка заканчивалась укреплением Таш-Кичу— предварительным сборным пунктом для чинов главной квартиры графа Воронцова. Эти восемь дней пребывания в Таш-Кичу я провел в кружке жуиров. Я помещался в татарском ауле.

Миша Лобанов и я поместились в сакле нашего кунака, некоего Нуцала, молочного брата князя Хасаева (Кумыкского князя, равно как и аул Таш-Кичу Кумыкский; кумыки, которых, по местным условиям, мы могли прикрывать, крепко нас держались.— Б. К.). Я не имел никаких определенных занятий у графа Воронцова и был бы крайне недоволен иметь таковые, что включило бы меня в состав штаба на всю кампанию. В походе я всегда избегал больших и малых штабов, и мне всегда удавалось остаться в строю, а чаще всего получать командование отдельной частью.

Свою службу на Кавказе я начал в 10-й роте Кабардинского егерского полка, в том самом полку, в котором, в Грузии, на берегах Алазани, в 1804 году начал свою военную службу покойный дядя мой, граф Александр Бенкендорф. Продолжал я свою службу в Черноморском казачьем полку. В 1836 году покойный генерал Вельяминов, по рекомендации адъютанта военного министра барона Павла Вревского 194 , поручил мне командование казачьей полусотней отборной конницы, которая составляла резерв горского (из черкес) эскадрона, принявшего деятельное участие в осенней экспедиции в окрестностях Анапы.

В 1842 году военный министр граф Чернышев, которого я имел честь сопровождать в его интересной поездке по Кавказу 195 , прежде чем вернуться в Петербург, предоставил меня в распоряжение полковника Фрейтага. Этому выдающемуся офицеру, ныне (в 1856 г.) [234] генерал-лейтенанту, было поручено занять расположение бывшего аула Ойсунгур, возвести здесь укрепление и оборонять так называемую Кумыкскую плоскость. Он предоставил мне командование кавалериею своего отряда в составе Донского казачьего полка и сотни линейцев. Это было блистательно для начала.

В описываемую мною эпоху, в 1845-м году, граф Воронцов, по моей просьбе, поручил мне командование батальоном и совершенно случайно я получил 1-ый батальон Куринского егерского полка, одного из лучших полков Кавказской армии. Это обстоятельство привело меня в восторг тем более, что в 1842-м году я прослужил в полку 5 месяцев подряд и у меня установились с чинами полка дружеские отношения; даже у нижних чинов я оставил хорошую память, так как, однажды, когда карабинерная рота полка, неудачно заведя дело и очутившись далеко от какой-либо поддержки, со всех сторон была окружена противником и уже почти погибала под ударами чеченцев, тогда мои казаки, по счастью, вовремя явились на выручку роты. На войне же войска особенно ценят такие дружеские услуги; солдат же никогда не стыдится сознаться, что его выручили.

Когда я приехал в Андреево и принял свою должность, все те, кто служил в это время в батальоне, встретили меня с теми особыми дружескими восклицаниями, которые в русской армии заключают в себе нечто трогательное и устанавливают какое-то особое сыновнее отношение части к своему командиру (Очень характерное впечатление и наблюдение отношений, присущих старой Кавказской армии, в чем и была ее сила. Может быть, что встреча эта, с точки зрения преобладающих тогда у нас в России воззрений, и показалась бы странной, но на Кавказе форма вообще мало значила, готовились не к смотрам, а к смертному бою и потому духовная сторона стояла на первом плане. — Б. К.).

В общем, я нашел перед ротами хороших командиров. Первой карабинерной ротой командовал капитан Пассьет, человек еще молодой, кроткий и скромный, краснеющий, как молодая девушка, но могучий как лев, когда нужно было нанести удар. Его рвение и разум издавна приучили его ко всем требованиям Кавказской войны и приобрели ему все необходимые качества: неустанную бдительность, способность предугадывать опасность, быстро принимать решения, энергию исполнения дела и всегда холодное и спокойное мужество (Превосходная оценка качеств боевого офицера.).

Для пехоты эта война заключается большей частью в поддерживании ружейного огня, т. е. в перестрелке на более или менее близких расстояниях. Эта перестрелка ведется на марше или на месте, будучи более или менее тревожима противником, который пользуется малейшей оплошностью, особенно же минутами каких-либо замешательств. Служба [235] пехотного офицера в бою преследует одновременно две задачи: одна заключает в себе обязанности по отношению своего прикрываемого отряда, когда, попросту говоря, необходимо стоять стеной, грудью, принимая на себя неприятельский огонь и ограждая от него прикрываемые и сзади расположенные части; другая задача — обязанности по отношению чинов непосредственно вверенной офицеру части, когда долг человека и офицера обязывает его оберегать эту часть и, по всей возможности, беречь жизнь солдата.

В соображении и исполнении этих задач и заключается обыкновенно служба пехотного офицера в бою.

Как! Скажут мне! Но ведь приходится зачастую идти в штыки, предпринимать наступления, брать неприятельские позиции, наконец, — атаковать!

Да, конечно и это случается, но в серии наиболее действительных трудов подобной войны, эти обстоятельства представляют явления наиболее краткие, наиболее занимательный и веселые и наиболее легкие. К тому же здесь стимул победы действует менее, чем где-либо, и на Кавказе скоро проходит увлечение блеском атаки, когда наличный опыт убеждает, что последствия подобной атаки никогда не дают никаких реальных результатов.

Держаться на занимаемом месте, оборонять его или оставлять — вот в чем заключаются трудности войны и вот что составляет камень преткновения для многих репутаций. Я получил свой Георгиевский крест за один успешный штурм, и это меня огорчало, и я гордился бы гораздо более получить таковой за блистательно исполненное отступление, но статут этого ордена не предусматриваете, что этот последний случай заслуживаете такой чести, и в этой войне этим орденом не награждаются лучшие виды воинской доблести, а потому наиболее выдающиеся и храбрейшие офицеры не получают этого креста, что особенно применимо к офицерам, служащим на чеченском театре действий.

Нужно иметь честное и благородное сердце, чтобы удовольствоваться проявлением только хладнокровия и спокойного и пассивного мужества, а между тем именно эти качества и представляют наибольшие заслуги строевого офицера Кавказской армии; особенно необходимо здесь нравственное мужество и, чтобы подолгу выдерживать и тянуть подобную службу, нужно забыть всякое другое существование. Но, зато никто не пользуется на Кавказе таким глубоким уважением, как хороший боевой офицер.

Офицер, о котором я веду речь, не требовал в этом отношении ничего лучшего и наряду с своими качествами был настоящим отцом и кумиром роты, которой никогда не видать лучшего командира!.. После того многие из старых усачей этой роты вскоре последовали в лучший [236] мир за своим отцом-командиром, так как храброго Пассьета нет более в живых. Он умер той безвестной и без славы смертью, которую много героев находят на Кавказе: спрятавшийся за дерево горец всадил ему пулю в ногу с раздроблением кости и, быть может, ампутация ноги и спасла бы ему жизнь, но под руками не было ни хирурга, ни инструментов и после восьмидневного таскания с бивака на бивак, под непрестанным снегом и дождем, его доставили, наконец, в госпиталь, когда ампутация ноги уже не имела смысла, и бравый Пассьет отдал Богу душу.

Но память о нем пережила его, и кто знал его так близко, как я, считающий себя счастливым воздать должное памяти боевого товарища, тот никогда его не забудет; уверен, что и карабинеры его роты все еще его оплакивают, а что может быть трогательнее слезы благодарности старого солдата (В этот поход кап. Пассьет также был ранен, но здесь ли погиб или уцелел ли здесь и окончательно погиб только несколько лет спустя, остается неизвестным). 1-ой егерской ротой командовал офицер, о котором мало что можно сказать, и он умер от ран, полученных в этом походе. 2-ой егерской ротой командовал Эссен, старый офицер, застрявший в этой должности и в чине и представлявший в этом отношении редкий пример в армии, где движение по службе идет довольно быстро; Эссен командовал ротой еще в сражении под Краоном (в 1814-м году). Огромного роста, геркулесовского сложения, с белой — как лунь — головой, не имея по выносливости никого среди нас себе равного, Эссен шел всегда пешком, во главе своих егерей; о нем речь будет еще впереди.

3-ей егерской командовал офицер, хорошо известный на Кавказе — Николай Петрович Колюбакин (Н. П. Колюбакин до описываемых событий был уже два раза разжалован в рядовые, последний раз из Гродненского гусарского полка, и последний раз выслужился в офицеры из Нижегородского драгунского полка. К 1845-му году он дослужился уже до капитанского чина и, числясь адъютантом ген.-адъют. Анрепа 196 , по своему усиленному ходатайству, участвовал в этом походе. Граф Воронцов тогда же обратил на него большое внимание.). За 10 лет его пребывания на Кавказе, его всегда ценили за его действительно замечательный ум и, одновременно, избегали за неуживчивость с кем бы то ни было; его прозвали «львом рыкающим и кидающимся» («le lion rugissant et bondissant»). Я его изучил с двух сторон и кончил тем, что отлично с ним поладил и относился к нему с участием и дружески. Я знаю, что и он искренно платил мне тем же. Я не буду говорить о тех якобы обязательствах, которые он питал ко мне, а перейду к главному обстоятельству — он относился ко мне с большим уважением, вот почему мы с ним и поладили, так как Колюбакин сдерживался только перед теми, кого он уважал, и в [237] этом последнем отношении он был чрезвычайно разборчив. Кроме меня, замечу, отбрасывая всякую скромность, что он оказывал эту честь не более, как 4-6 лицам. Его необщительность создала ему массу врагов и много вредила ему по службе, что однако не мешало тем, кто нуждался в его помощи, в его указаниях и в его талантах, терпеливо переносить его, так как Колюбакин, по своему образованию, — умению владеть пером, знанию края и по своему разумному и испытанному умению обращаться с туземцами, бесспорно являлся одним из наиболее выдающихся офицеров Кавказа (Так называемый — немирной Колюбакин, впоследствии — управ. Мингрелиею, Сухумск. воен. окр., эриванский воен. губ., кутаисский воен. губерн. и с 1888 г. — сенатор в Москве. См. о нем «Русск. Арх.» и «Русск. Старина»). Вместе с тем это был офицер блистательной храбрости; весь покрытый ранами, из коих, к сожалению, треть им была получена на дуэлях, он был постоянно в поисках за новыми.

Я не буду останавливаться на прочих офицерах батальона, между которыми я обрел одного преданного друга, бывшего моим спасителем ценой собственной жизни.

Всего в батальоне было 10 человек офицеров и, кроме того, к ним же была причислена значительная партия юнкеров, находившихся под общим попечением капитана Пассьета.

Особая, присущая Кавказу, категория так называемых «несчастных», к счастью, не была многочисленна. Этими «несчастными» называли здесь тех, кто, принадлежа к высшему классу общества, ссылался сюда на службу, рядовыми, за всякого рода провинности. Необходимо заметить, что ореолом этой категории служила добрая память, оставленная еще декабристами и ссыльными после восстания 1830-го года поляками.

Участь их была значительно смягчена. На Кавказе было принято (считалось порядочностью) относиться к ним внимательно и предупредительно, возможно облегчая им выход из их положения. Подобное отношение, исходя конечно из благородных и великодушных побуждений и желания облегчить несчастных, доходило однако до крайности. Лица этой категории не только не были полезными, но, наоборот, были сущей обузой своим начальниками особенно теперь, когда состав этой категории изменился к худшему 197 .

Но добрая память, оставленная многими из их предшественников, возвращенных теперь родине и семье, сохранила еще такую силу, что нынешние долго еще будут пользоваться этими счастливыми и выгодными для их положения воспоминаниями.

31-ое мая было назначено днем открытия кампании.

В русской армии всякое военное предприятие начинается с благословения церкви. Войска, построенные колоннами, составили квадрат, центр которого был занят служившим молебствие церковным причтом. [238]

По окончании богослужения, полковые священники обошли расступавшиеся перед ними ряды и окропили святой водой, начиная с главнокомандующего и кончая последним рядовым. Барабанным боем закончилась церемония и, я думаю, не одна теплая молитва вознеслась к небу.

Солдат искренно отдается религиозному настроению, но это настроение не может быть однако продолжительным. Лишь только закончилась церемония, как фуражки были лихо заломлены набекрень, одежда и снаряжение было прилажено и переложено «по походному», песельники вышли перед роты, плясуны с ужимками и гримасами пошли проделывать свои скачки и прыжки; в мгновенье бубны, цимбалы, дудки и треугольники вынуты из ранцев, где эти символы солдатской утехи всегда найдут себе место с сухарным запасом и сменой белья.

Зашумели бубны и все, кто умел, красивыми и звонкими голосами затянули родные песни — неизменные спутницы солдата на походе.

Весело выступать в поход с доблестными войсками и идешь на войну, как бывало в 18 лет идешь на любовное свидание.

Так как я только что принял батальон, то должен был пройти через обряд вступления в должность и обряд солдатского одобрения, а потому подвергнуться во всех 4-х ротах и по очереди нежному качанию сильными солдатскими руками.

Таковы традиционные обычаи нашей армии и нужно весьма остерегаться их затрагивать, так как с ними тесно связаны все наши славные воспоминания.

Все было уже в движении, так как все рассказываемое происходило на марше. Мы проходили по открытой местности, и так как вовсе не предвиделось близости противника, то наиболее надежные части (к числу коих принадлежал и 1-й батальон Куринцев) двигались в средине колонны (К этой категории наиболее надежных частей прежде всего следует отнести кабардинцев и куринцев, а затем и навагинцев и апшеронцев, это были старые кавказские войска, остальные же части пехоты составили полки 5-го пех. корпуса, специально для этого похода прибывшие из России). Нас берегли для дела.

Я предоставил своим людям веселиться вволю.

Словом — экспедиция или поход, после более или менее продолжительного отдыха, приветствуется нашими кавказскими войсками с тем же чувством радости, с каким, по возвращении с похода, они встречают приветливые станицы по-над Тереком, с их красавицами-казачками и их добрым вином, что составляет по истине Капую этих мест для кавказского офицера и солдата (Во главе этих станиц должна быть поставлена знаменитая Червленая, затем идут Щедринская и Шелкозаводская и др.). [239]

Налево, перед нами, развертывалась Кумыкская плоскость, а направо, в отдалении, высились лесистые высоты Салатау, покрытые в нижней части своих северных склонов зловредным кустарником «держи-дерева», злейшим врагом всякой шерстяной одежды, особенно шаровар.

Мы следовали вдоль подножия этих гор вплоть до старинного аула Чир-Юрт, бывшего в развалинах после осеннего похода Шамиля в 1843-м году, а затем достигли берегов р. Койсу, получающей отсюда название Сулака. Пробив себе, за Чир-Юртом, путь через гранитные массы, река эта, помощью которой все воды внутреннего окруженного горами бассейна (средний и северный Дагестан) несутся к морю, у Чир-Юрта оставляет позади себя последние контрфорсы гор и бежит по равнине Кумыкской плоскости. Здесь повернули мы круто направо, навсегда покинув равнину, и углубились в скалистую теснину, следующую направлению реки. Мы следовали по довольно удобной старой военной дороге, проложенной еще в те времена, когда край этот был мирный и спокойный, и не было опасений разрушительных набегов скопищ Шамиля.

Граф Воронцов приказал разбить палатки главной квартиры у самого входа в теснину и там же впоследствии возвел он укрепление с целью, как обеспечения безопасного здесь перехода теснины, так и обеспечения кратчайшего сообщения отряда с крепостью Внезапной и основанием наших действий Темир-Хан-Шурой. Я с своим батальоном пошел вперед, чтобы присоединиться к авангарду под начальством генерала Безобразова, расположенному в 3-х верстах выше, по течению реки, и на который было возложено, пользуясь ночью, восстановить небольшой, сожженный противником, мост и разработать несколько участков дороги, которая, пролегая на тесном пространстве скатов гор и реки, была размыта дождем.

Первый начальный ночлег похода никогда не бывает удачным: люди не умели поставить наши две палатки и не умели примениться к походным условиям в великом деле приготовления ужина, в чем позднее они достигли столь похвальной и благодетельной сноровки.

Что за блаженные минуты — время походного ужина! Обыкновенно, за целый день, это единственное время еды! Как хорошо идет за этим ужином беседа! Какое проявляют здесь все остроумие! Однако, в этот день этих блаженных минут пришлось ждать довольно долго. Правда, что и погода не благоприятствовала стряпне на открытом воздухе: дождь падал крупными каплями, и мой повар Семен, бывший поваренок моего покойного дяди графа Бенкендорфа, первый раз в своей жизни готовил в кухне, не имевшей крыши и ничем не прикрытой от влияний непогоды, и он совершенно растерялся. К счастью, подвернулся ему на подмогу молодчина Андрей. Андрей — лакей моего приятеля [240] Лобанова — тип кавказского слуги, чему значительно способствовало пятилетнее полное опасностей странствование его господина по самым диким и неизвестным частям Кавказа. Бедняга, что называется, прошел огонь и воду, а потому приобрел знания условий соединения этих двух элементов для приготовления супа на биваках.

Андрей — чудо своего рода, что он неоднократно и проявлял в течение всего времени этого тягостного похода, и с этим чудом, со всеми этими совершенствами Лобанов разлучился — он уступил его мне по дружбе. Это была настоящая жертва, так как хороший слуга в походе — неоценимое сокровище. Он явился мне очень кстати! Перед моим отъездом из Петербурга, мой старый лакей заболел, и так как он не мог меня сопровождать, то я искал себе другого. Однажды, выходя из-за стола у князя Эспера Белосельского-Белозерского 198 , так печально вскоре умершего, ко мне подошел один из его ливрейных лакеев и сообщил мне, что я должен его знать, так как в кампанию 1836-го года он служил у одного из моих товарищей, убитого в этот период в долине Баксана, и к этому добавил, что он просится ко мне в услужение и тем охотнее, что он хочет еще раз поклониться праху своего господина, похороненного в Анапе.

Мне это понравилось, и я подумал: «вот, в самом деле, хороший человек». Могу сказать, действительно, он оказался таковым и, даже скажу больше, — он был достоин райского блаженства, но не был создан для доставления мне такового же.

Лишь только принял я его услуги, как оказалось, во-первых, что он носит мое имя — Константина, что мне немедленно испортило расположение духа, во-вторых, что его глупость превосходит всякие границы. Промучившись с ним около 2-х месяцев, я убедился, что во время похода он будет для меня сущей обузой, а потому я его устроил на полном содержании у казаков Червленой станицы. Вернувшись с похода, я нашел его более чем когда-либо потолстевшим и разжиревшим и чревом и разумом.

В полученном же мною Андрее я нашел прямо сокровище.

Со мной в одной палатке жил мой друг Шеппинг (Поручик конной гвардии, спас позднее автора похода от верной смерти, но и сам был убит в этом походе 199 ). Наш домашний персонал составляли: денщик Шеппинга, Андрей, повар Семен и гребенский казак для ухода за моими лошадьми. К этому кадровому составу не преминули присоединиться — батальонный горнист Игумнов и несколько барабанщиков, лица, который, в силу оказываемых ими разных маленьких услуг и свойственного им аппетита, обыкновенно присосеживались к походному котлу батальонного командира. [241]

За моим столом всегда ставилось от 4-х до 8-ми приборов, и каждый раз, когда отряд получал довольствие, я уже ни в чем не нуждался.

Таков был мой домашний обиход.

В этот вечер, несмотря на палатку, мы продолжали мокнуть до костей и равно не истощалась, несмотря на наши аппетиты, и появившаяся, наконец, миска. Я припоминаю, что в этот вечер, в числе моих гостей, находился некий Едлинский, бывший офицер австрийской службы (Артур Альбертович, впервые появившийся в России и привезенный на Кавказ Воронцовым, был сводный брат графини Воронцовой (рожд. графиней Браницкой). Едлинский был знаменит своими каламбурами и остротами на весь Кавказ; остроты были подчас очень злы и метки и его побаивались, хотя он и был общим любимцем. Остроты и каламбуры Едлинского весьма характерны, и за 30 лет его службы их набралось очень много; их стоит собрать. Оставив Кавказ в средине 70-х годов, Едлинский приютился у фельдмаршала князя А. И. Барятинского в Скерневицах, где фельдмаршал доживал свой век, и на первое же приветствие князя, по своем приезде, не замедлил ответить ему злой остротой. — Б. К.). Он получил поручение от генерала Безобразова сообщить в главной квартире, что восстановление моста исполнено войсками авангарда и что остальные работы, несмотря на дождь, будут закончены к утру. Мы находились в 3-х верстах от главной квартиры, и Едлинскому, прежде, чем до нее добраться, нужно было два раза пройти через наши передовые посты, так как авангард и главные силы, будучи расположены отдельно, отдельно и охранялись.

Темень была адская и дождь лил не переставая, а потому понятно, что бедняга не особенно-то был польщен поручением. «Мне решительно все равно, если я встречу неприятеля, шатающегося у наших лагерей», говорил Едлинский, «но я только не желал бы быть подстреленным своими». Колюбакин стал ему доказывать, что в сущности это совершенно безразлично. «Ну, нет», продолжал Едлинский, «если случится последнее и это дойдет до Вены, то там будут смеяться не только надо мной, но и над моим братом, а у него семья, и мне это будет очень обидно».

На утро следующего дня мы продолжали следовать вверх по Койсу до Миатлы, где теснина расширяется, чем и воспользовались для второго ночлега.

Вся эта страна когда-то была очень населена. Разведенные здесь, по преимуществу армянами, виноградники составляли главное богатство края. В настоящее же время все носило на себе печать разрушения. Население бежало, жилища разорены, и виноградные лозы, расстилаясь по земле, перемешались сорными травами. Мой батальон шел снова в резерве. Неприятель нигде не показывался.

Проходя около горячего источника, обильно наполняющего род естественного бассейна, я разрешил желающим погрузиться. В [242] мгновенье ока весь батальон очутился гол, как праотец Адам. Редко, что так полезно, и что так любит наш солдат, как горячую баню и в походе всегда стараются доставить ему это удовольствие.

Русский человек сложен атлетом: хорошо развитая грудь, широкие плечи, тонкая талия, скорее маленькая, чем большая голова и обыкновенно длинные ноги, все это, в общей совокупности, сообщает его фигуре известную грацию и типичность.

Моя палатка была красиво разбита на берегу небольшого ручья.

Одна из моих рот, 4-ая, была выделена (вправо) и занимала наблюдательный пункт на довольно значительной высоте, которая командовала всей местностью вправо. Помню, что, после обеда, взяв палку с железным наконечником, без которой в Дагестане нельзя ступить шагу, я пошел ее осматривать. Я встретил Его Высочество принца Гессенского, избравшего целью своей прогулки ту же высоту, так как было очевидно, что с нее открываются прекрасные виды.

Оттуда, с высоты птичьего полета, была видна вся зеленая долина с извивающейся на ней речкой, испещренная красивыми группами деревьев и белыми палатками, оживленная теми разнообразными группами, которые порождаются скопищами людских масс, и эти группы, особенно на Кавказе, принимают причудливые формы (В данном случае это разнообразие и пестрота форм групп происходила еще вследствие разнородности состава отряда, в который входили, помимо частей пехоты и артиллерии кавказских войск и пришедших из России, еще и казачьи части всех видов казачества Кавказа и Дона и все виды наших милиций Кавказа, как из Грузии, Имеретии, Мингрелии, Осетии, так и покоренных нами — Кабарды, так называемых татарских дистанций Закавказья и кончая особо пестрыми курдами, давшими Дигорскую милицию.). Человек очень скоро применяется здесь к характеру страны; все принимает живописный оттенок. Какое замечательно красивое зрелище для глаз и воображения все эти кавказские виды; зрелище, особенно поразительное для тех, кто впервые вырвался из холодного однообразия больших городов.

Солнце жгло нестерпимо. Достигнув расположения роты, мы зашли в находящуюся по близости пещеру, с целью несколько освежиться. Первое, что нас поразило в этой пещере, это исполненный на стене углем рисунок, изображающий кавказского горца, падающего под ударами штыка солдата Куринского полка; под первым изображением находилась на французском языке подпись — Шамиль, а под вторым и большими буквами — Michel Brousset; все было исполнено прекрасно.

Обстоятельство это нас заинтриговало. Я вышел и обратился к роте, прося открыть мне имя этого последователя Рафаэля. На это обращение мне ответил один молодой солдата: «это я, Ваше Высокоблагородие, я француз, мой отец — полковник времен Империи, женился на очень [243] богатой русской девушке, все состояние которой заключается в поместьях; как иностранец, я не могу наследовать это имение иначе, как сделавшись русским дворянином, вот почему я здесь, и я должен торопиться убить Шамиля, так как тогда я наверно выслужу офицерское звание, а если мне это не удастся, то все состояние моей матери достанется одному злому дядюшке!»

Мне это очень понравилось. Я полюбил Мишеля Бруссе и приютил его в своей палатке, где он обыкновенно спал, взяв себе, вместо подушки, под голову, мои большие сапоги и конечно я бы способствовал ему взбесить его злого дядю, но, к моему великому сожалению, бедняга был убит; этим обыкновенно и кончаются все необыкновенные историйки на Кавказе. Мишель Бруссе был одной из последних жертв этой кампании, и его злой дядя выиграл дело.

На следующий день мы покинули берега Койсу и снова под прямым углом повернули направо. Отряд двигался глубокой долиной, и войска левого и правого прикрытий сопровождали колонну по обе стороны марша, двигаясь на расстоянии ружейного выстрела по самому гребню высот, окаймлявших долину.

Таков был обычный порядок движения для всех наших отрядов на Кавказе, основанный на продолжительном опыте этой войны и установленный просвещенным авторитетом величайшего генерала, какой только когда-либо был на Кавказе, которому следует приписать все то, что составляет теорию ведения войны на Кавказе и ее применения на практике, равно все порядки (сторожевые, походные и боевые) и самую систему ведения здесь операций, — все это установлено авторитетом генерал-лейтенанта Алексея Александровича Вельяминова.

Под начальством именно этого замечательного деятеля я имел честь начать мои первые шаги на боевом поприще.

Генерал Вельяминов принадлежал к числу тех людей, которые производят глубокое впечатление и оставляют неизгладимую о себе память. При жизни генерал Вельяминов был мало любим как русскими, так и туземцами; он был весьма уважаем многими из них, но все одинаково его боялись; по его смерти все чтут его память, и каждый стремится похвастать получением от него слова одобрения или поощрения, так как Вельяминов был очень скуп на то и на другое.

До сих пор еще вам укажут среди черкес субъекта, о котором при этом заметят: «он был другом Вельяминова», и старый горец — горд этим титулом.

Прямой и искренний, с чувствами благородными и возвышенными, с умом сильным и положительным и непоколебимый во всем том, что он считал хорошим и справедливым, Вельяминов был создан по [244] античному образцу. Эрудиция его была громадна; он все изучил, надо всем размыслил, и произведения его пера служили образцом точности и военного изложения (Образцом изложения Вельяминова может послужить уже одно необычайно глубокое, ясное и образное определение понимания нами задачи покорения Кавказа, и он говорит: «Кавказ можно уподобить сильной крепости, чрезвычайно твердой по местоположению, искусно огражденной укреплениями и обороняемой многочисленным гарнизоном. Одна только безрассудность может предпринять эскаладу против такой крепости; благоразумный полководец увидит необходимость прибегнуть к искусственным средствам, заложить параллели, станет подвигаться вперед сапой, призовет на помощь мины и овладеет крепостью. Так, по моему мнению, должно поступать с Кавказом, и если бы ход сей не был предварительно предначертан, дабы постоянно сообразоваться с оным, то сущность вещей вынудит к сему образу действий, только успех будет гораздо медленнее по причине частых уклонений от истинного пути». Из этого определения видно, насколько экспедиция 1845 года, да и вся борьба с горцами после Ермолова и до 1857 года расходилась с идеями Вельяминова. — Б. К.).

Обладая живым и глубоким умом, не лишенным иногда казуистики, Вельяминов, под влиянием чтения излюбленных им предметов и авторов, пришел к скептицизму; он представлял из себя одновременное сочетание философа XVIII-го века, и восточного паши-деспота.

В эпоху, в которую я его знал, вся его жизнь, все его существование непрерывно и последовательно в течение целых 20-ти лет протекали и заключались единственно только в условиях кавказской боевой и походной службы.

Привычка управлять людьми сообщила ему мировоззрение, свойственное правителям высокого положения, — глубокое презрение ко всему человечеству.

Полное отсутствие женского общества и его личное одиночество (он оставался постоянно или один сам с собой или был окружен людьми только с целью исполнения его воли) привело к тому, что он очерствел сердцем, становясь подчас даже жестоким; если он и был когда-либо мягкосердечен и чувствителен, то эти качества у него скоро выветрились под влиянием условий непрестанной и непрерывной боевой и походной жизни (Другой современник и близкий ему человек в своих воспоминаниях приводит случаи проявления Вельяминовым доброго сердца, но эти проявления были глубоко скрыты его угрюмой и непроницаемой внешностью. — Б. К.).

Таков был Вельяминов — как человек.

Все хорошее на Кавказе — создано Вельяминовым; до сих пор все еще обсуждаются намеченные им проекты и, к счастью, некоторые из них иногда приводятся в исполнение (Прямодушный Бенкендорф все же здесь деликатно щадит и создателей плана 1845-го года и его исполнителей, в душе разделяя идеи Вельяминова, бывшего для него большим авторитетом; вообще автор воспоминаний избегает осуждений, и таковые с трудом читаются между строчками. — Б. К.). [245]

Это он указал нам систему и способы ведения войны в этом крае, это он преподал нам принципы ведения здесь войны и указал их применение и может быть именно потому, что он сам всегда следовал этим принципам, он был здесь единственным генералом, никогда не испытавшим неудачи и всегда достигавшим раз поставленной им цели (Любопытным в этом отношении образчиком настойчивости и искусства Вельяминова служит эпизод похода в Чечне в 1832-м году, когда Вельяминов решил вернуть обратно потерянные нами орудия, запрятанные в трущобах Чечни, что блистательно и исполнил. — Б. К.).

Все это следует объяснить еще и тем обстоятельством, что никто лучше и основательнее его не постигнул свойств театра войны, особенностей условий ведения здесь войны и свойств и качеств нашего здесь противника.

Также решительно во всем обнаруживал он замечательный дар находчивости (esprit d’а propos), что особенно ярко проявлялось, каждый раз, когда ему приходилось говорить, что впрочем бывало очень редко.

Обыкновенно он был очень молчалив, невозмутим, очень ленив в движениях, и ничто не могло его вывести из неизменно присущего ему хладнокровия (Эту правдивую и превосходную характеристику следует поставить в большую заслугу графу Бенкендорфу. Много на эту тему рассказывают барон Торнау 201 и Филипсон 202 . — Б. К.).

Это Вельяминову обязан Ермолов своей славой (Как ни кажется это заключение смелым и увлечением, но в нем большая доля справедливости; дружба Ермолова с Вельяминовым и объясняется однородностью их понятий, воззрений и склада ума.), Паскевич — победой при Елизаветполе 200 (Это справедливо. Здесь Ермолов показал много благородства и великодушия, дав Вельяминова своему врагу и тайному заместителю — Паскевичу. Как известно, Паскевич уже приказал отступать, и только авторитет и твердость Вельяминова удержали это пагубное отступление. Здесь войска слушались только Вельяминова. — Б. К.) и барон Розен блистательным окончанием экспедиции 1832-го года (Не только блистательным окончанием похода в Дагестан — взятием Гимр и смертью имама Кази-муллы, но и предварительной экспедициею в Чечне, где таланты Вельяминова проявились не менее ярко и где, в этом году, Вельяминов с ничтожными потерями прошел через всю Большую Чечню к Дарго, Беною; Гурдали и др. аулам, т. е. как раз там, где в описываемом Бенкендорфом походе шел бедственный отряд графа Воронцова, понесший неслыханные потери. — Б. К.).

Все преклонялось на Кавказе перед «рыжим генералом» (генералом плижер), как назвали его горцы.

Не пользуясь любовью войск, Вельяминов за то пользовался неизменно их безграничным доверием. [246]

На Кавказе Вельяминов был последним представителем той плеяды наших здесь генералов, которые окружали себя ореолом внушения панического ужаса и потрясения, — источник всякой силы в Азии и чему в царствование Екатерины II-ой мы главным образом и обязаны легкостью наших успехов на Востоке и незначительности наших потерь в людях, потерь совершенно ничтожных, сравнительно с полученными результатами. Превосходство духа было всегда на нашей стороне, и в глазах наших врагов каждый русский казался гигантом.

Обратимся к исходному пункту рассказа, к порядку нашего марша, который представляет одновременно и боевой порядок, основную идею которого передадим в двух словах. Санитарный обоз (вообще обозы) располагается в центре общего прямоугольника (каре), размеры которого естественно и неизбежно будут различны в каждом частном случае, при постоянном однако стремлении возможной сплоченности расположения обозов и войск, дабы каре это не вышло растянутым.

Четыре фаса этого каре, на дальность ружейного выстрела от колонны, занимаются специально войсками, назначенными для охранения колонны на марше.

Арьергард составляет основание для всех войск охранения, так как он представляет часть, наиболее тревожимую неприятелем, почему на нем сосредоточивается все внимание и с его движением и действиями сообразуются движения, и действия всех остальных частей колонны (и, что особенно важно, авангард).

Авангард сообразует свое движение с движением колонны и продвигается вперед только при условии достижения передовыми частями колонны высоты движения этого авангарда, и каждый раз, когда движение колонны приостанавливается и передовые ее части не показываются, то движение авангарда приостанавливается; в этом заключается единственный способ сохранения порядка движения.

Понятно, что при подобных условиях движения оно было медленно и, например, Вельяминов, зачастую, делал в сутки не более 6-ти верст, но зато не было примера, чтобы фасы его каре были когда-либо прорываемы (не говоря уже о ничтожных у него потерях). Но, тем не менее, в частных случаях, например, когда приходилось преследовать противника, показавшегося перед нашей оборонительной линиею, или в целях — отрезать ему отступление, то Вельяминов двигался с той же быстротой, как и другие (Движения Вельяминова происходили обыкновенно в большом порядке, и он не любил торопливости, порождавшей суету и замешательства, тем более, что противник, будучи обыкновенно слабо обеспечен продовольствием, тяготился затяжкой движения и боя, а получая всюду хороший отпор, скоро падал духом. Иногда [247] Вельяминов нарочно долго стоял на месте, ничего не предпринимая, и когда его вызывали на движение или бой, говаривал: «интендант у него плохой, как поедят свое пшено, да чужих баранов, так с голоду разойдутся». — Б. К.).

В этот день предусматривалась ружейная перестрелка в нашей правой цепи, на высотах весьма пересеченных и частью лесистых, а потому все три батальона Куринского полка были назначены в правую цепь и мой батальон своим правым флангом касался арьергарда.

Так как я говорю о тактике, то необходимо войти в подробности боевого порядка, которого мы держались, прикрывая каре войсками правой и левой цепи. Смотря по численности отряда и свойству местности, батальоны или роты обрамляли отряд с обеих сторон боевыми линиями (участками), которые, в свою очередь, прикрывались боевыми цепями со взводами в поддержках. По уставу, звено цепи состояло из 2-х человек стрелков, обязанных возможной взаимной поддержкой.

В войнах, подобно кавказской, полных случайностей, 2-х человек в звене совершенно недостаточно. При первом же столкновении, один из них бывал обыкновенно убит, другой бежал или тоже бывал убит и цепь бывала прорвана прежде, чем резерв мог ее поддержать.

Еще в Венсенне, у орлеанских стрелков, организация в маневрирование которых были построены на опыте почти подобном кавказской войне, я обратил внимание на звено их цепи в 4 человека, что я нашел правильным. У нас же, на Кавказе, для звена мало и 4-х человек, вот почему, в последние годы, и главным образом по указанию генерала Фрейтага, лучшего знатока этого дела, испытанного в походах в Чечне, — всюду было установлено иметь звено в составе взвода численностью в 20-30 человек, под командой офицера или унтер-офицера, с придачею ему горниста (сигналиста). Звено подобной численности обладало уже достаточной силой сопротивления, смело могло подчас и бросаться на замеченного противника и, наконец, ему уже, в полном смысле слова, можно было доверить и поручить известный боевой участок.

Эти взводы не должны только терять друг друга из вида, внимательно выбирать себе при расположении на месте пункты, имеющие тактическое значение, и сообразоваться друг с другом при всех передвижениях (преследуя взаимную поддержку).

В подобных условиях, в войсках цепи росла нравственная уверенность, так как они видели, что они окружены и поддержаны своими, а противник утрачивал свою смелость.

Таким образом, резюмируя сказанное, заметим, что батальоны и роты (составлявшие боковые цепи) были разделены на группы — взводы, следовавшие, или в шахматном по отношению друг друга порядке, или же в затылок друг другу. [248]

В этот день мы шли именно таким образом, но движение исполнялось дурно, по причине скорости движения, и в цепи образовались промежутки; наше счастье, что неприятель не показывался, и только арьергард поменялся с горцами лишь несколькими скоро прекратившимися выстрелами, — это были первые выстрелы в эту кампанию.

Часов около 3-х пополудни я достиг с своими людьми Хубарских высот, где был разбит лагерь отряда.

В предшествовавшие годы (Особенно, начиная с 1840 года, т. е. 1841, 42, 43 и 44-й) эти высоты несколько раз ставились целью похода, но они имели значение до тех пор, пока мы не овладели Чиркеем (тет-де-пон 203 на левом берегу Койсу, с занятием которого высоты обходились с тыла).

Я лично отправился в главную квартиру засвидетельствовать свое почтение графу Воронцову, которого я не видел двое суток. Я его застал за обедом со всей свитой, состоявшей примерно из сорока человек (Свита и штаб гр. Воронцова, помимо нач. штаба (ген. В. О. Гурко) и офицеров генер. штаба, состояла из лиц: Принц Александр Гессенский, князь Ф. И. Паскевич, князь Эмилий Витгенштейн, полк. Минквиц, кн. Дондуков-Корсаков, ген. Фок, чиновники — барон А. П. Николаи и Щербинин, личные адъютанты — Лонгинов (убит), Нечаев (автор воспом., нами изданных) и Глебов, при Паскевиче — поручики Самсонов и Беклемишев, затем еще — кап. Альбрант, докт. Андреевский, сын графа Семен, князь Васильчиков (адъютант, был ранен), полковник граф Строганова, пор. Едлинский (кажется еще Дараган), князь Яшвиль, князь Ал. Голицын, князь Ираклий Грузинский, флиг.-адъют. Сколков, граф де-Бальмен (здесь убитый) и мн. др.).

После обеда главнокомандующий оказал мне честь, заговорив со мной о той быстроте, с которой мы со всем нашим обозом исполнили двенадцативерстный переход. Я позволил себе критиковать это движение и указать на отсутствие порядка в движении и должно быть отстаивание мной диаметрально противоположной системы движения явилось слишком продолжительным, так как граф начал напевать некую английскую песенку, которую мы привычно переводили словами «Вы мне надоели» (Совершенно естественно, что Бенкендорф — ученик Вельяминова, подверг критике это движение, но он видимо плохо знал Воронцова, если решился ему это высказать, да еще ссылаясь на превосходство другой системы действий вообще. Ревнивому к своей славе Воронцову, полагаем, все это крайне не понравилось, и с этого времени правдивый Бенкендорф едва ли пользовался искренним расположением Воронцова, что впрочем последний, по свойственной ему скрытности, ничем не обнаружил, продолжая, по внешности, оказывать ему внимание, считаясь вероятно с большими связями Бенкендорфа в Петербурге).


Комментарии

157. В 1843 русские полностью потеряли Аварию. В ноябре отряд Д. В. Пассека был вынужден покинуть столицу Аварии Хунзах и отойти к укреплению Зыряны. Там его осадил Хаджи-Мурат. Лишь вовремя пришедшая помощь спасла отряд и позволила ему пробиться в Темир-Хан-Шуру. Шамиль подчинил себе также шамхальские и кайтагские земли. К концу 1843 Шамилю подчинялся почти весь горный Дагестан, горная Чечня, значительная часть чеченской плоскости. На территории, подконтрольной Шамилю, проживало более 230 тыс. семейств. Русское командование сохранило за собой только Приморский Дагестан, ряд мелких укреплений по рекам Сулак и Казикумыкское Койсу, а также часть равнинной Чечни (Блиев М. М., Дегоев В. В. Кавказская война. М., 1994, с. 381).

158. Чернышев Александр Иванович (1786-1857) — светлейший князь, генерал-адъютант (с 1812), генерал от кавалерии (с 1827), военный министр (1832-1852), председатель Государственного совета и Комитета министров (с 1848), председатель Кавказского комитета и его предшественников (с 1840 по 1856).

159. Мария Александровна (1824-1880) — императрица, жена Александра II, урожденная принцесса Гессен-Дармштадтская Максимилиана-Вильгельмина-Августа-София-Мария.

160. Самсонов Александр Петрович (?-1882) — в 1845 ротмистр Кавалергардского ее императорского величества полка, адъютант Александра Гессенского; позднее генерал-майор Свиты его императорского величества, владимирский военный губернатор.

Колюбакин ошибочно называет его полковником.

161. Беклемишев служил в кавалерии и был ротмистром.

162. Минквиц Юлий Федорович (1807-1870) — в 1845 ротмистр лейб-гвардии Гусарского полка, адъютант Воронцова, за Даргинскую экспедицию произведен в полковники; позднее генерал-лейтенант (с 1858), с 1857 начальник 6-го (Кавказского) округа корпуса жандармов.

163. Щербинин Михаил Павлович (1807-1881) — с 1827 состоял чиновником по особым поручениям при Воронцове, с 1845 на Кавказе, за участие в Даргинской экспедиции получил чин действительного статского советника; в 1851-1856 директор канцелярии наместника Кавказского, в 1865-1866 начальник Главного управления по делам печати; сенатор (с 1856), автор биографии Воронцова.

164. Дружинин Николай Яковлевич — в 1845 полковник, состоял по кавалерии и при Отдельном Кавказском корпусе, во время Даргинской экспедиции был комендантом главной квартиры, в 1850 был членом полевого комиссионерства 5-го пехотного корпуса

165. Яшвиль служил в кавалерии.

166. Лобанов-Ростовский Михаил Борисович (1819-1858) — князь, в 1845 прапорщик лейб-гвардии Драгунского полка, состоял в должности адъютанта при Воронцове, позднее флигель-адъютант.

167. Трубецкой Петр Петрович (1822-1892) — князь, в 1845 поручик по кавалерии, состоял по особым поручениям при главнокомандующем Отдельным Кавказским корпусом

168. Веревкин Александр Николаевич (? — ок. 1854) — в 1845 капитан генерального штаба, на Кавказе с 1840; за Даргинскую экспедицию произведен в подполковники, во время Даргинской экспедиции был капитаном над вожатыми главной квартиры; позднее генерал-майор (с 1852), с 1850 командир Тенгинского полка.

169. Андроников Ревас Иванович (ок. 1818 — ок. 1878) — князь, в 1845 штабс-капитан лейб-гвардии Финляндского полка, адъютант Воронцова, отправлен с донесением о Даргинской экспедиции в Петербург, за Даргинскую экспедицию произведен в капитаны; позднее генерал-лейтенант (с 1860), с 1859 начальник Лезгинской кордонной линии, с 1860 состоял по особым поручениям при главнокомандующем Кавказской армией и одновременно е 1870 тифлисский губернский предводитель дворянства

170. Качени (Кач(ч)они) Ликург Ламбрович (?-1863) — в 1845 подполковник Балаклавского греческого батальона, во время Даргинской экспедиции был исправляющим должность дежурного штаб-офицера при начальнике всей кавалерии генерале Гротенгельме, ранен па пути из Дарго в Шаухал-Берды, позднее полковник, инспектор Керченского карантина.

171. Лабезников Лука Григорьевич (?-1876) — в 1845 ротмистр, состоял по кавалерии, старший адъютант штаба Отдельного Кавказского корпуса; ранен на пути из Дарго в Шаухал-Берды; за Даргинскую экспедицию произведен в майоры.

172. Кауфман Константин Петрович, фон (1818-1882) — в 1845 штабс-капитан, старший адъютант штаба Отдельного Кавказского корпуса по ведомству начальника инженеров (с 1843), за Даргинскую экспедицию произведен в капитаны, позднее генерал-адъютант (с 1864), инженер-генерал (с 1874), с 1861 директор канцелярии Военного министерства, в 1865-1866 генерал-губернатор Северо-Западного края, в 1867-1882 генерал-губернатор Туркестана и командующий войсками Туркестанского военного округа.

173. Колюбакин в примечаниях к мемуарам Бенкендорфа называет в качестве участника экспедиции офицера генерального штаба Ковалевского, убитого по его словам в 1854 под Карсом. Однако в мемуарах Бенкендорфа речь идет о другом лице. На Кавказе в это время служили два Ковалевских — Петр Петрович и Михаил Константинович. Петр Петрович Ковалевский (1808-1855) командовал в 1845 20-й артиллерийской бригадой, во время Даргинской экспедиции был начальником артиллерии Чеченского отряда, произведен в генерал-майоры (см. приказ № 140 от 30 ноября 1845) и назначен (в том же 1845) начальником правого фланга Кавказской линии; позднее генерал-лейтенант, участник Крымской воины. Офицером генерального штаба, тем более опытным, как пишет Бенкендорф, он не был. Этот Ковалевский действительно погиб под Карсом, но не в 1854 (когда военных действий там не велось), а в 1855. В мемуарах же Бенкендорфа речь идет о Михаиле Константиновиче Ковалевском, который в 1845 был командиром Апшеронского полка. Он действительно был опытным офицером генерального штаба — с 1822 служил в свите его императорского величества по квартирмейстерской части, преобразованной потом в генеральный штаб.

Ковалевский Петр Петрович — в 1845 полковник, командир 20-й артиллерийском' бригады, начальник артиллерии Чеченского отряда, за Даргинскую экспедицию произведен в генерал-майоры

О М. К. Ковалевском см. примечание 92.

174. См. примечание 30.

175. Дараган Михаил Иванович (?— ок. 1860) — в 1845 капитан генерального штаба, за Даргинскую экспедицию произведен в подполковники; позднее генерал-майор, состоял в распоряжении военного министра.

176. Козлянинов Григорий Федорович — генерал-лейтенант (с 1842), в 1834-1848 начальник артиллерии Отдельного Кавказского корпуса.

177. Ритц Эдуард Иванович (? — 1866) — в 1845 майор, состоял по кавалерии и при Кавказском линейном казачьем войске, ранен на пути от Шаухал-Берды к Герзель-аулу; позднее подполковник Дагестанского пехотного полка.

Колюбакин в примечаниях к мемуарам Бенкендорфа ошибочно пишет, что майор Ритц был убит, однако в списках убитых в Даргинской экспедиции его пет. Ржевуский называет его в числе раненых

178. Авдеев Иван Федорович — в 1845 подполковник 5-го саперного батальона, ранен на пути из Дарго в Шаухал-Берды, позднее плац-майор Иван-Борисовской крепости.

179. Левашев Степан Никифорович (? — ок. 1874) — в 1845 подполковник Кавказского линейного казачьего полка, ранен на пути из Дарго в Шаухал-Берды; с 1857 в отставке.

180. Вероятно, Сенюхаев Григорий Ефимович — войсковой старшина Гребенского казачьего линейного полка, раненный на пути из Дарго в Шаухал-Берды.

181. Семенов был полковником, см. примечание 112.

182. Лаппа Павел Вильгельмович — в 1845 поручик лейб-гвардии Литовского полка, ранен на пути от Шаухал-Берды к Герзель-аулу; в 1866 уволен от службы генерал-майором.

183. И. Д. Орбелиани был смертельно ранен в сражении под Баш-Кадыкларом 19 ноября (1 декабря) 1853.

184. См примечание 93.

185. Гербель — в 1845 поручик лейб-гвардии Уланского полка, служил в штабе Чеченского отряда, ранен 6 июля; возможно, Даниил Карлович Гербель, в 1857 командир лейб-гвардии Уланского Курляндского его императорского величества полка, позднее генерал-майор.

186. Блум (Блюм) Федор Ермолаевич (? — ок. 1871) — поручик лейб-гвардии Драгунского полка, ранен на пути из Дарго в Шаухал-Берды; позднее подполковник.

187. Бенкендорф Константин Христофорович (1785-1828) — генерал-лейтенант, генерал-адъютант; участник войны 1812, Заграничных походов, русско-иранской 1826-1828 и русско-турецкой 1828-1829 гг.

188. Бенкендорф Александр Христофорович (1783 или 1781-1844) — граф (с 1832), генерал от кавалерии (с 1829), с 1826 главный начальник III отделения, шеф жандармов и командующий Императорской главной квартирой; дядя К. К. Бенкендорфа.

189. Гагарин Григорий Григорьевич (1810-1893) — обер-гофмейстер, генерал-майор, затем тайный советник; в 1840-х участвовал в боевых действиях на Кавказе; художник, в 1859-1862 вице-президент Академии Художеств.

Парижское издание Benkendorf Constantin. Souvenir intime d'une campagne au Caucase pendant l'ete de l'annee 1845 Paris 1858.

190. Нечаев Владимир Николаевич (1817-1846) — в 1845 штабс-ротмистр лейб-гвардии Конного полка, адъютант Воронцова (с 1845); за Даргинскую экспедицию произведен в ротмистры, умер за границей. Б. М. Колюбакин считал его автором воспоминаний, подписанных инициалами В. Н. Н-в.

191. Горчаков Николай Ильич (ок. 1819-?) — в 1845 прапорщик Куринского егерского полка, автор мемуаров.

192. В 1812 Воронцов во главе 2-й сводно-гренадерской дивизии принимал участие в сражениях под Салтановкой, Смоленском и Бородином, затем участвовал в Заграничных походах, в 1815-1818 возглавлял русский оккупационный корпус во Франции. См. также примечание 8.

193. Отдельный Кавказский корпус преобразован в Кавказскую армию в 1856.

194. Вревский Павел Александрович (1809-1855) — барон, в 1830-х адъютант военного министра Чернышева, в 1845 полковник, флигель-адъютант, начальник 1-го отделения канцелярии Военного министерства; позднее генерал-лейтенант, генерал-адъютант, директор канцелярии Военного министерства.

195. В 1842 Чернышев приезжал на Кавказ. Одним из результатов этой поездки стало смещение Е. А. Головина и назначение командиром Отдельного Кавказского корпуса А.И. Нейдгардта.

196. Анреп Иосиф Романович (1798-1860) — граф. в 1845 генерал-лейтенант, генерал-адъютант; позднее генерал от кавалерии; с 1839 назначен управлять Джаро-Белоканским округом, в 1841-1848 начальник Черноморской береговой линии.

197. Характерной является история, произошедшая с Н. Н Раевским младшим, сыном героя войны 1812 года Н. Н. Раевского старшего. Он привлекался к следствию по делу декабристов, однако был отпущен за недоказанностью причастности к тайным обществам Служа позднее на Кавказе, он оказывал покровительство сосланным туда декабристам. Н.А. Бутурлин, адъютант графа A. И. Чернышева, написал донос, по которому было возбуждено дело «О следствии, произведенном над генерал-майором Раевским 3-м, бывшим командиром Нижегородского полка, за проезд его в Тифлис в обществе государственных преступников... из отряда, бывшего в Бейбурте в 1829 г.». Николай I ограничился лишь обвинением Раевского в нарушении порядка службы и приказал посадить его под домашний арест, а затем перевести на службу в Россию

198. Белосельский-Белозерский Эспер Александрович (1802-1846) — князь, генерал-майор (с 1843), привлекался к следствию по делу декабристов, затем служил на Кавказе, с 1843 назначен состоять при главноуправляющем путей сообщения и публичных зданий.

199. Колюбакин ошибается: Шепинг в Даргинской экспедиции был только ранен. См. примечание 146.

200. Елизаветполь (Гянджа) был взят русскими войсками 13 сентября 1826. Паскевич, прибывший к крепости 10 сентября, был поражен неприглядным обмундированием и отсутствием фронтовой выправки кавказских войск. В успех сражения Паскевич не верил «Не знаю, как я пойду с такими первобытными», — писал он Николаю 1. Штурм Елизаветполя был предпринят по настоянию А. Л. Вельяминова и кн. В. Г. Мадатова.

201. Торнау Федор Федорович (1810-1890) — барон, генерал-лейтенант, писатель, мемуарист; в 1830-х — 1840-х служил на Кавказе офицером генерального штаба, был в плену у горцев, в 1856-1861 на дипломатической службе, с 1873 член Военно-Ученого комитета Главного штаба

Его мемуары: Торнау Ф. Ф. Воспоминания Кавказского офицера. М., 2000.

202. Филипсон Григорий Иванович (1809-1883) — генерал от инфантерии (с 1880); на Кавказе с 1835, в 1845-1849 начальник штаба войск Кавказской линии и Черномории, в 1855-1858 наказной атаман войска Черноморского, в 1860 начальник штаба Кавказской армии, в 1861-1862 попечитель Петербургского учебного округа, с 1861 член Военного совета, известный мемуарист.

Его мемуары: Филипсон Г. И. Воспоминания (Кавказ 1837-1847) // Русский архив, 1883, №5, 6, 1884, №№ 1, 2, 3. (Отрывки см. Осада Кавказа. СПб., 2000, с. 76-197.)

203. Тет-де-пон — предмостное укрепление; могло представлять собой крепость или временную укрепленную позицию.

204. Андреевский Эраст Степанович (1809-1872) — доктор медицины (с 1831), с 1830-х состоял при Воронцове в качестве врача, в 1845 коллежский советник", с июня 1845 старший доктор главного действующего отряда, за Даргинскую экспедицию произведен в статские советники, в 1847 бып назначен временно управляющим медицинской частью на Кавказе; с 1854 член Медицинского совета, покинул Кавказ вместе с Воронцовым, а после его смерти был деятелем общественного самоуправления в Одессе.

205. См. примечание 157.

Текст воспроизведен по изданию: Даргинская трагедия. 1845 год. Воспоминания участников Кавказской войны XIX века. СПб. Издательство журнала "Звезда". 2001

© текст - Лисицына Г. Г. 2001
© сетевая версия - Thietmar С. 2019
© OCR - Karaiskender. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Звезда. 2001