Воспоминания графа Константина Константиновича Бенкендорфа о кавказской летней экспедиции 1845 года

(Souvenir intime d'une campagne au Caucase pendant l’ete de 1845).

(Окончание)

Над лесом простирался завал. Солдат наш отлично знает, что значить неудачно атаковать завал, что значит – не взять его, так как это влечет за собой бедственное отступление, преследование противником, чего так следует избегать; это влечет избиение наших раненых, это – верная смерть, смерть без погребения, без того крестного напутствия, с которым товарищи ваши засыпают землей вашу могилу.

Все эти ужасные призраки мною не преувеличены, и в подобные минуты они одинаково представляются воображению как труса, так и храброго: одного они губят, другой их побеждает, но оба поражены ими, а между тем, для того, чтобы смело идти в дело, необходимо быть вне всяких впечатлений, нужна только уверенность в успехе, и тогда победа обеспечена.

__________________________

По данному сигналу мы вошли в чащу с громкими криками «ура», которые то замирали, то снова раздавались всякий раз, когда мы встречали препятствие, которое следовало преодолеть. С самого начала движения нас уже встретили учащенным огнем. [458] Я не достиг еще и полпути подъема, как услышал от князя Захария Эристова, бывшего от боли в полуобморочном состоянии, что он не в силах идти дальше; грузины остались таким образом без начальника, что являлось для меня сущим несчастием, так как теперь я уже не мог с ними объясняться.

Ко всем этим заботам прибавилось еще новое печальное обстоятельство, всю важность которого оценит всякий, кто бывал в бою. Дело в том, что для обеспечения успеха нашей атаки внизу была выставлена батарея конгревовых ракет, управлявший огнем ее плохо рассчитал расстояние и несколько гранат, предназначенных горцам, разорвалось среди нас, убив и ранив несколько человек. Нужно ли объяснять, что за тяжелое впечатление произвело это на войска?!

Не могу вспомнить этого дня, оставившего столь тяжелое в моей жизни воспоминание, без чувства глубокого страдания. Чтобы рассказать события этого дня, со всей строгостью запросив свою совесть и не уклоняясь от истины, я должен собраться с мыслями.

Мне было невозможно вполне ориентироваться в этом дьявольском лесу, в котором я видел только деревья и сучья, преграждавшие движение. Я думал, что шел по направлению, указанному мне графом Воронцовыми в чем меня и уверяли мои проводники, хотя, по правде, следует заметить, что, когда завязалась горячая перестрелка, я их уже более не видел; чеченец очень осторожен, когда дерется в наших рядах.

Мы продолжали подвигаться под огнем. Я уже достигал опушки леса и от укреплений, где притаились горцы, мы были не более, как в 50-ти шагах, и только тогда заметил я, что ошибся!

Вместо того, чтобы выйти этим укреплониям во фланг, мы ударяли теперь с фронта,– прямо в лоб. Вся моя кровь застыла в жилах.

Отступать было немыслимо: всякое отступление в подобных случаях обращается в поражение, оставаться на месте было не менее опасно, оставалось только дерзать, т. е. – идти прямо вперед 34. [459]

Отрог, по которому мы наступали, по мере подъема съуживался и на верху заканчивался участком шегов в 20 всего ширины, который и был прегражден укреплениями горцев. Справа и слева уже спускались горцы, которые обхватывали нас с обоих флангов, и мы были отделены от них только оврагами.

Я собрал весь мой отряд и с офицерами во главе повел его вперед. С первым же шагом на открытом, уже обнаженном от деревьев участке местности, нас со всех сторон охватил страшный огонь. Все около меня падали. Я удвоил усилия; в течение 10-ти минут мы боролись со смертью, окружавшей нас со всех сторон.

Это был ад, изрыгавший на нас огонь. Стоять было невозможно, и мы все лежали на земле, подвигаясь ползком, правда, не скоро, но все-таки подвигались. Я не видел конца этой картине истребления.

Оставалось только дать убить и себя. Но вот и я почувствовал, что опрокинут, и я был тому рад: в этом заключалось для меня единственное средство выйти с честью из этого дела. Мое имя пробежало по рядам; Шеппинг и три карабинера бросились ко мне, и один из них заметил мне: «Ничего, Ваше Сиятельство, Николай Чудотворец спасет вас», и меня поволокли в лес.

Войска не двигались; силы их были истощены; подавленные огнем, они отошли к лесу, служившему им защитой. За исключением только одного, все офицеры были выведены из строя; почти половина Куринцев и милиционеров лежали распростертыми на земле и покрытыми кровью, а между тем настоящий бой длился только 10 минут! Бедные грузины окончательно изнемогали: они видели гибель трех из своих князей, из коих два брата умерли в объятиях друг друга.

Молодцы егеря-Куринцы одни съумели остаться на своем месте. Без начальников и без малейших указаний, они еще удостоились чести и славы окончательная занятия этих завалов, правда, при поддержке трех рот Апшеронцев, вышедших к этим завалам с фланта.

Не даром было пролито столько крови; для упрочения победы не пришлось делать новых усилий; противник был смущен, несмотря на нанесенные им нам потери, и не только что не посмел нас преследовать, но даже бросил и самые завалы, за которые мы выдержали столь горячий бой, и, несколько минут всего спустя, Куринцы заняли их без всякого сопротивления.

Штурм высот у Гурдали, подобно таковому горы Анчимеер, [460] произошел на глазах главнокомандующего и на виду всего отряда. Все могли за нами следить и, конечно, все посылали нам свое благословение, так как на этих высотах решалась участь дня 35.

Еще ранее, лишь только завязался бой, граф Воронцов послал ко мне своего адъютанта Нечаева 36 с похвалой и поздравлением взятия неприятельского орудия, бывшего действительно в атакованном нами завале, и это поздравление должно было служить подбадривающим нас средством.

Добрых четверть часа употребил Нечаев, чтобы добраться до нас, но, вместо орудия, он увидел меня, всего окровавленного, окруженного жалкими остатками моей колонны. Всем было известно душевное расположение ко мне графа Воронцова, а потому, не желая огорчать его в ту минуту, когда ему необходима была вся его энергия, Нечаев, по обратном к нему возвращении, не смея доложить ему всю правду, на вопросы его, ответил совершенно хладнокровно, что «Бенкендорф слегка ранен», но свите, не колеблясь, сказал: «он умирает».

Мне действительно приходилось плохо: пуля пронизала меня насквозь, я потерял много крови, и перевязывавший меня доктор объявил, что мне остается жить лишь несколько часов.

Из нас четверых раненых в этот день штаб-офицеров подобный смертный приговор был произнесен только надо мной, а между тем из нас четверых: один (полковник Бибиков) уже не существует, другой (граф Стейнбок) – без ноги, третий (майор Альбрант) – без руки, и только я один жив и здоров.

Я должен был умереть по стечению обстоятельств, но свыше было предопределено, что я буду жить.

__________________________

Лишь только меня перевязали, как сейчас же положили на солдатскую шинель, натянутую между двумя ружьями, четыре солдата подняли меня на свои плечи и понесли во главе транспорта раненых.

Горя нетерпением добраться до ночлега, я слишком горячо торопил своих носильщиков, желавших меня послушаться и [461] опередить главные силы. Следуя за несколькими ранеными по узкой дороге меня понесли через лес, еще недостаточно обеспеченный слева нашими войсками. К нам присоединили еще вьюки, что увеличило непорядок этого следования.

Неприятель, воспользовавшись этим обстоятельством, неожиданно бросился на нас слева и, не встретив, по полному отсутствию здесь наших войск, никакого сопротивления, легко овладел дорогой 37. Я достался в руки наших врагов. Чеченцы вырвали у меня мундир, которым я прикрывал себе лицо, и я неизбежно был бы изрублен, как было изрублено несколько человек раненых рядом со мной, если бы не хладнокровие, мужество и благородное самоотвержение Шеппинга, которому одному и всецело обязан я спасением жизни. Он защитил меня от ударов, которые мне предназначались, и, защищая меня, сам получил три раны. Я имел время собраться с последними силами, подняться с земли 38, чтоб сделать несколько шагов до края пропасти, куда я и ринулся очертя голову 39. [462]

Только Шеппинг съумелъ избавить меня от всех ужасов плена или неминуемой смерти, и то и другое было неизбежно и потому только добрейшему Шеппингу – вся честь моего спасения, вечная ему благодарность за эту благородную, братскую и дружескую помощь. Для меня все ограничилось только четырьмя ударами шашки и кинжала. Сильное кровопускание принесло мне пользу, и доктора уверяли, что это меня спасло. На самом деле, так как я сильно ослабел от потери крови, то воспаление правого плеча, начавшееся от первой моей раны, не только что не усилилось, но прекратилось. Слабость, которая меня охватила, она-то и спасла мне жизнь; это странно, но верно.

Никогда не ухаживали за мной с большей добротой, усердием и любовью, и все наперерыв старались выказать мне участие. Хотя в этот день все были в ужасном положении, когда чувство эгоизма неизбежно берет верх, все обо мне подумали.

Александр Барятинский отнесся ко мне с полной добротой и глубоко тронул меня искренней нежностью. Я был лишен всего. Каждый старался обобрать себя, чтобы меня одеть и облегчить мои страдания: поручик Швахейм (раненый офицер-Куринец) накрыл меня своим сюртуком, другой дал папаху, молодой князь Каплан предложил свою лошадь; Мамут, чтобы быть всегда у меня под рукой для моей защиты, решил не оставлять меня более, а князь Николай Эристов присоединился ко мне, чтобы пробивать мне дорогу. Отыскался и мой Андрей, и молодчина этот уже не оставлял меня. Цырюльник карабинерной роты перевязал мои раны.

День выдался тяжелый; по всей линии (вернее по всей глубине) дрались до вечера. Мы достигли места ночлега только с наступлением темноты, а арриергард подошел с рассветом следующего дня. Дождь шел как из ведра, темнота была полная, все валялись как попало в грязи, и положение раненых в эту ночь было ужасное. В подобных обстоятельствах здоровые мало церемонятся с ранеными, видя в них лишь обузу и лишнее горе, но я был счастливее других.

Палатку разбили только для графа Воронцова, и он послал меня разыскать Щербинина, чтобы перенести к себе. Я должно быть очень надоел бедному графу моими стонами, вырывавшимися у меня, помимо моей воли.

Во всякой другой войне участь раненых обеспечена, здесь же мы подверглись всем тем ударам, что и наши защитники; мы не могли избавиться ни от одного из результатов той драмы, [463] которая развертывалась перед нами и длилась еще 6 дней 40. Хотя я в ней и не принимал участия, но голова моя была свежа, и я могу продолжать свое повествование, так как прекрасно сдедил за нашими действиями, из которых передам важнейшие, дабы лучше объяснить развязку.

В течение дней 15-го и 16-го мы были в непрерывном движении и все время дрались. После полудня 16-го мы были вынуждены атаковать сильную позицию, обороняемую наибом Литула. Потребовались большие усилия для ее овладения, все части попеременно были введены в дело, и граф Воронцов должен был лично руководить ее атакой.

Дни 17-го и 18-го мы провели в долине Шаухал-верды. Остановка необходима была для отдыха и для приведения в порядок службы войск и обозов.

Уже несколько дней, как мы не имели продовольствия; рогатый скот был съеден. Жили – несмотря на противника, несмотря на усталость, – на общее истощение, жару, голод, жажду; жили потому, что в армии, подобной нашей, жизненную силу армии составляет – энергия начальников, дисциплина и мужественная покорность солдата, и все эти факторы были налицо. Солдат выказал чудеса покорности и храбрости, а энергия графа Воронцова была просто изумительна; он проявил ту силу, которая увлекает, воодушевляет, электризует; ту силу, которой обладает только недюжинный начальник и которая внушает массе, покорившейся ей как бы по волшебству. Никогда граф Воронцов не был так прекрасен, как в эти минуты, когда уже многие из нас отчаивались в спасении отряда. Стоило только взглянуть на него, чтобы набраться новых сил и весело идти навстречу опасностям, на которые он смотрел ясно и спокойно.

Палаток оставалось очень мало, только у некоторых начальствующих лиц, и неприятель знал их наперечет. Граф Воронцов велел разбить свою палатку на самом видном месте лагеря, чтобы неприятель легко мог в нее целить. В течение трех дней место около палатки было изрыто ядрами. 17-го утром граф обошел все наше сторожевое охранение, дабы показаться войскам и благодарить их за мужество. Эту опасную штуку он исполнил верхом на белом коне, дабы быть видимым и всем своим и неприятелю. По мере того, как он проезжал перед частями, они выстраивались, музыканты играли честь, а войска [464] приветствовали тысячекратным ура, которое временами заглушало канонаду артиллерии неприятеля, не замедлившего провожать графа в течение всего его объезда, длившегося целых два часа. Я редко видел более захватывающее зрелище.

Граф Воронцов заставил нас пройти чудесную школу, и все те, кто с ним служил, сохранят драгоценные о ней воспоминания. Особенно мы, раненые, мы более других должны благословлять его имя в память того, что он сделал для нас в течение этих шести последних и ужасных дней похода. Конечно, и всякий другой начальник отряда заботился бы о нас, как и граф Воронцов, но тут нужна его каждодневная забота и та сила власти над умами, которая была ему присуща, и которая заставляла себе подчиняться.

Нас было 1.500 человек раненых, и мы требовали такое же число себе провожатых на походе; вся конница была спешена и лошади отданы под раненых, которые образовали особую колонну, вверенную генералу Хрещатицкому, хорошо исполнившему свою задачу. Начальство оказало нам все содействие, и распоряжения но отношению нас генерала Гурко были безукоризненны.

Все это еще не означает, чтобы наш раненый, особенно солдат, почивал на розах. Стоит только представить себе эту массу несчастных, страдающих от страшнаго зноя, жажды и голода, так как даже вода добывалась с боем. Представим себе страдальцев, лишенных сил и средств самозащиты, все время подверженных действию ядер, гранат и даже пуль неприятеля, несколько раз на волоске от варварского избиения, без возможности тому противодействовать; вспомним, что мы никогда не становились лагерем, что мы проходили через страну, которую самый смелый офицер генеральнаго штаба признал бы непроходимой, что мы почти всегда шли без дорог, через густые леса, пропасти, глубокие овраги, что весь наш путь состоял из спусков и подъемов, один труднее другого, что мы только изредка шли по ровному и достаточно открытому месту, где мы были обеспечены от внезанных нанадений противника.

Я набрасываю покрывало на все эти сцены отчаяния, прошедшие перед моими глазами в течение всех этих тягостных минут. Я не нахожу слов, ни для их описания, ни для того, чтобы возблагодарить Бога, что Он дозволил мне достигнуть пристани и конца наших бедствий!!!..... [465]

__________________________

12-го граф Воронцов предупредил генерала Фрейтага, бывшего в Грозной, о принятом им направлении своего движения и приказал ему идти навстречу отряду.

Фрейтаг человек болыних талантов, большой мастер создавать из ничего, увеличивать, по необходимости, силы и средства и придавать крылья своим сотрудникам и соратникам, проявил тогда невероятную деятельность.

Менее чем в три дня он собрал артиллерию, 8 баталионов, казаков и милицию, разбросанных на сто верст и вовсе не готовых к походу. После полудня 18-го он прошел уже 15 верст по неприятельской земле, и его орудия гремели уже в версте от от нашего лагеря у Шаухал-верды.

19-го мы оставили нашу позицию и, выдержав еще кровавый бой, соединились с ним. Что это была за радость! Солдаты бросались в объятия друг друга! Пришедшие нам навстречу опорожняли свои мешки для утоления нашего голода; на каждом шагу – трогательные сцены.

Я никогда не забуду впечатления, произведенного на меня первыми, увиденными мною, солдатами отряда Фрейтага! Только по сравнению с ними, мы были поражены собственным видом, к которому привели нас бедствия этой ужасной экспедиции. Но в этот день все трудности были забыты, в наших рядах была только радость, а в рядах пришедших к нам – благородное соревнование. Проезжая по фронту одной роты, пришедшей с генералом Фрейтогом, Воронцов, приветствуя солдат, заметил им: «Какие вы, братцы, чистенькие в сравнении с нами!» – «Нет», воскрикнул один старый унтер-офицер, «вы белее и чище нас, потому-что вы дрались больше нас!»

С великой радостью встретился я с Барановым 41 и Хасаевым (Кумыкский князь). Храбрый Фрейтаг был отень рад видеть меня живым. Помню, как, обнимая меня, он сказал: «Ну, Костя, потрепали тебя, ничего, вылечим, не дадим умереть».

Все наши раненые вышли из леса. Арриергард, которому пришлось выдержать ожесточенный бой, присоединился к нам. Отряд уже собирался двинуться в путь и я тоже – следовать за общим движением, когда граф Воронцов, проезжавший в нескольких шагах от меня, сошел с лошади и присел около меня. Он находился в том состоянии откровенности, которое, казалось, его облегчало, и радовался видеть меня уже вне опасности. [466]

Помню, что в ответ на принесение мною благодарности за все, что он нам сделал, достойный граф, со слезами на глазах, сказал мне: «если бы мой сын находился в отряде, то я не знаю, что стало бы со мной и с моей энергиею!» 42.

__________________________

Генерал Фрейтаг действительно пришел вовремя: ряды защитников сильно поредели и в ротах было не более 20-ти–30-ти человек в каждой.

Войска покрыли себя славой, особенно Кавказцы – старые полки: Кабардинский, Куринский, Навагинский и Апшеронский; великолепен был и Лабынцев с своим арриергардом, выдержавший на своих плечах в течение длинных пяти дней все яростные атаки горцев; превосходных помощников нашел он в полковнике Козловском, подполковнике Тиммермане, капитане Беклемишеве и князе Яшвиле. Я счастлив назвать в числе лиц, особенно отличившихся при исполнении марша от Дарго к Герзель-аулу, двоих, к которым я питал особое расположение, это – кн. Лобанова и Колюбакина. В то время, когда многие лица в главной квартире уже начали отчаяваться в спасении отряда, Лобанов просился в строй и принял командование одной из тех рот, на которую можно было менее всего положиться, стойко выдержал ее под огнем и разделил все опасности службы в арриергарде.

Также и Колюбакин, продолжая командовать 3-ей ротой Куринских егерей, поступил под начальство Лабынцева и заслужил от него самую блестящую похвалу. Впоследствии он мне неоднократно рассказывал один эпизод, заключающий в себе чисто кавказскую черту, и я не могу удержаться передать здесь этот эпизод, хотя я лично совершенно ему не причастен. 16-го (при переходе в Шаухал-Берды) Колюбакин получил приказание овладеть одной высотой; 50 мулл, распростершись на вемле, оглашали воздух именем Аллаха, которого они призывали прежде, чем вступить в бой. Солдаты же, прежде, чем броситься в атаку, приостановились и слышно было, как они говорили: «не хорошо, Богу молятся!». Колюбакин, которому нельзя было терять ни одной минуты, торопил своих: «что у них, за Бог, разве наш не лучше»?!. «Так точно, гораздо лучше!» – ответили солдаты [467] и после нескольких «ура» и короткого сопротивления высота была взята.

Лишь только Колюбакин овладел высотой, с которой были выбиты эти муллы, как он, в свою очередь, напомнил своим пример благочестия, только что ими виденного. Картина изменилась: солдаты обнажили головы, певчие затянули «Со святыми упокой», и рота опустила в могилу тело своего фельдфебеля, пораженного во время атаки пулей в голову.

В этой войне на Кавказе всегда есть что-то и драматическое, и фантастическое, и неожиданное.

__________________________

Итак, кампания кончилась; она длилась шесть недель. 20-го после обеда мы пришли в Герзель-аул – первую на пути русскую крепость, в которую мы вступили с музыкой и с веселыми солдатскими песнями.

Громкие крики отчаяния и горя огласили горы. Четыре наиба погибли в этой кровавой борьбе; пали лучшие чеченские борцы; потери горцев были громадны, и наше следование оставило по себе длинный кровавый след.

Но и мы также могли скорбеть о многих потерях; наши потери в прекрасных офицерах были громадны, я не имею тому точных данных и могу привести потери только баталиона, которым я имел честь командовать. Из 700 человек, выступивших в кампанию, при вступлении в Герзель-аул оставалось под ружьем только 300; из 400 выбывших из строя 150 человек было больных и 250 – убитых и раненых. Из 20-ти офицеров баталиона в начале кампании – осталось только пять нераненых.

Несоразмерно большая потеря офицеров по отношению общей потери в нижних чинах есть обыкновенное явление в войне на Кавказе 43.

Из 11-ти штаб-офицеров, спустившихся во главе своих баталионов в теснины Дарго, к концу кампании, только один остался цел и невредим; были баталионы, в которых командиры сменялись по четыре раза,– до такой степени свирепствовала смерть в рядах отряда. [468]

Много крови было пролито с той и другой стороны 44. Дарго было в развалинах, Андия была одно время занята, Ичкерия пройдена с одного конца до другого; никогда еще наши знамена не проникали так далеко в горы, никогда еще дух войск не стоял на такой высоте, никогда еще не покрывали себя на Кавказе войска наши большей славой, никогда еще не обладали мы здесь столь значительными силами, и никогда еще не давали мы столько боев, а между тем могущество Шамиля осталось во всей своей силе.

Причина тому – очень ясная. Ошиблись в значении Дарго и Андии, еще раз обманулись в значении в горах наших бесполезных побед и еще раз ошиблись в результатах и последствиях нашего вторжения 45.

Главный результат кампании – это большой и основательный урок для будущего. Дай Бог, чтобы урок этот был плодотворен по отношениио предпринятия этих более смелых, чем полезных экспедиций, выполнение которых поручается лицам, мало знакомым с условиями ведения войны на Кавказе и [469] слишком занятых своей военной славой 46. Перед нами налицо опыт, купленный достаточно дорогой ценой, чтобы служить нам предостережением в будущем и чтобы утвердить среди нас более рациональные принципы, которые мы теперь и прилагаем для умиротворения края 47.

Эти принципы всегда во все времена исповедывались мудрыми и мыслящими деятелями, которым был близок край и которые в своих соображениях не увлекались ничем тем, что шло вразрез с общим благом.

В этой кампании Кавказская армия пожала новые лавры и получила новое право на признательность России, а будущие поколения, более нашего поколения счастливые, будут пожинать там, где мы сеяли, и из этих чудных, еще диких и невозделанных ныне земель извлекут всю цену пролитой здесь ними крови.

Войска в эту кампанию к вождю, сумевшему руководить ими, преисполнились еще большим доверием, а Государь в героизме этой армии, для которой не было невозможного, и твердость которой преодолела все препятствия, получил новую гарантию своего могущества.

Очевидно, что Шамиль припомнил эти снега и скалы Дагестана, которые не остановили наши войска, припомнил и кровавые бои в Чечне, которые никогда не могли утомить нас, когда, в своей проповеди в горах, весной 1846 года, незадолго до его вторжения в Кабарду, он говорил своим, со свойственной ему смелостью языка: "я готов всех вас отдать за один из этих [470] русских полков, которых так много у Великого Императора; с русскими войсками весь мир был бы у моих ног, и все человечество преклонились бы перед единым Богом, единый пророк которого Магомет, и я единый им избранный имам ваш".


Комментарии

34. Почтенный Бенкендорф, конечно, прав с своей точки зрения, не взяв в рассчет, что была еще левая колонна, бравшая эти завалы с другого фланга, а потому, казалось, он мог бы еще обождать успеха удара этой колонны и тогда уже ударить с фронта, но в данном случае и левая колонна могла заблудиться, не говоря уже о трудности поддерживать с ней связь в подобном лесу.

35. Действительно, заслуга колонны Бенкендорфа в этот день 14-го июля, самый трудный за весь марш из Дарго в Горзель-аул, была очень большая и нельзя не воздать должное молодцам Куринцам. Что за геройские войска были тогда на Кавказе?!

36. Нечаев – автор рукописи, приобретенной нами у антиквара Клочкова, нами напечанной в «Воен. Сборнике» и выпущенной отдельным изданием.

37. Войск не было, так как авангард запальчивого генерала Белявского зарвался и продрал вперед, не выжидая подхода боковых цепей, а потому, естественно, между главными силами с обозом и авангардом образовался промежуток, а ведь главные силы и авангард должны были равняться на арриергард.

38. Куринцы положили его на землю и, обороняя, кажется, были изрублены.

39. Барон Шеппинг еще утром отнял пистолеты у барона Николаи, и они теперь ему и пригодились. Князь Дундуков так рассказывает этот случай: «подле носилок графа Бенкендорфа шел друг его барон Шеппинг, и когда горцы начали резать раненых и их прикрытие, Куринцы, положив носилки, обороняли. Шеппинг впереди их защищает своего друга и пистолетом барона Николаи успевает убить горца, занесшего кинжал над Бенкендорфом, сам же получает несколько ран шашками и в упор выстрел из пистолета в живот, но, к счастью, пуля (по недостатку ли пороха) застревает в белье. Бенкердорф же в бессознательном и безотчетном испуге имел достаточно силы, чтобы вскочить и бежать. Несколько Чеченцев, догоняя, рубили его беспощадно, и он был найден в овраге, весь облитый кровью и изрезанный шашками. Это немедицинское кровопускание, быть может, спасло ему жизнь, остановив воспаление. Окончательно горцы были разогнаны подоспевшей 11-й ротой Навагинского полка.

А несколько далее горцы атаковали самого Воронцова, едва спасеннаго несколькими Кабардинцами. Не доходя же авангарда были убиты адъютант Воронцова Лонгинов, адъютант Лидерса, граф де-Бальмен и Башилов и ранен Ген. шт. капитан барон Дельвиг и майор Альбрант. А рядом с Бенкендорфом убит раненный же полковн. Завальевский.

Тяжелый был этот день 14-го июля.

40. Это действительно была драма, нигде еще не изложенная во всей силе своей действительности.

41. Флигель-адъютант Эдуард Трофимович Баранов, находившийся при Фрейтаге.

42. Вероятно еще из Аyдии сын его был командирован в Петербург с донесением, так как в начале похода он был с отцом.

43. Это справедливо лишь отчасти, но в данном случае эта несоразмерность дошла до невозможнаго, что и объясняется рядом кризисов в походе, вернее, со взятия никому не нужного Дарго, весь поход – сплошной кризис.

44. Наши потери по отношению общей численности отряда были беспримерно велики и за время с 14-го июня по 20 июля только в Даргинском походе мы потеряли по офиц. данным: 3-х генер., 28 шт.-офиц., 158 об.-офиц. и 2.521 ниж. чинов, а именно:

 

Генералов

Шт.-офиц.

Обер-офиц.

Нижн. чинов

Убитыми

3

7

27

819

Ранеными

18

101

1.916

Котуженными

3

28

409

Без вести прпавшими

2

177

Всего:

3

28

158

3.321

Примечание. К этим потерям следует еще прибавить потери отряда генерала Фрейтага и наших гарнизонов на этапах в Андии, что значительно увеличит еще эти потери, причем мы не считаем еще потерь в Самурском и Лезгинских отрядах. Любопытны потери отряда только за неделю марша от Дарго к Герзель-аулу, с 13го по 20-е июля, а именно: убитыми: 2 шт.-офиц., 10 об.-офиц., 295 нижн. чин.; ранеными: 12 шт.-офиц., 43 обер.-офиц. и 740 н. чин.; контуженными: 2 шт.-офиц., 7 обер.-офиц. и 133 ниж. чина и 23 ниж. чина без вести пропавшими.

45. Главная причина неудач с 1839 года и, особенно, 1842 и 1845 гг.– это вмешательство Петербурга,– это составление планов кампании и управление армией из столицы, тогда как успех дела войны, говоря языком Суворова, требует: «единства власти и полной мочи избранному полководцу», что по отношению Кавказа вполне осуществилось только при князе Барятинском.

46. Благородный Бенкендорф ведет здесь речь о некоторых деятелях прошлого и ближайшим образом, очевидно, о Граббе (экспедиции 1839 и 1842 гг.), о вмешательстве личном в 1842 г. графа Чернышева, хотя здесь, по нашему, между строк, обвинение и графу Воронцову, который заслуживает такового в полной мере в 1845 году, когда у Воронцова не нашлось гражданского мужества высказать своему Государю правду о всей бесцельности и вреде этой экспедиции. В крайности, граф Воронцов мог ограничиться только Андиею и тогда избежал бы подвергать вверенный ему отряд всем этим бедствиям, лишениям и невознаградимым потерям.

47. Если это писалось во времена Воронцова, то далеко не вполне и Гергебильская, Салтинская и Чохская экспедиции служат доказательством, что 1845 год не произвел на Воронцова должного впечатления.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания графа Константина Константиновича Бенкендорфа о кавказской летней экспедиции 1845 года // Русская старина, № 3. 1911

© текст - Колюбакин Б. М. 1911
© сетевая версия - Thietmar. 2015
© OCR - Андреев-Попович И. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1911