ГЕНЕРАЛ-ФЕЛЬДМАРШАЛ

КНЯЗЬ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ БАРЯТИНСКИЙ

и

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА.

1815-1879 гг.

составлено генерального штаба, генерал-лейтенантом

Д. И. Романовским.

1881.

Общественное сознание общественной пользы, какую принес человек в своей жизни, есть самая высокая, самая почетная награда для умершего. Счастливы те, кто не сомневаются в этой истине, еще счастливее те, кто в нее глубоко веруют.

Действительно, в нравственном отношении что может быть выше этой истины, что может, при совершении подвига, тверже поддерживать человека, как не убеждение, что совершаемое им не будет забыто? Совершаемые же в нравственном отношении подвиги достигают иногда такой высоты, пред которою умолкает злоязычие даже тех, кто менее всего склонен поддерживать какие бы то ни были нравственные истины.

Великие слова нашего великого преобразователя, сказанные им в минуту самого тягостного испытания: "а о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, жива бы была Россия", имеют такой глубокий смысл и так высоко нравственны, что этого не могут не признавать даже самые крайние материалисты. Не могут не признавать, пока не захотят стать в открытый разрыв с здравым смыслом.

В природе нет совершенства или, вернее сказать, мы его нигде не находим согласно нашим понятиям. В главном источнике материального света — солнце, и там мы находим пятна.

Может ли поэтому жизнь какого-либо человека, который заведомо есть существо несовершенное, не представлять своего рода пятен?

Но если человек в своей жизни успеет совершить хотя бы одно дело великой общественной пользы, дело, требующее с его стороны напряжения всех нравственных сил и готовности жертвовать не только жизнию, а и всем что ему дорого, то такой человек, прежде всего, заслуживает общественную признательность. [250]

Казалось бы, что людям, высоко и хорошо поставленным, всего легче заслуживать и общественную признательность за пользу, приносимую ими обществу. Обеспеченные со дня рождения не только материально, а во многом и нравственно, они избавлены от необходимости заботиться о хлебе насущном, иногда весьма горькой, и всегда имеют поддержку даже для своих первых не твердых шагов. При такой обстановке, чего бы, казалось, им более и желать как ни общественной пользы. Жизнь говорит, однако, другое, и тоже скажет внимательный разбор обстановки таких людей. Обстановка эта такова, что менее всего располагает человека совершать нравственные подвиги. Без способности же совершать подвиги — вызывать в себе искреннюю, общественную признательность и вечную память потомства, не мыслимо. Делиться, например, своими избытками — дело, конечно, почетное, но для имеющих избыток — это еще не подвиг.

История всех времен и народов показывает, что из людей, хорошо и надежно обеспеченных со дня рождения, оказывались способными совершать великие подвиги только те избранные, которые по своей природе не могли довольствоваться одними материальными благами, как бы они велики ни были, и вообще чем бы то ни было обыденным, обыкновенным, а сами, по своему собственному призванию, создавали себе особо занимавшие их цели, и стремились в их осуществлению.

Справедливость требует однако сказать, что если аристократическая среда не всегда развивает способность совершать подвиги, то члены этой среды, способные от природы для совершения подвигов, имеют более чем кто-нибудь возможность избрать для себя цели более широкие и для общества наиболее полезные. Поэтому, естественно, что такие люди, как для всего общества, так и для потомства должны иметь еще большую цену.

В начале 1879 года скоропостижно скончался в Швейцарии, в Женеве, русский генерал-фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский.

Двадцать лет тому назад, имя князя гремело не только в России, но и повсюду. В то время едва ли был где-либо другой человек, привлекавший к себе такое внимание и сочувствие, какие привлекал к себе покойный князь. [251]

В 1859 году, Кавказ, составлявший во все времена эмблему неприступности и непокорности, долго и весьма чувствительно истощавший силы и средства России, разом изменил своей эмблеме. Никогда и никому не покорявшиеся горцы сдались безусловно русским войскам, предводимым князем Барятинским, а глава непокорных, тогда столь всем известный Шамиль, был живым взят в плен.

Ореол военной славы, который тогда окружал имя князя Барятинского, вместе с высокими связями князя в обществах; как у нас, так и за границею 1, создали ему особо заметное выдающееся положение.

Если бы судьба судила скончаться князю Александру Ивановичу около того времени, то уже, конечно, как наши, так и заграничные органы печати сделали бы из этой смерти событие, — и событие особой важности. В настоящее же время смерть фельдмаршала прошла как бы незамеченною, и надо сознаться, что наше общество отнеслось и относится к ней довольно холодно.

Само собою разумеется, что умершему фельдмаршалу были отданы все почести, подобающие его высокому сану. Кроме того, Государь Император, в ознаменование особого благоволения к заслугам покойного, записал себя и Государя Наследника в Кабардинский имени фельдмаршала полк, а Государь Наследник лично присутствовал на похоронах, хотя последние происходили довольно далеко от столицы, в родовом склепе князей Барятинских, в селе Ивановском, Курской губернии 2.

Для присутствия на похоронах было выслано несколько депутаций с Кавказа. Тем не менее, некоторая холодность со стороны общества довольно ясно выказалась, например, отсутствием статей в газетах, и вообще в нашей литературе, о действительных заслугах покойного и о той общественной пользе, какую он принес в своей жизни. [252]

Известно, однако, что русский человек добро помнит, и что он гораздо более расположен преувеличить заслуги кого либо матушке-России, нежели не признать подобных заслуг. А так как заслуги и польза, принесенные покойным князем Александром Ивановичем Барятинским в течении его жизни несомненны, то, очевидно, что эта видимая холодность происходила только от малого знакомства нашего общества с жизнию и деятельностию скончавшегося фельдмаршала.

Впрочем, для объяснения видимой холодности нашего общества к памяти покойного, прежде всего, не надо забывать, что основательно относиться к нашим общественным делам мы, вообще, начали весьма недавно, не ранее как после реформ последнего двадцатипятилетия. Большая же часть деятельности князя Барятинского, доставившая ему права на общественную признательность, относится ко временам, предшествовавшим последним реформам. При том, деятельность эта происходила в крае, который и теперь еще мало известен. До какой же степени у нас в обществе мало знали покойного, могут между прочим служить доказательством газетные статьи, написанные по случаю его смерти. В одной из газет, по-видимому, даже сочувствующей его памяти, жизнь и деятельность умершего фельдмаршала рассказывается таким образом, что автор статьи находит не неуместным, между прочим, заметить, что князь Александр Иванович не прошел курса ни в одной из наших академий.

Если почетно для людей заботиться о своей памяти в потомстве, если почетно для самих обществ отдавать должную дань уважения умершим достойным общественным деятелям, то уже совершенно обязательно для каждого, желающего добра своей родине, сообщать обществу те сведения о жизни подобных деятелей, какие могут быть переданы ими с достоверностию. При этом только условии общество будет иметь возможность исполнить относительно их свой долг.

Во время службы моей на Кавказе с 1846 по 1858 год, я не раз, иногда даже лично, состоял при покойном фельдмаршале, и был свидетелем-очевидцем, каким образом в нем самом постепенно вырабатывался план покорения Кавказа, так блистательно им впоследствии совершенный. Затем случай [253] привел меня, как офицера генерального штаба, состоять при князе Барятинском, когда князь в 1856 году был назначен главнокомандующим на Кавказе, и видеть тогда, как план, давно им для себя приготовленный, стал приводиться в исполнение. Наконец, состоя при главном штабе в Петербурге с 1858 по 1863 год, я имел случай следить, по верным источникам, за покорением Кавказа.

Все мною виденное и читанное не оставляет во мне ни малейшего сомнения, что быстрым покорением Кавказа Россия обязана покойному генерал-фельдмаршалу князю Барятинскому. Для меня ясно также, что покорение Кавказа не было только случайным стечением благоприятных обстоятельств, не было и последствием удачного вдохновения минуты, а составляет прямой логический результат зрело и верно обдуманного плана действий.

Настойчивости же и решимости при исполнении плана князем Барятинским было выказано столько, сколько лишь можно того ожидать от человека, который добровольно принимает на себя великий подвиг, и всегда готов жертвовать для его осуществления не только жизнию, но и всем, что ему дорого.

Говоря таким образом, я весьма далек от мысли хотя сколько-нибудь умалять заслуги прежних достойных деятелей на Кавказе, каковы князь Цицианов, генерал Ермолов, князь Воронцов, или кого-либо из сподвижников покойного генерал-фельдмаршала. От подобной мысли я, конечно, далек более, чем кто-либо. Имев случай самостоятельно начальствовать войсками, я хорошо знаю, какое великое дело для военного человека личное самолюбие, и как обязательно для каждого относиться к военным заслугам с должным вниманием. Но я уверен, что в предлагаемом мною труде "Генерал-фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский и кавказская война" никто ничего подобного и не встретит.

Теперешнее объединение Германии случилось на наших глазах. Германия и весь свет признают главным виновником этого князя Бисмарка, но, конечно, никто, даже самые искренние его почитатели, говоря таким образом, не думают отвергать заслуг, оказанных этому объединению не только императором Вильгельмом, а и кем-либо из прежних и теперешних сподвижников единства Германии и величия Пруссии. [254]

План военных действий, следуя которому князь Александр Иванович Барятинский покорил Кавказ, в общих чертах был намечен им для себя весьма давно. Когда князь еще командовал бывшим кабардинским егерским князя Чернышева полком, то служившие в то время в полку хорошо помнят суждения князя о кавказской войне и о покорении Кавказа вообще. Когда впоследствии князь Барятинский был начальником левого фланга, то все суждения его по этому предмету не только в главных основаниях не изменились, но, командуя уже самостоятельными отрядами, князь как бы пользовался случаями признаваемые им в теории основания испытывать на практике 3.

План покорения Кавказа, исполненный князем Барятинским, имеет то огромное преимущество пред другими подобными планами, что был составлен им не на основании только общих соображений, а и на новых совершенно своеобразных мерах и способах ведения войны, не раз и с большим успехом испытанных им самим на практике.

Справедливость требует, однако, сказать, что как ни верен и ни хорош был этот план, исполнение его требовало таких больших средств и такого полномочия, какие могли быть даны только при особом личном доверии к исполнителю самого Государя Императора, и при личной решимости Его Величества скорее покончить с Кавказской войной, так долго и так сильно истощавшей Россию. Много требовалось решимости, чтобы в 1856 году, после только что оконченной тогда восточной войны, могло состояться назначение на Кавказ главнокомандующим князя Александра Ивановича Барятинского, который в то время был далеко не из старших генералов русской армии, имевших право на подобное назначение, и противу чего раздавалось тогда не мало голосов, хотя и не из кавказского края. Нужно было много энергии, чтобы, несмотря ни на что, поддерживать усиленные средства, требовавшиеся на ведение кавказской войны с 1856 года по 1859 год, пока результаты нового способа действий на Кавказе князя Барятинского не выказались во всем своем блистательном виде. [255]

Трудно и бесполезно было бы говорить о том, что случилось бы на Кавказе, если бы в 1856 году не был туда назначен главнокомандующим князь Барятинский; но не трудно понять, в какое ужасное положение мы были бы поставлены, хотя бы в 1876 году, если бы кавказская война не была окончена и мы находились бы там в положении, сколько-нибудь напоминавшем наше положение на Кавказе в 1853-1855 гг., когда при всем напряжении сил России мы в первые годы тогдашней турецкой войны постоянно должны были сражаться один против четырех, а иногда и один против десяти.

Двадцать лет тому назад, когда плен Шамиля и покорение Кавказа возбудили в высшей степени общественное внимание к происходившему на Кавказе, для ознакомления с этим вообще мало известным краем, был издан мною краткий общий очерк всего происходившего на Кавказе за весь период 60 летней Кавказской войны: "Кавказ и Кавказская война". Но в то время хотя покорение Кавказа для всех знакомых с краем и было уже несомненно, во всяком случае, совершившимся фактом это покорение сделалось только в 1864 году, во время управления краем нынешнего Августейшего главнокомандующего на Кавказе, в. к. Михаила Николаевича.

Кроме того, в то время князь Александр Иванович был еще в живых, и понятно, что чувство деликатности заставляло каждого говорить о нем не иначе, как с его согласия. Между тем, подобные недомолвки, хотя бы и вызываемые весьма уважительными причинами, весьма неудобны как для полного разъяснения факта, так и для памяти покойного.

Поэтому, исполняя нравственный долг как относительно моих соотечественников, так и относительно памяти покойного фельдмаршала, я счел себя обязанным издать публикуемый мною теперь очерк "Генерал-фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский и Кавказская война", составляющий как бы продолжение моего прежнего труда "Кавказ и Кавказская война".

При этом считаю долгом предупредить, что печатаемое мною ныне отнюдь не составляет биографии. Лично покойного князя Александра Ивановича я знал не настолько, чтобы принять на себя подобный труд, а потому прошу смотреть на [256] составленную мною теперь статью только как на материал для будущего биографа.

Опубликование же подобного материала в настоящее время мне кажется полезным более чем когда-либо. Кавказская война есть дело давно завершившееся, число участвовавших в ней постоянно уменьшается, а между тем в печать начинают уже проникать суждения, по моему мнению, слишком решительные и односторонние, которых можно избегнуть только обсуждением всесторонним с помощью печати.

Чтобы, с своей стороны, в таком важном деле не впасть к какие-либо неверности и увлечения, я буду все свои суждения основывать, преимущественно, на фактах, здесь же приводимых, и которые всегда готов пополнять разъяснениями, если таковые потребуются.

Само собою разумеется, что прежде всего я буду считать себя счастливым, если успею хоть сколько-нибудь послужить основательному разъяснению такого важного для России дела, как быстрое покорение Кавказа, совершенно изменившее наше положение на востоке.

Д. Романовский.


ПОСВЯЩАЕТСЯ ГЛУБОКОЧТИМОЙ СТАРОЙ И СЛАВНОЙ КАВКАЗСКОЙ АРМИИ.

От одного из ревностнейших ее почитателей.

I.

Генерал-фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский родился в 1815 году, — год памятный для всех, как начало общего успокоения Европы и всего света, после первой. французской революции и беспрерывных Наполеоновских войн.

В России в то время крепостное право существовало еще во всей силе; оно не было стесняемо даже теми небольшими ограничениями, какие начали появляться в нашем законодательстве с двадцатых годов. Права дворянства как высшего, так и низшего, были в то время весьма большие, и уже довольно тяжело отзывались на прочих сословиях, особенно на крестьянстве, а следовательно и на общем государственном организме. Но, по счастию, основные начала этого организма были положены таким гением, выше которого по избранным для себя стремлениям, история всех времен и народов еще не представляет.

Российская империя создалась не по подобию римской, византийской и других, а совершенно самобытно, на началах своей истории, гением своего государя.

Петр Великий не был гениальным честолюбцем, которого счастливая судьба поставила на вершину земного величия, а прирожденным государем своей земли. Принятый им на себя титул императора ни в чем не изменил его личного положения, а возвеличивал только Россию, которую он любил больше жизни. Создавая свою империю с единственною целью блага своего народа, он умел найти в его истории такие основания, которые впоследствии уже не раз помогали его империи выносить большие невзгоды, и будем надеяться, что с Божиею помощию, надолго сохранят в себе главное, наиболее могущественное свое свойство, данное им гением Петра,— видоизменяться сообразно духу и потребностям времени.

Управляя своей обширнейшей в свете империей самодержавно, без помощи даже министров, а с пособием только Правительствующего Сената и своих коллегий, Петр Великий не [260] стеснялся вводить новые законы, но тщательно сберегал все старое, хорошее, что обещало пользу его земле. В этих случаях, оставляя старое, Петр делал в нем лишь добавления, но такие, которые сразу уничтожали в старом все дурное, и таким образом изменяли зло во благо.

До Петра Великого дворянство у нас существовало, но приобретение прав дворянства не было узаконено. Принимая дворянство за первое, самое почетное сословие в России, Петр Великий указал ему быть и первыми ее слугами, а как ей нужно служить,— лично собою дал пример такой нравственной высоты, что выше ничего и представить себе невозможно. Вместе с тем, Петр Великий постановил, что русское дворянство вновь приобретается не иначе, как государственною службою. При этом, в регламенте Петра подробно расписаны были чины военной и гражданской службы, дававшие право на потомственное дворянство.

Эти основные законоположения Российской империи и дух, завещанный ее создателем, вместе с великими реформами последнего времени, произвели то, что русское дворянство, следуя тем же путем, которым оно уже следует со времен Петра, несомненно подготовляет себе весьма почетную страницу в истории русского народа.

Все поля битв во всех войнах, которые вела Россия со времен Петра, начиная Полтавой и оканчивая Балканами, поля Германии, Италии, Швейцарии, Франции, Турции, всех концов Азии, и до сих пор сохраняют не мало костей русских дворян, как лучших ревностнейших слуг величия России. Но кроме этих военных доблестей, дворянство же наше более чем кто-либо содействовало и осуществлению последних благодетельных для России реформ. Где и когда совершалось так мирно и покойно уничтожение крепостного права, как упразднилось оно в России? Где и кто принимал на себя так охотно общую воинскую повинность, как это сделало русское дворянство?

Незавидна и непрочна судьба тех государств, в которых разные преимущества составляют удел лишь некоторых избранных, и притом не связывают их соответственными преимуществам обязанностями. Эта истина, несоблюдение которой так жестоко наказывается историей, обязательна для России более чем для какого другого государства. Историческая судьба, [261] географическое положение, этнографические особенности, все это сложилось так, что для России истинное величие, т. е. служение на истинное благо человечеству, составляет как бы долг, перед которым отступать Россия не может, не изменяя своему достоинству. Все наше прошедшее служит тому подтверждением, да таково же вероятно и наше будущее.

Двадцать лет тому назад, при обсуждении последствий, каких можно было ожидать от несомненного уже тогда умиротворения Кавказа, между прочим, сказано было 4: "каковы бы ни были жертвы, которые Россия принесла Кавказу, во всяком случае, нет сомнения, что эти жертвы будут потомством достойно оценены, прежде всего потому, что торжество России в войне с Кавказскими горцами составит торжество цивилизации над самым упорным варварством".

"Если же на каждом человеке лежит обязанность трудиться не только для себя, а своею жизнию принести пользу и обществу, то точно также и на каждом великом народе лежит обязанность не только развивать самого себя, а содействовать по мере сил развитию других более отсталых народов. Можем ли мы отрицать благотворное влияние Запада на наше развитие? Не обязаны ли мы заплатить долг цивилизации, передав это влияние Востоку? Если Петр Великий основанием Петербурга прорубил окно, сквозь которое Россия взглянула на Европу, то в наше время умиротворением Кавказа прорубается окно для целой Западной Азии, для Персии, Армении, Месопотамии, погруженных в вековое оцепенение. Сквозь это окно взглянут они на Европу, и если взглянут не без пользы для себя, в чем нельзя и сомневаться, то великий долг, лежащий на России относительно цивилизации, будет честно и достойно выплачен".

Все, совершившееся в последние двадцать лет, и все, совершающееся ныне на наших глазах, показывает, что тогдашние ожидания, мало по малу, начинают уже осуществляться.

Не говоря про части Турции, плотно и прочно присоединившиеся к Европе, не говоря про совершившееся в это время обращение на иной путь томившихся под вековым гнетом [262] самого дикого деспотизма — Хивы, Бухары и Кокана, все ныне совершающееся в Малой Азии, Персии и даже в Индии, не выказывает ли ясно, что и для всех этих стран — присоединиться к общечеловеческой цивилизации очередь уже приближается.

Дальнейший ход событий много, конечно, будет зависеть от того, насколько Россия успеет избавить себя от тех предвзятых мнений, которыми так ловко и искусно пользуются наши недоброжелатели и наши соперники. К прискорбию, при существовании подобных взглядов, иногда самые высокие, самые чистые стремления России на пользу человечества, не только объясняются исключительно стремлениями завоевательной политики, в роде Наполеоновской, никогда никому не симпатичной, но не редко толкуются даже в роде действий Батыя и других.

Как бы то ни было, и какой бы ни приняло оборот все ныне совершающееся, во всяком случае, если в будущем история России и может представить еще более славного, то едва ли трудовой характер ее истории переменится, а при такой исторической судьбе России первенствующее в ней сословие дворянство, весьма естественно, должно служить образцом.

Лучшие и наиболее именитые из нашего дворянства так и поняли свое назначение еще со времен нашего великого преобразователя.

Вот, например, что было написано отцом покойного фельдмаршала в инструкции, оставленной для воспитания своего сына, и который сам был сын принцессы Голштейнской и одного из современников еще Петра Великого. Инструкция эта имеется в материалах редакции "Русской Старины".

В этой инструкции, между прочим, сказано: "мне не нужно говорить здесь, что сын мой должен быть обучаем вере его священником. Это разумеется само собою. Не должно забывать учить его французскому, английскому и немецкому языкам. Во время путешествия его по России, следует возбуждать в нем любовь к отечеству, желание изучить его и быть ему полезным, отличаться в службе государю его, которого он должен почитать и которому он должен повиноваться, каков бы ни был его характер, как своему государю, которому он обязан присягою. Если Бог даст моему сыну счастие служить отечеству своему с отличием и успехом, он под конец жизни своей может [263] с почетом выйти в отставку и удалиться в прекрасные свои имения, чтобы там образовывать своих крестьян, сделать их счастливыми и развить между ними искусства и ремесла, которые увеличат их благосостояние, и в то же время множеству праздных дадут занятие. С тем образованием, которое он получит, я уверен, он усовершенствует все, что ему оставлю, и будет полезен на своем поприще, а следовательно и своему отечеству. Я прошу жену, как милости, не делать из него ни военного, ни придворного, ни дипломата. Мы уже имеем столько героев, столько украшенных орденами тщеславных, столько придворных. Россия есть больной исполин: людям, отличающимся происхождением и богатством, следует служить и поддерживать государство".

Отец покойного фельдмаршала в свое время был известен как один из лучших агрономов. Обширные его имения, по образцовому своему устройству и по благосостоянию жителей, славились во всем крае. Инструкции отца не суждено было осуществиться ни в подробностях воспитания его сына, ни даже в выборе для него карьеры, но относительно сущности инструкции, главной цели, т. е. относительно пользы обществу и государству, какой желал отец от своего сына, инструкция исполнилась самым блистательным образом.

Все семейство князя, до смерти его отца в 1825 году, оставалось большею частью в своем главном имении, в селе Ивановском, Курской губернии. Понятно, какие внимание, роскошь и предупредительность окружали новорожденного с первых же дней его явления на свет. Отец, мать и все смотрели на него как на старшего, после отца, представителя рода князей Барятинских.

В какой же мере подобная обстановка действовала на способного, впечатлительного ребенка, и как в то время понималось вообще значение первородства в старом богатом барском доме, можно судить из рассказа о первом приеме в селе Ивановском императора Александра I покойным фельдмаршалом, когда ему еще было не более 10 лет от роду.

Вскоре после смерти отца князя, император Александр, желая выказать особое внимание семейству умершего, на пути в Таганрог, посетил село Ивановское. Мать князя была в это время нездорова, и честь встречать императора выпала на [264] долю будущего фельдмаршала, тогда 10 летнего ребенка, который и встретил императора на подъезде своего дворца. Государь, выйдя из коляски, очень обласкал ребенка-хозяина и, взяв за руку, стал входить с ним вместе на лестницу. Затем остановясь, он позвал своего любимого лейб-кучера, известного Илью (имевшего чин полковника), приказал ему поцеловать ручку молодого князя и идти вместе с ними осматривать его дворец.

Благословенное небо Малороссии, ее поэзия, природные красоты и типичность жителей не могли, в свою очередь, не влиять на ребенка, и оставили по себе много следов, которые не изгладились в нем до конца жизни. Мечтательность и добродушный юмор, составлявшие одни из особых свойств в характере покойного фельдмаршала, развились в нем, вероятно, именно вследствие этой обстановки его младенчества. В годах не только молодых, но даже в зрелых, и когда князь вполне уже отдался Кавказу, он любил вспоминать о Малороссии, любил рассказывать малороссийские анекдоты, а иногда и сам читал "Энеиду на изнанку — Котляревского" и, надо отдать справедливость, рассказывал и читал мастерски.

По окончании траура, все семейство князя, а вместе с ним и он, переехали на житье из Ивановского в Петербург.

Петербургская жизнь совершенно изменила инструкцию, составленную отцом князя для его воспитания и карьеры. Имея 16 лет от роду, он был зачислен в кавалерийский полк, и поступил в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, откуда в 1833 году произведен в корнеты, с определением в лейб-кирасирский Его Высочества Наследника Цесаревича (ныне л.-гв. кирасирский Ея Величества) полк.

Если петербургская жизнь была причиной, что инструкция отца относительно воспитания его первенца была изменена, то врожденные природные его стремления и способности изменили ее еще более. В марте 1835 года, когда князю не было еще 20 лет, он был командирован, согласно его собственному желанию, на Кавказ, для участия в экспедиции против горцев. [265]

II.

В то время кавказская война только начинала разгораться, и в России это было единственное место, где жаждавшие боя могли с ним ознакомиться. Стремление 20 летнего юноши, будущего фельдмаршала, на Кавказ понятно, как понятна и его готовность на все лишения и неудобства, с какими были сопряжены тогдашние Кавказские экспедиции, особенно по сравнению с обстановкой, окружавшей князя в Петербурге. Во всяком случае, эта поездка была совершенным уклонением от отцовской инструкции, произвела на молодого человека весьма сильное и глубокое впечатление и определила всю его будущую карьеру.

Первые военные дела, в которых покойный фельдмаршал принимал участие, была осенняя экспедиция генерала Вельяминова в землю Натухайцев, живших в верховьях реки Абин, в 1835 году. Прикомандированный на время экспедиции к бывшему Кабардинскому егерскому (ныне Кабардинский пехотный князя Барятинского) полку, молодой корнет князь Барятинский, кроме прямого участия в действиях полка, пользовался случаями принимать участие в делах и с другими войсками. Так 21 сентября он принял начальство над сотней казаков, высланных вперед для занятия ущелья Чемовосеволайка, где засевшие Натухайцы много препятствовали действию наших войск в долине реви Абин. Воспользовавшись местными закрытиями, князь смело подвел свою сотню в неприятелю на самое близкое расстояние и, сделав залп, бросился в атаку,— неприятель был смят и дело выиграно. Но во время жаркого рукопашного боя, будущий фельдмаршал, тогда еще корнет, князь Барятинский, был ранен в упор ружейною пулею в правый бок, где она и осталась. За это отличие князь был награжден золотою саблею с надписью за "храбрость".

По возвращении князя в Петербург, в декабре месяце, покойный Государь Император, 1-го января 1836 года, назначил его состоять при Его Императорском Высочестве Наследнике Цесаревиче, ныне благополучно царствующем Государе Императоре.

Это назначение было столь высоко и почетно, что, по собственным словам покойного фельдмаршала, он считал бы себя в [266] то время самым счастливым человеком, если бы не тяжкие страдания от раны, которые не давали ему покоя. В апреле 1836 года, по настоянию докторов, он должен был для лечения от раны отправиться за границу, где и оставался более двух лет до июля 1838 года.

По возвращении в Россию, он был переведен в лейб-гвардии гусарский полк, с оставлением при Государе Наследнике, а в следующем, 1839 году, произведен в штабс-ротмистры, с назначением адъютантом Его Высочества. В этой должности князь оставался до назначения флигель-адъютантом и командиром бывшего Кабардинского егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка (ныне Кабардинский пехотный князя Барятинского) в феврале 1847 года.

Высокое назначение, полученное князем Барятинским по возвращении с Кавказа, и поездка в край, в котором ему суждено было впоследствии оказать так много славных заслуг, как бы напоминали ему, что в инструкции, оставленной отцом для его воспитания, осталось много пробелов, и он очень заботился их пополнить. Во время заграничных путешествий, в особенности в тех, которые предпринимал он для лечения, князь сближается с серьезными учеными людьми, и в нем сильно развилась любовь к полезному чтению. Провести бессонную ночь за каким-либо новым, даже хотя бы и очень сухим сочинением, по предмету, его живо занимающему, было для князя делом обыкновенным. Эта любовь к чтению обратилась потом в привычку, которую не оставлял он до конца жизни. С некоторыми же из наших ученых, как, например, с нашим известным ученым Гулиановым он так сблизился в свою поездку 1836-1837 гг., что на известных условиях сделался потом наследником всей его обширной и хорошо составленной библиотеки.

Что касается Кавказа, то хотя этот край, его деятели н служивые с первого же с ними знакомства произвели на покойного фельдмаршала весьма глубокое впечатление, но твердое решительное намерение посвятить свою жизнь на служение Кавказу в нем делается заметным не ранее 1847 года.

В 1845 году князь был вторично командирован на [267] Кавказ, и участвовал в знаменитой Даргинской экспедиции князя Воронцова.

В этот раз князь приехал в край ему уже известный, и, состоя в чине полковника, был назначен командующим третьим баталионом бывшего Кабардинского егерского (ныне Кабардинский пехотный) полка, с которым хорошо познакомился еще в первую свою поездку на Кавказ.

Одно из лучших и наиболее блестящих дел Даргинской экспедиции — занятие андийских высот — выпало на долю князя. Дело это происходило на глазах всего отряда; и было как бы состязанием в боевой славе между двумя старыми кавказскими полками, в то время наиболее отличавшимися, между Куринцами и Кабардинцами.

Надо заметить, что, незадолго перед тем, Куринский полк получил себе шефа в лице тогдашнего главнокомандовавшего на Кавказе князя Воронцова, а Кабардинский полк имел тогда шефом военного министра князя Чернышева. За несколько дней до занятия андийских высот, Куринцы имели блестящее дело при занятии горы Анчимеер, а Кабардинцы, всегда с ними соперничествовавшие, хотя всегда с ними и очень дружившие, были этим отличием задеты за живое, и ждали только случая показать себя. Случай этот представился, когда главный отряд, достигнув вершины главного перевала, при селении Гогатль, должен был продолжать путь через андийские высоты на селение Азал, в это время сильно занятый скопищами Шамиля.

Для занятия неприятельской позиции были высланы кабардинцы под начальством князя Барятинского,— это было 14 июля 1845 года. День был светлый и ясный; главный отряд занимал позицию на высотах, господствующих над окружающею местностию, откуда аул, завалы и все расположение неприятеля были хорошо видны, а потому все дело было как бы на ладони. Очевидцы рассказывают, что это дело шло так живо и блестяще, что когда горцы были сбиты Кабардинцами, то многие из зрителей, забывая расстояние их отделявшее от Кабардинцев, аплодировали и кричали ура!

Вот, между прочим, рассказ об одном эпизоде этого дела, слышанный мною в Кабардинском полку, куда я был переведен в 1847 году. Когда, по окончании дела, несли наших [268] раненых в лазарет, в вагенбург, князь Воронцов вышел на встречу, и, заметив одного раненого офицера, которого несли с особенною осторожностию, поспешил подойти к нему и узнать о состоянии его здоровья. Офицер этот, командир 7-й егерской роты штабс-капитан Нейман, был действительно тяжело ранен и очень страдал. Но вместо ответа на слова главнокомандующего, он, с трудом приподнявшись на носилках, сам обратился с вопросом: "а что, ваше сиятельство, кто лучше дерется, Куринцы или Кабардинцы?" Разумеется, князь Воронцов поспешил успокоить этого почтенного воина.

За дело на андийских высотах князь Барятинский удостоился получить, по единогласному приговору кавалерской думы, орден Св. Георгия 4 ст., и вместе с тем получил большую, прочную известность у старых кавказских служивых. В этом деле князь Барятинский был также тяжело ранен пулею в ногу, и, по возвращении с Кавказа, должен был снова отправиться за границу, где и оставался до начала 1847 года.

28-го февраля 1847 года полковник князь Барятинский был назначен флигель-адъютантом Императора Николая Павловича и командиром бывшего Кабардинского егерского генерал-адъютанта князя Чернышева, (ныне Кабардинский пехотный генерал-фельдмаршала князя Барятинского) полка.

С этого собственно времени начинается деятельность князя Барятинского на Кавказе, как человека, сознательно и вполне отдавшегося Кавказской войне и служению Кавказу 5.

III.

То, что князь А. И. Барятинский с 1847 года сознательно и всецело посвящал себя кавказской службе, видно между прочим из его распоряжений по имению, сделанных им около этого времени. Решаясь отдаться вполне кавказской службе, князь Барятинский, если не торжественно, то весьма решительно, отказывался раз на всегда от семейной жизни. В этих видах князь передал свой маиорат на известных условиях своему [269] второму брату, князю Владимиру Ивановичу Барятинскому, который в то же время поступил на его место адъютантом к Его Императорскому Высочеству Государю Наследнику Цесаревичу, ныне благополучно царствующему Императору Александру II.

Это объяснение я слышал лично от самого фельдмаршала в зиму 1849-50 гг., когда в Петербурге много говорили о передаче маиората князем А. И. Барятинским теперешнему его владетелю, тогда еще ребенку, на елке. При чем князь добавил, что самая передача была условлена гораздо ранее, до поездки его на Кавказ в 1847 году. С этого же времени любимой темой разговоров, как в обществе, так в особенности в кружку людей ему более известных, делается для князя Кавказ и Кавказская война. Своих личных взглядов и предположений в беседах общих, публичных, покойный фельдмаршал в то время не любил высказывать, но в беседах по тем же предметам с немногими — князь проводил иногда целые ночи.

В это время самое расположение князя к людям и даже его привязанность весьма много зависели от степени любви, какую в ком он замечал, к военной службе и к Кавказу. Говорю это с уверенностию, так как иначе мне весьма трудно бы было объяснить то особенное расположение, которое начал мне выказывать князь с первых же дней поступления моего в полк и которое продолжал, несмотря на то, что в самом начале моего знакомства я должен был поступить так, что мог бы потерять подобное расположение.

Окончив курс в инженерной академии, и имея в виду пройти чрез академию генерального штаба, я поступил в Кабардинский полк собственно для того, чтобы на самом деле ознакомиться с боевой жизнию, и выбрал Кабардинский полк преимущественно потому, что полк этот находился тогда на передовой линии и своим бытом близко напоминал прежний патриархальный военный быт, который так поэтически описан в "Капитанской дочке" Пушкина, и охарактеризован эпиграфом: "Мы в фортеции живем, хлеб едим и воду пьем, а как названные враги к нам придут на пироги и проч.". Просился я о переводе в полк еще при прежнем командире, генерале Козловском, и признаюсь, когда, приехав в полк, я вместо старого командира Козловского нашел нового, князя Барятинского, [270] то этой нежданной переменой был очень смущен и даже озабочен. Князя Барятинского я до того времени никогда не видал, и по доходившим до меня отзывам сильно опасался, что вместо патриархальной боевой обстановки попаду в жизнь чопорную и в кружок таких людей, какие никогда мне не были симпатичны. По счастию, скоро убедился я, что опасения мои были совершенно напрасны. Патриархальности прежних времен я, действительно, не нашел, но и стеснительной чопорности также не было.

Полковой штаб Кабардинского полка находился в то время в крепости Внезапной, и общественная жизнь тогдашних ее обитателей, главным образом, сосредоточивалась в доме полкового командира. Два раза ежедневно, в 11 часов утра и в 6 часов вечера, все офицеры собирались тогда к князю, утром на обед, вечером на ужин; по временам, около дома, играла полковая музыка, а иногда бывали вечера с танцами. Во всем соблюдалось строгое приличие и никаких увлечений не допускалось, но в то же время никакой принужденности в этих не служебных делах отнюдь не замечалось, и даже самое посещение вовсе не считалось обязательным. С приездом князя во Внезапную, в ней открылся еще новый ресурс — это большая и хорошо составленная собственная библиотека князя, открытая для пользования всех служащих. Если к сказанному добавить те развлечения, какие часто доставлял неприятель, заставляя войска выходить на тревогу, то понятно, что жалующихся на скуку жизни было немного.

Мне лично такая жизнь очень нравилась, и я был вполне доволен своею судьбою, особенно когда князь скоро объявил мне, что назначает меня с полком в экспедицию. Весной 1848 года полковой штаб был переведен из крепости Внезапной в укрепление Хасав-Юрт, где остается и по настоящее время, но и там жизнь продолжалась такая же, как и в Внезапной. Вообще, все время службы моей в полку, я имел случай не раз убедиться во внимании и расположении ко мне князя, а потому добрые чувства с моей стороны к нему весьма понятны; но чем руководился князь, оказывая. особое расположение ко мне, когда я отправился в академию и не остался в полку как этого он желал, объяснить иначе не могу как моею [271] любовью к военной службе и к Кавказу, которая тогда была во мне, действительно, очень сильна.

Вообще, покойный фельдмаршал был одна из тех сильных и добрых русских натур, которые в своих увлечениях всегда искренни, и которые в людях ищут не столько сходства личных убеждений с своими собственными, сколько искренности убеждений. Не раз случалось мне слышать от самого покойного: "для меня не так важно, каких убеждений держится человек: аристократических, демократических, либеральных или ретроградных, как важно то, чтобы человек вмел действительно убеждения, и чтобы не менял их, как перчатки. Для меня нет хуже и опаснее людей как те, которые сегодня либералы, а завтра ретрограды, сегодня якобинцы, а завтра мольеровские дворяне".

Вообще, искренность князь высоко ценил и всегда был расположен многое извинять тем, в ком находил это свойство. К соблюдению, например, приличий, как служебных так и светских, князь относился весьма строго, можно сказать, даже педантически, но и в этом отношении искренности он много извинял. Вообще, едва ли князь не считал искренность самою первою людскою добродетелью, которою он очень дорожил, и которой прежде всего руководился в оценке человеческого достоинства. Людей, не ошибающихся в других, на свете нет, но, припоминая все хорошо мне известные отношения покойного фельдмаршала к людям за все тридцать два года, которые я его имел честь знать, не могу не сказать, что ошибок в этом отношении было немного. Были, конечно, примеры, что люди ловкие весьма искусно принимали на себя вид искренний и успевали втираться в доверенность, но большею частью мистификация при князе не была продолжительна.

Главные предметы, наиболее, или лучше сказать, всецело занимавшие князя в это время его жизни, были полк и Кавказ. В 1847 и 1848 годах я имел случай видеть князя довольно часто, и позволяю себе сомневаться, было ли в это время что-либо на свете, чем бы он мог очень интересоваться,— так сильно был он поглощен думами о полке и о Кавказе.

На тот и другой предмет князь смотрел совершенно своеобразно. Все, кто ближе знали эти взгляды, не могли не ценить [272] их и если можно было не всегда разделять мнения князя, то нельзя было их не уважать. Но близко знали это немногие. Здесь необходимо указать на одну особенную черту характера покойного, которая лично для него не была полезна.

Всякому случалось, конечно, в своей жизни встречать людей, особенно из числа занимающих более или менее заметные положения в обществе, которые любят казаться более занятыми и озабоченными, нежели они есть на самом деле. У князя была совершенно противоположная слабость. На самом деле князь занимался очень много, и каждое дело, в котором он принимал нравственное участие, очень принимал к сердцу, и прежде чем действовать, изучал и обдумывал его самым тщательным образом. Но все эти занятия его и думы были хорошо известны только людям весьма к нему близким, да и те не всегда про них знали.

Когда князь начинал какое-нибудь дело, его особенно интересовавшее, он предварительно перечитывал не только все существовавшие у нас по этому предмету законоположения, но с большим вниманием знакомился и с постановлениями, существовавшими по тому же предмету за границей. Основательное знание языков немецкого, французского и английского, частые поездки за границу, положение и связи в обществе,— все это, без сомнения, облегчало ему основательное изучение. Но все это, обыкновенно, князь делал как бы по секрету, иногда казалось даже, что князь как бы стыдился столь продолжительного и основательного изучения предмета. Во всяком случае, занятия с другими, даже близкими людьми, он начинал не ранее как составив уже себе определенное ясное понятие о деле. Занятия эти, обыкновенно, состояли или в диктовке им своих предположений, или в диктовке ему им же самим составленной записки. Большею частью, такие занятия происходили по ночам, и весьма часто длились не только до рассвета, но до часа, когда у князя или начинался прием, или он сам должен был куда-нибудь ехать. В эту минуту, особенно, когда показывался кто-нибудь не из очень приближенных лиц, князь мгновенно изменялся, и даже тем, кто занимался с ним и которым нужно бы было иногда для него же самого передать некоторые сведения, сделать это было уже не легко вплоть до начала следующего [273] усиленного занятия. Объяснить такую странность в характере покойного я затрудняюсь, но что она действительно существовала — это хорошо известно всем действительно близко стоявшим к князю. По-моему, всего скорее объяснить это тем отвращением и даже ненавистью правдивой натуры князя ко всякому шарлатанству.

Как бы то ни было, но само собою делается понятным, как плодотворны были для дела последствия подобных усиленных занятий князя, особенно, если принять в соображение, что для осуществления задуманных им мероприятий он никогда не жалел своих средств, и пользовался всеми своими связями, какими только располагал.

Кроме возможно лучшего командования полком, согласно существующим у нас законоположениям, которые князь очень наблюдал, его, при командовании полком, особенно занимали две мысли, которые он и старался по возможности осуществить. Во-первых, князю очень нравились постановления, существующие в английской и австрийской армиях о шефах полков. По своим убеждениям князь находил, что за неимением у нас таких постановлений, командиры наших полков нравственно обязаны сами заботиться о доставлении всего того, что в других армиях доставляют им шефы, что с своей стороны и действительно исполнял не только во время командования, но и после. Во-вторых, князь очень заботился о развитии в Кабардинском полку большей представительности между офицерами. Высоко ценя геройский дух, которым отличался этот полк с давних пор, князь желал, однако, чтобы отнюдь не изменяя этому духу, офицеры более усвоили себе светские приличия, и вообще тот наружный вид наших лучших полков, который князю очень нравился.

В этом отношении князь высоко ценил деятельность тогдашнего Кавказского главнокомандующего князя Воронцова и не раз говорил: "если бы князь Воронцов ничего не сделал для Кавказа более того, что уже им сделано, то и тогда заслуги его огромны: он первый показал н убедил всех, что можно быть отличным Кавказским офицером, не нося мазаных дегтем сапог и не выпивая при всех по нескольку рюмок водки". [274]

В общем результате последствиями усиленных забот князя о полку, кроме разных нововведений, которые вследствие своей полезности скоро были приняты и в других полках, как, например, охотничьей команды, вооруженной двустволками, было то, что заботы о нем не мало способствовали тому, что Кабардинский полк ранее других начал пользоваться теми выгодами, какие предоставлены теперь всем нашим армейским полкам на казенные средства: офицерскими собраниями, библиотекой и т. п.

Требуя строгого исполнения всех приличий служебных и частных, князь считал это обязательным и для самого себя, что было ему не всегда легко. Рассказывают, что когда по сдаче полка он оставался в Хасав-Юрте некоторое время, то был тогда особенно весел и говорил своим приближенным, что ему так приятно теперь в полку, как не было никогда; он рад, что может теперь ходить по полковому штабу, говорить со всеми и обо всем с уверенностию, что ему не придется ни распекать, ни делать замечаний, "одним словом, как выразился он тогда, я рад, что могу быть и ходить теперь человеком, а не индейским петухом".

Другой предмет, сильно занимавший князя — Кавказская война, находился в это время в том хроническом состоянии, при котором обыкновенно самые лучшие доктора ограничиваются мерами паллиативными. Все, что можно было найти в литературе о Кавказе, князь не только читал, но лучшие из тогдашних сочинений постоянно находились в его библиотеке, а некоторые, как, например, Voyage autour de Caucase par Dubois de Monspereux, составляли его настольные книги. Ходившие в то время по рукам разные записки, как, например, Записки Пассека, Бюрно, Неверовского также принадлежали его настольной библиотеке. Но, вообще, тогдашние суждения о Кавказской войне, как князя, так и всех, ограничивались большею частью общими местами. Служившие в то время в Кабардинском полку, и имевшие случай слышать суждения по этому предмету князя, не могут однако не засвидетельствовать, что главные начала, послужившие впоследствии князю основанием для покорения Кавказа, были им для себя еще в то время как бы намечены.

Не раз еще тогда говорил покойный фельдмаршал, что он удивляется: "тому предпочтению, которое отдается [275] Дагестану перед Чечней для покорения Кавказа. По мнению князя Барятинского, заставить горцев положить оружие могла только одна крайность — голод, а крайность эта для восточных горцев могла наступить только с потерею Чечни, а не Дагестана".

Что касается до непосредственного личного участия князя в военных действиях, то на этот раз судьба как бы сама послала на его долю такое первое дело, которое ясно показало, что Кавказскую войну князь изучил тогда уже хорошо, и что обязанности старшего военного начальника он понимает весьма серьезно.

Первым военным делом, выпавшим на долю князя, когда он сделался командиром Кабардинского полка, был набег на аул Зандак, в обществе Аух, в долине реки Яраксу, верст на 30 выше укрепления Хасав-Юрт.

Летом 1847 года в Дагестане предпринята была осада укрепленного аула Салты, при которой находился сам тогдашний Кавказский главнокомандующий князь Воронцов. До того времени Шамиль еще не имел больших неудач, а потому напрягал все усилия, чтобы затруднить осаду. В этих видах он отовсюду, где только жители сами не подвергались опасности нападения с нашей стороны, стягивал подкрепления для действия против нас под Салтами.

В свою очередь, чтобы воспрепятствовать Шамилю стягивать подкрепления к Салтам, князь Воронцов нашел нужным произвести несколько нападений на владения Шамиля. В этих видах предположено было и со стороны Кумыкской плоскости сделать набег в общество Аух, составлявшее пограничную часть Шамилевских владений, лежавшее между Дагестаном и Чечней.

Князь Барятинский в то время, вместе с обязанностями командира Кабардинского полка, соединял в себе и обязанности командующего войсками на Кумыкской плоскости, а потому производство набега было поручено князю Барятинскому.

Для нападения был избран аул Зандак, как одно из пограничных наиболее значительных селений, где находилось при том неприятельское орудие, которые горцы вообще очень берегли и захватить которое считалось весьма почетным. [276]

Нападение было произведено 14-го сентября 1847 г.; набег был весьма удачен, и мы с небольшою потерею вполне достигли предположенной цели. Ауховцы не только не пошли под Салты, но даже находившиеся там вернулись по домам. Тем не менее надо сознаться, что большинство офицеров в полку не были от этого набега в восторге.

Смотря на князя Барятинского, как на человека ищущего особых боевых отличий, большинство ожидало, что князь постарается совершить какой-нибудь громкий подвиг, и уж непременно отобьет находившееся в Зандаке орудие. Разумеется и сам князь весьма бы этого желал, но случилось так, что не смотря на все меры, принятые для производства нападения нечаянно, войска наши, с приближением к аулу, были открыты горцами. Тогда оставалось одно из двух: или продолжать нападение и быть может захватить орудие, но тогда при обратном следовании непременно иметь весьма большую потерю, так как приходилось отступать по весьма лесистой и пересеченной местности верст 20, или, ограничившись появлением нашим в самом ауле, истребить лишь то, что можно было сделать наскоро, и затем безотлагательно начать отступление. Князь предпочел последнее, при чем столь заманчивое орудие осталось по прежнему у горцев. Тогдашний начальник левого фланга, столь известный генерал Фрейтаг и сам князь Воронцов оценили дело по достоинству, и указывали на него как на пример распорядительности. В полку же некоторые смотрели несколько иначе. Впрочем и в полку самые придирчивые скоро переменили свой взгляд. Во время командования Кабардинским полком князя Барятинского, полк имел столько случаев к отличию, что и наиболее требовательные в этом отношении были вполне удовлетворены. При том все дела эти, большею частию, были весьма удачны и сопровождались потерями сравнительно весьма не большими. Это последнее, частью, происходило от особой распорядительности князя, а частью, и даже главным образом, от того, что князь всегда имел отличных лазутчиков и проводников, преимущественно из людей, ему совершенно преданных.

По сдаче Кабардинского полка князь Александр Иванович, в конце 1849 года, приехал в С.-Петербург и оставался [277] здесь до июля 1850 года. В это время князь не имел никакого прямого служебного назначения, состоял в свите Государя Императора и только считался по Кавказской армии.

В это именно время я имел случай близко узнать взгляды покойного фельдмаршала на Кавказ и Кавказскую войну, и долгом считаю свидетельствовать, что много из того, что было им исполнено, когда он сделался главнокомандующим, было мне хорошо известно, еще в то время, т. е. более чем за семь лет вперед.

Зиму князь проводил в Петербурге в своем доме на Сергиевской, а лето на своей Царскосельской даче.

Как ни хороша была и тогдашняя обстановка его жизни, как ни заманчивы были его связи и дружеские сношения, по временам, однако, казалось, что петербургская жизнь князя как бы тяготила и он с особенным удовольствием вспоминал о Кавказе. Всех Кавказских служивых князь принимал весьма охотно, а некоторых, ближе ему знакомых, в том числе и меня, сам приглашал довольно часто. Случалось иногда в беседе о Кавказе и кавказской войне князь проводил не только целые дни, но и ночи.

В таких-то беседах, между прочим, я и имел случай узнать подробно, например, доводы, на основании которых князь предпочитал наступательные действия противу восточных горцев вести со стороны Чечни. В то же время и в такой же подробности я имел случай также не раз слышать суждения покойного фельдмаршала о невозможности скоро окончить кавказскую войну, если не будет изыскано и не дано средств вести военные действия противу восточных горцев постоянно, а не перерывами по временам, как это делалось в то время.

Каждый легко поймет, как увлекательны были для меня такие беседы с князем о кавказской войне, для меня, тогдашнего слушателя военной академии генерального штаба и успевшего уже лично ознакомиться с кавказскою войною. Но при всем том, я должен сознаться, что тогдашние мнения покойного фельдмаршала, при всей своей увлекательности, в большинстве случаев казались мне, в то время, неосуществимыми.

Надо припомнить, что в то время, т. е. в конце 1840-х годов систематические военные действия против горцев только [278] что получили свое развитие. Император Николай Павлович, в продолжении первых 15 и даже 20 лет своего царствования испытав неоднократно различные способы быстрого покорения Кавказа, видимо к ним охладел, и предпочел следовать систематическим действиям, которые и начаты были с приездом князя Воронцова на Кавказ. К концу 1840-х годов эти систематические действия привели уже к заметным успехам. Вместо прежних неудач в 1846-1849 годах, мы, хотя весьма медленно, но все же постоянно и прочно двигались вперед, в особенности противу восточных горцев, противу которых давно уже была сосредоточена большая часть наших войск и куда, вообще, главным образом направлялись все наши усилия. Поэтому нельзя было не думать, что установлявшаяся в то время система и будет продолжаться. Система же эта мне, как слушателю военной академии, была хорошо известна.

Тогдашним профессором военной статистики в академии, ныне военным министром графом Дмитрием Алексеевичем Милютиным были составлены тогда для академии записки, в которых весьма обстоятельно и подробно было изложено как тогдашнее положение Кавказа, так и система действий, признававшихся в то время наилучшею. Записки эти, которые, по краткости и ясности изложения сложного и важного вопроса покорения Кавказа, останутся, конечно, навсегда образцовыми, назначаясь исключительно для офицеров генерального штаба, попадавших иногда прямо со скамьи в военные действия, не заключали, конечно, и не могли заключать, глубокой всесторонней критики. Главная цель записок состояла в том, чтобы разъяснить слушателям разумно и основательно тогдашние мероприятия для покорения Кавказа, и, действительно, все делавшееся тогда на Кавказе было объяснено в них так хорошо и рационально, что всякая перемена в принятой уже системе казалась почти бесполезною. Своих сомнений относительно исполнимости предположений князя во многом, шедших в разрез с тогдашней системой, я, конечно, не скрывал, причем не раз случалось мне ссылаться на академические записки, которые князю были тоже хорошо известны. Основательность некоторых доводов князь вполне сознавал и говорил только, что самые обстоятельства со временем могут измениться, другие же, как, например, [279] мнение о бесцельности и вреде военных действий в Чечне летом, находил положительно неверными. Мысли свои и доводы князь высказывал с увлечением и большею частью весьма убедительно. Когда же случалось, что или его убеждения не производили должного впечатления на слушателя, или князь чувствовал себя утомленным, то, оканчивая беседу, обыкновенно говорил:

— "Верьте мне, что большею частью сложные и запутанные вопросы имеют весьма простые и ясные решения, но, к сожалению, иногда даже умные и добрые люди делают много зла из простого упрямства, считая как бы своим долгом следовать своим предвзятым мыслям".

Впрочем, мнения свои о более рациональных способах ведения войны на Кавказе князь высказывал, вообще, не в виде осуждения принятым тогда порядкам. В этом отношении, в особенности во всем, что прямо касалось тогдашнего главнокомандовавшего князя Воронцова, покойный фельдмаршал говорил с особенной осторожностью. Видно было, что он его очень любил и глубоко уважал. Но вместе с тем видно было также, что на способы ведения кавказской войны покойный фельдмаршал смотрел совершенно своеобразно, и во многом далеко не согласно с большинством мнений, принимавшихся в то время за лучшие. Нельзя было сомневаться, что как только представится случай, то князь Александр Иванович все, о чем только говорил, постарается осуществить на самом деле, разумеется, по мере представлявшихся ему средств и возможности. В это время все ближе знавшие князя не могли не сознавать, что покойный Александр Иванович был один из достойнейших представителей старой Кавказской армии, прочно унаследовавшей дух своих доблестных предшественников, а у таких людей слово и дело никогда не расходятся.

Действительно, как только князь получил место начальника левого фланга, дававшее ему известную самостоятельность, то весьма скоро нашел возможным осуществить на деле многое, о чем прежде говорил. В апреле 1851 года, по случаю тяжкой болезни генерал-лейтенанта Нестерова, князь Барятинский был назначен исправляющим должность начальника левого фланга, и в том же году, без всякого особого усиления находившихся в его распоряжении средств, при самом полном [280] и точном исполнении всех лежавших на войсках обязанностей, нашел возможным произвести и летом несколько набегов в неприятельские земли, чего прежде не только вовсе не делалось, но даже считалось как бы бесцельным. Так, в июне 1851 года произведено было совершенно нежданно для Чеченцев движение наших войск в Герменчуку, Автуру до р. Хулхулау, а оттуда к Шалинской поляне, при чем много посевов и большие запасы хлеба и сена были истреблены. Подобное же движение было исполнено в сентябре того же года к Мескит-Юрту. В следующем же 1852 году подобные же летние движения, но в больших размерах и потому с большими результатами, были произведены в большую Чечню, одновременно с двух сторон: от Грозной за Аргун, а от Куринского на Мичик.

Что касается до главных военных действий, обыкновенно производившихся на левом фланге зимой, и для которых временно присылались войска из других соседних частей Кавказа, то экспедиции в зимы, с 1851 на 1852 и с 1852 на 1853 г., по своему значению, заметно отличались от прежних.

В зиму с 1851 на 1852 г., войска наши в первый раз после многих лет, со времени общего возмущения Чеченцев, прошли через всю большую Чечню от одного ее края до другого, от крепости Воздвиженской до укрепления Куринского. С этого времени Большая Чечня, составлявшая главный оплот власти Шамиля на северном Кавказе, сделалась доступною для нас во всякое время года, как это и показали летние движения 1852 года, исполненные с большим вредом для неприятеля и при небольших сравнительно потерях с нашей стороны.

Осталось обудобить доступность с восточной стороны, со стороны Кумыкской плоскости, где высокий, крутой и лесистый Качкалыковский хребет, вместе с крутобережным Мичиком, при весьма многочисленном еще в то время, гнездившимся там населении Чеченцев, делали движение туда летом затруднительным. Это последнее закрытие Чечни и было уничтожено в зиму с 1852 на 1853 г., когда войсками нашими были прочно заняты Хоби-Шавдонские высоты, чрез Качкалыковский хребет проложена удобная дорога, а через Мичик устроена удобная для всякого времени года переправа.

Впрочем все эти движения войск и действия в Большой [281] Чечне еще недавно были довольно подробно, а, главное, весьма правдиво, рассказаны на страницах "Русской Старины" в Записках М. Я. Ольшевского, бывшего в то время начальником штаба князя Барятинского, и которые, без сомнения, были прочитаны с особенным удовольствием всеми участниками тогдашних действий, как живое воспоминание славного прошлого. В этих Записках также со всею подробностию рассказано было, как, благодаря хорошо устроенной системе для собирания сведений о неприятеле, благодаря предусмотрительности и практичности военных распоряжений, все самые отчаянные усилия Шамиля отомстить нам за нанесенные ему поражения, окончились для него новыми неудачами, и повели только к новым весьма чувствительным для него потерям. Таково было, между прочим, поражение большой партии Чеченцев, под начальством известного в то время наиба Талгика, у Чуртугаевской переправы 2 октября 1852 года. В этом деле, вместо предположенного отбития у Грозненских жителей скота, Чеченцы оставили на месте более 300 тел, и, сам Талгик едва не попался в плен.

Вообще начальствование левым флангом князя Барятинского, продолжавшееся два года, с 1851 по 1853 год, имело результаты во всех отношениях весьма важные. В видах общего покорения Кавказа эти годы будут навсегда памятны тем, что с этого именно времени Большая Чечня сделалась доступною для наших войск, а власть Шамиля в одной из важнейших для него частей Кавказа сильно поколеблена. В Большой Чечне власть Шамиля уже до самого его падения никогда не восстановлялась в такой мере, как она была прежде.

В то время ослабление влияния Шамиля на чеченцев всего нагляднее выражалось в чрезвычайном увеличении мирных аулов. В некоторых из этих аулов, как, например, в Грозненском, население более чем удвоилось; в других местностях, как на Истису, вблизи Качкалыковского хребта, явились новые и довольно обширные аулы.

Для полного разъяснения столь важных результатов, достигнутых на левом фланге при князе Барятинском, необходимо к сказанному в статье М. Я. Ольшевского добавить несколько слов об устройстве в то время в кр. Грозной, чеченского народного суда (мехкеме). В своей статье уважаемый [282] автор ничего не говорит по этому предмету, так как дело это не входило тогда в круг деятельности штаба, а велось под личным руководством князя Барятинского.

Подробное же ознакомление с устройством мехкеме необходимо не только в видах полного разъяснения результатов, достигнутых в Большой Чечне с 1851 по 1853 год, но весьма важно и для оценки взгляда князя Барятинского, вообще, на управление горцами. Взгляда этого князь, конечно, не изменил и тогда, когда сделался главнокомандующим на Кавказе.

Для всех европейских народов, при встрече с мусульманским населением, особенно, когда приходилось устраиваться там на долгое время и заводить свои поселения, приискание modus vivendi для совместного жительства представляло не мало затруднений. Это разыскивание modus vivendi можно сравнить разве до некоторой степени с заботами о modus vivendi римской курии с другими христианскими исповеданиями. В обоих случаях дело касалось и касается самых существенных нравственных начал, в чем уступки не делаются легко.

Для нас, русских, сама практика жизни и наш народный характер выработали на подобные случаи много примиряющих способов, которыми наша история и богаче всех других европейских народов.

У нас, например, даже в столице, как Москва, не только все христианские исповедания могут открыто и без малейшего стеснения исполнять все свои религиозные обряды, но такими же правами уже несколько веков пользуются и мусульмане. У нас, много столетий, миллионные населения мусульман живут мирно и покойно вместе с русским населением. Естественным последствием подобного долговременного сожительства бывает обыкновенно то, что лучшая образованнейшая часть таких мусульман без всякого внешнего побуждения, по собственному желанию, сперва делаются христианами, потом русскими, а чрез несколько столетий так всецело предаются своему новому отечеству, России, что даже забывают свое происхождение 6. [283]

Само собою разумеется, что modus vivendi с мусульманами, имея повсюду общие начала, много зависел и от той обстановки, при которой происходила первая с ними встреча. Обстановка, при которой произошла наша первая встреча с кавказскими горцами мусульманами, представляла в этом отношении наиболее затруднений. Правительство наше, с первых же времен нашего прочного водворения на Кавказе, на отыскание здесь modus vivendi обратило особое внимание. В этих видах, между прочим, еще при генерале Ермолове, в крепостях Внезапной и Нальчике, были устроены народные суды для Кумык и Кабардинцев. Такое устройство не осталось без полезных результатов, но впоследствии оказалось, однако, недостаточным. При развитии мюридизма на Кавказе и при распространении владычества Шамиля, Кумыки и Кабардинцы начали более подчиняться враждебному для нас влиянию мусульманского духовенства.

Отыскание более надежного modus vivendi с кавказскими горцами сильно занимало покойного фельдмаршала, который всегда сознавал, что о покорении Кавказа нельзя было и думать, не разрешив, так или иначе, этот важный, сложный вопрос.

При изыскании решения князь принял за руководство народный суд Ермолова во Внезапной, с которым имел случай близко ознакомиться во время своего начальствования Кумыкской плоскостью, и подобные же учреждения французов в Алжире. Главная цель всех этих учреждений заключалась в том, чтобы, не нарушая основ мусульманской религии, доставить мусульманам возможность пользоваться более усовершенствованным и справедливым судом, и тем уменьшить влияние на них всегда враждебного к христианам мусульманского духовенства.

Коран, заключающий в себе не только главные догматы мусульманства, но и все основные законы для жизни, требует от своих последователей так много и так строго, что на практике ни в каком мусульманском обществе коран вполне никогда не применялся. Между самыми усердными поклонниками ислама всегда и везде допускался, вместе с кораном, суд по обычаю — "адат". Вот этой-то особенностию и воспользовались, как у нас на Кавказе, так и у французов в Алжире.

В основание народных судов "мехкеме" было положено предоставление права мусульманам пользоваться тем судом, [284] каким они сами пожелают, т. е. судиться или по корану, или по адату. В народных судах председательствовали не туземцы, но членами судов, имевшими право решения дел, были исключительно туземцы. Один из этих членов непременно был какой-нибудь почтенный и уважаемый мулла, который и решал дела на основании корана. В подобных делах прочие члены суда имели голос только совещательный, равно как и сам председатель. Решение в подобных случаях, главным образом, зависело от муллы. В делах же, решавшихся по адату, члены суда и председатель имели уже голос решающий, а мулла сохранял только голос совещательный.

При подобном устройстве суда, если председатель и члены суда хорошо понимали свое назначение и добросовестно его исполняли, то туземцы обыкновенно судились по корану только в делах, касавшихся веры, во всех других случаях они предпочитали судиться по адату. В прежде устроенных у нас судах на личный состав не было обращено должного внимания, и даже председательство в них возложено было на комендантов, которые и исполняли эту обязанность между прочим, сверх своих прямых обязанностей. В этих недостатках устройства личного состава судов и заключалась главная причина их неудовлетворительности.

В первое же время по назначении начальником левого фланга, князь озаботился устройством в кр. Грозной народного суда-мехкеме для Чеченцев, с устранением в нем недостатков, существовавших в судах Внезапненском и Нальчиковском. Председатель и члены были выбраны князем из людей, лично и хорошо известных, и последние были обставлены так, что их собственный интерес побуждал заботиться о решениях справедливых. В этом случае заботливость князя доходила до того, что в видах устранения всяких пререканий между членами суда и туземцами, избранные члены не жили в аулах с прочими, а для них были устроены особые помещения в крепости, вместе с русскими, и устроены так хорошо, что они охотно жили в них с своими семействами все время, пока исполняли свои обязанности. Кроме того, чтобы при устройстве Грозненского мехкеме не нарушить чем-нибудь и формальной стороны, которая у мусульман, вообще, и особенно у их [285] духовенства, играет важную роль, для этого дела, по ходатайству князя, был прислан в Грозную состоявший при главнокомандующем полковник Бартоломей, как человек весьма основательно изучивший восточные языки и главные основы ислама.

Общим результатом всех этих забот и распоряжений покойного князя было то, что Грозненское мехкеме весьма скоро сделалось любимым и уважаемым учреждением у Чеченцев, о чем молва распространилась и в других соседних горских обществах. Не более как через год Назрановцы и Галашевцы, принадлежавшие к Владикавказскому округу, сами обратились с просьбой к тогдашнему главнокомандующему на Кавказе князю Воронцову устроить и у них такое же мехкеме, какое устроено князем Барятинским в кр. Грозной.

Таким образом князь Барятинский, в продолжение своего двухлетнего начальствования левым флангом, сверх успешного исполнения возлагавшихся на него задач по общему плану военных действий на Кавказе, успел неоднократно на опыте убедиться сам и убедить других, что многие из его новых предположений по ведению Кавказской войны весьма и весьма полезны.

В июне 1853 года князь Барятинский был назначен, по особому ходатайству князя Воронцова, начальником главного штаба на Кавказе. Это назначение позволяло надеяться, что взгляды князя Барятинского на ведение Кавказской войны получат еще большее развитие. Такие надежды были тем более основательны, что князь Воронцов в это время, относительно ведения Кавказской войны, видимо склонялся на сторону мнений князя Барятинского. С 1849 года князь Воронцов заметно охладел к предположениям вести наступательные действия против Горцев со стороны Дагестана. С 1849 по 1853 год, наступлений со стороны Дагестана никаких не производилось, со стороны же Чечни, за это время, наступления производились весьма энергично и успешно.

Как ни были основательны эти надежды, им не суждено было осуществиться.

Начавшаяся в том же 1853 году Восточная война, обратив на себя главные внимание и средства правительства, заставила по необходимости, на все время войны, ограничиться в действиях против горцев лишь поддержанием того, что уже было [286] сделано. Здесь, прежде всего, нельзя не отдать должной справедливости тогдашнему Кавказскому начальству и его войскам за то, что в течении всей войны, с 1853 по 1856 год, несмотря на сокращения средств, обыкновенно предоставлявшихся для действий против горцев на Кавказе, наши на нем успехи, достигнутые до войны, были вполне сохранены. Заслуга эта тем более важна, что на этот раз действия как восточных, так и западных горцев, по словам самого Шамиля, в 1859 году 7, производились по общим планам, присылавшимся из Константинополя.


Комментарии

1. По своим родственным связям князь Александр Иванович Барятинский находился в близких отношениях со старейшими из аристократических домов России, Германии и Англии.

2. Село Ивановское вместе с Степановкой, Мазеповкой и другими перешли в род князей Барятинских из секвестрованных имений Ивана Степанова Мазепы. Д. Р.

3. См. Записки ген.-лейт. Ольшевского в "Русск. Старине" 1879 г. том XXV, стр. 307 и 415 (июнь и июль).

4. Кавказ и Кавказская война, стр. 47-48.

5. В сентябре 1847 года переведенный в Кабардинский егерский полк, я имел честь лично познакомиться с князем, и все, что я буду говорить о нем далее, мне лично хорошо известно. Д. Р.

. Формальная сдача полка Кабардинского от князя А. И. Барятинского его преемнику барону Егору Ивановичу Майделю (ныне генерал-адъютанту генералу от инфантерии коменданту Петропавловской крепости) последовала в апреле 1850 г., и была сделана в его отсутствии, заочно, а сперва князь Александр Иванович Барятинский уехал в отпуск.

6. У нас найдется не мало потомков бывших когда-то сильных татарских властелинов, которые сделались до того русскими людьми, что даже не заботятся хлопотать о доказательствах своего происхождения от этих властелинов. Таков, например, наш старый дворянский род Мамаевых, происходящий от Мамая. Д. Р.

7. Осенью 1859 года, заведуя азиатскою частию в главном штабе, я имел случай не раз видеться и беседовать с Шамилем. Занятый в то время подготовлением материалов для публичных лекций о Кавказе, я, конечно, пользовался его объяснениями, в особенности в тех случаях, которые тогда еще для всех были не ясны. В то время всех, между прочих, Кавказцев очень занимало, почему в 1855 году, когда войска наши были связаны блокадою Карса, а Омер-Паша сделал высадку в долину Риона, Шамиль не сделал никакой диверсии со стороны гор. Чтобы верно разъяснить это обстоятельство, я обратился с вопросом по этому предмету к самому Шамилю. Вопрос мой, видимо, живо заинтересовал Шамиля, но прежде чем отвечать, он спросил меня, как я нахожу его действия против нас в 1853 и 1854 годах? Я отвечал, что его действия не мало нас затрудняли. Затем он еще спросил меня, как, до его объяснения, я сам понимаю причину его недеятельности в 1855 году? На это я отвечал, что по всей вероятности, в виду постоянных в продолжении двух лет неудач Турок на Кавказе, Шамиль предвидел скорое окончание с ними войны, и вследствие того признавал необходимым беречь свои средства, чтобы их иметь в достатке для действий против нас, когда, покончив с Турциею, мы усилим военные действия против горцев. Шамиль с большим вниманием выслушал мои объяснения, казалось, остался ими очень удовлетворенным и затем, несколько задумавшись, обратился к переводчику и просил передать мне, во-первых, благодарность его за мое мнение об его предусмотрительности, которое для его личного самолюбия весьма приятно, но что он, как имам, следовательно человек, обязанный всегда говорить правду по совести, не может догадки мои признать верными.— "Вы сами говорите, сказал мне Шамиль, что в 1853 и 1854 годах я беспокоил вас довольно, но вместо всякой благодарности, я постоянно получал из Константинополя замечания, что делаю свои нападения или не вовремя, или не туда, куда следует. Вследствие того, в 1855 году я ограничился только уведомлением в Константинополь о полной готовности моей безотлагательно двинуться тогда и туда, куда мне будет указано, но что до получения этого приказания ограничусь сборами, и сам никуда не двинусь. Никаких указаний после этого я уже не получал, потому и вся моя деятельность в 1855 году ограничилась одними сборами". Д. Р.

Текст воспроизведен по изданию: Генерал-фельдмаршал князь А. И. Барятинский и Кавказская война. 1815-1879 гг. // Русская старина, № 1. 1881

© текст - Романовский Д. Н. 1881
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1881