(Продолжение ¹).

VIII.

Андалаль. Мероприятия Кибит-Магомы к возмущению его. Наше противодействие. Съезд в Дарго. Приготовления Шамиля. Подозрительное поведение салатавцев и унцукульцев. Характер наших действий. Сооружение ашильтинской башни. Открытие действий Кибит-Магомою. Отпадение от нас Куяды, Хараха, Андалаля и некоторых селений, зависимых от Акуши. Сомнительное состояние Акуши, Цудахара и Казикумуха. Отложение Голотля. Состояние Аварии. Действия Хаджи-Мурата. Измена салатавцев. Диверсия Абукер-кадия аргуанского. Результат движения трех наибов Шамиля. Приостановление ими военных действий. Бомбардирование Голотля. Обманчивые надежды Клугенау. Расположение войск.

Кибит-Магома, оставшись по отъезде Хаджи-Мурата единственным правителем покорной Шамилю части Дагестана, согласно его приказанию, сосредоточился преимущественно на Андалале.

Андалальское общество граничило к северу с Авариею, к югу с казикумухским ханством, к востоку с Акушею и Цудахаром, к западу с Куядою и Карахом. С юга на северо-восток оно прорезывалось рекою Кара-Койсу, которая имеет много притоков и проходима в брод в тех местах, где позволяют берега ее. Один из этих притоков, пробираясь между Согратлем и Чохом, разделяет страну на две части — западную и восточную. Последняя, знаменитая своим неприступным Гунибом, не имеет леса, но изобилует водою, а также прекраснейшими пастбищами на обширном плато горы Турчидага. Западная же хотя покрыта не особенно высокими горами, но за то перерезана многими оврагами и узкими ущельями. Главное селение Андалала — Согратль, резиденция кадия. Оно [262] замечательно прежде всего безуспешным штурмом Надир-шаха. а затем гробницами Сурхай-хана казикумухского и шейха муллы Магомета ярагского, а после 1843-го года — постоянным пребыванием здесь Джемал-Эддина, который дал ему значение дагестанского Самарканда. Передовым пунктом Андалала, в котором соединялись пути среднего Дагестана, и через который проходило главное сообщение с Цудахаром и Акушою, было селение Рогоджаб или просто Ругджа. Господство им обусловливало собою беспрепятственное владение всею западною половиною страны и даже самим с. Гунибом. За этими двумя важными пунктами следовал многолюдный и населенный Чох, приведенный в последующих годах Кибит-Магомою в неприступное положение. От Чоха к Кара-Койсу и далее мимо г. Гуниба местность до самого Рогоджаба была открытая и ровная. От Чоха же отходили две дороги к Гергебилю: одна на селение Кегер и через мост у селения Салты, которую в следующем 1842-м году генерал-лейтенант Фези избрал для движения своего отрада, а другая через Турчидаг и на селение Купна. Впрочем, последнее можно было и миновать.

Главная особенность Андалала, которою не могли не дорожить горцы, а в особенности Шамиль, состояла в том, что жители его преимущественно перед всеми другими дагестанскими горцами занимались выделкою пороха. Фабрикация эта производилась в деревне Хоточ, население которой исключительно ею существовало и отсюда вывозило порох во все другие общества. Вещества для выделки его андадальцы находили частью у себя, а частью получали извне: селитру они добывали в своих кутанах между навозом, а также приобретали в Кизляре и Дербенте; серу же получали из койсубулинской деревни Могох, где есть камень такого свойства, что в расплавленном виде, в [263] особенности при уменьи, дает ее в весьма удовлетворительном качестве ¹.

Понятно, что таким интересным уголком Шамиль не мог не быть заинтригован, и этим легко объясняется единственное и исключительное приказание. которое он отдал относительно его Кибит-Магоме. Он не ошибся в своих расчетах и надеждах, потому что кадий тилитлинский уже и дотоле вел это дело умелою и ловкою руною, а теперь и подавно не стал скупиться на свою энергию. Всесторонняя подготовка для подчинения имаму этого общества была им произведена уже в течение сентября по собственному усмотрению, и оставалось только закрепить ее и прочно завязать ее узел для того, чтобы Андалал окончательно перестал существовать для нас. Кибит-Магома устроил насколько мог это дело своему имаму ко дню даргинского съезда, даже не взирая на то, что в среде и во главе общества имел двух важных противников, весьма приверженных нам — кадия Магомета и почтенного, очень уважаемого всем населением прапорщика Алиб-Кач-бека, которого, вследствие особенной популярности в народе, мы держали в Андалале в качестве нашего пристава и посредника. Видя в них веские и существенные преграды своим целям, Кибит-Магома прежде всего обратил свои удары не на общество, а на этих двух лиц, и принял все меры, чтобы уничтожить их значение и влияние. Когда же он усмотрел, что замыслы его осуществляются, тогда начал давление и на самое население посредством “распространения пагубной секты мюридов"' и при [264] помощи партии, которую исподволь образовал себе в среде его.

Для уничтожения власти кадия и пристава Кибит-Магома предпринял не те меры, которые обыкновенно практикуются ко вреду всякого деятеля, т. е. обман, подлог, наущения, злонамеренное искажение его действий и поступков и т. п., а приемы более отдаленные и замысловатые. Зная, что жители трех андалальских селений — Кегера, Кудали и Салты находятся в неблагоприятных отношениях, по случаю разных счетов, к остальным своим единоземцам, он решил окончательно разорвать всякую их с ними связь, и отторгнуть их от подчинения поставленным нами властям, а затем, конечно, привлечь их к себе и под покровительство Шамиля. Но так как этого невозможно было достигнуть понуждением их к явному против нас восстанию, потому что оно вызвало бы соответственные меры укрощения и наказания, а следовательно не привело бы к цели, то он преподал им мысль объявить себя зависимыми, на основании вымышленных им на этот раз старых преданий, от акушинского общества. к которому будто бы они когда-то принадлежали. Хотя такая зависимость являлась полным абсурдом, потому что эти селения были отделены от Акуши казикумухским Койсу, целым цудахарским обществом и наконец хребтом гор, составлявшим рубеж между Цудахаром н Андалалом, но Акуша охотно подтвердила их давнюю зависимость от нее и стала домогаться причисления их к себе, не сообразив всего секрета этой махинации, и предположив, что ими усилит свои личные и материальные средства. Чуть только эти три селения, а с ними и Кибит-Магома, заручились этою законною поддержкою, и притом со стороны общества нам дотоле вполне приязненного и подвластного, которого нельзя было заподозрить в неблаговидных относительно нас [265] намерениях, как тотчас же первые перешли от слова к делу и формально отложились от Андалала, заявив официально кадию и приставу о прекращении своей к ним подчиненности. Примеру их последовали и ближайшие населенные к ним хутора, самостоятельное существование которых, без опоры и содействия этих трех селений, было немыслимо. Но так как фактическая подчиненность всех их, по случаю указанных выше естественных препятствий, была невозможна по отношению к нашим властям в Акуше, то и вышло то, чего именно добивался Кибит-Магома: отложившееся население стало вне всякой от кого бы то ни было зависимости и, по словам Клугенау, “не давая никому отчета в своих действиях, могло делать, что хотело". Таким образом, продолжает Клугенау, “власть кадия была стеснена, а он ничего не мог предпринять к восстановлению ее" ², а в среду населения был брошен зародыш беспорядков и смут, пользоваться которыми с выгодою для себя в дальнейшем времени зависело уже от уменья Кибит-Магомы.

К услугам этого ловкого и разумного наперсника Шамиля явилось и другое не менее важное и благоприятное для него обстоятельство, руководящая пружина которого лежала, по заявлению Клугенау, в корыстолюбии андалальцев, с которым они не могли равнодушно смотреть на выгоды и приобретения казикумухцев от производимой ими торговли с Андиею и Авариею. Не смотря на всевозможные распоряжения Клугенау, торговля эта никак не прекращалась, да в сущности и не могла прекратиться, потому что ей покровительствовали — помощник казикумухской ханши Махмуд-бек и правитель кюринского ханства Гарун-бек, благодаря их постоянным сношениям с [265] своим братом Хаджи-Ягья, домогавшимся этой торговли в интересах Шамиля. Махмуд-бек сам лично был даже в сношениях с Шамилем чего, конечно, мы долго не подозревали, и имам всегда удовлетворял его просьбы. Если случалось, что кто-либо был ограблен мюридами, то достаточно было обратиться с просьбою к Махмуд-беку — и потерянное было всегда возвращаемо. Кюринцы также были в сношениях с мюридами, которым не без ведома своего правителя доставляли свинец, хлеб, тулупы, одежду и часто деньги; а правитель, конечно, делал вид, что ничего не знает об этом, и если случай заставлял его почему-либо давать открытое согласие на транспортировку этих предметов, то в оправдание свое он всегда держал аргумент, что это посылается брату его Хаджи-Ягья, которому не может же он не помогать. Ближайшим наставником и руководителем Гарун-бека в этих обстоятельствах был племянник Джемал-Эддина Манатиль, которого дяденька держал неотступно при особе кюринского правителя в виде своего агента, с целью вовлечь Гарун-бека в дело дагестанских мусульман, т. е. в мюридизм. Манатиль дошел даже до того, что нередко отправлял в путь караваи именем правителя, но без всякого его ведения, и также точно вершил иногда дела и по управлению ханством ³. Караваны обыкновенно проходили через главнейшие деревни Андалала — Согратль, Ругджу и Уроду в гидатлинское общество, потом через гидатлинский мост, мимо селения Аса, в Ахвах, в Караталал (Каралал) и оттуда по удобному уже сообщению в Андию. Андалальцы [267] приставали к этим караванам, перевозили самый главный и ценный продукт края — порох, а иногда присоединялись к ним только под предлогом торговли, чтобы оказывать Шамилю разные услуги и получать за это хорошее вознаграждение. Они возвращались оттуда с запасом всевозможных наставлений имама, которые, согласно его указаниям, и применяли к делу у себя на родине. Этим путем мюридизм закрался в Андалал еще до давления на него Кибит-Магомы и дал возможность кадию Тилитля найти в этом обществе приверженцев, через посредство которых он действовал на население. Равным образом, меньшие караваны по ночам и с величайшею тайною проходили через голотлинский мост в Аварию, где и подавно встречали сочувствие и покровительство Хаджи-Мурата.

Истощив все меры к прекращению сношений андалальцев с андийцами при помощи торговли или под предлогом ее, генерал Клугенау просил Ахмет-хана и предписал койсубулинскому приставу обнародовать в Аварии и Койсубу, а равно объявил в Андалале, что каждый, поймавший провозимые товары, имеет право обратить их в свою пользу. Он ожидал от этой меры совершенного успеха, по крайней мере думал тем ограничить возможность сношений неблагонамеренных людей и “отвлечь молодежь от случаев увлекаться ложными наущениями мюридов", но ошибся в своих расчетах: казикумухцы стали ограждать себя охранительными листами Шамиля, которых было выдано им до восьмидесяти экземпляров, и под покровительством их странствовали совершенно безопасно, потому что никому не было охоты считаться из-за них с Шамилем; андалальцы же, увидев поставленные нами препятствия для их корыстолюбивых целей, получили новую причину для своей неприязни к нам, а Кибит-Магома, пользуясь этим последним обстоятельством, [268] разжигал и поддерживал их возбуждение. И вышло из всего этого то, что уже в конце сентября Клугенау доносил корпусному командиру ⁴:

“Все меры, предпринятые мною к водворению спокойствия в андалальском обществе, безуспешны, и я нахожу решительно необходимым присутствие там чиновника со стороны русского начальства".

Он в то же время не отвергал нужды и в пребывании там пристава Алиб-Кат-бека, как ближайшего нашего посредника, на которого вполне мог положиться, но заверял, что если он не будет, подобно другим приставам, обеспечен средствами сверх назначенного ему прямого содержания, которого между прочим в это время он еще не получал, то и не будет иметь никакого успеха в народе.

Корпусный командир, утверждая другие распоряжения Клугенау, в том числе и меры против тайной торговли казикумухцев, прошел молчанием вопрос о чиновнике и о приставе, а равно заявление о безуспешности водворения спокойствия в Андалале, и тем вновь оказал маленькую услугу Кибит-Магоме, который, усердно преследуя свою задачу, вследствие всего этого быстро приближался к цели и достиг того, что во второй половине сентября андалальцы вошли сами в письменные сношения о Шамилем. Непосредственно затем пятнадцать человек из них, возведенных за свое усердие в звание мюридов, явно и не стесняясь никого, отправились с братом Кибит-Магомы в Дарго, ко дню назначенного имамом сборища. Цель их путешествия осталась для нас неизвестною, а известно было только то, что во время своего следования они встретили в Катлухе Хаджи-Мурата и имели с ним совещание, [269] а, может быть, вместе с ним и поехали в резиденцию имама. По поводу этого обстоятельства кадий Магомет собрал народ и в пространной речи объяснил ему гнусность всякой измены вообще, а в особенности измены присяге, которую обнаружили пятнадцать отщепенцев, равно все печальные последствия волнений и противодействия властям. Жители не могли не согласиться с его мнением, потому что оно было здравое и правильное, и даже обещались уничтожить дома этих пятнадцати человек, но во-первых, последнего сделать не могли, потому что имя Шамиля стояло перед ними грозным страшилищем возмездия, а во-вторых, сочувствие их воззванию кадия. как вскоре затем оказалось, было только на словах и миновало тотчас по роспуске джамата. Алиб-Кач-бек был болен и на народном собрании не присутствовал — что также имело значительное влияние на безуспешность воззвания кадия ⁵.

Съезд в Дарго происходил 26-го сентября. Каждый из представителей обществ, а также властные лица получили наставления и точные указания для будущих предприятий. Этим Шамиль обобщал их действия и обусловливал согласование этих действий сообразно своим целям на всем пространстве восточного Кавказа — чем естественно давал им прочную связь и единство. Он между прочим объяснял священным особам и всем мюридам настоящий будто бы смысл шариата и доказывал им, что коран дает правоверным полную свободу наказывать и грабить всех единоверцев, если только они покорились гяурам. Властью имама он воспретил кадиям и муллам толковать шариат иным образом, и приказал сколь можно усерднее осуществлять на деле преподанное им учение. [270] По поводу этого обстоятельства корпусный командир писал военному министру ⁶:

“Муллы, сколько из убеждения, столько же из страха жесточайшей казни, распространяют злонамеренное его толкование. Не излишним считаю донести о сем в. с., как о верном и положительном доводе того, сколь сильна власть сего человека над его единоверцами, какое обширное влияние она доставляет ему на умы горцев, и сколь много еще должно нам преодолеть препятствий для окончательного успокоения и приведения в покорность горских народов".

Не ограничиваясь наставлением и приказаниями, преподанными всем прибывшим на съезд, Шамиль в том же духе разослал воззвания по всем обществам и во имя Бога призывал их к оружию и восстанию против неверных. Днем сбора он назначил 11-е число октября, а местом — гидатлинское общество в Аварии, на пространстве между Асою и Батлухом ⁷. Таким образом это общество, которое никогда не было нам покорно, но оставалось спокойным только вследствие удаления своего от центра военных действий, становилось теперь главным сборным пунктом мюридов и вступало и для нас, и для них в среду наиболее интересных в Дагестане уголков.

Призыв Шамиля и усердие его ближайших [271] сподвижников произвели свое действие не только в обществах всецело ему преданных, как Гумбет, Андия, Технуцал, отчасти Авария и пр., но и в Андалале, даже частью и Унцукуле и, к нашему крайнему удивлению, в Салатавии, на безусловную покорность которой ми полагались вполне. Во всех деревнях Салатавии, кроме Черкея и Зубута, жители, по заявлению пристава Гебекова, выражали “повиновение лицемерное" и видимо “были расположены в пользу неприятеля". Во время ночлега пристава в деревне Костала появилась партия мюридов и сделала залп по направлению к дому, где он находился, но жители даже не шелохнулись — как будто это до них не касалось. Это доказывало, что они вовсе не намерены были вступать в пререкания с приверженцами Шамиля. Такое же убеждение вселили в нас на другой день и жители селение Гуни, не оказавшие ни малейшего сопротивления ауховскому мулле Улубею, который, с партиею чеченцев, отбил у них 1200 штук скота, захватил 30 ружей и разное имущество. Унцукульцы явно выказывали своеволие, которое обнаруживали в особенности тогда, когда начальство требовало у них услуги или содействия для поддержания порядка и спокойствия. Когда же разнесся слух, что в с. Игали собралось большое скопище, и туда прибудет Шамиль для движения с ним на Унцукуль, то унцукульцы не проявили ни малейшего желания защищать себя — что заранее обещало нам сближение их с мюридами, или, по крайней мере, самозащиту их ради одной формальности, а уж ни в каком случае не содействие остальным деревням. Видя столь сомнительное положение этой важной и руководящей в Койсубу деревни, пример которой легко мог быт очень заразителен, пристав маиор Евдокимов потребовал у них аманатов, но, как и следовало ожидать, не получил. Это нас не могло не смущать, потому что если бы Шамиль вздумал [272] действовать на сел. Унцукуль по бетлинской горе и не встретил бы противодействия самих жителей, то все старания наши удержать за собою этот важный пункт были бы совершенно напрасны. Так думал по крайней мере генерал Клугенау. Хотя в первой четверти октября он не знал еще наверное, что делается в Аварии, но имел основание предугадывать по разным признакам, что и там дела наши идут далеко не к лучшему. При таких неожиданных повсюду затруднениях и при ограниченности его боевых сил, ему теперь нечего было и думать о наступательных действиях, вследствие чего он отказался от овладения селением Игали, тем более, что для удержания его за нами пришлось бы оставить там целый баталион. А этого баталиона не откуда было взять, так как Апшеронский полк, бывший главною действующею частью в крае, от болезней и смертности сократился на 1500 человек и едва удовлетворял самым настоятельным требованиям службы. Если корпусный командир, имея у себя во время пребывания в Шуре достаточно сильный отряд, затруднился приступить к покорению гумбетовцев, и тем упустил удобный момент для поддержания нашего влияния на сомнительные и ненадежные общества, то генералу Клугенау и подавно нечего было рисковать открытыми военными действиями. Вследствие этого он поставил своею задачею — препятствовать, мешать и предупреждать неприятеля во всех его предприятиях, а затем – охранять то, что есть; другими словами — держаться оборонительного положения. Этим характеризуется образ наших действий в северном и нагорном Дагестане в последней четверти 1841 года.

Исходя из предпринятого им решения, а также имея в виду прорывы хищников в северный Дагестан через шамхальские владения, Клугенау прежде всего поспешил сооружением на правом берегу Сулака, на урочище [273] Бузна-тау, трех оборонительных домиков, которые и вверил охране самих шамхальцев. Затем, для преграждения горцам возможности вторгнуться по дороге от Чирката в койсубулинское общество и напасть на Унцукуль, маиору Евдокимову приказано было построить башню у разрушенного ашильтинского моста. Поручение это по-видимому не представляло ничего особенно важного и не могло бы повлечь за собою никаких препятствий, но на деле оказалось совершенно противное, и оно еще раз дало нам случай убедиться как в неблагоприятном настроении относительно нас унцукульцев, так равно и в серьезности той обстановки, которая к этому времени сложилась для нас в Дагестане.

Для прикрытия работ вызвана была 8-го октября из Темир-Хан-Шуры полурота графа Паскевича-Эриванского полка, в числе 100 человек, которая, переночевав в Каранае, 9-го числа вступила в деревню Гимры. Евдокимов сделал рекогносцировку местности, и найдя, что чиркатские высоты, лежащие по левую сторону андийского Койсу, заняты лишь только слабым караулом, производство работ полагал возможным. Он возложил их на поручика Аглинцева, приказав ему до рассвета выступить их Гимры с указанною выше полуротою и начать постройку под прикрытием еще и 150-ти человек милиции, оставленной в его распоряжении; других 100 человек милиции, под начальством араканского почетного жителя Мирзы, он отправил по левому берегу аварского Койсу для занятия предмостной высоты у слияния аварского и андийского Койсу. Сам Евдокимов поехал в Унцукуль, чтобы взять оттуда 200 человек жителей и вместе с оставшимися еще в распоряжении его 250-ью араканцами и балаканцами, занять одною сотнею дер. Бетль (Бетлет) для наблюдения за игалинцами, а 250-ю человеками дер. Ашильту — дабы отвлечь [274] внимание чиркатовцев и прочих гумбетовцев от ашильтинского моста; наконец, еще сто человек он намерен был спустить на главные высоты левого берега аварского Койсу для того, чтобы обеспечить тыл сотни, направленной к ашильтинскому мосту по левому берегу аварского Койсу, и чтобы не допустить неприятеля переправиться на правую сторону андийского Койсу.

Прибыв в Унцукуль и собрав почетных старшин и жителей, Евдокимов приказал им назначить 200 человек с двухдневным продовольствием и с полуночи на 10-е число выслать их туда, куда в свое время будет им приказано. Но из унцукульцев не вышел на один, и Евдокимов выступил только с 250-ью милиционерами других деревень, а для наблюдения с бетлинской высоты за игалинцами вызвал роту из Цатаныха, с одним горным единорогом, и приказал ей стать против Ашильты на высоте. Не ожидая прибытия этой роты, он двинулся с своею милициею и расположил ее верстах в трех от Ашильты. Но среди милиционеров обнаружился ропот, что он подвергает их явной опасности или сделаться жертвою измены унцукульцев, или быть разбитыми превосходным в числе неприятелем, который мог выйти из Игали или из Чиркея чрез Ашильту. Успокоив милицию следованием из Цатаныха пехоты с орудием, и отдав ее под начальство старшин, Евдокимов взял с собою человек около сорока и спустился далее на высоты, командующие ашильтинским мостом. Тут он увидел, что неприятельский караул, занимавший чиркатскую высоту, перестреливался с гимрынцами, стоявшими у того места, где должна была устраиваться башня, и бросал туда камни; но при всем том поручик Аглинцев уже приступил к работе.

Заняв с своей стороны высоту противулежащую [275] чиркатской, Евдокимов увидел, что выстрелы его не могли наносить никакого вреда неприятелю, тогда как последний постепенно усиливался подходившими из Черката подкреплениями и под вечер завел такую жаркую пальбу, что заставил отступить милицию, посланную по левому берегу аварского Койсу, и оставить работу. Кроме того, Евдокимов получил сведение, что в Игали собралась уже значительная партия с намерением напасть на Унцукуль. Тогда он возвратился к пункту, где оставил свою милицию. Но тут оказалось, что большая часть милиционеров ушла в Унцукуль, а остальные также постепенно уходили, скрываясь за скалами и в оврагах. Ясно было, что настойчивость возвратить их, после явного ослушания унцукульцев, была бы бесполезна, поэтому Евдокимов оставил их в покое, и сам с ротою возвратился в Унцукуль.

11-го числа он снова велел собрать 200 человек унцукульцев, но, не ожидая их, отправился в Гимры. Все унцукульцы спрятались в своих домах и до полудня опять ни один не вышел на призыв старшин. Осмотрев в этот день местность у ашильтинского моста, Евдокимов нашел, что возведение каменной башни невозможно, вследствие чего он возвратился в Гимры и здесь приступил к постройке двухэтажной башни из бревенчатого сруба, с которою намеревался подойти к мосту и поставить его на трехаршинной каменной стене с амбразурами. К вечеру 13-го числа постройка сруба была почти окончена. В пять часов пополудни 100 человек милиции были отправлены из Гимры на левый берег аварского Койсу, а остальной отряд, с Евдокимовым, выступил в восемь часов и, придя на место, тотчас приступил к работам. Когда фундамент был заложен, и кладка стены поднялась от земли около трех четвертей аршин, сильный залп из ружей на пистолетный выстрел с противуположного [276] берега и вслед затем с чиркатской высоты обнаружил, что посланная по левому берегу милиция, вероятно из трусости, не заняла предмостной высоты, и что дальнейшее производство работ после этого вовсе невозможно. Рассчитав, что далее оставаться против ашильтинского моста было бы гибельно, Евдокимов снова отступил — хотя и без выстрела с своей стороны, но под сильным неприятельским огнем и с потерею пяти убитых и двух раненых. Только по выходе из теснины он открыл ружейный огонь и, в свою очередь, заставил неприятеля ретироваться на дальние высоты. На этом пункте, прикрывавшем выход по тропинке к деревне Гимры, он заложил башню. Она была окончена к полудню и имела шесть аршин в поперечнике, пять с половиною аршин высоты бревенчатого сруба и в два аршина высоты каменный фундамент. Правда, она не могла препятствовать возобновлению горцами ашильтинского моста, как бы препятствовала башня, которую он старался поставить против самого моста, но значительно преграждала выход из теснины. 15-го числа полурота, прикрывавшая работы, отправлена чрез Каранай в Темир-Хан-Шуру.

13-го октября, в то время, когда в Гимры производилась постройка сруба, унцукульцы прислали просить к себе Евдокимова со всею милициею, по случаю угрожавшей им опасности от игалинцев. Пользуясь этим, Евдокимов вновь потребовал аманатов. но и на этот раз получил отказ: мало того, он узнал, что для него в садах была приготовлена засада из 40 человек, которые должны были во что бы ни стало убить его во время проезда. Все это поведение унцукульцев убедило его окончательно в их враждебности к нам, при существовании которой башня, устроенная прежде на левом берегу Койсу близь нового моста, приносила нам один только вред, [277] потому он велел ее сломать до основания и сжечь половину моста со стороны Унцукуля, а вею эту операцию приписал абрекам. В ночь на 14-е число неожиданно сожжен был другой унцукульский мост, называемый Шайтан-Купур, но кем это сделано — неизвестно. Унцукульцы, потеряв в своей башне первую точку опоры на случай внезапного появления неприятеля, разом присмирели и прислали к Евдокимову одного из жителей с объявлением, что готовы выдать аманатов. Но это выражение покорности после всех предыдущих обстоятельств не могло быть искренним, а тем более надежным, так как Кибит-Магома уже приступил к решительным действиям, и общества мало-мальски нам неприязненные быстро поддавались ему. Значит, был повод предполагать, что раньше или позже и унцукульцы не отстанут от прочих, и что обещание ими аманатов есть не более как уловка.

К 11-му октября, согласно распоряжению Шамиля и его воззванию, между Асою и Батлухом собрались толпы андийцев, гумбетовцев, технуцальцев, ахвахцев и гидатлинцев, На другой день Кибит-Магома, сопровождаемый своими мюридами, тридцатью андалальцами и партиею чеченцев, во главе с Джеват-ханом, выступил из Янгурдаха на юг по западной границе Аварии к Батлуху, присоединил к себе ожидавшие его толпы, составившие полчище до двух тысяч человек, занял аварские деревни Мочох, Гиндах, Кониб и Нитаб, переправился по голотлинскому мосту через аварское Койсу против тилитлинской деревни Хоор и вступил в свою родную землю Тилитль, откуда должен был направиться через Куяду в Андалал. Хаджи-Мурат, возвратившийся уже из Чечни, с немногими своими приверженцами оставался пока в Тлохе и вербовал сильную партию, чтобы поддержать тилитлинского кадия. когда, на основании последовавшего [278] между ними соглашения, настанет для этого время. Главною целью Кибит-Магомы, к которой он теперь стремился, было занятие в Андалале селения Короды, овладение которой передавало ему в руки кородахский мост, а с ним вместе все общество с неприступным Гунибом, и открывало прямой и ближайший путь через аварское Койсу в кр. Хунзах. В непременные расчеты его входило также и занятие балаканского ущелья в чем, как слышно было у нас, ему обещали содействовать унцукульцы, если только кородахский мост будет в его руках. Андалальский кадий встрепенулся, собрал в Согратле джамат, определил меры охранения Андалала и наказания ослушникам власти, а также склонил некоторых почетных стариков выехать к Кибит-Магоме и просить его не вступать в границы общества. Многие жители Чоха и Согратля, преимущественно занимавшиеся торговлею, поспешили выехать в подвластные нам пункты Дагестана и даже в города, а другие угнали на плоскость свои стада. Кадий Магомет не препятствовал сим последним, имея в виду, что эти стада в наших пределах будут служить обеспечением их верности. Но из настроение остального населения он увидел теперь более чем когда-нибудь, что оно не обещает ничего хорошего, и что ему одному предстоит бороться и против него, и против неприятеля. Все пособие, которое генерал Клугенау мог немедленно оказать ему, состояло в предложении Ахмет-хану направить в Андалал, в случае появления скопищ, милицию, и в приглашении Алиб-Кач-бека выехать для содействия кадию и для “удержания населения от измены, к которой оно явно приготовилось". Ахмет-хан не замедлил прибыть с мехтулинцами в селение Короду и занять кородахский мост.

Тем временем Кибит-Магома подступил к деревне Куяда и овладел ею. При каких условиях произошло [279] ее покорение — наверное трудно сказать, потому что сведения об этом разноречивы: в одном донесении Клугенау пишет, что жители отказались принять мюридов, заперлись в своих домах и решились защищаться; а в другом, на основании отзыва к нему Ахмет-хана мехтулинского — что сто человек куядинцев показали вид будто хотят защищаться, и хан, желая оказать им пособие, послал 200 милиционеров, но на дороге открылся коварный замысел куядинцев уничтожить это подкрепление, вследствие чего он возвратил его. Сам же Ахмет-хан доносил корпусному командиру, что он дал жителям помощь, и они долго сражались, но должны были уступить силе и, наконец, признали власть Шамиля. В заключение всего Магомет-кадий акушинский сообщил, военно-окружному дербентскому начальнику г. м. Тараканову, что во-первых, и он выступил с милициею против неприятеля, и во-вторых, что был отбит мятежниками вместе с нею и с куядинцами, у которых мюриды ограбили скот и имущество; хан же мехтулинский, по словам кадия, “стоял с милициею своею на кородахском мосту и, не дав ни одного выстрела, возвратился в деревню Гоцатль, а потом в Хунзах". Кто из них справедливее — это второй вопрос, а главное дело в том, что Куяда так или иначе очутилась во власти имама. Андалальцы, не взирая на требование Ахмет-хана, отказались от всякого ей пособия — и это было очень грустно, потому что давало повод подозревать их в расположении к мюридам. Действительно, подозрение это сейчас же подтвердилось, так как за Куядою и ее окрестными деревнями не замедлило прежде всего последовать одно из главных и важных андалальских селений Рогоджаб (Ругджа), а потом и Гудутль. Два нижние магала карахского общества, где доселе работали особо посланные туда Кибит-Магомою мюриды, также склонились [280] перед Шамилем, а жители деревни Гунукх даже выслали к нему, с изъявлением своей преданности, некоего Омариль-Магмата, которому имам преподнес в подарок лошадь и 15 рублей серебром. Третий, верхний, магал оставался пока верен нам и на первый раз даже не убоялся отказаться от назначенного ему Шамилем кадия в лице жителя карахской же деревни Гочиб муллы Абдуррахмана; но он держался не долго. Не прошло и несколько дней, как новый кадий явился с мюридами в главнейшее селение этого магала Сачаду и потребовал от жителей присяги на верность имаму, Старшина Дауд-Хадиджа-оглы воспротивился этому, вследствие чего лишился всего имущества и одного из сыновей, который был отнят у него мюридами в уведен аманатом, но, к счастью, бежал с дороги. Жители Сачады и всего третьего магала тотчас же признали власть Шамиля, и когда кадий Абдуррахман, удовлетворившись этим, удалился, а затем взятый им аманат благополучно вернулся домой, Дауд не счел возможным оставаться в обществе и с своими двумя сыновьями выселился к нам в Закаталы. Карахцы были причислены к гидатлинскому и андалальскому обществам и вместе с ними составили одно наибство, вверенное Кибит-Магоме. По приказанию Шамиля все карахские магалы выдали ему аманатов — из трех деревень по пяти, а из прочих по два человека и, кроме того, двести вооруженных воинов. Наибство вообще было обложено податью по рублю серебром и по четыре литры хлеба с дыма, а с карахцев, сверх того, из двенадцатой части всего урожая, по обычаю отделяемого ими для бедных, третья часть взята для увеличения запасов продовольствия на случай сбора войск. В виду этих успехов Кибит-Магомы и по случаю быстро возраставших его сил, которым не могла противодействовать милиция, выдвинутая к Короде, Ахмет-хан [281] очистил кородахский мост, отослал милиционеров в новый Гоцатль, а сам выехал в Хунзах. За ним отправился туда и андалальский кадий, положение которого сделалось уже не безопасным. Впрочем, Клугенау велел ему вернуться обратно, так как его присутствие в обществе считал крайне необходимым. Когда Кибит-Магома увидел, что дверь в Короду для него настежь открылась, то конечно поспешил занять это селение, которое не только отдалось ему без всяких затруднений, но даже беспрекословно выдало аманатов. С этой минуты он стал господином кородахского моста и главнейшего входа в Аварию. Непосредственно за Кородой сдались победителю Гуниб, Гонода, Гутуч, Хиндах, и таким образом почти весь Андалал, кроме Чоха, Согратля и кое-каких незначительных деревень, ускользнул из наших рук. Мало того, вместе с этим важным обществом ушли от нас к Шамилю и некоторые селения, зависимые от Акуши, как-то: Миалы, Турада и Мурада с их хуторами, и своим отпадением окончательно смутили нас. Став властелином Гуниба, тилитлинский кадий тотчас посадил там тридцать мюридов и приказал им исподволь укреплять и без того неприступную гору, а также устроить в селении Гунибе продовольственный склад, оберегать его и “назиданием своим не допустить колебаться жителей покоренных деревень". Дошла наконец очередь до Чоха и Согратля, которые оставались доселе нетронутыми. Мы имели основание предполагать, что хоть эти два многолюдные и крепкие селение дадут отпор Кибит-Магоме, но и тут ошиблись в ожиданиях: когда он послал к ним требование о покорности, они ответили ему, что с их стороны препятствий к тому не встречается, и только просили его подождать, когда возвратятся их односельцы, числом до трехсот человек, отправившиеся в разные города по [282] торговым делам. Так как из этого Клугенау заключил, что чохцы и согратльцы, щадя своих земляков и не желая их подвергать в наших руках всяким случайностям, выражают нам — и то лишь до времени — покорность совершенно мнимую, то и просил распоряжения корпусного командира, чтобы все упомянутые торговцы были тотчас же арестованы в местах их пребывания — в Тифлисе, Елисаветполе, в карабахском уезде и в Аухе, и оставались у нас в виде аманатов, а бараны всех прочих жителей были бы задержаны на шамхальских и мехтулинских пастбищах. Хотя этим способом мы не достигали прочной преданности нам чохцев и согратльцев, но за то и не допускали их открыто присоединиться к Кибит-Магоме и еще больше усилить его скопище.

В то время, когда все кругом угрожало общим мятежом, ни Цудахар, ни Акуша, покорная и преданная нам более двадцати лет, ни Казикумух не выслали и ста милиционеров для удержания быстрых успехов возмутителей. Андалальский пристав Алиб-Кач-бек поспешил в Чох и просил помощи у казикумухского правителя Махмуд-бека, у акушинского и цудахарского кадиев, но они, вместо существенного содействия, послали ему обещания и советы, в которых он менее всего нуждался. Аслан-кадий цудахарский отозвался, что ничего не может сделать без акушинского, хотя Цудахар всегда был отдельным обществом, и что не может входить в дела постороннего общества (андалальского). Вместе с этим тут же обнаружилось, что Магомет-кадий акушинский ложно донес дербентскому окружному начальнику генералу Тараканову и сообщил Алиб-Кач-беку о движении своем с милициею против неприятеля: он даже и не думал собирать милицию, и все его действия состояли из того, что он призвал для совещания несколько жителей на урочище близь деревни, где обыкновенно происходили [283] народные сходки. В заключение, он не принял никаких мер к удержанию от измены селения Миалы с хуторами, а также Кудали и Кегера, и вообще дал генералу Клугенау все данные к неоспоримому убеждению, что “Акуша участвует в заговоре против нас". Обещание же Махмуд-бека заключалось в том, что он явится против мюридов по третьему выстрелу, а между тем не только не явился даже тогда, когда они уже владели Кородою, Куядою и большею частью Андалала, но и не думал готовиться к выступлению. В действиях этих трех лиц видны были если не измена и тайное желание успехов неприятелю, то по крайней мере совершенное равнодушие к пользам русского правительства. Нет никакого сомнения, что если бы, на наше счастье, Джеват-хан с своими партиями, не был отозван в Чечню, то все деревни Цудахара, Акуши и даже Казикумуха постепенно приняли бы сторону возмутителей, так как уже стояли на вполне готовой для этого ночве. Тогда, без сомнения, вольная Табасарань, управляемая кадием, и горные магалы Каракайтага, всегда нам неприязненные, немедленно подняли бы оружие — и сто пятьдесят тысяч вновь восставшего население поставили бы в безвыходное положение даже наши приморские пункты ⁸.

Генерал-маиор Клугенау, получив от Ахмет-хана сведение о быстрых успехах сподвижника Шамиля и просьбу сделать движение к Арахтау, чтобы тем произвести нравственное впечатление на аварцев, которые были настолько напуганы, что видимо готовились отложиться, 14-го октября направил в Аварию свежий и полный 3-й баталион Апшеронского полка (маиора Познанского), приказав находившемуся там, уже ослабленному, второму баталиону (маиора Зайцова) возвратиться в Шуру. Первое из этих [284] распоряжений оказалось вполне своевременным, так как 18-го октября аварское селение Голотль, лежавшее в семи верстах от Хунзаха, перешло беспрекословно в руки мюридов и таким образом сделало в Аварии роковой для нас почин. Клугенау вследствие этого приостановил отозвание 2-го баталиона и предписал маиору Зайцову, по смене ого 3-м баталионом, расположиться в деревне Моксох, откуда он с удобством мог быть направлен, смотря по надобности, или к Цатаныху, или внутрь Аварии, Дав знать об этом Ахмет-хану, он предложил ему сперва очистить посредством милиции Голотль от изменивших жителей, а затем принять в свое ведение 2-й баталион и располагать им, если будет нужно, для занятия Гоцатля и Голотля; сверх того, он направил к Хунзаху, в виде резерва, под командою маиора Суровцова, но в ведении генерального штаба штабс-капитана Веревкина, две роты 3-го баталиона Мингрельского егерского полка, при одном горном десятифунтовом единороге. Все эти пожертвования со стороны. Клугенау, при ничтожности наших средств в данную минуту для охранения огромного района ему вверенного, были слишком тяжелы; но нельзя было не решиться на них, в надежде только этим способом хоть сколько-нибудь восстановить пошатнувшееся наше положение во всем вообще нагорном Дагестане, а в особенности в Аварии, где оно было таково, что хуже и быть не могло. Хотя новый Гоцатль и был занят мехтулинскою милициею, но на стойкость ее не рассчитывал даже сам Ахмет-хан. Не могло быть и речи, что при первом нападении на нее скопища, она откроет ему дорогу в сел. Буцра, которое также относилось к нам с враждебностью. Расположение умов в Сиухе и Ахальчи было не лучше, н обе эти деревни ожидали только прибытия к ним Хаджи-Мурата, чтобы показать нам тыл. В Местерухе и [285] Ингурдахе уже набрана была им партия в пятьсот человек, чтобы завладеть Чототою, а потом и мелкими деревнями в хунзахской долине. Не лучше стояли наши деда и в чрезвычайно важном для нас селении Балаканы, через которое проходило прямое и главное сообщение наше с Хунзахом из Шуры. Жители держали себя весьма подозрительно, и когда штабс-капитан Веревкин вздумал порадовать их известием, что к ним скоро явятся наши две роты, то один старик дерзко ответил ему: “жители не согласны принять солдат и допустят их только в случае нападения большого скопища".

В эти роковые минуты недоставало еще лишь одного какого-нибудь горя, чтобы завершить все наши бедствия в крае — и оно, как на зло, не замедлило явиться: 22-го октября из Тлоха на Цельмес выступил Хаджи-Мурат. Он занял деревню Цалкиту, служившую ключом для входа с западной стороны в главную аварскую долину, и стал над Сиухом. Теперь только для нас выяснился весь прекрасно обдуманный и разумный план Шамиля для овладения Авариею: в то время, как Кибит-Магома, обойдя ее кругом и подчинив себе разные общества, зашел с востока и открыл себе путь к Хунзаху через кородахский мост, Хаджи-Мурат выдвинулся с запада и занял о противуположной стороны другой главный путь, так что страна была схвачена неприятелем одновременно с двух сторон, и две главные дороги к центру разом очутились у него в руках. Хотя в эту минуту две роты стояли в Ахальчи для прикрытия ханства от вторжения неприятеля из Тлоха, т. е. с той стороны, откуда зашел Хаджи-Мурат, две в Цатаныхе — для предотвращения покушений неприятеля на Койсубу, две в с. Хунзахе со стороны Голотля и две в с. Балаканы — для обеспечения сообщения нашего с Авариею; но те две роты, которые находились в Ахальчи, [286] не могли подать Сиуху помощь, не подвергая себя опасности лишиться отступления к Хунзаху ⁹. Впрочем, Ахмет-хан брался вытеснить Хаджи-Мурата из Цалкиты только одною милициею, лишь бы туда двинулись и наши войска; но Клугенау, не имея ничего против первого обстоятельства, безусловно воспретил второе, так как хан и при взятии в марте месяце Цельмеса обещал не употреблять в дело наших солдат. а между тем не воздержался от этого и без надобности пролил слишком много русской крови. Корпусный командир, разделяя его мнение, однако допустил содействие нашей пехоты, но с тем, чтобы она служила только резервом и, так сказать, угрозою неприятелю, и ни в каком случае не была бы вводима в дело и подвергаема потерям.

Как ни важно было бы в это время присутствие Клугенау в Аварии, чтобы на месте и безотлагательно делать все распоряжения, за которыми приходилось к нему посылать нарочных и тем напрасно терять дорогое время; но он положительно был прикован к Шуре вследствие двух неожиданных и чрезвычайно важных обстоятельств, которых никто и предвидеть не мог, а именно — измены салатавцев и покушения неприятеля прорваться на плоскость.

Когда Кибит-Магома открыл свои действия и венчал их первыми успехами, жители Буртуная и Хубар, видя себя весьма недостаточно обеспеченными нами на случай какого-либо нападения на них чеченцев или дагестанцев, обратились к Шамилю с просьбою выдать им охранный лист. Просьба весьма странная, на которую Шамиль отвечал то, что и должно было ожидать: он объявил им, а также опубликовал повсеместно, что все те, которые желают его защиты, должны выселиться из [287] деревень, нам подвластных или подверженных нашему нападению, т, е., другими словами, он или мы — а двух хозяев быть не может. Буртунайцы колебались не долго, и 20-го октября, под прикрытием партии Улубея ауховского, все, за исключением трех человек, отправили свои семейства и имущество, по указанию Шамиля, в Алмак. Улубей пробовал произвести свое давление и на дылымцев, приглашая их отправиться в Чечню, где генерал-адъютант Граббе открыл военные действия, но они ему отказали. Пристав Гебеков, узнав о намерении буртунайцев, но не думая, чтобы они успели уже привести его в исполнение, а также получив сведение, что Шамиль велел сжечь сено, принадлежащее зубутовцам, подхватил своих нукеров, присоединил к ним немного жителей Черкея и Зубута и, составив таким образом себе конвой из 32-х человек, 22-го октября поскакал в Буртунай. приказав пехоте, находившейся в Зубуте, быстро направляться по его следам. Он знал, что в Буртунае может нарваться на неприятеля, но был уверен, что жители его не дадут в обиду, поэтому, не стесняясь своею малочисленною свитою, с полным доверием влетел в селение. Но в это самое время быстро приближалась к Буртунаю из Гумбета партия под начальством Абукер-кадия аргуанского. Гебеков, все еще надеясь на жителей, этим не смутился и, отправив одного из конвойных поторопить следовавшую из Зубута пехоту, хотел уже приступить к распоряжениям в пользу буртунайцев, как вдруг был окружен и ими, и подоспевшим неприятелем. Зубутовцы тотчас бросили его и ускакали, и ему оставалось попробовать счастья прорезаться сквозь толпу с оружием в руках. Молодецкая выходка удалась, и он спас свою голову. Неприятель преследовал его и конвойных до деревни Гертме, но уничтожить их не успел, и они отделались тем [288] только, что потеряли убитыми или взятыми в плен (осталось пока неизвестно) прапорщика Дация черкеевского и двух милиционеров. Вслед затем Абукер и Улубей отправились в деревни Хубар, Иха и Гуни, которые их встретили без сопротивления и тотчас выдали аманатов, Воспротивилось только одно селение Зубут. Какая участь могла бы его постигнуть за это — осталось неразрешенным, потому что Клугенау тотчас направил из Шуры к Черкею 3-й баталион его светлости полка, а к Чир-юрту и Султан-Янгиюрту две роты мингрельцев, и это передвижение войск, прямой цели которого Абукер и Улубей не могли пока знать, но могли отнести непосредственно к себе, заставило обе партии, вместе с взятыми у салатавцев аманатами. бежать в Гумбет. Хотя по удалении их буртунайцы, а за ними и жители других изменивших нам деревень, просили позволения возвратиться на места их жительства, но этим они далеко не восстановляли у нас прежнего доверия к себе, и Клугенау счел за лучшее, до выяснения дальнейшего положения наших дел, на их просьбу замолчать ¹⁰. В виду же того, что все эти обстоятельства имели близкое отношение к левому флангу линии и связь с военными действиями, которые производились там генерал-адъютантом Граббе, Клугенау подробно сообщал о них сему последнему и не скрыл, что положение Дагестана, в особенности при нашем бессилии в нем, является чрезвычайно опасным.

Действия 22-го октября Абукер-кадия с юга от Аргуани на Буртунай, совпавшие не только в один и тот же день, но даже чуть ли не в один час о клещеобразною атакою Аварии Хаджи-Муратом и Кибит-Магомою, нельзя [289] считать иначе, как вспомогательными, и если они были действительно диверсиею в пользу последних двух сподвижников имама, то во-первых, она нам дает ясное понятие о плане Шамиля, а во-вторых, как нельзя лучше рекомендует его военные дарования, а также способности исполнителей, которым он доверил осуществление этого плана. Диверсия эта достигла нескольких целей разом: она отвлекла наши силы, внимание и самого Клугенау от главного театра действий, перевернула всю нашу махинацию по удержанию в покорности только что завоеванной Салатавии и самое главное — заставила, в общей связи с действиями Кибит-Магомы и Хаджи-Мурата, прекратить наши военные операции в Чечне. Этого только и домогался Шамиль, опасаясь наступления Граббе прямо в Дарго, и не ручаясь, что может там удержаться. Таким образом мы в течение короткого времени во второй раз предоставляли Шамилю все выгоды и расчеты на будущее, давали ему полную возможность округлить свои дела, приготовить средства и силы для дальнейшей борьбы с нами и сделаться окончательно мощным и опасным нашим соперником — что он и не преминул доказать сперва в 1842 году в ичкеринском лесу, а потом, как известно, и в 1843 году в Дагестане. С прекращением военных действий в Чечне, Граббе возвратил в распоряжение Клугенау три баталиона 19-й пехотной дивизии и взвод резервной № 2 батареи 19-й артиллерийской бригады, присланные ему в конце сентября генералом Фези, а также дивизион легкой № 5 батареи. Корпусному командиру было очень неприятно, что экспедиция Граббе, на которую он возлагал так много надежд, расстроилась в самом разгаре ее, и он не мог не выговорить этого генералу Клугенау в следующих выражениях.

"Преждевременное прекращение военных действий в Чечне есть [290] следствие как бы отчаянного положения, в котором мы представили дела нагорного Дагестана в то время, когда оставленные в руках ваших средства достаточны была на то, чтобы удержаться на всех пунктах по крайней мере в оборонительном положении; между тем, как вторжение генерала Граббе в землю ичкеринцев могло бы послужить для вас хорошею диверсиею и быть полезнее, чем присылка трех баталионов ¹¹, коих вы по теперешнему времени года употребить не можете при невозможности продовольствовать. Во всяком случае нельзя не пожалеть, если обстоятельство это, ускорив прекращение военных действий в Чечне, не допустило генерал-адъютанта Граббе достигнуть предположенной им цели".

Вместе с тем предписано было генерал-лейтенанту Фези оставить в Дагестане на зиму в распоряжении Клугенау 3-й баталион Мингрельского егерского, 2-й и 3-й баталионы князя Варшавского полков, а самому генерал-маиору Клугенау разрешено — для снабжения продовольствием вверенных ему войск, образовать вьючный транспорт, и для этого употребить деньги из темир-хан-шуринских провиантских сумм, которых было до 17-ти т. рублей, и которые имелось в виду усилить еще десятью тысячами ¹².

Все эти мероприятия не были лишними, так как Кибит-Магома оторвал от нас повсюду к этому времени свыше двадцати тысяч покорного населения и, как видно, дальнейших своих действий прекращать не намерен был, хотя отступил от кородахского моста по случаю наступившего у мюридов поста, а, может быть, отчасти и по случаю отправления из Хунзаха к н. Гоцатлю двух рот 2-го баталиона апшеронцев, (маиора Зайцова). Он оставил у моста в башне наблюдательный и охранительный [290] караул, большинство своих людей отпустил на несколько дней в ближайшие покоренные им деревни, а меньшую часть расположил 29-го октября в Короде и Голотле. Вместе с тем он усилил число мюридов на Гунибе до 150 человек и велел им соорудить башни и завалы по подъему от Хиндаха. Отложившиеся селения оказали полное содействие мюридам, и на наших глазах начал вырастать, но замечанию Клугенау, “новый Кенигштейн, но только богаче в обширнее старого". Прибыв в Голотль, мюриды потребовали аманатов, но жители предложили им взамен их двенадцать лучших ружей — и те удовлетворились. Вступление свое в Голотль они, между прочим, ознаменовали разграблением и всесожжением дома, принадлежавшего Ахмет-хану мехтулинскому, который оценил эти убытки в три тысячи рублей. В отмщение за это и на основании подоспевшего к этому времени разрешения корпусного командира, Ахмет-хан двинулся на другой день, с своею милициею, к Цалките. Но здесь не пришлось ему встретиться с неприятелем, потому что его уже не было, вследствие чего деревня занята была без выстрела. Немногие оставшиеся на месте ее жители были выселены в Хунзах, а до десяти уцелевших домов были предназначены на дрова для отопления двух предположенных к постройке башен — одной по дороге из Цельмеса, а другой на пути к Мочоху. Взяв аманатов от Ахальчи, Сиуха, Чототы и Гоцатля, и расположив милицию и этих селениях, а также и в опустелой Цалките, Ахмет-хан возвратился в Хунзах.

Теперь оставалось восстановить повиновение нам Голотля и потребовать у него аманатов. Так как жители добровольно их не выдала, то решено было понудить их к тому бомбардированием — не употребляя, впрочем, в дело войск. Рекогносцировка, произведенная еще 27-го октября [292] Ахмет-ханом и Веревкиным, показала, что селение можно бомбардировать легкими орудиями со спуска, к нему примыкающего, который тем не менее требовал разработки. Она была исполнена 1-го ноября двумя ротами Мингрельского полка и доведена до того места, откуда навесными выстрелами из легкого орудия можно было вредить мостовым башням. Но так как имелось в виду, кроме того, обстреливать деревню еще и из горного орудия, то для него была расширена тропинка до одного из последних уступов горы и на довольно близкое расстояние к деревне. Утром 2-го ноября оба орудия, с двумя вьюками зарядов на каждое, выступили из Хунзаха под прикрытием двух рот, бывших под общим начальством штабс-капитана Веревкина. Едва только к одиннадцати часам части эти устроились на позиции, и артиллерия открыла огонь. Действие легкого орудия было не совсем удачное, но за то горное стреляло превосходно. Снаряды была направлены частью на жилые постройки, но преимущественно на запасы сена и кукурузы, которыми была наполнена деревня. После нескольких выстрелов аул загорелся. Не смотря на все старания жителей, толпою бросившихся тушить пожар, он продолжался более двух часов, испепелив, сверх части запасов, еще одну огромную саклю. Искусно направленное орудие несколько раз попадало в пожарище и поражало тех, которые его тушили. Между тем неприятель подобрался под скалу и, с своей стороны, открыл довольно сильную пальбу. Роты были удалены от обрыва и не имели никакой потери,

Незадолго до сумерек Ахмет-хан послал в Голотль одного из своих нукеров с требованием покорности, но его даже не впустили в аул. Часть войск осталась ночевать на позиции, не смотря на то, что там не было ни воды, ни дров. В продолжение ночи жители, не обращая внимания на производимые нами время от [293] времени выстрелы, деятельно занимались перевозкою своего имущества. К ним беспрестанно подходили подкрепления, о прибытии которых они, по своему обычаю, возвещали ружейною пальбою.

Утром 3-го ноября на позицию вступило еще третье орудие, со взводом пехоты, вытребованное из нового Гоцатля. Неприятель не переставал стрелять снизу, но не мог нам сделать никакого вреда и только ранил одного милиционера, сына хунзахского старшины прапорщика Аик-Перо. Легкое орудие действовало в этот день гораздо успешнее и пробило мостовые балки в нескольких местах; оба горные орудия стреляли также метко и разрушительно: ни одна граната не пропала даром; все оне легли в ауле, разрушив значительное число сакль. Деревня загоралась несколько раз, но огонь не мог найти для себя обильной пищи, потому что большая часть удобосгоряемых запасов была убрана в продолжение ночи, и всякий раз, как показывалось пламя, его тушили сотни рук, которыми усилились голотлинцы благодаря прибывшим к ним подкреплениям. Последние не переставали подходить даже и теперь, и по дороге из Тилитля, а также и по Койсу, тянулись густыми толпами. При таком сборе неприятеля. спускать милицию к деревне было бы бесполезно и опасно, и так как, вместе е тем, от жителей нельзя было ожидать добровольной покорности, то Ахмет-хан и Веревкин решили отступить. Отправив заблаговременно легкое орудие, они в три часа сняли с позиции все войска и к вечеру прибыли в Хунзах без всякого преследования. В течение двухдневного бомбардирования было выпущено 54 ядра, 70 гранат и 3 картечи; патронов расстреляно несколько сотен. Чтобы население Голотля не могло приписать наше отступление неудаче, ему была послана, за подписью Ахмет-хана, прокламация такого содержания: [294]

“Жители деревни Голотль! Генерал прислал войско разработать дорогу для того, чтобы после идти к вам с большими силами, и наказать вас за измену. Офицеру, который командует отрядом, его превосходительство приказал стрелять из орудий по докам вашим, в надежде, что, увидя грозу, готовую разразиться над вами, вы образумитесь, принесете покорность и выдадите аманатов. Надежды, как генерала, так и мои, остались тщетными; вы упорствуете в вашем безрассудстве, не смотря на вред, который вам сделала артиллерия, и думаете найти защиту у возмутителей, волнующих народное спокойствие. Но верьте, вас не спасут ни Шамиль, ни его сообщники. Я обещаю вам, что скоро русские штыки заблестят на саклях ваших, и камня на камне не останется в гнезде изменников. 4-го ноября 1841 года" ¹³.

Таким образом голотлинцы показали на себе образец той крепкой связи с Кибит-Магомою, которую мы имели полное основание, вследствие всех предыдущих событий, ожидать и от других отложившихся от нас деревень. А между тем Алиб-Кач-бек доносил противное: будто андалальцы, с его приездом в их общество и после отступления мюридов, раскаивались в своем заблуждении, просили извинения, относили свое отложение от нас к боязни и малодушию при появлении неприятельского скопища и т. п. Генерала Клугенау это весьма порадовало, и он, не менее как и Алиб-Кач-бек, счел заявление кающихся вполне искренним. Вследствие этого Клугенау, “не видя в лишних войсках решительной необходимости", сделал распоряжение о возвращении в Шуру двух рот егерей 3-го баталиона Мингрельского и двух рот 2-го баталиона Апшеронского полков. Мало того, он отказался от трех баталионов с артилериею, высланных ему генерал-адъютантом [295] Граббе, и направил их также в Шуру, так как, в виду тогдашнего положения дел в крае, “могла предстоять надобность войска эти ввести в круг наступательных действий или же употребить для обороны покорных нам пределов". Он просил даже корпусного командира, чтобы баталион князя Варшавского полка отправить в штаб-квартиру, а два баталиона тифлисцев, возвращенных из Чечни, расположить в дербентском округе. Но все эти распоряжения оказались преждевременными, потому что не успел он их пустить в ход, как через день, 11-го ноября, явился к нему прапорщик Алиб-Кач-бек и объявил, что на восстановление покорности нам андалальцев нет никакой надежды, и пребывание его в обществе сделалось опасным, почему он и выехал оттуда, По словам его, мюридизм в Андалале о каждым днем распространялся все шире, и только пока держались чохцы и согратльцы, в ожидании возвращения своих торговцев, выдавшие ему кое-как, с большим трудом, всего лишь пять аманатов ¹⁴. Эти, а равно и другие признаки, доказывали, что Кибит-Магома дал, действительно, лишь временный роздых своим скопищам, и что гроза собирается вновь.

В это время, т. е. к половине ноября месяца, расположение наших войск в северном и нагорном Дагестане было следующее: взвод резервной .№ 2 и дивизион легкой № 4 батарей 19-й артиллерийской бригады, прибывшие из чеченского отряда 13-го ноября, были спущены в штаб-квартиры своих батарей, по неимению в них надобности ¹⁵; милиция занимала старый Гоцатль, две башни [296] на тропинках от кородахского моста прямо в долину, хутор между Хунзахом и Голотлем, деревню Сиух, две башни в цалкитском ущельи и деревни Мочох и Кали (со стороны Игали). Регулярные войска: в Темир-Хан-Шуре для гарнизона — сводный баталион Апшеронского полка, а для подвижной колонны, которая в крайних обстоятельствах, на легках и без полевых орудий, могла поспеть в Черкей через пять часов, на Арахтау через двадцать четыре и в Хунзах через тридцать шесть часов — 2-й баталион Апшеронского полка, отозванный из Аварии, четыре легких полевых орудия, четыре четвертьпудовых единорога и три горных мортирки; в новом Гоцатле — две роты 1-го баталиона Апшеронского полка и один горный единорог; в Ахальчи — две роты 3-го баталиона Апшеронского полка и один горный единорог; в Цатаныхе также две роты 3-го баталиона и один горный единорог; в Зыряны — рота 4-го баталиона Апшеронского полка; в Черкее — 3-й баталион князя Варшавского полка; в Миатлы — одна рота 4-го баталиона Апшеронского полка; в Чир-юрте — две роты Мингрельского егерского полка и один четвертьпудовый единорог; в Султан-Янгиюрте — две роты мингрельцев и одно полевое орудие; в Казиюрте — одна рота 4-го баталиона Апшеронского полка; в Озени, для прикрытия полкового табуна и запасов сена — рота 5-го баталиона Апшеронского полка; в Низовом, для выгрузки провианта — также одна рота того же баталиона. В Балаканы же Клугенау предполагал направить одну роту 1-го баталиона в один единорог.

Комментарии

1. Подобный же камень есть и в Чиркате. По исследованию в 1841 году начальника артиллерии корпуса г. м. Козлянинова, составные части горского пороха оказались следующие: селитры 30%, серы 15%, угля 5%. Порох этот был наполовину слабее нашего, и при анализе небольшого количества селитра найдена дурною. (Д. арх. окр. штаба, 3-го отд. г. шт., 1841 г. № 153).

2. Рапорт 22-го сентября 1841 г. № 5665.

3. Сведения эти заимствованы из путевого журнала генерального штаба штабс-капитана Прушановского, который в 1841 году состоял при корпусном командире и был специально назначен в Дагестан для исторических и всех прочих исследований, касающихся этого края. (Д. архива окр. штаба топогр. отд.).

4. Рапорт 22-го сентября 1841 г. № 5665.

5. Рапорт ген. Клугенау корпусному командиру 10-го октября № 268.

6. Отзыв 17-го октября 1841-го года № 912. Д. 3 отд.. генер. штаба, № 42.

7. Третью часть Аварии составляли четыре округа: Гидатль (19 деревень, 3866 семейств), Куваль (24 деревни, 2381 сем.). Киль (8 деревень, 1358 сея.) и Каралал (18 деревень, 2653 сем.). Округи эти, при управлении Авариею ханами, имели правление народное или республиканское и не были подданными ханов, но платили им дань и издревле были обязаны выставлять войско на собственном содержании. Все эти округи, из которых Гидатль лежал на главной дороге, ведущей из Аварии в Тифлис, служили в свое время пособниками джаро-белоканских лезгин при нападениях их на Кахетию. (Арх. ген. шт. отд. кавк. корп. Записка артиллерии полковника Радожицкого, 1830 года).

8. Из донесений Клугенау 21-го октября № 284 и 17-го ноября № 338.

9. Донесение штабс-капитана Веревкина 23-го октября № 134.

10. Донесение Клугенау командующему войсками на кавказской линии 25-го октября № 290.

11. Клугенау не просил генерала Граббе возвратить ему эти баталионы, а Граббе отправил их обратно сам, по прекращении экспедиции, понимая всю опасность Дагестана и необходимость этой меры.

12. Предписание 15-го ноября № 1156.

13. Донесение шт. капитана Веревкина генералу Клугенау 4-го ноября № 145.

14. Донесения Клугенау корпусному командиру 4-го, 7-го, 10-го и 12-го ноября №№ 307, 6756, 6837 и 326.

15. Штаб-квартира резервной № 2 батареи была, между прочим, в самой Шуре.