(Продолжение ¹).

VII.

Обстановка Шамиля и положение дел в северном и нагорном Дагестане в начале 1841-го года. Характер периода с конца марта до августа. Расположение войск. Энергическая деятельность Шамиля. Состояние горских обществ, прилегавших к лезгинской кордонной линии. Еще сношения наши с Хаджи-Муратом и приглашение его к покорности. Диверсия г. м. Ахмет-хана при движении наших соединенных отрядов к Черкею. Наказание Хаджи-Муратом селения Ороты. Распоряжения Шамиля относительно Аварии и Андии. Наши дела в нагорном Дагестане в июне месяце. Значение в горах мюридов Шамиля. Переговоры наши с Кибит-Магомою о покорности. Успехи Хаджи-Мурата в Аварии и в Койсубу в августе месяце. Переполох в Цитаныхе. Отъезд из Дагестана корпусного командира. Образование управления Салатавиею и включение ее в состав провинций Северного Дагестана. Продолжение действий Хаджи-Мурата. Отъезд его в Чечню. События на лезгинской кордонной линии и в глуходарских обществах ².

Быть повелителем Дагестана и не владеть Авариею - все равно что ничего; другими словами: не стоит домогаться владычества над Дагестаном. Эту дилемму понимали [218] как нельзя лучше Кази-мулла и Гамзат-бек и отлично сознавал и Шамиль, подвизавшийся рука об руку с ними в течение многих лет. Поэтому, с той минуты, как он окрылился в 1840 году после ахульгинской катастрофы и заручился отпавшими от нас чеченцами, все взоры его были направлены на Хунзах, в котором он только и видел свое господство над Дагестаном. Но один в поле не воин — и Шамиль знал, что ему самолично намеченная цель трудно достижима, тем более. что с 1834-го года в Аварии сидел преданный нам наш агент и некоторым образом представитель нашей власти, который с 1836-го года был фактическим руководителем ее дел и с честью нес свою обязанность. Это был известный в горах удалец-наездник, неустрашимый и отважнейший боец и непогрешимый стрелок Хаджи-Мурат. Борьба пока была бы неровная, потому что на стороне этого прапорщика нашей милиции был весь народ, который, под его руководством, не убоялся бы противостать целому Дагестану ³. На этом основании Шамиль в течении 1840 гола силился восстановить свою прежнюю власть и влияние во всех второстепенных провинциях и обществах Дагестана и, захватив их вновь крепко и прочно в свои руки, решить тогда вопрос и насчет самого сердца гор. Долго ли бы он бился за осуществление этой задачи — трудно сказать,— как вдруг, ему послужило необыкновенное счастье: в конце 1840 года в его полное ведение и распоряжение поступает неожиданно тот самый Хаджи-Мурат, который составлял для него необоримую преграду к достижению [219] главной цели. А раз этот человек становился на стороне имама — половина дела была готова, как потому, что русский прапорщик не имел доселе себе соперника в отваге и решимости, так и потому, что после истребления аварского ханского дома Авария — это был он сам.

За Хаджи-Муратом, как и должно было ожидать, тотчас же последовала часть Аварии. В нашем словаре тогдашнего, да и дальнейшего затем времени, на первой странице стояло слово “наказать" — и мы не замедлили его приложить к делу 5-го февраля, а потом и 28-го марта 1841-го года при разгроме местопребывания и родного угла Хаджи-Мурата — аула Цельмеса. Что же вышло из всего этого? Ничего, кроме чувствительных дли нас потерь и неумеренного числа жертв, главнейшею из которых был случайно попавший из России г. м. Бакунин. Корпусный командир генерал-от-инфантерии Головин дал надлежащую оценку нашей злополучной экспедиции, назвав ее “дурно соображенным поиском, где наш слабый отряд понес огромный урон без всякой существенной пользы" ⁴. Так оно было и на самом деле.

Не успело улыбнуться Шамилю в начале 1841-го года счастье в образе Хаджи-Мурата, как за ним тотчас налетело другое в лице Кибит-Магомы кадия тилитлинского — человека, в свою очередь, чрезвычайно важного и влиятельного среди горцев, фанатика и храбреца, да мало всего этого - разумного распорядителя и весьма способного инженера-строителя самоучки. Кибит-Магома был давно предан Шамилю, как завзятый в душе поклонник и последователь тариката, и только обманывал нас своею покорностью. Если он до сих пор не изменил нам, то, конечно, [220] потому, что был отделен от земель более или менее покорных Шамилю целою Авариею; когда же эта преграда, вместе с Хаджи-Муратом, в его понятиях перестала существовать, то он сию же минуту протянул руку имаму. Но это бы для нас еще ничего. а важно было то, что с изменою Кибит-Магомы мы не преминули увидеть отпадение от нас некоторых обществ и быструю связь преданных Шамилю земель, лежавших на север от андийского Койсу, с землями на юг от аварского Койсу. После такого переворота Шамиль к апрелю 1841-го года сделался повелителем пространства в три раза большего, чем в начале 1840-го года, и “все почти племена нагорного Дагестана, исключая одной Койсубу (Хиндалала), находились в враждебных к нам отношениях" ⁵. На таких двух краеугольных камнях, как аварский бек Мурат и кадий неприступного Тилитля, можно было начать постройку какого угодно здания — а тем более Шамилю, за которого в народе ратовало третье лицо, бывшее в то время в полном смысле слова оракулом всего Дагестана.

Это лицо никто иной, как шейх Джемал-Эддин, учитель Шамиля по тарикату и неотступный наставник его в течение всей жизни. Он был человек не воинственный, но пользовавшийся славою необыкновенного ученого и безусловною в крае популярностью. Он не действовал против русских вооруженною рукою, но образом своей жизни, перепиской с старшинами и духовными лицами, наконец частными изустными наставлениями сеял повсюду непримиримую к нам ненависть. Будучи приближен к покойному Аслан-хану казикумухскому до последних дней его жизни (1820-1836), и получая от него все сведения о [221] распоряжениях нашего начальства, даже весьма секретных, которые сообщались нами хану в надежде и уверенности в его содействии, он тотчас передавал их нашим противникам и этим нередко изменял направление наших стремлений и целей, а иногда и подготовлял нам неудачу. При двух наследниках Аслан-хана, сыновьях его Нуцал-хане (17-го апреля — 20-го августа 1836 г.) и Магомет-Мирзе (1836 - 15-го октября 1838 г.) Джемал-Эддин хотя и не утратил своего влияние в казикумухском ханском доме, но, вследствие слабости правителей, не выражал его ничем особенным. Когда же после смерти Магомет-Мирзы генерал-от-инфантерии Головин назначил правительницею казикумухского и кюринского ханств вдову Аслан-хана Умми-Гюльсум-бике, власть и влияние Джемал-Эддина возросли до невероятной степени, и он стал двигателем всех мнений и поступков не только ханского дома, но и населения обоих ханств. Достигнув такого громадного значения и будучи врагом христианства, он с твердостью и искусством стал преследовать свою заповедную цель – распространение и укоренение шариата и усиление неприязни против русских. В своих деяниях он не только не встречал препятствия, но даже постоянное сочувствие, так как пособниками ханши в управлении двумя владениями были дети враждебного нам рода Таир-бека, брата Аслан-хана, из которых каждый заклеймил себя изменою нашему правительству, В то время, когда Шамиль, не разбирая никаких средств при стремлении к своей цели, предавал открытой казни или вероломной погибели своих ослушников и противодеятелей, кто бы они ни были, и быстро шагал по их трупам к зениту своего господства, он смиренно преклонял голову только перед одним Джемал-Эддином, покорно выслушивал его самые строгие внушения и замечания, делаемые ему нередко публично, и [222] даже всенародно, в мечети, целовал ему руку. Это благоговение имама к верховному мюршиду вселило не только в непокорных, но и в покорных нам горцах неотразимое убеждение в святости Джемал-Эддина и делало его для нас вдвойне опасным.

Даже и этим не заканчиваются в начале 1841-го года быстрые и неожиданные завоевания Шамиля в местном мусульманском мире. Он получил, в дополнение ко всему, еще одно ценное приобретение в давно преданном ему мюриде Хаджи-Ягъя, сделавшимся вскоре весьма выдающимся его сподвижником и наибом. Приобретение это не могло не вонзить новой стрелы в наше русское сердце потому, что Хаджи-Ягья был никто иной, как племянник Аслан-хана, сын Таир-бека, который сотрудничал Хаджи-Мурату во время пребывания его нашим агентом в Хунзахе и пошел по следам его вскоре затем, как он изменил нам.

Когда покойный Аслан-хан добился заветной своей идеи, ради которой не страшился никаких преступлений — быть правителем Аварии, то наместником своим в этой стране он поставил своего племянника Хаджи-Ягья; брат же последнего Гарун-бек был наместником Аслана в ханстве кюринском. Со вступлением во владение Авариею сына Аслан-хана Нуцала, последний, оставаясь в Казикумухе, посадил в Хунзахе вместо себя и взамен Хаджи-Ягья своего брата и наследника Магомет-Мирзу, того самого, которому злополучная ханша Аварии Паху-бике отказала в руке своей дочери Султанеты (выдав ее за Абу-Муселима, сына тогдашнего шамхала тарковского) и тем до гроба и за гробом породила ненависть между ею и Аслан-ханом. По вступлении Магомет-Мирзы на ханство казакумухское, кюринское и аварское, он, по настоятельной просьбе аварцев, опять послал к ним наместником Хаджи-Ягья. Но вслед за [223] тем Магомет-Мирза, по слабости здоровья, отказался от управления Авариею, и в октябре 1836-го года он был заменен Ахмет-ханом мехтулинским. В Хаджи-Ягья таким образом надобность миновала. Когда же Магомет-Мирза умер, и генерал-от-инфантерии Головин, по настоятельному желанию народа, назначил правительницею казикумухского ханства вдову Умми-Гюлъсум-бике, то, по просьбе ее, в помощники ей был дан не Хаджи-Ягья, как он ожидал того, а его родной брат Махмуд-бек; правителем же кюринского ханства утвержден посаженный там еще Аслан-ханом другой брат его Гарун-бек. Таким образом Хаджи-Ягья остался без власти и без дела. Он поселился или, лучше сказать, был поселен в Кумухе, и с этой минуты стал думать, как бы ему утвердиться здесь законным образом. Но казикумухцы, будучи преданы Гюльсум-бике, не выразили ему никакой поддержки. Это заставило его искать содействия вне своей родины — в Кайтаге и Табасарани. Но и здесь он его не нашел. Тогда он отправился весною 1841 года к Шамилю и отдался ему всем телом и душою. Кроме храбрости и отваги, которые отличали Хаджи-Ягья, он был важен для имама еще и в том отношении, что всецело принадлежал его учению, а для нас стал особенно опасным как вследствие своей ненависти к нам, так и потому, что был постоянно при Шамиле посредником между им и своими братьями.

При таких разносторонних поддержках, а также при столь существенном явном и тайном сочувствии дагестанских обществ и влиятельных к крае лиц, цельмесское событие для имама не только не имело никакого значения, но даже было выгодно в том отношении, что, восстановив против нас всех друзей и соплеменников Цельмеса, служило ему еще одним подспорьем, к более [224] успешному влиянию на аварцев и к достижению предвзятой им цели. С этой минуты он смело, решительно и безбоязненно стал подвигать вперед вопрос о всеобщем подчинении себе дагестанских горцев даже до пределов нашей лезгинской кордонной линии и о низвержении нашего владычества. В этом состоит и вся историческая важность 1841 года, который служит началом и основанием грандиозного и рокового для нас сооружения Шамиля, блистательно завершенного им в 1843 году.

Но осторожный и благоразумный имам не находил возможным торопиться в своих стремлениях и начинать против нас открытую и неверную пока борьбу, так как подготовка для нее была еще не закончена, а тем более, что имел уже сведение о наших собственных обширных предприятиях, выждать результат которых было для него необходимо и важно. Вследствие всего этого он ограничился пока тем, что сам лично и через своих приверженцев продолжал восстановлять против нас еще державшиеся доселе в покорности общества, наказывал неповинующиеся или упорствующие, поджигал их к частным нападениям, давал полную волю своим мюридам тревожить нас и наносить вред, где и когда бы им ни вздумалось, распространял посредством их шариат и этим путем расширял свою власть. Такими явлениями характеризуется период времени в северном и нагорном Дагестане о конца марта и до августа месяца 1841-го года.

Мюридам Шамиля, в их похождениях в районе северного Дагестана, содействовали абреки, разные искатели приключений, простые хищники и тому подобные отброски, которые, с одной стороны, хотели своею удалью завоевать себе расположение имама, а с другой — грабежом улучшить свое материальное положение и насытить неистощимую алчность и корыстолюбие. Но их набеги и нападения были [225] деяниями частными, хотя и производились иногда партиями довольно значительными, как например 23-го марта, при ограблении шайкою в 150 человек шамхальских жителей, ехавших в Кизляр. Другие происшествия в этом роде произошли: 25-го числа того же месяца — разбой и грабеж 30-ти абреков, под предводительством тарковского мюрида Орахчи; 28-го — ограбление большого транспорта у старого Янгиюртовского поста, откуда партия была преследуема нашими казаками на расстоянии двенадцати верст, настигнута наконец близь урочища Тюмень-Атар, поражена и рассеяна и т. д. Для удержания порядка в северном Дагестане, в особенности в местах прилегающих к плоскости, генерал-лейтенант Фези командировал в распоряжение г. м. Клугенау два баталиона князя Варшавского полка, которые без особенной поспешности были направлены через Низовое укрепление — один в деревни Кум-Тер-Кале и Капчугай, а другой в Ишкарты и Каранай; донской же казачий № 39 полк был выслан из сел. Кум-Тер-Кале и окрестных деревень на плоскость и расставлен между Озенем и Янгиюртом. Это прибытие и передвижение войск выдало нам тотчас же, и притом без всякого розыска с нашей стороны, главных виновников всяких происшествий. Этими виновниками оказались ахатлинцы, которые, будучи устрашены появлением баталионов, и предполагая, что они явились для наказания тех, кто его заслужил, 3-го апреля все поголовно переселились в Черкей и даже разрушили свои жилища. При принятых нами таким образом мерах, а также по случаю сбора наших войск и движения их к Черкею, равно по случаю другой экспедиции в Чечне, предпринятой генерал-адъютантом Граббе в сентябре, эти происшествия сократились до совершенной их незначительности и до октября не имели для северного Дагестана почти никакого значения. [226]

Но в нагорном Дагестане они носили характер чисто политический, принадлежали исключительно мюридам Шамиля и имели прямое отношение к его задаче. В конце марта эти мюриды из деревни Игали произвели нападение на хутора койсубулинского селения Буцра, которое не поддавалось проискам и усилиям имама, и наказали их угоном трехсот баранов. В Каракайтаге в течение марта месяца произошло несколько злодеяний, направленных исключительно к убийству наших солдат, и таким образом имевших фанатический оттенок, а в Койсубу происходили явления еще более в серьезном тоне: унцукульцы, бывшие всегда представителями койсубулинского общества, “известные своим двуличным и коварным поведением", беспрестанно обнаруживали недоброжелательство к нашему правительству. Ни одно приказание местного пристава капитана Евдокимова не было ими исполнено с точностью; во всех их действиях “проглядывала самонадеянность и видимая уверенность в многолюдстве их селения", так что, наконец, мы имели полное основание немного разочароваться в преданности их к нам. Дерзость унцукульцев однажды дошла до того, что когда пристав указал им на послушание и повиновение некоторых других деревень, вроде Буцра, то они презрительно отвечали ему, что Унцукуль смотрит на все эти деревни как на подвластные ему, и не имеет нужды следовать их примеру, а должен сам служить для них примером. Селение же Ашильта то н дело укрывало у себя всех тех, которые были нами почему-либо преследуемы. По выражению Клугенау. это селение было “источником, откуда разливалось зло в прочие части Койсубу". Все жители его, которых было впрочем только до 30 дворов, отличались своею особенною преданностью мюридизму и, несмотря на наказание в 1837 и 1839 годах, не прекращали своих связей с мюридами и участвовали с ними [227] “почти во всех грабежах и набегах". В виду таких явлений в нагорном Дагестане, в Табасарани учреждена в опасных местах линия обывательских постов от Самура до шамхальской границы (на урочище Урус-Булас; в шести верстах за Каякентом, в балке; в лесу по сю сторону Каякента; в балке между деревнею Садик и Ахмет-Кала и в некоторых местах между Ахмет-Кала и Дербентом). Управляющему верхним Кайтагом капитану Джамов-беку, управляющему северо-восточною Табасаранью Иса-кадию и кубинскому уездному начальнику также приказано учредить посты во вверенных им владениях. Относительно же приведения к надлежащему повиновению унцукульцев не было предпринято ничего особенного, и Евдокимову пришлось ограничиваться одними угрозами; а что касается ашильтинцев, хо хотя Клугенау и просил корпусного командира о выселении их на плоскость, но генерал Головин дал ему знать, что это можно будет исполнить не прежде, как по приведении в покорность Гумбета. Все эти полумеры показывают, что в те минуты мы не придавали надлежащего значения всем происходившим явлениям и не понимали ни источника и причины их, ни цели, к которой они клонятся. Нам пришлось усмотреть это уже в последней четверти года, когда глухое, закрытое брожение стадо выражаться явно и громко, и когда приостановить его было трудно; а до того момента все взоры наши были устремлены на Шамиля и на его личные и непосредственные действия и распоряжения. И не смотря на то, что мы следили за ним усердно и внимательно, мы также и на этой точке не замечали ничего особенно опасного. Шамиль. в виду сбора наших отрядов — чеченского и дагестанского, для действий под Черкеем, разъезжал по самым глухим закоулкам Дагестана и энергично вербовал себе ополчения, не давая нам пока повода думать, что имеет какие-либо другие серьезные [228] намерения. Вследствие этого, начиная с апреля и до августа, и войска наши имели сообразное текущим требованиям и обстоятельствам расположение такого рода: в Темир-Хан-Шуре — Апшеронского пехотного полка строевых и нестроевых нижних чинов 3618, резервной № 2 батареи 19-й и 12-й гарнизонной артиллерийских бригад: 1/4 № 4 роты, единорогов 1/4 пуд. 5, пушек 6 фунт. 5, 3 фунт. горных единорогов 4, кегорновых 6 фунт. мортир 2, чугунных на лафетах 12 фунт. 4, 6 фун. 6; донских казачьих — № 22 полка 29 нижних чинов и № 39 пеших 154. В хунзахской цитадели — грузинского линейного № 11 баталиона строевых и нестроевых нижних чинов 162, единорогов 1/4 пуд. 2, 12 фунт. 1, 6 фунт. 4 и 3 ф. 1. В укреплении Зыряны — Апшеронского п. полка нижних чинов 100, единорогов медных 1/4 пуд. 3, пушек чугунных 6 фунт. 2, кегорновых мортирок 6 ф. 3. На миатлинской переправе — Апшеронского пехотного полка нижних чинов 178, грузинского линейного № 13 баталиона 9, единорог 1 и мортира 6 фунт. 1. На Озенском посту — Апшеронского п. полка нижних чинов 189, донского казачьего № 22 полка 10. В Казиюртовском укреплении — Апшеронского п. полка нижних чинов 175, донского казачьего № 22 полка 15, 12-й гарнизонной артиллерийской бригады пушек чугунных 12 фунт. 4, 6 фунт. 6. В Низовом укреплении - грузинского линейного № 11 баталиона стр. и нестр. 398, груз. лин. № 13 бат. 180, донского казачьего № 22 полка 2, 12-й гарнизонной артилер. бригады орудий 19. В Аварии — Апшеронского п. полка нижних чинов 612. В прочих пунктах были расположены исключительно казаки донского казачьего № 22 Попова полка: и Карабудахкенте 6, в Кум-Тер-Кале 15, в Буйнаках 5, в Гили 6, в Янгиюрте 15.

Но если мы взирали с спокойствием и уверенностью [229] на текущие дела в горах, так не то было у покорных нам мелких обществ, число которых, впрочем, с каждым днем уменьшалось заметно. Террор Шамиля, сопровождавшийся всеми суровыми мерами, начиная от тяжелых штрафов и заканчивая смертною казнью, приводил их положительно в трепет, и они с минуты на минуту то и дело ожидали каждое своей очереди. И уж какие добрые, ласковые и податливые сделались они по отношению к нашим властям, рассчитывая на наше заступничество и на поддержку нашего штыка! Бывало мы не могли допроситься и дождаться перемены аманатов и необходимых нам сведений об них самих — не говоря о событиях в глубине гор, а тут они предупреждали все наши желания и требования, уверяли нас в своей глубокой преданности — иногда вовсе без надобности и некстати, следили за каждым шагом имама без малейшего с нашей стороны понуждения и собирали о нем все сведения, которые доставляли нам через своих лазутчиков, даже при собственных на этот предмет денежных затратах.

Шамиль же тем временем вербовал себе не только войско для действия против нас в поле, но и приверженцев на поприще мюридизма. Он решительно не обращал внимания на то, охотно или поневоле склонялись общества перед его жестокою и уже достаточно могучею рукою и шел к цели настойчиво и неотступно. Таким образом, в феврале 1841-го года, вскоре после измены Хаджи-Мурата, который увлек за собою еще сорок других завзятых аварских мюридов, под влиянием его и этих последних, прежде других отложились от нас богозцы, составлявшие ближайшее к Андии глуходарское общество. Хаджи-Мурат так быстро и удачно успел развить среди них шариат и так сильно и сразу привязал их к имаму, что они в самое короткое время [230] сделались не только преданными его последователями, но даже пособниками в привлечении к нему своих соседей. Первый выбор их в этом случае пал на анцухцев, связь которых с нами, благодаря влиянию их старшины Магмада Анжикула-оглы и кадия Магмадилова, была крепче других, а следовательно делала их для Шамиля и интереснее. Они послали анцухскому обществу и его представителям фанатическое воззвание такого рода:

"Мы знаем, что вы преданы нам как братья, довольно сильны, верны и преданы вере и воинственные люди. Вы должны составить шариат, быть согласными, единодушными, ничего вредного не предпринимать против воли Бога, и все дурные дела отдалить от себя для того, чтобы от Бога и посланного им Шамиля не постигло вас наказание. Он придет к вам с большим войском, таким, что счесть невозможно. Вы делайте по своему желанию что хотите, составьте шариат, не смотря на все угрозы и наущения. Будьте уверены, что Бог видит доброе наше намерение, и то, что мы вам зла не желаем. Даже если бы готовилось вам наказание от Шамиля, то мы всячески постараемся не допустить. Нам совершенно известно, что Шамиль вскоре к вам будет. Вы постарайтесь улучшить дела ваши и приготовьтесь до его прибытия".

Богозцы рассчитывали без затруднения поколебать преданность к нам Анжикула-Магмада и Магмадилова, так как знали, что первый из них отличался крайним фанатизмом, и еще недавно, до изъявление нам покорности анцухцами, был нашим явным врагом, а последний в то же время был большим другом Шамиля; но они ошиблись в расчетах: как тот, так и другой, понимая все выгоды сближения с нами, служили нам усердно и отторгаться от нас не хотели. Письмо богозцев они представили тотчас исправляющему должность военно-окружного начальника Телавского и Белаканского уездов генерал-маиору Шварцу и заявили, что "остаются в нерешимости, какой [231] дать ответ", и что им делать: бежать ли к нам, или ожидать нашего прибытия и помощи, так как Шамиль могуч “и никто с ним не может состязаться и устоять против его сил — ни мусульмане, ни гяуры". В ответ на это они получили весьма любезный, патетический и внушительный рескрипт генерал-от-инфантерии Головина (приложение); который, кроме того, наградил каждого из них за преданность и усердие четырьмя аршинами сукна и десятью аршинами материи. Этого на первый раз было достаточно, чтобы богозцы остались без всякого удовлетворения.

Богозцы не обманули: в конце марта Шамиль действительно прибыл в глуходарские общества и утвердил свое временное пребывание в деревне Хеботль, на северной границе Дидо. Отсюда он начал округлять свои интересы к Кистии и в лезгинских обществах, соседних с Кахетиею, но преимущественно в анкратльском союзе ⁶. Наибольший успех он имел среди кистин, которые поголовно отдались ему и оказались лучшею и надежнейшею опорою его предначертаний. Мюриды же его пробрались в горную Тушетию и грозным именем имама требовали от жителей преданности ему и покорности. К удивлению, воинственные дети недоступных трущоб не посмели отказать: селение Лунки, Пкеро, Чагма и Харо сдались почти беспрекословно, а жители деревень Анга, Гордзота, Почахи и Саконисто избегли необходимости последовать за ними только потому, [232] что все зимовали на плоскости, в низменной Тушетии и в Кахетии ⁷. По достоверным сведениям, полученным г. м. Шварцом, он насчитывал у себя в апреле от пяти до десяти тысяч войска. Хотя генерал Шварц придавал более вероятия первой цифре, так как, во его замечанию, “и преданные Шамилю общества уже неохотно шли к нему" ⁸, но должно думать, что и пяти тысяч собственно в сборе быть не могло, и что эти сборы готовились для пособия чеченцам, а никак не для Дагестана. Доказательством этому служит то, что Шамиль, произведя вербовку, тотчас же с партиями выехал в Чечню, поручив однако кистинам лично и самостоятельно продолжать действия против тушин по открытии в горах сообщений.

Каким способом Шамиль устанавливал свою власть и производил всякого рода вербовки, видно из письма к начальнику лезгинской кордонной линии подполковнику Маркову капучинского кадия Идриса, человека, по его замечанию, весьма умного. Идрис, сообщая, что “в Дагестане так много о Шамиле слухов, что не знаешь, чему верить", между прочим, писал:

“Для достоверного известия насчет действий Шамиля я посылал благонадежного лазутчика, который по возвращении объявил мне, что Шамиль приглашал жителей деревни Кельбах (Келеб) на его сторону, но они против него вооружились. Шамиль напал на них, и хотя потерял 300 человек убитых и 100 раненых, однако овладел деревнею, из которой 500 человек убито на месте, а остальные и семейства высланы пленными в Чечню. Теперь Шамиль намерен отправиться в богозское общество, почему дидойцы также его боятся, ибо разорение означенной деревни так удивило всех горцев, что она начинают бояться Шамиля. Деревня Насриало тоже вооружилась против [233] Шамиля, но он, с потерею 100 человек убитых, овладел ею, 160 человек жителей убил, деревню сжег, а остальные семейства, отправил в Чечню пленными. Шамиль имеет еще намерение отправиться в верхний Дагестан, но в какую деревню — неизвестно. Посылаемый мною лазутчик был в карахском обществе и говорит, что во время пребывания его там Шамиль писал к гидатлинским жителям, чтобы они дали ему дорогу через свое общество для прохода с войском; жители еще на это хоть не решились, однако не отказались, ибо он грозит им нападением" ⁹.

После рескрипта Головина и подарков, анцухские старшины и кадий писали нам, что не боятся Шамиля, тем более, что “светильник Ахмет-хана", в котором они видели надежного противника мюридам, “горит так ясно, что Шамиль никогда не будет в силах затмить его". Но эти уверения едва ли были действительны, так как они поручили одному надежному, и почетному жителю деревни Шебахо — Адала-Магмад-оглы объездить разные общества, узнать о настроении их, о том, что делает Шамиль, и прочая. Адала усердно и добросовестно исполнил преподанную ему задачу и явился с запасом новостей, которые, межд.у прочим, не замедлил сообщить письменно и нам. Оне достаточно совпадали с известиями, которые доставил нам Идрис;

“Общества чеченское, багулальское, андийское, тиндальское, богозское, хиндальское, ахальское и прочие маленькие удельные деревни присоединились к Шамилю в марте месяце и были при разорении деревни Насриало, где сто человек жителей сожжены в огне. По истреблении этой деревни Шамиль отправился в Андию, потом по дороге в общество Карату, разорил несколько маленьких деревень и занял Карату, имея намерение идти в Гидатль, почему послал туда одного из преданных ему с письмом, требуя от гидатлинцев [234] войско для нападения на хунзахскую крепость. Гидатлинцы, келебцы и карахцы хотя еще не решились на это, но и не отказались, боясь угроз Шамиля. Если вы захотите узнать — писал он генералу Шварцу - сколько у Шамиля войска, то оно так велико, что невозможно было счесть".

Наша беспечность и неподвижность вызвали у Адала замечание такого рода:

"Я удивляюсь, для чего русские не идут усмирять Шамиля. Уверяю вас, что если русские не поспешат туда с войском, то весь Дагестан поддается Шамилю. Теперь для движение туда время удобное, и как только русские начнут драться с Шамилем, то заверяю вас, что войско его, хотя и значительное, тотчас разойдется, и он останется ни с чем. По возвращении моем из Богоза я слыхал еще, что Шамиль богозского Али-Султана со всем его семейством вырезал за то, что он был предан русским и Ахмету-хану, Бумагу мою не оставьте поспешно представить сардарю, дабы он поспешил; но если в нынешнем месяце не будет там, то лишитесь хунзахской крепости".

Предсказание Адала, как известно, оправдалось — хотя и не так скоро, как он ожидал.

Вероятно, казнь богозского Али-Султана последовала потому, что он, по своему влиянию на жителей, был причиною их ослушания имаму: последний, по донесению Шварца ¹⁰, “требовал у богозцев, чтобы они из трех человек одного оставила дома, а двух отправили к нему; но они двух оставили дома, а одного послали".

Но, наконец, все эти грозные сведения устрашили и анцухцев, что видно из их поступка относительно своего кадия Магмадилова, которого они оштрафовали двадцатью рублями за то, что он, подобно Идрису, решился нам [235] доставить известие о Шамиле — хотя они были не особенно важны для нас. Он писал генералу Шварцу ¹¹:

“Я узнал, что войско Шамиля разделилось на семь частей; одна часть с Кебет-Магмадом (Кибит-Магома) пошла в общество Ухвах (Ахвах), а оттоль намерена идти в Гидатль, а потом в Хунзах; другая часть идет против Ахмет-хана, третья в Хиндалал (Койсубу), тоже с намерением идти на Хунзах".

О других четырех частях кадий умалчивает. Сведения эти он собрал лично сам, для чего разъезжал по Дагестану и поусердствовал ради нас до того, что даже лишился лошади, которая пала под ним от усиленных экскурсий. Таким образом, все известия сводились опять-таки к тому, что главную цель похождений Шамиля составляет Хунзах и Авария, которые ему были крайне необходимы для завершения своего господства в Дагестане. Конечно, нам нечего было и думать отвлечь Шамиля от заветной идеи, но мы могли значительно испортить ему дело, если бы возвратили к себе Хаджи-Мурата, и на эту точку зрения корпусный командир стал еще в начале года, хотя переговоры генерала Клугенау с Хаджи-Муратом и не увенчались успехом. Не препятствуя ему продолжать их, генерал Головин возложил то же самое поручение и на генерала Шварца, а последний избрал себе в пособники и посредники все того же кадия Магмадилова. Он препроводил к нему письмо на имя Хаджи-Мурата, с приглашением в нем последнего возвратиться к прежней покорности, и просил, по доставлении его но принадлежности, получить на него и ответ. Магмадилов все это исполнил в точности и доставил в апреле месяце от Хаджи-Мурата интересное послание такого рода: [236]

“За приказание господина корпусного командира об отправлении моем в Хунзах к тамошнему коменданту я чрезвычайно остаюсь довольным и благодарным, и желаю, чтобы начальство ваше навсегда оставалось над нами. Я весьма недоволен г. комендантом; между нами есть враждующие, и потому я не могу быть к нему доверчивым; он со мною по-дьявольски поступил за желание мое быть полезным, верным и усердным Государю, после чего я только полагаюсь и вверяю себя господину корпусному командиру и вашему превосходительству. Я нетерпеливо ожидаю прибытия господина корпусного командира, и когда прибудет — в то время совершенно откроется преданность и усердие мое. Грех мой останется на тебе, имам, ежели только что-либо произойдет от них ко мне. Письмо ваше я получил 1841 года апреля 8 дня".

Генерал-маиор Клюки-фон-Клугенау во второй половине апреля, с своей стороны, послал Хаджи-Мурату письмо через унцукульского жителя Кара-Мехти. Легко может быть, что из всего этого и вышло бы что-нибудь, но на беду случились два важные и весьма неблагоприятные для нас обстоятельства, которые окончательно разбили в прах все сооружение, так хорошо нами начатое. Виновником первого из них был Ахмет-хан мехтулинский, поступки которого в это время и отношение его к нам представляются далеко несогласными с нашими выгодами и с пользою для нашей службы, в которой этот владелец числился у нас в чине генерал-маиора. Он-то и есть именно лицо, о котором Хаджи-Мурат в письме своем к Шварцу выразился словами: “между нами есть враждующие". Еще в конце ноября 1840 года Клугенау доносил корпусному командиру, что до сведения его дошло, будто Ахмет-хан имеет тайное сношение с Шамилем через посредство одного хунзахского жителя, который предлагал ему именем хана содействие в завоевании Аварии и Койсубу, с тем, чтобы Авария была уступлена [237] впоследствии в полное владение Ахмет-хана, а Шамиль, поселившись в одной из койсубулинских деревень, оставался верным его союзником. Клугенау хотя не доверял этому слуху, но в подтверждение и в доказательство правдивости его настойчиво одолевала его соображение мысль о том, что если бы это была ложь, то поведение Ахмет-хана в сентябре 1840 г. не было бы столь сомнительным, как оно явилось на самом деле. А оно состояло в том, что он не исполнил в точности его предписания и, при всей возможности быть полезным отряду, не предпринял никакого наступательного движения. Другой случай, происшедший в ноябре 1840 года, а именно публичное оскорбление Ахмет-ханом почтенного и весьма преданного нам араканского старшины прапорщика Гасана-Гаджио, снова имело для Клугенау невыгодное относительно хана значение и даже политическую подкладку — унизить в глазах горцев достоинство русского офицера и уничтожить уважение к человеку, изображавшему из себя русскую власть и снискавшему доверие начальства. Причину побега Хаджи-Мурата к Шамилю Клугенау прямо относил к тайным интригам Ахмет-хана, целям которого относительно Аварии Хаджи-Мурат служил препятствием, и в доказательство приводил то, что хан имел возможность схватить его, но не сделал этого и запретил это сделать своему брату штабс-капитану Али-Султану, когда он вызвался услужить нам. Наконец, в то самое время, когда мы деятельно стремились возвратить Хаджи-Мурата к прежнему положению и уже имели на то некоторую надежду, Ахмет-хан 5-го мая потребовал к себе от хунзахского коменданта маиора Талызина трех родственников Хаджи-Мурата, содержавшихся под арестом в виде заложников за беглеца, и приказал их умертвить без всякой причины, а затем как бы и поглумился над их трупами, отправив [238] их напоказ к семействам. Вот это было первое и главное обстоятельство, которое разрушило всю нашу систему по привлечению обратно к нам столь нужного и важного для нас в ту пору лица, как Хаджи-Мурат. Другое же произошло ли случайно, или также было предумышленное — это покрыто тайною. Оно состояло в том, что Кара-Мехти, получив от Клугенау письмо для передачи Хаджи-Мурату, не поехал к нему сам, а отправил через жителя с. Бетль — Нур-Магомет-Гаджиова. Когда последний, направившись в Тлох, где был в это время Хаджи-Мурат, ночевал в с. Инхо, письмо Клугенау, “неизвестно по какой причине — по недоброжелательству ли к нам Гаджиова, или по иному какому-либо случаю" — попало в руки тамошнего кадия Сеида, который, прочитав его, тотчас же отправился с ним к Шамилю. Но Гаджиов все-таки поехал в Тлох, был у Хаджи-Мурата и изустно передал ему наше предложение возвратиться к покорности, не объявив о случившемся. В чем заключался на тот раз ответ Хаджи-Мурата — неизвестно, потому что Гаджиов нам его не сообщил. Не получив его некоторое время, Клугенау отправил в Тлох, при посредстве Кара-Мехти, другого посланного — бетлинского жителя Магомет-Ала-Юсуф-оглы. Но в это время Хаджи-Мурат уже зная, что письмо к нему Клугенау находится в руках Шамиля, и поэтому он отвечал посланному, что убийство его родственников в Хунзахе совершенно изменило его намерение, и он пришел к убеждению, что русские, не успев уничтожить его прежде, ищут этого случая теперь, желая выманить его из недоступных мест. Это убеждение, по его словам, он основал на том, что Ахмет-хан не посмел бы без разрешения или согласия Клугенау казнить смертью людей, содержавшихся под стражею у русских. Магомет-Али старался его уверить, что наше начальство [239] тут не при чем, но Хаджи-Мурат не разубедился и в заключение сказал ему:

— Теперь не осталось ничего для Хаджи-Мурата, что могло бы привлекать его к возврату, кроме явной опасности лишиться и собственной жизни. А как она сделалась не безопасною даже и в Тлохе, по случаю обнаружения моей переписки с русскими — что также я отношу к умышленному поступку со стороны русских, то мне ничего не остается более, как уйти куда-нибудь подальше. чтобы спасти себя и от русских, и от Шамиля, которому с этой минуты я также доверять не могу.

Подумав затем немного, Хаджи-Мурат закончил свой ответ словами:

— Впрочем, если будут еще ко мне какие-либо письма, то пусть стараются доставлять мне в собственные руки и с величайшею осторожностью ¹².

Но, должно быть, Шамиль сумел поступить вполне благоразумно, так как и на этот раз сберег для себя такое ценное приобретение, каким был Хаджи-Мурат, и лишил нас его на весьма долгое время, до тех пор, когда он сделался для нас уже совершенно бесполезным и ненужным. Шамилю тем более было необходимо как-нибудь поладить скорее с Хаджи-Муратом, что в это время дагестанский отряд уже стоял под Черкеем (с 12-го мая) и на соединение с ним подвигался чеченский отряд генерал-адъютанта Граббе. Но, как уже известно, в эти минуты ни Хаджи-Мурат, ни все прочие наибы не принесли имаму желаемой пользы: 15-го мая скопища его были разбиты на Хубаре, и спешившая сюда из гор партия мюридов в 300 человек, потрепавшая по дороге шатлинцев и зурам-кентцев, опоздала, а 17-го [240] числа Черкей, к изумлению Шамиля, опоздавшего приехать и не оказавшего ему обещанного содействия пособием андийцев и других, сдался без боя ¹³.

Во время пребывания дагестанского отряда в Шуре, из состава его был командирован в Хунзах 2-й баталион Апшеронского пехотного полка ¹⁴, под командою маиора Зайцова, которому корпусный командир приказал следовать во всех движениях с генерал-маиором Ахмет-ханом. Последний, желая содействовать дагестанскому отряду при наступлении его на Черкей отвлечением части неприятельских сил (в чем дагестанский отряд в то время уже вовсе не нуждался), решил произвести нападение на непокорные аварские деревня. 21-го мая он выступил из Хунзаха с собранною им заранее мехтулинскою милициею и с баталионом Зайцова, при двух горных орудиях, и в тот же день прибыл на позицию к деревне Сиух, где простоял 22-го и 23-го числа. Последствием этого движения было принесение покорности жителями деревень Ингурдах, Местерух и Цолода. Усилившись здесь еще и аварскою милициею, Ахмет-хан 24-го мая двинулся через Мочох к селению Орота. По пути он получил изъявление покорности от населения деревень Джалатлури, Гамишты и наконец от Ороты. Соседняя же с этою последнею деревня Хараки не выслала ни одного депутата, вследствие чего, остановив отряд на высоте близь Гамишты, Ахмет-хан обстрелял ее двадцатью двумя орудийными выстрелами и затем пустил на нее в атаку всю милицию. Но атаковать было некого, потому что все харакцы ушли из селения заблаговременно, и оно оказалось пустым. Хан произвел затем рекогносцировку дальнейшей [241] местности, и только тут был встречен партиею, которая вступила с милициею в перестрелку. Но дело продолжалось недолго: милиция опрокинула неприятеля и гнала его до деревни Инхо, а затем расположилась в с. Хараки. Ночью Хаджи-Мурат произвел на нее нападение с собранною наскоро партиею из гумбетовцев и жителей деревень Хараки, Тлоха и Мушули, но был отбит с уроном. Баталион апшеронцев в этих делах участия не принимал и с занятой на высоте позиции не сходил. Только 25-го числа Зайцов спустил в Хараки одну роту для прикрытия отступления милиционеров, но услуги ее им не понадобились, потому что никто их не потревожил. Ознаменовав, таким образом, этот набег принятием покорности в общей сложности шести деревень, отряд 26-го числа возвратился в Хунзах. 2-го июня второй баталион апшеронцев направлен обратно в Шуру — на основании донесения Клугенау, что в Аварии все спокойно, и нет нужды для нескольких малозначащих непокорных деревень, держать баталион, который, “при затруднительности доставки провианта и приобретения дров, приносит только значительный убыток казне". Это замечание было направлено конечно против Ахмет-хана, на которого, между прочим, Клугенау опять жаловался корпусному командиру за неисполнение его требований и полное во всем его игнорирование. Головин ясно видел антагонизм между этими двумя лицами, и хотя он указал Ахмет-хану на необходимость подчинения генералу Клугенау, но и по отношению к этому последнему не воздержался от неудовольствия, которое, как видно, таилось в нем и прежде. Он писал ему такого рода наставление:

“Вообще же я обязываюсь просить ваше превосходительство — в официальных донесениях ваших избегать выражений и оборотов речи, отзывающихся личными неудовольствиями. Бумаги сего рода должны [242] быть чужды всякого чувства, несовместного с спокойным состоянием духа, в котором официальные бумаги должны быть писаны, и без которого оне не могут иметь ни ясности, ни правильного направления" ¹⁵.

После своей экскурсии, Ахмет-хан отправился к корпусному командиру в Внезапную, а Хаджи-Мурат, с партиею до сорока человек, явился в Ороту и, в отклонение ее от выраженной нам покорности, потребовал аманатов. Жители ему отказали, вследствие чего произошло кровавое столкновение, в котором был убит один родственник Хаджи-Мурата и один мюрид ранен; из числа же жителей были убиты трое. Таково было донесение Ахмет-хана к исправлявшему должность начальника штаба наших соединенных отрядов г. л. Фези, которому он не преминул слегка намекнуть, что это произошло “по взятии находившегося в Аварии баталиона в Шуру". Впрочем, в заключение он уведомлял Фези, “что в аварском ханстве ничего особенного не имеется, о чем бы стоило сообщить".

А между тем, там кое-что имелось — и весьма для нас в ту минуту не безынтересное. Прежде всего имелось то, что упустил или просто скрыл в своем донесении Ахмет-хан: Хаджи-Мурат взял-таки из Ороты трех аманатов; они с дороги думали бежать и вследствие этого убили двух оберегавших их мюридов, но далеко не ушли, потому что сами были убиты. Другие же явления, важные в быту народа и нас более или менее касавшиеся, заключались в том, например, что жители отпавших от нас аварских деревень Амуши, Мушули и Хараки, вследствие слухов о том, будто бы наш отряд намерен вступить в горы и открыть действия против Гумбета и отложившихся аварцев, перешли с семействами и со всем [243] имуществом на левый берег андийского Койсу, а жители Тлоха хотя и остались на месте, в виду пребывания здесь Хаджи-Мурата, которому они были нужны, но также выселили свои семейства, и еще подальше — в Багулал. Сам Хаджи-Мурат, вращаясь в окрестностях Тлоха и укрепляя посредством мюридов гору Тамух, вследствие все тех же слухов о движении нашем в Гумбет и в Аварию, убедительно просил Шамиля теперь же предупредить нас и занять Хунзах; но имам лелеял пока другие соображения. По учинении расправы в Андии над богатым и почетные старшиною Бай-Сулейманом, которого он казнил за интриги против него, и по удалении в ссылку кадия Галбац-Дабира за то, что он, вместе с Бай-Сулейманом, самовольно и прежде времени отпустил от Черкея чеченцев, Шамиль выехал в Дарго и потребовал туда гумбетовцев, технуцальцев, калалальцев (Карата) и андийцев, чтобы противодействовать нашим операциям в Аухе. Хаджи-Мурату же, в ответ на его просьбу, дал знать, чтобы он всеми способами препятствовал нашим посягательствам на Гумбет, избегая, впрочем, решительного с нами столкновения. Для развития мятежа в Аварии и Койсубу он приказал ему предпринять энергические меры, начиная с деревни Токиты, как более удаленной от прочих аварских деревень, только в сентябре или в октябре, по уборке хлеба и по роспуске наших войск ¹⁶. Хотя андийцы, чрезвычайно огорченные казнью Бай-Сулеймана а вообще недовольные жестокостью Шамиля, решили первоначально отказаться от прибытия в Дарго и думали даже прибегнуть к покровительству русского отряда, которого также ожидали, но, обдумав хорошенько этот вопрос, [244] пришли к заключению, что всякое противодействий грозному имаму будет невыгодно — и уступили ему. Что же касается гумбетовцев, то они решительно отказались от воякой нам покорности, и когда 30 мая к ним послано было в с Мехельту 26 черкеевцев для истребования депутатов, которые бы выслушали наши требования, они встретили посланных ружейными выстрелами и заставили их удалиться без всякого успеха. Предвидя же последствия, которых должны ожидать за эту выходку, они выслала свои семейства на Тамух и большею частью отправились в Дарго; меньшая же утвердилась на этой горе и положила отстаивать ее в случае нашего появления до последней крайности. Жители, бежавшие из Черкея и не пожелавшие принести нам покорность, поселились с своими семействами близь Чирката, на урочище Кыбутл, и предприняли решение поддержать гумбетовцев на Тамухе и постараться парализовать всякие наши покушения, направленные к охранению Аварии, Андии и Андалала и к удержанию в горах спокойствия. Недовольные своими односельчанами и в особенности старшиною Джамалом за сдачу нам без боя их родной твердыни, они не преминули наказать их за это угоном стад, пасшихся в горах и принадлежавших лицам, которых она считали наиболее виновными в этом деянии. Игалинцы поговаривали, что если наш отряд явится, то они естественно принесут нам изъявление покорности, но если не явится, то, конечно, будут действовать так, как им прикажет имам ¹⁷. Даже терекемейцы, находившиеся далеко от всех этих обществ, в районе дербентского военного округа, заразились мятежным духом, царившим над Дагестаном, и, выражая неповиновение [245] нашим властям, угрожали серьезными беспорядками ¹⁸. Вообще же, результат всего этого был тот, что положение дел в народе и в горах, не смотря на хубарский погром и в особенности на падение сильного Черкея ¹⁹, о который, по мнению горцев, должны были разбиться всякие наши предприятия, было столько же смутное и невыгодное для нас, сколько благоприятное для Шамиля. И странно то, что всего этого он достигал положительно террором и при содействии только одних безумно преданных ему мюридов. Корпусный командир сообщал об этом военному министру в следующих правдивых и строго обдуманных выражениях ²⁰:

“Страх, который наводит одно имя сто на всех тех, кои не находятся под прямою защитою нашею, так велик, что никто не смеет открыто противиться его власти. Это делается понятным потому только, что сам Шамиль сделался уже орудием непримиримой партии, которая, под названием мюридов и под личиною религиозного фанатизма, господствует в горах с неимоверным самовластием. Партия эта весьма расчетливо пользуется влиянием, которое приобрел Шамиль, сделавшись главою ее, и бережет его как залог своей власти. Очевидцы утверждают, что мюриды ни о чем так не заботятся, как о сохранении жизни этого хитреца и обманщика, не допуская его подвергаться ни малейшей опасности, и даже в бою [246] увлекают его насильно из-под выстрелов. Обстоятельство замечательное! Оно служит доказательством, что истребление одного этого человека могло бы водворить спокойствие на Кавказе".

Но увы! Почти двадцать лет после того мы стремились непрерывно к его истреблению, а никак не достигли цели. Значит, кроме партии мюридов тут помогало Шамилю еще нечто и другое, и конечно, прежде всего его сильный ум, железная воля и необыкновенные дарования, а затем неумение наше придерживать за собою таких деятелей, как Хаджи-Мурат, Кибит-Магома и другие. Хотя в этом последнем обстоятельстве мы спохватились очень скоро, но не таков был Шамиль, чтобы из рук его легко можно было вырвать то, что раз в них попадало. В этом мы имели возможность убедиться еще раз и на Кибит-Магоме. Он также был всеми силами нами приглашаем к примирению, но не удостоил нас своим соизволением, хотя не был так сух в своем отказе, как его сотоварищ Хаджи-Мурат. На предложение маиора Талызина прибыть с покорностью в Хунзах, он отвечал с тактом истого джентльмена, что он благодарен за этот призыв, вполне отвечающий его намерению, и давно бы возвратился к нам, “если бы к этому имел свободное время". Агент наш передал Талызину, что Кибит-Магома “со всею готовностью желает ускорить свое намерение, лишь бы только новое приглашение дало ему на это право; что, в доказательство своего покорного духа и смирения, он хочет лично явиться к корпусному командиру и объявить себя преданным русскому престолу, но вместе с сим и вечным врагом правителя Аварии".

По поводу такого любезного и отзывчивого заявления Кибит-Магомы, Клугенау, с разрешения корпусного командира, писал ему:

“Хунзахский комендант представил ко мне при рапорте письмо [247] твое к нему и вместе с этим прибыл ко мне сам Ямин-Таза, который мне говорил о твоей готовности служить русскому правительству и явиться к сардарю целого Кавказа, ныне находящемуся в Т. X. Шуре. Похваляя твое намерение, я докладывал о том г. корпусному командиру, и его в. с. пр. разрешил тебе прибыть в Шуру. Посылаю засим к тебе нарочного с этим письмом и желаю тебе твое намерение исполнить. Пользуйся случаем этим и умей ценить высокое внимание. Прошедшее забудется, и будущность твоя докажет, коль велика милость русского Царя. Будь уверен, что тот, кто отдается под покровительство Всеавгустейшего Монарха, не должен страшиться никого (намек на Шамиля!) и никто не дерзнет на злой умысел против тебя. Приезжай. Здесь ты услышишь из уст моих те же слова, исполненные искренности, какие и теперь я тебе передаю. Остаюсь твоим доброжелателем" ²¹.

Но, понятно, в конце концов оказалось, что Кибит-Магома только пошутил с нами и позабавился нашим легковерием, так как удаляться ему от имама, в силу вполне справедливого воззрения Головина на отношение к сему последнему его мюридов, не было никакого расчета.

Далее генерал-от-инфантерии Головин весьма рельефно дополняет представленные им сведения о Шамиле указанием на те отношения, в которых находились к нему самые общества Дагестана ²²:

“Гумбетовцы и андийцы проклинают Шамиля, но страх, поселенный между ними, так велик, что никто не смеет открыться: брат брату не доверяет, и самомалейшее подозрение в желании нам покориться неизбежно наказывается смертью. Они говорят, что если Шамиль будет между ними, то все они станут с оружием противиться нашему к ним вторжению. Без Шамиля сопротивления или вовсе не будет, или будет слабое; но с удалением нашим не [248] останется никакого поручительства, что они опять не передадутся бесчеловечному своему тирану".

После этого весьма понятно, почему андийцы, взволнованные казнью Бай-Сулеймана, пошумели, погорячились по поводу требования имама о выступлении в Дарго и наконец все-таки пришли к убеждению, что нельзя его ослушаться. Этим они далеко не испортили себе дела, так как ожидаемое ими, а равно многими другими обществами, движение нашего отряда в горы не состоялось. Корпусный командир, действительно, думал о нем много и хотел начать свои операции с наказания гумбетовцев и возвращения их к покорности, но, запоздав несколько окончанием работ в укреплении у Черкея (Евгениевском), и имея в виду отправление части войск на линию к генералу Граббе, для экспедиции в Ичкерию. не мог уже предпринят, по его словам, ничего особенно важного и “должен был ограничиться распоряжениями для обеспечения вновь покоренной Салатавии, а особливо Аварии, наиболее подвергавшейся покушениям Шамиля и его партий" ²³. Это повлияло на жителей многих селений, в особенности на игалинцев, которые открыто приняли сторону имама и его представителя в Дагестане —Хаджи-Мурата,

Все партии, о которых говорил Головин, смело можно свести исключительно к особе одного Хаджи-Мурата, который, следуя приказанию Шамиля, деятельно начал подготовлять ему отложение от нас аварского ханства и завоевание оружием тех деревень, которые не хотели подчиняться добровольно. Первый удар в этом последнем случае, согласно воле имама, должен был пасть на деревню Токиту, у которой Хаджи-Мурат вознамерился отбить скот, и для [249] этого в последних числах июля месяца вытребовал к себе в Тлох вооруженных мюридов из Караты и Багулала. Токитский юзбаши, Нуричи, проведав об этом, обратился за помощью в Хунзах к коменданту маиору Талызину. Но последний не располагал ни малейшими средствами для оказания ему пособия, а аварские жители и мехтулинская милиция, которая, по выражению Талызина, “только славу несла о содержании караулов", без разрешения хана идти не согласились; хан же был у себя в Дженгутае. Таким образом Хаджи-Мурат совершенно беспрепятственно угнал токитский скот, пасшийся на горе Анжар. и до времени укрыл его в с. Батлухе (асинского округа, гидатлинского общества). жители которого, по его требованию, тотчас же поклялись на коране в верности Шамилю. 28-го июля Хаджи-Мурат прибыл в Цолоду и оттуда потребовал подать от жителей Ингурдаха, которые, понятно, но смели ему противиться. Те представители этого селения, которые выдали нам аманатов, бежали в Токиту и частью в Сиух. Старшина Нуричи, в ожидании Хаджи-Мурата и к себе в гости, кое-как собрал до шестидесяти человек своих родственников и приближенных и приготовился противодействовать непрошенному визиту, а к маиору Талызину вновь обратился за помощью, на этот раз уже с упреком за неоказание ему содействия:

“Смею вас истинно уверить. что в деревне нашей пронеслось известие, будто мятежник Шамиль в эту ночь приедет непременно с партиею своею в Анди, с намерением сегодня или завтра двинуться оттуда на нашу сторону, т. е. Гидалал ²⁴. Вы эти обстоятельства оставляете совершенно без внимания, и хотя говорите на словах, что мы на днях выступим в поход против неприятеля, но никогда [250] не наступают обещанные вами дни. Хаджи-Мурат собирает у ингурдахцев подати. Это дает мне повод удивляться, почему вы не направляете на эту сторону войско".

Но в в настоящем случае Талызин был совершенно бессилен, и вея ничтожная и бессодержательная услуга, которую он мог оказать токитцам, состояла лишь в том, что письмо Нуричи он представил на благоусмотрение Клугенау, а последний — корпусному командиру. Однако, все же Клугенау дал знать Ахмет-хану, чтобы он немедленно прибыл из Дженгутая для защиты Аварии. Хан не особенно, впрочем. торопился, хотя и сделал распоряжение о сборе четырехсот человек аварской и мехтулинской милиции и об отправлении ее к Токиту. Между тем, Хаджи-Мурат, с партиею в 150 конных мюридов, занял Ингурдах и Местерух и потребовал у них скот, принадлежащий правителю ханства, а токитцам сообщил, что вслед за сим прибудет к ним для получения аманатов, и если ему их выдадут, то он возвратит отбитый у них скот. Как ни старался Нуричи удержать население своей деревни от податливости этому требованию, но среди токитцев оказалась сильная партия в пользу Шамиля и его мюридов, и 8-го августа Хаджи-Мурат занял Токиту без всякого сопротивления.

“Аварская милиция — доносил Клугенау Головину - смотрела на это и не подала никакой помощи токитцам".

Корпусный командир, находясь в это время в Шуре, 5-го августа ночью командировал в Хунзах второй баталион Апшеронского полка м. Зайцова и предписал г. л. Фези, стоявшему с отрядом у Черкея, прислать к нему еще и 1-й баталион, с горными орудиями по назначению начальника артиллерии отряда генерал-маиора Козлянинова, и также приготовить к выступлению и 3-й баталион его светлости полка. Но второй баталион не подоспел вовремя. [251] Хаджи-Мурат, удовлетворенный токитцами, смело направился к Хунзаху, и мехтулинская милиция, бывшая под начальством прапорщика Кагерман-бека, устрашенная этим дерзким поступком, показала тыл и отступила к Хунзаху же, открыв ему свободный путь. Предводитель ее и жители Хунзаха и Чототы пристыдили трусов и убедили их возвратиться на встречу мюридам. Мехтулинцы опомнились, призвали на помощь всю свою бодрость и, повернув назад против Хаджи-Мурата, загородили ему дорогу. 1-го августа невдали от Хунзаха произошла горячая схватка, в которой мюриды лишились трех убитых, а мехтулинцы одного и двух взятых в плен. Понятно, что Хаджи-Мурат не был настолько безрассуден, чтобы с своею незначительною партиею атаковать крепость, да эта задача и не входила пока в его соображения, так как он не мог отступить от приказаний имама, поэтому он повернул своих мюридов обратно и 7-го августа, после обеда, с громаднейшею партиею в три тысячи человек, которых собрал неизвестно как и где, очутился близь Цатаныха. Встреча ему здесь не была приготовлена, и вследствие этого весь скот цатаныхцев и три стада баранов жителей Унцукуля сделались его безнаказанною добычею. Вторжение было до такой степени внезапное и отступление мюридов до того поспешное, что цатаныхцы не успели даже собраться, чтобы сообща преследовать виновников своего горя, и бежали на тревогу поодиночке. Хаджи-Мурат, занимая одну за другою весьма выгодные позиции, отступал с осмотрительностью и благоразумием через сс. Иштибури и Коло прямо на преданное ему Игали, отстоявшее от Цатаныха на полутора часах. Не понеся никакой потери, он лишил цатаныхцев трех убитых и двадцати раненых, да жителей Коло и Иштибури — трех убитых и шести раненых; кроме того три пастуха были взяты в плен. [252] Устрашенные цатаныхцы прекратили всякое преследование. В тот же день вечером они получили из Игали от “Гитяна и прочих кадиев", составлявших свиту Хаджи-Мурата, письмо такого содержания:

“Если хотите обратно получить ваших овец, то исполните требование наше: выдайте нам в аманаты из деревни вашей Сурхая, Гусейна, Амидаду, Шамета, Кара-Магому и Гасана. Таким же образом и из других деревень Коло и Иштибури" ²⁵.

Цатаныхцы совеем переполошились, и 8 августа, составив общую народную сходку, принялись толковать о том, что им делать. В это время прискакал к ним на помощь койсубулинский пристав маиор Евдокимов, с 150-ю наскоро набранными им балаканцами, послав, между прочим, с дороги приказание орудиям, следовавшим в Хунзах, остановиться в Моксохе или до минования опасности, или до прибытия баталиона, направленного из Шуры в Аварию. Евдокимов застал цатаныхцев в большом волнении и среди самых жгучих прений, так как и здесь оказались сторонники Хаджи-Мурата, которые советовали не противиться его требованию. Между приставом и жителями произошел весьма интересный разговор, который, между прочим, несколько характеризует собою и период тогдашних смут и брожения в горах ²⁶. После обыкновенных приветствий и сожаления о постигшем цатаныхцев несчастье, Евдокимов сказал им, что не поспев, при всем старании, на помощь к ним вчера, он приехал теперь, чтобы узнать о их положении и объявить, что содействие его, в случае нужды, совершенно для них [253] готово, часть милиции собрана и, если нужно, будет увеличена. С грустною улыбкою поблагодарив его за участие, жители завязали с ним такую беседу:

- А где русские, и где корпусный командир?

- Часть русских уже идет в Аварию, а корпусный командир в Шуре.

- Нам нужна скорая помощь, иначе мы не знаем, что делать и опасаемся совершенного разорения деревни.

Предъявив при этом письмо, полученное из Игали, старшина сказал:

— Мюриды предлагают нам возвратить весь отбитый скот, если мы выдадим аманатов. Что нам отвечать?

Понятно, что Евдокимов выставил им все невыгоды измены русскому правительству, и старики обещали ему послать мюридам отказ. Затем некоторые из них сделали ему такой вопрос:

— Всегда ли у вас в обычае прощать безвозвратно грабежи, и не простят ли русские игалинцев точно так же, как черкеевцев? Тогда они нам не только не возвратят отнятого скота, но мы даже потеряем возможность отмстить им кровь за кровь

На это Евдокимов “возражал сколько мог", и разговор закончился обещанием жителей не слушать мятежников и не очернить себя изменою после долговременной преданности. Но при этом они не переставали уверять, что игалинцы, вместе с другими мятежниками, непременно нападут на Цатаных, так как эта деревня — ключ к Койсубу, всего в двух часах от Моксоха, и следовательно в близком расстоянии от балаканского ущелья. Евдокимов не мог им много на то противоречить, тем более, что тут же, на месте, получил сведение из Ах-Кента, что в Игали отовсюду стекаются партии, и ожидается туда Шамиль. [254]

Положение цатаныхцев и впрямь было весьма печальное и затруднительное. Корпусный командир, опасаясь, что безнаказанность с нашей стороны Хаджи-Мурата может охладить доверие и преданность их к нам, поспешил их задобрить выдачею им тысячи рублей серебром за понесенные убытки ²⁷ и приказал поставить в их селении две роты апшеронцев, которые и выступили туда под командою поручика Бадридзева. К счастью, опасения жителей оказались, по меньшей мере преждевременны, так как Хаджи-Мурат был экстренно вытребован Шамилем в Дарго и на самое короткое время дал возможность и нам, и Дагестану несколько осмотреться и перевести дух. Вскоре после него, в конце августа, собрался к отъезду на линию и генерал-от-инфантерии Головин, закончив свое пребывание в Дагестане некоторыми вескими административными распоряжениями, сущность которых заключалась в следующем:

Еще в конце 1840 года, корпусный командир, на основании Высочайше утвержденного 10 апреля того года положения об управлении закавказским краем, предписал командующему войсками в северном и нагорном Дагестане, чтобы он по всем делам вверенного ему округа относился бы непосредственно к нему. Вслед затем, когда военные действия на левом фланге линии получили связь с действиями в северном Дагестане, то генерал Головин подчинил генерал-маиора Клугенау, вместе с войсками, ему подчиненными, командующему войсками на кавказской линии генерал-адъютанту Граббе. Перед открытием же чиркеевской экспедиции в 1841 году, принимая лично начальство над дагестанским отрядом, Головин 21-го марта изъял генерала Клугенау из подчинения Граббе и [255] восстановил прежние к себе его отношения. С покорением Чиркея и усмирением Салатавии тесная связь дел северного Дагестана с делами левого фланга более не существовала в той степени, как в предыдущие годы, поэтому, предписанием 21-го июля, Головин распространил распоряжение 21-го марта и на будущее время, приказав однако Клугенау и начальнику левого фланга линии генералу Ольшевскому, в случае надобности, когда общая польза будет неизбежно того требовать, отделять друг другу для содействия те части войск, которыми обстоятельства позволят располагать. Вместе с тем, убедившись в необходимости отделить Салатавию от левого фланга — по близости Черкея к Шуре и по отдаленности от Грозной, по влиянию бывших волнений в Черкее на владения шамхала, по случаю постоянных сношений черкеевцев и салатавцев вообще с дагестанцами, а не с чеченцами или кумыками, и прочая — корпусный командир, тем же распоряжением 21-го июля, включил ее в состав провинций северного Дагестана и подчинил непосредственному ведению и управлению генерала Клугенау. Отъезжая же 27-го августа из Шуры, он накануне назначил генерал-лейтенанта Фези старшим начальником всех войск в Дагестане, в каспийской области и в дербентском округе, с принадлежащими к нему уездами, и подчинил ему в этом отношении и генерала Клугенау. Для управления салатавским обществом было препровождено к генералу Клугенау особое положение, утвержденное корпусным командиром, а коменданту Евгениевского укрепления, независимо того, была преподана и особая инструкция. В состав салатавского общества были включены селения: Черкей, Зубут, Иха, Гертме, Хубар, Инчхе, Костала, Дылым, Болтугай, Зурам-Кент, Миатлы, Чир-юрт, Буртунай, Гуни и Алмак. Для управления обществом назначен был [256] приставом капитан Инал Гебеков, и на каждое семейство наложена подать по полтора рубля.

Не успел корпусный командир оставить Дагестан, как Хаджи-Мурат возвратился в Тлох и, согласно полученной от Шамиля инструкции, тотчас приказал гумбетовцам перестроить мост через Койсу близь Игали, имевший важное значение для дальнейших его операций; черкеевским же выселенцам и чиркатцам он велел одновременно с этим уничтожить наш мост, только что построенный через Койсу близь селения Гимры, с двумя по обеим сторонам его башнями. Первое распоряжение было исполнено быстро и успешно, но второе не удалось, и партия мюридов два раза получила отпор от гимрынцев и унцукульцев, которые, подобно цатаныхцам, недавно были также награждены корпусным командиром деньгами и пока старались показать себя достойными этой награды. После того Хаджи-Мурат стал продолжать свои действия, прерванные им по случаю отъезда. Собрав партию среди батлухцев, он приступил, при ближайшем содействии своих мюридов, к давлению на покорные нам аварские селения в роде Сиуха, Мали-Даниха и др., а также и к противодействию нашим дорожным работам от Цатаныха к Игали, которые производились двумя ротами, занимавшими первое из этих селений. Насколько успешны были все его остальные предприятия, настолько же не удалось ему последнее, потому что средства его были в данную минуту ограничены, и достаточно было нам противопоставить ему лишь одну мехтулинскую милицию в числе ста человек, прикрывавшую работы, чтобы лишить его возможности помешать им.

Окончив дорогу к Игали, Клугенау донес корпусному командиру, что, “предвидя смуты в Аварии", считает вполне своевременным и крайне необходимым овладеть [257] этим селением, миролюбиво или посредством оружия — это все равно. Он находил, что этот пункт весьма важен для нас в военном отношении, и надеялся, что “с покорением его вновь отложившиеся деревни Аварского ханства возвратятся к нашему подданству, и тем упрочится спокойствие Аварии, волнуемой Хаджи-Муратом". Корпусный командир разделял его мнение и предоставил ему распорядиться селением Игали по его усмотрению ²⁸. Предприятие это тем более могло обещать успех, что в это самое время. т. е. в двадцатых числах сентября, когда, по призыву Хаджи-Мурата, начали собираться вооруженные толпы андийцев и гумбетовцев, он снова был отозван Шамилем на общий съезд в Дарго, куда приказано было явиться также кадиям Гумбета, Андии, Технуцала и других горных обществ, а также и младшему брату Кибит-Магомы — Муртузали. Сам же кадий тилитлинский был оставлен в Дагестане продолжать дело начатое Хаджи-Муратом, а также порешить вопрос об окончательном подчинении имаму многолюдного и сильно поколебавшегося к этому времени Андалала, в центре которого неприступный Гуниб привлекал особенное внимание Шамиля и его желание основать там свое пребывание, на случай если бы его выгнала из Ичкерии готовившаяся генералом Граббе экспедиция. Межу прочим, для возможного обеспечения успеха этой экспедиции, генерал-лейтенант Фези усилил войска Граббе отправлением к нему 23-го сентября из дагестанского отряда во Внезапную 2-го баталиона князя Варшавского, 3-го и 4-го Тифлисского полков, двух орудий резервной № 2 и четырех легкой № 5 батарей 19-й артиллерийской бригады, под общим начальством Тифлисского егерского полка подполковника Радкевича. [258]

Шамилю в это время было много работы, но, к удивлению, он успевал везде, распоряжался из своего Дарго самыми отдаленными местами, в роде дикой Кистии и Тушетии, куда не мог прибыть лично, и нигде не сделал ми промаха, ни ошибки. Верные его приказанию, кистины 15-го июля напали на тушинское селение Чанти, а 23-го и на хевсурское селение Муцо. В обоих местах они ранили несколько человек и угнали до двух тысяч голов рогатого окота. Генерал-маиор Шварц тотчас снарядил отряд и 5-го июля выступил из Квешо, через Тушетию, на ункратльский аул Хушеты ²⁹. Едва только 10-го июля, и то с большим трудом, войска достигли до с. Омало. Здесь Шварц узнал, что и анкратльцы также намерены напасть на Тушетию через селение Хушеты. Тогда он приостановился и 11-го числа выслал в тушинское селение Дикло три сотни 1-го Грузинского пешего полка, приказав им занять все проходы в горы. Анкратльцы, осведомясь, что им прегражден путь к намеченному пункту, отказались от задуманного плана и разошлись по домам, прислав нам через некоторое время извинение и заявление о своей неизменной преданности. Шварц отступил обратно, тем более, что к аулу Хушети дорога требовала усердной и продолжительной разработки, а провиант уже истощался и подвезти его было невозможно. Этим движением ограничилась, между прочим, вся наша боевая деятельность и самая экспедиция в 1841 году на лезгинской кордонной линии. Отряды наши в том году в лезгинских обществах более не показывались, и это дало полную свободу Шамилю действовать среди них как ему было выгоднее. К началу августа мы имели уже сведение от анцухских старшин Антиголо и Анжикула-Магмада, что “все общества, [259] начиная от буртиальского до дидойского, поклялись служить Шамилю и Хаджи-Мурату".

После этого имам снова принялся за тушин. По его приказанию, белады Арсеник-Мамагази-швили и Курбан собрали в Кистии с каждого дыма по одному вооруженному воину и по четыре литры хлеба, а с трех дымов по одному барану, и таким образом организовали сильную партию, обеспеченную продовольствием на продолжительное время. Партия эта тотчас же усилилась присоединением к ней, с значительною толпою, известного лезгинского белада Хуте — и войско для военных операций было готово. Но почему-то никаких предприятий не последовало, и месяц слишком все ограничивалось только слухами о том, что Шамиль вот-вот низринется то на Тушетию, то на Анкратль, то на Дидо. Но из Анкратля пока “сведения в пользу нашу были удовлетворительные,. как сообщал генерал Шварц начальнику штаба корпуса г. м. Коцебу; дидойцы же, наоборот, “были в большом страхе", и жители важнейшего из их селений Кидеро, подстрекаемые богозцами и илянхевцами, даже заранее заколебались в преданности нам, и по всему было заметно, что они при первом появлении мюридов присоединятся к ним. Но до конца сентября деятельность этих мюридов не выразилась ничем особенным, и лезгинские общества начали успокаиваться, так что в конце этого месяца прислали к Шварцу выражение своей покорности селения: Карах, Эшитль и даже Хушеты ³⁰. Вместе с ними, пользуясь удобным случаем и затишьем, анцухский старшина Анжикул прислал к корпусному командиру своего сына Магому с новым уверением в своей преданности и в усердии к службе, [260] благодаря которым вверенное ему общество сохранило свою покорность к нам. Генерал-от-инфантерии Головин принял его изъявления, с такою же любезностью, как и в начале года, и в награду послал ему шубу в 250 рублей ассигнациями, а сыну его Магоме выдал на чоху шесть аршин сукна и на архалух десять аршин шелковой материи. Кроме того, на путевые издержки он дал ему десять червонцев, а прибывшим с ним двум нукерам — каждому по три червонца. В заключение, он вторично почтил Анжикула благодарственным рескриптом, в котором, между прочим, выразил, что если он постоянно будет так служить, то может быть всегда уверен и в Монарших милостях, и в его личном благоволении. Чрезмерная любезность корпусного командира в письме к Анжикулу дошла до того, что он вступил с ним даже в интимную беседу по поводу присланного им к нему сына. Он писал:

“Прискорбно мне, что он немного больным отправляется из Тифлиса, но Бог милосерд и сохранит его здоровье,— а потому прошу тебя по прибытии его уведомить меня как о его здоровьи, так и о получении моего письма".

Это было в то самое время, когда Шамиль на съезде в Дарго предрешал участь Дагестана, а затем сейчас же бросил и в Анцух весьма плодотворные семена своего господства и власти.

Комментарии

1. См. “Кавказский Сборник" т. XI.

2. Материалом для этой статьи служили дела архива штаба кавк. в. окр., 1841-го года: 1 отд. ген. шт. № 132; 2 отд. г. шт. №№ 4, 10, 11, 30, 32, 72, 115, 123, 139; 3 отд. г. шт. №№ 60, 153, 238, 242.

3. По замечанию артиллерии подполковника Радожицкого, который в начале 30-х годов был послан в Аварию для специального изучения этой страны, все общества подвластные аварским ханам и вассальные могли выставить от 30-ти до 40 тысяч войска. (“Аварское ханство", арх. топогр. отд. окр. шт., рукоп. ч. V, № 25).

4. См. "Кавк. Сбор. т, XI. стр. 228 и 229, которыми заканчивается описание событий начала 1841-го года в северном и нагорном Дагестане.

5. Отзыв г. м. Менда к г. Хвостову 2-го апреля 1841 г. № 430, Д. арх. окр. шт., 2 отд. ген. шт. 1841 г. № 54.

6. К числу глуходарских обществ находившихся впереди нашей лезгинской кордонной линии, под наблюдением командующего на ней войсками, а также и начальника Джаро-белаканского военного округа относились следующие: Дидо, Илянхеви (отдельные части дидойского общества), Анцух, Томс, Косдода и Капуча (все четыре анцухо-капучинского общества), Кель, Куяда и Мукратль (одного наибства); Анцросо, Ухнада, Тебель, Бохнада, Джурмут или Тум, Канада или Тленода, Таш (все семь составлявшие так называемый анкратльский союз или просто Анкратль); Тленсерух или Кейсерух, Мукрах (составлявшие впрочем часть Тленсеруха), Тинди или Богоз.

7. Донесение корпусному командиру в. окр. нач. Телавского и Белаканского уездов г. м. Шварца 29-го марта 1841 г. № 592.

8. Донесение начальнику корпусного штаба 19-го апреля № 57.

9. Донесение генералу Шварцу 1-го мая 1841 г. № 21.

10. 19-го апреля 1841 г. № 57.

11. Донесение Шварца генералу Коцебу 9-го мая 1841 г, № 828.

12. Отзыв г. м. Шварца начальнику корпусного штаба 9-го мая 1841 г. № 828 и донесение Клугенау койсубулинского пристава 19 июня № 132.

13. См. “Кавказский сборник" т. XI, стр. 231-245.

14. Т. же, стр. 246.

15. Предписание 1-го июня № 165.

16. Донесение г. Клугенау корпусному командиру 26-го июля 1841 г. № 196.

17. Донесения генерала Клугенау корпусному командиру 1, 5, 8. 10 и 17 июня №№ 130, 135, 141, 143 и 150.

18. Донесение корп. командиру начальника дерб. в. окр. 23 мая № 1017.

19. Корпусный командир, в донесении своем, выразился о Черкее следующим образом:

“Главнейшею его подпорою в этом крае (в нагорном Дагестане) было богатое и многолюдное селение Черкей, знаменитое с давних времен в горах своею неприступностью, воинственным духом его жителей и влиянием на соседственные племена. Шамиль неоднократно предпринимал из Черкея внезапные вторжения, с сильными полчищами, в шамхальские владения; оттуда же делал он нападения на кумыкские земли, на Аварию, Койсубу и совершил последний опустошительный набег на Чир-юрт".

20. Журн. в. д. дагест. отр. с 28-го мая по 18-е июля. Дело арх. окр. шт. 1841 г., 2-м отд. ген. шт. № 72.

21. Донесение генерала Клугенау 26-го и 31-го июля №№ 195 и 201.

22. "Общий обзор положения дел в Дагестане по 1-е июля 1841 г." Д. № 72.

23. “Общ. обз. положения дел с 15-го июля по 1-е августа". Дело арх. окр. шт., 2-го отд. г. шт., 1841 г., № 72.

24. Округ аварского ханства, заключавший в себе деревни Сиух, Ахальчи, Ацалух, Ободу и Танус.

25. Донесения генерала Клугенау корпусному командиру 5-го, 6-го, 7-го, 8-го и 9-го августа №№ 206, 207, 210, 212 и 4664. Предписание г. л. Фези 5-го авг. № 445. Д. арх. окр. шт., отд. ген. шт., 1841-го г., № 11,

26. Донесение Евдокимова генералу Клугенау 8-го августа №189. Д. арх. окр. шт., 2 отд. ген. шт., 1841 г. № 11.

27. Предписание генералу Клугенау 20-го августа № 505.

28. Предписание генералу Клугенау 23-го сентября № 985.

29. Общество Ункратль состояло всего лишь из десяти селений.

30. Отзывы генерала Шварца нач. корп. штаба г. м. Коцебу 9-го и 29-го июня, 11-го июля, 11-го и 26-го августа и 25-го сентября №№ 70, 76, 83, 1385, 1437 и 86.