-

ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ВОЙНА НА ВОСТОЧНОМ КАВКАЗЕ

С 1824 ПО 1834 г.

В СВЯЗИ С МЮРИДИЗМОМ

XXV.

Пребывание Кази-муллы в урочище Каланчар. Рекогносцировка. Нападения хищников на жительские стада и возвращение Кази-муллы в Гимры. Шаткость каранайцев. Неудовольствие Государя. Ответ Розена. Вступление подполковника Клюки-фон-Клугенау в командование отрядом северного Дагестана. Бой на ур. Эльсус-тав. Вопрос о Гамзат-беке.

Покуда акушинский кадий улаживал дела с Куппою и Цудахаром, Кази-мулла медленно, шаг за шагом отходил к Гимрам. Пребывание его в Гергебиле было кратковременно. Уже 13-го мая полковник Мищенко доносил генералу Каханову, что Абу-Муселим казанищский и Ахмет-хан мехтулинский, осведомившись о нахождении мюршида в Гергебиле, собрали своих людей и выступили туда, но Кази-мулла, уклонившись от встречи, “бежал" в деревню Кутуг. Отсюда он задумал напасть на Араканы, но предупрежденный Сеид-кадием и теми же двумя владетелями, успевшими занять этот аул, удалился в Гимры.

На этот раз изобретательный имам не засиделся в своей излюбленной резиденции. 15-го числа Мищенке дали знать, что он с партиею в 300 человек занял урочище Каланчар, в 7-ми верстах от Эрпели, и намерен в нем укрепиться. На следующий день, отправив шт.-кап. [359] генерального штаба Ковалевского на рекогносцировку Каланчара, Мищенко решил немедленно вступить в бой, если местность окажется удобопроходимою. Ковалевский донес, что подступить к Каланчару с артиллериею возможно не ближе как на два пушечных выстрела; далее идет большой и густой лес, в котором не заметно дороги; за ним небольшая поляна и крутой подъем на высокий лесной курган, занятый горцами; справа и слева от него направляются чрезвычайно глубокие и крутые овраги, поросшие лесом. Со стороны ирганайской дороги хотя и существовала открытая поляна, доходившая до самого кургана, но, вследствие указанных оврагов, к ней подойти не могла даже пехота. Опасаясь напрасной потери людей, Мищенко приказал Абу-Муселиму и Ахмет-хану выставить против Каланчара 1500 чел., окружить его и прервать сообщения между урочищем и койсубулинскими деревнями, обещавшими Кази-мулле свою помощь после уборки хлеба. 18-го числа имам выслал из Каланчара до 150-ти горцев, приказав им отогнать стада, принадлежащие эрпелинцам. Набег кончился удачно и, несмотря на погоню, хищники привели в свое становище до 3000 баранов. Часть их Кази-мулла оставил в Каланчаре для продовольствия, а остальных отправил в Гимры. 24-го мая Мищенко лично произвел рекогносцировку Каланчара и убедился в его неприступности. Заметив, что люди, собранные Абу-Муселимом и Улубеем, расположились далеко от урочища, он приказал им придвинуть их к неприятелю на ружейный выстрел, чтобы теснее окружить Каланчар и наносить противнику возможно больший вред.

“Помянутые жители изъявили на сие свое несогласие, говоря, что за невысылкою многих из собственно принадлежащих шамхалу тарковскому деревень вооруженных людей, коих из сс. Буйнах, Карабудах и Губдень, вместо ожидавшихся 1000, пришло только до 300 человек, они одни не намерены подвергать жизнь свою опасности; а [360] если бы сам шамхал тарковский г.-м. Сулейман-мирза прибыл с своими подвластными жителями и предводительствовал бы ими, как прежде сего водилось по ихнему обычаю, то бы они с большою охотою исполнили все его приказания."

Мищенко дал знать об этом шамхалу; но если простые мужики не намерены были подвергать свою жизнь опасности, то тем менее такое намерение могло руководить самим шамхалом. Он ответил, что по причине одержимой болезни не может прибыть в отряд, но вместо себя посылает доверенное лицо, Алибкач-бека, которому поручил собрать в большом числе жителей шамхальства и “уговорить народ, собравшийся близь Каланчара," повиноваться Абу-Муселиму. Осторожность, даже просто трусость шамхальцев и болезнь самого шамхала ясно показывали, насколько был прав Мищенко, уклонившись от решительных действий против Каланчара. Ночью на 28-е число Кази-мулла, внезапно покинув Каланчар, спустился к Чумкескенту. Здесь он напал на каранайские кутаны и отогнал находившиеся в них огромные стада. В 7 ч. у. Юсуф-бек каранайский известил Мищенку, что Кази-мулла пробирается в Гимры, но он, Юсуф, отрезал ему дорогу к спуску с каранайского хребта, ведет с ним сильную перестрелку и нуждается в помощи. Не теряя времени, Мищенко перешел с баталионом Апшеронского полка, 6-ю ротами 42-го егерского, 150-ю казаками Донского № 13 полка и 5-ю орудиями на эрпелинскую равнину и выслал оттуда штабс-капитана Ковалевского с сотнею казаков в поддержку Юсуф-беку. Следуя дальше, он приблизился к Каранаю, но здесь получил записку от Ковалевского с известием, что Кази-мулла успел уже спуститься к Сулаку и поднимается к Гимрам, что жители хотя и считали еще возможным преградить ему дорогу, но когда Ковалевский дошел до спуска, они его бросили, и он возвращается назад. Дальнейшее [361] движение становилось бесполезным — и Мищенко прибыл обратно в Темир-Хан-Шуру.

Судя по потерям, каранайцы не так-то легко уступили Кази-мулле свое добро. По сведениям, доставленным дня через три, горцы, уходя с Каланчара, отбили 8 тысяч баранов и 260 голов рогатого скота, взяли в плен 8 пастухов, убили 2-х и ранили 10 каранайцев; сами же потеряли 9 убитыми, 22 ранеными и 2-х взятыми в плен. Во время схватки Гамзат-бек упал “в яр" и расшибся о камни; говорили, что он ранен пулею в голову и кинжалом в плечо, а Мищенко, донося Каханову ³³, выразил даже надежду, “что он жив не будет." Однако, Гамзат уцелел. На другой день каранайцы посылали своих людей к Кази-мулле с просьбами не истреблять отбитые стада, но имам ответил, что все им вернет лишь в том случае, если они перейдут на его сторону. Он соблазнял их также перспективою дальнейших подвигов и грабежей, обещал повести их против Эрпели, потом явиться с ними в Атлы-Буюн, а оттуда в Тарки. Хозяева отбитых баранов (до 100 чел.) не прочь были принять заманчивые предложения Кази-муллы, но остальные жители Караная, составляя значительное большинство, решили не соглашаться ни на какие предложения из противного лагеря и не допустить к измене пострадавших. Кончилось тем, что Кази-мулла разделил добычу между своими сподвижниками и “каждый с полученною долею отправился восвояси," т. е. имам распустил свое сборище по домам. Если отбитые стада действительно принадлежали только 100 собственникам, то, надо думать, число баранты было сильно преувеличено, быть может, самими же каранайцами, с очень понятными целями. В виду шаткости каранайских жителей, Мищенко просил генерала Каханова переселить их в Эрпели, полагая, что вместе с эрпелинцами они [362] приобретут большую силу и станут лучше сопротивляться покушениям Кази-муллы.

По удалении горцев из Каланчара, Абу-Муселим поднялся туда и зажег их укрепления; но Мищенко, не довольствуясь этим, приказал ему и Улубею, каждому с 200 человек, вырубить и сжечь лес, окружавший курган.

О целях, какие преследовал Кази-мулла, желая укрепиться в Каланчаре, не имеется достоверных известий. По показанию одного из перебежчиков, мюршид явился туда без всякого приглашения со стороны местных жителей, с намерением возмутить кумыков и мехтулинцев по примеру прошлого года ³⁴. Многое говорит в пользу этого показания, хотя, быть может, он не прочь был повторить Чумкескент, который горцы понимали по-своему, или просто считал Каланчар пунктом, удобным для наблюдения за отрядом северного Дагестана, Эрпели и Каранаем. Заняв Каланчар, он с такою поспешностью начал приводить его в оборонительное положение, что уже в этот день было готово главное укрепление. С этого же дня он стал ожидать к себе своих сторонников из Мехтулы и кумыкских владений, но оттуда никто к нему не прибывал. Раздраженный, он грозил истребить непослушных и кончил тем, что, несмотря на увеличение своих сил до 500-600 ч., удалился из Каланчара. Нападения на жительский скот, очевидно, не входили в его главные расчеты. Было поползновение напасть на войсковые табуны, но от него отказались из опасения быть побитыми русскими. Тот же перебежчик вместе с одним из пленных горцев ³⁵ дают чрезвычайно любопытные сведения о характере укреплений, устроенных Кази-муллою на Каланчаре: [363]

“По приходе на Каланчар, хотя место то само собою очень крепкое, окруженное глубокими и крутыми оврагами и дремучим лесом, шайка начала немедленно делать и в тот же день кончила из весьма толстых бревен, кладя на два бруса рядом, один на другой, вышиною в рост человека, сингер т. е. укрепление"...

“.. место же, где находится Кази-мулла, окружено скалами, ровом глыбоким и лесом, из которого он начал делать балаганы для убежища и по обрыву рва укрепления, из бревен, а землю осыпает с амбразурами для ружей и поверх оного крышку на подобие каких домов."

Другими словами, Кази-мулле принадлежит честь если не изобретения, то во всяком случае первого применения на Кавказе блиндированных траншей. Быть может, он и раньше прибегал к подобного рода сооружениям, зная на опыте, что толстый бревенчатый сруб превосходно сопротивляется действию разрывных артиллерийских снарядов.

Сохранились и некоторые указания о продовольственной части в ”шайке" Кази-муллы:

“Для продовольствия разбойники имеют каждый по нескольку горстей кукурузной и ячменной муки, которой вообще может достать им на пять или на шесть дней... для приготовления пищи имеют только два небольших котелка, в которых варят галушки, а сверх того, каждый для себя замешивает из той же муки тесто и ест оное. Соли имеют весьма мало."

О самом Кази-мулле перебежчик рассказывает так:

“Если бы выискался кто, то легко бы мог Кази-муллу тайно убить или другими средствами истребить, ибо, хотя он и окружен самыми близкими и преданными ему людьми, но никаких особенных предосторожностей насчет своей безопасности не предпринимает; и будто он так ко всем недоверчив, что сам пищу для себя приготовляет — это несправедливо: ему приготовляют и подают находящиеся при нем люди."

Государь выразил крайнее сожаление, что войсками, [364] действовавшими у Каланчара, пропущен был удобный случай захватить Кази-муллу и уничтожить его партию. Вместе с тем Его Величество приказал узнать, по какой причине отряд не принимал участия в действиях местных милиций и почему столь важное дело было возложено исключительно на эту последнюю, тогда как, по мнению Государя, трудно доступная местность, по которой прошла милиция Абу-Муселима и Улубея, не могла послужить препятствием к содействию нашей пехоты ³⁶. Ответ на поставленные вопросы барон Розен отложил до своего прибытия в Дагестан и личного осмотра местности. В конце октября он донес графу Чернышеву, что на месте убедился в невозможности совместных действий наших войск с милициею, не подвергая их большой опасности,

“ибо дабы занять все места, по которым неприятель, рассеявшись, мог уходить, должно было раздробить отряд свой на малые части, которые, будучи отделены одна от другой глубокими и лесистыми оврагами, друг другу не могли подать помощи, и в случае решительного нападения неприятеля на которую либо из отдельных частей, оная могла быть истреблена. Сверх того, горцы, по привычке своей ходить по горам, пробираются по таким скалам, по которым наши солдаты никак не могут преследовать их, имея притом одежду и вооружение менее к тому удобные" ³⁷.

Между тем Кази-мулла, отпустив одних людей по [365] домам, усердно и успешно собирал других. 3-го июня Мищенко донес Каханову, что в Гимры вновь прибыло до 200 пеших и конных горцев из самых отдаленных народов. Это было последнее донесение старого воина; в тот же день он сдал командование отрядом подполковнику Эриванского карабинерного полка Клюки-фон-Клугенау. Новому начальнику дагестанского отряда предписывалось сохранять спокойствие в Дагестане и в случае появления мятежников действовать решительно, чтобы в самом начале уничтожать их скопища. “Известное благоразумие, опытность и храбрость ваши укажут вам подробности ваших действий" — прибавлялось в предписании.

9-го июня подполковнику Клугенау дали знать, что Кази-мулла, после небольшого отдыха, намерен перейти нашу границу и укрепиться в урочище Гонюша, на эрпелинской горе, влево от селения Эрпели. Клугенау произвел рекогносцировку этой местности и, найдя ее неприступною, приказал, по примеру Мищенки, Улубею и Ахмет-хану вырубить весь лес около Гонюши. Несколько дней спустя ему сообщили, что Кази-мулла построил между сс. Ашарта и Чиркатом мост для беспрепятственных сообщений с гумбетовским обществом и неблагонамеренными жителями из Черкея и Зубута, обещавшими соединиться с ним на р. Койсу. С баталионом пехоты и 60-ю казаками он прибыл в Каранай, откуда, ночью, командировал 200 человек в прикрытие каранайцам, которым приказал разрушить мост. Сведения оказались верными — и мост был на рассвете сломан. В то же время ему донесли, что имам делает сбор в койсубулинских деревнях, обещая каждому горцу по 2 руб. в месяц, и старается склонить на свою сторону араканского кадия, предлагая ему 500 р. с. в год. В ответ на это предложение Сеид-кадий, а также Улубей уведомили подполковника Клюки-фон-Клугенау, что Кази-мулла, [366] “собрав шайку бродяг" и соединившись с Гамзат-беком, намерен отнять у черкейского старшины Джамала скот и напасть на Эрпели или Каранай. Имея в виду всегда предупреждать неприятеля, Клугенау составил колонну из одного баталиона 42-го Егерского полка, 2-х орудий и 60-ти казаков, под начальством того же егерского полка маиора Снаксарева, приказав ему разделить эти войска поровну и расположить за Каранаем и на высотах за Эрпели. Казанище и прочие селения, как достаточно обеспеченные, не требовали особенного прикрытия, а потому он расставил только наблюдательные пикеты из жителей; сам Клугенау остался с войсками у Темир-Хан-Шуры, ожидая какое направление примет скопище Кази-муллы. 18-го июня слухи о намерении мюршида перейти нашу границу подтвердились, а 19-го передовые пикеты уведомили, что партия более 1000 человек, спустившись с гор, расположилась в 5-ти верстах выше Эрпели, на урочище Эльсус-тав (Иол-сус-тав). Зная из опыта, до какой степени вредна медленность с нашей стороны в подобных случаях, Клугенау счел необходимым безотлагательно атаковать горцев и разбить их прежде, чем поспеют к ним новые партии, которые, как было известно, собираются в койсубулинских деревнях и в непродолжительном времени должны прибыть к Кази-мулле. Он тотчас отрядил от Куринского, Апшеронского и 42-го егерского полков 8 рот, в числе 900 человек, с 2-мя орудиями, приказал взять с собою 6-ти дневный провиант, к каждому орудию, ящику и повозке припречь по паре лошадей, и, поручив этот отряд подполковнику Майбороде, направил его на соединение с маиором Снаксаревым, находившимся с двумя ротами и одним орудием близь Эрпели. В тот же день он отправился на рекогносцировку, которую и производил до позднего вечера. Позиция Кази-муллы находилась на горном выступе, [367] окруженном с трех сторон лесистыми крутизнами; один только тыл, спускавшийся со стороны Гимр, доступен был нападению. Этот пункт и решил атаковать Клугенау. Во время рекогносцировки он наехал в лесу на неприятельский пикет; горцы дали залп и контузили двух казаков. В 8 часов вечера колонна подполковника Майбороды, с которой следовал и начальник дагестанского отряда, прибыла в лагерь маиора Снаксарева. Отсюда вели в тыл неприятеля две дороги: левая, служившая обычным путем из Эрпели в Гимры, и правая — мимо Караная. Первая из них была короче и удобнее для проезда артиллерии, но пролегала через лес вблизи неприятеля. Подполковник фон-Клугенау предпочел последнюю, как более безопасную, а главное — соответствовавшую его намерению скрытно обойти горцев. С рассветом 20-го числа началось движение всего собранного у Эрпели отряда, кроме 2-х рот Апшеронского полка, 20-ти казаков и одного орудия, оставленных на месте, под командою штабс-капитана Войцеховича. Последнему было приказано: наблюдать с этой стороны за неприятелем, выйти, по рассеянии утреннего тумана, из лагеря, пошире построить роты и, демонстрируя, медленно приближаться к неприятелю; когда же будет замечено, что действующий отряд готов вступить в дело — свернуться в колонну, быстро перейти мост и, заняв гору, открыть орудийный огонь во фланг неприятеля, стараясь в то же время прикрыть себя завалами для обеспечения от нападения. Подходя к Каранаю, Клугенау притянул к себе две роты егерей и орудие, прикрывавшие это селение, отчего составился отряд из 10-ти рот пехоты, 3-х орудий артиллерии и 160-ти казаков. Отсюда, во избежание частых и крутых оврагов, отряд оставил влево дорогу, ведущую к гимринскому спуску, и, поднявшись на вершину хребта, прямо, без дороги, в 3 часа пополудни стоял уже над самою позициею неприятеля. В обеспечение своего тыла, [368] а также для пресечения пути ожидавшимся Кази-муллою партиям, приказано было одной роте и 50-ти казакам занять спуск в Гимры и Ирганай.

Для объяснения распоряжений, сделанных подполковником Клюки-фон-Клугенау, необходимо заметить, что зайдя в тыл неприятеля, ему предстояло действовать на длинном и узком отроге, ограниченном оврагами, которые, будучи наверху мелки и безлесны, по мере протяжения сближались между собою, становились круче и лесистее и наконец, соединяясь, образовывали лесистый мыс, на котором горцы были расположены за укреплением. План атаки заключался в следующем: поставить артиллерию против укрепления, разбить его ядрами, а потом, когда неприятель начнет колебаться, бросить справа и слева, опушкою леса, две сильные колонны, под покровительством картечного огня, и овладеть укреплением. Штабс-капитану Войцеховичу, действовавшему отдельно, приказано было очистить навесными выстрелами мыс и противоположный атакуемому фас укрепления. Необыкновенно густой туман, продолжавшийся трое суток, заставил подполковника Клугенау несколько изменить этот план и принять другие, более соответствовавшие ходу дела меры.

В 4 часа пополудни войска построились в боевой порядок и, соблюдая тишину и осторожность, в густом тумане, начали спускаться к мысу. Неприятельский пикет, выставленный с этой стороны, открыл наше движение лишь после того, как передовые стрелки дали по нем залп. Заключая из этого о близости неприятеля, Клугенау приказал, не останавливаясь, снять два орудия с передков и, спуская их на лямках в голове колонны, производить пальбу но очереди. Скоро через туман мелькнули деревья и с опушки леса неприятель открыл огонь. Колонна остановилась. После четырех картечных выстрелов стрелявшая цепь, [369] усиленная двумя ротами егерей, овладела опушкою леса, которую горцы оставили без особенного сопротивления, и, перестреливаясь, медленно отступали по краю оврагов. Убедившись из этого слабого сопротивления, что все силы и средства обороны сосредоточены на одном только мысу, Клугенау сообщил офицерам свои догадки и приказал стрелкам, не слишком опережая колонну, теснее держаться к краю оврага и каждую минуту быть готовыми встретить неприятеля; с прочими же войсками он продолжал наступать на “середину бугра," стреляя из орудий по направлению, где предполагалось укрепление. От дыма туман сгустился до такой степени, что в 20-ти саженях нельзя было различать предметов. По мере движения наших войск вперед, неприятельский огонь все усиливался и наконец превратился в ряд непрерывных залпов. Направление линии этого огня убедило подполковника Клугенау, что, противник устроил завалы на опушке леса, параллельно дороге, обороняя ими подступы к главному укреплению. Чтобы овладеть этим укреплением следовало взять завалы. “Приказание и исполнение — было делом одной минуты: завалы взяты, и егеря, залегши в них, стреляли в самое укрепление." Чувствуя важность потери завалов, неприятель пытался взять их обратно, но офицеры, командовавшие стрелками, хладнокровно встречали его залпами и отбрасывали штыками. В последнюю из атак, когда бой сделался рукопашным, несколько солдат было заколото и ранено кинжалами; но неприятель дорого поплатился за свою дерзость. Отказавшись от новых покушений, он сосредоточился внутри и позади укрепления, а для командования над потерянными завалами разместился на деревьях, с которых ограничился, однако, редкою стрельбою. Наша артиллерия, поставленная на ружейный выстрел, все время производила сильную пальбу по укреплению и картечью расчищала деревья от горцев. Штабс-капитан Войцехович, имевший [370] приказание содействовать главному отряду только в ясную погоду, целый день оставался вследствие тумана на эрпелинских высотах.

Наступила совершенная темнота. Избегая бесполезной потери людей, Клугенау прекратил дело и остался ночевать на месте сражения, в надежде, что рассеивавшийся туман позволит ему разрушить укрепление на другой день. Сомкнув войска в колонну, он приказал сменить стрелков, занимавших завалы, другими, в большем числе, орудия зарядить картечью, а для успокоения раненых устроить в нескольких стах шагах позади колонны вагенбург из ящиков и трех полуфурков. Войцеховичу приказано было прибыть из Эрпели в отряд на рассвете. Неприятель, ожидавший “секурса," всю ночь оставался покоен, исправляя укрепление и не отвечая на выстрелы охотников, старавшихся мешать его работам. Утром 21-го числа туман еще более сгустился. Около 8-ми часов завязалась перестрелка, но скоро прекратилась. В 11 часов, вслед за прибытием Войцеховича, Клугенау получил с вершины хребта уведомление, что ожидаемые Кази-муллою горцы, подымаясь большими массами по ирганайской и гимринской дорогам, вступили в жаркое дело с ротою и казаками, оборонявшими спуски этих дорог, и что командовавший ими офицер ранен. В подкреплении им тотчас отправлена была рота, с приходом которой неприятель отступил. Между тем Кази-мулла, угадывая причину пальбы в горах, произвел вылазку. Предвидя ее заранее, Клугенау придвинул резервы и приказал орудия зарядить картечью. Как только горцы показались перед своим укреплением — всеобщий залп встретил их и произвел такое поражение, что они, не успевши сделать ни одного выстрела, стремительно обратились в бегство. Эта попытка неприятеля была последнею. Видя невозможность пробиться открытою силою или получить помощь извне, он [371] замкнулся в укреплении, ожидая наступления ночи. Остаток дня войска провели спокойно перед укреплением, закрытым густым туманом, изредка беспокоя неприятеля выстрелами. Около полуночи туман начал редеть и Клугенау подтвердил эрпелинцам и каранайцам приказание наблюдать за горцами со стороны оврагов. Отряд с нетерпением ожидал наступления утра, но на рассвете из стрелковой цепи заметили, что укрепление опустело: ночью, пользуясь туманом, неприятель рассеялся на мелкие партии и спасся бегством по разным направлениям, бросив несколько лошадей и едва успев засыпать землею своих убитых. Часть бежавших, преследуемая на горах ротою, спустилась к Гимрам без дорог, по утесам.

Осматривая поле сражения и неприятельские укрепления, Клугенау пришел к убеждению, что взятие их штурмом сопряжено было с “ужасным кровопролитием." Главное укрепление было четыреугольное, имело в длину 20 сажень, в ширину 16 и в высоту 1 1/2 сажени; сложенное из толстых бревен, скрепленных деревянными кольями и болтами, оно имело двуярусные бойницы — первый ярус на 1/2 аршина от поверхности земли, второй на половине высоты стен; для стрельбы из верхних бойниц устроены были подмостки. Вход в укрепление запирался особым срубом. “Во всю длину стен, со внутренней стороны, поделаны навесы, которые, закрывая неприятеля от погоды, делали штурм еще менее возможным," т. е. все укрепление состояло из глубоких блиндированных траншей. Кроме этого укрепления, протянута была длинная линия завалов в конце мыса, над обрывом, обращенным к стороне Эрпели ³⁷.

Предав огню укрепление, отряд в полдень 22-го июня тронулся в обратный путь и, переночевав в Эрпели, на [372] другой день прибыл в Темир-Хан-Шуру. В деле на Эльсус-таве мы потеряли: убитыми нижних чинов 31, ранеными 3-х офицеров и 98 нижних чинов и контуженными 14 нижних чинов. По полкам потеря распределялась: в Куринском пехотном полку ранены поручик Кондратий Ундринцов, 2 унтер-офицера ³⁸, и 11 рядовых; 1 рядовой убит и 1 контужен; в Апшеронском полку убит 1 рядовой; в 42-м егерском полку ранены баталионный адъютант подпоручик Дмитрий Чертков, прапорщик Егор Гавриленко, 7 унтер-офицеров и 77 рядовых ³⁹; убиты 2 унтер-офицера и 27 рядовых; контужены 9 рядовых; в Донском казачьем № 13 полку контужено 2 казака и в 5-й резервной батарейной роте 22-й артиллерийской бригады ранен 1 канонир ⁴⁰.

О потере неприятеля утвердительно сказать невозможно, но, судя по упорному сопротивлению и отчаянным вылазкам, она была все же значительна. Так как скопище состояло из койсубулинцев, салатавцев и андийцев, которые после неудачи разошлись по домам, то о раненых лазутчики не могли доставить положительных сведений; что же касалось убитых, то варварское любопытство эрпелинцев, потревожив могилы на Эльсус-таве, открыло 36 тел, из коих большая часть поражена была артиллериею.

Полученные подполковником Клюки-фон-Клугенау известия о влиянии на народ нашей новой победы были до конца июня весьма благоприятны. Рассказывали, что до поражения горцы, ободряемые прежним успехом и подстрекаемые жаждою добычи, толпами стекались к Кази-мулле. Уступая их усиленным просьбам, мюршид не дождался прибытия прочих и 19-го июня перешел хребет с скопищем, [373] доходившим до 1200 человек, в том числе 300 конных. 21-го числа из Ирганая и Гимр выступило к нему на помощь еще около 1000 человек, но задержанные на подъеме двумя ротами и казаками, возвратились, оставив Кази-муллу на произвол судьбы. После бегства имам объявил себя больным и никому не показывался в Гимрах. Он был одинок, почти брошен. По слухам, жители некоторых койсубулинских деревень отправили Кази-мулле послание, в котором указывали ему, что со времени войны с русскими они не только не разбогатели, но, напротив, разорились, а попадавшая к ним добыча не вознаграждала убытков, и потому советовали имаму отказаться на будущее время от своих предприятий, всегда оканчивающихся потерею их родственников и друзей ⁴¹.

Молодецкий натиск подполковника Клюки-фон-Клугенау на скопище Кази-муллы, как и жестокое поражение, нанесенное ему Миклашевским у Чумкескента, не привел к существенным результатам и не изменил общего положения дел; он временно, на один, много, на полтора месяца угомонил в Дагестане Кази-муллу, который не мог удержать при себе рассеявшихся горцев. А между тем успех у нас был полный и горцам не мешало подумать о бесплодности затей своего учителя. Порядком поколоченные, они избегнули решительного поражения только благодаря своевременному бегству в ночное время, втихомолку и в разброд. В короткое время они дважды могли разубедиться в недоступности позиций, избираемых имамом; ожидания новой добычи также не сбылись. Всего этого было достаточно, чтобы поколебать доверие к человеку, которому, по-видимому, изменило счастье и у которого стали портиться военные дела. Но горцы по-прежнему не обращали внимания на [374] случайные неудачи. Они верили в Кази-муллу не как в предводителя своих материальных сил, а как в религиозного главу и учителя, верили не в его военное счастье, а в его святость и непреложность его народных стремлений. Здесь авторитет его был несокрушим. Нужды нет, что он вчера улизнул в женском платьи, а сегодня скрылся, как преследуемый вор; главное, что он жив, а с ним живет и его дело. Нужды нет, что он ошибается в выборе позиций, считая их недоступными,— ведь это только начало Дагестана, почти равнина, на которой сподручно драться русскому солдату; но что будет дальше, когда враг попробует втянуться в настоящие горы, где малейшая неудача легко ведет к роковым последствиям? Да он и не втянется в горы, а если и проникнет кое-куда, то пребывание его в недрах Дагестана будет во всяком случае непродолжительно. А разве прочно стоят его дела у кумыков, в Акуше, Эрпели, Каранае и в других немногих местах, где сидят их единомышленники? Все держится на волоске и на преданности одиночных людей, которые рано или поздно сойдут со сцены; известна также была и ненадежность подчиненных нам ханов. К чему же терять веру в будущее, особенно когда глава показывает такую необыкновенную твердость после всякого поражения и ни на минуту не оставляет веры в свое окончательное торжество? Теперь он одинок, опять уединился в Гимрах, читает коран и обдумывает свое положение. Он наверно поправит дела, если не здесь, то где-нибудь в таком месте, где его совсем не ожидают. Кроме того, победители ушли, значит не надобно торопиться заключениями, следует пообождать.

Вскоре после боя Клюки-фон-Клугенау донес, что койсубулинцы обнаружили желание примириться. Действительно, главная деревня их, Унцукуль, выслала в Темир-Хан-Шуру своих представителей, заявивших о своем [375] намерении вновь подчиниться нашей власти и даже выдать аманатов. Клугенау отправил депутатов к шамхалу, считая его законным их повелителем. Те явились, вели с ним разговоры на тему о верности “великому русскому Государю," сулили аманатов, даже ручались за спокойствие целого Дагестана, потом убрались домой и замолчали. Заинтригованный податливостью унцукульцев, Клугенау сам вступил с ними в переговоры, обещая полное прощение Государя койсубулинским беглецам, которых считал зачинщиками неприязненных действий всего общества, но горцы туго поддавались на обещания и наконец объявили, что без нашей вооруженной помощи не могут водвориться на прежних местах, так как Кази-мулла везде выставил против них караулы и отдал их ирганаевцам на поруки. Клугенау предложил им воспользоваться первою тревогою, чтобы, под защитою особого отряда и казанищенских жителей, выселиться к нам, но ответа от унцукульцев не дождался. Колебание Унцукуля имело, впрочем, и хорошую сторону. В конце июля, когда чеченцы, угрожаемые экспедициею самого корпусного командира, обратились к Кази-мулле с просьбою о помощи и мюршид склонился на их просьбы, его остановило нежелание койсубулинцев участвовать с ним в новом предприятии против русских, и он не рискнул двинуться с места.

В описываемый промежуток времени главное внимание дагестанского начальника обращено было не на Кази-муллу, а на Гамзат-бека. К генералу Каханову стекались известия со всех сторон о готовящемся покушении Гамзата на джарскую область. Было известно, что скопище его возрастает, но не знали, куда он направится — к стороне Джар или в шекинскую провинцию. За ним следили из разных мест, но самые частые сведения получались от подполковника Клугенау, который, без сомнения, лучше других умел [376] пользоваться лазутчиками и вообще обнаруживал недюжинную энергию и в этой отрасли военного дела. Главнейшие сведения, полученные в течение июня и июля месяцев в Дагестане, изложены в предыдущей главе; здесь же будет уместно сказать о заключительной переписке барона Розена с Нуцал-ханом аварским о Гамзат-беке. Требования, предъявляемые корпусным командиром Нуцал-хану относительно Гамзата, не отличались определенностью, хотя, по-видимому, носили довольно решительный характер. Полагая, что от аварского хана зависит обращение Гамзата “на путь истины," барон Розен выражал ему уверенность, что он примет все меры “к обузданию" мятежника и, в случае непослушания, “достойным образом" его накажет. Бесполезнее всего было говорить о наказаниях. Нуцал-хан мог действовать на Гамзата убеждением, мог схватить его и выдать нашим властям, но применять к нему наказания был бессилен, если не подразумевать под “достойным" наказанием смертную казнь. На последнюю меру он, конечно, не отважился, а чтобы скрыть свое бессилие перед мятежным подданным, принужден был с нами лукавить:

“Хотя мы можем наказать Гамзата, когда сделает нам сопротивление — писал он барону Розену — но чрез сие нация наша переменит мнение свое и будет обижаться, ибо Гамзат считается духовным ефендием, и чрез наказание его мы должны выступить из закона магометанского. За всем тем, мы можем только препятствовать подвластным нашим, желающим пристать к нему, как и поныне сделаны от нас препятствия и воспрещения на следование к Кази-мулле и Гамзату" ⁴².

Барон Розен отвечал в наставительном духе, ссылаясь на коран:

”Вы пишите, что не можете наказать Гамзат-бека, назвавшегося духовным эфендием, не оскорбив тем закона, вами исповедуемого, [377] и всех мусульман. Он принял на себя титул, совершенно ему несвойственный, ибо всякий знает, что, сделавшись клятвопреступником, он, из худо понятых им личных своих выгод, пристал к возмутителю Кази-мулле и наносит более вреда мусульманам, чем нашему правительству, разоряя одних и ведя других на неминуемую гибель. Ужели почитать человека, подобного Гамзат-беку, какое бы он звание ни носил, достойным хотя малейшего уважения? Обратитесь, высокопочтенный хан, к вашему закону, который строго запрещает разбой и обиды и который велит каждому человеку наказывать разбойника для общего спокойствия. Помните слова пророка: “да проклянет Бог того, кто нарушит спокойствие народа." Поэтому я удивляюсь, что вы, вопреки правилам вашей религии и долга подданства вашего русскому Государю, отзываетесь о Гамзате как об человеке, которого религия вам запрещает наказывать" ⁴³.

Матери-ханше, женщине умной и решительной, корпусный командир выразил свои желания сполна и в совершенно определенной форме:

“Что касается до Гамзата, весьма мне странно, что наказание его полагаете противным закону магометанскому, ибо для точного исполнения оного нужно стараться об истреблении сего возмутителя спокойствия мусульман. Я уверен, что вы, вникнув в предписание закона, перемените ваше мнение об нем и будете стараться истребить его для общей пользы" ⁴⁴.

Вовсе не двусмысленные требования, выраженные, надо полагать, неоднократно и ханше, и ее сыну, вызвали наконец последнего на откровенные признания:

“Почтеннейшее письмо ⁴⁵ вашего превосходительства — писал он корпусному командиру — насчет Гамзата гутзатлинского (гоцатльского) и о прочем имел я честь чрез Ибрагима получить и ответствую:

Известно, что когда отец его, Алискандер-бек, управлял [378] упомянутою деревнею и предпринимал поход в Грузию, то дед мой, Омар-хан, старался делать по возможности своей препятствие ему и приверженцам его в предприятии, но и тогда не мог усмирить их; равномерно и отец мой, по вступлении своем в покровительство России, старался обуздать их, и я, делая Гамзату препятствие и преграду, домогаюсь его (ему?) везде вредить, не допускаю аварцев пристать к нему и лишаю его, как птицу, крыльев, в той надежде, что таковая служба будет принята российским правительством, почему я (и?) препятствовал упомянутым желаниям не приставать к Кази-мулле, и когда он пришел (пошел?) против меня за приверженность мою к русским, то я и аварцы имели с ним сражение, и оказанная мною служба вовеки не происходила бы от тех, кои владеют моею землею; также я много оказал заслуг, но российские начальники не принимают оных, а службу других лиц предпочитают больше. Предложение же вашего высокопревосходительства о поимке и наказании Гамзата весьма для меня затруднительно, ибо он, будучи мой родственник и духовное лицо и имея со мною соседство, живет самовольно в своей деревне между своими подвластными, а если стану (вздумаю?) убить или захватить его, то жители горные будут мною недовольны и произойдет возмущение. Из переписок известно, что мне были обещаны чин генерал-маиора и пять тысяч рублей серебром в год, но я получил только с трудностью по 2 тысячи рублей, а обещание о прочем оставлено без внимания к смеху (всех?). Если бы моя степная земля была под моею властью, то я мог бы предохранить оную без войска российского от Кази-муллы"…

Письмо ясно обнаруживало корыстные виды Нуцал-хана. Ему не дали генеральского чина и вместо 5-ти тысяч, будто бы обещанных, отпускали меньше половины; он обманут и над ним смеются; ему легко обойтись без помощи русских войск, если возвратят прежнюю власть, если он выйдет из-под нашей зависимости, которой без сомнения тяготится. Причиною всему генеральский чин и пять тысяч [379] рублей серебром. С гоцатльскими беками ни дед его, ни отец, ни сам он справиться не могли: беки имеют свою деревню и своих подвластных, а Гамзат, кроме того, неприкосновенен как лицо, облеченное духовным саном. Создавалось таким образом в Аварии для Гамзат-бека особое положение какого-то независимого владельца, соединявшего в себе и неприкосновенную духовную особу. Ослепление Нуцал-хана блеском генеральских эполет было полное. Против него поднимались волны мюридизма, во главе движения стояла даровитая личность Кази-муллы, а он, ничтожный пигмей, не имевший силы справиться с маленькой деревушкой одного из своих подданных, мечтал удержать свою власть без нашей поддержки против поползновений человека, бесстрашно вступившего в единоборство с Россией. Слабый между двумя сильными, он играл в руку тех и других, создавал в честолюбивом Гамзат-беке опасного себе соперника, умалял свое значение и авторитет своей власти и скользким, роковым путем приближался к катастрофе.

Комментарии

32. Там же. Предписания № 686 и № 688.

33. Дело то же. Рапорт 3-го июня, № 112.

34. Дело шт. отд. кав. кор. по ген. шт. 2-го отд. 1832 г. № 3, ч. II. Показание приложено к рапорту г.-м. Каханова корпусному командиру, 2-го июня № 215.

35. Там же. Приложение к рапорту г.-м. Каханова барону Розену 1-му, 30-го мая № 206.

36. Неудовольствие Государя, конечно, было бы отнесено непосредственно к полковнику Мищенке, если бы корпусный командир, донося графу Чернышеву о происшедшем у Каланчара, упомянул и о том, кто командовал дагестанским отрядом. Но предусмотрительный Розен собственноручно вычеркнул из чернового рапорта (от 16-го июня № 570; д. 2-го отд. ген. шт. № 10) фамилию Мищенко, а вместе с нею и Ковалевского — и гроза миновала. К такой редакции донесения побуждало барона Розена еще одно обстоятельство. Мищенко когда-то в чем-то провинился, вследствие чего ему запрещено было давать в командование отдельные отряды. Вероятно барон Розен сначала упустил это из виду, но, спохватившись, поспешил назначить вместо Мищенко подполковника Клюки-фон-Клугенау. Последнего он торопил прибытием в Темир-Хан-Шуру и неоднократно доносил гр. Чернышеву о скором вступлении его в командование отрядом северного Дагестана. Клугенау, однако, не торопился и только месяц спустя по назначении принял отряд.

37. Отношение от 26-го октября № 306. Дело то же.

(сбой в нумерации примечаний в оригинале – прим. расп.)

37. Рапорт подполковника Клюки-фон-Клугенау г.-м. Каханову, 30-го июня № 248. Дело шт. отд. кав. кор. по ген. шт. 2-го отд. 1832 г. № 3, ч. II.

38. Оба умерли от ран.

39. Из них умерло от ран 7 человек.

40. Дело то же. Ведомость при рапорте г.-м. Каханова корпусному командиру, 27-го июля № 299.

41. Дело то же. Рапорт подполковника Клюки-фон-Клугенау г.-м. Каханову, 30-го июня № 248.

42. Дело шт. отд. кав. кор. по 2-му отд. ген. шт. 1832 г. № 3, ч. II,

43. Там же. Письмо корпус. ком, от 24 июня № 641.

44. Там же. Письмо № 640.

45. Письма этого в делах не сохранилось.

Текст воспроизведен по изданию: Война на Восточном Кавказе с 1824 по 1834 г. в связи с мюридизмом // Кавказский сборник, Том 17. 1896