САМСОНОВ Г.

ИЗ ЗАПИСОК СТАРОСЛУЖИВОГО

...В семье нашей было много моих сверстников по службе; кроме нас, троих Самсоновых, жили с нами два двоюродных брата Ладыженские. Старший из них Илья Федорович, поручик кавалергардского полка, возгорел желанием повоевать на Кавказе. Мать его, родная моя тетка, рожденная Исленьева, со слезами умоляла сына отказаться от его намерения: "убьют из-за куста", говорила она, "умрешь без всякой славы, — а ты у меня старший сын; мы уже стары"... и проч. Тут приводились всевозможные убеждения, но они не повлияли на решение сына. Приготовления его к отъезду шли усердно, даже камердинер его, араб Ашиль, заразившись азартом своего барина, купил для себя кинжал и шашку.

Завидовал я Илье Федоровичу и надумался: как бы и мне попасть на Кавказ? Случай скоро представился; приносят мне приказ по полку, и при нем лист с заголовком: "Список желающим участвовать в предстоящей в сем году экспедиции на Кавказ". Я перекрестился и вписал свое имя.

Охотников нашлось много, между ними и такие, которые по молодости службы не имели на то права; серьезными кандидатами оказались: поручики кн. Александр Федорович Голицин-Прозоровский, Николай Николаевич Хозиков, подпоручики: я и Горожанский.

На другой же день потребовал меня к себе командир полка ген.-адъют. Микулин, человек, преданный всецело службе, любимый полком, но весьма пылкого характера, что и заслужило ему прозвище Василий Горячий. Я нашел его в [102] тревожном расположении духа. "Что значит", спросил он меня. "Зачем ты хочешь ехать на Кавказ? Или ты чем-нибудь в полку недоволен?" — Я ему отвечал, что я полком дорожу и очень к нему привязан; счастлив дружбою товарищей и благорасположетем ко мне моего командира, но что желание мое быть полезным службе и подготовиться к боевой деятельности, — желание весьма понятное в каждом из нас. "Tout cela est bel et bon, mon cher", выговорил он с насмешливой улыбкой. "Mais eсoutez moi: ne gate pas la carriere qui s'ouvre devant Vous".

Я узнал впоследствии, что он хотел взять меня в полковые адъютанты, на место назначаемого на должность адъютанта к великому князю Михаилу Павловичу штабс-капитана М. А. Катенина.

Я благодарил от всего сердца доброго моего командира, но остался при своем мнении.

Сухо он меня отпустил и в последующие за сим 5–6 дней даже отворачивался при встрече со мною. Призывал он меня еще раз; "прошу тебя остаться", говорил он, "ты меня выведешь из затруднения, так как я дал слово кн. Лобанову послать на Кавказ его племянника Горожанского".

Нужно сказать, что Горожанский, при всех его добрых качествах, был человек далеко не военного пошиба и при том весьма слабого здоровья.

Соглашение не состоялось и в это свидание; решено было прибегнуть к жеребью. Мне достался счастливый билет, который я уже никак не уступил, несмотря на просьбу Василия Яковлевича передать его Горожанскому.

И так на Кавказ! Благодарю Господа, что он сподобил меня пройти через эту школу, — я ей обязан многим.

Незнаю отчего, но Ладыженскому не удалось ехать на Кавказ; вероятно слезы матери потушили загоревшиеся в нем боевые порывы; вместо него назначен был товарищ его по полку поручик Н. С. Мартынов, с которым мы жили и воевали неразлучно во всю экспедищю.

Семья Ладыженских ликовала, моя семья не горевала: по совершении молебствия, матушка моя Анна Александровна (тоже рожденная Исленьева) благословила меня нагрудным образом Св. Николая Чудотворца, с вырезанным на обороте псалмом: "Живый в помощи Вышняго"; я его [103] никогда не снимал и верую, что он и молитвы матери охраняли меня в опасностях боя.

Сборы были недолгие: купил я вьюк; необходимый в те времена — погребец и еще кое-какие мелочи и пустился в путь на Москву с своим камердинером Павлом и кучером Иваном. Меня уговаривали купить рессорный экипаж в том соображении, что такого во всем Кавказе ни за какие деньги не достанешь, а раненому (?) не удобно возвращаться на телеге. Из Москвы я поехал к моему отцу в с.Бехтышево (старое гнездо наше во Владимирской губернии) и, получив его благословение и добрые советы, отправился опять в Москву для покупки экипажа. Опытности в этом отношении я не имел никакой; соблазнила меня хорошенькая, изящных форм, колясочка, которая впоследствии оказалась столь же хрупкою, сколько была красива на вид.

Было это в половине марта; дороги становились чем далее, тем хуже. Я торопился, боясь опоздать в экспедицию, утопал в зажорах, увязал в грязи; приходилось иногда помогать своими плечами уморившимся людям и лошадям. Сметливый народ выходил из деревень и стоял кучками на тех местах, из которых без их помощи немыслимо было выбраться, — ожидали себе выгодную вольную работу. Приходилось иногда давать по золотому за выручку. Как увидишь издалека кучку, так и знаешь, что тут пробьешься часа два, три. Между тем коляска моя не сочувствовала моему нетерпению и стала беспрестанно требовать починок. С большими усилиями добрались мы до Ельца, и здесь я убедился, что она пришла в совершенную негодность. Как быть? Вхожу в гостинницу, которая показалась мне великолепною в сравнении с другими пристанищами на моем пути; ищу, с кем бы посоветоваться. Здесь я встретил две личности, замечательные по различию своих свойств и характеров: один, молодой человек лет 25-ти, А. П. Д.; одет он в черкесскую форму: тут и патроны и кинжал, — совершенный черкес или линейный казак; усвоил он себе такой костюм собственно для того только, что живет на дороге, ведущей на Кавказ; на Кавказе же он никогда не бывал да кажется из Елеца и в другие местности редко заезжал. Мне говорили в гостиннице, что он постоянно бегает на станцию, старается знакомиться с приезжими, и потом [104] разсказывает в городе, кто куда приехал. Совершенно гоголевский тип! Заинтересовался мною г-н Д. и ищет, как бы со мной заговорить; наконец решился: — "Вероятно едете на Кавказ; а где изволите служить?". Узнав, что я служу в Преображенском полку, он смекнул, что со мною можно "парле франсе", и сейчас же с полною откровенностью он сообщил мне, что он "Оси серви о улан, ме не пуве —офисье кошон-се, бате". Выпустив такую исповедь о своих полковых неудачах, он с горячностью принялся за меня хлопотать, уверяя, что может все скоро и хорошо устроить. Обратясь к прислуге, он приказал призвать каналью Паренова, а когда Паренов (каретник) пришел, он ему строго рекомендовал починить сейчас мой экипаж, или достать для меня сейчас же другой. "Делай скоро и честно, как бы для меня". Я только собирался благодарить моего благодетеля, как "каналья" Паренов меня прервал. "Да что для вас? вот вы три года должны 200 р. и ничего не платите!" — Г-н Д. исчез!

Другой, проезжий харьковский помещик Иван Иванович Мерескулов, старичок почти совсем глухой; он старался вслушаться в мой разговор с каретником и понял что каретник мне обещает исправить мою коляску в две недели (!) за 150 руб., и что я наконец решаюсь променять ее ухо на ухо на казанскую телегу. Подошел ко мне старичок и с участием спросил: случалось ли мне ездить когда-либо в телеге? "Это будет мой первый опыт" отвечал я, — "попробую!" Добряк Иван Иванович пожалел меня искренно и предложил ехать с ним до Харькова в его карете. Я сперва похрабрился, к тому же мне было совестно стеснять почтенного старичка, но наконец сдался на его доброе желание, внутренне радуясь, что придется несколько отдохнуть от перенесенных злоключений.

Дорогой, по случаю глухоты моего собеседника, мы разговаривали мало; доехали до Харькова весьма благополучно. Здесь, после сытного обеда, мы расцеловались и расстались. Вероятно Иван Иванович давно уже ушел из сего мира, но благодарная память о нем никогда не изгладится из моего сердца.

Подъехала моя телега, — нечего медлить: поставили большой cундук на заднюю ось, и я преважно на нем уселся. Тронули по мостовой, стало меня покалывать в бока, и все [105] сильнее и сильнее; я верчусь во все стороны, — мочи нет плохо, — но молчу, стыдно людей. Пока на первой станции перекладывали лошадей, я немного свободнее вздохнул и подумал, что это только так было сначала, а что теперь пойдет все ладно. Надежды мои однако не сбылись, — просто хоть волком вой, так меня исколотило! Гляжу на Павла и Ивана; сидят они по бокам, свесивши ноги, и в ус себе не дуют. "А что вас не толкает?"—"Никак нет-с, хорошо" — отвечают они. "А мне что-то неловко", говорю я. "Да еще бы" — усмехнулись мои спутники, "вы ведь на задней оси сидите!"

Вот секрет, которого я незнал, а они не догадались мне сообщить. Прогнал Павла, сел на его место; хотя и тут не совсем удобно, но уже гораздо лучше прежнего.

Доехали до Ставрополя благополучно; здесь меня встретили товарищи-гвардейцы; все они уже были распределены по полкам; нужно было и мне поторопиться моим назначением.

Слава Господу, — пришлось послужить в славном Кабардинском полку!

Из Ставрополя мы переправились в Екатеринодар в ожидании сбора полков, входящих в состав отряда, а оттуда уже вступили в лагерь, расположенный за Кубанью, у Ольгинского тет-де пона, где и оставались до выступления в поход по направлению к главному лагерю, через болотистую местность, называемую Кунипса.

Посылались из нашего отряда так называемые "оказии" — с целью снабжать провиантом гарнизоны фортов: Абин и Николаев. Укрепления эти устроены на легкую руку; каждое из них оберегалось одною пехотною ротой, и хотя они были окружены со всех сторон неприятелем, горцы редко покушались ими завладеть; а когда решались на такой подвиг, они дорого поплачивались.

Расскажу про один эпизод, по неведению моему кавказских обычаев, очень меня переполошивший. В одну из ночей нашей лагерной стоянки, я был пробужден пушечной пальбою, ружейными выстрелами, криками ура и Аллах; все это очень звучно раздается в горах, так что казалось, не далее версты от лагеря происходит что-то очень серьезное. Вскакиваю с постели, ищу свою шашку, — в темноте ничего не разглядишь, — выбегаю босиком, чтобы примкнуть к своим, полагая, что все уже собрались и строятся, но, к [106] крайнему моему удивлению, слышу в ближней палатке сильный храп спящих спокойно людей. "Что такое? где дерутся? от чего не собираются?" спрашиваю я встретившегося мне рядового, тоже полураздетого. "Да куда же идти", отвечает он, "это оказия возвращается: вот и постреливают, — всегда так бывает".

Мне стало стыдно; хладнокровие же рядового казалось мне упреком.

Моё тревожное состояние как-то не ладилось с порывами доблести, наполнявшими мою душу. К счастию, на другой же день я убедился, что в бою я не теряю ни присутствия духа, ни потребной энергии.

Цель нашей экспедиции заключалась в следующем:

Горские племена получали порох и свинец из Турции, пользуясь сообщением по Черному морю; изобилие впадающих в него речек дозволяло туркам приставать, куда им нужно; мелкие их суда держались к самому берегу и, так сказать, ныряли в речки, скрываясь от наблюдения крейсеров. По берегу при устьях рек строились нами укрепления, собственно в видах противодействия таким предприятиям. В то время уже было много устроено укрепленных фортов по обе стороны главного хребта, в средине же восточного берега моря были еще пробелы, которые нужно было занять.

Отряду нашему поручалось овладеть устьями речек Пшад и Вулан, до того времени совершенно нам незнакомыми, и на берегу моря построить укрепленные форты.

Прибрежье этой страны заселялось самыми богатыми и воинственными племенами, истыми врагами нашими; с помощью их производились набеги и на Кубань.

В состав нашего отряда входили полки: Тенгинский, Навагинский и Кабардинский, по 3 батальона в каждом (по одному батальону оставлено было в штаб-квартирах). Сколько могу припомнить, полевых батарей находилось в отряде четыре и горных — две.

Кроме регулярных войск были прикомандированы к нам черноморские и донские казаки, всего же численность, отряда доходила до 12 тысяч.

Начальствовал экспедицией генерал-лейтенант А. А. Вельяминов, старый кавказский воин (сотоварищ Ермолова), человек энергичный и распорядительный, но, вмесге с тем, сухого, жесткого характера; мало сближающийся с [107] своими подчиненными. Правой рукой его был неутомимо деятельный полковник М. М. Ольшевский. Он был везде, распоряжался, повидимому, всем; его симпатичный тенор раздавался и в бою, и на бивуаках.

Командиры полков: Тенгинского — Кошутин, Навагинского — Полтинин, Кабардинского —Пирятинский (сей последний не участвовал в экспедиции). Командовал же отрядом прикомандированный полковник кн. Шаховской, которого мы мало видели, да и делать было ему нечего там, где раз устроенный боевой порядок никогда не изменялся и все дело лежит на ротных, взводных командирах, заслуживших полное довеpие своих подчиненных; на старых фельдфебелях и унтер-офицерах, а иногда даже на обстрелянных и простреленных, закоптелых в бою молодцов рядовых. Этих учить нечего, они сами сумеют распорядиться.

Я передаю свои воспоминания живые, неизгладимые впечатления моей кавказской жизни и описываю только то, что происходило в моих глазах, что я перечувствовал и чему научился в этот период моей службы. Выше всего я ставлю опытом изведанные мною свойства нашего народа: безответное терпение, выносливость, разумную отвагу и истинно-христианские его чувства, руководящие им во всех невзгодах. Русский солдат не ждет похвал за свои подвиги, он кроток, добродушен, не хвастлив, покорен воле Божией, живет тем, что Бог вложил ему в душу.

Вообще невзгоды вырабатывают характер человека. Нельзя было налюбоваться и на храбрецов офицеров кавказских: они почти все носят на себе свои формуляры в виде рубцов на теле, — а где они их получили и при каком случае, они даже не любят рассказывать. Один мой земляк штабс-капитан Кабардинского полка Астафьев рассказывал, как он однажды перетрусился в бою: "Такая была свалка, что небо показалось с овчинку, дрожу всем телом, как в лихорадке, не знаю, что и делать!" — а между тем всем известно, что он именно в этом деле проявил геройскую смелость и распорядительность, которые заслужили ему особое уважение начальников и сослуживцев. Кавказские офицеры про нас, горяченьких новичков, вообще отзывались неодобрительно: "лезут, говорят, очертя голову; эдак нельзя, надо быть похладнокровнее и порассудительнее." Действительно, некоторые из нас, незнакомые с кавказской [108] борьбой и желая отличиться, лезли очертя голову, — но, поучившись у старых бойцов, они скоро усвоили их приемы и заслужили полное доверие. Мой ротный командир Иван Иванович Билимов, накануне первого боя 10-го мая, преподав мне некоторые наставления, решился в виде экзамена поручить мне свою роту, а сам за мною наблюдал из резерва.

Накануне этого дня мне приносят следующее распоряжениe по отряду: "В 4 часа утра, 4-й Кабардинский батальон сменяет аванпосты Навагинского полка — и на все время перехода до р. Пшады, составляет арьергард отряда".

Арьергард на Кавказе играет самую значительную роль в бою; горцы отлично знают, что эта часть отряда, связанная с хвостами боковых цепей, только в крайних случаях может принять на себя агрессивные действия, из опасения разорвать углы и следовательно дать возможность неприятелю атаковать движущиеся фланги. Собственно в виду такого значения арьергарда — в состав этой части назначаются исключительно кабардинцы, заслужившие себе отличную боевую славу.

9-го мая был отслужен молебен, войска окропились святою водою. Мы отрывались надолго от всего миpa; никто не будет знать, что у нас делается, равным образом и мы не будем получать никаких известий с своей родины, вступаем в новую жизнь, богатую опасностями, полную лишений!

При нашем вступлении никто не произносил речей, возбуждающих к исполнению долга; никто не поздравлял с: походом; некому было нас и провожать с благими пояжеланиями! Помолясь, все разошлись по своим бивуакам, пообедали; и храброе воинство заснуло крепким сном ранее обыкновенного.

Во всю ночь в горах светились маяки, призываюшие горцев к большому сбору.

В 4-м часу утра, вступив уже в права, переданные мне Билимовым, я повел свою роту на смену навагинцев; темнота непроницаемая! Отыскивали мы разделенные пары аванпостов — по свистку.

Стала заниматься заря, туман подымался, как занавес в театре, открывая нам оживленную картину. Кругом всего [109] отряда гарцовали джигиты, дерзко подскакивая к нашим цепям.

Сборище в долине полное, и сейчас же загорелась горячая перестрелка. Пока дело происходило на плоской равнине Кунипсы, отчаянные абреки бросались в шашки. Картечные выстрелы и частью наши ружейные (ружья били плохо) останавливали натиск, а неизменный штык укладывал заносившихся удальцов. Арьергард то сбирался в кучки, то снова рассыпался цепью: горцы не давали нам времени захватывать их убитых товарищей: жертвуя собою, они подскакивали, подымали тела на седла и быстро исчезали.

По вступлении отряда в гористую местность, горцы перебегали с горы на гору и, пользуясь знакомыми им путями, залегали, стреляя в нас залпами. Нужно отдать справедливость воинственным племенам шапсугов и натохадж: это действительно отважные и отменно ловкие бойцы! Арьергард, эта более уязвимая часть, был исключительно целью их аттак, — дремать не приходилось. Для арьергарда никогда отряд не останавливался, так и теперь, в самый разгар дела, посланному казаку к генералу Вельяминову с известием о происходящем бое в арьергарде А. А. с свойственным ему хладнокровием сказал: "я знаю, что им трудно, но кабардинцы справятся и без помощи", отряд продолжал двигаться вперед.

До 3-х часов дня никто и не думал об отдыхе; в горах сделалось несколько полегче, можно было по крайней мере присесть. Горцы отлично применялись к местности, забегали, переползали незаметно с места на место, но и наши — едва заметят собирающиеся кучки, не медля бросаются в штыки. Мне ни разу не случалось видеть, чтобы горцы выдерживали нашу атаку до конца; не любят они наш штык; дадут последний залп и сломя голову убегают. В этот день бой продолжался без перерывов до 9 часов вечера, время их аллах-намаза (молитва).

Я совсем забыл, что со вчерашнего дня ничего не ел, но голод стал сильно сказываться; выручил меня добрый мой товарищ Гатчинского кирасирского полка штабс-ротм. К. Четвертинский; он мне прислал 1/2 бутылки розового Донского вина и белого хлеба; не забуду его дружеское участие.

В горах и моему резерву можно было закусить; молодцы [110] мои достали из мешков (ранцев в поход не брали) запасные: кусок мяса и краюшку хлеба; после чего я их послал в цепь, — возвратившимся из цепи в резерв тоже представилась возможность приступить к хлебу насущному. Долго прохлаждаться не приходилось: жуем хлеб, а за делом следим зорко. Один молодой солдат после завтрака потянулся и зевнул, вражья пуля как будто только того и ждала; попала ему прямо в рот и покатился мой воин! "Не знает, что в деле зевать нельзя", проговорил старый ефрейтор, наваливая на плечи тело убитого.

Когда с упадком дня наша деятельность облегчилась, — физическое утомление стало сильнее ощущаться, а еще до 9 часов вечера далеко; ноги как-то безотчетливо ступают: им все равно, камень, яма ли или держи-дерево под ними; но вот на правом фланге что-то усилилась перестрелка, и опять побежали ноги, как бы по собственной инициативе.

Закатилось солнце, и сейчас потемнело; слышу сигнал "все назад", т. е. собирайтесь к резерву; пора было! Я собрал роту и скатился с нею в ущелье, по которому шел отряд. В конце обоза я ухватился за какую-то телегу и плелся за нею бессознательно полусонный. Телега эта остановилась, и я попросил обозного рядового меня на нее взвалить. Влез и сейчас же заснул мертвым сном; не знаю, долго ли мы ехали, только слышу, что меня кто-то тянет очень бесцеремонно за ногу, я стал противиться, нарушитель моего спокойствия подставил фонарь к моему носу и вскрикнул: "Ах, ваше благородие, вы не убиты, извините!" Оказывается, что мнимоубитый лежал и спал на телах действительно убитых. Я весь промок в сукровице.

Добрел до бивуака, вижу уже сваленное в кучу имущество мое, вот Павел и Иван, кипит самовар, чистое белье, постель — невыразимо хорошо! Боже милосердый, не оставляешь ты нас, посылаешь тяготу, но даешь и силы ее переносить.

Отдохнув немного, я пошел проведать свою роту; она окружала котел, в котором кипели горячие щи, издавая самый соблазнительный для голодного желудка запах; слава Богу, и им недурно, подумал я и успокоился. Законный добрый ротный командир Иван Иванович Билимов озаботился доставить роте добрую пищу и отдых; он тут же сидел на корточках и расспрашивал фельдфебеля Туркина , [111] и старых солдат о подробностях дня. Увидав меня, он поднялся и крепко меня обнял. С тех пор мы сделались искренними друзьями, и он постоянно уже предоставлял мне распоряжаться ротою в бою.

Иван Иванович носил на теле два рубчика и 4 зажившие раны; понятно, что 15 лет его службы и крутые горки порядочно его поизмучили и что желание при возможности отдохнуть нельзя приписать к опасению получить еще несколько новых ран. Рота его любила; доверие его ко мне подняло меня в ее глазах. С грустью не дочлись мы на перекличке 7 человек, — потеря дня. В особенности жаль Ивану Ивановичу было ефрейтора с тремя нашивками, которому осенью приходилось идти в отставку.

В довольствии, окруженные земными благами, мы часто забываем те чувства, которые наполняли сердце в минуты невзгод! Эти неплотские чувства дороже однако всех радостей миpa; исчезают все грешные страсти и помыслы; на душе делается легко, — она сближается с Богом святою связью любви, — утверждается в вере.

Следующие дни были так похожи один на другой, что нет нужды их подробно описывать.

10-е мая и впоследствии 2-е сентября были лично для меня дни особенно замечательные, потому и повествованиям о них я дал большие размеры. Здесь нужно, однако, упомянуть о некоторых случаях, характеризующих дух нашего войска. Вот один из них, происшедший в моих глазах.

Во фланговые пары цепи назначаются самые опытные люди, и для выучки с ними ставятся бойкие молодцы из новобранцев. На второй день нашего похода, 11-го мая, правая фланговая пара моей цепи стояла на краю леса на поляне; спускаясь с горы, я вижу еще издалека двух несущихся горцев на эту пару, а в ногах новичка — лежащего убитого унтер-офицера. Один из джигитов накидывает аркан на рядового Филиппова (сосланного на Кавказ со всею 8-ю ротою л.-гв. гренадерского полка) 1.[112]

Филиппов был рослый, дюжий молодец, он уперся ногой в дерево, поднял ружье, и аркан, скользнув, захлестнулся на штыке. Увлеченный быстрым конем черкес не мог его остановить и, стащенный с седла, упал к ногам гвардейца, который, конечно, тут его и приколол.

Молодой же солдатик, видя скачущего еще третьего горца, взвалил на плечи убитого своего дядюшку, с тем, чтобы его скрыть в кустах.

Не успел он его донести, как наскакивают на него два черкеса, он спускает дядюшку на землю и выстрелом a bout-portant сваливает одного, а прикладом ружья разбивает голову другому. Покончив с ними, солдатик перекрестился и принялся опять за свою дорогую ношу.

Что это за прелесть! Он не знает, что его любовь к дядюшке, отвага и находчивость ставят его на ряду лучших из людей! Со слезами на глазах он мне показал на убитого дядюшку, — а про то, что он сам сделал, — если бы я не видел своими глазами, — так бы это и осталось ни кем не оцененным. Не дождался этот герой награды за свой подвиг: вскоре его скосила черкесская шашка. Видел Господь его любовь и самоотвержение, — и там получит он награду — не земную.

Умилительно было видеть на восходе солнца весь отряд, молящийся на коленах; на несколько минут водворяется тишина, но вот бой "по возам" подымает всех на ноги. Молодецкий вид войск свидетельствует, что они сегодня как вчера бесстрашно пойдут в бой и не выдадут; заревели верблюды, но скоро все приходит в порядок, полки размещаются по назначению, — и в поход.

Пять суток шли мы до устья р. Пшад, окруженные массою горцев. Убыль в войсках оказалась довольно значительною; мы везли и раненых и убитых до ближнего бивуака. По приходе на бивуак, опускали их в глубоко вырытые ямы и по совершении упокойных молитв, в [113] честь отшедших — делали боевые выстрелы в сторону неприятеля; затем, могилы засыпались, уравнивались, и на них разводились костры с целью скрыть от горцев и не дать им возможности предать обычным поруганиям тела наших воинов.

15-го мая мы вышли на роскошную долину Пшад; устроили бивуаки, выставили на горах и в долинах аванпосты. Пошла поправка ободранных держи-деревом одежд и починка пострадавших сапогов. Все полезли купаться в море, освежились; поднялся веселый говор, беготня, песни; свежий человек, высадившийся с судна на берег, непременно бы подумал: "вот где она счастливая-то жизнь!"

Я говорил, что Билимов вверил мне свою роту; другие ротные командиры, оценив прикомандированных, преимущественно гвардейцев, сделали то же 2, и наш 4-й Кабардинский батальон ходил в дело с новыми начальниками. Батальоном командовал: Киевского гусарского полка майор княз Юрий Волконский; 4-й карабинерной ротой командовал Гатчинского кирасирского полка шт.-ротм. князь Четвертинский; 10-й ротой — подпор. л.-гв. конно-гренадерского полка Саргер, 11-й — подп. л.гв. Преображенского полка Самсонов и 12-й — Кавалергардского полка поручик Мартынов. Мы составили общую артель, жили и действовали дружно.

Огляделись, разобрались и приступили к устройству укрепления. По недостатку техников, мост через Пшаду поручено было строить прапорщику гв. кон. арт. барону Штакельбергу. Этот добрый любимый всеми юноша имел особую способность писать карикатуры; как он ни старался, его мост вышел тоже несколько карикатурный. Начальник отряда, пройдя по нем, заметил, что он сильно качается, даже под небольшою тяжестью; Штакельберг ответил, что он в первый раз строит мост. "Что ты этим хочешь [114] сказать, дражайший?" спросил его командир (А. А. всегда употреблял прилагательное: "дражайший", когда говорил с подчиненными)... Хотел сказать, ваше превосходительство, что второй мост я уже лучше построю, — насмешил всех молодой барон.

Наш 4-й Кабардинский батальон был выставлен на аванпост, его тесно окружили засеками, и внутреннее пространство было до того тесно, что сторожевые пары лежали возле самых наших палаток и кухон; в наружных углах были поставлены орудия.

В первые дни горцы подползали довольно близко к нашему аванпосту; чтобы мы не замечали их приближение, они выли, как шакалы, и прибегали вообще ко всяким хитростям. Раз ночью, мы преспокойно ужинали, как вдруг раздались выстрелы в самом близком расстоянии, и две пули попали в верх нашей палатки, — конечно в одну минуту весь батальон был на засеке.

Некоторые более отважные горцы бросились к амбразуре — и тут же были подняты на штыки, остальные поняли, что неуместная их храбрость ни к чему доброму не поведет, и обратились в бегство, сопровождаемые картечными и ружейными выстрелами нашими.

На рассвете мы подняли несколько тел, за которыми сейчас же явились на аванпост выкупщики: — мы их отправили к полковнику Ольшевскому.

Этот эпизод указал нам на необходимость выставить, секреты, сперва в 1/2 верстах от аванпоста, а затем, по мере расчистки впереди лежащей местности, наш секрет постепенно выдвигался вперед. Привелось мне несколько раз залегать в секрете; выходили мы в сумерки и на всю ночь укладывались в местах, прикрытых лесом. Не только нельзя было разговаривать или курить, но переворачиваться с боку на бок нужно было с большою осторожностью, чтобы не нашуметь. Казалось, что наши предосторожности после первой неудачи горцев были уже не особенно нужны, однако они еще сделали попытку нас потревожить. Пришла опять моя очередь идти в секрет, мы залегли после полуночи, полная тишина была прервана сперва дальним говором горцев; мы замерли, а когда они, ничего не подозревая, подошли к нам на какие-нибудь 70 шагов, секрет мой встал на ноги и встретил их весьма негостеприимными выстрелами. Они [115] быстро убрались, оставив на месте много своей крови. С того времени они уже нас оставили в совершенном покое, к тому же нами через день посылались по два и по три батальона на фуражировки уже на более дальние расстояния, и аулы их предавались огню.

На Пшаде нам в первый раз пришлось познакомиться с кавказскими бурями: начался ураган среди дня, страшный ветер гнал черные тучи через хребты гор с юга на север; облака надвигались, как черная овчина, и когда они натянулись через долину с одного хребта на другой, настал вдруг полный мрак и тишина, все замерло, даже дыхание останавливалось от недостаточного движения воздуха. Но вот прорвались тучи и полились с неба потоки; в миг все поплыло, казалось, что море вышло из берегов; прекрасная долина Пшады превратилась в безбрежную водяную пропасть; с гор катились громадные камни и вырванные из корня деревья; грохот, треск, — весь этот хаос продолжался не много долее 3/4 часа, — и горячее солнце энергично вступило в свои права. Все высыхало с непостижимой быстротой, и мы через час времени могли уже бегать по лагерю, разыскивая унесенные водою наши вещи. У меня около палатки оказались чей-то вьюк и сапоги, а мои вещи неизвестно куда уплыли, — весь вечер мы провели в розысках. "Ишь ты климант-то здесь какой", рассуждал солдатик, сидя около котла с носогрейкой во рту, "я думал, пришло свету представление, на-ка вот и камни с дом откуда-то навалились, хоть дома строй и дров на целую зиму духом подвезли, — вот она Азия-то что значит, а ты чай рад, Миронов (кашевар), ишь ты как твой котел-то вымыло, а у меня, брат, так пачку табаку куда-то унесло, — не нашел!" Можно посудить, что тут не одна только пачка табаку, а много кое-чего посерьезнее бесследно пропало. А как не пожалеть молодца, которому нельзя душу отвести своим тютюном! Я дал ему три, тоже довольно скверные сигары — более не мог.

В одну из наших фуражировок, — по горькому недоразумению, — мы пострадали от своих картечных выстрелов. Я с своей ротой занимал крутую гору; передо мной за глубокою балкой возвышалась другая гора, на которой засели горцы и оттуда вели с нами перестрелку. Левее под нашей горой протекала небольшая речка, по берегу которой вилась дорожка. За речкой, командующий фуражировкой арт. [116] полковник Брюмер поставил на луговине два орудия, с целью поддержать роту в случае напора неприятеля. Проходя по цепи и дошед до правого ее фланга на верх горы, я заметил, что кучки горцев, перестреливавшиеся с нами, стали сбегать вниз к речке, откуда и доносились уже до нас говор и стук копыт. Вызвав из резерва полу-взвод, я с ним спустился к речке и на замаскированной деревьями площадке уставил фронтом сколько могло поместиться людей. Едва мы успели приготовиться, как нанеслись на нас конные горцы, а за ними и пешие, вероятно надеясь скосить относительно слабую нашу цепь, расположенную по горе. Подскакав к нам шагов на 30-ть, они увидали приготовленную им встречу, — но уже было поздно: по команде: пли! У них все смешалось, убитые люди и лошади загородили дорогу задним, — успех полный!

Мы бросились в штыки, перепрыгивая через тела убитых и раненых, но в это самое время наши артиллеристы, предполагая, что горцы нас одолели, повернули орудие и дали выстрел картечью по направлению свалки; этим выстрелом был убит один рядовой и другой тяжело ранен в плечо. Можно себе представить, как эта роковая ошибка подействовала на торжествующих победу. Я с трудом отозвал занесшихся молодцов; мы должны были оставить наши трофеи и отступить...

Полковник Брюмер просил меня не заявлять о происшедшем и потерю нашу сложить на горцев; больше нечего было и делать. В первую минуту чувство досады в сильной степени овладело мною, но тут добродушный солдатик укротил во мне нехристианскую злобу: "эх, братец", — отвечает он на ропот своего товарища: — "да разве им оттуда видно было, — они чай думали, что нас уже всех перерезали".

К нашему отряду был прикомандирован пароход "Язон", — он один питал нас хотя отсталыми известиями о том, что делается в Mиpе. Командовал им капитан 1-го ранга Пав. Фил-ч Хомутов, старый опытный моряк и приятный собеседник. Мы часто пользовались его любезными приглашениями. Стоя на якоре в 1 1/2 верстах от берега он высылал за нами шлюпки; визиты эти были для нас приятным развлечением в нашей трудовой жизни; нужно признаться, что мы были тоже очень довольны возможности [117] посидеть за чисто убранным столом и иногда изменять скудное меню наших обедов. Лейтенант парохода Чернышев, прославившийся своею необъятною силою, потешал нас раcсказами про свои похождения. Этот молодец в Мальте врубил в стену свою память мраморного доскою; он вырвал ее из-под зеркала, защищаясь от дюжины английских моряков, зазвавших его в муссу как бы с намерением заключить с ним мир, после происшедшего за несколько дней перед тем побоища, при котором Чернышев, — защищаясь один против десяти, — сильно повредил ребра английским боксерам. В Мальте и по ныне показывают углубление в стене, пробитое пущенною им мраморною доскою.

Нравилась нам тоже стройность и отчетливость движений гребцов, быстро переносивших нас с берега и обратно на берег. Вообще мы встречали здесь давно неиспытанные нами удобства порядочной жизни.

Кстати упомянуть об одном из наших товарищей лейб-гвардии Кирасирского полка поручике Уньковском, который предпочитал совершать переправы на пароход — вплавь; он раздевался на берегу, взбрасывал свою одежду на голову и, подплывая вместе с нами к "Язону", просил дозволения еще погулять до обеда и отправлялся далее в море, совершенно исчезая из вида.

Через месяц укрепление приводилось к концу, его назвали Троицким; теперь нам предстоял переход через неизвестные еще русским хребты, к речке Вулан. Запаслись мы лазутчиками-проводниками и, оставив две роты в Пшадском укреплении, помолясь Богу — двинулись в глубь неизвестной страны. Переход этот оказался затруднительнее перехода из Ольгинского до Пшады, к тому же проводники, обещавшиеся нас довести до Вулана в трое суток, ошиблись в расчете времени, и только на восьмой день опять увидели мы море. На основании же их указаний, нам был отпущен только трех-суточный провиант в сухарях.

На четвертый день похода в солдатских мешках оставалось только по малой горсточке сухарной пыли; стали люди голодать, и здесь вполне выказалась выносливость нашего могучего народа и способность его переносить все невзгоды, ни тени ропота; нет хлеба — так нет! — а дело делают, как бы сытые. Конечно, нельзя было не смотреть сквозь пальцы на частные, единичные фуражировки: задержатся в [118] горящем ауле ловлею кур, тянут за рога барана, забирают все, что попадется под руку — и спешат догнать удаляющуюся свою часть; не мало людей поплатилось жизнью на этих, часто бесплодных, поисках.

Некоторые из нас, прикомандированных, во время этой голодовки приглашались обедать в штаб, но мы положительно отказывались от сытной трапезы, предпочитая разделять участь наших далеко не сытых подчиненных.

Чутко русское сердце! Любовь и благодарность трогательно в нем выражаются. "Ваше благородие, не покушаете ли, что Бог послал: оно ничего!" говорит солдатик, предлагая мне последнюю щепотку своей сухарной пыли. "Спасибо, я уже поел", ответишь ему — и добряк отходит, недоверчиво покачивая головой.

В довольствии, окруженные земными благами, мы забываем пережитые минуты невзгод и лишений, забываем и те чувства, которые наполняли тогда душу, — а они неоценимо высоки, сближая нас с Богом связью любви, Им заповеданной!..

По выступлении из Троицкого укрепления, мы проходили местностью, уже очищенною нами во время фуражировок; но едва прошли мы этот очищенный район, снова пошла та же история; здесь, однако, вражьи сборища были не так многочисленны; горцы были озадачены смелостью нашего наступления; менее опытные в бою, они не знали, что им выгоднее атаковать арьергард, эту Ахиллесову пяту отряда, и потому серьезных стычек с этой стороны не было. Нас, кабардинцев, перевели в авангард и стали употреблять на занятие гор, лежащих на пути нашего следования.

Я уже прежде заявил, что мои воспоминания относятся только к тем случаям, которые происходили у меня на глазах; оценяя по достоинству молодцов-кабардинцев, я нисколько не имею в виду умалять подвиги других частей отряда, которые наравне с ними заслуживают полной похвалы; но я пишу как бы картины с натуры, исключительно обращая все внимание на то, что передо мною.

Возвращаюсь к своему 4-му батальону и к командуемой мною 11-й роте. А. А. Вельяминов ехал за авангардом и лично распоряжался назначением частей на штурм занятых горцами, недосягаемых до артиллерийского огня высот; подходя к засадам, отряд останавливался и, для очищения [119] впереди лежащей горы, высылалась обыкновенно одна рота. Не говоря уже об опасностях, которым подвергались роты — на которых сыпались сверху выстрелы, камни и срубленные деревья, — самое восхождение было до крайности утомительно в это жаркое время года. Бросались мы с дружным криком "ура"; но крики эти постепенно утихали; всякий заботился о том, как бы одолеть представляющиеся на пути препятствия, как бы передохнуть и набраться потребными силами: — горло высыхает, воды нет; опыт научил, что полезно в этом случае класть пулю в рот, — это единственное средство, которым мы могли несколько освежиться.

По два и более часов лезем на гору. Приближаясь к хребту, избиралось более закрытое место, рота залегала и, отдохнув несколько минут, бросались на окончательный штурм, который всегда удавался и почти без потерь.

Горцы избегают ручных схваток. Мне один раз случилось сойтись нос к носу с запоздавшим черкесом; это была для нас обоих встреча неожиданная; он сперва оторопел, но не успел я еще вынуть из ножен шашку, как он уже исчез.

К последним нашим переходам до Вулана — вероятно к горцам прибыла подмога из племени шапсугов; более опытные, они указали принятый ими способ атак — и опять все усилия их обратились на арьергард. Кабардинцы снова заняли усвоенное ими в отряде место.

Боковые цепи при фланговом движении по хребтам не имели возможности действовать в совокупности; пары иногда растягивались, и хвосты оставались часто без защиты: таким образом и правильность четырех-угольного порядка расстраивалась. Перебегая постоянно с одной позиции на другую, мы обгоняли хвосты боковых цепей и должны были составлять для них особый арьергард, который подбирал и выносил на своих плечах убитых и раненых.

На восьмой день перехода, с последней высоты открылись перед нами море и богатая долина речки Вулан. Не стану описывать красоту этой местности; притуплённый изнурительными переходами ум не способен был к поэтическим созерцаниям. Вот море, которое тянет нас к себе своими свежими волнами; тут будет и постель для необходимого отдыха, — более ничего не приходило в голову [120] пропитанному пороховым дымом и облитому ручьями пота голодному человеку.

Отдохнули несколько, освежились и принялись за постройку укрепления; начались опять фуражировки. Вообще за все время экспедиции мы не могли похвалиться какими-либо удобствами жизни, единственное развлечение, как я говорил и прежде, представляло нам море и благодетельный пароход "Язон". Известий никаких и ни откуда мы давно не получали, подвоз продуктов перерывался иногда на целые недели, — читать нечего, мы совершенно отвыкли думать даже о завтрашнем дне, — да не стоит о нем думать, — может быть и сегодняшний не доживешь. Вознаграждения за все лишения являлись только в твердом уповании на милость Божию и в сознании правдивого исполнения Его святой воли. Отсюда вытекают честность служения и так называемая храбрость, исключающая всякое хвастовство или стремление выказать себя молодцом. Да здесь никого своею храбростью не удивишь, никто на тебя не глядит и никто не прославит, — живешь с глаза на глаз с своею совестью, — и блаженна эта чистая жизнь! от того-то она и оставляет по себе самые дорогие воспоминания...

Обычные занятия текли без особых, выходящих из ряда — приключений, только в конце августа мне случилось познакомиться с совершенно для меня новыми впечатлениями.

Собрались у меня товарищи, мы беседовали до 11-го часа вечера и сели ужинать, вдруг вбегает ко мне фельдфебель с известием, что командующий отрядом приказал мне немедленно отправиться с 11-ю ротою на берег, для посадки на пароход; приказано забрать с собою хлеба на трое суток. Куда? зачем? полный секрет. Видимо, что такое быстрое распоряжение делается ночью с тем, чтобы скрыть от горцев наши намерения. Я забрал в карманы остатки ужина, вооружился и вышел уже к готовой к выступлению роте. Ночь черная, буря, — ничего под ногами не видать. Едва нашли мы в нескольких шагах от берега ожидающие нас катера. Подплыли к "Язону", рвавшемуся с якорей от сильного ветра с моря; влезать по трапу было очень трудно. Когда прибыл последний транспорт людей, "Язон" вытянул якоря и, из опасения быть разбитым о скалы, пустил все пары, чтобы скорее выбраться в море. Долго провозились, пока пароход двинулся с места, наконец тронулся, [121] запыхтел — и мы стали все быстрее и быстрее удаляться от берега.

Руководителем этой экскурсии назначен был капитан 1-го ранга Лазарь Маркович Серебряков. Он мне сообщил, что накануне замечены были два небольшие парусные судна, шедшие с юга на север; держались они к самому берегу, — это были подвозчики горцам военных припасов: они обыкновенно входят, стараясь быть незамеченными, в устья речек, углубляясь по ним сколько можно далее внутрь долин, и там выгружают свой товар.

Я в первый раз путешествовал по открытому морю; до сего времени был знаком только с водяным сообщением между Петербургом и Петергофом и притом при хороших условиях погоды. Здесь, в страшную бурю, я сейчас же почувствовал некоторое щемление под ложечкой и затем кружение головы, тошноту, одним словом, морскую болезнь в сильной степени. "Ну, подумал я, хорош я молодец, никуда не гожусь, а у меня на руках рота!"

Эта мысль меня сильно тревожила.

Я лежал, как баласт, а Лазарь Маркович и другие моряки зорко оглядывали все устья речек и наконец увидали, что в одной из них, в одну четверть версты от берега, лежали на боку две уже выгруженные лодки, — нужно их сжечь!

Начался десант; опустившись с парохода в катер, сейчас же я почувствовал, — к крайнему моему удовольствию, — что мое нездоровье совершенно прошло. На берегу было большое сборище горцев; пароход сделал по ним картечный выстрел, толпа рассеялась, и мы дошли до берега без особых препятствий; но когда мы высадились, засевшие за кустами и камнями черкесы снова открыли по нас пальбу. Быстро подбежали мои молодцы к судам, и в одну минуту запылал турецкий флот! Дело тем и кончилось, но при нашем отступлении и обратном пути на катерах, мы потеряли одного убитого и двух раненых. Кажется, не стоили турецкие суденышки такой жертвы.

Между тем буря усилилась, а с нею и мои недуги; два дня пролавировали мы, боясь удариться об скалы, и только на рассвете третьего дня оказалось возможным бросить якоря. Высадка для нас непривычных была крайне затруднительна, волны еще не улеглись, и спущенные шлюпки то исчезали в [122] глубине, то подымались выше борта. Лазарь Маркович по обязанности должен был отправиться с донесением к командующему отрядом и только по усиленной моей просьбе дозволил мне ему сопутствовать. Я спускался задом по трапу, гребец мне кричал, чтобы я остановился на последней ступени и ждал, пока он мне скажет оставить веревки, за которые я держался; дальнейшую судьбу мою следовало отдать в его распоряжение. "Пускайте", крикнул он, выбрав момент и схватив меня под плечи — бросил на дно шлюпки, а Лазарь Маркович запретил мне шевелиться. Казалось, что я подымаюсь до небес и спускаюсь до самого дна морского. Наконец, после почти часового путешествия, благодетельная волна выбросила нас на берег.

Я боялся, чтобы она меня не увлекла за собою; крепко схватился за землю и пополз (ходить я потерял способность); когда же отдохнув мог стать на ноги — как пьяный побрел по берегу.

Укрепление достраивалось, и мы стали готовиться к обратному походу — цель нашей экспедиции была достигнута. При последних фуражировках мы заметили, что число врагов наших значительно увеличивалось; собирались ближайшие племена, явились у них и более искусные и отважные распорядители. Чаще приезжали в отряд горцы для выкупа своих тел и переговоров, стараясь при этом узнать о времени нашего выступления.

В последние дни августа освятив Ново-Михайловское укрепление и оставив в нем гарнизон в две роты Тенгинского полка 3, после усердного моления мы выступили из временного нашего лагерного расположения. [123]

Горцам представилась возможность выгодно атаковать наш арьергард: они воспользовались оставленною нами местностью, скопились между отрядом и фортом, и сами, огражденные от нашего артиллерийского огня — поражали нас своими выстрелами.

Заметно было, что их отвага переходила за обыкновенные пределы. Несколько раз они пытались бросаться в шашки, но кабардинские штыки напоминали им, с кем они имеют дело. В арьергарде находились два батальона нашего полка; крики "ура!" и "Аллах!" не умолкали.

На другой день с раннего утра были ранены в apьepгарде поручик лейб-гвардии Финляндского полка Насекин и капитан Кабардинского полка Мацкевич. Около полудня подъезжает ко мне командующий батальоном нашим кн. Волконский: "дело-то серьезно разыгрывается", говорит он, "кому-то суждено..." и не договорив падает вместе с лошадью. Мы оттащили его в кусты; весь в крови — он жалуется на нестерпимую боль в руке, перебитой пулею выше локтя. Когда доктор приступил к перевязке, я увидел, что у него в спине высовывается из-под сукна рубашка и, ощупав, нашел в ней пулю. Она ударила его спереди в грудь, прошла кривой линией по ребру и вышла по прежде данному ей направлению — близ позвоночного столба; боль в руке была так сильна, что наш командир другую рану и не почувствовал. Тут мне пришлось оставить раненого; горцы продолжали нас расстреливать залпами: раздалось "ура!" и поплатились горцы за любимого нами кн. Волконского.

2-е сентября день для меня особенно памятный. Выступили мы с бивуака на рассвете, и сейчас же снова начался упорный бой.

Нам следовало в этот день перейти через высокий хребет гор; кабардинцы должны были удерживать напор горцев, пока весь отряд через него перевалится.

А. А. Вельяминов, когда ему представлялось место [124] удобное для отдыха и завтрака, подавал сигнал: "все, стой!" — и все останавливались там, где их заставал сигнал. В этот день сигнал нас застал на спуске с горы, которую горцы конечно не замедлили занять, и стали нас провожать выстрелами. Остановиться в низине нам было невозможно.

В это время тут оказался временно командующий полком кн. Шаховской. Я просил его дозволения сбить горцев с занимаемой ими высоты; князь не решался взять на себя такой самовольный поступок; но тут, как это и часто случалось, кто-то крикнул "ура!" и кабардинцы вихрем понеслись на только что оставленную нами высоту. Горцы не ожидали такого импета, видели, что запоздали во-время отступить — растерялись и бросились бежать без оглядки. Нас двое командиров рот: Мартынов и я, мой фельдфебель Туркин и один рядовой гнались за ними, сгоряча опередив роту; заметив однако, что утекающие горцы стали останавливаться и собираться в кучки, мы залегли за могилками в ожидании подмоги. Первым по нас залпом был убит наповал Туркин и ранен рядовой, пожелавший приколоть лежащего черкеса. Через 3, 4 минуты рота добежала до нас, и только-что мы поднялись для дальнейшего преследования горцев, я почувствовал, что меня что-то черкнуло по колену, — это однако не помешало мне довести дело до конца. Мои молодцы кололи нещадно; не говоря о убитых, мы забрали целыми троих собиравшихся выпустить по нас последний залп. Они в страшном перепуге хватались за штыки, прося пощады: "якши, якши рус", кричали они, посылая нам поцелуи. Я остановил желающих с ними распорядиться по-своему.

Достигнув вершины горы, мы стреляли по бегущим, тут можно было уже присесть и отдохнуть. Размыли мою рану, — она оказалась малозначительною, доктор убеждал меня отправиться в резерв, но я его не послушал. Пуля сделала желобок на наружной стороне чашки: еще бы волоска на два, и чашка была бы разбита — тогда остаться бы мне без ноги — хранил Господь!

Я послал пленных с моим юнкером Депредани к командующему отрядом. Юноша расписал так горячо и красиво наш подвиг, что А. А., прислал меня поздравить с орденом св. Владимира с бантом 4. [125]

Инцидент 2-го сентября принес нам большую пользу: перевал совершился без особо тяжких потерь, и вообще горцы при нападениях своих сделались менее дерзки.

Не могу не вспомнить здесь о нашем карикатуристе бар. Штакельберге; присланный к нам с одним горным орудием ему не представлялось возможности употребить его в дело; он решился вдвинуть его в хвост резерва, а сам прибежал ко мне в арьергардную цепь, вооруженный одним черешневым чубуком. Горячился мой товарищ, бегал по цепи, указывая солдатам, куда нужно стрелять. Нам в это время оказалось нужным отдалить наседавших на нас врагов, — стало быть "ура!" и побежали. Обгоняя Штакельберга, я вижу, что он стоит в недоумении и глядит на обагренную кровью свою руку; пробегая, я ему крикнул: "Поздравляю, барон, ранен?" Действительно пуля расколола чубук, оторвала один палец на руке и искалечила два друие. "Представь себе"; — рассказывал он после с свойственным ему юмором, — "мне показалось, что меня солдат толкнул прикладом в плечо, оборачиваюсь, вижу, что ты бежишь, и слышу твое поздравление; тогда я догадался, что я ранен, а когда увидал свою кровь, подумал: а может быть я и убит!"

Пройдя хребет, отряд стал спускаться по склону горы в долину; потребность отдыха сказывалась во всех моих членах; стало темнеть, предвиделся конец полного приключениями дня. Сверху я видел располагавшийся уже на бивуаке наш авангард и загоревшиеся солдатские костры. Мысль о замирении, отдыхе сладко меня ласкала. Представляю себе, что я уже умылся, лег на постель, пью чай, одним словом, предчувствую все ожидающие меня блага. Стало совершенно темно, кавказская ночь! Перестрелка кончилась, все мы прилегли в ожидании спуска на дорогу боковых цепей, задремали. Вдруг слышу, чей-то голос спрашивает: "где 11-я рота?" Я вскочил, это был адъютант генерала, он привез мне следующее приказание: "Там за хребтом, отделясь от отряда, осталось 6-ть черноморских казаков, из коих двое ранено легко, а один весьма опасно. Не имея сил нести своих товарищей и не зная, как им соединиться с отрядом, они [126] пользуясь темнотой спрятались в чаще: вот этот казак покажет, где они сидят. Генерал приказал вам привести их в отряд!" Ну, спасибо! не только грезы, но и самая основательная надежда на какой-нибудь отдых исчезла. Нога побаливает, все тело ломит, кажется, уже и сил никаких не осталось в запасе, а идти надо; веду людей, об себе тут нечего думать. "11-я рота, вставай!" Поднялись и пошли, я с казаком впереди. Подвязали покрепче манерки, чтобы не звенели, приняли все предосторожности хорошо известные кавказскому воинству; идем так тихо, что самим не слыхать. Ведет казак по горам, по ручьям, по камням; спотыкаемся, скользим, падаем — кажется, что нас просто за грехи прогнали с белого света в какую-то безвыходную пропасть. "Что, близко ли?" — "Вот як перейдем эту балку, там налево недалеко в лесу" — отвечает проводник. Перешли балку, вошли налево в лес, казак растерялся: "як же? они тут лежали". — Так куда же мы теперь пойдем? К счастью в эту минуту брякнула у одного солдата манерка. Услыхали отсталые казаки и с какой-то вершины закричали: "ратуйте, кто в Бога вирует!" Я велю им спуститься к нам, а они отвечают, что не могут, сил нет. Конечно, мы уже тут бросили все предосторожности и полезли на гору; ничего не видать, твердо стать на ногу невозможно в этой исковерканной, покрытой сваленными деревьями и каменьями трущобе. Молодой крепко раненый в грудь казак лежал без движения, он просил своих товарищей бросить его; другие двое раненых с некоторою помощью могли бы еще сами кое-как дойти, но черноморцы своих не выдали.

Далее распространяться не буду; вползли, захватили казаков, сползли, вышли на хребет, с которого отправились, и добрели до бивуака шестью часами позже отряда.

Едва я успел выпить два стакана чая и стал засыпать, как ударили по возам!! и опять отправились мы на наше постоянное место в арьергарде.

Понятно, что мне нельзя забыть день 2 сентября 1837 года.

Во время следования нашего к Ново-Троицкому и далее в Геленджик, не произошло ничего заслуживающего oco6ого внимания; те же перестрелки, та же обыденная жизнь с утомительными переходами и небольшими частными подвигами. Ряды наши однако стали заметно редеть; тяжело раненых несли на [127] носилках до первой морской станции, менее страждущих везли на подводах.

В Ново-Троицком нам пришло радостное известие, что Государь Император Николай Павлович желает видеть наш отряд в Геленджике.

— Как же это можно сюда приехать самому Государю? говорили находящееся под впечатлением перенесенных невзгод наши солдаты.

Все ожили, повеселели, много раненых заявили о своем полном выздоровлении.

По приходе в Геленджик, мы все усердно принялись за приведение, сколь возможно, в более приличный вид одежды, пришедшей в самое убогое состояние. Чтобы дать понятие о красоте нашего обмундирования, я опишу свой офицерский туалет.

Сюртук, прорванный и по швам, и по целым местам, потерял совершенно свой нормальный цвет; фуражка, с переломанным козырьком и каким-то фиолетовым околышком, не имела никакой формы, панталон вовсе не было; сапоги стоптанные и во многих местах прорванные — отказались служить.

Конечно, прежде всего, надобно было позаботиться добыть нижнее платье; к счастью, у духанщика нашлась какая-то серая, полосатая нанка, которую мы сейчас всю разобрали, относительно по дорогой цене. Самоучка портной-солдатик посоветовал выбрать из подкладки сюртука более целые места — вот и кантики готовы. Сюртук покрыли заплатами, не стесняясь различием качества и цвета употребленного на это материала. Сапогов долго не мог достать — нашлись, однако, и они, уже не помню, у кого, — таким образом, я со всем справился своим туалетом. Остриг меня ротный цирюльник; бороды у меня еще не проявлялось.

По приходе в Геленджик, потребовал меня к себе начальник отряда; после весьма лестных отзывов об моей службе, он удивил меня странным поручением: "Надобно нам, дражайший, сделать для Государя лагерный развод; ты, говорят, дока и в этом деле; сделай дружбу — выручи нас!"

Признаюсь, я подумал сперва, что он шутит или испытывает меня, и не знал, что ему ответить; но он настаивал. [128]

— Ваше превосходительство, это дело сверх моих сил: наш бравый молодец блистательно выполняет свое дело в бою, а на наши мирные лагерные балеты он вовсе не способен...

Не дал мне А. А. договорить:

— Прошу тебя, дражайший, похлопочи, на тебя одного надежда, попробуй.

И тут же объявил мне, что он дает мне право распоряжаться, как хочу, и требовать всех и все, что нужно.

Что тут делать? Достал я у кого-то в крепости саперный устав, проглядел его и убедился, что можно такой фрунтистикой замучить людей несравненно более, нежели переходами через хребты, а толку никакого выйти не может. Вытребовал я из отряда всех, побывавших в образцовом полку, два дня с ними возился, никак не клеится; к счастью моему, первый пришедший пароход привез нам милостивые слова Государя: "Никаких смотров не нужно, еду только поглядеть на моих храбрецов и сказать им мое спасибо".

В рассказах о наших похождениях 1837 года могли бы мне помочь мои записки, но, к сожалению, они с моей библиотекой и всеми дорогими памятниками долгой моей жизни сгорели с домом в 1890 году. Сверх ожидания, в памяти о былом, давно прошедшем, сохранились живые впечатления молодости, и все, что происходило 55 лет тому назад, представляется мне и ныне как бы в рельефе. Могу ручаться, что все описываемые мною факты, даже имена людей и местностей, верны, но чего никак не могу определить с точностью — дней и числа, тем более, что и тогда мы совершенно сбились в расчетах времени. Нужно наводить справки, заводить долгие переписки... Для близкого к 80-ти годам старика трудно, да, пожалуй, пришлось бы оставить недоконченными мои воспоминания.

Не могу припомнить, которого именно числа октября мы увидали вдалеке борющийся с страшною бурею пароход, который нес к нам нашего Царя. Накануне этого дня заревел ураган; из ущелий подул сильнейший восточный ветер; он моментально повалил палатки, разметал все наши пожитки; пищу варить было невозможно: как ни глубоко вырывались ямы для котлов, ветер выбрасывал из них дрова и нес их, как щепки к стороне моря. Ходить было невозможно, ветер сейчас свалит с ног и покатит вас [129] по тому же направлению. В воздухе летели канцелярские дела, одежда, всякая утварь, одним словом, ничто не могло устоять против урагана. И в это-то время, осиливая страшные препятствия, подходил к берегу царский пароход. Во всех устах и мыслях была горячая молитва к Богу и, благодаря Всевышнего, благополучно вступил наш Царь в Геленджик на землю, с ним и Наследник-Цесаревич.

Построение отряда к смотру требовало особых условий, первое из них: чтобы люди не сваливались с ног, о равнении и прочих уставных правилах не было и толку. Стали мы развернутым строем; раздвинув ноги циркулем, люди должны были перегнуться на встречу ветра, в пояс наклоняясь к земле. Знамена положены плашмя перед строем, и на каждом из них сидело по два человека. Как стаи птиц, отлетающих на зиму в лучшие страны, неслись шапки к морю; барабаны вырывались из рук и, подскакивая, издавали странные звуки, бегущие же за ними люди сами падали через голову и катились по тому же пути.

Государь Император и Его Высочество шли с большим усилием по так называемому фронту, имея по бокам ассистентов казаков; что же касается до А. А. Вельяминова и приехавших с Его Величеством генералов, их вели под руки. Как шли другие — замечать было некогда. Своеобразная по наружности встреча! Но при виде Царя — всегда и везде тот же восторг в войске, ему не помешают все разнуздавшиеся стихии. Радостные крики заглушали рев урагана; на почерневших от загара лицах горел священный огонь любви...

Государь Император, поравнявшись с 11-ю ротою, узнал своего преображенца и милостиво приветствовал меня ласковым словом. Его Высочество Цесаревич изволил пожать мне руку, сказав:

— Ну, товарищ, тебя и узнать нельзя, как похудел, да, кажется, и вырос.

Действительно, я в этот год поднялся на полтора вершка.

В лагере для Его Величества была поставлена кочевая калмыцкая палатка; 40 человек линейных казаков лежа поддерживали ее на веревках. Все генералы и свита Государя взошли в нее, — вероятно, там обсуждался образ [130] дальнейших действий на Кавказе. Нам, мелким офицерам, об этом, конечно, ничего не удалось узнать.

Генерала Вельяминова, вышедшего на одну минуту за какими-то справками, сейчас же свалило и покатило по общему направлению; казаки подняли его и под руки ввели обратно в палатку.

После кратких докладов Государь Император с Его Высочеством Наследником Александром Николаевичем и свитой отбыли пешком в Геленджик (ехать в экипажах было немыслимо). Его Величество, проходя мимо войск, осчастливил их своим сердечным царским спасибо. Воодушевленные воины не помнили себя от радости: восторженные их крики продолжались, когда нельзя было уже и видеть удаляющегося нашего Государя. Конечно, никто не мог осмелиться оставить своих мест в строю, а как бы все побежали за ним.

Так для нас и кончилось это незабвенное событие. Не видели мы, как Государь входил на пароход, и как бурное море понесло высоких посетителей наших на новые опасности к берегам Турции.

В Геленджике Государь Император посетил лежащих в госпитале раненых и собственноручно награждал их знаками военного отличия; удостоился этой чести и мой раненый в грудь черноморский казак; впоследствии он совсем поправился здоровьем.

Перед самым отбытием Государя, загорелись в Геленджике запасы сена; говорят, что это случилось по каким-то экономическим комбинациям. Запасы эти были сложены на берегу; береговой ветер спас город от дальнейших несчастий. Что бы было, если бы загорелись строения, госпиталь, набитый ранеными? — страшно и подумать.

В эти бурные дни на вершинах гор выставлены были аванпосты от Навагинского полка, и в то время, когда мы в низинах подвергались всесокрушающему урагану, там стояла чудная, тихая и солнечная погода.

Сколько помню, через день после посещения Государем Императором нашего отряда, мы двинулись в обратный путь к Ольгинскому. На первом переходе к генералу Вельяминову явились переговорщики от племени натаходж с заявлением, что они, с общего согласия, порешили нас не тревожить, но с условием, чтобы и мы не жгли их аулы. [131] Предложение весьма разумное и для обеих сторон выгодное, притом наша граница — Кубань, отсюда всего в 60–70 верстах; по дороге находятся наши форты: Николаевский и Абин, часто нами посещаемые, следовательно, имея, так сказать, под рукой немирные аулы мы всегда можем, в случае нужды, усмирять горцев и наказывать их за набеги на наши станицы.

Действительно, мы сделали два перехода по определенной местности совершенно спокойно, и там, где мы шесть месяцев назад встретили упорный напор со стороны горцев, теперь не слышно было даже и шальных выстрелов. Генерал Вельяминов отпустил переговорщиков. На третий же день, с раннего утра, около Кунипсы появилось громадное сборище, — мы узнали через лазутчиков, что переговорщики, обещавшие нам мир и тишину, в предположении, что Его Величество будет следовать с отрядом, имели намepeниe высмотреть, где именно будет находиться Государь. Они поплатились за свое любопытство: здесь, в долине, наша артиллерия могла действовать картечью; кучи горцев редели и после полудня совершенно исчезли, спешно забирая своих раненых и тела убитых.

Вот у нас, впереди, последний бивуак; завтра будем уже у Ольгинского тет-де-пона. Все улеглись и заснули благотворным сном. Настает время отдыха от понесенных непрерывных трудов и невзгод, не нужны будут постоянные предосторожности, ни аванпосты, ни секреты, ни другие стеснительные меры; завтра мы будем свободно дышать на своей земле без опасения быть застигнутыми врасплох.

В последний переход до Кубани мы понесли незначительные потери. Перед бивуаком стоял, как и накануне нашего выступления (9-го мая), аналой со святыми иконами. Как тогда нас никто не провожал, так и теперь никто не встречает. Весь отряд на коленях приносил Господу горячие молитвы; помянули всех павших братий наших, окропили св. водою предстоящих.

Без труда нет радостей, без испытаний — изнеженное сердце неспособно выработать в себе те высокие чувства любви и самоотвержения, которыя даются потерпевшему, пострадавшему. Балованные дети выходят всегда слабее и малодушнее тех, которые прошли через строгую школу нравственности. Несомненно, что Кавказ был одною из таких высших [132] школ, много выработал он твердых, религиозно-нравственных героев.

Нашему воинству приготовлен был сытный обед, оно подкрепилось чаркою вина, пошли рассказы, песни; это веселие наводило меня на чувство грусти: мы, временные кавказские вояки — поучились и ушли, а вы, честные труженики, обречены на новые прекращающиеся только со смертью подвиги! Мало кто из вас увидит родину и свою семью.

Прощай, дорогая моя 11-я рота! с тобою я понял много святых истин, которые не даются светскою жизнью; усвоил серьезные понятая о долге начальника; узнал, как дорого доверие и любовь подчиненных. И все это так удобопонятно, как удобопонятна, проста и увлекательна Божественная правда. Прощай и ты, величественный Кавказ!

Вечером, лежа на моей вьючной постели, я думал встать пораньше, чтобы проститься с моими друзьями товарищами, но в 5-ть часов утра меня разбудил говор около моей палатки: это 11-я рота в полном ее составе и с ротным командиром Билимовым во главе пришла со мою прощаться.

Не мудрено, что, вступая в этот день на квартиры в гор. Екатеринодар, я не нашел у себя ни гроша в кармане.

Кабардинцы, передохнув в Екатеринодаре, пошли в Нальчин, свою штаб-квартиру.

Вступили и в Екатеринодар.

Черноморский атаман, генерал Завадовский, очень любезно: нас принял и доставил нам всевозможные удобства по расквартированию. На нашу артель достался чистый и просторный дом с молодою хозяйкой Прыськой. Мы радовались пристанищу, где можно спать спокойно, радовались даже грязным улицам, по которым можно шлепать безнаказано. И двери, и окна, которые можно отворять, когда вздумается, — все это нас очень тешило.

Пошли пиры. В первый день по приходе собрались у нас товарищи в числе 13-ти человек; на другой день тоже, у Массальского; на третий у Столыпина. Все дни были разобраны, и все хозяева требовали, чтобы у них непременно оставались до поздней ночи. В Екатеринодаре не было недостатка в шампанском и портере, этих двух напитках, в совокупности неуспокоительно действующих на организм. Беседы были оживленные. Конечно, такой образ жизни не мог долго продолжаться: пиры кончились, и каждый избрал [133] занятие по своему вкусу. Я купил серого в яблоках кабардинского коня и на нем отправлялся с ружьем в степь; бил фазанов, дроф и другую дичь, загонял русаков, попадались и кабаны, но я и мой Иван, вдвоем, никак не могли с ними справиться. Мартынов целый день писал свои записки и кроме того, тайно от нас, ездил зачем-то в один из аулов за Кубань.

Четвертинский предпочитал вознаграждать себя за пережитые тревоги полным спокойствием; он распоряжался нашим хозяйством.

Bcкopе состоялось росписание гвардейцев по кавказским полкам: нам предстояло обучать фронту наших боевых учителей. Меня послали в Карталинию в штаб Грузинского гренадерского полка, квартирующего в Гори. Командир полка, гр. Опперман и его супруга, рожденная гр. Роникер, приняли меня весьма гостеприимно; они позаботились доставить мне все удобства и даже возможные развлечения. Два месяца моего пребывания у них прошли быстро и оставили по себе самые приятные впечатления.

Главнокомандующий барон Г. В. Розен (старый командир 1-й гвард. дивизии) вытребовал меня в Тифлис. Здесь царило полное уныние по случаю принятых строгих мер для открытия причин оказавшихся беспорядков. Генерал-адъютант А. А. Катенин производил следствие со всею строгостью, требуемою возложенным на него поручением. В высших сферах — полная замкнутость. Меня приютил у себя добрый старый преображенский товарищ, адъютант бар. Розена, Валериан Петрович Языков: всегда веселый, полный юмора, он тоже находился в весьма грустном настроении, которое ежедневно усиливалось и наконец дошло до расстройства разума; говорил он много, но не договаривал, писал неустанно, но не дописывал, как что родные, получавшие от него письма, встревожились, и брат его Александр Петрович (бывший директор училища правоведения) просил меня дать ему подробные известия о его состоянии. Вскоре после моего отъезда, его перевезли в Петербург, где он, совершенно уже лишенный ума, скончался.

Тифлис с его азиатскими постройками и обычаями, с его климатом, дозволяющим туземцам жить и веселиться на плоских крышах своих домов, — возбуждает полный интерес. [134]

Не буду описывать в подробности все особенности кавказской столицы, нащональные пляски под звуки национального инструмента тамаши, — ту игру, затевающуюся молодежью и принимающую постепенно более и более воинственный характер, — с ранеными и даже убитыми; —одежды и чадры, под которыми скрываются грузинские красавицы; караван-сераи, турецкие бани, в которых выправляются суставы и проч. и проч. Это выходит из сферы и цели моих записок.

В начале марта 1838 г. я выехал в Петербург, вновь подвергая себя всем случайностям и неудобствам наших сухопутных сообщений.

Господь Бог сподобил меня целым и невредимым возвратиться в свою полковую семью.

Василий Яковлевич Микулин меня простил и по-прежнему назначил молодого поручика в 1-й батальон.

Г. САМСОНОВ.


   Комментарии

1. В начале 1837 года 8-я рота л.-гв. гренадерского полка была целиком переведена за ослушание в кавказские полки. Дело было так: командир полка князь Болконский остался недоволен утренним ученьем роты и приказал вывести ее опять на ученье в час дня. Оторопевший ротный командир барон X–н объявил это распоряжение роте, но, вместо часа дня, сказал: через час. "Нам стало быть и ранцев нечего снимать", заговорили в роте. Фельдфебель доложил ротному командиру, что рота не хочет снимать ранцы; этот малодушный и неумелый командир стал бранить, угрожать и кончил тем, что возбудил в людях упорство. Пошли рапорты, доклады, и кончилось тем, что удалили ротного командира, а всю роту сослали на Кавказ. Почти все эти молодцы пали в экспедиции 1837 года.

2. Назову, кого припомню из более знакомых мне офицеров, прикомандированных к другим частям отряда: л.-гв. конного полка корнет К. Н. Долгорукий, л.-гв. гусарского полка корнет Столыгин (Монго), л. гв. уланского полка Симановский, л.-гв. кирасирского полка пор. Уньковский, Гродненского гусарского полка Рушковский,. л.-гв. уланского Е. В. полка поручик Шейблер; гвардейские артиллеристы князь Масальский и барон Штакельберг, л.-гв. Литовского полка Яковлев, Австрийского Меншиков, л.-гв. Финляндского полка Насекин, армейские уланы Асламбеков, Ерин, Ахтырский гусар полковник Герамб.

3. Гарнизон Михайловского форта в 1854 году свято исполнил свой долг и поддержал неувядаемую славу русского орудия. Во время крымской кампании, в Закавказье набралось много иностранцев, преимущественно англичан; зная, что мы не можем подать помощи нашим прибрежным фортам ни с моря, ни с суши, они побуждали горцев воспользоваться обстоятельствами, предоставлявшими им возможность легко ими завладеть. Михайловский форт был атакован массою горцев; двое суток гарнизон отражал с успехом: их нападения; горцы бились отчаянно, много их было свалено штыками с верха брустверов. Между тем у наших выбыло уже более половины людей. На третий день, когда нельзя уже было сомневаться в невозможности отстоять укрепление, — гарнизон порешил взорваться в то время, когда горцы нахлынут в средину форта. Роковой приговор был исполнен рядовым Архипом Осиповым; он поджег фитилем пороховой погреб, и все защитники и враги погибли под развалинами укрепления. Государь Император повелеть соизволил: навсегда на перекличках в Тенгинском полку называть первым Архипа Осипова, за которого фланговый рядовой отвечает: "погиб во славу русского оружия!" В Владикавказе сооружен в честь Осипова прекрасный памятник.

4. Ордена этого я однако не получил, как я узнал впоследствии, потому, что мое представление подано вместе с другими в то время, когда Государь Император в справедливом гневе своем за беспорядки, оказавшиеся в управлении Кавказом, никаких представлений от барона Розена не принимал.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок старослуживого // Русский вестник, № 10. 1892

© текст - Самсонов Г. 1892
© сетевая версия - Тhietmar. 2007
©
OCR - Стеклов В. 2007
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1892