ПУТЕШЕСТВИЕ Г. ПАРРОТА НА АРАРАТ.

Хотя уже протекло ровно шесть лет после восшествия на Арарат Г. профессора Паррота, и главные результаты его известны в ученом свете, полное путешествие вышло только несколько месяцев тому назад в Берлине ¹: оно поставляет нас в приятную возможность обозреть открытия, сделанные ученою экспедициею, которой Г. Паррот был начальником. Мы последуем за занятиями экспедиции во все время ее путешествия, которого протекшая участь конечно занимает всех Русских, и обставим это любопытнейшими чертами ее странствования.

Двадцать лет тому назад Г. профессор Паррот был на вершине горы Казбека и рассмотрел с нее на далеком горизонте круглую возвышенность, которую он принял за серебряный венец Арарата. С того времени он начал думать об ученой экспедиции на Арарат и возможности достичь его священной вершины, которая с незапамятных времен почиталась недоступною для грешного человека. Г. Паррот видел только одно препятствие: Библейская гора стояла пограничным столбом между двумя государствами, Турциею и Персиею, которые вовсе не расположены покровительствовать ученых экспедиций. Мирные условия, заключенные между Персиею и Россиею в Тюркменчае, 10 февраля 1828, поставили Арарат на распутии трех держав; но хищные Курды рыскали еще вокруг него на севере и на юге, и нельзя [110] было надеяться на безопасное пребывание у его подошвы. Вскоре возгорелась война с Турциею. Русские войска перешли через Аракс, оставили за собой Арарат и заняли Баезидский пашалык. Разбои Курдов прекратились, и важный Османлы, не опасаясь их, уже мог свободно прогуливаться по части Курдистана под защитою Русских знамен. Это обстоятельство подало Г. Парроту надежду о возможности осуществить давно задуманный план. «Я почувствовал, что настало время привести в действие всегдашнее мое желание, которое не остывало при одном виде многочисленных препятствий», говорит почтенный профессор.

«Незнание местностей и неуверенность в продолжительности благополучного состояния дел около Арарата не позволяли мне выполнить план в большом виде: я вознамерился запастись только самыми необходимыми физическими инструментами и отправиться на свой счет с воспитанником профессора Энгельгардта, Г. Бегагель-фон Адлерскроном, который согласился сопровождать меня в качестве минералога и сотрудника по части барометрической нивеллировки. Мне казалось, что я не удалюсь от цели, если даже буду наблюдать священную гору просто глазом верующего христианина и опытного путешественника. Между-тем обнаружили ревностное желание сопутствовать мне в моем предприятии, также на свой счет, два молодые воспитанника нашего (Дерптского) университета, студенты медицины, Гг. Юлий Ген и Карл Шиман, — первый для собрания предметов по ботанике, второй по зоологии. Предприятие получили вдруг и совсем неожиданно больший размер: профессор Струве, из участия к молодому астроному, которого образовал, именно Г. Федорову, испросил у правительства дозволение, чтобы он, на казенное иждивение, отправился с готовившеюся экспедициею, для астрономических наблюдений. Г. Струве снабдил его необходимыми орудиями, так, что мы поставлены были в возможность не только астрономически определять места, но и выполнить тригонометрическое намерение высот Арарата, и даже наблюдать качания маятника».

Августейший покровитель наук в России повелел отпустить сумму в тысячу шесть сот рублей серебром на покупку инструментов и на издержки путешествия Г. Федорову. Два прекрасные хронометра были приобретены для экспедиции; один снисходительною заботливостью бывшего министра просвещения, князя Ливена, куплен был из [111] Главного адмиралтейства; другой был занят из Императорской Академии Наук. Этим не ограничилось участие просвещенного правительства в деле экспедиции: фельдъегерь назначен был сопровождать ее в пути; она поручена была особенному вниманию главнокомандовавшего Закавказскими провинциями, графа Паскевича-Эриванского, и сверх-того, следствия ее были столь же приятны для наук сколько и для самих путешественников. Знаменитый Дерптский ученый с особенным удовольствием говорит о полученных ими награждениях, — начиная е себя.

«Сколько это заботливое попечение правительства поощряло наши добросовестные и усердные занятия во все время путешествия, столь же щедро были награждены они по окончании. Нам заплачены были все путевые вздержки; я был Высочайше награжден орденом Св. Анны второй степени; Г. кандидат Федоров получил в подарок употребленный им с такою ревностью Рейхенбахов теодолит и триста рублей серебром, оставшихся от суммы, отпущенной на издержки путешествия, а Г. фельд-егерю Шульцу пожалован драгоценный брилиянтовый перстень».

Эти подробности да не покажутся лишними: они как-то поставляют предприятие на настоящую точку, с которой можно видеть средства, доставленные экспедиции для собрания всех нужных сведений.

Г. Паррот отправился из Дерпта 30 марта 1829, позже нежели он предполагал и чем ему хотелось для пользы самого предприятия, потому что он впал из прежнего своего путешествия, ² что февраль и март самые лучшие месяцы, даже единственное время года, удобное для произведения естествоиспытаний в южных странах. Позже, начиная с июня месяца, прозябение там почти вымирает от палящих лучей солнца и высыхающей почвы; выгарают леса, высыхают ручьи и озера, и зверь, лишенный корма, убегает от жаров и засухи в более возвышенные и прохладные места. Недостаток в почтовых лошадях по Смоленскому тракту, заставил экспедицию своротить на Московскую дорогу, к Вязьме, и она [112] продолжала путь через этот город, Калугу, Орел, Курск, Харьков и Бахмут к Ново-Черкасску, куда прибыла 10 мая. В Калуге Г. Паррот делал наблюдения над погодою вместе с доктором Берманом, который уже давно живет в этом городе, и тщательно, ежедневно наблюдает Калужскую температуру. В Харькове Дерптские ученые рассматривали университет и отдали полную справедливость его клиническому отделению. Из Бахмута они отправлялись осмотреть копи каменного уголья, находящиеся в Никитовске. Оставив Новочеркасск, 10 мая, экспедиция разделилась надвое: одна часть с большею половиною инструментов и обозом отправилась через Ставрополь в Моздок, а другая, — господа Паррот, Бегагель и Шульц, — свернули с пути, чтоб заняться исследованием важной и до сих пор нерешенной задачи о первобытном соединении Каспийского Моря с Черным. Общая занимательность вопроса позволяет нам войти в его подробности.

Со времени барометрических измерений, сделанных Г. Парротом вместе с Г. Энгельгардтом во время первого путешествия его на Кавказ в 1811 году, в ученом свете были приняты его сравнительные наблюдения над уровнем Черного и Каспийского Морей, и уровень последнего поставлен тремя стами Французскими футами ниже первого ³. Ученые быстро и с полною доверчивостью к точности Г. Паррота подхватили это измерение, и, основываясь на нем, ясно доказали достоверность старинного мнения о прежнем соединении двух морей. Г. Паррот в новом своем путешествии хотел получить новые, более точные подтверждения этой знаменитой гипотезе, потому что в прежних измерениях не доставало одного главного условия, верности, — барометры не были поверены и сравнены между собою. Это обстоятельство заставило его подвергнуть сравнительной нивеллировке пространство от Черного Моря до Каспийского, вдоль Маныча, как кратчайшего перешейка. К сожалению, время не позволило [113] продолжить наблюдения до самого Каспиа; впрочем большая половина течения Маныча была описана, а остальное пространство узнано из достоверных источников, от туземцев, которым эта земля известна как свой карман. Сомнение в верности прежней выкладки возбуждено было и другими обстоятельствами.

Река Маныч течет на пространстве более пяти сот верст со стороны Каспийского Моря, вытекая только на расстоянии осьмидесяти верст от его берега. Это предполагало бы значительную высоту Каспийского берега для получения разности трехсот Французских футов между двумя морами, или довольно большую возвышенность в близком от него расстоянии. Ни то, ни другое не имеет здесь места; весь берег Каспия к северу от Кавказа чрезвычайно плоск, и от десяти до пятнадцати верст в ширину покрыт тростником, — а между ним и истоками Маныча возвышаются одни песчаные холмы не больше сорока и осьмидесяти футов, и те так часто переменяются, что пролегающую через них дорогу в Астрахань переносят всякой раз на другое место. Притом степная река Сарпа, которая берет свое начало в тех же песчаных холмах как и Маныч, только севернее ее, несмотря на частое обилие своих вод от дождей и тающих снегов, берет северное направление, вместо того, чтобы течь в такое низкое корыто, какое предполагали у Каспия. Уже эти два обстоятельства ни сколько не говорят в пользу низкого уровня этого средиземного моря; прибавьте еще к тому, что Маныч на своем пятисот — верстном течении имеет самый незначительный склон, и Волга с точки впадения в нее Сарпы имеет только пятьдесят футов падения.

Для приведения в ясность столь сомнительной разности между двумя морями, Г. Паррот, который за двадцать дет провозгласил ее свету я все это время пользовался славою великого открытия, теперь, вместе с своим сопутником Г. Бегагелем, решился произвести барометрическое нивеллирование степи, лежащей между ними, к северу от Кавказа, и отделяющей их пространством только пяти или шестисот верст. Они приняли все [114] меры, нужные для совершенной точности подобных измерений, — сравнили и поверили свои барометры и сличали их всякую ночь, когда нарочно сходились для поверки своих инструментов и взаимного сообщения результатов. Они начали намерения за сорок верст от устья Маныча, и продолжали их до соединения его с рекою Калаусом: нивеллировка произведена было на черте двухсот пятидесяти верст, и они имели на том протяжении девятнадцать сходин, то есть, девятнадцать точек наблюдения.

Первая точка была в хуторе Балабине, и Маныч имел здесь две сажени глубины; последняя близ впадения в него Калауса: здесь он представлял два с половиною фута. Из полного обозрения полученных величин, видно, что его падение 2,086 туазов или 12 1/2 футов на 250 верст, или три пятых дюйма на версту; но летом воды его гораздо обильнее и он бывает четырмя аршинами глубже. Впрочем это не изменяет полученного результата о тихости его течения, которое имеет только два фута склонения ла сорок верст. Г. Паррот не мог распространить далее своих изысканий; но приехав в Кизляр, он получил любопытные известия о восточной части Маныча от одного Армянина, Г. Гамбарианца, который, хотя теперь живет богачем в Кизляре, родился в кибитке и считает страну между Манычем и Кумою своей родиною. По его рассказам, восточный Маныч течет не от Каспийского Моря, и не с востока к западу у как обыкновенно его обозначают, но из Калауса, и струится в восточном направлении, принимая в себя множество ручьев с севера и юга. Из этого, профессор выводит любопытные факты для Физической Географии страны, лежащей к северу от Кавказа: от Эльбурза к Ставрополю идет невысокая горная цепь, которая продолжается скатами далее к северу, и она-то составляет стену бассейнов Черного и Каспийского Морей. Из высшей ее точки изливаются Кубань и Терек, потом Егорлык и Кума, наконец Калаус, которого концы уже лежат в степи и впадают в Маныч; далее Сал и Сарпа. [115]

Измерение нижних частей Волги и Дона также могло пояснить вопрос о предположенном древнем соединение двух морей. Гг. Паррот и Бегагель отправились в Астрахань, где уровень Волги почти одинакий с Каспием, и продолжали свои наблюдения к северу отселе до Царицына, потом к северо-востоку до Качалинска, на Дону, и оттуда до Старо-Черкасска, на протяжении 874 верст. На этом пространстве они имели 33 точки наблюдения, которые дали теперь право профессору опровергнуть собственную свою славу и сказать решительно, что «между высотами Черного и Каспийского Морей нет значительной разности». Это подтвердили и наблюдения, сделанные почти в то же время Гг. Гофманом и Гельмерсеном над рекою Уралом.

Барон Александр Гумбольдт, который вовремя своего ученого путешествия по России с Гг. Розе и Эренбергом, делал сам барометрические наблюдения и вывел из них факт, совершенно противный углублению Каспийского на триста футов ниже поверхности Черного Моря в океана, принял живое участие в новых выводах Дерптского профессора, и опираясь на противоположности его мнений в 1811 и 1830 годах об одном и том же предмете, просил объяснений, которые бы могли поставить вне спора новый результат, полученный Г. Парротом. ⁴ Барон Гумбольдт, поколебав сам доверие, которое ученая Европа имела к прежнему открытию нашего физика, [116] думает однако ж, с свойственною ему вежливостью, что показание, назначавшее Каспию уровень тремя стами футов ниже Черного Моря, до тех пор не должно быть отвергаемо, пока новые опыты не предъявят всех доказательств своей безошибочности и противные доводы не будут сличены с первоначальными. В ответ на это, Г. Паррот, с полным самоотвержением в пользу науки, обнаруживает сам ошибочность своих выкладок 1811 года, приписывая ее невниманию своему к некоторым условиям подобных наблюдений и испорченности употребленных им тогда барометров ⁵. Напротив, на нынешние барометры, которые показывают совсем другое, он может совершенно полагаться: они были отличны, служили даже по возвращении экспедиции, и мы сказали выше, какие предосторожности автор всегда принимал в своих новых измерениях. Ценя в полной мере благородную решимость, с какою ученый профессор приносит самого себя в жертву истине, нельзя однако не сожалеть, что он допустил другим опередить себя в открытии его ошибки и молчал двадцать лет об этом невнимании и о неисправности своих тогдашних инструментов. Если бы Г. Паррот, сообщая свету в 1810 году свое открытие столь значительной разности в уровне двух морей, изъявил тогда же сомнение свое в его достоверности, упомянув хоть о тех же самых невыгодных обстоятельствах, которые теперь он так хорошо помнит, нет сомнения, что тем предупредил бы он множество ложных теорий, основавшихся с того времени на его показании и вошедших уже во все [117] учебные книги. Нынче должно признаться, что его имя, украшенное столькими заслугами на поприще наук, доколе Каспий весь не испарится, будет связано в история Физической Географии с воспоминанием об ужаснейшей мистификации, в какую только ученая Европа введена была с началя XIX века.

Наконец Каспийское Море пришло в один уровень с Черным! Мы надеемся, что со-временем и Аральское поравняется таким же образом с Каспийским, хотя теперь ему приписывают 117 Французских футов возвышения над его соседом, следуя выводам Гг. Дюгамеля и Анжу.

Этот один вопрос, поставленный в такую ясность, был бы уже достаточен для славы экспедиции, — славы, должно сказать, обратной, или отрицательной, но тем не менее громкой. Перейдем к некоторым этнографическим замечаниям, сделанным во время прогулок ученого профессора с барометрами по берегам Маныча. Впрочем Г. Паррот не скажет ничего нового о Калмыках, которых так хорошо знает Г. Нефедьев, подаривший нам еще недавно целый том рассказов об этих красавцах. Г. Паррот довольно коротко познакомился с объевропеившимся Калмыцким князем Тюменевым, который представляет любопытное явление в кочевом народе. Он живет в Астрахани, и имеет очень хороший дом в Европейском вкусе, с гостиною, столовою, биллиардною, кухнею, погребом и всеми другими нужными службами. Служители его по большей части Калмыки, но есть и Немцы. Замечательно, что его шталмейстер не принадлежит к породе единоплеменных ему кривоногих любителей коней: он природный Немец. Разные пристройки к его дому, — Калмыцкие храмы и другие домики, все им построенные, — притом множество кибиток, которые всегда стоят между ними, придают его жилищу вид загородного дома самой оригинальной архитектуры. Г. Паррот тем приятнее провел время у этого почтенного Монгола, что встретил у него профессора Ганстена, который возвращался из Сибири. Мы подробно говорили в прошлом году о Г. Ганстене, рассуждая о магнитности [118] земного шара и открытии нового магнитного полюса в Сибири ⁶. Князь Тюменев служил в казаках, и дошел до полковничья чина; он имеет совершенно Европейские приемы, сохранив в характер немного Калмыцкого; ум его простой, здравый, догадливый; он чрезвычайно гостеприимен. В его обращении с гостями нередко видно странное смешение Европейской образованности с особенной простотою его родимых степей. Он в высшей степени любознателен, и удивлял ученого Дерптского профессора своими простодушными вопросами; часто раскрашивая его о равных ученых вещах, он прибавлял: «Ведь я Калмык, который видал немного света!» Эта черта одна показывает его ум. Но что думают об нем его соплеменники?

Кончив наблюдения над Манычем, Г. Паррот отправился в Моздок, чтобы соединиться с ожидавшими его сопутниками, и отсюда с военным эскортом вся экспедиция тронулась в дальнейший путь через Кавказские ущелья. В Владикавказе она встретила общего нашего знакомца, Хосров-Мирзу.

«Владикавказ, до сих пор как и прежде, составляет чрезвычайно важный военный пункт, куда по малейшему сигналу об опасности спешат на сбор все отряды, расположенные в окружности и все населения ближайших деревень. По сю пору окрестности Владикавказа так же страшны как и прежде, и малейшее удаление от него без военного отряда подвергает опасности жизнь смельчака: потому, выход из него без эскорта запрещен. Незадолго до нас угнали почти, из-под самой крепости девяносто пять лошадей, и в короткое время нашего пребывания мы однажды увидели неожиданно с валов толпу «замирных», оседлых Оссетинцев, которые в отдалении гнали, с музыкой, криками, выстрелами и взбрасываньем шапок в воздух, шесть сот овец, отнятых, или вернее, украденных ими у соседних Чеченцев, в возмездие за похищение четырех сот волов».

Из Владикавказа до Коби семдесят верст; она отделены прелестнейшими долинами и ущельями, из которых особенно величественно Дариельское, с быстрым Тереком, с деревушкою на середине и [119] полуразвалившимся замком на вершине утеса. Издали виднеется Казбек. Из Коби только два часа езды до так называемой Крестовой Горы, откуда дорога поднимается до Иудовой Горы, которой высота 7,534 Парижских фута над уровнем моря и равняется, следовательно, высшей точке Сен-Бернарда. Крестовая Гора, названная так от креста, который поставлен на ее вершине, поднята на том месте, где пролетает по ней дорога, на 7,425 футов; крест стоит тридцать футов выше. Южный скат Кавказа, по которому идет дорога в долинах Арагвы, весьма теплый, богат великолепным прозябением, хорошо заселен и украшен почтенными развалинами Грузинских горных крепостей, замков, стен, монастырей и церквей. Ночью от пятого на шестое июня караван экспедиции прибыл в Тифлис. Граф Паскевич находился тогда с своим войском против Турок, и ученое путешествие вверено было попечениям Тифлисского военного губернатора, Г. генерал-адъютанта Стрекалова, который с просвещенною заботливостью оказывал всю нужную помощь для экспедиции. Неожиданное препятствие задержало ее в этом городе против ее ожидания: в Эривани и других местах Армении оказалась чума. Но ее ученые члены успели, употребить с пользою и согласно с целью экспедиции немногие недели, проведенные ими в столице Закавказья. Г. Федоров, вследствие продолжительных и постоянных астрономических наблюдений, определил с точностию положение Тифлиса: башня соборной церкви города лежит, по его выкладкам, под 41°41' северной широты; его восточная долгота, по Берлину, соответствует 62°34?. Они занимались кроме того постоянными наблюдениями над качанием маятника и склонением и уклонением магнитной стрелки.

«Когда прекратился убийственный жар, говорит Г. Паррот, мы начали совершать небольшие поездки в окрестности, и узнавать топографию столицы. Сюда принадлежало определение высоты гор, которые служат боками долине Кура, открытой только с северной и южной стороны. С этими изменениями я в то же время согласовал свои наблюдения над барометром, который пристроил на каменном мосту Кура, близ крепости. По весьма точной нивеллировке, [120] которую и произвел с Г. Бегагелем от Тифлиса до Черного Моря, оказалось, что мост на Куре находился ровно 1,100 Парижских футов выше морской поверхности; Кур, при среднем стояния воды, имеет под ним 51 фут глубины. По обеим сторонам его лежит город. На правом берегу находятся дома богатых, большие рынки, главные площади и соборы, казенные здания и дом главнокомандующего, это лучшая и обширнейшая част города; берег возвышается от восьмидесяти до ста футов над мостом. На левом берегу стоят каравансераи, большая казарма, ряд домов Немецких колонистов и крепость. На юге, город упирается в возвышенности идущие с юго-запада, и на которых виднеются развалины очень старой крепостцы: это так называемый «Нари-кале». Высшая точка его на западной оконечности старинной стены имеет 393 Парижских фута над тем мостом; далее к западу он еще выше, и оттуда-то проведены водопроводы, в которых впрочем вода по большой части всегда высыхает: они ведут ее в город только после дожливой погоды.

От этой возвышенности, по юго-западному направлению, попеременно то возвышающаяся, то понижающаяся дорога ведет мимо двух красивых деревень, в Каджори, находящееся в восьми верстах от Тифлиса, с прекрасным и прохладным местоположением, которое покойный генерал-губернатор Сипягин украсил со вкусом и скромностью, чтоб самому навсегда успокоиться здесь от деятельных и благих трудов своих. Дом в Каджори стоить на высоте 2,880 Парижских футов над Курским мостом. Самая высокая из гор, окружающих Тифлис, находится на западе, на правой стороне Кура: это Мта-Цминда, или «Священная гора». У подошвы ее построен дом главнокомандующего, огромный, великолепный, с двумя предлинными Турецкими пушками, Высочайшим подарком Императора победителю Турков и Персиян. На почти отвесном склоне этой горы висит небольшой монастырь Святого Давида, или Гараджана, одно из лучших украшений города: днем видны издали его белые здания на темной стене утеса; ночью, смиренные огни его церквей и келий. Несчастный Грибоедов избрал его местом успокоения. Высшая точка этой скалы поднята на 1,050 Парижских футов над Курским мостом: она составляет одну оконечность горной цепи, которая идет отсюда к западу, постепенно возвышаясь. На расстоянии шести верст от города стоит каменное полуразвалившееся здание на вершине отвесной скалы: оно 3,140 Парижских футов выше Курского моста».

Прекрасное обозрение горных пород, минеральных ключей и температуры этого города дало много интересных данных нашим путешественникам. Мы не можем, к [121] сожалению, утруждать ими наших читателей, боясь вообще быть «слишком учеными», но должны хоть немного познакомить их с «погодою» Тифлиса: это предмет такой Петербургский, что в самом начале статьи мы подвергались быть спрошенными: «А какова у вас погода на Арарате?»

«В мае жара и сухость воздуха начинают становиться тягостными, а в июне, июле и августе делаются нестерпимыми, так, что в-продолжение двух последних месяцев, вы с неудовольствием расстаетесь с домом три часа до полудня и шесть часов после: дома вы по-крайней-мере защищены от палящих лучей и почти удушливого воздуха. Если б в окрестностях Тифлиса находилось сколько нибудь красного леса, можно бы с большим успехом ввести здесь Бенгальскую методу прохлаждения жилищ, которая состоит в том, чтобы заставлять открытые окна «красным лесом», окрашенным в зеленую краску: это дает на пять и шесть градусов Реомюра прохлады. Очень простое орудие употребляется теперь для прохлаждения, — Персидские вееры, которые делаются из весьма легкого материала, в квадратный фут, и приводятся в движение рукою. Сильнейшие жары во время вашего пребывания в Тифлисе доходили до 30°4' Реомюра: это было еще в тени. В десять часов вечера в последней половине июня мы имели постоянно от 23 до 24 градусов, а в полночь от 20° до 21°. В июльские ночи я находил в это время от 24° до 25° Реомюра. Средняя температура целого года в Тифлисе 12°7' Реомюра».

Между-тем чума в Эриванской Области уменьшалась, и ученая экспедиция, при надлежащей осторожности, могла продолжать свой путь. Но Г. Федоров хотел непременно кончить свои астрономические наблюдения, предпринятые с целью определить долготу Тифлиса: для этого нужно было экспедиции остаться здесь еще несколько недель. Она совершила в продолжение этого времени поездку в Кахетию, которая известна многим из наших читателей по своему вкусному вину, и собрали там много важных данных для определения высот. По возвращении из этой поездки, им не предстояло более ни каких препятствий, и они отправились из Тифлиса 1 сентября, ровно пять месяцев после отбытия своего из Дерпта и уже издержав более половины времени, назначенного для экспедиции. До подошвы Арарата, то есть, до деревни Аргури, [122] которая лежит на конце северо-восточного ската, из Тифлиса двести восемьдесят верст, считая все обходы гор и кривизны дороги. Из Тифлиса до Эчмядзина двести тридцать верст, а отсюда до Аргури пятьдесят.

Г. Паррот воспользовался этой поездкою, чтобы при помощи барометров вынивеллировать все пространство от Тифлиса до Арарата для точнейшего определения высоты этой горы над поверхностью моря. Измерения производились с тою же осмотрительностью, как на Маныче, Дону и Волге.

«Дорога от Тифлиса идет по равнине, подпитой около 600 футов над Куром, в долину Храма, мелкой но широкой реки, впадающей в Кур, на которой находятся остатки моста очень старинной постройки. Начиная с этой точки, которая лежит еще ниже, чем Кур в Тифлисе, она возвышается в направлении к конусообразной горе Аллах-верди, на южном боку которой находится село того же имени и медный рудник, который копали еще Греки. На протяжении пятидесяти верст от Тифлиса земля довольно обработана, преимущественно под виноград; дальше, с ослабевающим жаром, почва выигрывает в жире, и начинается прозябание мало-помалу, с кустарников до дерев обыкновенной высоты, подобно тому как на возвышенных горах с стужею уменьшается размер деревьев, только здесь в обратном содержании. В осьмидесяти верстах от Тифлиса вы проезжаете первую значительную горную цепь, которая близ Аллах-верди называется Татарским именем Адзвоик, и в том месте, где пролегает через ее утесистый гребень дорога, имеет 5,459 Парижских футов над уровнем моря. Южная покатость этой цепи одарена необыкновенным плодородием и нежным, здоровым климатом; особенно замечательно в этом отношении местечко Лори: оно было прежде окружено Армянскими деревнями и населено монастырями, и перед последнею Персидскою компаниею в ней укрывался несколько времени патриарх Армянский. Дорога спускается с высоты Агсбуюка в эту долину, но для того, чтобы подняться еще выше, — на Безобдал, который возвышается ни 6268 Парижских футов; отсюда она опять, спускается в глубокую, прохладную, лесистую равнину и идет по ней, через селения Кишляк и Хамманлу, до третьей, еще высшей цепи, — Памбака, отрасли Саганлукского хребта между Арзерумом и Карсом. Хотя высота ее доходит до 7335 Парижских футов, но вы взбираетесь на нее гораздо неприметнее и легче, нежели на два первые гребня, по-крайней-мере по проезжей дороге; верхом путь ближе, но круче. На расстоянии двенадцати верст от Памбака, мы встретили временной [123] карантин, поставлемый здесь по случаю чумы, господствовавшей в Эриванской Области. Как мы ехали из «благополучной» стороны, то нас ни сколько это не задержало; мы, напротив того, воспользовались карантинными палатками, чтоб приятно провести ночь под юг зашитою. Место, где мы теперь находились, называется Баш-Абиран по-Татарски и Абаранполь по-Русски. Оно касается к северу подошвы Намбака, который отделяет долину Кура от долины Аракса по юго-восточному направлению; к западу от Абаранполя стоит высокий, отвесный, зубчатый гребень, повидимому отдельный, но который соединяется с Памбаком, — это известный Алагхез. По тригонометрическому измерению его, сделанному Г. Федоровым, он 10,148 Парижскими футами выше долины Аракса, и вследствие нашей барометрической нивеллировки, от этой равнины до Черного Моря, имеет 12,871 фут над Черноморским уровнем. Он покрыт постоянным снегом на северной стороне; и на южной я видел в августе месяце места, покрытые снегом».

В далеком расстоянии к югу от Баш-Абарана, при ясной погоде, виднеется вершина Арарата.

«Еще спускаясь с Памбака, говорит Г. Паррот, я заметил пик его и с нетерпением ожидал его зрелища; но высокая масса Алагхеза заслоняла священную гору. Вид ее с этой возвышенной точки должен быть восхитителен! С равнины я в первый раз довольно ясно увидел всю гору; восточная ее высота была покрыта густым слоем, а ее северо-западный скат приятно поразил меня; он совсем не так крут, как его изображают и срисовывают путешественники, и я тотчас узнал всю неосновательность поверья о «невозможности» достичь его вершины, и спешил сообщить приятную надежду моим ученым сопутникам».

От Баш-Абарана дорога идет параллельно с репкой того же имени, мимо нескольких деревушек и сел, которых экспедиция тщательно избегала, потому что они были тогда зачумлены, прямо к Эчмиядзину, первопрестольной Армянской лавре, игравшей важную роль во все продолжение нашей последней войны с Персиею. Этот монастырь лежит на долине Аракса, от тридцати до сорока верст шириною и покрытой несколькими Армянскими и Татарскими деревнями; он служит местопребыванием Армянского патриарха, синода и высшего духовенства, обогащен множеством приношений усердной набожности, и без ущерба для славы «города святого [124] Петра», может быть сравнен в этом отношения с резиденцией Римского первосвященника. Даже Персияне уважали его неприкосновенность; и Хусейн-Хан, последний сардар Армянской Области любил видеть в порядке Христианские церкви, и слушал иногда в них обедню с благоговением. Шах-Аббас, по взятии Эчмиядзина, принес ему в дар драгоценное паникадило, которое до сих пор сохранялось: такое уважение внушает к себе святыня и со стороны иноверцев, когда охраняется достойными служителями. Странно различие терпимости Армянских христиан между Турками и Иранцами, уже замеченное сто семьдесят пять лет прежде Г. Паррота известным путешественником семнадцатого столетия, Тавернье: Турки, которые, как и другие сунниты, благосклоннее к своим соперникам по расколу, шиитам, чем эти к ним, в отношении к Армянам показали несравненно больше отвращения, нежели Персияне, которые, по-крайней-мере по наружности оказывали уважение к их вере. В Турецкой Армении по-сю-пору свирепствует эта нетерпимость. Армяне должны носить Восточную одежду; самые их священники не могут выходить со двора в ином платье. «Я встретил в Эчмиядзинском монастыре, говорит почтенный профессор, нескольких человек в Турецкой одежде и совершенно с Турецкими приемами, которых я было принял за значительных Оттоманов: то были, как я после узнал, Армянские купцы из Баезида».

Эчмиядзин обнесен крепкою стеною с башнями, и лежит 2867 Парижских футов над уровнем Черного Моря, в двадцати верстах от Эривани и в пятидесяти от Большего Арарата; вокруг него разбросано нескольких красивых селений и монастырей.

Г. Паррот был очень ласково принят услужливым архимандритом Иосифом (Вартабед Гован Тер-Марукиян) и получил переводчиком и проводником одного молодого диакона, который довольно хорошо знал Русский и Татарский язык и еще лучше окрестности монастыря. Мы пропускаем подробности о ласковом приеме ученых путешественников в обители, любопытные только для [125] них самих, равно как и описание ее наружности я внутренности, «достопримечательных» вещей, которые в ней находятся, и кусочка из Ноева ковчега, потому что все это уже давно известно из путешествий Тавернье и Шардена и с тех пор почти в таком же состоянии, как было при них.

Сентября 10 в десять часов утра экспедиция оставила Эчмиядзин с его двенадцатью епископами и архиепископами, сорока архимандритами и множеством диаконов. Она увеличилась двумя добровольными сопутниками, наемным проводником и молодым дьяконом, о котором мы говорили. В четыре часа она была уже на левом берегу Аракса. Как через эту реку нет моста, то они должны были искать броду. Почтенные проводники, как оказалось, сами не знали местности, и экспедиция была в отчаянии, как увидели вдали бедного Татарина; он вызвался перевезти их через реку, и взяв у них одну лошадь, чтоб найти брод помельче, тотчас же переехал на другой берег. Г. Паррот боялся, что он не воротится, навсегда останется на той стороне и в глазах надует ученых путешественников. Подозрение было несправедливо: честный Татарин сейчас возвратился и охотно помогал их переходу на правый берег. Через три часа они были у новой переправы: на пути журчала небольшая река, которая по-Русски, по-Армянски и по-Татарски называется «Черным ручьем» и стоит этого прозвища, потому что очень глубока, мутна как нельзя более и имеет болотистое, черное дно; ее берега на сто шагов были покрыты густым тростником. Таких «черных ручьев» довольно много в долине Аракса: все они на один покрой и обильны рыбою. Уж начинало темнеть, и экспедиция спешила перебраться через «Черный ручей», чтоб выиграть время назавтра: сделали понтонный мост на связках тростнику, и она перебралась не без опасности. На первом удобном месте по эту сторону путешественники остановились, развели огонь, разбили палатки и расположились провести ночь, Г. Бегагель воспользовался наступившим утром, чтоб срисовать величественную гору, которая теперь непосредственно во всей красоте блистала [126] серебрившимися снегами своей вершины прямо перед глазами путешественников, на юго-юго-западной стороне.

Между тем, как Г. Бегагель рисовал, ученый Дерптский профессор сделал весьма важное открытие в области Русской промышленности.

«Я неожиданно приметил, говорят Г. Паррот, — и тотчас обратил на них все внимание, — множество пурпурных червячков, которые ползали отчасти по сухой песчаной почве, а частью на низкой траве; они имеют большие гнезда в особенном роде крепкой короткой травы dactylis litoralis, и их здесь так много, что это представляет новую и богатую жатву для промышлености Закавказского Края. В соседней Персии и в других странах Востока эти насекомые, засушеные, продаются черезвычайно дорого и употребляются для получения из них червленной и других красных красок. Червленец, которым красят в Европе, получается из так называемой Американской кошенили, которая водится в Мексике, Сен-Доминго, Ямайке, в Бразилии и других местах на разных родах растения cactus, и называется оттого в зоологии coccus cacti. Персидская кошениль другой род этой кошенили, и вероятно тождественна с coccus polonicus, названной так потому, что ее нашли в Польше, и некоторое время до открытия Американской вывозили отсюда в Европу. Мужская кошениль насекомое крылатое и не употребляется в краску; женская, которая одна идет в дело, имеет цилиндрическую форму, величиною с вишневую косточку, движется только ползая, и имеет морщинистую, бархатную наружность амарантового отлива. Будучи высушена, она сжимается до просового зерна и получает синеватый цвет. Собственно червленная краска получается только при смешении кошенили с кислотою, как пурпуровая от примеси поташу. Между корнями этого растения мы нашли гнезда, плотно стиснутые, и которые состояли из трех, четырех, десяти и двадцать очень легких, похожих на бумажные, плев, величиною, смотря по насекомому. Зимой оно умирает, и в начале весны выходят из гнезда новые пурпурные червячки».

По возвращении с Арарата, Г. Паррот представил по экземпляру растения и насекомого графу Паскевичу, известив его о пользе, которая может произойти от их открытия в этом краю, и сообщил их также путешествовавшему тогда по Закавказью каммергеру Пельчинскому. Вся публика с любопытством рассматривала это открытие на бывшей в следующем году публичной выставке произведений Русской промышлености, под названием «Араратской кошенили». [127]

Запятая открытием, экспедиция отправилась в дальнейший путь не раньше как в половине девятого. Дорога шла теперь не по горизонтальной плоскости Аракской долины, но чувствительно поднималась все выше и выше, до селения Аргури, Агури, или Ахури, которое лежит на самом Арарате. Оно обитаемо 175-ью Армянскими семействами, орошается двумя источниками ключевой воды, имеет старинную церковь, богатого старосту, и играет важную роль в длинной истории туземных преданий о потопе, Ное и ковчеге.

«Благочестивое предание говорит, что в этом месте, после сошествия с святой горы, патриарх Ной «устроил жертвенник Богу и взял от всех животных чистых и птиц чистых, и принес их во всесожжение на жертвенник» (Бытия, VIII, 20), который находился именно на том месте, где теперь стоить церковь. Виноградники здешние ведут свое начало также от Ноя: это те самые, о которых говорит Писание — «и сделался Ной земледелателем и насадил виноград» (Бытия, IX, 20). Церковь в Аргури чрезвычайно старинная, и самое название «Аргури» — «арг урри» значит по-Армянски «насадил, или насади, виноградные лозы» — показывает древность предания».

Сентября одиннадцатого, около сумерек, караван экспедиции отправился из Аргури к монастырю святого Иакова, который лежит от него в трех верстах и был избран учеными путешественниками местом пребывания на все время осмотра горы. Г. Паррот пропускает тут все подробности о монастыре, занятый главным предметом путешествия, и мы спешим вместе с ним к его любопытному описанию Арарата.

«Гора Арарат носит это название уже три тысячи триста лет: мы встречаем его в самых древних квитах, — в истории сотворения мира боговдохновенного Моисея, где сказано, что ковчег остановился на «горе Арарат». В других местах Ветхого Завета, написанных несколько столетий спустя, — у Исаии (ХХХVII, 38), во второй книге Царей (XIX, 37), мы находим «землю Арарат», а у Иеремии (LI, 27), «царство Араратское». Очень достоверный Армянский писатель, Моисей Хоревский, полагает, что это название дано было всей стража по имени древнего государя Армении, Арая Прекрасного, который жил около 1750 лет до Рождества Христова и погиб в кровавой битве против Вавилонян в одной долине Армении, которую от этого назвали «Арай-арат», погибель Арая (?). До того, [128] страна носила название «Амасии», от имени Амасисса, шестого потомка Яфетова, и гора также называлась «Массис». До сих пор она известна между Армянами только под этим именем. И хотя Армянский перевод Ветхого Завета не иначе называет его, как Араратом, простой народ сохранил имя «Массис» и не знает другого; так, что, еслиб вы спросили у Армянина, хотя б он был с самой горы, о том, где «Арарат», то об остался бы в таком же точно недоумения, как и Европеец, у которого спросили б о горе «Массис». Туркам и Персиянам название Арарата вовсе неизвестно. Первые ее называют Арабским, (?) именем Агри-даг, или Эгри-даг, «крутая гора», и как Арабский язык есть господствующий в этой стороне, то Курды, Персияне и даже Армяне знают ее под тем же именем. Говорят, что Персияне называют ее еще Куги-Нух, «Ноевой горою»: я не могу сказать об этом ничего верного, потому что мне случалось говорить только с немногими Персиянами, и они называли ее Эгридагом.

«Арарат стоит на южной окрайне долины, огибаемой Араксом, которая имеет около пятидесяти верст в ширину и более ста в длину. Он состоит из двух гор, называемых Большим и Малым Араратом: первая возвышается на северо-западе, другая на юго-востоке. Вершины их отстоят на десять с половиною верст одна от другой, по прямой линии ⁷, а подошвы соединены обширною долиною, где живут пастухи, которые пасут здесь своя стада. Сперва она служила главным убежищем Курдам, которые отсюда легко проникали и в северные и в южные провинции.

«Вершина Большего Арарата лежит под 39°42' северной широты и 61°55' восточной долготы по Феррскому меридиану; его перпендикулярная высота простирается до 16,254 Парижских футов, ила около пяти верст, над морским уровнем, и до 13,530 футов, или более четырех верст, от Аракской долины. Северо-восточную наклонность горы можно полагать больше двадцати верст в длину, a северо-западную в тридцать верст. На первой мы заметили, еще в далеком расстоянии, глубокую, черную лощину, которую некоторые сравнивали с выгоревшим кратером; мне она показалась скорее простою ращелиною в горе, треснувшей с самого верха. Вершина Большого Арарата, около версты отвесно, или четырех верст по косвенной линии, покрыта вечными льдами и снегом, которых нижний ряд зубчатой формы, по причине возвышенностей и углублений [129] земли. Но на северной стороне горы, на 13,000 Парижских футов, или около четырех верст, высоты над морем, начинается снеговая и льдистая кора, которая идет до вершины а с нее нисходить на южную сторону, только не так глубоко как на северной, — это и есть «серебряная глава Арарата». Малый Арарат лежит под 39°39' северной широты и 62°2' восточной долготы. Его высота над уровнем моря 12,284 Парижских футов, что составляет около 3 3/4 верст, а над долиной Аракса 9,561 фут, мли около трех верст. Несмотря на столь значительное возвышение, он не бывает покрыт постоянно снегами, и свободен от них в продолжение сентябри и октября, и вероятно, начиная с августа месяца. Пологости его гораздо круче, чем у Большого Арарата, и он приближается видом к правильному копусу. Множество узких борозд, которые, блистая, нисходят с самой вершины, придают этой горе особенно привлекательный вид».

Мы позволим себе сделать здесь небольшое отступление, чтоб показать, как хорошо видели и наблюдали Арарат другие путешественники. Барон Феликс де-Божур, который прорезал поперег всю Оттоманскую империю, описал вершину этой горы «с ее вечными снегами», которая «касается до небес», и уверился своими глазами в волканическом свойстве горы «по двойной ее вершине, почерневшей от огня». ⁸ Каким образом эти вечные снега вдруг «почернели от огня», когда на них посмотрел Г. Феликс де-Божур, может решить только сам ученый путешественник. И вот так нынче пишутся «ученые» путешествия!

Хотя оба Арарата, продолжает Г. Паррот, вовсе не кажутся соединенными с какою-нибудь другою горною цепью и стоят отдельно, тем не менее они находятся в связи с другими горами. Между тем как юго-западные скаты обоих теряются в возвышенностях около Басанда и Диадины, которые содержать в себе источника Эвфрата, северо-западная покатость Большего Арарата соединяется с длинною цепью холмов, идущих по правому берегу Аракса, в которой попадается много конусообразных и крутых возвышений. Западная оконечность этой цепи обвивается около источников Аракса, доходит до Арзрума, и переходит тут на левый берег этой реки, где многие ее пики имеют значительную высоту, особенно на пути к Карсу, потому что в октябре месяце, когда только вершина [130] Большого Арарата сохраняет свой снежный венец, я видел некоторые из них покрытые значительною массою снега. Этот хребет есть, вероятно, Саганлуг, часть Тавра, — свидетель геройских дел Русской армии во время последней Турецкой кампании.

«Неизъяснимо и глубоко то впечатление, которое производит Арарат на дух каждого, хоть немного способного чувствовать эти великолепные творения Вечного Строителя. Многие путешественники искали передать его величие опытным пером или искусною кистью, но они знают, что ни какое описание или эскиз не в состоянии выразить поэзии этих разнообразных и изумительных форм, приданных горе Всемогущим Ваятелем!»

Вот, что говорит почтенный Дерптский профессор о рисунках Арарата, снятых разными путешественниками, и иногда очень похожих на описание, сделанное Г. Феликсом де-Божуром.

«Первые виды Арарата я встретил в путешествия Шардена: тот из них, который был снят в Эривани, совершенно неверен; другой, снятый из Эчмиядзина, не так дурен и даже точнее многих позднейших видов. Турнфор срисовал эту гору с таким умом и точностью, что каждая черта, кажется, взята с природы; но он, к сожалению, иногда увлекался своим пышным воображением, которое вводило его в странные преувеличения и в подробностях. Морьер приближался к Арарату с восточной стороны, и снял виды обеих гор; в описании их форм он не близко держался истины, увлекшись фантазиею при виде этой величественной славы древности. Его Малый Арарат слишком мал и имеет слишком много правильности, что также должно приписать его восторженному взгляду на священную гору. Сир Роберт Кер Портер в своих водах двух гор Арарата, святых в недальнем расстояния, со стороны Эривани, увеличил крутизну их скатов и особенно неудачно изобразил вершину Малого Арарата. Г. Коцебу приложил виды Арарата к своему «Путешествию Российского посольства в Персию»; они сняты издалека, но довольно верны в целом, греша в подробностях. Малый Арарат сделан слишком высоким в сравнении с Большим. В путешествиях сира Вилльяма Узли (Ouseley) находятся также три небольшие рисунка; снятый с Эриванской долины, хотя очень малого размера в не содержит в себе подробностей, принадлежит к числу лучших видов Арарата, какие только есть, — горы сохранили верный контур и величины их в надлежащей соразмерности. Кроме этих, попадались мне несколько отдельных рисунков Арарата, и все они неверны в подробностях; один из лучших есть произведение Г. академика Машкова, большего формата и прекрасно гравированный». [131]

Виды, all’aqua tinta, приложенные к путешествию господи на Паррота, сделаны со всею математическою верностью и всеми подробностями, какие только могли уместиться в их размере: они сняты с различных расстояний и точек зрения рисовальщиком экспедиции, Г. Гагеном.

«Желание скорее приблизиться к почтенной вершине и позднее время года, говорит Г. профессор-путешественник, не позволяли мне долго оставаться в монастыре Св. Иакова, и как небо было ясное, то я назначил восхождение на гору ни следующее утро.

«Многим покажется странным, когда буду говорить о больших трудностях, которые нас ожидали при всходе на гору, потому что вид ее, приложенный к нашему путешествию, вовсе не показывает такой крутизны отлогостей, чтоб можно было заключить о значительных препятствиях при восхождении. Но дело в том, что во всяком виде горы всегда есть оптический обман, и путешественник должен приучать к нему свое зрение, чтобы избегнуть ложных заключений. Когда вы всходите на гору и имеете прямо перед собою ее пологость, угол ее склонения всегда кажется вам гораздо больше, нежели показывает лот, и очень часто кажущийся угол ровно вдвое против настоящего: причина тому лежит в перспективном уменьшении отдаленностей. И вот почему все срисованные горы кажутся гораздо круче, нежели они в самом деле. Притом, если б они были такой крутизны, какую имеют на рисунках, на немногие из них можно было бы взойти, потому что гора с углом в 60 градусов склонения, — что вы часто встретите на видах гор самых известных, — принадлежит к числу вовсе неприступных; на те, которые имеют от 35° до 40° склонения, уже нельзя иначе взобраться, как только при помощи лестниц».

Сентября двенадцатого, в семь часов утра, Г. Паррот вместе с Г. Шиманом в первый раз отправились на гору. Они взяли с собой только одного из казаков и крестьянина из села Аргури, который был хороший стрелок. Описание этого знаменитого восхождения очень занимательно, и даже составляет довольно живую картину.

«Мы направили свой путь к долине, и по ней к правому ее возвышению, где находились два небольшие каменные здания; одно из них было некогда часовнею, а другое построено в честь какого-то священного источника. Армяне придают очень древнее начало часовне, называют ее по имени Св. Григория, и даже приходят посещать ее из дальних мест. Когда мы к ней приблизились, там было много Армян из Баязида, пришедших для богомольства; [132] пильгримы обыкновенно отдыхают в долине, где забавляются стрельбою и играми.

«Источник, который изливается из скалы в этом месте, очень прозрачен, вода в нем хорошего вкуса, и по одной этой причине он мог сделаться предметом обожания, так как из Арарата течет очень немного источников, и то не всегда: в мое путешествие я не встретил ни одного и ни об одном не слыхал. Могло быть, что при этом источнике жил некогда благочестивый отшельник, и что слава об его святости сообщилась воде. Вот что повествует предание. Саранча, ужасный бич этих сторон, спускаясь огромными тучами, нередко в день опустошает длинную полосу земли, и не иначе может быть удалена, как помощью одной птицы, которой я не видал, но которая, по описаниям, должна быть род дрозда, хотя Русские, живущие по близости, называют ее скворцем. Она не велика, черного цвета, с желтым и белым пятном на шейке и на спине, и, когда поспевают тутовые деревья, прилетает стаями на Аракс, где причиняет много ущерба истреблением этих дерев. Армяне называют ее тарм и тут-кушы, то есть, тутовою птицею. У Татар она известна под именем гасырет-шах. Лишь только она появится в местах, где свирепствует саранча, тотчас начинает истреблять ее со всем усердием. И чтоб привлечь эту благодетельную птицу, надобно добыть священной воды и поставить горшок или бутылку с нею на поле, покрытое саранчею, однако с известными предосторожностями. Надобно, чтоб вода тотчас разлилась по земле: тогда саранча пропала! Не только простой народ, и многие образованные люди, Армяне и не Армяне, старались уверить меня в этом, и приводили в доказательство, что несколько лет тому назад, когда Кавказская Область, к северу от Кавказа, была опустошаема саранчею, ее спасли только горшком такой воды, которую поскорее привезла из «священного» источника: горшок мигом привлек большую стаю тут-кушей, которые истребили всю саранчу. На Арарате и в Тифлисе всякий знает об этом, а в Кизляре найдете тому достоверных свидетелей, и одна бутылка с этой водою хранится в городе.

«Из часовни мы взошли на зеленую возвышенность, которая составляет правый бок пропасти. Мы так много страдали от жара, что наш казак, который лучше желал проездить три дня верхом в степи, не сходя с лошади, нежели карабкаться несколько часов на утесы, един не умер от усталости, и мы принуждены были отослать его назад. Около шести часов вечера, когда и мы также очень устали дошедши довольно близко до снежной полосы, выбрали мы себе между пещерами место для ночлега. Мы были тогда на высоте 11,673 Французских (12,455 Российских) футов; холодные утесы служили нам постелью, а вечные снега покрышкой спальни. Г. Шиман и я [133] запаслись теплым платьем, но радость об успехе еще более согрело нас. Наш сильный стрелок Сагак (Исак) из Аргури, напротив, ничем не был защищен от холода: видя на нем одни летние панталоны, шею и ноги от колен до сапог нагими, голову, обернутою старым носовым платком, так как никто из нас не имел лишнего платья, я обвернул ему шею и ноги мягкою бумагою, в которую хотел завертывать растения. Это принесло ему большую пользу. С рассветом мы пошли снова по прежнему направлению, к восточной стороне горы, и скоро очутились на наклонности, которая идет от вершины: она составлена сплошь из зубчатых утесов, и пересекается глубокими пропастями, в которых лежат снега. Многие из этих утесов и ледников лежали на вашем пути, и мы должны были переходят через них. Мы счастливо пробрались черев первый гребень и через прекрасный ледник, который находится за ним, и уже достигли другого утеса, как Сагак потерял бодрость итти далее. Его полузамерзшие члены не могли его поддерживать, и льдистая область, возвышавшаяся перед нашими глазами, не внушала ему надежды, чтоб он мог там обогреться. Так, один из наших возвратился от излишнего жара, другой от излишнего холода. Только Г. Шиман, хотя непривыкший переносить тягости подобных путешествий, не терял охоты, и бодро, с хладнокровием, выдержал все опасности. Оставив стрелка, мы перешли через второй ледник, и достигли третьего гребня. Тогда, переменив направление, достигли мы ледяной возвышенности в 13,180 Парижских (14,003 Росс.) футов над поверхностью моря, — черты, с которой начинается снеговая вершина Арарата. Нам оставалось взойти только на этот холм вечного снега. Но в прямом направлении двоим невозможно было достичь вершины, хотя угол склонения имеет только 30 градусов: мы решились итти диагонально по скату зубчатого утеса. Слой длинного свежего снегу, который покрывал ледник, был слишком тонок, чтоб удержать наши ноги; мы всходили по нем осторожно, сильно упирая наши горные посохи; благополучно достигли гребня, и продолжали итти вокруг него к вершине. Тогда было уже три часа по полудни, и мы принуждены были искать себе убежища на ночь. Мы взобрались почти на самую оконечность гребня, и были уже в 14,550 Парижских (15,460 Росс.) футах над морем: это высшая точка Монблана. Но вершина Арарата еще высоко парила над нами. Хотя я не думал, чтоб какое-нибудь непредвидимое препятствие могло помешать дальнейшему успеху предприятия, но терять немногие часы, остававшиеся нам ото дня на восхождение к вершине было бы слишком необдуманно, потому что мы не нашли б там ни одной пещеры, где бы провести ночь; притом у нас не достало бы, на такое долгое время, съестных припасов. Окончив свои [134] барометрические наблюдения, мы возвратились назад, довольные уже тем, что уверились в доступности вершины в этой стороне. При спуске, вы всегда встречаете более опасностей, нежели при восхождении: с трудом можно держаться прямо, схода по отлогостям; при малейшем толчке или зевании, вы подвергаетесь оступиться на скользкой плоскости и полететь вниз по скату, где ничто уже не остановит вас, разве острые утесы, о которые опирается эта масса льду и снегов. Опасность едва-ли еще не увеличилась в наших глазах от непривычки. Мой молодой друг, который показал присутствие духа во многих обстоятельствах, потерял тут бодрость. Он поскользнулся и упал; я был перед ним в двадцати шагах, и имел только время воткнуть свой шест глубоко в лед. Ставши крепко на горных башмаках, я держался за шест правою рукою, а левою успел схватить падающего товарища, но вдруг лопнули ремни у моих башмаков, и я, вместо того, чтобы удержать его, покатился вместе с ним сам. К счастью, он был остановлен в падении небольшим камнем прежде меня. Я бесчувственно катился с полверсты, до возвышения близ низшего венца ледника. Трубка моего барометра разбилась; хронометр разбился тоже, обрызганный моей кровью; все, что было в карманах, выпало; но я спасся без большего вреда. Как скоро оправились от страха, мы возблагодарили Всевышнего за сохранение нам жизни; вторым нашим делом было собрать необходимейшие вещи; потом осторожно стали мы продолжать обратный путь. Мы скоро услышали голос Сагака, который ожидал нашего возвращения. Разведши огонь, мы провела здесь ночь, на траве. На третий день, в десять часов утра, мы достигли монастыря, где хорошенько позавтракали для восстановления своих сил, и старались не показать ни малейшего вида Армянам о нашем приключении, чтоб они не приписали этого гневу Божию за нашу дерзость шататься по заветной вершине, на которую не смел посягнут ни один грешник со времен Ноя. Армяне убеждены, что Ноев ковчет до сих пор еще находится на вершине Арарата, и потому никто из них не осмеливается ходит туда. Начало этого поверья рассказывают Армянские летописи в легенде о монахе Якове, который потом сделался Нисибисским патриархом и был современник и родственник Св. Георгию. Они повествуют, что монах Яков, во время происшедшего тогда спора о Священных Книгах и в особенности о потопе, решился побывать лично на вершине, чтоб удостовериться, находится ли там еще Ноев ковчег. По причине расслабления сил и крутости горы, он часто засыпал от устали, и никак не мог достигнут вершины. Господь сжалился над его усилиями, и во время сна явился ангел, который ему объявил, что его желание не может быть выполнено; что вершина горы недоступна; но что за ревность его, Бог посылает ему кусок дерева от Ноева [135] ковчега, стоящего на вершине. Этот современный потопу обломок хранится и теперь в соборной церкви Эчмиядзинского монастыря, как залог благоволения Всевышнего. И вот отчего Армяне провозглашают восхождение на Арарат невозможным; хоть бы даже посадить кого из них на самом пике, он все будет повторять, что это еще не вершина, потому что он не видит здесь ковчега».

Этим первым покушением взойти на высоту Арарата, Г. Паррот убедился по-крайней-мере в пустоте мнения о невозможности достигнуть его вершины, — мнения, которое, не говоря уже об Армянах, большая половина Европейских ученых разделяет с Баезидским пашею. Веселый и легкомысленный Турнфор, путешествовавший в начале прошлого века, забавно рассказывает о своем покушении взойти на эту гору, и сам смеется над превышающею силы и мученическою попыткою. Умный Морриер еще в наше время уверен в недоступности Арарата. Что они поленились опровергнуть свое предубеждение смелым и соразмерным трудности усилием, — это отнюдь не удивительно: мы сами, проезжая мимо Арарата и взглянув на его снежную главу, закутанную в серые туманы, вероятно сказали бы, что он педоступен, потому что не знаем более приторного и пошлого удовольствия, как смотреть на свет с заоблачного пика; но удивительно, что благополучнейший Баезидский паша, оставив подушку и кальян, решился на такой подвиг, неслыханный в Турция со времен изобретения способа сидеть поджавши ноги.

«Отец нынешнего Баезидского паши, Мегеммед-Беглюля, бьющий также пашею Баезида, делал покушение взойти на Арарат. Он принял для того самые решительные меры и назначил на издержка порядочную сумму, но дошел только до высоты 2,400 футов, ниже границы снегов, куда можно взобраться даже на хорошей Персидской лошади, и воротился во-свояси».

Не Турецкому паше всходить на горы! восклицает Г. Паррот, который, возвратясь с своего первого восхождения, впал в горячку, вероятно от последствий падения. Он скоро выздоровел, исправил инструменты и приготовился к новому всходу. Он вырезал надпись на свинцовой дощечке в честь фельдмаршала Паскевича, чтоб прикрепить ее к большому кресту, который они [136] предполагали водрузить на вершине Арарата. Крест был сделан в Эчмиядзине из елового дерева и имел полторы сажени длины.

Сентября 18, в восемь часов утра, экспедиция была опять на пути к горе. Она состояла теперь, кроме Гг. Пар-рота и Шимана, из Г. Бегагеля, дьякона Абовияна, по-Русски Абоева, четырех Армянских крестьян из Аргури, трех Русских солдат сорок первого егерского полка и погонщика для четырех обозных волов. Важную роль в этом обществе играл еще староста селения Аргури, Степан Мелик, тот самый, который сопутствовал Г. Парроту в первом восхождении. По совету этого опытного правителя, экспедиция решилась начать новое странствие к вершине с северо-западной стороны горы.

«Дорога по этому боку горы, хоть и дальше чем по восточной наклонности, менее крута. Пройдя более версты по левому скату долины, мы взошли на его верх, и направили путь поперег северной отлогости. Эта часть дороги вовсе не трудна: тут растет еще трава и местами видны тропинки. Отсюда мы шли местом, которое покрыто было вулканическим песком и рухлым камнем род пемзы, все подымаясь выше и выше в восточном направлении. Мы достигли таким образом каменного пояса, который начинается ниже черты снегов, обвивает всю гору широкой лентою, и состоит из разных острых, больших и малых, утесов волканического камня темного цвета. Эта каменная область привела нас на довольно значительную площадь, поросшую травой, которая нежною ступенью прерывает грубый утесистый пояс горы. До каменного пояса все мы ехали верхом, но там должны были оставить лошадей, потому что они не могли итти по такой утесистой стране, и отослать их назад с казаками, взятыми нарочно для этого. Персидская лошаденка старосты Степана несла однако своего высокостепенного господина, до сих пор, карабкаясь на самые крутые утесы. Долина, которой мы достигли, называется по-Татарски — Кип-гиоль: кип (?) значит — источник; она получила это имя от канала, который был отсюда проведен, в Персидское владычество, для спуска снежной воды в источник, а при этом источнике, — он по дороге к Баезиду, — находилось село Джорджан. Его теперь нет. Мы с приятностью отдохнули на этой равнине от пятичасовой усталости, и между-тем как наши вьючные скоты рвали траву, мы принялись за обед. Равнина поднята на 10,862 Парижских (11,463 Росс.) фута над морем и отрез ее довольно крут, но на него еще довольно легко всходят, так как он состоит из [137] чернозему и травяной земли. Отсюда идут снова отвесные скалы и утесы до самого снегового пояса. На этом пути из Кип-гиоля мы пришли к довольно большому леднику который впрочем не есть, отрасль снеговой вершины, а стоит отдельно. Тут мы провели ночь. С рассветом, в сем часов утра, я опять тронулся в дальнейший путь с экспедициею. Через два часа мы были у черты снежного и льдистого пояса: я нашел эту границу в 13,448 Парижских (14,290 Росс.) футов над уровнем моря. Дорога до этого места довольна трудна по причине крутизны многих утесов, и нас задерживала тяжесть большего креста, который несли двое. Мы остановились у подошвы необыкновенной снеговой пирамиды: она величественно рисовалась своим серебряно-белым конусом на чистой синеве неба, и в молчании, с почтением, любовались на эту главу Арарата, которой не касалась конечно ни чья стопа после Ноя ⁹. Вначале всходить на нее было довольно легко, потому что покатость не так крута и трещины во льду вовсе не широкие. Это не продолжалось. Шагов через двести отлогость стала гораздо круче, так, что мы не могли твердо держаться на ногах и принуждены были прибегнуть к вырубанию во льду ступеней. Это занятие довольно замедлило нас в пути. Поднимавшись более чем на тысячу футов в час по крутым утесам, мы здесь делали едва шестьсот в то же время. Притом, мы встретили трещину в пять футов ширины и такую длинную, что ее должно было далеко обходить. Наконец мы нашли в ней одно место, довольно крепко заваленное снегом. Новая трудность: лед на противулежащей стороне был несколько выше, чем на той, где мы находились. После некоторого труда, мы перешли, и находились на гладкой снежной плоскости, составляющей уступ снежного Арарата».

Здесь предел второго восхождения экспедиции на Арарат. До вершины оставалось расстояния по-крайней-мере на три часа времени, как вдруг поднялся сырой ветер и лишил путешественников надежды достичь ее в этот раз. Г. Паррот решил возвратиться назад, но наперед выбрал точку для поставления креста к стороне Эривани, [138] чтоб из этого города можно было его видеть, и на ней укрепил во льду этот памятник своей победы над мнимой недоступностью Арарата. Свинцовая доска, прибитая к кресту, носит следующую Латинскую надпись: «Nicolao, Pauli filio, totius Rutheniae autocratore, jubente, hoc asylum sacrosanctum armata manu vindicavit Johannes, Friderici (Theodori?) filius, Paskewitsch ab Erivan, anno Domini MDCCCXXVII. Г. Паррот повесил на крест барометр для определения высоты места: путешественники стояли 15,138 Парижских, или 16,184 Российских футов, то есть, 4 2/3 версты над Черным Морем, и 350 футов выше Монблана.

Сентября 20 утром, экспедиция уже находилась в обители Св. Иакова, которая служила исходным пунктом, откуда производились все ее приступы к Арарату. Этот небольшой монастырь лежит на 6,000 (6,367) футов над морем и состоит из одной церкви; на стене его путешественники устроили-было свою обсерваторию. Несмотря на позднее время года, погода стояла очень ясная, и это поставило экспедицию в возможность совершить третье и успешнейшее восшествие на гору.

«Сентября 25, я послал спросить у Степана Мелика, согласен ли он сопровождать нас снова; но он отказался, извиняясь тем, что потерпел много от первого путешествия. Он обещал однако прислать четырех мужиков с быками, и путеводителя из Аргури. На следующее утро, рано, явились к нам вместо четырех пятеро. Я прибавил к ним еще двух наших солдат. Дьякон Абоев также решился отправиться с нами, и по его примеру Г. Ген, который присоединился к нам только с целью наблюдать растительное царство, доколе оно простирается на горе, и не пошел за снеговую черту. Опыт прежних покушений научил меня, что весь успех восхождения на вершину зависит от того, чтобы провести первую ночь как можно ближе к снежному поясу: тогда вы имеете на следующий день довольно времени дойти до вершины и возвратиться к месту ночлега; притом, и ненадобно брать с собою тяжестей кроме самых необходимых. Мы взяли только трех быков, нагруженных теплыми одеждами, съестными припасами и дровами. Я взял еще дубовый крест, меньше первого, только в пять футов длины. Мы отправились по той же стороне горы, и, чтобы поберечь свои силы, Абоев и я ехали верхом почти до долины Кип-гиоль; оттуда отослали лошадей назад с казаками. Г. Ген воротился с [139] ними. Было ровно двенадцать часов, когда мы достигли этой точки. Позавтракав и отдохнув, мы откочевали далее, в направлении не много различном от прежнего. Мы оставили вьючный скот у крутых утесов, через которые ему невозможно было перейти: взяли каждый свое платье и дров, и волов отправили назад. В половине шестого, вечером, мы находились близко от снеговой черты, гораздо выше того места, где провели ночь в последнее восхождение. Высота была в 13,036 (13,841) футов над морем; большая масса скал заставила нас избрать ее на ночлег. Скоро разведен был огонь, и приготовили ужин. Со мною был бульон из луку, — блюдо, которое я рекомендую всем путешественникам, потому что оно гораздо более горячит желудок и укрепляет силы нежели мясные яства. Был прекраснейший вечер. Я смотрел то на своих сопутников, то на чистое небо, в котором так резко рисовалась снеговая вершина, то на глубокий мрак, царствовавший вдали в пропастях: я чувствовал всю выспренность горной природы. Было четыре с половиною градуса тепла, — что очень много для такой высоты. С рассветом мы встали, и пустились в путь в половине шестого. Мы прошли остальную наклонность в полчаса, и достигли снеговое линии, почти в том самом месте, как и во время двух прежних восхождений. По причине теплой погоды, снег, который столько помогал нам в прежнем всходе, растаял на льду и снова замерз, и мы нашлись в необходимости, несмотря на пологость ската прорубать себе ступени. Это несколько нас задержало и привело в усталость. Один из мужиков остался на месте нашего отдыха, сделавшись нездоровым, а двое других лишились сил при всходе на ледяную наклонность. Не подвергаясь более остановкам, мы бодро продолжали путь, и скоро пришли к большой трещине, обозначавшей высший венец снегового ската, на который тотчас же поднялись. В десять часов мы находились на той самой снежной плоскости, где обедали прежний раз, и которая образует первый большой уступ льдистого пояса: мы увидели в отдалении крест, поставленный нами 19 сентября. По направлению к вершине лежала перед нами короткая, но крутая наклонность, и между нею и самой вершиною находился, казалось, только небольшой холм. После недолгого отдыха, мы прошли первый и самый крутой скат, прорубая в нем ступени, и достигли до следующей возвышенности, но вместо того, чтобы иметь перед собою всю вершину горы, мы увидали новый ряд холмов, который совершенно заслонял ее. Это было на минуту большим ударом для нашей бодрости; однако мы снова принялись высекать ступени, и по окончании труда, наши силы укрепились при виде цели общего желания. Не останавливаясь, прошли мы еще два три возвышения, и почувствовали холодный [140] воздух вершины. Я стих позади одного из ледников: изумленным глазам моим представилась вся глава Арарата. Надобно было употребить еще одно усилие, — пройти одну такую же ледяную равнину при вырубке ступеней, и в четверть четвертого часа, 27 сентября 1829 года, мы вшестером стояли на вершине Арарата!

Г. Паррот желал отдохнуть здесь от трудного пути. Положив на снег часы, он сел и начал рассматривать бесконечное зрелище. Он находился на выпуклой, почти овальной площадке, около 200 футов в диаметре. Площадка опускается глубоко со всех сторон, особливо с юго-востока и северо-востока: это серебряная верхушка Арарата; построенная из вечного льду и снега, не прорезываемая ни одним каменным утесом. С восточной стороны вершина имеет сдать более пологий, и соединяется посредством впадины, также покрытой снегом, в другим пиком, немного ниже ее, и который, по тригонометрическим вычислениям Г. Федорова, отстоит от главной вершины на 187 туазов. (188 1/2 сажен). Что ж такое увидели наши смелые путешественники в этом бесконечном зрелище, которое открылось им с вершины Арарата? Очень немногое. Вся долина Аракса казалась покрытою густым туманом, сквозь который виднелись маленькими точками Эривань и Сердарабад; на юге немного яснее мелькали холмы, позади которых лежит город Баезид; на северо-западе рисовалась вершина Алагхеза, великолепнейший венец, какой когда-либо носила гора. Около самого Арарата, особенно на юго-востоке, и вдалеке на западе, возвышалось множество небольших гор конической формы; на востоке-юго-востоке гордо подымался Малый Арарат, которого вершина казалась отсюда не остроконечностью конуса, как с долины, а скорее площадкою срезанной четыреугольной пирамиды, с утесистыми возвышениями разной величины по краям и на середине. Г. Паррот очень изумился, заметив большую часть озера Гиок-чай, которое лежит на севере, да цепью высоких гор: оно виднелось большим темно-голубым пятном за этими горами.

Г. Паррот препоручил дьякону Абоеву утвердить крест на середине площадки, а сам занялся [141] наблюдением барометра. Ртуть стояла на 15 дюймах 3/4 линии при температуре 3 7/10 градусов тепла, по стоградусному термометру. По сличении этого наблюдения с измерениями, деланными в то же время Г. Федоровым в монастыре Св. Иакова, лежащем у подошвы горы, в 10,272 Парижских футах ниже того места, где путешественники теперь находились, высота Арарата оказалась 16,254 Парижских, или 17,283 наших фута, то есть, около пяти верст над уровнем океана и несколько более трех верст над почвою плоской возвышенности Армении.

Пробыв около трех четвертей часа на вершине профессор Паррот, с пятью своими спутниками, начали помышлять о возвращении. Солнце уже было на закате, когда они достигли плоскости, где стоял большой крест, мрак одевал нижние слои горы; лишь одна вершина, которую они только что оставили, освещенная лучами заходившего светила, великолепно венчала темноту. Проведя тут ночь, они на следующее утро, в воскресенье 28 сентября, соединились с своим обозом на Кип-гиоле, и полные Библейских воспоминаний о горе Ноя, незаметно достигли монастыря Св. Иакова.

Мы от души поздравляем Г. Паррота с благополучным совершением подвига, который навсегда будет жить в Географии и истории путешествий, и наши читатели без сопения присоединятся к нам с своим запасом поздравительных комплиментов, — но к чему это ведет! Все это не помешает Армянскому народу не верить восхождению ученого профессора на священную гору и утверждать единогласно, что он не бывал на ее вершине. Долг чистосердечия вместе с долговременною привычкою откровенности заставляют нас сказать это: да, мы сами слышали от весьма образованных Армян, которые, как они признавались, «были на месте и никогда не лгут», что Г. Паррот не бывал на вершине Арарата. Г. Паррот, в изданном теперь описании путешествия, приводит подлинные свидетельства о своем восхождении, подписанные начальствами всех его пяти сопутников, и основанные на их собственных показаниях; но в это не поможет. Сами проводники Г. Паррота [142] распускают слухи, что он далеко не достиг вершины и его приятель, Аргурский староста, Степан Мелик, которого так хвалит Г. профессор — один из первых, кому он обязан своею дурною репутациею у Армянской нации и во всем Закавказье.

«Бездушный старик Мелик», говорит в Северной Пчеле (1835, № 7 и 8) Русский путешественник, который был также на пике Арарата уже после Ноя и Г. Паррота, «остававшийся на второй высоте, по словам моего проводника, привел в подозрение весь успех ученой экспедиции на Арарат в 1829 году. Он всех уверял и теперь уверяет, что Г. Паррот был только на второй высоте, и там поставил оба креста, — малый к Баезидской стороне, а большой к нашей, тогда как проводник, Айвазов, толковал мне и на горе, и после того, что только шесть человек восходило на вершину, а на второй высоте было девять, и что малый крест был поставлен там, где я мерил. Степан Мелик успел всех переуверить, так, что до сих пор ни один человек в Грузии не верит словам профессора; даже Г. Шопен, при всем уме своем и образованности, тиснул в Тифлисских Ведомостях не одну статью, доказывая невозможность взойти на гору, и утверждая, что профессор измерил ее не барометрически, а тригонометрически. Но взойдя на вторую высоту, где поставлен большой крест, всякой скажет, что совершенно невозможно остановиться здесь, не сделав, по крайней-мере, попытки итти далее, — если только погода не будет препятствовать; а сделав попытку, нельзя уже отстать, чтобы не взойти на верх».

Эти строки принадлежат Г. Спасскому-Автономову, который из личного любопытства, и отчасти, чтобы удостовериться, действительно ли Г. Паррот достиг вершины, в август прошлого года отправился на Арарат в сопровождении нескольких проводников, и счастливо взошел на верхушку пика. Он видел большой крест, поставленный профессором: крест этот был почта совершенно занесен снегом. Малого креста, не отыскали, [143] но Г. Спасский-Автономов ни мало не сомневается в его существовании: незначительной высоты, он очень легко мог быть засыпан весь снегом в шесть лет, когда и большой, который ровно вдвое выше его, теперь едва виден из-под снегу.

Когда Г. Спасский-Автономов возвратился в село Аргури, старшины напрямик отказали ему в выдаче свидетельства об его восхождении.

«В восемь часов, 6 августа, собрались все старшины села. Сделав обыкновенное, длинное приветствие, они сели вокруг меня. Я сперва спросил, видели ль меня на горе? Все отвечали отрицательно. После этого я подробно рассказал им о своем всходе, и просил их разведать у проводников, — что они тотчас и исполнили. — «Так ли рассказали проводники, как рассказывал я?» — Точно так, отвечал Мелик. — Я продолжал: «Вы знаете, что я не понимаю по-Армянски, а мои проводники по-Pyccки?» — Так. — «Следовательно, нам нельзя было сговариваться?» — Точно. — «И так, мы говорим правду?» — Не знаем. — «Ну, напишите, по-крайней-мере, такое свидетельство, что проводники показали согласно с словами всходившего на гору чиновника». — Старшины, вообразив, что такая бумага для меня весьма необходима, и что она принесет мне ужасную прибыль, решительно мне в ней отказали, представляясь непонимающими, что я требую от них свидетельства не о бытии моем на горе, а только о том, что мои проводники показали согласно с моими словами. Они только и твердили, что на гору взойти невозможно и что проводникам они не верят, но, если угодно мне подождать, они пошлют нарочных найти и принести знак, оставленный мною на вершине. Обращаясь к самому старшему, я сказал: «Вы, почтенный, обещались смотреть меня на горе?» — Точно; но я не полагал что вы взойдете вчера, а думал смотреть нынче. — С этими словами он исчез от меня навсегда».

П. Савельев.

Комментарии

1. Reise zum Ararat, von Dr. Friedrich Parrot, Professor der Physik zu Dorpat, Russisch Kaiserlichem Staatsrathe, Ritter des Ordens der heil. Anna zweiter Classe mit der Kaiserlichen Krone u. s. w., unternommen in Begleitung der Herren Candidaten der Philosophie Wassili Fedorov, Stud. der Mineralogie Maximil. Behaghel von Adlerskron, Studiosen der Medicin Julius Hehn und Karl Schieman. Berlin, 1834. Zwei Baende.

2. Reise in die Krym und den Kaukasus. Von M. von Engelhardt und Dr. Friedrich Parrot. Berlin, 1815.

3. Французский фут 9, 4 Французскими линиями, то есть, более чем 1/15 длиннее нашего Английского. Он имеет 144 такие линии.

4. Барон Гумбольдт с своими спутниками делал барометрические наблюдения на берегах Волги, которая впадает в Каспийское, и Дона, который втекает в Черное Море, и за вычетом разницы географической широты обеих точек и расстояния их от устьев, оказалось, что возвышение их русла над поверхностью океана одинаково. Такие же наблюдения, произведенные им в Астрахани и Казани, дали высоту последнего города над уровнем Каспийского Моря почти совершенно равную высоте Казани над уровнем океана, исчисленной Гг. Симоновым и Араго. Наконец барон Гумбольдт заметил, что среднее состояние барометра в Оренбурге точно такое же, какое было бы во всяком ином месте, которого возвышение над океаном равнялось бы хорошо известному возвышению Оренбурга над Каспийским Морем: по весьма точной нивеллировке Гг. Гофманна и Гельмерсена, которой и сам Г. Паррот отдает полную справедливость, возвышение это простирается до 52 туазов.

5. Г. Паррот признается, по соображении многих обстоятельств, что в одном из барометров, употребленных им в 1811 году, заключался, по-видимому, пузырек воздуха, отчего vacuum барометра было несовершенно: так как измерение производилось на открытом воздухе, которого температура во время путешествия туда доходила до +16° Реомюра, а на обратном пути только до +5°, то при подобном недостатке инструмента стояние ртути в первом случае было конечно слишком низко, а во втором слишком высоко, и этого он не принял в расчет. Сверх-того, мы уже сказали, что барометры не были достаточно сличаемы.

6. Библиотека для Чтения, No 4. Отделение III, стр.

7. Это результат геодезического измерения, сделанного Г. Федоровым. Оно довольно согласно с выводами капитана Монтита, который полагает расстояние между двумя вершинами в 12,000 ярдов, то есть, 10,3 верст. Г. Федоров нашел его в 5,844 туаза, или 10,7 верст, — разность только в 200 саженях.

8. Voyage militaire dans l’empire Ottoman. Paris, 1829, t. II.

9. Если мы хорошо понимаем настоящий смысл этой фразы, то она значит, что главы Арарата касались только стопы Ноя и Г. Парротта. Нам кажется, что ту же самую мысль можно было выразить с вящшим вкусом, тем более, что я справедливость ее весьма сомнительна. Почему знать, не был ли еще кто на вершине Арарата после Ноя. Мы готовы верить, что на ней были многие, только никто не описал своего путешествия. На свете нет ничего нового, креме того, что было забыто.