МОЧУЛЬСКИЙ В. И.

ТАЙНОЕ ОБОЗРЕНИЕ ДОРОГИ

ИЗ СЕЛЕНИЯ САБУИ В ХУНЗАХ ЧЕРЕЗ ОБЩЕСТВА ВОЛЬНОГО ДАГЕСТАНА

Из записки штабс-капитана Мочульского

«Тайное обозрение дороги из селения Сабуи в Хунзах через общества вольного Дагестана»

БОГ ДАЛ МНЕ СИЛУ И ТЕРПЕНИЕ

Весною 1838 года командиром Отдельного Кавказского корпуса возложено было на меня обозрение Лезгинской кордонной линии и собрание сведений о лезгинских и дагестанских обществах. В инструкции, данной мне генералом [Е. А.] Головиным, между прочим было сказано:

«Обратите особенное внимание на дорогу, ведущую от Сабуйского ущелья или из селения Калак в Хунзах. Желательно бы было, если бы Вы сами осмотрели ее на всем протяжении и потому, если Вы найдете верных людей, кои возьмутся провести Вас тайно по этой дороге в Хунзах, то разрешаю Вам предпринять сей полезный подвиг и возвратиться назад прямо на Бежаньяны или же через владения Казикумыкские...»

Истребовав от генерал-майора Севардсемидзева, тогдашнего начальника Джаро-Белоканской области, для языка надежных спутников из джарских лезгин, я предполагал..., что люди без связей неминуемо должны подвергнуться одной со мной участи и потому пребудут мне верными.

По прибытии со мною в селение Сабуи джарцев Курку Шабана-оглы и моллы Мамад-Чайди Дибир-оглы и урядника из грузин Черкезова, мы 6 июня до рассвета отправились в горы, имея проводником дидойца Лабазана. Лабазан не знал, кто мы таковы.

Мы все были одеты в лезгинское платье, с бородами и с бритой головой. Я должен был представляться глухонемым и юродивым.

Вечером, после значительного перехода на лошадях через главный хребет Кавказа, мы прибыли в лезгинское селение Хупры, и там ночевали. На другой день, проехавши много селений, после обеда в четыре часа достигли мы деревни Мококо.

Здесь лезгины, введя нас в узкий проход между каменными домами, вдруг остановили и просили войти в дома, будто бы для разговоров. По обычаю горцев, оружие должно было сложить у дверей. Пользуясь этим, лезгины нас обезоружили, взяли наших лошадей, разлучили нас и отдали каждого под присмотр и на поруку хозяину. Буйный джамаат сбежался на площади; схватив моих трех спутников, это сборище с криком упрекало их, что ведут с собою русского, который осматривает дороги Дагестана, и требовало признания. Спрашивая у них прочесть мусульманские молитвы и символы, народ грозил им, что истерзает всех, если не скажут, кто я таков. Джарцы уверяли, что с ними русского нет, что я такой же мусульманин, как и они. Отзыв этот не удовлетворил лезгин. Не веря ему, они настоятельно домогались подвержения меня пытке, чтобы обличить моих спутников. До двадцати человек лезгин, и между ними пять мюридов, обрекших себя на вечную вражду русским, устремились в комнату, где я содержался. Начались испытания. Один мне говорил по-русски, другой по-грузински, третий по-татарски, следя пристально за всеми движениями моего лица; некоторые уговаривали меня признаться, обещая, что мне ничего дурного не сделают и что возвратят опять в Тифлис; иные предлагали мне девушку, подарки, земли, если я захочу остаться у них; прочие, наконец, советовали мне не притворяться немым, утверждая, будто они хорошо знают, кто я таков и какое имею намерение, грозили, что мне будет худо, если я стану упорствовать... Но все было тщетно. Бог дал мне силу и терпение; я не обнаружил никакого впечатления. Смотря бесчувственно, как слабоумный, на моих врагов, я успел сохранить все свое спокойствие и равнодушие.

Мюриды, осыпав меня словами негодования, заставляли исполнять разные свои обряды и обычаи... Конечно, мусульманам легко бы было удостовериться весьма простым способом (имеется в виду обрезание. — И. К.), но от этого они удерживались опасением кровавой мести за бесчестие от мнимых моих родственников и, быть может, от целого моего племени, если бы подтвердилось, что показание моих спутников основательно.

Ожесточение лезгин возрастало. Вдруг один из них, обнажив мою грудь и указывая товарищам своим белизну тела, воскликнул: «Смотрите, какое у него тело! Как будто солнца не видало! Это — русский, и не простой». Все бросились смотреть, рвать меня, таскать; одни клали руки за пазуху, другие шарили по карманам, третьи осматривали мою пороховницу, обувь, ноги и прочее, но ничего не открыли. Путевую записку мою я перед тем успел разорвать и проглотить. Карандаш бросил я в огонь, а русский порох разметал по грязному глинистому полу. Даже мозолей, верного признака русских, на ногах моих не оказалось.

Неуспех обыска все более и более воспламенял мюридов. Они до того меня осматривали, что искали даже по швам одежды моей, нет ли русских ниток. Вслед за тем, поставив меня на краю комнаты, стали они целить в меня из ружей. Один кричал, чтобы я был готов на смерть; другой хотел, чтобы я преклонил колени... Не встав на колени, я только указывал руками на небо, притворялся, будто не понимаю, чего от меня хотят, и продолжал оказывать совершенное равнодушие...

Тут начался спор; многие грозили, что станут резать ремни из спины. Соседи мои подталкивали меня локтями и ногами... Наконец, говор и клики слились в один неистовый шум. Кинжалы засверкали, горцы устремились на меня, минута была решительная! Но судьба положила сохранить еще мои дни для дальнейших испытаний. В самое то мгновение, когда жизнь моя висела на волоске, является в комнату хозяин, которому я был поручен, удерживает мучителей и зовет их на важнейший джамаат, или совещание, объявляя им, что все дело должно решиться. Все удалились торопливо...

Перед закатом солнца на площадь Мококского селения со всех сторон являлись лезгины и бурное совещание началось. Призвав моих спутников, с неимоверным ожесточением народ требовал от них признания. Джарцы мои повторяли сказанное при прежних допросах и для убеждения в справедливости своих слов отреклись от меня, уверяя, будто я, хоть и мусульманин, только их чапар (слуга), почему они и представляют меня совершенно в распоряжение лезгин. Собрание [60] приговорило меня к смерти... Нетерпеливые мюриды уже готовились привести приговор к исполнению, как час молитвы ударил: молла сзывал всех верных на поклонение Богу. Собрание разошлось по домам совершать обряды веры.

Настала ночь. Хозяин мой не позволил мне лечь у порога; он положил меня спать на кровать... Часа через полтора тихо открылась дверь моей темницы, и при свете зажженной лучины я увидел входящих в комнату моих джарцев вместе с кадием Мококского селения. Хозяин почтительно поклонился. Разведя потухший огонь, все они сели вокруг и долго разговаривали, сколько я мог понять, о том, чтобы кадий дозволил нам воротиться назад. Он сперва не соглашался и во все это время пристально наблюдал меня. Потом сказал, что утром посмотрит, и через час все, исключая хозяина, удалились. Уставши от трудного пути и пыток, вскоре стал я беспокойно дремать...

Утром покормили меня печеными лепешками. Надобно было и здесь соблюсти лезгинский обычай...

Убеждения и доказательства джарцев повергли в сомнение многих горцев, и в полдень кадий, к общему, впрочем, негодованию мюридов, объявил, что во мне не видно ничего русского и потому он решил отпустить нас в обратный путь, но на те же селения, по которым мы проходили. Для безопасности были нам даны конвойные... Это решение кадия спасло нам жизнь, потому что впоследствии мы узнали, что в 10 верстах за селением Мококо капучинские лезгины приготовили было засаду, которая только ожидала нашего проезда, чтобы всех нас положить на месте. Дагестанцы обязались клятвою не выпускать от себя в живых не только русских, но и мусульман, приверженных нашему правительству.

Поблагодарив Бога, мы сели на лошадей и выехали из селения, где жизнь наша была в такой опасности. Но опасность еще не миновала. Во всяком селении, через которое пролегал обратный путь, возобновлялись те же расспросы о причине нашего внезапного возвращения, те же подозрения, те же испытания. В селении Хвалахо подозрения дошли до такой нелепости, что жители муллу Мамада приняли за переодетого русского. В Квичали дидоец по имени Муса взволновал народ, утверждая, что меня знает и видел в 1837 году с русскими во время переговоров, но и здесь нам удалось сохранить инкогнито. Переночевав опять в селении Хупры, где джарцы мои успели подружиться с находящимся там в гостях мюридом и уговорить его проводить нас за хребет, мы очень рано выехали на Хупринскую высоту с конвоем четырех человек из местной молодежи. К удивлению нашему встретили мы там дидойца Мусу, который с шайкою [из] 12 человек намеревался по принятому в горах обычаю засесть и перебить нас где-нибудь из-за угла, но для выполнения своего злого намерения не успел достаточно опередить нас. Мы все шли подле этой разбойничьей шайки, не упуская ее ни на минуту из виду, и часто останавливались с решительным видом защищать свою жизнь и свободу до последней капли крови.

Муса разными обидами джарцам старался выманить от них первый выстрел и умолял конвойных не выпускать нас из гор, говоря, что мы приведем к ним русские войска и все возможные несчастия. Хупринцы колебались; были минуты, где шайка Мусы толпилась около меня с весьма сомнительными намерениями, но строгий вид наш делал горцев нерешительными...

Мы стали спускаться с хребта вместе с лезгинами и таким образом достигли урочища, называемого Ори-Цхале. Здесь Муса отстал, потому что до сего места иногда доходили русские объезды; а на берегу реки, чрез который пролегал дальнейший путь, простился и бывший с нами мюрид, сказав: «Прощайте, далее с вами идти не могу. Там русская земля, а моя нога никогда на нее не ступит. Я слово свое исполнил, проводил вас благополучно из гор. Прощайте, помните, что вас вел мюрид». Простодушный горец не догадывался, кого он провожал.

Так, на пятый день мы прибыли опять в свои пределы... Дороги, по которым мы следовали, никто до меня не обозревал. О месте, именуемом Ори-Цхале, правительство в течение 30 лет тщетно старалось получить подробности. Мне удалось не только дважды видеть эту долину, но пройти далее внутрь гор верст до 40 и проникнуть от селения Сабуя далее в горы всего на 80 верст; до Хунзаха оставалось гораздо менее. Описание дороги, которую я осматривал, было представлено вместе с донесением о моем предприятии в горы 12 июня 1838 года за №13.

В ответ на это обер-квартирмейстер предписанием от 17 июня 1838 года, № 811 дал мне знать, что хотя обозрение не увенчалось полным успехом, однако усердие мое не осталось без пользы, тем более что вряд ли кто-нибудь успеет более при таком невыгодном расположении умов в Дагестане.

Вслед за тем начальству было угодно отправить Генерального штаба подполковника Бергенгейма из Хунзаха в Кахетию, а поручика Гордеева через южные лезгинские общества. Они оба от засад, им неизвестно кем поставленных, погибли... Командир Отдельного Кавказского корпуса, донося военному министру о смерти упомянутых офицеров, объяснял, что положение Дагестана таково, что впредь отправлять офицеров в горы невозможно...

Между тем молва о благополучном возвращении моем из Дагестана разнеслась по Кахетии и не замедлила объяснить лезгинам, что у них действительно был русский. Они вознамерились преследовать и убить меня во что бы то ни стало. Узнав, что я нахожусь в селении Квараля (Кварелы. — И. К.), дидоец Муса, который подстерегал меня на возвратном пути из Дагестана, успел прокрасться до самых дверей комнаты, где я лежал больной, но тут был схвачен. Еще и потом, во время четырехмесячного пребывания моего на Лезгинской кордонной линии для обозрения и описания местности, лезгины неоднократно ставили мне засады, от которых судьба меня избавляла, но взамен меня Белоканский военный начальник два раза был ранен.

В конце октября я возвратился в Тифлис и представил начальству подробное описание Лезгинской кордонной линии с моими предположениями и описание путей Нагорного Дагестана, прося о награждении верных моих спутников...

РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 19250. Л. 1-12 об.

Публикация гл. специалиста РГВИА кандидата исторических наук Игоря КАРПЕЕВА

Текст воспроизведен по изданию: Бог дал мне силу и терпение // Родина, № 1-2. 2000

© текст - Карпеев И. 2000
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Николаева Е. В. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Родина. 2000