Донесение секретаря российской императорской миссии при персидском дворе, титулярного советника Мальцова генерал-адъютанту графу Паскевичу от 18-го марта 1828 года, № 4. — Нахичевань.

Наконец достиг я до границы нашей и могу иметь честь донести вашему сиятельству об участи российского посольства при [159] персидском дворе находившегося. Доселе не имел я никакой возможности исполнить сию обязанность, ибо в Тегеране был содержим в продолжении трех недель под караулом и потом с конным конвоем провожаем до самой границы; я не имел при себе цифры и, следовательно, не мог вверить бумаг своих какому-нибудь персидскому курьеру.

В Тегеране посланник наш был принят с такими почестями, которых никогда не оказывались в Персии ни одному европейцу. После первой аудиенции у шаха, при которой соблюдены были все постановления существующего церемониала, и великолепных угощений деланных нам по приказанию шаха тамошними вельможами, посланник имел приватную аудиенцию у Его Величества; шах обошелся с ним весьма ласково, говорил ему: ,,вы мой эмин, мой визирь, все визири мои ваши слуги; во всех делах ваших адресуйтесь прямо к шаху; шах вам ни в чем не откажет", и много подобных вежливостей, на которые персияне щедры в обратной пропорции скупости своей на все прочее.

Все, что посланник требовал, было без отлагательства исполнено, а именно: последовал строжайший фирман на имя Айги-Мирзы, воспрещающий в Реште все притеснения делаемые там нашим промышленникам, о которых ваше сиятельство изволили писать к посланнику, и таковый же на имя казвинского Шах-заде повелевающий ему освободить всех пленных находящихся в доме бывшего сардаря эриванского Гуссейн-хана. Шах прислал посланнику подарки и орден Льва и Солнца 1-й степени. Г-н Грибоедов собирался ехать в Тавриз, а для сношения с. министром шаха и для представлении Его Величеству подарков от нашего двора оставлял меня в Тегеране; он имел прощальную аудиенцию у шаха: лошади и катера были готовы к отъезду, как вдруг неожиданный случай дал делам нашим совсем иной оборот, и посеял семя бедственного раздора с персидским правительством. Некто ходжа, Мирза-Якуб, служивший более 15-ти лет при гареме шахском, пришел вечером к посланнику и объявил ему желание возвратиться [160] в Эривань. свое отечество. Г-н Грибоедов сказал ему, что ночью прибежище себе ищут только воры, что министр Российского Императора оказывает покровительство свое гласно, на основании трактата, и что те, которые имеют до него дело, должны прибегать к нему явно днем, а не ночью. Мирза-Якуб был отослан с фарашами в дом свой с уверением, что персияне не осмелятся сделать ему ни малейшего оскорбления.

На другой день он опять пришел к посланнику с тою же просьбою; посланник уговаривал его остаться в Тегеране, представлял ему, что он здесь знатный человек, занимает второе место в андеруне шахском, между тем как у нас он совершенно ничего значить не может и т. п., но, усмотрев твердое намерение Мирзы-Якуба ехать в Эривань, оп принял его в дом миссии, дабы вывезти с собою в Тавриз, а оттуда, на основании трактата, отправить его в Эривань. Г-н Грибоедов послал человека привезти оставшееся в доме Мирзы-Якуба имущество, но когда вещи были уже навьючены, пришли фараши Манучар-хана, которые увели катеров и вьюки Мирзы-Якуба к своему господину.

Шах разгневался, весь двор возопил, как будто бы случилось величайшее народное бедствие. В день двадцать раз приходили посланцы от шаха с самыми нелепыми представлениями. Они говорили, что ходжа (евнух) то же, что жена шахская, и что, следовательно, посланник отнял жену у шаха из его андеруна. Г-н Грибоедов отвечал, что Мирза-Якуб, на основании трактата, теперь русский подданный, и что посланник русский не имеет права выдать его, ни отказать ему в своем покровительстве. Персияне, увидев, что они ничего не возьмут убедительною своею логикой, прибегнули к другому средству: они взвели огромные денежные требования на Мирзу-Якуба и сказали, что он обворовал казну шаха и потому отпущен быть не может Для приведения в явность сего дела г. Грибоедов отправил его вместе с переводчиком Шахназаровым к Манучар-хану. Комната была наполнена ходжами, которые ругали Мирзу-Якуба и плевали ему в лицо “Точно я [161] виноват, — говорил Мирза-Якуб Манучар-хану, — виноват, что первый отхожу от шаха, но ты сам скоро за мною последуешь". Таким образом в этот раз кроме ругательства ничего не последовало.

Шаху угодно было, чтобы духовный суд разобрал дело; посланник на это согласился и отправил меня, чтобы я протестовал в случае противузаконного решения. С Мирзой-Якубом и переводчиком приехал я в дом Шера (духовного суда) и объявил Манучар-хану, что, буде кто-либо позволит себе по-прежнему какое-нибудь ругательство в моем присутствии, то я этого не стерплю, кончу переговоры, уведу с собою Мирзу-Якуба и они более его никогда не увидят, что я, с своей стороны, ручаюсь ему, что Мирза-Якуб также не скажет никому обидного слова. “Мирза-Якуб должен казначею шахскому несколько тысяч туманов, — сказал мне Манучар-хан, — неужели теперь эти деньги должны пропасть?" Я сказал ему, что Мирза-Якуб объявил посланнику, что он никому не должен здесь гроша, и что, следовательно, должно представить законные документы, и буде есть действительные векселя, т. е. засвидетельствованные в свое время у Гакима, он принужден будет удовлетворить Зураб-хана. ,,Таких документов нет, но есть расписки, свидетели." ,,На основании трактата, — сказал я, — известно вашему высокостепенству, что такие расписки и словесные показания, буде сам должник не признает их справедливыми, в денежных делах не имеют никакой силы; точно, Мирза-Якуб получал деньги от Зураб-хана, но он был казначеем в Андеруне и имел от шаха различные поручения, на каковые и издерживал получаемые деньги. Он говорит, что может это доказать имевшимися в его доме бумагами и расписками, но ваше высокостепенство послали людей своих, которые силою проникли в его дом, когда он уже находился под покровительством нашей миссии, которые унесли вещи, увели катеров и лошадей его, а может быть и выкрали означенные бумаги; вам следовало описать вещи и бумаги в присутствии русского чиновника, а не насильственно и самовольно захватить все, что попало, и следовательно вся ответственность за нарушение [162] прав русского подданного падает на вас. Каким образом суд может приступить к справедливому решению, когда Зураб-хан имеет при себе документы, между темь как бумаги Мирзы-Якуба у него отобраны и может быть теперь уже уничтожены". “Хорошо, — сказал Манучар-хан, — но в трактате вовсе нет того, что вы говорите". В ответ ему я приказал переводчику прочесть некоторые отмеченные мною статьи коммерческой конвенции и все присутствовавшие, по выслушании оных, остолбенели от удивления. ,,Если так, — сказал Манучар-хан, — то духовного суда по этому делу быть не может; пусть все останется как есть".

На другой день посланник был у шаха и согласился на предложение Его Величества разобрать дело Мирзы-Якуба с Мехтемидом и Мирзой-Абуль-Гассан-ханом, но сие совещание отлагалось со дня на день до тех пор, пока смерть посланника и Мирзы-Якуба сделала оное невозможным.

Между тем, посланник прилагал неусыпное старание об освобождении находившихся в Тегеране пленных. Две женщины, пленные армянки, были приведены к нему от Аллаяр-хана. Г-н Грибоедов допросил их в моем присутствии, и когда они объявили желание ехать в свое отечество, то он оставил их в доме миссии, дабы потом отправить по принадлежности. Впрочем, это обстоятельство так маловажно, что об оном распространяться нечего. С персидским министерством об этих женщинах не было говорено ни слова и только после убиения посланника начали об них толковать. Я это представил в Тавризе каймакаму, утверждавшему, что женщины были главною причиною убиения посланника. “Ваше высокостепенство, — сказал я ему, — имеете в руках своих всю переписку посланника с тегеранским министерством, там много говорено о ходже Мирзе-Якубе, но есть ли хотя одно слово о женщинах?" — “Точно, о женщинах нигде не упоминается, но оне были удержаны вами насильственно против своей воли". — ,,Смею уверить вас, — отвечал я ему, — что при мне объявили оне посланнику желание возвратиться в свое отечество, а лучшим [163] доказательством, что посланник никогда насильно не брал тех, которые не имели желания отсюда ехать, может служить происшествие известное вам, которому весь Казвин был свидетелем. Там находились в доме одного сеида две женщины, из коих одна армянка, а другая немка из прилежащих к Тифлису колоний. Оне были приведены к посланнику, и когда объявили, что желают остаться в Казвине, то немедленно же были отпущены к сеиду".

Между тем дошло до сведения муштеида Мирзы-Масси, что Мирза-Якуб ругает мусульманскую веру. ,,Как, говорил муштеид, — этот человек двадцать лет был в нашей вере, читал наши книги и теперь поедет в Россию, наругается над нашею верою; он изменник, неверный и повинен смерти". Также об женщинах доложили ему, что их насильно удерживают в нашем доме и принуждают будто бы отступиться от мусульманской веры. Мирза-Масси отправил ахундов к Шах-заде, Зилли-Султану; они сказали ему: ,,не мы писали мирный договор с Россиею и не потерпим, чтобы русские разрушали нашу веру; доложите шаху, чтобы нам непременно возвратили пленных". Зилли-Султан просил их повременить, обещал обо всем донести шаху. Ахунды пошли домой и дорогой говорили народу: “запирайте завтра базар и собирайтесь в мечетях, там услышите наше слово".

Наступило роковое 30-е число генваря; базар был заперт, с самого утра народ собрался в мечети. ,,Идите в дом русского посланника, отбирайте пленных, убейте Мирзу-Якуба и Рустама, грузина находившегося в услужении у посланника". Тысячи народа с обнаженными кинжалами вторгнулись в наш дом и кидали каменья. Я видел как в это время пробежал через дверь коллежский ассесор князь Соломон Меликов, посланный к г-ну Грибоедову Манучар-ханом; народ кидал в него каменьями и вслед за ним помчался на второй и третий двор, где находились пленные и посланник. Все крыши были уставлены свирепствующею чернью, которая лютыми криками изъявляла радость и торжество свое. Караульные сарбазы наши не имели при себе зарядов, бросились за [164] ружьями своими, которые были складены на чердаке и уже растащены народом. С час казаки наши отстреливались; тут повсеместно началось кровопролитие. Посланник, полагая сперва, что народ желает только отобрать пленных, велел трем казакам стоявшим у него на часах выстрелить холостыми зарядами и тогда только приказал заряжать пистолеты пулями, когда увидел, что на дворе начали резать людей наших. Около 15-ти человек из чиновников и прислуги собрались в комнате посланника и мужественно защищались у дверей; пытавшие вторгнуться силою были срублены шашками, но в это самое время запылал потолок комнаты, служившей последним убежищем русским. Все находившиеся там были убиты низверженными сверху каменьями, ружейными выстрелами и кинжальными ударами ворвавшейся в комнату черни. Начался грабеж. Я видел, как персияне выносили на двор добычу и с криком и дракою делили оную между собою. Деньги, бумаги, журналы миссии, все было разграблено, (я полагаю, что бумаги находятся в руках у персидского министра).

В это время пришел присланный от шаха маиор Гадди-бек с сотнею сарбазов; но у сего вспомогательного войска не было патронов; оно имело приказание против вооруженной свирепствующей черни употреблять одно красноречие, а не штыки, и потому было спокойным свидетелем неистовства; также прислан был визирь Мирза-Мемед-Али-хан и Сергенг. Увидев Сергенга, с которым я был довольно коротко знаком, я просил его к себе. Он сказал мне, что посланник и все чиновники миссии убиты, что он не понимает как мог я спастись, приставил к комнате моей караул и обещался вечером посетить меня. За час до захождения солнца, когда в разоренном доме нашем оставались одни только сарбазы, пришел шахский чиновник, который четырем стенам прочел громогласно фирман, повелевающий народу, под опасением шахского гнева, удалиться спокойно из нашего дома и воздержаться от всякого бесчинства.

В 9 часов вечера пришел Сергенг с вооруженными [165] гулямами, нарядил меня и людей моих в сарбазские платья и повел во дворец Зилли-Султана.

Всего убито в сей ужасный день 37 человек наших и 19 тегеранских жителей.

Там же.