46. Показание беглого рядового Будниченко.

1825 года сентября 15-го дня, служивший в Тифлисском пехотном полку и находившийся в бегах заграницей, а ныне возвратившийся оттуда в Карабагскую провинцию, рядовой Василий Сергеев сын Будниченко был спрашиван и показал:

Зовут меня Василий Сергеев сын Будниченко, веры и исповедания пред сим за семь лет греко-российской; от роду мне 25 лет; российской грамоте читать и писать не умею. В 1815 году поступил я на службу Его Императорского Величества и продолжал [71] ее в Тифлисском пехотном полку в звании денщика, того же полка при капитане Голеновском с 1816 года по самый побег мой в Персию, случившийся в 1819 году, а которого месяца и числа не припомню. Прибыв туда, явился я к тамошнему Гасан-хану, брату эриванского Гусейн-хана сардаря, имевшему жительство в кочевье близ круглого озера, под названием Дарачи-чай, который, приняв меня, через некоторое время сделал меня своим пеш-хматом (то есть комнатным служителем); в звании сем я приехал с пим по прошествии одного месяца в город Эривань, где, прожив при нем один год, принял по принуждению магометанскую веру; потом через пять лет отправился я с ним в город Тегеран к персидскому шаху, у которого помянутый Гасан-хан и спрашивал позволения приступить к войне с русскими, говоря, что теперь самый удобный случай, по причине малого количества войск русских в Карабаге; но шах от сего отказался, представляя причины, что русские сильны и теперь со всеми державами в союзе, а потому могут лишить его, если начнет войну с ними, персидского престола. Сего же года пред сим за два месяца тегеранский Мулла-Мамед муштагид, глава духовенства в Персии, письмами своими из Кялбала убеждал шаха, Аббас-Мирзу наследника Персии и Гасан-хана, чтобы избавили всех магометан от ига российского, ибо через то самое не соблюдается религия в таком отношении, как требуется законом пророка Магомета, и к чему будто бы принуждены российским правительством; и если сам шах на то не согласится, то просил Аббас-Мирзу и Гасан-хана, чтобы поступили против воли шаха и последовали его желанию, причем обязывался он наклонить к общему ополчению весь народ, и надеялся смело одержать победу над русскими.

Напоследок Гасан-хан в половине августа месяца просил вторично шаха позволить начать войну, объявляя, что на помощь им готова большая часть жителей тифлисской, елисаветпольской, карабагской, шекинской, ширванской и кубинской провинций, о коих в тоже время представил и списки, но какое [72] число и кто именно, того мне неизвестно,— только знаю, что сего года в половине августа месяца, когда Гасан-хан был послан самим шахом в гор. Тавриз с испаганским лекарем Мирзою-Мамадом к заболевшему Аббас-Мирзе, в то время приезжал туда же Мирза-Абдулла от Мустафы-хана ширванского и предлагал Гасан-хану, чтобы начали войну с русскими, а со стороны ширванских жителей будет сделано всевозможное пособие, и что при первом открывшемся случае к войне будут истреблены ими все русские чиновники и солдаты, в Ширване пребывающие, а оттуда, соединясь с карабагцами, нападут на Чинахчи и Шушу и прочие места, где только войска русские находятся. Но как Аббас-Мирза, по докладе Гасан-хана, словам Мирзы-Абдуллы не поверил, а хотел чтобы лично слышать о том от самого Мустафы-хана и требовал его приезда к себе, то Мирза-Абдулла, возвратившись к Мустафе-хану, чрез 16-ть дней приехал вторично к Гасан-хану в Султанию и для доказательства истины его обещания привез 13-тилетнего сына Мустафы-хана, коего имя я не припомню. Абдулла был представлен к шаху, который, выслушав вышеозначенное намерение, согласился начать войну, но с тем, чтобы обождать несколько, пока решится спор о границе. Для поспешнейшего же окончания оного приказал находящемуся при нем Мирзе-Садыху отправится в Тифлис, с подтверждением, чтобы он заехал прежде в гор. Тавриз к Аббас-Мирзе, от коего по получении приказания отправился бы немедленно в Тифлис; и если по возвращении его окажется, что граница определяется не по их желанию, то немедленно приступить к войне с русскими. Мирзу же Абдуллу через Гасан-хана наградил халатом и сто пятьдесятью туманов персидскими деньгами, да сверх того подарил жене Мустафы-хана одну шаль, несколько штук парчи и прочих материй, а сыну его весьма хорошую лошадь; потом, отпуская сказанного Мирзу-Абдуллу, приказал сказать Мустафе-хану быть в готовности, а сам между тем послал Гасан-хана собирать войска в Эривань, куда мы, на сих днях следуя, остановились 8-го числа сего месяца [73] ночевать в деревне Гермурут, в которой имеет жительство Мехти-Кули-хан; и когда Гасан-хан рассказал ему о намерении шаха и принимаемом в том участии Мустафы-хана и жителей ширванских, то Мехти-Кули-хан объявил, что он более надеется на карабагских жителей и весьма хорошо уверен в их преданности к нему, и что склонить оных, к возмущению уже готовых, почти надежнее, чем ширванских, лишь бы только началась война. Переночевав там, за два часа до рассвета я приготовил Гасан-хану все нужное к отъезду, а сам, слыша столь неблагонамеренные замыслы против моих соотечественников, которые начаты за два года перед сим, и ныне должны в скором времени совершиться самым коварным способом, решился бежать от Гасан-хана в Карабагскую провинцию и первому попавшему российскому начальнику объявить обо всем, что действительно и сделал. Не взирая на то, что состояние мое, в котором я находился при Гасан-хане было известно, я, чтобы предостеречь русских, пренебрег всем, даже опасением подвергнуться строгой по законам ответственности за учиненную мною измену и побег.

Провожая Гасан-хана в дорогу, я остался сам на месте с лошадью, под видом как будто бы я еще не готов к отъезду, а между тем, дав ему время отъехать подальше обще с 50-ю человеками нукеров его, сел на лошадь и поскакал в Карабаг. Прибыл я в сел. Нураманик, а оттуда доставлен был в сел. Герюсы к подполковнику Назимке, а сим последним препровожден в гор. Шушу к карабагскому коменданту подполковнику Швецову.

Тоже, стр. 15.