СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Ответ «штатского» писателя «военному» писателю

В пятой книжке «Русского Архива» за нынешний год (стр. 75) г. Зиссерман выразил свое негодование на якобы «вымыслы» мои по поводу кавказской жизни Лермонтова. В мартовской книжке «Исторического Вестника» была напечатана статья моя «Речка смерти», т. е. «Валерик», место действия кровавой битвы, воспетое Лермонтовым. Статья эта написана, главным образом, по поводу приложенных к ней любопытных рисунков и не снабжена ссылками, вопреки принятому мною обыкновению. Г. Зиссерман во всех своих нападках и придирках совершенно не основателен уже потому, что принимает за вымысел, за поэтическую фантазию и незнание то, что целиком взято из оффициальных донесений, из документов и показаний современников. Во мне г. Зиссерман видит «штатского писателя, желающего quand même изображать какой-то couleur local», и советует образованным русским, особенно из пишущей [713] братии, желающим писать о Кавказе, ознакомиться с ним основательно, а не повторять избитые фразы Марлинского.

Считающему себя «военным писателем» г. Зиссерману я могу только заметить, что, собирая годами материалы для биографии Лермонтова, я с 1879 года объездил все места его пребывания, не выключая и Кавказа, и что там, благодаря, может быть, тому обстоятельству, что я четыре года имел честь служить при особе покорителя его, фельдмаршале князе Барятинском, я встретил полную готовность облегчить мне труд и поиски. Для меня открылись архивы. Мне доставили все, чем могли поделиться. Местности я изучил; и вот на основании точных изысканий мною писана каждая строчка биографии поэта, втечение нескольких лет помещаемой, главным образом, в «Русской Мысли».

Г. Зиссерман уверяет, что не пропускает ни одной ошибки в том, что пишется о Кавказе. Если бы он заглянул в январскую книгу «Русской Старины» за 1884 год, в статью «М. Ю. Лермонтов на Кавказе в 1840 г.», то увидел бы там, что материалом для моей, возбудившей его негодование, статьи послужили еще и показания барона Россильона, бывшего в то время старшим офицером генерального штаба в отряде, в коем находился и Лермонтов. Россильон скорее враждебно относился к поэту, и потому заподозрить его в излишней похвале ему нельзя, а между тем барон Россильон говорит, что Лермонтов думал своею храбростью удивить кавказцев и «на белом, как снег, коне, молодецки заломивши шапку, бросался на неприятельские завалы. Чистое молодечество, ибо кто же кидался на завалы верхом! Мы над ним за это смеялись». Лермонтов сам говорит об этом:

Верхом помчался на завалы,
Кто не успел спрыгнуть с коня…

Но как человек, не терпевший хвастливости, он рассказывает факт, не упоминая, что это было с ним.

Г. Зиссерман же настоятельно отвергает возможность такого факта, видит в сообщении его фантазию и говорит: «Лермонтов в этом году (1840) впервые попал в жаркое дело с неприятелем и потому едва ли имел случай показать свое бесстрашие и удальство, если не считать его дуэли за эти качества». Это, вероятно, должно означать едкую остроту по адресу поэта?

Г. Зиссерману следовало бы прежде посерьезнее заняться тем делом, в коем желает учить, особенно при такой безаппелляционной экспертизе, которую он принимает. Немного познакомясь с предметом, он узнал бы, что Лермонтов был на Кавказе уже и в 1837 году и тогда принимал участие в целом ряде военных действий под начальством генерала Вельяминова. Это было на восточном берегу Черного моря, от крепости Геленджика до устья реки Вулана. Битвы происходили: 26-го апреля на реке Кунип; 29-го — близь Абина; 10-го мая — в Гумбинском лесу; 11-го на Богоионской долине; потом 12-го, 17-го и 23-го апреля у перевала Вардобуй и т. д. мая 29-го; июня 2-го, 5-го, 22-го. Словом, три месяца тяжелой боевой жизни. Но и без этого закала человек может оказаться храбрым, и удивительна кажется нам логика г. Зиссермана, по коей, храбрость не может быть выказана лицом, впервые вступающим в бой! [714] Нам случалось не раз видеть офицеров и солдат, в первом же бою выказывавших мужество и упрочивавших за собою репутацию храбрости. Быть может, г. Зиссерманом был сделан противный опыт, но в таком случае суждение его очень субъективно.

Мы же в оценке военных достоинств Лермонтова, да простит нам г. Зиссерман, придаем большее значение суждениям таких боевых генералов, как Голофеев и П. X. Граббе. Положим, г. Зиссерман заподозревает значение реляций кавказских военачальников, утверждая, что к молодежи, прибывавшей из гвардии, они были не в меру пристрастны и выводили их, благодаря связям; но на этот раз нельзя не обратить внимания на настойчивость Граббе, которому явно было дано заметить, что не желают отличать Лермонтова. За «Валерик» генерал-адъютант Граббе представил поручика Лермонтова (8-го октября) к Владимиру 4-й степени с бантом — награда, для того времени, очень высокая по отношению к столь молодому офицеру и дававшаяся лишь за действительные заслуги. Г. Зиссерман не признает, однако, того, что говорит о Лермонтове П. X. Граббе. И тогда недоброжелатели Михаила Юрьевича были, должно быть, одного мнения с г. Зиссерманом, потому что сообщениям Голофеева и Граббе не поверили или не желали поверить и награды Лермонтову не дали. Но на этом дело не кончилось и — чего г. Зиссерман не знает — Граббе вторично входит с представлением от 5-го марта, давая при этом о Лермонтове еще следующую аттестацию: «Тенгинского полка поручик Лермонтов храбростью и верностью взгляда обратил на себя внимание. Ему была поручена конная команда из казаков-охотников, которая, находясь всегда впереди отряда, первою встречала неприятеля и выдерживала его натиск, весьма часто обращая в бегство сильные партии. Во всех делах поручик Лермонтов оказал примерное мужество и распорядительность». Этот отзыв совершенно разбивает соображения считающего себя военным писателем г. Зиссермана (стр. 79 и 80), говорящего: «Но вот что хорошо: г. Висковатов придает значение донесению (идет выписка), когда опытные военные люди без моих разъяснений поймут... что Лермонтов состоял при начальнике отряда, как большинство петербургских волонтеров... следовательно, он был не во главе головорезов... и должен был наблюдать, а не действовать». Приведенное нами второе донесение Граббе, быть может, заставит г. Зиссермана сознаться, что он ошибся. Граббе представлял на этот раз Лермонтова к золотой сабле; но тоже тщетно. В Петербурге отказали даже наградить Лермонтова Станиславом 3-й степени, о чем было тоже представление, а в довершение всего, 30-го июня 1841 года, было получено предписание за подписью дежурного генерала, графа Клейнмихеля, чтобы ни под каким видом не удалять поручика Лермонтова из фронта полка, т. е. не прикомандировывать ни к каким отрядам, назначенным в экспедиции против горцев.

Из приведенного мною донесения генерал-адъютанта Граббе явствует, что Лермонтов предводительствовал «конною командою казаков», о коей сам он пишет в письме к Лопухину: «Я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников, состоящую из ста казаков: разный сброд, волонтеры, татары и проч.». Между тем г. Зиссерман отвергает справедливость письма Лермонтова, замечая: «Мало ли что в увлечении минутою писалось друзьям 45 лет тому назад». Он [715] старается выказать свой опыт: «Я сам был начальником такой команды партизанов в 1850 году»... Г. Зиссерман недоволен, что я, «штатский писатель», могу судить о Дорохове, являющемся в глазах «военного писателя», г. Зиссермана, не более, как человеком, который «проник в печать, потому что был человеком из петербургского бомонда, говорившим пофранцузски»... Еслиб я не опасался обидеть считающего себя «военным писателем» г. Зиссермана, то мог бы указать ему, где говорится о Дорохове (кажется, между прочим, замечу, послужившем графу Толстому прототипом для Долохова в «Войне и Мире»). Г. Зиссерман простирает придирчивость свою до такой степени, что нападает на то, как мог я употребить выражение: «Раненый Дорохов передал начальство над своею командою охотников такому же, как и сам, бесстрашному удальцу Лермонтову». Г. Зиссерман замечает: «Итак головорез, прапорщик Дорохов, как некий неограниченный монарх, сам избрал себе наследника». Я думаю, что это совершенно принятое выражение: «Капитан NN передал роту свою капитану N, или полковник такой-то передал команду такому-то». Неужели же надо говорить каждый раз, что начальство приказало уволенному от должности такому-то передать начальство вверенной им части такому-то?

Но что же делать, когда хочется человеку придираться!? Г. Зиссерман утверждает даже, что я так мало понимаю, о чем пишу, что не знаю, что в Чечне живут чеченцы, а думаю, что там черкесы, и все оттого, что в одном месте встречается опечатка, а, может быть, и описка, где сказано черкесы, вместо чеченцы. Также ставится мне в незнание явная опечатка «Фрейганг», вместо «Фрейтаг», известный боевой генерал, о котором я говорил в «Русской Старине» 1884 года.

Но самое курьёзное — это упрек мне за то, что я смел сказать, будто около Грозной, на р. Сунже, растет дикий виноград. Это, по мнению г. Зиссермана, «можно встретить лишь на южном склоне Кавказского хребта, в Мингрелии, Гурии и т. д., а около Грозной единственный виноград можно было видеть на базаре, привезенный из Червленских садов»... Чтобы знатоку Кавказа, г. Зиссерману, для верности просто справиться в любой ботанике, что такое дикий виноград? Желал бы я знать, как это из Червленой станицы привозили дикий виноград, и «военный писатель», г. Зиссерман, поедал его листья, ибо гроздий на нем никогда не бывает. Диким виноградником действительно зачастую увиты кусты и деревья северного Кавказа, и я не раз встречал его на прогулках по лесам.

Да! Видно, еще не скоро прекратится у нас в литературе страсть разных писак, восхваляя самих себя, унижать тех, кем гордится наша родина, и, подмечая у других опечатки и описки, беззастенчиво обнаруживать собственное невежество.

Это не касается, конечно, г. Зиссермана, «писательская» известность коего, кажется, достаточно упрочена; но на этот раз он очень промахнулся. Было бы гораздо лучше, еслиб г. Зиссерман просто обратился ко мне с запросом, откуда я почерпнул свои сообщения; я с удовольствием удовлетворил бы его желание, а публика была бы избавлена от чтения двух статеек полемического содержания.

Что же касается боевой деятельности Лермонтова, то я счел [716] подходящим говорить о ней потому, во-первых, что это естественно входит в его биографию, а во-вторых, потому, что о нем, как о военном человеке, очень часто раздавались весьма странные суждения. Частенько на него военные смотрели, как на человека, которому следует быть «штатским» и писать стихи, а не служить в военной службе, а «штатские», особенно писатели, думали, что ему, как «офицеру», не подобает лезть в преемники Пушкину — «где-де ему быть поэтом, он офицер и необразован». Слава Богу, время, когда все человечество разделялось на два враждебные лагеря «штатских» и «военных», миновало. Теперь мы говорим о людях образованных и необразованных, знающих и незнающих, умеющих исполнять свое дело и неумеющих, но г. Зиссерман этого, вероятно, не хочет знать и все еще говорит о «штатских» и военных писателях.

Но, довольно! Изумительных суждений, высказанных г. Зиссерманом по поводу кавказских поэм Лермонтова, мы касаться не будем.

Пав. Висковатый.

Примечание редакции. Кстати укажем г. Зиссерману, считающему себя почему-то непогрешимым авторитетом во всем, что касается Кавказа, и столь любящему отыскивать чужия описки и опечатки, на его собственную ошибку. В той же самой пятой книжке «Русск. Архива», где г. Зиссерман так неудачно напал на П. А. Висковатого, он уверяет, что князь А. И. Барятинский похоронен в своем имении «Деревеньки». Это имение досталось фельдмаршалу по наследству от его родственника графа Толстого, и хоронить там князя не было никаких оснований, так как у Барятинских есть родовая усыпальница, в усадьбе Марьино, в селе Ивановском, где и погребен князь Александр Иванович.