-

ИЗ БУМАГ Д. В. ДАВЫДОВА

За сообщение этих бумаг мы обязаны сыну знаменитого нашего партизана, Василию Денисовичу Давыдову. Бумаги эти сохранились в черновых собственноручных подлинниках.

П. Б

1. К графу А. А. Аракчееву.

С первого выстрела при переходе Немана до сражения под Бородиным, а потом до берегов Рейна, я не спускал с глазу неприятеля. Вашему сиятельству конечно не безизвестно, что я имел найопаснейшие, а потому наилестнейшие препоручения, подавши первый прожект покойному кн. Багратиону о действии партизанов и доказав сам на деле выгоды моего предложения. Долго пользовался я признательностью вышнего начальства; но гнусные интриги заставили меня предстать к покойному фельдмаршалу для оправдания себя за овладение (после 10-ти часовой битвы), столицею Саксонии, в одно время, как ген. Чернышов получал 1-я Анны за занятие без выстрела Берлина, а полковник Тетенборг чин за торжественный въезд в Гамбург. Справедливость Царя-покровителя была щитом безпокровного! Я, по Его Императорского Величества повелению, воротился к своему отряду, но он уже был отдан другому, что принудило меня, после различных предлогов, одного кривее другого, мне представленных, удалится в Ахтырской гусарской полк, к коему я принадлежу. Граф Милорадович, в коего корпус находился полк сей, выбирает меня снова в партизаны, употребляет меня от Лютцена дозаключения перемирия по роду службы моей; я имею счастье выполнить несколько раз его повеления, он меня представляет к чину, и я остаюсь [905] опять без награждения. В последнюю кампанию назначаются легкие отряды, которые даются в командование или людям, под моим начальством находившимся, или тем, которым сей род службы вовсе был чуждым; я же, Русской полковник с полком казачьим, поступаю в состав отряда графа Менсдорфа, Австрийского полковника. Сколько ни прискорбно, командовавши сам отдельною частью, находится под начальством другова; но во всю сию службу, вашему сиятельству объявит сам полковник г. Менсдорф, какими подвигами заслужил я предстательства его у Государя Императора и у фельдмаршала кн. Шварценберга, который также остались в туне.

Между тем все мои сверстники и даже младшие по службе, провождая жизнь в резервах и главных квартирах, обошли и обходят меня. Я представлял о том некоторым моим начальникам, коих, кажется, долг — прежде наградить подчиненных, а потом получать себе награды; но они, обезобразя себя разноцветными украшениями, уверяют, что уже поздно сим утруждать Государя Императора. Я просил некоторых близких вельмож к Его Императорскому Величеству возобновить в памяти Его мою службу, но у них один ответ: не по моей части. Как будто доводить истину до Царя разделено на части?

Не имея никаких протекторов кроме известной справедливости вашего сиятельства, осмеливаюсь представить вам, милостивый государь, службу мою на рассмотрение; если требование мое справедливо, то покорнейше прошу уважить ее и исходатайствовать мне поравнение в чине с моими сверстниками; если же нет, то предать ее забвению и... [906]

2. К гр. В. Ф. А.

Приязнь ваша, ваши добрые советы, старание обо мне и одолжения ваши, которые я никогда не забуду, дают мне некоторую смелость и даже право на терзанье вас еще не мною, любезнейший В.Ф. Иван Иванович ¹, в официальной бумаге своей, обещал мне войти с докладом к Государю Императору о позволении мне отбыть с вод в Россию: тем более мне сие необходимо, что мне нельзя уже временить на счете моего состояния, с часу на час приходящего в упадок. Судя строго, мне не надлежало бы вступать в службу в прошедшем году; но я не мог победить желания моего служить Государю Николою Павловичу. Еще менее следовало мне ехать сюда, но, как я вам уже несколько раз говорил, выбор Его Величества вскружил мне голову.

И так, любезнейший В. Ф., сделайте одолжение, не откажите мне взять на себя труд не только напомнить один раз, но, если дело замедлится, то напоминать И. И-чу об обещании его до тех пор, пока он не пошлет сие мне необходимое разрешение. Я боюсь, что, погрузясь в воды, меня там забудут (ибо не одно дело И. Ивановичу обо мне помнить) и через то сделают мне чрезвычайную расстройку, расстройку, которая может принудить меня решительно оставить службу. Тут конец просьбы. Теперь другое дело. Я уверен, что имею в вас точного истолкователя причин, побудивших меня оставить сей корпус. Вы были свидетелем моего затруднительного соотношения с начальством по родству моему с Алексеем Петровичем ²; я вам сказывал о том неудовольствии [907] которое уже я понес по сему прежде еще смены Алек. Петр, и во время отсутствия его в горы. Вы также видели, что я готов был все забыть и все переносить, если бы только дали мне хотя какую либо команду. Право, я служил бы лихо, не смотря, что начальник другой, ибо Царь и честь моя все теже; да и к чему бы я в другой раз прискакал сюда, как не для того, чтобы драться, драться и драться? Мне никакой команды не давали, и я молчал, полагая, что, занимаясь приготовлением к походу, начальству было не до моей особы. Вдруг дают самую блистательнейшую команду младшему мне по службе! Я изъявляю на то мое удивление, и мне отвечают, что эта команда потому дана, ему, что уже он там на месте, как будто бы я не мог быть на том же месте в три дня? Наконец ответ заключается тем, что нет команды, которая мне могла бы быть теперь вверена.

Что мне оставалось делать? Влачить 26-летнюю боевую мою службу за главной квартирою вместе с маркитантами и, удостоенный выбором на длительную службу самим Государем, столь мало чувствовать цену этой милости, что, облеченный ею, унижать себя прошением места у какого нибудь раздавателя мест, возникающаго всегда и везде во всех главных квартирах всего света? Мог ли я на это решиться! Скажут, что это лишняя гордость, но без гордости какой бы я был солдат? Не от нея ли я, смею сказать, более в мой век сделал, нежели награжден? И ни мало не был я оскорблен тем, и всегда готов служить без надежды на награды, только чтобы давали мне команды и неприятеля. Свежий пример сему порукою: за Миргское мое дело, которое, да простят мне сию дерзость, важнее и как бой и последствии своими последней стычки [908] авангарда нашего (ибо прежде Миргскаго дела Персиане делали набеги к Акзиблуку и к Башкечешу в 50 верстах от Тифлиса, а после изгнаия их мною за границу ни один Персидской всадник не переступил за черту оной до сего времени) я только просил награды подчиненным моим, а себе ничего кроме одной милости — начать первым сию кампанию, что мне и обещали, что могли бы и выполнить, препоруча мне передовые войска авангарда, командуемого генералом старее меня в чине; но сего не сделали по той причине, что я, будучи более известен его в армии, в России и далее, все успехи отнеслись бы ко мне, а все неудачи к нему. Я это чувствую, ясно знаю, но я молчал, молчу и молчать буду, а говорю вам одному о том, ибо с вами я могу и хочу быть откровенен. Теперь скажут, ежели бы я решился следовать за главной квартирой и очищать там место себе, успел ли бы я в том? Нет! Не ясно ли было, что, препоруча отряд Карабагской генералу младшему мне по службе и в тоже время объявя мне что нет мне теперь команды, неясно ли было, что начальство решительно хотело сей жестокою намекою от меня отделаться и отворить дверь к выходу, ибо, вероятно ли, чтобы я лишен был сего блистательнейшего места, потому что оно находило меня глупее, менее храбрым и менее опытпым избранного им на сие место, и что все здешния превосходительства меня превосходнее? И так эта намека приготовляла меня к другим сильнейшим: если бы я заупрямился не понять первую и остался здесь, что бы из того вышло? Я могу ошибаться, ибо всякой человек видит все с собственной точки зрения, но мне кажется, что я бы чрез то осрамил себя в собственной совести, в глазах других, и в [909] Высочайшем мнении, столь для меня драгоценном и все это без малейшей пользы для общего дела.

Видя себя в таком необыкновенном для меня положении, долго боролась страсть моя к боевой службе и желание заслужить Высочайший выбор, столь высоко поднявший мое самолюбие, с обстоятельствами, меня теснившими; наконец я решился воспользоваться случаем, представляющимся мне для пользования ноги моей, от боли которой я без сомнения, если не чрез год, то верно через два принужден был бы оставить службу: ибо уже один раз я от того выходил в отставку, а прошлую осень едва мог держаться на коне. Я счел, что, безполезный теперь, а могу быть полезнее после и, излечась от болезни и исправя дела мои, могу быть снова годен Государю Императору на другую войну, в другое время, при других для меня обстоятельствах. Только, чтобы Его Величество промолвил слово, и я готов буду куда и на что Ему угодно, алча одного Его внимания и боясь одного Его неблаговоления.

Простите мне, любезнейший В. Ф., мою докучливость, но вы вашим кратковременным здесь пребыванием снискали общее уважение, а я, к оному прибавляя приязнь и благодарность, не могу вас отпустить отсюда, не объясня всего того что у меня на сердце.

В воскресенье вечером, в Георгиевске (1826).

3. К графу А.А. Закревскому

31-го августа (1872) С.Мышецкое – а пиши в Москву, в Знаменской переулок, в собствен. дом.

Я тебе писал, любезнейший друг Арсений Андреевич, немедленно по приезде моём из Грузии, но писал по почте и потому не знаю, дошло ли [910] письмо мое до тебя. Молчание твое необыкновенное заставляет думать меня, что письмо мое не дошло до тебя и потому, пользуясь пролетом Мадатова, я посылаю тебе другую эпистолу.

Я теперь живу в деревне, чуждый и дел и слухов этого мира. Здоровье мое, потрясенное не на шутку мерзостию г-на П., начинает поправляться. Покой, уединение и семейственное счастье совершенно оживляют и дух и тело мое.

Я был у брата Алексея; он не грустен, но сердит и как будто выбитый с винта, на коем он вертелся 38 лет славной службы! Кажется однако, что начинает кой как привыкать к безмятежной жизни, начал заниматься приведением в порядок записок своих, ибо не из числа тех безграмотных, которым и партикулярные письма сочиняет Грибоедов. Там же строит он маленькую хижину для себя и своей библиотеки. Как мы часто о тебе говорили, и конечно нигде о тебе дружественнее не вспоминали, как в Тифлисе и в Лукьянчикове ³!

Я не говорю о Ермолове — сильные враги его все сделали; но скажи, какова моя участь со всею страстью моею к боевой службе (с тобою могу говорить так): с умом, с храбростью, с опытностью, не с тою что только была, но с тою что была, делала и замечала, с ревностью, которая, ты свидетель, заставила меня бросить и беременную жену, родившую после во время моего отсутствия, и детей, и радости домашние, и расстроенное имение, чтобы лететь в Грузию, тогда представленную нам как котел кипящий. Приехав туда, я сделал то, что препоручено мне было сделать, подобно [911] г-ну П. побил и выгнал неприятеля из Грузии, но более его вошел в границы Персии. Он правда взял 1100 челов. пленных, но как и по чьей милости, спроси о том Мадатова, а в деле его и не видали. У вас, может быть, он еще героем слывет, и Елисаветпольское дело неизвестно, а в Грузии оно чисто и ясно: Вельяминов и Мадатов все сделали. П. только имя свое приложил к делу.

Но я занесся о Елизаветпольском деле, и забыл о себе. И так я сдёлал то, что мнё велено было сделать, а может и более, ибо вход в границы Персии мне именно воспрещен был, я ослушался; но, кажется, не для бесславья нашему оружию. За все за это, мне, после графа Дибича обещаний, что я первый открою огонь против Персиян, мне не дают команды, и самую блистательнейшую дают Панкратьеву, человеку не знающему войны, давно уже просившемуся в оберполицейместеры, и 3-мя годами моложе меня в чине генералмайорском. Наконец, не смотря, что не я просился в Грузию, а что я прислан туда по выбору Государя, и гораздо прежде г-на П., теснят меня и заставляют выбыть из корпуса. Ты знаешь всю мою службу, от самой Финляндской кампании, ты помнишь, как я служил, и как я люблю служить; признайся, что я несчастлив! Я, который оставляю в покое и кресты, и ленты, и чины, словом ничего не желаю кроме команды и неприятеля, меня не только первых, но и последних лишают

4. Голодный пес.

(Неизданное стихотворенье)

Ах! как храбрится
Немецкий фон,
Как горячится
Наш хер-барон! [912]
Ну вот и драка,
Вот лавров воз...
Хватай, собака,
Голодный пёс!

Кипят и рдеют
На бой полки,
Знамена веют,
Горят штыки,
И забияка
Палаш вознес...
Хватай, собака,
Голодный пёс!

Адрианополь
Без битв у ног,
Константинополь
В чаду тревог...
Что ж ты, зевака,
Повесил нос?..
Хватай, собака,
Голодный пёс!

Лях из Варшавы
Нам кажет шиш...
Чтож ты, шершавый,
Под лавкой спишь?
Задай, лаяка,
Варшаве чос...
Хватай, собака,
Голодный пёс!

— Все это жжется.
Я брать привык
Что так дается...
Царьград велик!
Боюсь я ляха!
А ты, небось!
Хватай, собака,
Российской пёс.

Так, вот кресченды
Звёзд, лент, крестов,
Две-три аренды,
Пять-шесть чинов;
На шнапс, гуляка,
Вот денег воз!..
Схватил собака,
Голодный пёс! Разговор

5. Государя

Императора Николая Павловича с Алексеем Петровичем Ермоловым, на музыкальном вечере кн. Дмитрия Владимировича Голицына, 17 мая 1835 года в Москве.

(Записано Д. В. Давыдовым).

Государь. Как хороша Скрыпицына! Как стройна!

Ермолов. Да, государь, — она как стебель лилии.

Государь. О! да ты поэт, как брат твой Денис. — Как жаль, что этот человек служит урывками! С его средствами и дарованиями чем бы он не был! — Писал ли ты когда нибудь стихи?

Ермолов. Никогда, государь, не мог прибрать ни одной рифмы и ни с одним стихом не умел сладить.

Государь. А Денис пишет ли стихи?

Ермолов. Редко теперь, он занимается серйозными сочинениями.

Государь. Я этого не знал; может быть, урывками, также как служит.

Ермолов. Нет, государь, весьма постоянно; можно сказать, как трудолюбивший коментатор.

Государь. К чему он не способен, когда захочет, с его способностями и дарованием! — Он однако прежде писывал вольные стихи?

Ермолов. Правда, государь: быв гусаром, он славил и пил вино, и от того прослыл пьяницею, а он такой же пьяница, как я.

Государь. Это я знаю; — жаль, что он урывками служит! Он был бы полезен и для всех, и для себя, и пошел бы далеко.

6. К А. П. Ермолову.

Я верно четыре раза писал Евдокиму ⁴, почтеннейший брат Алексей [914]

Петрович, чтобы он уведомил меня о вашем подагрическом припадке, то ему следовало бы на сей счет меня и успокоить. Но он молчал, и обязанность его взяла на себя Петербургская газета, в которой я, к удовольствию моему, увидел, что 20 Февраля вы приехали в Петербург. И так, слава Богу, подагра с плеч долой, или лучше с ног долой! Дай Бог никогда уже ей не посещать вас и возвратиться в Сенат, где ея вечная главная квартира. Спустя нисколько дней по прочтении в газете о вашем приезде, я получил и от моего Васи⁵ известие о том же, но он к известии этому прибавляет, что, как кажется ему, вы в Петербурге не надолго; я же с своей стороны полагаю, что вы конечно проведете там Святую неделю. Пишу к вам туда, желая, чтобы письмо мое вас еще там застало, ибо оно заключает в себе просьбу и вот какую.

Вы помните, что два года тому назад, т. е. 1837 года октября 3-го я подал графу Орлову записку, в которой просил его об исходатайствоваши у Государя Императора перемещения праха незабвеннаго нашего героя кн. П. И. Багратиона из пустынного села Сима Владимирской губернии. Орлов в ту же минуту отнес записку мою к Государю, а Его Величество изволил передать ее военному министру [915] с тем, чтобы по ней было исполнено в свое время; Орлову же изволил сказать, что прах этот перенесен будет на Бородинское поле и погребен у памятника.

Открытие памятника, кажется, будет летом. Перемещение праха князя Багратиона требует заблаговременного распоряжения и предписаний в те места, которые в этом деле должны несколько соучаствовать и коим нужно будет употребить несколько времени для приведения в исполнение предписанного. Места эти Синод и Владимирское Губернское Правление. Сверх того, если честь сего перемещения возложена будет на меня — честь, которую я приму за истинное благодеяние, (и на которую впрочем я имею все право и потому, что я был более времени чем другие адъютантом князя и потому, что я подал мысль о перемещении его праха и хлопочу о том), то мне нужно будет получить на сие предписание военного министра заблаговременно, дабы иметь время распоряжаться по сему случаю.

Я писал дежурному генералу Клейнмихелю и просил его доложить о том графу Чернышеву.— Но так как вы теперь в Петербурге, почтеннейший брат, то не можете ли вы сделать мне милость поговорить о том с графом и уладить так, чтобы до выезда еще вашего из Петербурга все это распоряжение было сделано, и предписания разосланы во все те места, в которые их следует разослать? Вы крайне обязали бы меня; сделайте милость, не откажите мне в этом.

Более писать из снежных степей моих нечего, скажу только, что я с некоторого времени все болен; [916] ревматизмы одолевают! Это следствие бивачной жизни. Поневоле вспомниш слова генерала в какой то Французской пьесе: La gloire ca ne donne que des rhumatismes; c`est le seul bien qu`on nenous conteste pas ⁶

Простите, почтеннейший брат, — в мае, если Бог даст жизни и здоровья, надеюсь вас увидеть в Осоргине⁷ или в Москве проездом в Петербург. Преданнейший всей душою брат.

Денис.

20 Марта 1839
Маза

Сим. губ. Сызранского уезда.

Известно, что Д. В. Давыдов не дожил до перенесения Багратионова тела на Бородинское поле. Он скончался скоропостижно в своей деревне, откуда писано это письмо, апреля 22 1839 г. Жуковский, в «Бородинской годовщине» своей, перечисляя сподвижников 1812 г, говорит:

И боец, сын Аполлонов!
Мнил он гроб Багратионов
Проводить в Бородино;
Той награды не дано:
Вмиг Давыдова не стало!
Сколько славных с ним пропало
Боевых преданий нам,
Как в нем друга жаль друзьям!

Комментарии

1. Дибич.

2. Ермоловым.

3. Родовая деревня А. П. Ермолова в Орловской губернии.

4. Младший брат Дениса Васильевича, генерал-майор Евдокимов Васильевич Давыдов 1842. Будучи поручиком кавалергардского полка, он был ранен под Аустерлицом и взят в плен. Наполеон, обходя лазарет, спросил Е. В. Давыдова: Comdien de blessures, monsieur? — Sept, sire, отвечал Давыдов. — Autant de marques d`honneur! (Т. е. сколько ран?— Семь, ваше величество. — Столько же знаков чести!). В 1822 г. он был флигель-адъютантом и командовал кавалергардами.

5. Старший сын Дениса Васильевича. Служил в это время юнкером в лейб-гвардии конной артиллерии.

6. Т.е. Слава! От нее добудешь только ревматизмі – единственное, неоспоримое достояние наше.

7. Подмосковная деревня А. П. Ермолова.

Текст воспроизведен по изданию: Из бумаг Д. В. Давыдова // Русский архив, № 6. 1866