-

ДАВЫДОВ Д. В.

ЗАПИСКИ

Записки покойного Дениса Васильевича Давыдова, во время поездки его в 1826 году из Москвы в Тифлис.

Я был в отставке два года четыре месяца и девять дней, то есть, с 1823 года, ноября 14, по 1826 год, марта 23.

При восшествии на престол Государя Императора Николая Павловича, я, по прошению моему, опять вступил в службу и назначен состоять по кавалерии. Живя с семейством моим, то в Москве, то в подмосковной моей деревне, я ожидал коронации, ни мало не думая о [130] действительной службе, то есть, о служб во фронте или на войне.

В первых числах августа, поехал я во дворец, представиться Государю Императору, прибывшему в Москву. Нас было до 60 человек, разных званий и чинов. Начальник главного штаба, генерал Дибичь, полагал, что представление будет в проходной зале, перед грановитою палатою, и мы все были там собраны. Генерал Дибичь подходил и разговаривал со многими и, между прочим, услышал я, что он сказал войска донского генерал маиору Василию Иловайскому: «Государь желает, чтоб вы ехали как можно поскорей к своему месту и так даже, чтобы вы не ожидали коронации Его Величества» — (генерал Иловайской принадлежал к кавказскому корпусу). Тоже было сказано генерал маиору Королькову, недавно в тот же корпус переведенному.

Такой разговор начальника штаба Его Величества с генералами кавказского корпуса, доказывал, что в том корпусе не совсем здорово, но я полагал, что, может быть, Черкесы сделали набег на какое нибудь селение, разграбили и увели жителей, как иногда там бывает и что дошедшие оттуда слухи слишком преувеличены, и это также нередко случается.

Вскоре после того объявили нам, что представление будет не в зале перед грановитою [131] палатою, а в собственном Его Величества дворце (подле Чудова монастыря). Мы все туда отправились и нас поставили тем же порядком, как и прежде. Не много спустя после того, Государь Император взошел в залу. Оп говорил со всеми очень ласково и милостиво, и когда дошла до меня очередь, то Его Величество изволил сказать мне, что он рад меня видеть, изъявил сбое удовольствие, что я снова надел эполеты, заметил, что я ни мало не постарел и спросил меня, здоров ли я? — На ответ мой, что я, благодаря Бога, здоров, Его Величество спросил меня: могу ли я служить в действительной службе, я отвечал, что могу, и Его Величество, улыбнувшись милостиво, пошел далее.

На другой день, все еще в неведении о военных действиях в Грузии, приехал я в Кремль к разводу, и, ходя по площади, встретился с одним из приближенных к генералу Дибичу. — Он отвел меня в сторону и сказал. — «Знаете ли, Денис Васильевич, что я сей час говорил об вас с генералом Дибичем». — Помилуй, отвечал я, о чем кажется было бы говорить обо мне. — «Он спрашивал, как я думаю, согласитесь ли вы ехать в Грузию, где теперь воина и Государь хочет вас послать туда». Что ж ты отвечал? — «Мне неизвестно ваше намерение, но на всякой случай, желая [132] дать вам средства отказаться, ежели вы не захотите принять это предложение, отвечал, что вряд ли вы согласитесь, имея такое большое семейство и состояние, довольно расстроенное; теперь ваше дело, решиться ли ехать в Грузию или нет; по крайней мере, я открыл вам отверстие, через которое вы можете избавиться от этой поездки». — Но пока он говорил, я уже решался. — Решился ехать. Нельзя было сделать иначе. Я сам просился вступить опять в службу: как же отказываться от боевой службы? — Неужели я надел эполеты для того только, чтобы таскаться с ними по гуляньям и балам, или шевелить ими в деревне перед старостою или исправником? — К тому же слово война, до сих пор, не смотря на то, что я прожил уже около полстолетия, имело какой то магической звук в душе моей, да и выбор меня первого на путь опасностей и чести не мог не льстить моему самолюбию. Вот причины, побудившие меня явиться снова на боевое поприще. Но я солгал бы, еслиб смел уверять, что решился без сильной борьбы с моим сердцем. Нежнейшая привязанность к моей жене, бывшей тогда беременною, с которою, в течении осьми лет, ни одного дня я не расставался, уверенность, что и она очень и очень огорчена будет отсутствием моим на неопределенное время в столь отдаленный край, сделавшийся театром [133] военных действий, и, сверх того, известный по свирепствующим в нем особого рода смертоносным болезням. Разлука с детьми, которые были хотя еще малы, но уже утешали меня, словом, расставанье со всем милым и необходимым как жизнь для моего сердца, и даже с домашними привычками, которые в одиннадцать лет мирной жизни во мне укоренились, — все терзало мою душу. Нужна была вся сила рассудка и еще более, может быть, вся страсть моя к боевой службе и могущество славолюбия, все это вместе было очень и очень мне нужно, для преодоления желания отказаться от столь неожиданного мною назначения.

Вскоре после разговора моего с приближенным генерала Дибича, он сам приехал к разводу и прежде всех подошел к генералу Королькову, с вопросом, когда он едет? — От него приблизился ко мне и, поздоровавшись, сказал, что имеет нужду говорить со мною и назначил мне свидание на другой день, в 12 часов утра. — Я явился из минуты в минуту в определенное время и только что успел взойти в адьютантскую, как дверь кабинета отворилась и генерал Дибичь позвал меня к себе. Он взял меня приятельски за руку и, по обыкновению своему, не глядя в лице, а потупя глаза в низ, или обращая их потупленными в сторону, сказал мне. [134]

– Государю угодно, чтобы вы ехали в Грузию, там воина. Его Величеству нужны отличные офицеры. Он избрал вас, но желает знать, согласитесь ли и вы на это назначение.

Я, решившись уже единожды на отъезд в Грузию, не находил нужным жеманиться, при принятии этого предложения и, приступя к делу, прямо отвечал ему: — «Мне очень прискорбно видеть сомнение Государя в принятии мною предложения на военные действия, скажите, ваше превосходительство, Государю, что я не только ни одну минуту не поколебался, но что милостивое Его внимание ко мне и выбор никогда не забудет мое благодарное сердце. — Прибавьте к тому, что я всегда готов на всякий путь прямой и опасный». — Генерал Дибичь, вместо ответа, обнял и расцеловал меня. — Тогда спросил я, когда прикажете ехать? — Он сказал, что надобно подождать до приезда первого из Грузии курьера, и мы расстались.

Шесть дней не было из Грузии никакого известия, наконец узнал я, что приехал фельдъегерь оттуда и на другой же день утром отправился к разводу на Кремлевскую площадь, чтобы узнать о моей участи. Я не спускал глаз с генерала Дибича, он подходил от одного генерала к другому, но, увидев меня, вдруг взял перпендикулярное направление ко мне, отвел меня в сторону и сказал. «Государю угодно, чтоб [135] вы как можно скорей ехали». — «Слушаю, был ответ мой, а постскриптум: — «не уже ли я поеду не видав Государя?» — «Непременно увидите, я вам дам знать когда именно».

Между тем, в течении шестидневного ожидания курьера из Грузии, я посещал общества и балы, даваемые по случаю коронации. Слух о назначении меня распространился повсюду и множество знакомых моих интересовались знать о моем отъезде, я ничего не мог сказать определительного по самой простой причине, потому что сам не знал, не только когда я поеду, но даже и того, точно ли я отправлюсь в Грузию. Впрочем вообще говорили иные, что все уладится без воины, а другие утверждали, что если и откроется война, то непродолжительная, потому что Персиянам нельзя устоять против Руских и что наверное более трех месяцев кампания не продолжится. Я сам был того же мнения не по рассудку, а потому что невольно веришь тому что хочется. — Мне пора было знать, прослужив две кампании против Турков, что в воине с Азиятцами главное состоит не в драке; бить их всегда очень легко Руским, а в умении вести войну, то есть, в искусстве распоряжаться так, чтоб солдаты наши всегда имели полный желудок пищею, и полную суму с патронами, а артиллерия полные парки, что весьма трудно, как в Турции, так и в Персии. [136]

Вечером, в тот же день, когда генерал Дибичь объявил мне словесно Высочайшее повелите, чтоб я поспешил отъездом в Грузию, получил я от него же официальную бумагу явиться к Государю Императору на другой день в 12 часов.

12 августа, по утру, Государь был на маневрах и я дожидался целый час во дворце, где никого не было, но около 12 часов Его Величество возвратился и я был тотчас позван в кабинет. Через несколько времени я вышел из кабинета в полном восторге и очаровании от милостивого приема и разговора со мною Его Величества.

Я чрезвычайно спешил распоряжениями и приготовлениями к немедленному отъезду и, по мире приближения времени к разлуке с семейством моим, грусть и тоска сердца час от часу более усиливались, а к довершению всего, дом мой беспрестанно наполнен был родными, друзьями и приятелями, приезжавшими прощаться со мною, все это еще более сокрушало меня потому, что я не мог посвятить семейству моему последние минуты перед разлукою, может быть весьма продолжительною, а может быть и вечною. — При том же мне должно было притворяться веселым, когда горе тяготило мое сердце....

Между тем хотелось мне иметь полное и настоящее понятие о положении дел в Грузии, но [137] только вечером, накануне моего отъезда, узнал я, что Аббас-Мирза, наследник персидского престола, со ста тысячами войска вторгнулся в пределы наши в Карабахскую провинцию, обложил крепость Шушу, в которой заперся и твердо отстаивает полковник Реут с частию своего полка. Сверх того, кроме обложения Шуши, неприятель, усиленными маршами, идет вперед и, по последнему известию, находился уже в 150 верстах от Тифлиса, а с другой стороны (от Ериванской крепости) сардарь ериванский, с братом своим Гассан-ханом, известным в той стороне наездником, овладел Бамбагскою и Шургальскою провинциями и простер наезды свои до Ковша, за 50 верст от Тифлиса, но что и с нашей стороны поспешно собираются войски и даже послано повеление некоторым баталионам, находящимся на кавказской линии, поспешно, усиленными маршами, следовать к Тифлису, но что по всем соображениям не возможно собрать в одно место более 8000 человек, без открытия других пунктов, посредством коих сохраняется спокойствие в горах и содержатся в повиновении дикие, воинственные народы, обитающие в тылу единственного сообщения с Россиею, и без того уже затрудненного кавказскими громадами. — Словом, все дела представлялись совсем не в розовом цвете и я, могу сказать, [138] погружался в самый кипяток обстоятельств; но жребий был брошен.

15 августа, в воскресенье, в 2 часа по полудни, я, с стесненным сердцем, выехал из шумной и веселящейся столицы в путь. — Жена и самые близкие, сердечные для меня люди, провожали меня до заставы: там простился я с ними, сел в коляску и, оставшись один сам с собою, не удерживал уже более слез моих; они несколько облегчили тяжелый камень грусти, тяготивший мое сердце....

….В Воронеже, я распрощался, как мне казалось, с Россиею. — Отсюда начинает ощутительно слабеть население, взору представляется более полей и менее деревень, и чем далее, тем леса реже и реже, а местоположение площе и площе; так продолжается до Казанской станицы, пограничной с Воронежскою губерниею, здесь правый берег Дона весьма высок и это возвышение продолжается на всем пространстве между первою и второю переправою через Дон в Оксае, оттуда начинаются уже истинные степи до подошвы Кавказа.

Езда от Черкасска начинается необыкновенная: не едешь, а летишь; лошади чудесные, дорога как пол. Но взору не где остановиться, степь подобна безбрежному океану. Не знаю как для других, а для меня все безграничное [139] вселяет какую то душевную поэтическую тоску, неизъяснимо приятную.

24 августа, приехал я в Ставрополь, прямо к старинному знакомому и сослуживцу моему, областному начальнику князю П. Д. Горчакову. Не зная что делается в Грузии, кроме только того, что мне было известно в Москве, и что было весьма нерадостно, при том же разъехавшись с некоторыми проезжими и с фелдъегерем из Тифлиса, можно поверить, что я очень и очень желал узнать о тамошних последних новостях, но и князь Горчаков знал не более меня. Одно только новое сведение сообщил он мне, какие именно, и в каком количестве, войска, усиленными маршами, поспешают к Тифлису.

Ставрополь город не совсем красивый и довольно грязный, не смотря на то, что лежит на некотором возвышении, но за всем тем это оазис в пустынях аравийских — я надеялся было увидеть там Элборус, однакож не видал, может быть от того, что погода была несколько пасмурная. Из Ставрополя отправился я утром 25 августа; по предлежащей мне дороге ездили прежде не иначе как с многочисленным конвоем казаков от станции до станции, но с тех пор, как линия подвинута ближе к подошве гор, все хищники присмирели и поуспокоились; иногда только, украдкою, и то весьма [140] редко, появляются они и то небольшими партиями; теперь только по прежней привычке, или от лишней осторожности, берут еще конвой по два казака со всякого поста, учрежденных на большой дороге, один от другого ровно в трех верстах, на каком нибудь кургане или возвышении.

Во время моего проезда, некоторая часть линейных казачьих полков, водворенных на жительство от Московской крепости до Екатеринограда, получили повеление переместиться на новую линию, подвинутую ближе к подошве гор. Им, на новых местах будущего их жительства, построены уже дома по плану, и каждая станица обнесена рвом и валом с частоколом.

Через это распоряжение, земля хищных Черкесов более и более стесняется, и вместе с тем усиливается надзор за так называемыми мирными Кабардинцами, которые, под предлогом мирных, были прежде в беспрерывных сношениях с жителями и казаками, обитающими по большой дороге, хитро выведывая о какой либо неосторожности проезжающих, или о времени работ жителей, оставляющих семейства свои в деревнях, извещали о том враждебные аулы, или, скрывая посреди жилищ своих разбойников из тех аулов, сами присоединялись к ним в наездах и грабительствах их на линии. Теперь все это прекратилось. — Но самая [141] главная польза, происходящая от стеснения враждебных и хищных горцев, состоит в том, что они, владея прежде большею частию плоской страны, имели все способы собираться сильными толпами и производить вторжения на линию, а теперь, бывши затеснены ближе к ущелиям, или обладая у подошвы гор весьма малым пространством, лежащим, так сказать, под глазами новопереселенных линейных казачьих полков наших, лишены всей возможности к враждебным предприятиям. — Вот что изъясняет спокойствие городов в нынешнюю войну.

По дороге из Ставрополя до Александрова, я беспрерывно смотрел, то в даль, то по бокам, в надежде увидеть Кавказ и все таки не видел Кавказа. Дорога хотя степная, но покрыта холмистыми выпуклостями, которые заслоняли горы, и от Александрова верст на пять было также, но тут вдруг открылась вся цепь гор снеговых и над ними Элборус как гигантский шатер! — Вид очаровательный, особенно для того, кто никогда не видал заоблачных гор.

В Георгиевске я пробыл часа два, ночевал в станице Прохладной и утром, 27 числа, приехал в Екатериноград — Местоположение все площе и площе, но дорога приятна тем, что едешь берегом Малки и никогда не теряешь из вида гигантской цепи гор кавказских, которые [142] как стена подымаются от самой плоскости и обеих оконечностей, и этой чудесной стены не досягает взор. Кажется сама природа положила цепь кавказских гор пределом России.

В Екатеринограде я остановился часа на два у коменданта, надеясь услышать от него что нибудь новое о Грузии, но и он так же ничего не знал. — Отсюда дорога совсем уже не такая, как была прежде. — Надобно было переправляться через реку Малку, которая, можно сказать, не течет, а летит и крутит всем, что попало. — Нельзя было не удивляться паромщикам и солдатам, которые переправляли меня. — Что за ловкость! — Что за отважность! — Они смело бросались в самую быстроту, тащили паром руками вверх по течению и потом, спустя его на произвол, прицеплялись к бокам его, вися над бурными волнами, и мы летели как стрела наискось к противному берегу.

Переехав благополучно через Малку, надобно было продолжать путь наш левым берегом Терека на одних лошадях до самой Владикавказской крепости (105 верст). Отсюда назначается уже для проезжающих прикрытие из 50 человек пехоты, 10 казаков и одного орудия, потому что дорога, идет близко границы Чеченцев, главнейших хищников, храбрейших и предприимчивейших из воинственных кавказских народов. — Генерал Ермолов, во время [143] командования своего в этом крае, весьма обуздал их, перенесением левого крыла линии на реку Сунху и построением крепости Грозной, на берегу этой реки, но, не взирая на все предосторожности, наездники чеченские не перестают тайно пробираться сквозь наши войска и мимо крепости и являться значительными толпами на дорогу между Екатериноградом и Владикавказом (Надобно вспомнить, что это писано не нынче; с тех пор все изменилось — разумеется к лучшему). К охранению проезжающих от нападения хищников, приняты следующие меры. — По дороге от Екатеринограда до Владикавказа устроены большие редуты с бастионами, и среди их казармы для полного баталиона; таких больших редутов на пространстве 105 верст два: Урухской и Аздонской, и между каждым из них построены другие, меньшого размера, для одной только роты, редуты, определенные для привалов. Никому не позволяется, да никто и не дерзает ехать без прикрытия, для чего все проезжающие дожидаются назначенного дня для почты, или проезда курьера, или чиновника, в Екатеринодар, ежели кому нужно ехать в Владикавказ, или в сем последнем городе, кому предлежит путь в Екатеринодар. Таким образом проезд по этой дороге производится в виде [144] каравана, в котором видишь и почту, и маркитантов, и военный транспорт, и частных людей, едущих по собственным надобностям. Устройство в марше установляется следующим порядком. — Половинное число казаков впереди, а от них казака три еще далее впереди за версту, потом половинное число пехоты, за нею орудие заряженное и готовое к немедленному выстрелу, за орудием обоз в одну веревку и ежели очень опасно, то в две веревки, к чему весьма способно плоское местоположение, — за обозом следует другая половина пехоты, а за нею последняя половина казаков и от них еще командируются боковые патрули иногда на расстояние версты и более от каравана.

По случаю позднего выезда из Екатеринодара и затруднительной переправы через Малку, мы в могли притти для ночлега в Урухской редут и принуждены были ночевать в Прискибском небольшом редуте, назначенном к уничтожению, но в нем находилось еще войско. — Офицер, конвоировавший нас, и тот, который находился в редуте, оба Кабардинского пехотного полка, весьма порядочные, и, как казалось, довольно образованные молодые люди.

28 августа рано по утру, я оставил пехоту и, под прикрытием 30 казаков, поехал рысью вперед. Правду сказать, я много и очень много рисковал, но сопровождавшие меня казаки были [145] известные молодцы линейные. — Мне хотелось догнать почту и большой караван, впереди нас шедший и ночевавший на Урухском редуте, по, приехав туда, я не нашел уже этого каравана и отправился тотчас далее, наконец догнал его в привальном редуте, называемом Мечетской; тут нашел я, между прочими знакомыми моими, и Грибоедова, выехавшего гораздо прежде меня из Москвы.

От Мечетского редута до Белой речки (8 или 9 верст), идет самая опаснейшая из всего края дорога; она вьется в ущелине между Тереком, весьма быстро текущим, и цепью довольно высоких гор, сверх того дорога прерывается глубокими оврагами. — Такая местность дает все удобство Чеченцам, живущим не в дальнем расстоянии за Тереком, укрываться и делать внезапные нападения. — Однакож мы проехали благополучно и ночевали в Арадонском редуте.

29 августа, рано утром, приехали мы в Владикавказ. До сих пор дорога наша простиралась большею частию по необозримой плоскости, которою граничит гигантская стена заоблачного Кавказа; иногда дорога пресекалась лощинами, но весьма пологими. — Был прежде в одном месте на этой дороге лес, но теперь вырублен, за тем, чтобы лишить чеченских хищников убежища и сохранить проезжающих от внезапных нападений. [146]

Во время следования каравана, приглашаются все путешественники, не отдаляться ни на шаг от каравана, потому, что иные охотники стрелять дичь, забывая, что они в Кабарде и в соседстве с Чеченцами, отходят за несколько десятков сажень за фазанами, которых здесь множество, и через неосторожность свою подвергаются смерти или плену Чеченцам, скрывающимся часто по несколько суток без пищи и питья в кустах, или камышах, и даже в высокой и густой траве.

Здесь все жители, даже так называемые мирные Кабардинцы, живут весь век как будто среди самой жестокой войны. Все вооружены от 12 летнего мальчика до 70 летнего старца. Каждый имеет на себе кинжал, шашку и ружье за плечами, всегда заряженное. Он снимает последние два оружие только у себя в сакле, то есть, в землянке своей, но опять надевает, готовясь только переступить за порог, даже при вечерних сходбищах, на которые жители собираются для разговоров и увеселений. — На плоской крышке собственной своей сакли, каждый из них сидит и курит трубку, вооруженный с ног до головы. — Видишь здесь стада и пастухов, но не так как в идиллиях, не с посошками, обвитыми розовыми лентами и поющих чувствительные песни — Видишь загорелых от солнца, с диким взором, горбоносых [147] воинов, готовых не только защищаться, но еще более нападать.

Две причины этому обыкновению: первое то, что в правах их, хищничество вооруженною рукою признается за героизм и за высокую добродетель, а вторая, что по их обычаям должно непременно платить кровь за кровь. Мщение у них переходит иногда даже от одного поколения до другого. Вот почему каждый выходит из своей сакли в полном вооружении, или на похищение чужого добра, или для умерщвления убийцы своего родственника, или для собственной своей защиты от убийцы.

В Владикавказе отвели мне квартиру в крепости и отдали все установленные почести. Был выставлен караул, который я тот же час отпустил; являлся ко мне с рапортом комендант и плац-маиор; я распрашивал у них о делах в Грузии, но и они ничего верного не знали, а обещали прислать ко мне приехавшего недавно из Тифлиса полковника путей сообщения, командированного оттуда для поправления дороги и мостов при Дарьяльском ущелье, заваленных обрушением части горы Казбека, ночью с 15 на 16 число августа, то есть, в тот самый день как я выехал из Москвы. — Какое предсказание для меня, ежелиб я был суеверен!

От полковника, прибывшего из Тифлиса, узнал я, что войски поспешают к пунктам [148] назначенного им соединения, что Аббас-мирза с сильною армиею (которую полагали тогда до 100 т.) в Елисаветполе, а авангард его в Шамах, что Шуша блокирована, но полковник Реут с полком своим крепко в ней держится, что сардарь ериванский занял Бомбахскую и Шурагельскую провинции и простирает набеги свои до Ковша, в 50 верстах от Тифлиса, что против Аббаса-мирзы князь Мадатов с тремя тысячами, а против сардаря полковник князь Севирзимидзев с тифлисским пехотным полком, на каменной речке в урочище Джелал-Оглу, что возле Лори; что в Тифлисе покойно и ни мало не опасаются неприятеля, полагаясь во всем на Ермолова, а Ермолов, зная трусость Персиян, покойнее всех и занимается сосредоточиванием войск, чтобы одним разом все кончить и уничтожить.

В Владикавказе я писал письма домой. День был прелестный, я гулял и любовался Кавказом, который, как казалось, совсем почти навис на город, хотя он находится в расстоянии 7 верст от подошвы гор на ровной плоскости. — Из окна моего виден был Казбек, возвышающийся как двух-главая сахарная голова, над всем снеговым хребтом и тогда, как я смотрел, будто выпечатанный на темно-голубом безоблачном небе. Ночью Казбек был еще величественнее, когда полная луна осыпала снеговое темя его бледными своими лучами. [149]

Я оставил в Владикавказе свою коляску и 30 числа выехал вместе с Грибоедовым в двуместных дрожках, которыми одолжил нас до первой станции маиор Н. Ф. О... Вещи наши были навьючены на казачьих лошадях, а конвой убавлен, потому что в горах гораздо менее опасности, чем на том пространстве, которое мы проехали. Осетины мирнее Чеченцов, однакож и они не упускают случая против неосторожных. Конвой наш отсюда состоял всего из 10 человек пехоты и двух казаков, сверх того четыре казака вели наших вьючных лошадей и люди наши также ехали на казачьих лошадях.

От Владикавказа до въезда в ущелье, из коего вытекает Терек, всего верст 7; местоположение также плоско как то, которое мы проехали; но проехав 7 верст, вдруг погружаешься в горы и, по мере езды вперед, ущелья становятся теснее и теснее. Наконец в Ларсе, в 25 верстах от Владикавказа, верхи гор, по обеим сторонам дороги, кажутся готовыми упасть на голову. Воздух, от возвышенности местоположения, гораздо холоднее. В Ларсе порядочный домик для проезжающих, здесь квартирует рота пехоты и команда казаков; строения, для помещения военных, находятся у берега Терека, а на нижнем уступе горы стоят развалины древнего замка. [150]

31 августа отправились мы далее. Я думал сначала, что мы просто упремся в горы и не найдем отверстия для проезда: так издали теснина кажется спертою. Этим путем ехали версты четыре и, не доезжая до Дарьяла, расстоянием версты за три, встретили мы рабочих, занимавшихся исправлением дороги и мостов, заваленных обрушением части горы Казбека. Этот обвал произошел на самом тесном месте, покрыл целыми громадами каменьев мосты и дорогу и до того загородил течение Терека, что река должна была прорыть себе другое отверстие и теперь сделалось то, что где был прежде Терек, там сделалась дорога, а где была дорога, там Терек. Причиною обвала, как предполагают, был чрезмерный жар нынешнего лета, от чего снега на Казбеке растаяли, подмыли громады мелких каменьев и снесли их с собою вниз. Свидетели обвала в Дарияле (небольшом редуте, в трех верстах от обвала) сказывали нам, что треск начался в полночь и обвал продолжался четыре часа сряду, гром от падения каменьев так был ужасен, что они полагали разрушение всего Кавказа и, как говорится, настоящее свето-представление. Три реки каменьев потекли с самого хребта гор, и от взаимного трения камней брызгали искры, гак, что в мрачную ночь, тройной обвал представлял как будто три шумные, [151] огненные реки, ниспадающие с необъятной, почти заоблочной вышины, на единственный путь с кавказской линии в Грузию. Во время проезда нашего работы подвинулись уже так много вперед, что можно было проезжать по дороге не только верхом, но и в повозках. — Чем далее мы подвигались от Ларса к Дариялу и до села Казбека (в 9 верстах впереди от Дарияла), тем природа становилась угрюмее; слои известковые тенились слоями гранита и аспида, растительность становилась более и более скуднее, кое-где видны были, не более аршина высоты, горбатые ели, а траву заступал мох, проглядывающий из трещин скал черных и серых, взгроможденных одна на другую до небес. Дефилеи становились час от часу теснее, Терек ревел громче, крутил грязные волны свои, дробился об огромные камни, которые иногда сдвигал с места и тащил несколько сажень вперед по течению своему. Дорога наша подымалась на косогор, примыкающий, с одной стороны, к беспрерывной стене, возвышающейся до облаков, а с другой, к пропасти, в которой кипел Терек. — Иногда дорога проходила сквозь выдолбленные потоком в скале галереи, а иногда шла у самого берега Терека, гак, что брызги покрывали нас и лошадей наших. — У Дарияла дефилея самая тесная, скалы и горы кажется хотят пасть на голову и неба видно не более [152] как часа на два солнечного ежедневного перехода, от чего в этой дефилее, почти беспрерывный сумрак и свет, как я уже сказал, виден не более двух часов, в самую летнюю пору. Все это, совокупно с бесплодием и угрюмостию местного положения гигантских гор, вселяет в душу какой то неизъяснимый ужас: — Уже около Дарияла замечательно холоднее, потому что, хотя не чувствительно, но от самого въезда в горы, дорога подымается все выше и выше, вдоль по течению Терека.

В редуте прекрасный домик для проезжающих, а напротив, видна огромная скала, на которой развалины замка, также огромного; у этих развалин более всего замечательна лестница, выдолбленная в скале, длиною на несколько десятков сажень, и чрезвычайно крутая. — Вообще на пути встречаешь огромные камни в 50 и более сажень в диаметре, скатившиеся, как полагают, с верха гор. Проехав версты 4 от Дарияла, сверх черных, каменистых и безлесных гор и сквозь тонкие облака проглянуло вдуглавое темя Казбека и окружные снеговые верхи низших его гор: это новое явление было очаровательно! — Казалось, что Казбек в расстоянии не более трех верст, но до подошвы ее было верст 12.

В селе Казбеке мы переменили лошадей и поехали тотчас далее, и гора Казбек [153] представилась нам прямо перед глазами. На этом месте, сказывали мне, мы были 600 сажень выше морского уровня. — По мере езды нашей вперед, дефилея становилась шире, но природа более и более мертвела; здесь не видно даже ни одной ели. — Я забыл сказать, что на пути нашем видны были, по обеим сторонам дороги, на неприступных вершинах, осетинские деревни, которые, по местности своей и по образу строения, необыкновенно как живописны; таких поселений попадалось нам более от села Казбека к Коби, по причине широты дефилеи. Замечательны также осетинские водяные мельницы, коих более от Владикавказа или лучше сказать от Балты до Дарияла. Эта мельница не более как сажени в полторы в диаметре, с колесом горизонтальным, приложенным в средине каждой из них; они становятся на одном из берегов Терека или между двумя каменьями, или на каком либо узком рукаве этой реки. — Такими необыкновенными мельницами усеян почти весь берег.

Около Коби, куда мы приехали к вечеру, отверстие весьма расширяется и Терек бежит плавнее; впрочем, недалеко от этого места начинается источник этой реки, и она еще довольно узка и мелка; местопожение совершенно мертвое и пустынное. [154]

В Коби встретился я с одним старым знакомым моим, ехавшим из Тифлиса в отпуск в Москву. Он рассказывал мне тифлисские новости; беседа наша продолжалась довольно долго, я удерживал его ночевать, а он заупрямился и пустился в путь, но вскоре после его отъезда началась гроза ужасная, дождь ливмя лил, гром и молния раздирали небо. Надобно быть свидетелем грозы в горах, чтоб вполне наслаждаться всею красотою этого величественного небесного явления. Один удар производил десятки других ударов от отголосков в горах; не прошло часа, как упрямый мой знакомый возвратился назад, истому что ночь была темная и лошадь его несколько раз падала от грома.

1 сентября, мы дерзнули на последнее усилие, на перевал через горы. От Коби дорога вьется по косогору над речкою, впадающей в Терек. Чем далее подвигаешься, тем дорога становится круче, наконец между 6 и 7 верстою въехали мы на Крестовую гору. Окрестности здесь совершенно безжизненные, нет ни одного дерева, ни одного жилища, трава однакож в долинах есть, потому что видны пасущиеся на них горские лошади, и кой-где скирды сена, скошенного казаками, находящимися на посту в Коби.

Крестовая гора есть самая возвышенная точка высот, по коим едешь от Балты до Тифлиса. Здесь настоящий перевал через Кавказ. Не [155] надобно однако полагать, чтоб эта гора была выше Казбека или высшая из окрестных ей гор, напротив она самое нижайшее звено цепи гор; разделяющих противоположные течения рек Терека и Враглы, и потому именно избрана, как удобнейшая для проезда.

Крестовая гора получила название от креста, водруженного на ней первыми Рускими, перешедшими за Кавказ, в Грузию во время Екатерины, но крест был деревянный и уже обветшал; теперь генерал Ермолов соорудил огромный, высеченный из гранита крест, с таким же подножием.

Спуск с горы, около полторы версты, кончается на косогоре Гут-горы. Косогор этот продолжается версты на две, так что, можно сказать, плечом касаешься Гут-горы, а ступень лошади становится на край пропасти, версты две глубиною. На дне пропасти видишь скалу, покрытую лесом и отделяющуюся подобно острову от всех высот.

С вершины горы осетинские деревни кажутся не более чернильницы, а скот, пасущийся по лугам, не более мухи. — Из ущелья вытекает река Арагва, которая уже принадлежит к системе рек грузинских, так как Терек, вытекающий за этим же хребтом, но только с другой стороны Крестовой горы, принадлежит системе рек кавказской линии. — Мы ехали [156] среди облаков, некоторые ходили гораздо ниже нас, а иногда попадали мы в влажные облака или тучи и крупный дождь осыпал нас; иногда тучи, пробежав, давали место солнечным лучам, от которых местоположение принимало особую прелесть. От Гут-горы дорога вдруг приметно круто опускается, однакож некоторыми уступами; она покрыта каменьями и промоинами, от частой слякоти, дождей и весенних вод.

От Гут-горы за 7 верст станция Кашауры и на 5 верст от этой станции открывается известная долина. — Нет выражения для описания прелестей этой долины, особенно же в то время года и прекрасную погоду, в которые мы ехали. — Она есть продолжение той пропасти, об которой я говорил, описывая проезд наш через Гут-гору; по этой долине доехали мы на ночлег в Пасанаур; здесь совершенно прекратились горы, мы спустились с последней, ужасно крутой и каменистой дороги, лежащей по косогору продолжения Гут-горы, и приехали в деревеньку, где живет правитель горскими народами.

Путь наш от последнего ночлега в Пасанауре лежал по плоским берегам Арагвы, текущей по широкой долине, окруженной живописными лесами, предгорием Кавказа, довольно однако еще возвышенным. Арагва течет хотя весьма быстро, потому что покатость русла ее еще [157] довольно значительна, но вода ее не так мутна, как в Тереке, напротив, на ней видны волны отражающиеся южным небом. Берега Арагвы прелестны; широкая и гладкая дорога, осененная каштановыми деревьями, грецким орешником и вязами, идет у самого берега, кой-где попадаются миндальные деревья, барбарисовые кустарники и шиповник, и сверх того виды разнообразятся предгорием Кавказа, нигде Арагву не покидающего. Мы приехали на ночлег наш в Пасанаур чрезвычайно усталые, потому что хотя переезд от Коби не более 32 верст, но гористая дорога совершенно утомила и изнурила нас. — В Пасанаур караул уже от войск, находящихся в Грузии.

2 сентября, рано утром, отправились мы в дальнейший наш путь. Дорога весьма сходна с тою, по которой мы ехали, от спуска с Кашаурской горы; также живописна и приятна для езды, словом, настоящий английский парк, в большем размере. В Анануре мы переменили лошадей и, при самом выезде со станции, оставили Арагву в леве, потому что тут крутая, каменистая и лесная цепь гор так близко прилегает к реке, что нет никакого проезда; одни пешеходы, и то с трудом, пробираются по тропинке, вьющейся на боку утеса над самою Арагвою.

В 3 верстах от Ананура карантин, отсюда решились мы с Грибоедовым отправить [158] вьючных лошадей наших обыкновенною дорогою, которая обходит, как я прежде сказал, цепь гор, а самим ехать прямо через эту цепь, через что мы сокращали путь, по крайней мере тремя верстами. Нам казалось, что мы не встретим на избранном нами прямом пути больших затруднении, потому что глазами видели, где кончается высота, но когда въехали на нее, тогда уверились, что это еще только первый уступ и что надобно было карабкаться на другой, поднявшись же на другой увидели еще третий круче и выше, наконец, когда кое-как мы и туда добрались, то выиграли только то, что на лошадей наших напали особого рода слепни или мухи, величиною с серебряный пятикопеечник и совсем плоские. Вот все, что мы нашли замечательного на этой горе. С высоты ее начали мы спускаться почти такими же уступами и наконец выехали на настоящую дорогу, по которой обыкновенно все ездят, и догнали наших вьючных лошадей.

В 3 верстах от Душета въехали мы в низкой лес, растущий по обеим сторонам дороги. Весь этот лес состоит большею частию из шиповника, бывшего тогда в полном цвете.

Вся страна от Ананура до половины дороги, то есть, от того места, где мы оставили Арагву, и до того, где опять к ней подъехали, весьма гориста и лощиниста. В Душете есть купцы и [159] ремесленники, лавки и порядочные строения, чего мы уже давно не видали.

Верст 10 от Душета, дорога идет через высоты и лощины, пока соединится с Арагвою; тут начинается плоскость, продолжающаяся до небольшой деревни Гаринскал, где казачий пост и почтовый двор. Тут мы ночевали и 3 сентября пустились прямо в Тифлис, я в почтовой тележке, а Грибоедов верхом. Отсюда идет дорога верст 10 косогором, вдоль берега Арагвы, но у Муаета пересекает дорогу река Кура (древний Кир, Cyrus). Тут поворотили мы в право, против течения Куры, и проехав около полторы версты, переправились чрез древний, так называемый мост Помпея; потом поворотили на лево вдоль течения Куры, и проехав правым берегом этой реки также около 2 верст, у самого впадения Арагвы в Куру поворотили еще в право, и этою дорогою приехали прямо в Тифлис....

Д. ДАВЫДОВ.

Текст воспроизведен по изданию: Записки покойного Дениса Васильевича Давыдова, во время поездки его в 1826 году из Москвы в Тифлис // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 37. № 146. 1842