-

БЕСТУЖЕВ-МАРЛИНСКИЙ А. А.

ПИСЬМО К ДОКТОРУ ЭРМАНУ. ¹

Не говорил ли я вам, Доктор любезности, не только Философии, что первое письмо мое получите вы, может быть, с другого полушария! Бьюсь об заклад: не угадаете, не заглянув на подпись, откуда приспело это послание, истыканное как Русская сайка и за тридцать шагов пахнущее адом! Признаюсь, сам не подозревал я, чтобы из Якутска, где с вами виделся, так быстро перелетел на [352] берега Каспия. Но то ли бывает с человеком? Едва поздняя весна на гусиных крыльях потянулась к полюсу, я понесся на встречу лета к Югу. ... но вы, господа ученые, любите хронологический порядок, и я возвращаюсь на следы минувшего, еще горячие на моей памяти.

Красавицы Богоспасаемого города Якутска очень на вас сердились, что вы уехали оттуда перед самым Светлым Воскресеньем. И вправду, это было жестоко! Пускай бы не склониться на просьбы приятелей: а то бежать препочтенных старушек, которые собрались уже высовывать перед вами языки, чтобы посоветоваться о разных своих недугах (добрые души никак не могли понять, что не всякой Доктор — лекарь), и молоденьких дам, которые надеялись повертеться с вами в вальсе. Хороши вы, г-да путешественники! Все ваши связи сотканы из паутины. Между тем как новые друзья обоего пола, с слезами на глазах провожают вас в дорогу, вы молодецки прядаете на коня, посылаете им поцелуй рукою, закуриваете трубку, может быть, розовою бумажкою, и кричите: «пошел!» Поминки о встречах бывают только тогда, как придется переписывать на-бело напутный журнал.

Но вы уехали: вам же хуже. Вместо того, чтоб влачиться по дурному зимнику, на быках, [353] на оленях, на собаках, Бог знает на чем, весной вы бы в десять дней перемчались до Охотска на конях, и все еще поспели бы туда ранее прихода Камчатских судов. В след за вами уехал Лейтенант Дуэ в Оленск, для психологического исследования о прихотях магнитной стрелки, и я остался один одинехонек: скучать по утрам, созерцая на стеклах Якутскую морозную Флору, зевать по вечерам, перещипывая Гете, да набожно поглядывать на барометр, по вашему завету, три раза в день. Получили ли вы мою метеорологическую таблицу, для сравнения высоты мест? Я по крайней мере послал ее своевременно. К чему, думал я тогда, не подвел человек итогов? Ко всему, кроме самого себя. Вы, ученые, умеете взвесить каждую планету, каждый невидимый газ, измерить дыхание Океана, вычислить мигание и мерцание (nutation et aberration) звезд. ... Все это хорошо и прекрасно: но умеете ль вы определить с вероятностию изменение вкусов, наклонностей, страстей людских? Резвая, летучая ртуть, представитель непостоянства воздушного; желаю знать: какое вещество могло бы успеть за изменами воли и прихотей? Если б возможно было найти этого указателя, перед ним ртуть была бы неподвижность, непоколебимость. Впрочем, любезный Доктор, нет правил без исключения, и смею уверить, что [354] сердечный барометр мой неуклонимо стоит на точке ясного к вам уважения.

Между тем как вы, водрузив свой секстан на гольцах Алданского хребта, как орел глядели в очи солнцу, или, по словам Якутов, следили по бледному северному небу звезду, беглянку с Европейского горизонта, я думал: «где-то наш милый Доктор? жив ли? здоров ли?» Перебирал, что должно, что могло, даже что не могло с вами случиться. Потягиваясь на пуховике, я мечтал: он, бедняга, теперь лежит свернувшись на медвежьей шкуре, напудренный инеем; садясь за добрые щи, которые вы так полюбили, невольно вспоминал о вяленой говядине, этом милом Якутчанам плоде, прозябающем у них на кровлях ², плоде, который необходимо должен был составлять напутную вашу масляницу ³, и наконец, печально поглядывая на рюмку, которой не с кем было чокнуть, я, пожимаясь, воображал о вине в виде пряника ⁴. [355] Потом я представлял вас сидящим на прозаическом, песчаном берегу Охотского моря, за поверкою своей знаменитой теории о замерзании воды, или в романтическом раздумье, любуясь играющими вдали китами, единственными позвоночными животными, которые сохранили свою допотопную простоту. И наконец, сдвинув байдару ⁵ своего воображения на воду, следил ваше бурное плавание до Тихому Океану, которого титул, как все титулы в свете, вовсе не по шерсти действительным качествам; следил ваши прогулки по островам полипам, по островам кораллам, по островам, обитаемым невинностию и крысами, и потом по материку Нового Света, так далеко опередившего нашего старика в просвещении.

Скажите, удалось ли вам совершить объезд крутом Карского моря, по прибрежным скалам через Гижигу, или в байдарах через заливы, как вы предполагали? Если да, это обогатит ваше занимательное путешествие еще занимательнейшими страницами. Путешественник-Философ в каждом цветке срывает воспоминание, в каждом огромном дереве узнает свидетеля древности подножия, на [356] котором оно произрасло, и в каждом валуне читает букву этой divina comedia, которую зовем мы свет, этой романтической поэмы, у которой нет ни начала, ни конца. Путешественник — просто — бабочка, уносимая ветром; путешественник-Физиолог — шелковый червячек, влекущий за собой нить Ариадны: из этих-то нитей точется великолепная ткань премудрости человеческой.

Но, так или этак прибыли вы в Камчатку — тем не менее наблюдали вы, конечно, полуоттаявшее человечество в Якутах, в Коряках, Чукчах, Камчадалах, Алеутах, этих более по роду жизни, чем по собственным их преданиям, потомках рыбьих ⁶, конечно созерцали девственные красоты природы, незабрызганные чернилами, пласты утесов, коим не касался еще молоток Геолога, и горящие волканы, в которых не утонул еще ни один Естествоиспытатель — все предметы достойные вашего изучения и общего любопытства. Без сомнения, допрашивали вы жерло Камчатской сопки о сердечных тайнах [357] исполинского ореха, на котором живем, едва зная скорлупу его. Не присутствовали ли вы, как новый Фауст, на шабаше (Walpurgis-Nacht) ведьм, оборотней и Шаманов Камчатских, столь знаменитых в демонологии Сибирской? Говорят, они слетаются над волканом, варить на адском его огне чародейственные зелья и коптить змей в серном дыму…. Да то ли рассказывали мне жители Якутска о чудесах и удальстве, о приворотах и порчах Колымских и Камчатских волшебниц!. ...

Впрочем, любезнейший Доктор, с сокрушенным сердцем должен объявить, что не на одного меня пала эта участь. Когда Якутские мудрецы дознались, что вы невежда в хиромантии, и роетесь в небе, не могши предсказать об урожае брусники, о конском падеже, ни даже о преставленьи света; когда вы признались, что не умеете лечить от старости и от сглазу, а что хуже всего, когда они убедились, что вы едвали читали Брюсов Календарь, который заменяет им все Кораны, Романы и Истории — почти все головы закачались от сомнения, и ученость ваша была опрокинута. Вот ломкость славы!...

Через месяц возвратился Дуэ, и с ним я, уже не скучая, провел остальное время в Якутске, в прогулках, за книгой, за листами вместе. Между нами не было размолвок, если не [358] включать туда небольших вспышек, за то, что по обыкновенной своей рассеянности, я иногда заставлял магнитную стрелку танцовать с собой матлот — вспышек, которые называл я магнитными бурями ⁷. Кстати о магнитных бурях, почтенный Доктор!... Дуэ, водворившись на вашей квартире, нечаянно открыл вину частых резвостей, замеченных вами в компасе и приписываемых причинам отдаленным, или таинственным движениям внутри земли. Это был железный запор ставня, который, качаясь при сильном ветре, двигал стрелку, чувствительную, как модная дама. Не мое дело решать: верно ли это замечание, но едва ли не должно будет вам вычеркнуть из списка бурь половину испытанных в Якутске. Устранив все металлическое от стрелки, не терпящей влияния железа, Дуэ, бывало, с утра до вечера корпит над нею, замечая ежечасное (horaire) ее склоненье и наклоненье — и точно, одним Северным жителям предлежало пояснить магнитную силу. Пускай ветреные Французы изобрели воздухоплавание, а увесистые [359] Англичане закон тяготения; стальное сердце сынов Севера невольно влечется к нему любовью — и вот явилась наука о страстях компаса. Только на беду магнетизма, молодому наблюдателю прислали тогда портрет его невесты, на который он чуть не заставил меня молиться. Бывало он сам, как магнитная стрелка, колеблется между двумя полюсами, т. е. магнетическим прибором и очерком любезной. Вы общими силами открыли два магнитных меридиана ⁸; он один нашел третий, и этот третий проходит через Христианию, через кровлю дома, в котором живет его невеста. Прекрасная душа! Сколько раз я был согрет его восторженными мечтами о туманной, утесистой родине, о свидании с родными, о счастии в супружестве. Блажен, кто так горячо верует надежде! Когда-то и я гонялся за этой бабочкой, не видя камня преткновения, брошенного под ноги рукою судьбы... но не о том дело. Я не успел дослушать милого [360] путешественника в его рассказах об огнедышащих горах, находящихся на одном из острогов Саянских гор, между Оленском и Туруханском ⁹; долг звал меня за тридевять земель, и ждать его в попутье было некогда. Лена разлилась необыкновенно глубоко. Она затопила все бичевники, а ехать верхом с целою кунст-камерою не было ему возможности; притом же иные шкурки черных зайцев белых лисиц и белок, и прочих выродков приполюсных, собранных им для Кабинета Е. В. Короля Шведского, не были еще выделаны: пришлось расстаться не хотя. Я выпил с ним стремянную чару, и поскакал к Иркутску.

Путешествие мое было не очень сантиментально, но за то очень живописно. Вы ничего не видали, не видев Лены весною: это прелесть! За каждой излучиной новая картина, новое очарование. Вообразите разлив вод, которому в пору Гомеровское выражение: поток-океан, высоко упершийся в утесы и отражающий лесистые вершины их в своем зеркале. И все дико, и все тихо. Не голос человека, один рокот грома смущал там порой сон полупробудившегося творения... И как величава гроза над этим краем! Молния, то расшибалась о [361] череп скал, то жар-птицей купалась в кипящих, мутных валах. Кедры падали, как тростник под тяжким полетом туч, и возмущенный бор плескался и выл, как море. Но за то как мирно, как радостно выходило утро на крыльцо гор, сыпля рубины с крыльев своих. Облака еще дремали, опершись об утесы, и с вольнодышащего потока летел сребристый туман, между тем как по узкой тропинке небольшой караван мой вздымался на крут, оглашая пустыню кликами бар, бар (пошел), и ударами бичей. В тишине сливались реки, заграждавшие мне путь широкотекущим путем Лены, и скалы ее берегов воздвигались, как башни мечтательного замка духов, над мшистыми зубцами которого веяли вековые сосны, подобно знаменам. Когда за невозможностию переехать через хребты, я принужден бывал в лодке подниматься против быстрины, виды открывались еще величественнее. Это было в Идах Июня, но лед, нагроможденный в коленах реки, лежал еще, тая, прозрачно голубыми скалами, под багровыми или седыми утесами берега, и плакучие березы, виясь по расселинам, отеняли их своими зелеными кудрями. Инде отпрянувшая скала возникала сторожевою твердынею из лона вод, и я вплывал в эти торжественные ворота Лены. [362]

Я скакал неутомимо день и ночь, бродясь через топкие болота, переплывая через широкие реки, то в берестяной лодке, то на упавшей сосне, перебираясь нередко по скользким жердям, брошенным на вершины затопленных дерев, и плавя коня в поводу; порой отыскивая под волнами невидную стезю на утесе, или объезжая скалу, ступившую в реку выше седла в воде; порой лепясь по крутизне, высоко висящей над бездною ¹⁰. Беспрестанная опасность приучила сердце и глаза к беспечности, и в последствии я уже хладнокровно рыскал по карнизу, инде оторванному дождевыми потоками, с шумом низвергающимися из-под ног, и везде так узкому, что однажды я проехал 15 верст с порванными подпругами, не находя места, где бы слезть с коня. Переезды через гребни водопадов, которые с оглушающим ревом, с крутящим зрение блеском, мечутся вниз мимо, орошая даже лице брызгами и пеною, и проезде к верховьям полноводных речек, с топором сквозь плетень чащи, стоили не малых трудов: это было совершенное [363] путешествие по пустырям Канады. Но не смотря на все это, я в 23 дня проехал верхом 2600 верст и еще 200 на повозке. В день Св. Петра я был уже в Иркутске, и путь мой, за исключением нескольких неожиданных купаньев, неласковых встреч с мохнатыми князьями дебрей, да двух или трех кувырков с крутизны, был очень приятен и успешен. Быстрый мой перелет за хребет Уральский не имел в себе ничего особенного, и я на миг въехал в Европу, чтобы снова покинуть ее. Ровно через месяц, от холмов Саянских я уже был под тенью Эльбруса и Бештау. Оттуда обновилась боевая жизнь моя.

Со Владикавказа въехал я в ущелие, пробитое Тереком, сквозь железные ворота, которыми, встарь, Азия изрыгала на Русь волны дикарей. Там над головою путника вьется разбойник воздуха — орел, там рыщет разбойник лесов — волк, и разбойник гор — Черкес: припав за камнем, готовит им и себе добычу. По Ермоловскому Семплону взбирался я в область громов, и скажу прямо, что кто видел Кавказ в грозу и ведро, тот может умереть, не завидуя Швейцарии. Вдали, как исполинские волны застывшего океана, вставали горы над горами, увенчанные алмазной пеною снегов; угрюмо, как минувшие столетия, висели надо мной громады, и над ними сверкал [364] снежный перун лавин, готовый низринуться от жаркого луча солнца, от крыла ветра. Далеко под стопами моими бродили облака, подобясь стадам златорунных овнов. В стороне горные потоки, надменные дождями, ниспадали млечной струей и едва внятно роптали в глубине. Роскошное, многоразличное прозябение опоясывало ребра Кавказа земною перевязью. Дикий виноград, перевитый вязями плюща, рдел по расселинам. ... Какой переход от края, где нет нп роз, ни соловья! Я упивался зрением. ... я любовался Касбеком, на льдяных раменах которого отдыхали облака, и ненаглядною цепью опаловидных гор, и голыми утесами ущелья — и все было так мирно кругом, все, кроме кровожадного человека. Страх, как Ангел с пламенным мечем, стрегущий границы рая, сторожит этот край поэзии. Вдали на каждой вершине обрывистых гор, как ястребиные гнезда, чернели разрушенные замки с подзорными башнями, в Русских редутах курились фитили, и ребенок пастух, неподвижный на краю пропасти, вооружен кинжалом. Скоро ли настанет время, когда елей просвещения смоет кровь с крутин Кавказа и обратит сынов его — героев-разбойников, в миролюбивых оратаев? ¹¹ Ждем этой поры во имя [365] человечества; но до сих пор еще железное племя Кавказское, которое убаюкивается ревом водопадов и грохотом грома, которому лютость зверей и все ужасы природы дают в жестокости уроки с младенчества, которое необходимости и забавы покупает опасностями — плохо слушает Идиллии о прелестях пастушеской жизни: оно алчет буйной свободы, разбоя, добычи. До сих пор оно коснеет в первобытной дикости, подобно снегам своих гор, на которых веки не оставили следов. Как островитяне древнего мира, они еще борются с волнами нового, их заливающего…. но это издыхающий лев.

В отношении геогностическом, меня всего [336] более изумило отвесное слоесложение многих громад Кавказа, между волнистыми, покатыми и горизонтальными пластами первозданных пород. Очевидно, что они опрокинуты и переломаны были ужасным взрывом... В отношении к экономии природы, необходимость гор здесь осязаема: это великанские насосы, пьющие влагу из атмосферы для того, чтобы с крутизны дать ход потокам; это проводники, восстановляющие потерянное равновесие в сокровенных силах. Только мне кажется, не одно охлаждение привлекает к горам облака: тут работает и магнитизм и электричество. Глядя на вечные снега Кавказа, я припоминал слова одного известного нашего путешественника, который про снега Альпийские сказал: «Если б возможно было счесть их слои, то можно бы определить древность мира!» Какое пышное пустословие! Снега не слои дерева. Из чего же берут воду реки, если не из тающих нижних слоев льда? Из чего образуются лавины, если не из нарастающих вновь? Это колесо, как и все в мире. Известно, что все снеговые горы периодически сбрасывают с себя излишнюю тяготу. Напротив, снега есть шлем, надетый на великанов творения для того, чтобы сохранить их от разрушенья. Со всем тем, любезный Доктор, я думаю, что земле нашей суждено кончиться не от огня или [367] потопа, не от кометы или холода — а просто от плоскости, (terir de la platipude). Разве не под глазами у нас холмы тают и горы понижаются от дождей и ветров; самые льды не вовсе защищают их от воровства потоков; а когда исчезнут возвышенности, механизм рек станет, воды сгниют и люди погибнут от болотной лихорадки (febris paludosa). Как вам нравится моя теория, Доктор? Я так, глядя кругом, особенно на Литтературу, более и более уверяюсь в ней.

Что сказать вам о племенах Кавказа? О них так много вздоров говорили путешественники, и так мало знают их соседи — Русские, что мне не хочется умножать шайку хвастунов. Наружность их величава; особенно Черкесы отличаются гордою осанкою. Ступит ли, станет ли он — это модель Аякса или Ахиллеса. Женщины не даром славятся на Востоке На всем Кавказе они не закрывают лица. Участь их самая жалкая. Они исправляют все домашние и полевые работы; мужья ездят на грабеж, или, куря трубку, целый день стругают кинжалом палочку; самая созерцательная жизнь! Впрочем, они человеколюбивее Персиян и Турков; не режут голов пленным, и если они согласятся быть Мусульманами, то снимают цепь, женят и дают хозяйство. Месть за кровь и [368] гостеприимство дома (добродетель, которую не часто приводят в искушение гости), отчаянная храбрость и цельный выстрел на грабеж: вот итог горских достоинств. Прибавьте к этому бедность с неопрятностью — и вы знакомы с Горцами, ожидающими своего Валтер-Скотта.

Искупавшись в теплых ключах Тифлиса, я скоро оставил за собою цветущую природу Грузии, и за речкою Арапачай ступил на завоеванную землю Турции. Печальные виды: поля без зелени, горы без леса. Один только хребет Саган-Луг своими сосновыми борами напомнил мне Русскую природу; все прочее попалено солнцем, наго, бедно. Полуопустошенные деревни, похожие на кучу развалин, ибо врыты в землю и сверху завалены землею: это вертепы, а не жилища. Жители в рубищах. Города, как например, Карс и Гассан-Кале (говорят, некогда Феодосиополь), которых не спасли тройные стены от Русских штыков — пусты, и живописны только потому, что расположены амфитеатром по горе. За то поля желтели богатою жатвою, и если в чем Азиятцы опередили нас, так это в поливании полей: нередко на одном и том же скате горы вы видите четыре струи, бегущие по водопроводам на встречу друг другу, и за несколько верст. Ни одна нить, ни одна капля воды не упадает даром: все расчитано, все поймано. [369]

И вот я в столице Анатолия, в шумном Арзеруме. Я люблю Османов за то, что они не любят нас и не скрывают этого. Персиянин рассыпается в приветах, в лести, в уверениях, и готов продать вас за грош. Кавказский Татарин отдает вам в распоряжение дом и детей — но не просите у него стакана молока: вам скажут: сей час, и не принесут никогда. Я не говорю ни слова о Кавказских и Закавказских Христианах. ... Но Турок не подвинется для вас с места: требует, а не просит должного. Не удерживает брани, когда его принуждают; грозит местью бессильный, и мстит жестоко при случае. Впрочем, они честней всех других Азиятцев, не любят торговаться, и воровство между ними редкость. Здесь однако ж кончится похвала. Магометанство, эта душевная проказа человечества, убивает в нем все стремления к лучшему. Посмейтесь тому в глаза, кто вам станет рассказывать сказки о гостеприимстве Мусульманина. Ни один из них не пустит к себе на двор лучшего приятеля; а так как ни в одном Турецком городе нет трактиров, следовательно свидания ограничиваются трубкою, и много, много, что чашечкой кофе в караван-сарае. Для Турка сидеть, значит думать, а курить — действовать. Но взгляните, когда он на коне — это другой человек: ловок, [370] быстр, неутомим. Я ничего не знаю прелестнее Турецкого наряда, ничего воинственнее Турецкого всадника. Он вместе вихорь и молния. Женщины не столь красивы, как мужчины, и не так невольны, как думают в Европе.

В половине Сентября мы двинулись к городу Байбурту вторично. Там новый Сераскир собирал свои полчища ¹². С нами был Граф Паскевич-Эриванский, т. е. победа. Турки были разбиты, рассеяны. Мне удалось променять несколько пуль с Дели-башами ¹³ Турецкими и пехотными Лазами, народом, неизменившимся со времени Александра Македонского; они по прежнему умеют сражаться и умирать, как Спартанцы. Доктор Галль не даром заметил на черепе человеческом орган разрушения: со всей походною моей Философиею, не мог я запретить себе какой-то звериной радости, когда неприятель был опрокинут, гранаты, свистя над нашими головами, с треском лопались в толпах беглецов, уходящих в гору. После [371] сражения за городом, в заключение спектакля, мятежный город, взятый приступом, был зажжен, и с этим соединились все дивертисементы, безъименные, но неразлучные с войною... это было великолепно!! В ночь особенно, пожар, отражаясь в волнах Чароха, обтекающего Байбурт, играл на багровых скалах окрестных. Зарево обливало воздушною кровью густые облака дыма, висящие над городом, в котором слышался только треск и гул падающих домов; в лагере все праздновало и шумело. Через два дня само всеразрушающее время могло бы написать на развалинах Буйбурта fuit (был), ни точкой более.

На возвратном пути мне стало досужнее рассматривать скалы, ущелия и штыком отбивать куски минералов. Я хоть не более, как путешествующий Скиф в Афинах Наук, где вы в числе Архонтов; однако ж если я для них чужой, то они для меня не совсем чужие. Чуть было я не заплатил за свое металлургическое любопытство головой в Мис-Майдане, медном заводе, не вдали Байбурта, оставленном Греками-рудокопами. Вечерело, и отряд был далеко впереди, когда мы с одним офицером хотели спуститься в шахту... крик казака, державшего коней, вызвал нас на поверхность. ... Турки со всех сторон спускались с стремнин. Признаться сказать, мне вовсе не [372] хотелось пожертвовать своих костей на будущую бирюзу ¹⁴ для украшения Турецких чубуков, и я вспрыгнул в седло очень проворно. Несколько пуль просвистели в след нам добрый путь, когда мы, по животрепящему мосточку, огибали рытвину, над которой он висел. Но тем и кончилось. Горы Лазистана изобилуют металлами, медью и оловом в особенности: это видно по голубым и зеленым скалам. Далее к Трапезонту есть богатые серебряные жилы. Вся сторона мною виденных гор, хребет Куфланку, Арарат, Алагез и лежащие между ними долины принадлежат волканическому происхождению. Повсюду ноздреватые, остеклевшие камни, пириты, трахиты, обожженные скалы, гребни, и столбы базальтического образования. На них видите вы все степени разрушения: выветривание, размывка, россыпь... не покрытая еще зеленой волной прозябения. Сюда должно ездить учиться анатомии земной, потому что костяк земли здесь наруже. Вы видите здесь обе системы Нептунистов и Волканистов: вы убеждаетесь, что они обе действовали, то поочереди, то вдруг, и наконец уступили свое место великому разрушителю — воздуху и его газам. [373]

Где взять довольно черных чернил, чтоб залить радужные краски, коими Поэты и путешественники расцветили Персию? Голые горы, пыльные стены, в которых обитают только шакалы и ветры ... вот Персия. Только близ селений, как острова, возникают купы раин (pin d’Italie); только гниючие болота, напущенные для хлопчатой бумаги и сарацинского пшена, дают мертвый цвет свой земле, а воздуху свое зловоние. Порой встречаешь кочующие орды Эздов или Курдов: первых с вьючными быками, других на маленьких лошадках, с зыбкою пикою; но все: — природа и люди — неприязненно, мрачно. Я бродил по развалинам Царства Армянского; видел горы, в которые упиралась радуга Завета Божие с народом Своим. ... высокий урок, которого не постигают силы земные. …а кровавою стезею минувшей войны с Персами, которые только именем похожи на своих прадедов, через хребет Безобдал, возвратился в Грузию. В немногие дни, искупавшись в волнах Лены, я пил струи благодатной Волги, перебрел на коне классический Аракс и поил его Ефратом. …Это было edition compacte происшествий, замечаний, лиц. ... века протекли сквозь разум мой — но надобно бы годы, чтобы их описывать.

В исходе года, по Куринской долине, я [374] поехал к Востоку, засыпая напутный журнал златоносными песками ее россыпей, и через Ганджу, через Шамаху, известную древле шелками, а ныне баядерками, прибыл в Дагестан, проехав в полгода, около 12-ти тысяч верст п видев в это время черного соболя в тундрах Сибири, волка на полях Приволжских, оленя на вышинах Кавказа, тура, скачущего по стремнинам Лазистаиа, и кабанов в дебрях Дагестанских — и все в пустынях! Боже мой! как богата земля пустынями! И зверьми то же? И зверьми!

Теперь я живу в Дербенте, городе с историческим именем и с грязными улицами. Здесь Кавказ, рассыпавшись холмами, исчезает в волнах Каспия — вечного воркуна, и потому нет вдохновительных видов. Ни один минарет, ни одна высокая мечеть, или какое величавое здание, не красит города: он погребен между двух дряхлых стен, и лишь крепость нагорная разнообразит немного вид его. Кровли плоски, домы набросаны друг на друга, обмазаны землей и вовсе без окон. Улицы так узки, что в иной буйвол чертит рогами узоры по обеим стенам, и так топки, что ловля чоботов здесь отрасль промышленности. Они, кажется, сделаны вовсе не для сообщения жителей, а только для разделения ревнивых соседов. Город довольно многолюден, [375] но если что здесь заслуживает внимание, так это неисчислимое народонаселение кладбищ, на несколько верст окружающих Дербент: каждый холм этих предместий, как еж, (herisse) от надгробных камней. Мужчины довольно красивы, но вялы от лени особенно летом, в жары, они движутся как выходцы с того света, и нет мудреного, что лишь электро-магнетическая сила огромного Вольтова столба (т. е. земного шара) подымает этих минувшего века людей, когда маленький столбец заставляет мертвых лягушек прыгать казачка.

Берег Каспия, этого соленого озера, неподверженного лунатизму ¹⁵, берег, на котором живу я, принадлежит к земной впадине (depression), замеченной новыми Физиками, так, что если какому нибудь морю вздумается прогуляться сюда, мы превратимся в раков, не только по праву, но и по делу (de droit et de fait). Май здесь пленителен, но только Май. Тогда все зеленеет, все цветет, все благоухает. Яхонтовое небо проливает свою синеву и на волны моря, сладкозвучно плещущего в берега. Соловьи поют под сребристыми ветвями миндальных дерев; скалы осыпаны розами! Что бы это был за край, если б здесь не было чумы, холеры и Магометанства! [376] Земля, вспаханная лучами солнца, произращает все, что задумаешь, из одного поклона: здешний житель не хочет сделать и этого. Марену садят и сбирают для них Лезгины; сами же они по целым дням сидят на улице поджав ноги, или зимой вокруг жаровни, покрытой одеялом (кюрсы). Здесь винограду не окинешь глазом, и нет капли сносного вина. Померанец горит в глуши леса, а нет близ города огородов; земледелие, торговля, гражданственность, все в одной степени.

Но климат здешний губителен для сынов Севера. Мое железное Русское здоровье, как вы называли его, растаяло в жарах Грузии. Я вывез лихорадку из Тифлиса в здоровый пояс Анатолии, и с тех пор, хотя на время подавленная хинином, она преследовала меня и сюда, в течение 9-ти месяцев. Я был так худ, что вы бы могли сквозь меня наблюдать колебание звезд. Госпожа холера, однако ж, и пробовала по жилам моим, как по струнам, аккорды, но не сыграла своего адского погребального марша. Вид города в это время был ужасен: люди падали мертвые по улицам, и живые бродили, как мертвецы; стон и плач раздавался во всех домах; самое солнце, как погребальный светоч, виделось сквозь саван дыма и испарений. Болезнь сия унесла 1500 жертв из 10,000 жителей — [377] пропорция ужасная! Берегитесь и вы ее визитов; она, кажется, как Мадам Каталани, хочет совершить классический объезд по Европе.

Если б из учтивости вы спросили меня: «что я делаю?» По совести я отвечал бы: ничего. Да как и делать? Ни книг, ни досуга. По чоткам памяти перебираю, что знал, что любил; на крыльях воображения порываюсь порой в то что хотел бы узнать, да во время душных летних ночей, терзаясь бессонницею от мошек, любуюсь бегом скорпионов по стене моей, или как Английский Лорд, спускаю в таз на единоборство фаланку и скорпиона — утешно видеть, когда ядовитые животные терзают друг друга! Однажды на кровати своей я поймал такую огромную фаланку ¹⁶, что она привела бы в восхищение любого естествоиспытателя: премилое шестиногое! Я нахожу только, что оно гораздо красивее с двух вершковою булавкою по средине.

Но я пишу, пишу, не замечая, что вместо письма, вышла целая тетрадь, и вы пожалеете не о том, что вам нет времени прочесть ее, по что мне был досуг ее написать. Как быть! Мыслящему существу отрадно беседовать с человеком, понимающим его; это ж для меня такой редкой праздник! Я уверен, вы [378] простите и болтливость мою и легкость предметов: я, щебеча, касаюсь их, как ласточка; как ласточка увиваюсь около вас, как около шпица учености, потому что уважаю ученых и люблю Науки. Благодаря Провидению, мы живем не в те времена, когда изучение тайн природы — хоронилось как клад, когда крылось оно во мраке пирамид Египетских, в пещерах Друидов, в мрачных залах Тамплиеров. Теперь не употребляется оно для обмана рода человеческого, теперь оно не пугалище суеверных, не игрушка любопытства, не шаманство и не фиглярство: нет, оно средство к улучшению вещественной жизни человеков; оно охрана их безопасности, источник новых сил промышленности, новых наслаждений ума и тела; оно усовершает не только людей, но животных, но самую природу. С благоговением произношу я имя громоотводца Франклина, градоотводца Ляпостола, изобретателя коровьей оспы Дженнера, усовершителя паровой машины Перкинса, спасителя рудокопов Деви, Ганстеена и Гумбольдта, Коломбов магнетизма, светильников Химии Тенара и Лавуазье; имена Физиков: Румфорда, Гаюи, Биота, Бедана, знаменитого Араго, Мистрис Сомервиль, Эрнстеда, Ампера, Моритини, Остроградского и тысячи других ученых, давно умерших и вечно живущих благодеяниями своими [379] человечеству. В то время, как новые Философы раскрывают книгу судеб, как Нибур и Барант обнажают Историю, как великий Кювье заставляет говорить кости животных, неодаренных словом, и в жизни — отрадно видеть, что врачи жертвуют жизнию пользе, изучая в Берцелоне желтую лихорадку, на Дельте происхождение чумы, что Парри плывет по льдине к полюсу, и Ленг проникает в пески под-экваторные, для распространения границ Наук! Отрадно сердцу, что и отчизна моя стала предметом исследований! Я считаю себя счастливым, встретив ученого Минералога Гессе в Иркутске, встретив вас и Дуэ в Якутске. Ганстеена едва не застал я в Красноярске. С Гумбольдтом, которого в Сибири называли странствующим Принцем, вместо того, чтобы называть Князем путешественников, разъехался ночью близ Ишима. Видел Клапротов стан в телескоп, на средине Арарата, и наконец ловил букашек на берегу Каспийского моря, с равно любезным и ученым Менетрие, и любовался цветочною добычею известного Ботаника Мейера. Все они, то есть, все вы собрали, в одно и то же лето, на земле, покрытой одною и тою же порфирою, верно богатую жатву, плодотворную для Наук и благотворную для человечества.

По где вы, почтеннейший Доктор, вы сами! [380] Какие звезды улыбаются вам? Какой океан рассыпает фосфорную пену о грудь корабля вашего? Или вы уже попираете плиты Берлинских тротуаров? Жажду новостей о вас и от вас, не сомневаясь, что он будут приятны сердцу и любопытны для ума. Я думаю, навезли редкостей, чудес, а истолковали оных втрое. Скажите, благоденствует ли ваш Артур ¹⁷? Бедняге вероятно не по климату пришлась полярная шуба под тропиками; за то какое лестное право приобрел он рассказывать своей четвероногой братье (если он удостаивает их такой чести) о своих пятисветных похождениях! Я уверен, что весь собачий мир слушает хвостатого героя, с открытым ртом от удивления.

Прощайте, почтенный, любезный Доктор, если вы не раскланялись со мной ранее! Будьте здоровы, как Наобаб или Eucalyptus globulus ¹⁸; будьте веселы, как соловей: я не говорю — будьте счастливы... ибо, кто любим всеми, тот не может быть иначе. Вспомните, хоть перебирая засохшие цветы с ои, душей уважающего вас знакоцца.

Ваш и проч. [381]

P. S. Если б вы были молодой Поэт, я бы адресовал это послание на ветер (dans l’esрасе), как самый надежный способ встретить вас; но на беду, вы человек, для которого необходима точка опоры, и потому я надписываю в Берлинскую Академию, к почтенному родителю вашему, которого ученые труды известны всему ученому миру.

Перевод с французского.

Комментарии

1. Доктор Эрман, Прусский подданный, молодой человек, известный своею ученостию в мире точных Наук, путешествовал по Сибири для наблюдения над силою (intensite) магнетизма земли, что входило в общий план путешествий знаменитого Гумбольдта, Норвежского Профессора Ганстеена н Лейтенанта Дуэ.

2. Мясо, распластанное, вывешивают на шестах по крышкам домов, чтобы оно выветривалось и вымерзало. Якутские жители такие страстные до него охотники, что в лучших домах подают гостям кусочки оного на тарелке, между прочим десертом, и я не раз был наказан за лакомство, приняв сухое мясо за пастилу.

3. Carne-vale (т. е. прощай, мясо), игра слов, от чего произошло карнавал.

4. В Колыме даже водку продают обыкновенно на вес, замороженною в лед, при поездке моей зимою по Лене, самый ром густел, исполненный морозными иголками.

5. Ладья, у которой остов сделал из прутьев, а обшивка из кожи.

6. У Камчадалов и Алеутов есть мифа, что они происходят по прямой линии от кита; со всем тем, удачная поимка его у них праздник. Они верят, что праотец их нарочно дается своим потомкам, и кушают его, прихваливая за доброту. Мудрено ли, впрочем, что Алеуты едят предков, когда набожные Египтяне ели своих богов?

7. Знаменитый Гумбольдт приписывает сильное и неправильное колебание (affolemens) магнитной стрелки, замечаемое без видимых причин — наиболее северному сиянию, действующему на ужасное расстояние. Это-то колебание назвал оп orages magnetiques. Это еще проблема.

8. Весьма важное для мореплавания открытие сие состоит в том, что магнитных полюсов не два, а четыре, от чего и существуют две линии, на коих стрелка не уклоняется ни в какую сторону. Направление сих линий, так сказать, только что подозреваемо. Первая из них (с качанием от Востока к Западу) проходит между Муромом и Нижним Новгородом; другая на Восток за Иркутском, между Паршинскою и Ярбиискою станциями. Продолжение их к Северу еще неизвестно в точности.

9. Если это известие подтвердится, то сопки сии будут единственными горящими вдали от моря.

10. Карнизы эти называют туземцы залавками. На последней станции к Верхоленску, встретив обвал, я принужден был взъехать в утес, и конь мой оборвался задними ногами... несколько секунд висел я на ужасной высоте. И до сих пор не постигаю, как выкарабкался он опять на залавок.

11. В 1829 году особенно, Горцы, ободренные отсутствием войск, стали разбойничать на Военно-грузинской дороге. Перед проездом моим они увели в плен одного Доктора; за неделю отбили купеческий табун из-под пушек конвоя, и при проезде Хозрев-Мирзы, ранили его Нукера. Четырнадцать человек, провожавшие нас, возвращаясь на пост, близ Ардона, на речке Белой, были аттакованы тремя стами наездников. Бесстрашно отстреливались они целый час, но на беду их нашла туча и проливной дождь замочил ружья. Черкесы, ожесточенные потерей лучших Узденей, ударили в шашки, и Русские были изрублены в куски. Одного только раненого казака умчали они в плен. Недалеко от дороги показывали мне дуплистый пень, поверженный грозой, в котором, незадолго перед тем, Донской казак, преследуемый 30 всадниками, убившими его товарища и коня, скрылся и спасся, грозя ружьем нападающим. Пули не пробили дерева, и он отсиделся до выручки.

12. Говорят, он, желая ознаменовать свои бунчуги победою, умышленно не пропустил Гвардии Капитана Могучего, ехавшего курьером к Главнокомандующему с известием о мире, через Трапезонт. Туркам дорого стоила эта неуместная попытка.

13. Дели-баш, безумная голова, отчаянный. Так называются всадники, удальцы Турецкие. На голове они носят высокий колпак.

14. Минералоги почитают бирюзу животиою костью, проникнутою медным окислом.

15. То есть в нем нет ни приливов, ни отливов.

16. Угрызение ее почти всегда смертоносно.

17. Сонная собака, которую Доктор вывез из Березова.

18. Огромнейшие дерева, которые могут жить до 4000 лет, до сих пор видимые в Новой Голандии.

Текст воспроизведен по изданию: Письмо к доктору Эрману // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 2. № 8. 1836