20-й полк, в который Бакланов назначен был младшим штаб-офицером, расположен был на левом фланге Кавказской линии, в маленьком и бедном Куринском укреплении, которое составляло передовой оплот наших Кумыкских владений. Оно стояло на одном из уступов Качкалыковского хребта, покрытого сплошными, дремучими лесами и отделявшего на западе Кумыкскую плоскость от Большой Чечни — театра наших военных действий. Яков Петрович прибыл сюда около 10 июня 1845 года, следовательно вскоре по выступлении главного чеченского отряда в Даргинскую экспедицию.

Так как все неприятельские силы собраны были в Ичкерии, то на Кумыкской плоскости было спокойнее, чем когда-нибудь, а потому и новая служба, по крайней мере на первых ворах, не представляла для Якова Петровича ничего заманчивого. Он скучал бездействием, [27] и, живя в Куринском, вспоминал с особенным удовольствием тревожную и полную опасных приключений жизнь правого фланга.

Но вот однажды Яков Петрович был послан со своим дивизионом в ближайший качкалыковский лес нарубить кольев и хвороста для гарнизона. Любознательность, служившая всегда отличительною чертою Бакланова, увлекла его на этот раз почти за пределы благоразумия. Он оставил дивизион на работе и один поехал осматривать дремучий незнакомый лес, по которому то и дело, что рыскали чеченские партии. Поднимаясь на горы все выше и выше, он очутился наконец на небольшой поляне, откуда начинался спуск и открывался великолепный вид на самые дальние аулы мичиковцев и ичкеринцев. Внизу, за перевалом, почти у самой подошвы хребта, в крутом, излучистом овраге катился Мичик — граница, отделяющая нас от чеченцев, а за Мичиком расстилались обширные лесистые равнины, роскошно освещенные полуденным солнцем и сплошь покрытые чеченскими аулами, между которыми кое-где мелькали одиночные всадники и пестрели стада, ходившие даже без пастухов, под охраною одних больших косматых собак.

Долго стоял Яков Петрович, всматриваясь в эту синеющую даль: оплошность неприятеля, возможность воспользоваться его и, наконец, желание наказать чеченцев, перехватив ходивший на пастбище скот — все это подействовало на него так возбудительно, что он решился тут же попытать свое счастье.

— Оттягать чужое — не раз говаривал Яков Петрович: — видно вложено Богом в нашу казацкую натуру, и уж тут никак не утерпишь!

Быстро возвратившись назад, он издали крикнул казакам: «Ребята — на конь»! и, схватив дивизион, бросился с ним через Мичик, прямо к ближайшему чеченскому аулу. Решаясь на этот отважный поступок, Яков Петрович с намерением ничего не дал знать в Куринское укрепление, где стоял батальон Замосцского полка, справедливо опасаясь помехи со стороны его командира ¹¹, так как до сих пор не было примера, чтобы из крепости высылали когда-нибудь казаков для подобного предприятия. Между тем казаки, подскакав к аулу, отхватили ближайшее стадо и стали перегонять его за Мичик. Все это было так ново, так неожиданно для неприятеля, что когда всполошившиеся горцы высыпали наконец из аулов, Яков Петрович уже подходил к Куринскому и гнал к немалому соблазну и удивлению всех до ста пятидесяти штук рогатого скота и баранов.

Этот сам по себе незначительный случай сразу приобрел Якову Петровичу любовь и популярность в среде Куринского гарнизона, выказав перед ним те замечательные, партизанские способности [28] Бакланова, которые скоро доставили ему такую громкую и справедливую известность по целому Кавказу.

Спустя несколько дней после этого происшествия в Куринское прибыл начальник левого фланга генерал-майор Роберт Карлович Фрейтаг. Он узнал на дороге о смелом набеге Бакланова и тут же с обычною своею проницательностью предсказал ему блестящую служебную карьеру в будущем.

С прибытием Фрейтага тревожные слухи, давно ходившие по укреплению о неудачах Даргинской экспедиции подтвердились. Фрейтаг действительно имел приказание спешить на выручку к главному отряду со всеми войсками, какие только возможно было собрать на Кумыкской плоскости. Поэтому, присоединив в Куринском часть гарнизона и взяв с собою Бакланова, которому поручил в отряде командование кавалериею ¹², он двинулся форсированным маршем и к вечеру 18 июля был уже на половине дороги между Герзель-Аулом и Шаухал-Берды, где помощь его явилась, как нельзя более вовремя. Это был канун того рокового дня, в который, но словам очевидцев, нашим войскам, истомленным предыдущими маршами, голодным, оборванным и не имевшим даже патронов, предстояло атаковать, или правильнее сказать, пробиться сквозь массу неприятеля, чтобы спасти главнокомандующего, пожертвовав для этого не только обозами, но даже артиллерией и ранеными, которых в отряде было свыше полутора тысяч человек.

Таким образом, Якову Петровичу пришлось быть свидетелем знаменитого эпилога памятной Кавказу Даргинской экспедиции

18-го июля вечером в отряде Фрейтага произошла первая аванпостная стычка в окрестностях Мискита, а 19-го оба отряда одновременно атаковали неприятельскую позицию на высотах Шаухал-Берды и после кровопролитного боя соединились при общих радостных криках «ура»! Заслуга Фрейтага действительно была огромная, и граф Воронцов справедливо приветствовал его как избавителя.

На другой день новоприбывшие войска, свежие и бодрые, выстроены были на дороге для встречи главнокомандующего, который изъявил желание лично поблагодарить их за форсированный марш и кровавый бой — последствия коего оказывались неисчислимыми. Когда он, объехав пехоту, остановился перед казаками, Роберт Карлович Фрейтаг воспользовался этим, чтобы представить ему войскового старшину Бакланова.

— Это тот самый отважный штаб-офицер, — сказал он, — о котором я вчера докладывал вашему сиятельству.

Граф Воронцов задумчиво, как будто припоминая себе что-то знакомое посмотрел на Бакланова. [29]

— Вы прежде были на Кавказе? спросил он его после минутного молчании.

Яков Петрович отвечал, что был в тридцатых годах, но не здесь, а на правом фланге, под командою генерала Засса.

— Полк, в котором вы служили, носил 8-й номер и назывался Жирова? — продолжал допрашивать главнокомандующий.

Бакланов отвечал утвердительно.

Тогда граф Воронцов подал ему руку.

— Я помню ваше дело на Чамлыке у Вознесенского укрепления — сказал он: и мне весьма приятно увидеть вас опять в рядах нашего Кавказского корпуса.

— Я перечитывал как-то старые дела — добавил граф Воронцов, обращаясь к Фрейтагу: — и совершенно случайно напал в них на «Жировское» дело, которое осталось у меня в памяти со всеми мельчайшими подробностями. Это было очень, очень хорошее дело, — и я с особенным удовольствием приветствую виновника этого подвига!

Он протянул еще раз руку Якову Петровичу и, отъезжая, поручил его дальнейшую службу особому вниманию храброго Фрейтага.

По возвращении в Куринское Яков Петрович за отличие 19 июля при взятии Шаухал-Бердынских завалов награжден был орденом св. Анны 2-й степени; а вслед затем, по случаю отъезда подполковника Шрамкова на Дон, назначен по личному приказанию графа Воронцова командующим Донским казачьим № 20 полком, который и принял на законном основании в начале 1846 года ¹³.

С этих пор начинается слава Бакланова.

По уходе войск 5-го пехотного корпуса обратно в Россию полк Якова Петровича расположился по укреплениям передовой Кумыкской линии, которая шла вдоль неприятельской границы от Умахан-Юрта на Сунже через Куринское, Герзель-Аул и крепость Внезапную до старого Чир-Юрта на Сулаке ¹⁴, откуда начинались уже владения Шамхала Тарковского. Штаб полка вместе с 12-и Кавказским линейным батальоном майора Берсенева по-прежнему оставался в Куринском, расположенном, как мы говорили, на северо-восточном склоне Качкалыковского хребта, за которым жили чеченцы, составлявшие издавна особое Мичиковское наибство. Некоторые аулы их, как например, Мазлыгами, Гурдали-Юрт, Денги-Юрт, Энгли-Юрт ¹⁵ и другие стояли на Мичике так близко от нас, что по зарям из них доносился крик петухов и лай собак, стороживших стада и чуявших Бог весть из какой дали приближение к ним зверя или [30] недоброго человека. Самый Качкалыковский хребет номинально входил в Кумыкские владения, так как официальною границею Чечни признавался Мичик; но на самом деле он был не то чтобы наш, и не то, что неприятельский, а так себе, спорный, потому что за воротами Куринского тотчас же начиналась земля, на которой чеченцы, пользуясь замкнутостью наших гарнизонов, заводили свои хутора и ставили вышки, откуда наблюдали за всем, что делалось на нашей стороне.

Остальные племена, соприкасавшиеся с Кумыкскими владениями, жили в восточной, гористой части этого края, покрытой отрогами Андийского хребта, которые замыкали с юга Кумыкскую плоскость, насупротив Внезапной и Герзель-Аула. В этих суровых и диких местах, по берегам горных речек Аксая, Яман-Су, Ярык-Су и Акташ-Чаю обитали ауховцы и ичкеринцы, составлявшие население горной Чечни. Это было население самое бедное, но хищное, воинственное, и потому самое враждебное для нас на Кавказе.

Войска, расположенные для обороны Кумыкской плоскости, состояли из Кабардинского полка, линейного Кавказского батальона и двух донских казачьих полков Сычова и Бакланова ¹⁶, занимавших, сверх названных нами укреплений, еще Таш-Кичинский пост, в 12 верстах от Шелкозаводской станицы, на Тереке. К сожалению, тогдашняя система кавказской войны, приковывавшая эти войска к укреплениям, растянутое расположение оборонительной линии, недостаток подвижных резервов и, наконец, отсутствие предприимчивости в частных начальниках, делали бесполезными наши усилия ослабить набеги, и горцы по-прежнему, почти безнаказанно громили не только кумыкские аулы, но прорывались далеко на Терекскую линию и даже далее, в глубь астраханских степей, где кочевали ногайцы.

Особенный недостаток при этом чувствовался у нас в хорошей подвижной кавалерии, так как донские казаки не пользовались почетом со стороны кавказских наездников, метко характеризовавших их названием «камыш» ¹⁷. Почему те самые донцы, которые стяжали еще недавно в Наполеоновские войны такую громкую известность и славу, оказывались несостоятельными в борьбе с кавказскими горцами — на это существовало много причин, о которых судили различно. Однако же менее всего виноваты были в этом сами казаки, — так как причину подобного явления прежде всего надо было искать в тех распорядках и неурядицах, которые допускались кавказским начальством по отношению к донским полкам, служившим на линиях в тридцатых и сороковых годах до приезда на Кавказ князя Михаила Семеновича Воронцова. Старым кавказцам известно, что [31] едва новый полк приходил на линию, в чужую, незнакомую сторону, как казаки его тотчас же разбирались по рукам и получали не боевые, а разные второстепенные и вовсе не соответствовавшие им поручения и должности. Каждый адъютант, и вообще штабной офицер, каждый прикомандированный гвардеец, даже полицейский пристав, провиантский и интендантский чиновник, — мало того, каждый туземец армянин — служил ли он переводчиком, или был простым маркитантом — непременно выпрашивал и получал казаков, которые и назначались к ним под видом драбантов, вестовых и конвойных.

Остальные казаки разбрасывались прямо по отдельным постам и укреплениям, где попадали под начальство чужих офицеров, мало интересовавшихся их нуждами. Таким образом, на глазах у всех исчезала и падала боевая казацкая сила; сотни, превращавшиеся во взводы, теряли свою самостоятельность, а вместе с нею утрачивали всякую энергию полковые и сотенные начальники; казаки же предоставляемые самим себе, гибли в одиночных боях под ударами горцев, десятками шли в лазареты, или исчезали в госпиталях, где часто пропадали бесследно, так что полки возвращались на Дон иногда в двух и много-много в трехсотенном составе.

Тому, кто пожелал бы ознакомиться с нравственным состоянием духа тогдашних донцов на Кавказе, стоит только проследить их исторические песни, в которых с такою беспощадною иронией и в таких безотрадных и грустных картинах рисуется та самая жизнь, которая встречала их «на линии линеюшке, на распроклятой шельме, Кавказской сторонушке», откуда казаки обыкновенно не чаяли выхода. Песни эти, бесспорно составляющие народные донские былины, дороги, как исторические памятники прошлого, и их можно было услышать везде, где только были казаки; но надо сознаться, что они, при всех своих достоинствах, запугивая воображение новичков целым рядом печальных и мрачных картин, ожидавших их в будущем, мало способны были к развитию в казаках той бодрости и смелости духа, какими отличались соседи их — линейцы.

В самом деде, линейный казак, родившийся в этой стране, в виду неприятеля, с которым должен был драться, привыкал к опасности с самого детства, и она переставала пугать его воображение, как пугала донского казака, знакомившегося с нею только через рассказы и песни старинных людей, о которых мы говорили. Кроме того, незнание свойства неприятеля, его сноровок и образа войны, неблагоприятные климатические условия, дурные казармы и разного рода лишения, сламливавшие самые крепкие, железные натуры — все это составляло такую непривычную для них обстановку, при которой каждый неверный шаг оплачивался с их стороны тяжелыми потерями и кровью. Если же добавить к этому еще, что донские полки являлись на [32] Кавказ на плохих лошадях и на половину составленные из малолетков, дурно вооруженных и еще хуже обученных, так что редкий казак, по словам очевидцев, мог стрелять на карьере, — то сделается понятным, почему казак, не надеявшийся ни на своего коня, ни на ружье, ни на пику, которой чеченцы не боялись — становился посредственным воином и играл страдательную роль при каждой встрече с проворным и ловким неприятелем. Чтобы поравняться с горцем, ему приходилось учиться с азбуки; но азбука эта давалась нелегко, и даже при самых благоприятных условиях изучивалась ими тогда, когда приходило время возвращаться на Дон; а прибывавшие на смену новые казаки не могли воспользоваться даже и плодами приобретенной ими опытности. К тому же не следует скрывать, что полковые командиры, назначаемые сюда зауряд по доставшейся очереди, не все соответствовали своему назначению, и только немногие из них успевали обратить на себя внимание своими действительно боевыми подвигами — а это было невыгодно, особенно по сравнению с линейцами, между которыми гремели тогда имена таких начальников, какими были Крюковский, Засс, Волков и другие.

В таком положении находились донские полки, когда в среде их полковых командиров является Яков Петрович Бакланов.

С самого первого дна командования полком он обратил особенное внимание на улучшение материального быта и на возвышение нравственного духа своих донцов, глубоко проникнувшись тою идеею, что донские казаки более других войск нуждаются в отеческом об них попечения ближайших начальников, потому что по условиям службы находятся в худших против них и нравственных и материальных условиях.

Относясь с беззаветною любовью к славе родного ему Донского казачьего войска, он решительно не мог допустить в себе мысли, чтобы донской казак мог в чем-нибудь уступить линейному; а между тем не мог и не сознаться, что приходившие с Дона казаки не обладали ни тою опытностью, ни теми сноровками, которые необходимы были для войны на Кавказе. И вот у Якова Петровича рождается желание довести своих донцов до такого положения, чтобы они ни в бою, ни в кордонной службе — ни в чем не уступали линейцам.

Первое знакомство с полком убедило Якова Петровича, что сотни выезжают только в половинном числе, а остальные люди считаются в командировках при разных учреждениях и лицах, где они отвыкают не только от обращения с оружием, но даже и от верховой езды. Поэтому Яков Петрович начал свое командование тем, что отобрал своих казаков у всех штабных офицеров, чиновников и разных приставов, у которых они служили простыми денщиками. Много пришлось перенести неприятностей Якову Петровичу [33] при столкновении с различными — и высшими и низшими властями, но он поставил-таки на своем, и его железную волю сломить в этом случае было невозможно. Чтобы получить от него одного казака, надо было исписать целые дести бумаг, и то без вероятной надежды на успех, потому что в этом отношении Яков Петрович готов был доходить даже до главнокомандующего, отстаивая тот принцип, на котором он более всего основывал нравственное возрождение донского казачества.

Собрав, таким образом полк, Яков Петрович сам занялся строевым образованием казаков и начал экзаменовать офицеров в знании уставов, особенно о полевой и аванпостной службах. До него эта часть находилась в совершенном упадке. Он принялся за дело не круто, но с должною энергиею, и его неустанная деятельность, его строгий характер, его неуклонное наблюдение за всеми чинами полка, начиная от есаула, сотенного командира до простого урядника, его беспрестанные осмотры казацкого оружия и лошадей — скоро поставили полк на высокую степень боевого образования.

Кто, например, поверит, что в этом полку в сороковых годах, когда в нашей армии, можно сказать, не зарождалось даже и мысли о необходимости общего военного образования для офицеров, — существовали уже военные беседы, устраиваемые по инициативе Бакланова, разумеется, без того официального значения, какое им придается ныне, а так себе, при случае, запросто, за чашкою вечернего чая, за стаканом вина, между картежною игрою и ужином... Казаки же его обучались разведывательной службе, саперному и артиллерийскому делу в таких широких размерах, о которых и теперь еще не везде можно подумать.

— О храбрости казака — часто говаривал Яков Петрович своим офицерам: — заботиться не надо, потому что донскому казаку нельзя не быть храбрым, но надо, чтобы этот казак смыслил что-нибудь и побольше одной только храбрости!...

Стремясь к этой цели, он, прежде всего, сформировал в полку особую седьмую сотню, которая называлась учебною. Эта сотня, составленная из лучших людей, доставляла ему прекрасных инструкторов, а в боях — или ходила в голове полка, или составляла надежный резерв, смотря по обстоятельствам. Затем в каждой сотне один из взводов, снабженный всем шанцевым инструментом, специально обучался саперному искусству по образцу конных пионеров, и сверх того, при полку образованы были еще две команды: одна — пластунская, из лучших стрелков и наездников, употреблявшаяся на самые опасные разведки, а другая — ракетная, которая своими действиями в составе батареи скоро приобрела на линии всеобщую известность.

Содержание лошадей доведено было в полку до совершенства; но чем особенно щеголяли казаки — так это исправностью и [34] доброкачественностью оружия, чему способствовали частые набеги и стычки, которые, по выражению Якова Петровича, одели, обули и вооружили его казаков. Вследствие этого форменные донские чекмени, спрятанные в цейхгаузах, хранились только на случай смотров и парадов. Походный же и вседневный костюм казака составляла азиатская черкеска — прочная, дешевая, а чаще всего даровая, снятая, по замечанию Бакланова, прямо с плеч убитого татарина.

Форменные шашки в обычное время также покоились в складах и появлялись оттуда на Божий свет только при проезде больших начальствующих лиц; в обыкновенное время их заменяли чеченские шашки, добываемые с бою, или большие лезгинские кинжалы, которые Яков Петрович охотно приобретал даже на собственные средства. Одно, с чем он не мог и не хотел расставаться — это были казацкие дротики. К ним Яков Петрович питал глубокое, унаследованное от дедов уважение и предпочитал их всякому другому оружию, даже при спешивании. Удар в дротики спешенных казачьих частей Яков Петрович признавал неотразимым, и в этом случае ссылался на Платова, с успехом употреблявшего этот способ не раз при штурме городов и селений, защищаемых даже французскою пехотою. Как ни странно может показаться теперь подобное воззрение, однако же за него говорят исторические факты, и притом такие, как штурм Измаила, взятие Пассарги, Нимура и других ¹⁸. На Кавказе же чеченцы по этим пикам издали отличали спешенный Баклановский полк и в этом случае старались нападать на колонну уже с той стороны, с которой были линейцы.

С устройством внутренней части полка Яков Петрович мог наконец обратить внимание на то, чтобы ознакомить своих казаков с характером страны и с образом действия неприятеля.

Лучшим и единственным способом для этого было практическое обучение казаков в самом бою, которое, разумеется, шло бы тем успешнее, чем чаще представлялась бы возможность участвовать в делах с неприятелем.

Это заставило его хвататься за каждый случай «учить казаков», т. е. вести их против неприятеля, — и Яков Петрович искусно пользовался затишьем, установившимся на линии вслед за Даргинскою экспедициею, чтобы самому тревожить горцев и рядом мелких стычек приучать казаков к серьезным битвам, которые ожидали их в будущем. Вот почему мы видим Бакланова в первое время командования его полком буквально рыскающим вдоль чеченской границы и появлявшимся везде, где только были слухи о неприятельских партиях. Он ездил в это время даже с простыми казачьими [35] разъездами, чтобы быть свидетелем первых встреч казаков с неприятелем и, действительно, едва ли не все казаки были обстреляны в присутствии своего командира.

Обладая замечательною физическою силою, железным здоровьем и неутомимою энергиею, он даже и самое короткое время не мог оставаться в бездействии. Не спать несколько ночей, рыская с пластунами по каким-нибудь трущобам, для него ничего не значило; а между тем казаки его постепенно втягивались в трудную кавказскую службу, приобретали практический навык к войне, приучались к бдительности, не гибли уже поодиночке, как прежде; а когда доводилось им действовать массами, то это были, по замечанию одного кавказца, действительно те страшные лавы, какие встречались только в лучшие, так сказать, героические времена нашего казачества.

Все это было достигнуто, разумеется, не вдруг, а постепенно, рядом практических уроков и, надо отдать Якову Петровичу полную справедливость в том, что он был учителем толковым и строгим. Никакая, по-видимому, мелочь относительно лошади и вооружения казака не ускользала от его зоркого глаза; на каждый встречавшийся местный предмет он успевал обращать внимание, объяснял его значение казакам, у которых, как говорил Яков Петрович, везде и на все должны быть глаза: — «все заметь, ничего не моги проглядеть, а тебя чтобы никто не видел».

В бою его личный пример, его молодецкая отвага были такою прекрасною школою, из которой трудно было выйти плохим учеником. Дорожа честью и славою воина более нежели жизнью, он требовал подобного же самоотвержения и со стороны казаков. Никто во время боя не смел покинуть рядов; легко раненые должны были оставаться во фронте, даже те, которые лишались своих лошадей, бились пешком, пока не добывали новых. — «Покажи врагам» — говорил Яков Петрович, — что думка твоя не о жизни, а о славе и чести донского казачества»!

К этому надо прибавить еще необыкновенное умение самого Бакланова открывать неприятеля по признакам, по-видимому, не имеющим никакого значения. Определить его число, разгадать его намерения, проникнуть в его военные хитрости, и, в конце концов, перехитрить его — было для Якова Петровича делом до такой степени легким и простым, что иногда можно было подумать не сам ли неприятель дает ему знать о своем присутствии и намерениях. Зоркость же его глаза и способность запоминать места приводили поистине в изумление самых опытных проводников и невольно передавались его казакам, которые до того изучили окрестную местность, что впоследствии никакие темные ночи, никакие густые туманы не останавливали наших разведочных партий: они проникала в самую глубь кавказских трущоб и не только выслеживали все мышиные норки, откуда выползал неприятель, но открывали даже такие, какие и самому неприятелю не были известны. [36]

Не жалея денег на содержание лазутчиков, Яков Петрович знал все, что замышлялось чеченцами, и даже была случаи, когда он сообщал начальнику левого фланга о замыслах и предприятиях самого Шамиля. Из этих лазутчиков особенною славою пользовались двое, которым Яков Петрович платил громадное содержание, не считая пешкешев, даваемых особо за каждое сообщенное известие. Один из них, Али-Бей, был уроженец Большой Чечни из мичиковского аула Гурдали-Юрта; другой — Ибрагим, состоял мюридом в конвое самого Шамиля. Последний жил в Веденях, а потому никогда не являлся сам, а передавал Бакланову все сведения через верные руки. О сношениях этих лиц, разумеется, никто не догадывался; но горцы, видя что казаки, с тех пор как между ними явился Бакланов, всегда врасплох налетали на их аулы, и что самые хитрые их козни и замыслы обращались на их же собственные головы, невольно поддавались суеверному страху, и скоро название «боклю» и «даджал» — дьявол — утвердились за Баклановым. Так они перешли с его именем в народные чеченские предания, так они живут и до сих пор в сказаниях, песнях и присказках этого народа.

Самая наружность Якова Петровича была в высшей степени замечательною и как бы созданною для того, чтобы производить на всех внушающее впечатление. Вот как описывает первую встречу с ним один драгунский офицер, случайно проезжавший через Куринское ¹⁹.

В Куринское — говорит он: — я прибил далеко уже за полдень и должен бил провести в нем несколько часов в ожидании лошадей и конвоя. Расположившись напиться чаю под окном отведенного мне домика, я заметил на противоположной стороне улицы человека исполинского роста и богатырского телосложения, который сидел на завалинке. Он был одет в шелковую красную рубашку с расстегнутым воротом, в накинутый на опаш черный бешмет, в широкие казачьи шаровары и в щегольские, чрезвычайно легкие черкесские чувяки вполне обрисовывавшие его громадную ногу. Вся наружность этого человека поражала невольно своими колоссальными размерами. Представьте себе выразительное, но рябое, изрытое оспою лицо, большой нос, густые, совершенно нависнувшие брови, из-под которых едва виднелись глаза, метавшие молнии, несмотря на то, что человек, сидевший передо мною, был видимо погружен в глубокую думу. Густые, длинные, покрытые серою пылью усы, бакенбарды и борода ниспадали на грудь его и сливались, как бы в одно, с черными космами громадной папахи. Весь атлетический склад его, могучая грудь, широкие плечи, жилистые руки, которыми он опирался на свои колени — изобличали присутствие в нем необыкновенной физической силы. На мой вопрос о незнакомце хозяин отвечал, что это Бакланов — гроза соседних чеченцев, слава которого только что начинала тогда греметь по Кавказу. [37]

К сожалению я не имел времени познакомиться с ним лично, но мой хозяин говорил мне, что, несмотря на грозную наружность, Яков Петрович отличался сердечною добротою, и в случае какой-либо нужды каждый мог рассчитывать на его кошелек как на собственный, отчего дела его и тогда уже находились в крайне расстроенном положении.

«Слава Бакланова — говорит другой его сослуживец: — основывалась более всего на личных военных и нравственных его достоинствах, а главное, на его замечательном и редком бескорыстия. Полк свой держал он строго, ничего с него не тянул; с сотенными командирами застольной компании не водил; лошадей кормил, казаков своих в обиду никому не давал; струсивших из них лупил часто насмерть; храбрым же давал денег без меры и счета, а потому и полк его был такой, что мог равняться с линейскими. Если же прибавить к этому его природный ум и некоторую хитрость, свойственную донскому казаку, его богатырскую фигуру и грозную, внушавшую невольный страх физиономию, то нечего и говорить, что при тогдашних кавказских порядках такой господин не мог не обратить на себя всеобщего внимания, не мог не приобресть и той популярности, которая следовала за ним везде, куда бы он не появлялся...»

— «Я знал Бакланова, — пишет один почтенный кавказский ветеран ²⁰ — в начале его службы полковым командиром, и знал его потом в Петербурге, когда он был уже не у дела. Это был человек богато одаренный мыслью, чувством и нравственною энергиею. Недостаток серьезного образования маскировался в нем большою начитанностью, необыкновенною скромностью и врожденною деликатностью. Как простой казак он воспитался на псалмах царя Давида, на русских сказках и преданиях своей родины — все это выработало в нем богатырскую натуру, а вера в Бога и евангелие образовала его сердце. «Не судите — да не судимы будете» — было любимою его поговоркою».

В Якове Петровиче все было самобытно, оригинально и просто; но не было и тени того, что мы называем шарлатанством. Строгий к самому себе и снисходительный к другим, он делал дело для дела и не прославлял своих деяний, не сочинял о себе громких реляций ²¹. Старым кавказцам известно, что никто так не берег, и никто не терял так мало людей, как Бакланов. Заискивать он не умел ни в ком, а потому не кланялся и не улыбался начальству, но чтил в нем предержащую власть и умел повиноваться ему как немногие. Не изучая походов Юлия Цезаря, Аннибала, Фридриха [38] Великого, Наполеона и других, он никогда не руководствовался их образцами, но создал собственную тактику, которой и следовал до конца своего поприща. Вера в Бога, скрытность движения, быстрота и затем смелый удар по первому влечению сердца — вот ее основания.

Война на Кавказе была войною богатырей — так заключает свои слова почтенный ветеран: — и не легко сыскать Якову Петровичу подобающее между ними место. Скажу одно: в прошлом у него не было пятен, он жил спартанцем, бедняком и умер таким, не завидуя богатству, случайной славе и громким почестям тех, которые были некогда его подчиненными, сослуживцами или соратниками».

Мы бы не кончили полную характеристику Якова Петровича, если бы к сказанному нами не прибавило еще, что маститый кавказский герой, князь Моисей Захарович Аргутинский-Долгоруков, не щедрый вообще на похвалы, и никогда в глаза видавший Бакланова, питал к нему заочно глубокое уважение, и в письмах своих к князю Михаилу Семеновичу Воронцову называл его не иначе, как «Ермаком Тимофеевичем» и прибавлял всегда, что Бакланов составляет исключение из донских командиров.

В первое время командования Якова Петровича полком особенных дел на Кумыкской плоскости не происходило; но из выдающихся случаев нам следует указать на то, что команда казаков 20 полка, из семи человек, под командою хорунжего Алешина, стоявшая на посту в Амир-Аджи-Юрте, приняла участие в славном Сусловском бою 24 мая 1846 года, и что четыре сотни того же полка, находившиеся под личною командою Якова Петровича, в отряде генерала Козловского, при заложении им нового укрепления Хасан-Юрта на реке Ярык-Су в 11-ти верстах от Внезапной ²², участвовали в жарком бою 5 июля, при поражении скопищ Шамиля под стенами этой крепости, на которую он бросился вскоре после возвращения из неудачного похода своего в Кабарду.

В этом деле Яков Петрович впервые водил свой полк в атаку на чеченскую конницу, и за отличие в этом сражении награжден был орденом св. Анны 2 ст. с императорскою короною.

IV.

Прежде чем продолжать рассказ о дальнейшей боевой деятельности Якова Петровича, считаем нужным сказать несколько слов о тогдашнем положении дел на левом фланге Кавказской линии.

Вот что известно нам из рассказов и записок Якова Петровича. [39]

Неудача Даргинской экспедиции в 1845 году заставила нас, прежде чем хлопотать о покорении гор, обратиться к постепенному и прочному занятию Чечни, а потому и самая война на Кавказе приняла строго определенный характер. Это было медленное, но верное движение вперед, которое, начавшись с Малой Чечни, постепенно, шаг за шагом привело нас сперва к занятию сей плоскости между реками Аргуном, Сунжею, Ассою и Черными горами, а впоследствии — к покорению всей восточной половины Кавказа от Военно-Грузинской дороги до Каспийского моря.

Первые удары наши обрушились, как мы говорили, на Малую Чечню, и именно на Гехинский округ. Водворение на Сунже казачьего населения, вырубка дремучих лесов, покрывавших берега Валерика, Гехи и Гойты, стоивших нам стольких крови и жертв, уничтожение алданских хуторов, заключавших в себе более трех тысяч дворов самого неприязненного нам населения, гнездившегося почти в окрестностях Грозной, и, наконец, проложение широких просек, связавших передовые укрепления Воздвиженское и Ачхой, заложенный в 1846 году на реке Фортанге, — все эти успехи, достигнутые нами в продолжение первых двух-трех зимних экспедиций, достаточно выяснили чеченцам характер наших будущих действий и заставили враждебные племена, обитавшие между вновь вырубаемыми просеками и вновь водворяемыми поселениями на Сунже, или признать нашу власть, или удалиться далее в глубь каменистых, бесплодных гор, где их ожидали нищета и голод.

Чеченцы с самого начала сознали безвыходность своего положения, видели невозможность отстоять свою независимость собственными слабыми средствами и решились, собрав депутацию, обратиться за помощью в Шамилю.

Депутация была отправлена в апреле 1847 года и принята Шамилем в его резиденции Дарго-Веденях.

Это была уже вторая или третья депутация со времени подчинения чеченцев Шамилю, и все они имели одну и ту же цель добиться помощи со стороны дагестанских народов. Но теперь чеченцы предъявили требования свои гораздо настойчивее чем прежде, потому что власть и значение Шамиля значительно поколебались в глазах народа со времени событий 45 и 46 годов.

— «Твои мюриды — сказали депутаты в заключение речи: — видели и могут свидетельствовать, какое разорение претерпели мы за последние годы. В таком положении народу оставаться нельзя: или помоги нам, или мы вынуждены будем покориться русским».

При одном намеке на это Шамиль за четыре года перед сим едва не велел казнить чеченских депутатов; но теперь, чтобы удержать колеблющуюся верность народа, он счел за лучшее прибегнуть в ласкам и обещаниям. [40]

— Терпите и молитесь Богу! — сказал Шамиль: — разорение ваших аулов есть бедствие временное и скоропреходящее. Милосердый Аллах видит ваши страдания и, конечно, воздаст вам сторицею, если вы останетесь верны завету ваших предков.

— Но что же нам делать? — возразила на это депутация: — мы слишком слабы, чтобы сопротивляться русским.

— Укрепляйтесь силою ваших добродетелей! — отвечал Шамиль, и прибавил: — Как имам, говорю вам: прежде всего заботьтесь о спасении душ ваших и помните, что лучше умереть в нищете, но враждуя с гяурами, чем жить в изобилии и продавать свою совесть и душу неверным. Русские обещают вам много, потому что нуждаются в вашей покорности; но вспомните, что было с вами за несколько лет, когда гяуры намеревались отнять у вас оружие; вспомните, что если бы Бог не вразумил вас тогда обратиться ко мне, вы были бы теперь уже русскими солдатами, а жены ваши — наложницами неверных. По прошлому судите о будущем.

— Я знаю, прибавил Шамиль помолчав, — что многие из вас, забив истинного Бога, уже передалась русским и прячутся под стенами их крепостей; но верьте — они скоро раскаются. Пока стоит небесная твердь, я не могу попустить такого беззакония, потому что призван с мечем в руках подвизаться против неверных, и до конца исполню свое назначение. Я скоро приду в вам с своими войсками, и тогда с Кораном в одной, и с шашкою в другой руке сам поведу вас для истребления отступников.

Желая закрепить свое обещание, он издал прокламацию ко всем народам Большой и Малой Чечни, и в тоже время писал к одному из своих любимых наибов Талгику следующее:

«Желаю тебе вечный мир с Богом!

«Когда до меня дошли слухи о несчастье, постигшем нашего брата Дубу ²³, я не мог удержать своих слез и душевно горевал о его бедствиях. Именем Всемогущего Бога призываю вас всех на брань с неверными. Я с князем Даниэлем ²⁴ соберу в горах всех, кто только может носить оружие, и приду к вам. Если же помощь моя нужна вам скорая, то уведомь — и я прискачу так скоро, как бегают зайцы. Действуйте против неприятеля хитро, как лисицы и не забывайте обычаев славных наших предков. Надеюсь на Бога, который не допустит наносить вам вреда. Знай однако же, мой любезнейший брат, что ежели от нас отторгнется Гехинский округ, то с ним погибнет для нас и Чечня». [41]

Подписав: «ничтожный раб Божий — Шамиль», имам передал бумаги депутации и подтвердил ей свое обещание прибыть с войсками и с пушками.

Известие об этом разговоре и копию с послания к Талгику ²⁵ Яков Петрович получил чрез посредство своего Ибрагима один из первых и тотчас сообщил об этом в Грозную, Роберт Карловичу Фрейтагу. — «Ибрагим — писал Яков Петрович: — сообщает с тем вместе, что главные силы Шамиля с весною намерены двинуться в Малую Чечню, где выдвижение вперед наших укреплений сильно беспокоит Шамиля, и что Кумыкской плоскости тревожиться нечего». — Однако — прибавляет Бакланов: — я полагаю, что при общем одушевлении чеченцев в виду обещанной помощи, надо ждать частных набегов. Наши мичиковцы что-то расходились не на шутку»...

Действительно, с самого начала 1847 года у чеченцев замечена была необыкновенная деятельность; партии их то и дело показывались в Кумыкских владениях; чаще и чаще получались известия о незначительных разбоях и грабежах, совершаемых по линии; опасность переездов между мирными кумыкскими аулами значительно увеличилась; а наконец на самое Крещение в Куринское явился лазутчик с известием, что в замичиковских аулах делаются большие сборы для нападения на Старогладковскую станицу линейного казачьего войска.

За отсутствием командира Кабардинского полка генерал-майора Козловского, войсками на Кумыкской плоскости временно командовал генерал-майор Витовский. Он тотчас оповестил об этом всю линию, и часть наших войск, расположенная в ближайших станицах по Тереку, немедленно сосредоточилась на переправе между Амир-Аджи-Юртом и Алхан-Юртом, из которых последний еще лежал в развалинах после разгрома его чеченцами весною 1846 года. Войска поставлены были скрытно, с приказанием выдвинуться только тогда, когда чеченцы начнут переправу. В то же время полковнику Майделю, командовавшему подвижным резервом в Куринском укреплении, приказано было спуститься на плоскость и выждать возвращения партии с тем, чтобы отрезать ей отступление в горы.

Две ночи сряду куринский гарнизон провел под ружьем, прислушиваясь сквозь завывание ветра: не загремит ли где сигнальный пушечный выстрел. Время нападения было неизвестно, а потому в Куринском боялись опоздать выступлением; но боялись также и выступить рано, чтобы напрасно не потревожить горцев, которые в этом случае по всей вероятности ушли бы назад, не понеся, как выражались на Кавказе, «заслуженного ими наказания». Наконец уже 9 января, на самом свету, несколько пластунов 20-го полка, ходившие на [42] разведки, прискакали с известием, что скопище по некоторым признакам прошло мимо крепости и направилось к Тереку. День наступил теплый, но сырой и пасмурный; густой туман волнами ходил внизу по равнине и закрывал окрестность. В Куринском все были на чеку: лошади оседланы, люди в амуниции, орудия стояли запряженными. Часу в 10-м утра отряд спустился на плоскость и только что прошел Кары-Су, как от Терека понеслись глухие, отдаленные раскаты пушечных выстрелов. Предвидя, что дело не может бить продолжительно, Яков Петрович тронулся с казаками крупною рысью; следом за ним двинулся Майдель со своими кабардинцами ²⁶.

А между тем на Тереке происходило в это время следующее. Как только чеченцы подошли к переправе и остановились напротив нашей засады, скрытой от них густым прибрежным камышом, предводительствовавший ими мичиковский наиб Бата Шанурзов объехал скопище, воодушевил его несколькими словами и приказал готовиться к нападению. Шанурзов был человек в своем роде весьма замечательный. Чеченец по рождению, он воспитывался в Тифлисе с самого раннего детства и долго служил у нас сперва в Варшаве, в конвое фельдмаршала князя Паскевича, а затем, в чине подпоручика милиции, состоял переводчиком при начальнике левого фланга Кавказской линии. Здесь Бата имел какие-то служебные столкновения и в 1842 году, при заложении Куринского укрепления, перебежал к Шамилю. Имам разумеется принял его с распростертыми объятиями, и Бата, действительно знакомый в совершенстве с нашими войсками, скоро приобрел известность противника сравнительно для нас опасного. Самый набег его на Старогладковскую станицу, задуманный среди белого дня, т. е. тогда, когда охранительные меры после бессонно проведенной ночи обыкновенно ослабевают — были результатом некоторых наблюдений его над нашими кордонными порядками.

Но на этот раз Бате суждено было жестоко ошибиться.

«Медаль и десять рублей тому, кто первый перескочит Терек!» — весело вскрикнул Бата в ответ на донесение, что партия готова, — но едва чеченцы начали спускаться к реке, как в противоположных кустах сверкнула ослепительная молния. Глухо раскатился по реке гул орудийного выстрела, и ядро, пронизав густую массу кавалерии, сразу опрокинуло нескольких всадников. Это послужило как бы сигналом к открытию боя. Быстро выдвинулась скрытая дотоле артиллерия, и картечь ее вместе с ружейным огнем густой, раскинувшейся вдоль берега цепи мигом смешала неприятеля. Поздно заметил Бата опасность, которая угрожала чеченцам и начал кричать им: назад! назад! Но назад скакать уже было поздно: перед ними точно из земли вырос Бакланов со своими казаками. [43]

Отделившись от Майделя, он верно рассчитал расстояние и вышел, действительно, как раз наперерез отбитому скопищу.

Казаки молча, без гика, длинною развернутою линиею понеслись за ним сотня за сотнею — и мигом врезались в толпу ошеломленных чеченцев. Удары казацких пик были по большей части смертельные. Это усилило панику, и обезумевшие от страха горцы понеслись во все повода, бросая по дороге убитых и раненых, о которых никто не заботился. В первый раз еще казакам Якова Петровича случилось быть в такой горячей рукопашной свалке, и они показали себя достойными своего учителя. Бешеная погоня их продолжалась почти от Терека до самых гор, где партия под покровом наступившей ночи рассеялась в лесистых ущельях, оставив в наших руках богатую добычу пленными, лошадьми, а главное, хорошим оружием, — чего так домогался всегда Яков Петрович, говоривший, что казаки должны были обмундироваться и вооружиться не иначе, как только на счет своего противника.

С нашей стороны ранены были два казака, — и те остались во фронте, лошадей выбыло больше, но о потере их мало кто и заботился, потому что удачное дело с лихвою вознаграждало казаков за их материальные убытки.

Между тем Бата, преследуемый народным ропотом за свое поражение, решился, по совету стариков, произвести набег в окрестности Куринского, чтобы рассчитаться с Баклановым, которого считал главнейшим виновником понесенной потери. Зная, что по тревоге Бакланов первый выскочит из укрепления со своими казаками, Бате на этом именно и построил весь план своего нападения.

Действительно, 18 февраля один из ваших часовых заметил небольшую партию хищников, быстро спускавшуюся с горы по направлению к «горячим ключам» ²⁷ — и поднял тревогу. Две сотни под командою Якова Петровича тотчас кинулись наперерез неприятелю; но едва они проскакали две, три версты, как были атакованы громадною конной партиею, мгновенно отрезавшею их от Куринского. Это был Бата, стороживший Бакланова в засаде. К счастью возможность подобного случая давно уже была предвидена Яковом Петровичем, а потому, выступая из крепости, он приказал следом за собою идти учебной сотне, при которой на этот раз находились два конные орудия. Вот этот-то резерв, поддержанный еще четырьмя кабардинскими ротами и подоспел в ту самую минуту, когда казаки по команде Якова Петровича спешились и залпом смешали чеченскую конницу. Лихая артиллерия не заставила долго ожидать своего прибытия, она остановилась в трехстах шагах от неприятеля и, снявшись с передков, ударила картечью в самую середину скопища. Бата, [44] охваченный с обеих сторон, попал в ту самую ловушку, которую готовил Бакланову и, поражаемый перекрестным огнем, кинулся вправо; но тут горцы были приняты в штыки подоспевшими сюда кабардинцами, отброшены назад и, снова промчавшись под огнем наших орудий, исчезли в лесу.

Дело продолжалось недолго, но стоило чеченцам дорого, если судить по тому, что на месте сражения осталось несколько тел, которых чеченцы, попреки кавказским обычаям, не успели увезти с собою. Яков Петрович, не рассчитывая преследовать горцев по густому лесу, приказал ударить отбой, — как вдруг пушечный выстрел, грянувший с крепостного верха, заставил всех оглянуться назад. Новая значительная партия пеших чеченцев спускалась с гор по ту сторону укрепления. По всей вероятности она была назначена содействовать Бате, задержав в Куринском часть гарнизона; но либо она опоздала, либо передовая партия, вызвавшая из крепости казаков, поторопилась, — только из этого маневра, задуманного, впрочем, довольно удачно, ничего не вышло. Пешие чеченцы вовремя заметили поражение своей кавалерии и поспешили убраться восвояси, провожаемые пушечными выстрелами из крепости.

Казаки Якова Петровича потеряли в этот день только одного человека раненым.

Вот эти-то два происшествия, а равно и нападения на казаков 20-го полка, случившиеся последовательно в окрестностях Хасан-Юрта, Герзель-Аула и Внезапной ²⁸, заставили Якова Петровича предполагать, что горцы не остановятся на одних этих попытках, но, что, заручившись обещанною помощью, постараются во что бы то ни стадо добиться более положительного успеха, чтобы сказать Шамилю: «мы сделали все, что могли, — а теперь иди и спасай нас!»

Но эти ожидания оправдались только до некоторой степени. Двукратное поражение Баты, похоронившего свою былую военную славу в битвах с Баклановым, так сильно поразило горцев, что они в течение целого лета не пробовали даже спускаться на Кумыкскую плоскость в значительных силах. По крайней мере Яков Петрович помнил за это время только два дела, которые несколько выдавались из ряда обыкновенных, почти ежедневных тогда на Кавказе перестрелок.

Одно из этих дел было 21 мая. В полдень сильная конная партия показалась на горах около Кош-Кяльдинского урочища и была замечена одновременно как из Герзель-Аула так и из Куринского, откуда почти в одно и то же время казаки и понеслись на тревогу. На пути Бакланов опрокинул небольшую партию, пытавшуюся преградить ему дорогу около разоренного аула Наим-Берды и, соединившись [45] затем с двумя герзель-аульскими сотнями, повернул на укрепленный пост Таш-Кичу, откуда доносились частые пушечные выстрелы.

Таш-Кичу — небольшое укрепление, построенное еще Ермоловым для прикрытия пути, ведущего с Терекской линии в крепость Внезапную. Оно имеет вид треугольника, обнесенного неглубоким рвом и земляными валами, на которых стоят несколько чугунных орудий, обстреливающих раскинутый по ту сторону речки небольшой аул, населенный евреями и кумыками. Это — новый Аксай, названный так в отличие от старого, стоявшего несколько выше Герзель-Аула, и разоренного нашими войсками в отмщение за смерть, изменнически убитого здесь генерала Грекова.

С того места, откуда мы услышали выстрелы, до Таш-Кичу оставалось не меньше восемнадцати верст, а потому, как ни торопились казаки, однако же подоспели к посту только в сумерках, когда выстрелы смолкли и горцы, отбитые орудийным огнем, отступили, угнав с собою небольшие стада аксаевских жителей. Расспросив в коротких словах, когда и куда направились горцы, Бакланов решился двинуться к Тереку, так как по его соображениям партия должна была идти назад непременно окольными дорогами. Пластуны, посланные вперед, действительно, напали здесь на свежую сакму, и Яков Петрович скоро добрался по ней до отступающих горцев. К сожалению, темная ночь наступила прежде, нежели казаки успели настигнуть лучшую свою добычу; только несколько отсталых горцев подвернулись под казацкие дротики; остальные ушли, бросив однако же захваченный скот, который Яков Петрович и имел удовольствие возвратить на обратном пути аксаевским жителям.

В другой раз ²⁹, когда большая часть куринского гарнизона была на покосе, конная партия чеченцев с несколькими значками подскакала к укреплению и, поставив на ближней высоте орудия, открыла навесной огонь. Ядра, ложившиеся внутрь укрепления, хотя и не причинили большого вреда, однако же наделали большую суматоху. К счастью горцы забавлялись недолго: выстрелы были услышаны на покосе, и Яков Петрович, как снег на голову, налетел на них с своими казаками. — «Летом достигли мы вершины, где стояли чеченские орудия» — рассказывал Яков Петрович: — «но так как ни их, ни чеченцев уже не застали, то мои казаки и сорвали свое сердце на одном арьергарде, который успели таки отхватить от леса.» ³⁰

Таким образом, куда ни обращались горцы, перед ними везде, как грозные призраки являлись казаки с своими страшными пиками. Справедливо говорит одна современная казацкая песня:

Было время залихватски
Вы носились как буран, [46]
Но споткнулись на казацких
Дротиках, крича «аман!»

И не только в Куринском, где находился сам Яков Петрович, но и в других местах, в которых только были казаки 20 полка отовсюду стали получаться об них самые благоприятные отзывы. Правда, стряслась беда и над ними; но это, можно сказать, был единичный случай, и притом самое происшествие случилось уже при крайне невыгодной для казаков обстановке. Оно заключалось в следующем. 2 июня полусотня, высланная из Герзель-Аула для обычного осмотра лесистых берегов Аксая, была внезапно атакована большими силами горцев. Дело произошло в дремучем лесу, посреди непроглядного утреннего тумана, помешавшего казакам выбраться на настоящую дорогу. Попытка их пробиться напрямик не повела ни к чему, так как они отброшены были назад с большою потерею. Командир полусотни урядник Дьяконов и с ним пять человек остались на месте убитыми; семь раненых казаков были захвачены в плен, и шесть лошадей перебежало к неприятелю; остальные люди успели добраться до кустов, спешились и через самое короткое время были выручены подоспевшею помощью.

Случай этот глубоко огорчил Якова Петровича. Он в тот же день отправился сам на место происшествия и, вникнув во все мельчайшие подробности дела, вынужден был сознаться, что подобные случаи в кавказской войне неизбежны.

Между тем время проходило, а Шамиль вопреки своим обещаниям не появлялся в Чечне, так как сбор наших войск в Дагестане потребовал его присутствия сперва в Гергебиле, а потом в Салтах, защита которых составляла для него предмет первостепенной важности. Действительно, не смотря на значительность средств, которыми мы располагали, не смотря даже на личное присутствие главнокомандующего при наших отрядах, осада Гергебиля окончилась весьма неудачно; Салты оборонялись с большою энергией, а между тем приближалась осень, и продолжать осаду было бы весьма затруднительно. Поэтому князь Воронцов, чтобы отвлечь от неприятельского скопища по крайней мере жителей Горной Чечни, приказал начальнику левого фланга произвести набег со стороны Кумыкской плоскости на один из аулов в Аухе или в Ичкерии. Предприятие это возложено было Фрейтагом на князя Александра Ивановича Барятинского — тогда еще полковника, командовавшего Кабардинским полком и вместе войсками на Кумыкской плоскости; а целью нападения был избран сильный аул Зондак, лежащий в Аухе на реке Ирык-Су, верстах в тридцати выше Хасав-Юрта. В состав отряда вошли и четыре сотни Донского казачьего № 20 полка, начальство над которыми было поручено Якову Петровичу, нарочно вызванному для этого из Куринского.

Войска выступили в набег с вечера 13 сентября. Дорога шла [47] по левому берегу речки и верстах в десяти от аула переваливалась через лесистый гребель, на котором были устроены неприятелем сильные окопы, по счастью для нас оказавшиеся незанятыми. Войска благополучно их миновали и уже подходили к аулу, — как вдруг неожиданно были открыты горцами.

В несколько минут — говорит Романовский: ³¹ — общая тревога распространилась не только в Зондаке, но и во всех ближайших аулах. Войска наши были однако же в столь близком расстоянии от аула, что нападение по всей вероятности увенчалось бы полным успехом и Зондак был бы разорен, а находившееся в нем неприятельское орудие составило бы славный трофей. Но пока производилось бы нападение, неприятель, конечно, не преминул бы воспользоваться временем и занял бы пройденные нами укрепления и все другие выгодные для него пункты на пути отступления, а потому огромная потеря с нашей стороны была бы неизбежна. Между тем главная цель предприятия — вторжение вовнутрь непокорных обществ с тем, чтобы заставить их более заботиться об обороне собственных жилищ — была достигнута. Оценив, таким образом, все обстоятельства дела и не желая рисковать для трофея большими потерями, князь Барятинский приказал начать отступление.

Вся кавалерия под командою войскового старшины Бакланова первая двинулась назад, чтобы предупредить чеченцев на горном перевале и захватить в свои руки брошенные ими окопы. К счастью это удалось исполнить без выстрела, и горцы, мечтавшие уже с занятием этого, действительно, опасного места отрезать отряд от Кумыкской плоскости, вынуждены были ограничиться только преследованием одного арьергарда. Правда, арьергарду этому отступать было не легко, потому что дорога от перевала до Хасав-Юрта, на расстоянии двадцати слишком верст, тянулась узкою лентою, обрамленною с обеих сторон густыми лесами и перерезанною оврагами и кручами, которые во многих местах задерживали нашу артиллерию; однако же, отбиваясь ружейным и пушечным огнем, он выбрался на чистое место с весьма незначительною потерею. В полку Якова Петровича ранен был при этом только один казак и четыре лошади.

Неудачная попытка наша в Аухе сильно ободрила чеченцев, но, к счастью, впечатление это вскоре было ослаблено новым известием о поражении самого Шамиля в южном Дагестане, где русские взяли Салты 14 сентября, следовательно в тот самый день, когда мы отступили от Зондака.

Яков Петрович узнал об этом событии из первых рук, через своего Али-Бея. Али-Бей посетил Куринское на другой же день по возвращении Бакланова и в числе различных новостей сообщил ему о перемене мичиковского наиба. По его словам, военные неудачи [48] Баты, его суровая строгость и денежные поборы до того вооружили мичиковцев, что Шамиль нашелся вынужденным отозвать его в свою резиденцию. На место Баты прислан был Гехо, молодой ичкеринец, наездник, а притом человек, по своему, весьма образованный. Он детства изучил арабский язык и толковал Коран не хуже любого ученого кадия. Поэтому на Мичике приняли его с большим уважением; но популярности он не имел: в этом отношении Гехо мешало малое знакомство его с мичиковцами, с которыми он как горный житель до этого времени почти не встречался.

Гехо, по словам Али-Бея, должен был непременно ознаменовать вступление свое в управление наибством каким-нибудь отважным предприятием, а потому разъезды по всем дорогам, ведущим из Качкалыковского леса, были усилены. Казакам велено стоять наготове; и вот 20 октября, утром, один из этих разъездов прискакал с известием, что сильная партии спускается на плоскость.

С угловой башни Куринского заметили горцев в то время, когда они скакали ложбиною по направлению к аулу Энгель-Юрту, откуда скоро и послышались частые ружейные выстрелы. Это был знак, что чеченцы встретили отпор со стороны вооруженных жителей. В ту же минуту в Куринском грянуло дежурное орудие, разнося далеко по линии весть о тревоге, и две сотни, под командою Якова Петровича, в карьер понеслись на помощь к атакованным жителям.

Дорога к Энгель-Юрту пролегала по легкой покатости Качкалыковского хребта, между старинными аулами, когда-то принадлежавшими богатому качкалыковскому племени. Племя это в сороковом году, при общем движении чеченцев, увлечено было потоком восстания и бежало в горы, где перемешалось окончательно с мичиковцами и ичкеринцами, а прежние аулы их, покинутые на волю судьбы, так и остались в развалинах. Подходя к одному из этих аулов — Наим-Берды, казаки издали заметили стоявшую партию, посреди которой тихо колыхался по ветру разноцветный, вышитый золотыми арабесками значок ³², обозначавший присутствие самого наиба. Следовательно, партия здесь могла быть в триста-четыреста человек, так как меньшее число кавалерии почти никогда не сопровождало в походе наибов. Это был, действительно, Гехо, поджидавший ту партию, которая пошла в Энгель-Юрту. Обе стороны, заметив друг друга, почти одновременно пустились в атаку. Чеченцы, воодушевленные молодим и храбрым предводителем, напали с такою энергию, что казаки, уступавшие им в числе и уже утомившиеся скачкою, едва-едва не пошатнулись. Сам Яков Петрович вынужден был подать пример своим подчиненным: он первый врезался в ряды неприятеля и, не смотря на тяжелую рану, полученную при этом шашкою в кисть левой руки, мгновенно изрубил знаменщика и, выхватив из рук убитого значок [49] наиба, высоко поднял его над головою. Это послужило как бы сигналом для нашей победы. Горцы повернули назад, и казаки рубили и кололи их вплоть до опушки леса, куда еще раньше ускакала разбитая энгель-юртовская шайка.

Кроме начальника отряда ³³, у нас ранены были только два казака и шесть лошадей. Чеченцы понесли, вероятно, значительный урон; но главная потеря их состояла в утрате значка, — что в суеверных понятиях этого народа служило дурным предзнаменованием для самого Гехо.

Так кончилась первая встреча нового чеченского наиба с грозою окрестных аулов Яковом Петровичем Баклановым.

Между тем наступила зима. Начальник левого фланга, генерал-лейтенант Фрейтаг, предпринял новую экспедицию в Малую Чечню, где нужно было расчистить старые, вырубленные в прежние экспедиции просеки, которые, как например, Гойтинский лес, по необыкновенной растительности в крае, успели уже значительно заросли. А чтобы облегчить эту задачу, он предписал генерал-майору Витовскому сделать несколько набегов со стороны Кумыкской плоскости, дабы отвлечь жителей Большой Чечни от участия в сборах против нашего отряда.

Первый набег произведен был Яковом Петровичем 23 ноября, причем он захватил довольно значительные стада ичкеринцев, ходившие неподалеку от Герзель-Аула, в Кошкяльдинских балках; а затем последовательно предприняты были самим генералом Внтовским три незначительные набега, окончившиеся разорением аулов: Копши-Берды, Аллерой, Шавдон-Шари и других ³⁴. Но и чеченцы не хотели оставлять нас в покое. Как бы в отместку за эти набеги, они сами вторглись в наши пределы 6 марта 1848 года и, скрытно пробравшись ущельем между оконечностями Качкалыковского и Терского хребтов, бросились на Акбулак-Юрт и Брагуны — старый чеченский аул, один из тех немногих Надтеречных аулов, которые остались верными нашему правительству в смутное время восстания 1840 года ³⁵.

Сигнальный выстрел с Таш-Кичинской башни поднял тревогу по всей Кумыкской линии. Яков Петрович поскакал к Исти-Су и, действительно, увидел партию, уже возвращавшуюся назад. Она шла крупною рысью, а далеко за нею, почти на самом горизонте, маячили [50] кое-где резервы наших линейных казаков. Горцы, вовремя заметившие новую опасность, пустили лошадей во весь дух; но казаки Якова Петровича успели-таки заскочить им с фланга. Полковая ракетная батарея, только что сформированная и приученная к делу, смело взнеслась на ближнюю высоту и, сбросив на землю станки, осыпала горцев давно невиданными ими ракетами. Огненные змеи произвели панический ужас, и чеченцы с криком: «Даджал! Даджал!» бросились по всем направлениям. К сожалению, поступившая ночь, местность, поросшая колючим кустарником, ямы и глубокие рытвины помешали казакам нанести неприятелю большую потерю. Чеченцы отделались страхом, да потеряли скот, захваченный ими в надтеречных аулах.

V.

В апреле 1848 года достойный и храбрый начальник левого фланга Кавказской линии Роберт Карлович Фрейтаг получал другое назначение ³⁶. На место его прибыл генерал-майор Петр Петрович Нестеров, человек, пользовавшийся отличною боевою репутациею на Кавказе, но, к сожалению, вскоре так несчастливо окончивший свое существование от мозговой болезни.

Нестеров по прибытии в Грозную прежде всего поспешил ознакомиться короче с своими ближайшими сотрудниками и помощниками. Бакланов, имя которого уже гремело в Чечне, разумеется, обратил на себя его особенное внимание, и Петр Петрович, объехав Кумыкскую линию, также как и знаменитый его предшественник Фрейтаг, сразу сумел понять и оценить военные способности и дарования Якова Петровича, он осмотрел его полк и потом, по возвращения в Грозную, говорил своим приближенным, что такого полка ему не доводилось видеть за всю свою службу.

Самое сближение Нестерова и Якова Петровича произошло довольно оригинальным образом.

Однажды, в первый свой приезд в Куринское, Нестеров увидел из своей квартиры возвращающуюся откуда-то сотни казаков. Был шестой час утра, а потому на вопрос: куда ходили казаки? — ему объяснили, что это один из тех обыкновенных разъездов, которые предпринимаются Баклановым с целью, как ознакомить казаков с окрестною местностью, так и приучить их ориентироваться в глухом и бездорожном Качкалыковском лесу. Нестеров отворил окно и, действительно, увидел Бакланова. Яков Петрович, как всегда, в папахе и в желтой азиатской черкеске, ехал впереди, а за ним небольшою рысцой, на маленькой лошаденке, трусил казачек, у которого на пике болталось что-то такое, чего Нестеров никак не мог рассмотреть хорошенько. [51]

Поздоровавшись с людьми и поговорив с Баклановым, генерал спросил у него:

— Что это такое, Яков Петрович, висит у вас на казачьей пике?

— А это кисти от моего старого офицерского шарфа — отвечал простодушно Яков Петрович: — они прибиты к древку и служат значком, который возит за мною дежурный ординарец.

Нестеров долго смеялся над этим оригинальным изобретением и, по возвращении в Грозную написал к Бакланову письмо, в котором просил его принять на память о себе значок, сохранившийся долгое время в семействе Нестеровых, как памятник какого-то турецкого похода. Значок состоял из превосходного камышового куртинского дротика с прикрепленным к нему лоскутом тяжелой шелковой материи.

В Куринском Нестеров имел продолжительные совещания с Яковом Петровичем и с полковником генерального штаба Веревкиным, командовавшим тогда, за отсутствием князя Барятинского, войсками на Кумыкской плоскости. Предметом совещания был набег, задуманный в землю враждебных ичкеринцев с тем, чтобы отвлечь внимание их от сборов наших отрядов и поставить в неизвестность относительно выбора нами настоящего пункта атаки.

Надо сказать, что дагестанскому отряду в этом голу назначено было овладеть Гергебилем, как пунктом, из которого горцы большею частью производили вторжения в наши пределы. А так как овладение им сопряжено было с большими затруднениями, в чем князь Воронцов убедился в предшествующем году, то для развлечения неприятельских сил, собран был особый чеченский отряд, который и расположился на правом берегу Аргуна. Личное присутствие главнокомандующего при этом отряде и в то же время окончание постройки постоянного моста через Терек у Николаевской станицы, упрочивавшее сообщение линии с крепостью Грозною, не могли не возбудить опасений Шамиля с этой стороны и, действительно, заставили его, как оказалось впоследствии, стянуть значительные силы в Большую Чечню. При таком положении дел диверсия в лесистую Ичкерию признавалась чрезвычайно полезною, так как решительный и сильный удар, направленный в ту местность, мог окончательно озадачить и сбить неприятеля с толку. На совещаниях, бывших у Нестерова по этому поводу, положено было избрать для набега самый многолюдный и крепкий аул Ахмет-Тала, находившийся в восемнадцати верстах за Герзель-Аулом, в лесистых ущельях Аксая, и с давних пор известный нашим войскам, как притон всех бездомовных людей, из которых выходили абреки, вожаки и хищники.

Самое выступление войск из своих штаб-квартир рассчитано было так, чтобы все части могли прибыть к Герзель-Аулу почти [52] одновременно, в ночь накануне набега. Таким образом, здесь незаметно для горцев сосредоточились три батальона пехоты, при четырех полевых орудиях, казачий полк Якова Петровича ³⁷ и дивизион нижегородских драгун. Когда стемнело, в укрепление прибыл, в сопровождении сильного конвоя, начальник отряда полковник Веревкин; а в самую полночь с 23 на 24 июня отряд тихо и без шума, выступил из Герзель-Аула.

Небольшое укрепление это, построенное в тридцатых годах, на две или на три роты пехоты, стоит при самом выходе реки Аксая из горной полосы на плоскость. Тотчас за укреплением дорога в Ахмет-Талы разделяется на две: одна, проложенная по левому берегу Аксая, по которой шел Граббе во время Ичкерийской экспедиции, представлялась сравнительно широким и удобным путем; но на ней горцы всегда держали сильные пикеты, которые обойти было невозможно. Другая дорога переходила на правый берег, где также когда-то ходили наши отряды с Вельяминовым и Граббе; но с тех самих пор дорога эта была перерыта, и испорчена так, что сами горцы почитали ее непроходимою, и потому никогда не выставляли на ней караулов. Это последнее обстоятельство имело для нас чрезвычайную важность, а потому после короткого совещания и решено было двинуться именно по этому пути, чтобы нанести удар с той стороны, откуда его менее всего ожидали.

Впереди отряда, вслед за вожаком, известным своею преданностью, ехал Яков Петрович и с ним пятьдесят отборных пластунов-охотников, под начальством храброго есаула Пушкарева. Они должны были вести отряд, и в случае встречи с неприятельским пикетом, схватить его без выстрела, или истребить холодным оружием. За охотниками, держась в некотором от них расстоянии, двигались драгуны, потом казачий полк и, наконец, пехота со своею артиллериею. Дорога во многих местах, действительно, оказывалась непроходимою. То попадались на встречу отряда глубокие кручи, на дне которых с ревом и шумом катились горные ручьи, холодные и быстрые, ворочавшие в своем течении камни и уносившие целые деревья; то попадались отвесные подъемы, такие, на которые взбираться можно было только с помощью друг друга, или лесные чащи, где пни и корни дерев, поваленных бурею, перевились между собою колючим кустарником и образовали такие сплошные завалы, через которые можно было прокладывать дорогу только с помощью топора или кинжалов. Во всех подобных местах драгуны и казаки спешивались, и каждый сам по себе изыскивал средства для своей переправы. Лошадей под орудиями выпрягли на первой же версте, и пушки тянули на лямках. Вдобавок, отряду пришлось проходить в недальнем расстоянии от двух больших хуторов, видневшихся слева. Чтобы не поднять [53] тревоги, их, разумеется, оставили в покое; но, проходя мимо, надо было усугубить тишину до последней возможности. — «Были минуты — говорит Яков Петрович: — когда большинство отчаивалось в успехе предприятия и, вспоминая Зондак, пророчило отряду всевозможные беды; но тем не менее все, от офицера до солдата, работали дружно и энергически. Между тем начало светать. Аул уже был недалеко, потому что на встречу отряда стали попадаться одиночные люди, выходившие на полевые работы. Все они были истребляемы по невозможности захватывать их в плен. Пластуны Якова Петровича распоряжались в этом случае следующим образом: заслышав шорох или шаги идущих людей, они скрывались в кусты и затем, подпустив к себе несчастные жертвы, бросались на добычу как тигры и убивали их прежде, чем те успели схватиться за оружие пли крикнуть о помощи. Казаки, в этом случае, работали начистоту, по кавказски, понимая, что от них зависела не только удача предприятия, но и спасение целого отряда. Упусти они хотя одного — этот один мог бы распространить тревогу по целой Ичкерии, и тогда отряд, застигнутый в этих трущобах, едва ли избежал бы катастрофы.

На самом свету пронзительный свисток Якова Петровича дал знать, что он подошел к аулу. Головные части колонны тотчас остановились, чтобы дать время войскам стянуться и оправиться. Затем батальоны в глубоком молчании двинулись вперед и стали обходить аул и справа и слева. Драгуны и казаки еще оставались на месте, выжидая, когда пехота исполнит то, что ей было назначено. Через полчаса был подан условный сигнал, и по этому знаку вся кавалерия разом устремилась к аулу, оглашая воздух неистовым гиком, криками и ружейною пальбою. В одну минуту толстые, тяжелые ворота, сорванные с петель, грохнулись наземь, и казаки рассыпались по саклям. Горцы, захваченные врасплох, думали спасаться бегством; но убедившись, что все пути к отступлению отняты, вернулись назад, засели в дома и оборонялись с отчаянным мужеством. Те сакли, которые не были заняты сразу, приходилось брать уже приступом. Чтобы выиграть время и уменьшить потерю, решились прибегнуть к помощи огня и, действительно, пожар, быстро охватив деревянные здания, скоро заставил чеченцев покинуть их неприступные жилища. Тогда борьба охватила собою все пункты аула. Треск разрушающихся зданий, вопль не успевших выскочить из пламени, отчаянные крики женщин и детей, сновавших в безумном ужасе посреди этих мрачных, обрызганных грязью и кровью теней, — все это составляло такую картину, о которой Яков Петрович никогда не мог вспоминать без содрогания. Обе стороны — говорит он: работали холодным оружием, так как выстрелы в этой толпе поражали бы без разбора и своих и чужих. Отчаяние придавало горцам неестественную силу. Слабейшие числом, они не раз отбрасывали наших [54] солдат и ставили их в весьма опасные положения. Но к нам подходили подкрепления и, под напором свежих штыков, ложились в лоск отважные ахмет-талинцы».

Яков Петрович сам носился из улицы в улицу, одушевляя солдат везде, где это было нужно, и останавливая кровопролитие там, где оно было бесполезно. Много горянок и несчастных детей было спасено им лично, так как солдаты, отуманенные боем, уже не разбирали больше ни пола, ни возраста.... Только немногие малодушные трусы, да ветхие старики, которые не смогли зарядить винтовки, отдались в руки победителей, остальное население предпочло погибнуть со славою.

Через полчаса, много через час — все было кончено; но долго еще в различных сторонах аула раздавались одиночные выстрелы, как последние замирающие звуки отгремевшего сражения. Солдаты и казаки с радостными криками рассыпались по пепелищу и забирали все, что уцелело от пламени. Скоро все пленники и пленницы, с остатками их жалкого скарба, собраны были в одну толпу и, окруженные тенгинским батальоном, отправлены на левый берег Аксая. Так как горцы собрались уже в значительных силах, а отступать по старой дороге было немыслимо, то, вслед за этим батальоном, переправился на левый берег и целый отряд, перейдя, таким образом, на новую дорогу — ту самую, по которой Яков Петрович возвращался из Шаухал-Берды еще в 1845 году. Дорога эта пролегала большею частью, по довольно открытым полянам, и только в пяти, в шести местах пересекалась глубокими и труднодоступными лесными оврагами.

Отступление началось под прикрытием кавалерии. Она развернула фронт и удерживала горцев, пока пехота не заняла оврага и не приготовилась в нем к обороне. Тогда начала отступать кавалерия и, перебравшись через тот же овраг, снова остановилась, чтобы пропустить за себя пехоту и, в свою очередь, под ее прикрытием, перейти на второй, а потом за третий овраг и так далее....

Таким образом, составилось нечто в роде бесконечных перекатных цепей, которые, взаимно помогая друг другу, позволили нашему отряду, после восьмичасового упорного боя, отойти к Герзель-Аулу в порядке и без большой потери.

Как был велик урон в пехоте, Яков Петрович не помнил, но у него в полку выбыло только 11 человек и до тридцати лошадей ранеными. О потере неприятеля нечего и говорить: она была огромна, а главное, здесь перебиты были почти все лучшие вожаки, издавна тревожившие линию своими набегами.

За отличие в этом набеге Яков Петрович высочайшим приказом 4 декабря 1848 года произведен в подполковники. [55]

На другой день по возвращении домой, в Куринском опять произошла тревога: горцы напали на батальон Тенгинского полка, оставленный нами у Наим-Берды для рубки дров и заготовления хвороста. Бакланов вовремя прискакал с своими казаками; но дело, в сущности, вышло пустое, так как горцы, не ожидая атаки, пустились уходить в рассыпную, отстреливаясь на скаку из винтовок. Началась погоня.... Один казак, занесенный лошадью, был схвачен чеченцами, а двое свалились, простреленные пулями. Сам Яков Петрович был ранен. Он вдруг пошатнулся в седле и, невольно схватившись за плечо, выпустил поводья. Казаки, заметив это, бросились его поддержать; но он уже оправился, крикнул: «вперед»! — и пустился скакать, распоряжаясь преследованием. Кровь, между тем, была из раны горячим ключом и выкрасила весь левый рукав его желтой черкески. Рука отказывалась служить окончательно; он передал поводья в правую руку и все-таки ровным и твердым голосом продолжал отдавать приказания. Только тогда, когда окончили бой, стащили тела, и казаки, по своему обычаю, сняли с убитых оружие, Яков Петрович молча сошел с коня и прилег на разостланную бурку. Два казака наскоро перевязали ему рану носовым платком; оказалось что пуля попала в левое плечо и, раздробив ключицу, засела где-то в груди; несмотря на то, он сел на коня и верхом возвратился в Куринское. Нарочные гонцы в ту же ночь привезли искусного «хакима» — туземного врача, проживавшего где-то под Таш-Кичами. Три дня Бакланов не выходил из своей квартиры, а на четвертый, как ни в чем не бывало, отправился в разъезд со своими казаками. Железное здоровье и сила воли этого человека были поистине изумительны и заставляли казаков простодушно относить это к таинственным силам волшебных заговоров.

Один урядник, к которому молодежь обратилась за разъяснением того, каким манером могло случиться, что «заколдованный» Бакланов получил такую сильную рану, отвечал с большою таинственностью, что «он не поладил с самим..., а другой докторальным тоном тут же прибавил, что «это ему нисколько и не больно, потому что сила дана ему от Бога страшенная»....

Но, не смотря и на эту, как выражались казаки, действительно «страшенную» силу, Яков Петрович долго страдал от полученной раны; только он не любил нянчиться с своими страданиями, а потому на четвертые сутки и принялся, как мы говорили, за службу, тем более, что в это самое время он был назначен начальником подвижного резерва в Куринском укреплении и должен был принять эту должность от одного из храбрейших кавказцев, полковника Майделя.

Новые обязанности значительно расширили круг служебной деятельности Якова Петровича. Нельзя сказать, чтобы все благосклонно смотрели, на это возрастающее влияние простого донского казака; [56] завистников, недоброжелателей и людей, старавшихся набросить черную тень на честные дела и поступки Якова Петровича, находилось не мало; но люди эти прошли, не оставив по себе следа даже в памяти своих сослуживцев, а славное имя Бакланова живет и долго еще будет жить в боевых преданиях армии, и в грозных легендах Кавказа, и в песнях чеченского народа, и в детском лепете подрастающего молодого поколения Дона....

В первые месяцы командования его куринским резервом, на линии все было тихо, так что это время можно назвать даже отдыхом для Якова Петровича, сравнительно с его прежнею, неугомонною деятельностью. В продолжение целого лета и осени происходили только одни незначительные стычки. Раз Яков Петрович, отправившись в разъезд, нечаянно наткнулся на чеченскую арбу, запряженную парою рослых быков. Арба была захвачена, но чеченец, выстреливший из винтовки, ранил казака и, разумеется, был убит, а находившаяся с ним молодая горянка привезена в Куринское.

Затем несколько раз чеченцы пытались атаковать наши войска во время рубки леса на Качкалыковском хребте, или бросались на скот, выпускаемый туда же из Куринского укрепления, а однажды устроили даже засаду в Кошкяльдинской балке, чтобы поймать две сотни, ходившие к Герзель-Аулу; но, потерпев везде неудачи, наконец притихли, — на что, без сомнения, имел влияние также с одной стороны разгром Ахмет-Талинского аула, а с другой — взятие Гергебиля, павшего перед нашим оружием 6 июля.

С наступлением зимы войска начали опять готовиться к экспедиции в Малую Чечню, где предположено было на этот раз окончить просеки к востоку от Воздвиженской крепости. Так как большая часть пехоты, расположенной на Кумыкской плоскости, должна была принять участие в этих работах, то до выступления ее полковник Веревкин и вознамерился произвести новый набег, чтобы нанести ауховцам такой удар, который позволил бы нам впоследствии, когда на плоскости войск будет менее, тревожить неприятеля только одними демонстрациями.

Старого Гайдемира, управлявшего Аухом до 1842 года, не было уже в числе наибов. Место его занимал молодой человек, по имени Идрис-Мулла. Это был кумык, уроженец деревни Андреевой, где он до последнего времени имел много друзей и приверженцев. Бежал он от нас в 1843 году, как утверждает сам, вследствие религиозных целей, а в сущности, потому, что сделал неудачную попытку похитить красавицу жену одного из офицеров туземной милиции. Будучи пойман на месте преступления и опасаясь скандала, он скрылся из аула и предложил свои услуги Шамилю. По показанию людей, знавших его коротко, это был человек лет 35, большой краснобай, но, в сущности, пустой, недальновидный малый, отличающийся [57] притом крайнею беспечностью. Когда нежданная гроза разразилась над головами ахмет-талинцев, Идрис, хотя и прискакал к ним на помощь, но поздно, так что не успел предупредить русских на переправах через глубокие, лесистые овраги, где потери наши могли бы быть громадными.

С тех пор, по его приказанию, аулы, стоявшие поблизости от наших границ, отодвинуты были несколько назад, в лесистое пространство между реками Яман-Су и Аксаем, где образовались, таким образом, селения Махмут-Юрт, Беик-Катара, Перки-Хантам и некоторые другие. Все они расположены были одно возле другого и в сложности имели до 400 дворов.

Первый из этих аулов, Махмут-Юрт, избран был Веревкиным целью для вашего набега. Правда, чтобы проникнуть в этот аул, жители которого отличались перед другими достатком и воинственностью, надо было пройти густые леса и миновать, по крайней мере, десять посторонних аулов, имевших в сложности также не менее пятисот дворов; но зато, овладевая Махмут-Юртом, мы наносили удар в самый центр ауховского населения.

Все распоряжения к набегу сделаны были так скрытно, что никто из окрестных жителей не заметил, как в полночь 18 декабря на реке Яман-Су, почти на половинном расстоянии между Хасав-Юртом и Герзель-Аулом, сосредоточился сильный отряд, в составе четырнадцати рот пехоты и восьми казачьих сотен при четырех пеших орудиях.

Дороги предстояло верст десять, двенадцать; но это пространство надо было пройти по дремучему лесу, причем опасность увеличивалась от множества горских разъездов, которые по словам вожаков, переполняли лес и были так бдительны, что не пропускали без внимания даже одиночных всадников. Яков Петрович с небольшим конвоем поехал вперед, рядом с проводником, указывавшим дорогу. Пластуны прошли еще прежде и, рассыпавшись, рыскали по сторонам, как гончие собаки, обнюхивавшие воздух.

Таким образом отошли три, четыре версты, — как вдруг где-то далеко, далеко, в ночной тишине послышался жалобный крик зайца. Все невольно вздрогнули. Яков Петрович тотчас остановил коня и стал прислушиваться. Крик повторился и громче, нежели прежде. Это был условный пластунский сигнал, предупреждавший о близкой опасности. Послав немедленно известить об этом отряд, Бакланов слез с лошади и пешком, в сопровождении своего неразлучного спутника, урядника Скопина, отправился в ту сторону, откуда был подан сигнал.

Влево от нашей дороги, на самом берегу Яман-Су, в том месте, где лес образовывает небольшую полянку, жарко горел разложенный костер, вокруг которого сидела толпа вооруженных чеченцев. [58] Заряженные винтовки лежали у всех на коленях; привязанные, а частью и стреноженные кони паслись под седлами и служили прямым доказательством, что это сильный пикет, который благоразумие требовало обойти как можно скорее и дальше. Весь отряд повернул направо и без дороги начал подниматься на высокий гребень, одетый дремучим лесом, нетронутым, кажется, от сотворения мира; потом спустился в глубокое ущелье и, сделав значительный круг, вышел опять на дорогу в таком расстоянии, с которого не мог уже доноситься до пикета шум нашего движения. Таким же точно образом обойдены была еще два, три пикета и, наконец, глубокий ров, которым чеченцы, в вящее свое обеспечение, перекопали дорогу, зная, что наши отряды не ходят без пушек. От этого рва до аула, по словам вожаков, считалось пять верст, следовательно, час ходу. Здесь присоединилась к полку Бакланова партизанская команда Кабардинского полка с поручиком Богдашевичем, и движение пошло гораздо быстрее, потому что дорога сделалась лучше и исправнее. Под самое утро взошла луна и осветила живописные горные окрестности. Зимою, в лунную ночь, эти горы и леса представляют, действительно, очаровательные картины. Но ночь была на исходе; из глубоких ущелий, бороздивших горы по всем направлениям, уже вырывались седые туманы — предвестники рассвета. В воздухе чувствовались сырость и холод. Прошли еще версту, и вот, на небольшой поляне весь залитый лунным сиянием, показался спящий аул. Горцы не ждали грозы, а потому ворваться в аул не представляло особенной трудности; но за то овладеть им пришлось только после кровопролитного боя. К счастью, к нам скоро начали подходить подкрепления. Бакланов, уже осмотревший аул, указывал им тот или другой участок селения, ту или другую отдельную саклю, и эти свежие колонны, тотчас же исчезавшие в густых облаках дыма, довершали поражение врага, а огненное море пожара освещало картины ночного побоища.

Скоро выбитые из сакель горцы вынуждены были обратиться в бегство; но казаки отрезали им все сообщения с окрестными аулами и заставили столпиться на берегу Яман-Су в том месте, где не было переправы. Здесь большинство их погибло под ударами казачьих пик; те же, которые решились броситься в стремнину бешеной речки, или убивались об острые, выдавшиеся из пенистых волн камни, или, охваченные этими волнами, быстро уносились течением и пропадала бесследно.

Так погибло все население одного из самых богатых и крепких аулов. В плен взято было только семь человек, в числе которых находился известный абрек из казиюртовских жителей — Кирым Кабартыев.

К восходу солнца дело было окончено. Храбрые казаки и кабардинцы, с почерневшими от дыма и пороха лицами, облитые своею и [59] чеченскою кровью, выстроились на развалинах аула и радостно отвечали на приветствия начальника, объезжавшего ряды и поздравлявшего их с победою.

Всякое промедление в занятом ауле, давая неприятелю время собраться на тревогу, неминуемо увеличило бы наши потери при отступлении; а потому, истребив Махмут-Юрт, что называется, до тла, предав пламени часть Беик-Катары и захватив все, что попалось под руки в Перки-Хантаме, откуда жители бежали, отряд, не теряя ни минуты, двинулся назад.

От самого аула войска втянулись в глубокое ущелье, поросшее лесом. Кавалерия прошла его на рысях и скрытно расположилась на полянке, за небольшою возвышенностью; но горцы чутьем угадали засаду, а потому, оставив арьергард, налегли на боковые цепи. Тогда Веревкин, подозвав Бакланова, поручил ему со всею кавалериею обогнать отступающую пехоту и как можно скорее занять тот самый глубокий ров, которым была перекопана дорога и который обходить теперь не было ни времени, ни возможности. Распоряжение это оказалось спасительным. Подходя к оврагу, казаки увидели быстро приближавшуюся к нему с другой стороны сильную чеченскую конницу. Это был наиб Идрис-Мулла, который, собрав значительную партию, намеревался именно здесь преградить отступление русским. Бакланов сразу оценил опасность. Обе стороны в одно и то же время пустили лошадей во все повода; но добрые дончаки, о которых так много хлопотал и заботился Яков Петрович, вынесли казаков вперед и сослужили отряду великую службу.

Только несколькими минутами успели казаки предупредить Идриса; но именно эти-то минуты и решили участь целой экспедиции. Заняв удобную и крепкую позицию, казаки отрезали самые яростные нападения чеченцев, а между тем подоспела пехота, и, выдвинув вперед четыре орудия, картечью заставила неприятеля очистить дорогу.

Потеря наша во время этого набега оказалась значительною и простиралась до ста тридцати офицеров и нижних чинов, выбывших из строя. В полку Якова Петровича убитых не было; но ранено 13 человек, в том числе есаул Дьяконов — пулей в левую руку.

За отличия, оказанные в этом набеге, Якову Петровичу пожалована была золотая шашка с надписью «за храбрость».

Комментарии

11. Командир Замосцского Батальона был вместе с тем и начальником подвижного резерва Куринского укрепления.

12. Кавалерия в отряде Фрейтага состояла из трех сотен, из коих одна 20-го и две 52-го донских казачьих полков.

13. Окончательное утверждение в этой должности Якова Петровича последовало, как видно из формулярного его списка, только 10 февраля 1849 года.

14. В 1846 году на правом берегу Сулака, как раз насупротив этого аула заложена была штаб-квартира Нижегородского Драгунского полка.

15. Юрт — значит селение.

16. Сычова полк, сколько мог припомнить Яков Петрович, носил номер 52.

17. Название это казаки получили, благодаря своим длинным пикам, про которые чеченцы выражались, что они для них не опаснее речного камыша.

18. Так напр., в одном из немногих сохранившихся приказов Платова (5 февраля 1814 года) между прочим сказано: «Для штурма города Нимура со всех донских казачьих полков нарядить по три, а с атаманского полка пять сотен спешенных казаков с дротиками».

19. Заимствовано из одного частного письма.

20. Заимствовано из письма к нам генерала К.

21. В этом может убедиться всякий, кто возьмет на себя труд прочитать его более нежели скромные донесения с левого фланга Кавказской линии. Как мало Яков Петрович заботился о себе, можно судить уже потому, что две раны и несколько серьезных контузий не записаны даже в послужной его список.

22. В Хасав-Юрте расположена была штаб-квартира и три батальона Кабардинского егерского полка; остальные два батальона того же полка стояли: один — в Куринском укреплении, а другой в Герзель-Ауле.

23. Дуба был одним из знаменитейших наибов Малой Чечни. Во время мартовских набегов 1847 года русский отряд, высланный из крепости Воздвиженской, напал врасплох на собственный его хутор. Сам Дуба в одной рубашке и без оружия успел бежать, но малолетний сын его был взят в плен, а жена и другой сын погибли в ожесточенной схватке.

24. Даниэль-Бек — бывший султан Елисуйский.

25. Сведения эти заимствованы нами из бумаг Якова Петровича. Самое письмо к Талгику писано на полулисте серой бумаги по-арабски и к нему приложен русский перевод, кем сделанный — нам неизвестно.

26. Под командою Майделя был батальон Кабардинского егерского полка.

27. Местность, где были горячие ключи, называлась урочищем «Исти-Су» и находилась на склоне Качкалыковского хребта в четырех верстах к северо-востоку от Куринского укрепления.

28. В окрестностях Внезапной 22 апреля горцам удалось даже снять казачий пикет из пяти человек, выдвинутый во время фуражировки под самую опушку леса.

29. Это было 6 июня.

30. В обоих этих делах вся наша потеря состояла из нескольких загнанных, убитых и раненых лошадей.

31. Кавказ и Кавказская война.

32. Значки эти, принадлежавшие наибам, назывались у горцев «алямами».

33. Рана эта, впрочем, довольно серьезная, не попала в послужной список Якова Петровича, который сердился даже на то, что о ней было донесено главнокомандующему. В этом случае он подражал черкесам правого фланга лучшим рубакам и наездникам, которые ни во что не считали раны холодным оружием, и даже многие скрывали их, видя в этом лишь доказательство, как они говорили, собственной своей неловкости.

34. В этих набегах казаки Бакланова потеряли одного человека убитым и двух ранеными.

35. Он находится по левую сторону Сунжи, почти напротив Щедринской станицы.

36. Фрейтаг назначен был генерал-квартермистром действующей армии.

37. Пять сотен были 20-го, а шестая из 40-го полка, вытребованная сюда из лагеря на Кара-Су.