I.

15-го Марта 1809 года в Гугнинской станице Донского казачьего войска у хорунжего Петра Дмитриевича Бакланова родился сын, названный Яковом.

Восприемниками его при крещении были казак Бакалдин и казачка Кареева.

Гугнинская станица, лежащая верстах в пятнадцати выше Цымлянска — если ехать вверх по правому берегу Дона — находится в глуши, далеко в стороне от большого царицынского тракта, и представляет собою одну из самых малонаселенных и бедных станиц 2-ю военного округа. В начале настоящего столетия станица эта, разумеется, была еще беднее и малонаселеннее, чем ныне, — что не мешало однако же казакам ее быть истинными представителями старинного казацкого рыцарства в высшем и лучшем значении этого слова.

Отец Якова Петровича был родом из простых казаков той же Гугнинской станицы, где имел собственный деревянный домик, бывший единственным его достоянием. Жена его ¹, взятая из соседней Терновской станицы ², происходила также из небогатой казачьей фамилии, а потому семейство Баклановых жило очень бедно. Отец, полуграмотный, грубый, но честный и храбрый казак, начал службу в рабочем полку кочуров ³, занимавшихся тогда постройкою Новочеркасска, и должен был в первое время тянуть тяжелую лямку, чтобы заработать себе кусок насущного хлеба. Это было время борьбы старых и новых порядков, когда чиномания только что начала еще пускать на Дону свои корни, но делала быстрые успехи пока между одними низовыми казаками, жившими поблизости Черкасска — этого центра [2] возникавшей тогда донской аристократии. Напротив, как серединцы, так и верховые казаки упорно держались еще простоты и суровости патриархальных обычаев, при которых все, и чиновные и просто казаки пользовались на станичном майдане равными правами и имели одинаковый голос, потому что самые чины и богатства не имели в глазах их особенного значения. Маститые лета, ум, храбрость и вообще личное достоинство, обусловленное природными дарованиями, уважались более. «Первые — говорили казаки — «приобретаются трудами человеческих рук, вторые — даются от Бога. Уважая их, мы, уважаем волю и заповеди Божии, который в премудром промысле ничего не сотворил без цели».

При таких условиях отец Якова Петровича, отличавшийся далеко не дюжинными способностями, и притом одаренный самою счастливою богатырскою наружностью, не мог не обратить на себя внимания войскового круга. Он был действительно замечен и произведен в хорунжие в 1808 году, когда офицерские чины давали у нас право на потомственное дворянство детям.

Рождение Якова Петровича было отпраздновано в семье, как и подобает, «на дворянскую ногу»; но восприемниками его при крещении все-таки были лица из простого казачьего сословия, с которым отец его не хотел разрывать старинных отношений. Это обстоятельство имело большое влияние на весь первоначальный склад воспитания Якова Петровича. Отцу заниматься им было решительно некогда. На другой год после рождения сына он был командирован в Воронеж, потом ездил в Новомиргород, а затем, по возвращении оттуда, тотчас же отправился с полком в кампанию 1812 года. Таким образом молодой Бакланов с самого раннего возраста остался на попечении одной своей матери, которая, будучи женщиною доброю, но совершенно простою, и притом бедною, не могла и подумать о том, чтобы дать сыну какое-нибудь воспитание. Он рос на свободе, в кругу простонародья, как росла большая часть его сверстников, казачьих детей, предоставляемых заботам матери-природы, — и скоро, что называется, отбился от рук у всех своих домашних. Оставаясь по целым дням без надзора, он сделал быстрые успехи в изучении самых энергических русских выражений, какие только удавалось ему подслушать на улицах станицы и любил, как выражался сам, забрав подол рубашонки, бегать и шлепаться по лужам, в которых на станичной площади недостатка никогда не встречалось...

Нельзя однако не сказать, что время первых младенческих лет Якова Петровича совпадает на Дону с одною из величайших и славнейших эпох донского казачества, — с эпохою отечественной войны, озарившей Дон беспримерною в летописях его боевою славою. Не смотря на ранний возраст, Яков Петрович помнил, например, как летом 1812 года — (надо полагать, что это было в конце августа [3] месяца) на Дон приехали гонцы от атамана Платова. Они объезжали станицы, — не миновали конечно и Гугнинской, — возвещая повсюду, что враг, пришедший в несметном количестве разорить Россию, похваляется пройти ее до самых берегов заветного Дона. «Если Бог — говорили глашатаи: — «попустит врага осквернить своим присутствием казацкую землю, тогда не пощадит он ни жен, ни детей наших, поругает он храмы господни, встревожит прах отцов наших и смешает горячую, казацкую кровь с волнами тихого Дона».

«Атаман — говорили они в заключение: — «призывает всех верных донцов стать на защиту царя и отечества»!

Впечатление, производимое на всех этою грозною вестью, было невыразимое. Весь Дон от верхних до нижних юрт шумел и волновался. По всем станицам раздавался тогда один единодушный крик: «скорее умрем, чем выдадим Россию и тихий Дон на поругание поганым французам»! — И вот, без царского слова, по одному наказу своего атамана, и старые и молодые, богатые и бедные спешили становиться под знамена... Во всех станицах формировались сотни. Маститые старцы, покрытые ранами и давно вкушавшие покой посреди многочисленных своих поколений, подавали пример, и первые садились на коней, увлекая доблестное казацкое юношество. В церквах то и дело служились заказные молебны, и казаки, припадая к образам, давали священный обет не видать ни жен, ни детей, ни домов своих, пока не изгонят врага за пределы России.

В Гугнинской станице, так же как и в соседних с ней: Филипповской, Терновской, Курмояровской и, наконец, в самой Цимлянской формировались ополчения, каждый день съезжавшиеся вместе для учений. При этом казаки обыкновенно проделывали все, что ими употребляется в бою с неприятелем; т. е. строили лаву на удар, бросались в дротики со своим обычным азиатским гиком, рассыпались, джигитовали и стреляли из ружей на карьере.

Яков Петрович говорит, что он жил все это время на улицах, и ежели не помнит всего, что было тогда при проводах казаков, то тем не менее впечатление общей картины было так сильно, что по прошествии слишком пятидесяти лет вся эта чудная эпоха вставала перед ним, хотя в туманных и неясных, но милых образах, как лучшее и драгоценнейшее воспоминание детства.

Наконец, когда все сборы были кончены, двадцать полков, сформированных на Дону таким экстренным образом, быстро перенеслись в тарутинский лагерь, где после сдачи Москвы стояла русская армия. Никто не ожидал их там, кроме Платова, действовавшего в этом случае тайно, а потому восторг и изумление всех были таковы, что вызвали, по словам донских стариков, слезы умиления даже у самого Кутузова.

С уходом этих полков удалилось с Дона все, что могло и было способно носить оружие. В домах казаков остались только одни [4] столетние старики, немощные люди, дети и женщины. Дон запустел, и только молодые казачата, оставшиеся под свежим впечатлением виденных проводов, оживляли его шумными, военными играми.

Здесь не лишним будет заметить, что Яков Петрович по своему происхождению принадлежал к так называемым серединцам. Сами донцы признают у себя, как кажется, только два племенные различия — низовых и верховых казаков, что исторически, пожалуй, и верно. Старинные царские грамоты, всегда начинавшиеся: «на Дон, в нижние и верхние юрты», как бы узаконили подобное подразделение; но время образовало между ними еще серединцев, которые, унаследовав удаль низовых станиц, сохранили во всей чистоте простоту и суровость нравов верховых казаков. Теперь серединцами обыкновенно называют тех, которые живут по всему течению Дона от Казанской станицы вниз до Раздоров. Краснов в известном статистическом описании Донской земли говорит, что серединцы, составляя сердце донского казачества, суть истинные сыны и настоящие представители теперешнего Дона. Действительно, казачья народность сохранилась у них более, чем где-нибудь на окраинах. Только у них можно увидать еще военные игры и услышать старинные казацкие песни про Ермака Тимофеевича, про Азовское сидение, про Стеньку Разина, про бунты Булавина и Некрасова, про Краснощекова и про другие имена более или менее громкие в истории тамошнего казачества. Быть может, поэтому серединцы подготовлялись к военной службе более, нежели другие казаки; «и теперь еще» — говорит Краснов: — «лучшие воины-герои происходят по большей части из средних станиц Донского казачьего войска.

Яков Петрович, разумеется, был мал, чтобы принимать участие с подростками во всех военных упражнениях, но ездил верхом и стрелял из лука и из праща не хуже других, ловко запуская в цель и камешки и стрелы, причем опустошения, производимые им на птичьем дворе, обыкновенно сваливались на коршунов, — и добрая мать этому верила, особенно с тех пор, когда увидела своими глазами одного из этих пернатых хищников, убитого тонкою стрелкою, очевидно спущенною с детского лука.

Так проходили первые ребяческие годы Якова Петровича. Наконец в 1814 году, когда ему минуло пять лет, старая бабка его, подслушавшая раз у своего любимца выражения чересчур энергические, поняла, что оставлять так «дворянское дитё» не годится, и вот, в один из прекрасных весенних дней призвали старого станичного священника, который отслужил молебен святому Науму, а затем молодого Бакланова передали с рук на руки старухе Кудимовне, сейчас же всадившей его за указку. Уроки, благодаря природным способностям ученика, пошли однако же довольно успешно. Кудимовна скоро истощила весь запас своих знаний и передала своего ученика приходскому [5] пономарю; тот, в свою очередь, передал его станичному дьячку, и, в конце концов общими усилиями сделали то, что к возвращению отца из похода, молодой Бакланов умел уже читать по складам церковную печать, разбирал псалтырь и знал наизусть целый часовник.

Якову Петровичу было семь лет, когда отец его вернулся из похода уже есаулом, с анненским крестом на сабле и с тремя жестокими ранами, которые доставили ему репутацию одного из храбрейших казацких офицеров.

Яков Петрович живо помнил эту встречу, помнил, как старики, выходя за околицу встречать возвращающихся воинов, крестились и, припадая к земле, говорили: «Да, заслужили наши казаки Богу, государю и всевеликому войску Донскому»!

С особенною торжественностью праздновал Дон возвращение своего атамана Платова, взысканного необыкновенными милостями всех союзных монархов. Имя Платова действительно гремело тогда по целой Европе, и Яков Петрович, вместе со своим отцом, ездил встречать атамана, сколько помнит, на речку Кундручью, верстах в шестидесяти от Новочеркасска. Въезд Платова в землю войска Донского и затем путешествие его до самого Новочеркасска, по словам старожилов, представляли собою одно триумфальное шествие, которое надолго останется памятным в преданиях донского казачества. Можно сказать утвердительно, что никогда и нигде не развивалось так сильно чувство местного патриотизма и любви к своей родной стороне, как между донцами в ту славную и громкою эпоху. На Кундручье ожидали приезда атамана несколько дней сряду. Депутация, отправленная на границу казачьих земель с Воронежскою губернию, первая приветствовала его в Казанской станице и, поднеся по древнему русскому обычаю хлеб-соль, присоединилась к поезду, который ежедневно увеличивался новыми толпами казаков, стекавшихся из ближних и дальних станиц для выражения живых и искренних чувств своего восторга. На Кундручье и далее, вплоть до самого Новочеркасска, его ожидали такие же встречи. Наконец, перед самым городом Платов остановился у небольшого кургана, взошел на него и, оборотись к открывшимся крестам, сиявшим на городских церквах, положил три земные поклона.

— «Слава в вышних Богу и на земле мир»! — сказал он затем толпившимся вокруг него казакам: — «Послужил я царю и постранствовал на чужбине довольно; теперь возвратился на родину и молю Бога, да успокоит он кости мои на земле моих предков». Он взял горсть земли и крепко поцеловал ей. Увлеченные восторгом казаки отвечали громкими голосами: «Здравствуй, наш атаман, на многие и многие лета»! — И в этих обоюдных приветствиях, в этом проявлении древних казачьих обычаев и в самой обстановке всей этой встречи было столько торжественного, столько звучало здесь неподдельной и искренней казачьей поэзии, — что эти минуты, по выражению Якова Петровича, решили судьбу его жизни. [6]

Отсюда весь поезд двинулся дальше. У самой горы, на которой стоит Новочеркасск, встретил его наказной атаман Иловайский, генералитет и офицеры. В ту же минуту во всех церквах раздался торжественный колокольный звон, загремели пушки и прокатилось «ура» по донским полкам, построенным вдоль улиц до самого собора Вознесения, где ожидало атамана духовенство и расставлены были все войсковые знамена и регалии — славные памятники доблестных заслуг донского казачества. Здесь отслужен был благодарственный молебен и, по прочтении во всеуслышание высочайшей грамоты на вновь пожалованное войску знамя — старшины проводили атамана в отведенное для него помещение, где пиршество продолжалось уже до глубокой ночи...

Отец Якова Петровича приезжал домой однако только на побывку, потому что в следующем году должен был идти опять в Бессарабию. Узнав, что в его отсутствие сын сделал такие быстрые успехи в русской грамоте, он взял его с собою в полк и поручил там дальнейшее образование его полковым писарям, у которых много было свободного времени. Полк, в который попал Яков Петрович, был расположен в Бессарабии и содержал кордоны по рекам Дунаю и Пруту, охраняя наши пределы от внесения в них моровой язвы, свирепствовавшей тогда в Молдавии. Это была первая серьезная опасность, с которою Яков Петрович встретился лицом к лицу и которую тогда же приучился презирать, потому что увидел вокруг себя такое полнейшее равнодушие к жизни, какое могло явиться только у людей, глубоко, до фатализма веровавших в смысл наречения: «чему быть того не миновать».

Один раз родила мати, один раз и умирати — говорили казаки двенадцатого года, и эти слова на всю жизнь запали в молодое и восприимчивое сердце Бакланова.

Любимым занятием его в это время было сидеть по целым дням и вечерам в казачьей казарме и с жадностью слушать рассказы бывалых стариков о подвигах их предков. Казаки вообще любят потолковать между собою; но в этом случае беседы их приобретали особый смысл и значение. Прежние казаки учились воевать во время разгара самой войны; но когда эти войны утихли, то молодежь поневоле стала почерпать уроки военного деда из изустных рассказов. Вот тут-то, во время этих бесед, после первого стакана зелена вина и начиналась нескончаемая повесть о том, как они ходили когда-то войною на «турского салтана» по Азовскому и Черному морям, о грозном Азовском сидении и о разных эпизодах минувшей войны, участники которой были налицо, озаренные свежею военною славою. Действительно, по самим точным сведениям, казаки во время 12 года истребили до восемнадцати с половиною тысяч французов и взяли в плен 10 генералов, 1050 офицеров, 39 с половиною тысяч нижних чинов, 15 знамен, 346 орудий и более тысячи зарядных ящиков. [7] Следовательно им было о чем поговорить, что вспомнить и передать в назидание своим детям и внукам. Особенно любил Яков Петрович слушать рассказы о своем отце и о том, как в 14-м году один немецкий генерал назначил его, к немалой гордости всего казачьего околотка, комендантом в какую-то французскую крепостцу Сасфогент, о которой однако же никто и ничего не мог рассказать обстоятельно.

Затем, по возвращении через три года на Дон, Яков Петрович окончательно оставил букварь и стал заниматься хозяйством: он пахал вместе с отцом своим землю, косил сено и пас табуны, где, между прочим, выучился любить свои родные, пустынные степи и ездить верхом на необъезженных и бешеных степных лошадях, которых в соседних косяках было множество.

Вообще, воспитание юношества направлялось тогда только к одним исключительно военным целям. Еще в памяти у всех были строгие правила Платова, требовавшего, чтобы воспитание детей велось на казацкую стать, ненавидевшего и преследовавшего все, что отдаляло казаков от простоты обычаев, раззнакомливало их, как он выражался, с тем, что есть для донцов родного и кровного. Юноша-казак, одетый не в казацкое платье, возбуждал в нем презрение не только к себе, но и к родным, поблажавшим подобным выходкам. Всем было известно, как строго поступил он с двумя офицерами, встреченными им во фраках и с лорнетками, говоря, что от перемены отеческого платья один только шаг до изменения самого нрава, — а в этих нравах он полагал основу и силу казачества.

Таким образом, все обучение донского юношества ограничивалось, если так можно выразиться, одними исключительно военными предметами. О грамотности заботились мало, или не заботились вовсе. Тот, кто умел хорошо управлять конем, стрелял без промаха в цель и убивал на скаку преследуемого им дикого вепря, волка, и даже медведя, — тот признавался воспитанным и образованным юношею. В этом отношении Яков Петрович был настоящим сыном своего века: трех лет он уже скакал на коне, а когда подрос, то любимым развлечением его стало ходить по воскресеньям на охоту, или на военные игры, где молодежь упражнялась в джигитовке, стреляла в цель, боролась между собою и, наконец, устраивала кулачные бои, которые увлекали своею дикою прелестью даже седобородых старцев и из всех народных военных упражнений, покинувших Дон — замерли последние. Яков Петрович предавался этим забавам со всем пылом юности, и так как они имели свою, несомненно, хорошую сторону, так как здесь окончательно сложился и выработался его характер, то мы не лишним считаем сказать о них несколько подробнее. [8]

На первом плане стояла охота — «гульба», как ее называли донские казаки.

Охота была, так сказать, приготовительною школою для молодых людей, готовившихся к вечной войне. — Вот здесь-то казачья молодежь развивала в себе природную сметливость, удаль, осторожность, военную хитрость, глазомер и отважную решимость — одним словом, все те качества, которые впоследствии, в боях, приобретали казакам такую заслуженную и громкую известность. Прежде в донских степях попадались не только лисицы, горланы, олени, волки, барсуки, медведи и дикие вепри, но даже барсы и гиены, заходившие сюда из закубанских лесов. Настоящий охотник должен был настигнуть зверя верхом и затем положить его на месте ловким ударом чекана или дротика. Стреляли на охоте редко, и то только в хищных зверей, противу которых нож и чекан оказывались оружием недействительным; но в этом случае выстрел должен был быть один и смертельный, — иначе жизнь самого охотника подвергалась серьезной опасности, так как бежать, в виду рассвирепевшего зверя, считалось делом зазорным. Несчастия, впрочем, если и случались, то редко, потому что беспрерывные упражнения в стрельбе доставляли казакам удивительную меткость. Сам Яков Петрович был стрелок, можно сказать, замечательный: он на пари попадал в туза и сажал пулю в пулю — все равно, был ли у него в руках пистолет, штуцер или двустволка.

В прежнее время, именно в конце минувшего столетия, когда охота составляла не только забаву, но и выгодный промысел, гулебщики собирались целыми партиями и отправлялись на полевание в задонские степи, на Терек или на Кубань, где оставалось месяца по два и более. Об этих охотах доходили до Якова Петровича разумеется одни только рассказы; но так как с одним из них связано было семейное предание Баклановых, то мы передадим его здесь со слов г. Шпаковского, поместившего рассказ об этом в своих воспоминаниях о службе на Кавказе ⁴.

Однажды партия подобных охотников, прибывшая с Дона, расположилась табором на берегу Малого Зеленчука, разумеется, со всеми военными предосторожностями на случай встречи с черкесами, приходившими на Кубань для хищнических набегов. Действительно, одна из этих партий, не знавшая еще о появлении охотников, с которыми, сказать мимоходом, горцы не любили встречаться, зная, что пороху они даром не тратят, направлялась как раз в это же самое время с верховий Зеленчука к Кубани под начальством старого князя Конакова.

Один из джигитов, вскочив на высокий курган, окинул [9] взглядом окрестность и заметил вдали всадника, пробиравшегося среди зарослей вершника, в необыкновенной одежде, с длинною пикою и с винтовкою за плечами. Горец крякнул товарищей, и молодежь, окружившая всадника, потребовала, чтобы он слез с коня и, положа оружие, приблизился к ним. Делать было нечего. Мрачно взглянул казак на джигитов, злобно улыбнулся, медленно сполз с коня, снял с себя саблю, винтовку и кинжал, воткнул пику в землю и, накинув поводья на луку, подошел к ним. На вопрос по-ногайски, что им нужно? — раздался дружный хохот... Неуклюжий охабень, высокая рысья шапка, надетые на самого неповоротливого, по-видимому, пеглевана ⁵, его тупой взгляд из под нависших бровей, грязное, загорелое лицо, так насмешили молодых людей, что они велели казаку взять оружие, сесть на коня и следовать за ними. Молча, истым увальнем, вооружился батырь и не сел, а взвалился на чалого маштака, такого же невзрачного и неуклюжего, как сам хозяин и, казалось, едва передвигавшего ноги. Эта пародия на джигита вызвала взрыв нового хохота и молодежь, тешась и батырем и чалкою, заставила его джигитовать. Неуклюже согнувшись, размахивая руками и болтая ногами, тронулся казак вперед каким-то куцым скоком на своем вислоухом и понуром чалке. Вот он вытаскивает из нагалища длиннейшую винтовку: грянул выстрел и с ним чуть не свалился с коня олух, едва удержав в руках оружие. Все эго было сделано так топорно, что молодые горцы помирали со смеху и принудили казака повторить скачку несколько раз, и каждый раз, он отличался какой-нибудь особенной уродливостью.

Но пегливан уже порядочно поравнял своего чалку, ласково потрепал его по верблюжьей шее, — и вдруг молодцевато оправился в седле; стройно и ловко уперлась нога его в стремя, стан выпрямился, конь навострил уши и гордо поднял свою горбоносую голову. Огонь сверкнул в глазах и всадника и коня; винтовка быстро и ловко оборотилась назад, блеснул выстрел, — и один из джигитов с простреленным лбом между бровей покатился без стона и жизни на землю. Черкесы взбесились; одни из них бросились к великану, другие — к убитому; но чалка далеко уже нес не прежнего пентюха, а лихого наездника, проворно на скаку зарядившего винтовку. — Вот он приостановил коня, привстал на стремена, ловко оборотился, и вслед за выстрелом ближайший к нему джигит, точно с такою же раною в голову как и первый, грянулся на землю. Это был уже не случай, а вызов на смертный бой. Месть и досада закипели в груди горцев; они бросились на пегливана; но пегливан, как бы потешаясь теперь, в свою очередь, то исчезал стрелой из глаз, то останавливался, выжидая в нескольких шагах, — и каждый отгрянувший [10] выстрел его винтовки был вестником смерти одного из горцев — и все с тою же раною между бровей, как будто не было у него другой цели.

Уложил этот шайтан-джегенем (адский дух) — так думали о нем горцы — семерых, самых завзятых джигитов, а остальные, испуганные и озадаченные, уже не осмеливались налетать на шайтана в образе гиганта охотника и только издали следили за ним, пока не убедились, что он укрылся в охотничьем таборе. Тогда они известили об этом князя Конакова, но нападение, произведенное горцами ночью, было отражено охотниками с таким чувствительным уроном для первых, что старый князь решился вступить в переговоры. Сев на коня, он с несколькими старшинами подъехал к казацким возам, имея белый платок на джериде и громко стал вызывать старшего. На одном возу поднялся исполинского роста казак и малахае, в высокой рысьей шапке и с длинною винтовкою в руках. Молодежь узнала в нем грозного всадника и, невольно попятившись, схватилась за оружие. Казак, между тем, не обращая на это внимания, звучным как труба голосом спросил: «Какого черта вы хотите от нас?» Конаков отвечал, что желает вступить в переговоры, и дело скоро уладилось: недавние враги расположились невдалеке от табора-крепости, и князь долго и по-приятельски беседовал с пегливаном, которого казаки называли «Баклан». Это был родной дед Якова Петровича, о котором память и до сих пор живет в преданиях между закубанскими черкесами.

Яков Петрович ни богатырскою наружностью, ни физическою силою, ни крепостью духа — ничем не уступал своему знаменитому деду и с малых лет привык первенствовать во всех военных забавах и играх. Никто лучше его не стрелял из винтовки; никто, похваляясь выездкою своего коня, не умел заставить его пройти на укороченных поводьях так смело между двумя пылавшими кострами, или с размаху перескочить через разложенный в поле огонь. Не раз приходилось оставаться ему победителем в состязаниях с лучшими борцами или джигитами и принимать за это всенародное угощение из рук хорошеньких казачек, — обычай на Дону очень древний, но, к сожалению, теперь, кажется, совершенно вышедший из употребления. Обычай этот, по словам Якова Петровича, заключался в том, что в один из прощеных дней масленицы после панихиды за всех «убиенных на брани» устраивались поминки, при которых молодежь, в виду прекрасного станичного пола, старалась превзойти друг друга в наездничестве, стрельбе и джигитовке. Победитель пользовался правом поцеловать любую красавицу и, сверх того, из рук ее выпить стопу родного цимлянского или чару крепкого, старинного меду.

Так прошло время до 1824 года. В этом году, 20 мая, [11] шестнадцатилетний Бакланов зачислен был на службу урядником, а в следующем 1825 году определен в казачий Попова полк и вместе с отцом, получившим в командование сотню, должен был отправиться в Крым.

В самый день отъезда из дому, 25 мая 1825 года отец Якова Петровича, старый, израненный воин, исходивший под русскими знаменами почти всю Европу, побывавший и в Крыму, и в Турции, и в Польше, и на Кавказе, отслужил напутственный молебен и, благословив своего сына небольшою иконой Божией Матери, сказал ему:

— Служи, Яков, верою и правдою Богу, государю и вашему великому Донскому войску. Помни всегда, что твой отец без малейшего покровительства, одною честною службою дошел до штаб-офицерского чина ⁶. Храни ненарушимо простоту отцовских обычаев, будь строг к себе, а паче всего не забывай свою благодатную родину, наш тихий Дон, который вскормил, взлелеял и воспитал тебя.

С этим отцовским заветом Яков Петрович сел на коня, дав твердое слово остаться верным ему до конца своей жизни. С выходом из Гугнинской станицы началась для него настоящая казацкая служба, которая, однако же, через несколько месяцев, хотя и на короткое время, была прервана самым неожиданным образом.

Однажды, по словам Якова Петровича, когда он дежурил по сотне, ему пришлось составить и подписать рапортичку; но оказалось, что ни того, ни другого он сделать не может. — Такая неожиданная безграмотность сильно поразила его отца, и Яков Петрович, по прибытии в Крым, оставлен был в Феодосии, чтобы хотя немного подучиться в тамошнем уездном училище. Но и в этом рассаднике образования Бакланову пришлось оставаться не долго, потому что мать его, не успевавшая управляться одна со всем домашним хозяйством, настоятельно требовала в письмах, чтобы отец Якова Петровича приехал вместе с ним в отпуск и женил бы сына на избранной для него невесте.

Таким образом, в начале 1826 года Якову Петровичу снова пришлось побывать на Дону, а 19 января он был уже обвенчан с дочерью гугнинского священника, Серафимою Ивановною Анисимовой. Исполнив этим желание родителей, он пробыл с женою короткое время и затем возвратился в полк, где о дальнейшем образовании его не было больше и помину.

29 апреля 1828 года Яков Петрович за выслугу лет произведен был в хорунжие.

В это время начиналось турецкая война, и полк, в котором служил Яков Петрович, получил приказание также передвинуться [12] к границам Европейской Турции. Перед самым выступлением в поход приехал в Крым бывший генерал-губернатор Новороссийского края граф Воронцов и потребовал от полка офицера для передачи депеш великому князю Михаилу Павловичу, стоявшему тогда под Браиловым. Отец Бакланова, вступивший за смертью Попова в командование полком, назначил сына, и Яков Петрович, получив в тот же день депеши и курьерскую подорожную, поскакал к Браилову.

Он приехал туда в то самое время, когда наши войска готовились к штурму. Не рассуждая, какие могут быть последствия, он прямо заявил желание участвовать в деле и, по собственной просьбе, назначен был в охотники, которые должны были предшествовать штурмовым колоннам. Но штурм, как известно, был неудачен. Бакланов вместе с другими был поднят на воздух какою-то не вовремя взорвавшеюся миною и, отброшенный на несколько саженей назад, засыпан землею.

Это обстоятельство спасло Якова Петровича от смерти, потому что все остальные, уцелевшие от взрыва охотники были встречены сильною турецкою вылазкою и уничтожены так, что из них спасся только один унтер-офицер, бросившийся в Дунай и успевший переплыть на другую сторону. Общая потеря под Браиловым состояла из трех генералов, ста офицеров и двух тысяч шестисот нижних чинов. Однако же, начальствовавший в крепости Сулейман-Паша, опасаясь вторичного, более удачного приступа, решился открыть переговоры, и 7-го июня крепость сдалась на капитуляцию. Яков Петрович не видал торжественного вступлении наших войск в побежденный Браилов: он находился в госпитале; но, к счастью, отделавшись на приступе одними ушибами, он скоро оправился и через пять дней скакал уже обратно к полку, который встретил на походе к крепости Костенжи.

«Явившись в полк — рассказывает Яков Петровичу»: — я первым долгом счел рассказать про свою отвагу отцу, в чаянии получить от него похвалу, но, увы! вместо похвал отец отдубасил меня нагайкой, приговаривая: «не суйся в омут, когда отдален от своей части, а с ней иди и в огонь и в воду».

Полк перешел Дунай в Исакчах, но по случаю позднего временя не принимал участия в военных действиях этой кампании. Нам неизвестно, по какому случаю в это время Яков Петрович попал в донскую артиллерию; но зиму он провел в батареи и перешел, по словам его, обратно в полк только с открытием военных действий в 1829 году, и то после следующего, бывшего с ним происшествия.

Однажды, когда батарея стояла под Шумлой, Яков Петрович узнал, что полк его отца расположен тут же на левом фланге [13] позиции, и, отправившись навестить его, услыхал сильную перестрелку на аванпостах. Встретившийся казак объяснил ему, что турки сделали вылазку и что полковой командир с дежурною сотнею отправился в поле. Желая взглянуть на перестрелку, Яков Петрович выехал из лагеря и остановился на небольшом холме, недалеко от цепи, где уже стояла кучка казачьих офицеров.

Отсюда открывается вид на долину, пестревшую и нашими и турецкими наездниками. Сотни две-три казаков, раскинутые в лаву, вели оживленную перестрелку, то наступая на турок, то отодвигаясь назад, как бы заманивая их в засаду. Турки, в свою очередь, действовали подобным же образом; они с отчаянным криком: «Аллах!» бросались на казаков и, разрядив на воздух длинные свои пистолеты, как вихрь уносились назад. Опустив поводья, Яков Петрович весь предался созерцанию этой новой живописной картины, как вдруг голоса разговаривавших позади офицеров заставили его опомниться. Разговор шел именно о нем. Один казачий офицер говорит другому, что это сын полкового командира, который служит в артиллерии и вероятно приехал затем, чтобы получить или чин или крест, поглазев на перестрелку...

Все это было высказано так неожиданно, что Яков Петрович с минуту оставался неподвижным, не зная на что решиться, и чем отвечать на подобное, незаслуженное вовсе оскорбление. Вся кровь прилила ему в голову. Когда он повернулся в седле, и рука его невольно опустилась на саблю, офицеры, заметившие это, скрылись в толпе. Тогда, — как это часто случается с нервными натурами, — мысли его приняли вдруг иной оборот, и ему захотелось во что бы то ни стало сейчас же сделать какой-нибудь громкий или отчаянный подвиг... И вот, под впечатлением этой минуты, не отдавая себе отчета, что и как надо сделать, он машинально стиснул коленями своего жеребца, гикнул и, выпустив поводья, взмахнул тяжелою калмыцкою плетью.

Испуганный и застоявшийся конь его, как бешеный встал на дыбы и вдруг, ринувшись вперед, полетел как стрела прямо в неприятельскую сторону, наши фланкеры раздались, чтобы дать ему место. Яков Петрович выскочил на простор, в широкое чистое поле, где мимо ушей его стали свистать и наши и турецкие пули. Напрасно, придя в себя, он силился остановить коня. Сердитый жеребец, закусив удила и не слушая более ни голоса, ни повода, мчал его все дальше и дальше... Вот уже и турецкая цепь. Кучка неприятельских всадников, заступившая было дорогу, при бешеном налете его инстинктивно раздвинулась. Яков Петрович проскочил мимо и, обогнув турецкие резервы по краю какого-то скалистого, крутого обрыва, вынесся опять на прежнюю дорогу.

С десяток турецких делибашей, спустив наперевес свои длинные гибкие копья, понеслись в погоню. Уйти от них на [14] усталом коне Бакланову не было возможности; расстояние между ним и его противниками становилось все меньше и меньше. Вот уже двое в высоких, пестрых тюрбанах обскакивают его и справа и слева. Яков Петрович слышит, как тяжело дышат запыхавшиеся их кони, видит, как тонкие острия пик, сверкнув, скользнули почти у самой сто груди... В глазах у него потемнело, в голове все спуталось и, собрав последние усилия, он закричал о помощи...

Что было дальше — рассказывал Яков Петрович: — я ничего не помню... Как сквозь сон слышатся мне голос отца, выстрелы и яростные крики сражавшихся казаков и турок. Я очнулся уже в палатке, возле отца, который очень сердился на мое безрассудство, но я, разумеется, тщательно скрыл от него то, что было причиною всего происшествия.

Таким образом первый шаг на военном поприще ознаменовался для Якова Петровича мучительным, как он выражался, сознанием того, что он способен потерять присутствие духа в критическую минуту опасности. Долго эта мысль преследовала его и не давала покоя; но к счастью натура его была не из тех, которые легко поддаются впечатлениям: он жаждал боя, чтобы еще раз проверить в нем и себя и свои ощущения, и с этою целью нарочно перепросился обратно в полк, где случай к экзамену, действительно, представился скоро.

В июле месяце армия наша двинулась к Балканам. Казачий Бакланова полк, поступивший в состав корпуса генерал от инфантерии Рота, направился к нижней части течения Камчика, через который нужно было устроить переправу, так как броды были весьма неудобны, а противоположный берег занят сильным неприятельским отрядом, стоявшим в хорошо укрепленной позиции.

Передовой отряд, под начальством генерала Фролова приблизился к реке 7 июля. Чтобы овладеть переправою, вызваны были охотники. Яков Петрович выехал первый, и первый же верхом на своем вороном скакуне бросился в глубокую речку; за ним последовали и егеря и казаки. Под огнем двенадцати турецких орудий отважные люди эти достигли противоположного берега, причем многие из них были убиты и утонули; за то остальные с такою стремительностью ударили на турок, что сбили их с позиции и преследовали от самого берега до с. Дервиш-Джевана, причем казаки молодого Бакланова овладели даже одним турецким орудием.

С этих пор имя Якова Петровича начало произноситься в полку с большим уважением, особенно, когда на следующий день сам корпусный командир лично благодарил его за совершенный подвиг. Тем не менее, по словам Бакланова, он за такую отвагу получил от своего отца в поощрительную награду несколько новых нагаек, будто бы за то, «что позволил себе пуститься вплавь на вороной, а не на белой лошади, которая была сильнее и надежнее; тогда как на вороной он [15] мог-де утонуть. На самом же деле выходило, как кажется, просто, что отцу не хотелось, чтобы Яков Петрович, очертя голову, бросался во все нелегкие.

От Камчика наши войска двинулись вперед и 10 июля спустились с последнего уступа Балканских гор в долину, в которой по правую сторону речки Инжакиой стоял семитысячный турецкий корпус под командою сераскира Абдурахмана-Паши. 4-я уланская дивизия и два казачьи полка Ежова и Бакланова нагрянули на турок так неожиданно, что после первых выстрелов артиллерии они обратились в бегство. Пока уланы были направлены к морскому берегу, чтобы овладеть двумя батареями, защищавшими вход в корабельную верфь, казаки гнали бегущих на расстоянии десяти верст, отбили семь знамен и захватили четыреста пленных. На другой день после этого дела, 11 июля, войска наши заняли с бою города Месеврию и Ахиол, а затем повернули к Бургасу, где, как известно, собраны были большие продовольственные запасы турецкой армии. 12 июля отец Бакланова, следовавший с своим полком впереди 6-го корпуса, получил приказание произвести рекогносцировку этой крепости. Гарнизон Бургаса, заметив приближение одних казаков, выслал против них кавалерию в числе семисот человек. Казаки мигом опрокинули эту конницу и преследовали так горячо, что на плечах ее ворвались в самый Бургас, откуда растерявшийся гарнизон поспешно бросился в лодки и бежал в открытое море. Таким образом казаки заняли крепость, сняли со стен ее десять орудий и, приставив ко всем магазинам своих часовых, встретили подошедших гусар, как старые хозяева города.

В этом сражении под Яковом Петровичем была убита лошадь.

Блистательный подвиг казаков вызвал однако же большие пререкания между ними и начальником регулярной кавалерийской бригады, желавшим приписать себе славу покорения Бургаса. Отец Якова Петровича не захотел дать в обиду своих казаков, и сам обо всем донес по команде. Дело дошло до главнокомандующего; наряжено было формальное следствие — и слава овладения турецкою крепостью осталась за казаками.

За этот подвиг отец Бакланова получил орден св. Георгия 4-й степени, а Яков Петрович за отличия в разновременных делах с неприятелем был награжден орденами св. Анны 4-й степени с надписью «за храбрость» и 3-й степени — с бантом.

8-го августа армия наша без боя заняла Адрианополь, а, по заключении мира, полк, перезимовав в Румынии, весною 1830 года выступил в поход в Бессарабскую область, где и занимал пограничные кордоны по реке Пруту в тех самых местах, которые были памятны Якову Петровичу с детского возраста, когда он вместе с отцом — тогда еще есаулом — приходил сюда с Дона во время чумной заразы, опустошавшей Молдавию. [16]

В этом расположении полк оставался до 14 августа 1831 года, когда после шестилетней службы, отпущен быть на Дон. Отец Якова Петровича, вскоре получивший чин полковника, вышел в отставку, а Яков Петрович воспользовался льготою и провел несколько лет в кругу своего семейства.

II.

10-го июня 1834 года Яков Петрович Бакланов снова назначен был на службу в Донской казачий Жирова полк, расположенный в то время по Кубани в станицах Кубанского, Хоперского и Ставропольского линейных казачьих полков. Все эти четыре полка вместе с двумя батальонами пехоты ⁷ составляли отдельный прочно-окопский отряд, наблюдавший весьма значительный кордонный участок на протяжении от Николаевской станицы вплоть до земли Черноморского казачьего войска.

Начальником Кубанской линии был в то время генерал-майор барон Григорий Христофорович Засс — один из славных деятелей минувшей кавказской войны, стяжавший себе вполне заслуженную и громкую известность. О Зассе было писано немного, по крайней мере, бесконечно менее того, что можно бы было написать об этом казачьем начальнике, которому сам Вельяминов, высоко ценивший его военные качества, поручил тогда устройство и оборону кубанских станиц, находившихся в самом бедственном положении. Надо сказать, что все Закубанье находилось тогда еще в руках неприятеля, и русских поселений ни на Лабе, ни на Сагауше — как у нас называли белую речку — не существовало. Только два небольшие передовые укрепления, стоявшие на Урупе и на Чамлыке, одиноко сторожили широкое пространство между Кубанью и горами.

Кубань разделяла обе враждующие стороны. По правому берегу ее лежали русские земли, носившие на себе характер широких, пустынных степей с редким населением казачьих станиц или крестьянских селений; по левому — расстилались обширные, зеленые равнины, очерчивающиеся на горизонте темною полосою лесистых гор, из-за которых вырезывались зубчатою линиею вершины снегового хребта.

Лаба и Чамлык ⁸ с густыми, тянувшимися узкою полосою прибрежными лесами, составляли дне наиболее замечательные реки, которые извивались серебристыми лентами по этой безлесной закубанской равнине, казавшейся совершенно гладкою, но в сущности перерезанной глубокими рытвинами и балками, наполнявшимися водою при каждом сильном дожде или таянии снега. На Чамлыке стояло Вознесенское укрепление. По Лабе жили уже непокорные племена [17] бесленеевцев; за ними — махошевцы; а далее, за Сагаушем, начиналась земля абадзехов, покрытая сплошными лесами, где скрывалось множество выходцев из Кабарды, посвятивших себя на беспощадную войну с нами и носивших черкесское название гаджеретов. Война против них требовала большой осторожности и вечной готовности к отражению неприятеля на всем протяжении кордонного участка.

Оборонительная система, которой мы придерживались тогда в виде опыта, оказывалась совершенно неудовлетворительною против такого неприятеля, каким были горцы. Благодаря отсутствию с нашей стороны энергии, дерзость их возросла до того, что казаки перестали находить безопасность в собственных станицах, послуживших, как бы мишенью для беспрерывных набегов со стороны закубанских соседей. Нередко только одною угрозой нападения горцы по целым неделям держали в блокаде то то, то другое селение, не позволяя жителям выходить на полевые работы, отчего хозяйство линейных казаков приходило в совершенный упадок.

Засс, вызванный с левого фланга, где он командовал до этого времени Моздокским казачьим полком, — в самое короткое время успел изменить положение дел, очистив все пространство между Кубанью и Лабою от враждебного нам населения беглых кабардинцев и, не довольствуясь этим, простер свои набеги не только за Лабу, но даже и за Белую, в верховья Пшехи, где жили тогда абадзехи. Когда Бакланов приехал на линию, слава Засса гремела уже по всему Закубанскому краю и страх, внушенный им неприятелю, доходил, можно сказать, до размеров глубокого, суеверного ужаса.

Вот, под начальством такого-то генерала ⁹ Якову Петровичу [18] пришлось начать свою первую кавказскую службу и здесь-то, почти в постоянных делах с неприятелем предприимчивым, настойчивым, приученным всею обстановкою своей жизни ко всем приемам малой войны, он приобрел и усовершенствовал в себе те военные качества, образец которых он видели в Зассе и которые так пригодились ему потом на левом фланге, когда он сам выступил в роли самостоятельного казачьего начальника. Правда, недалеко далась ему эта паука, «но спасибо Зассу и горцам» — говаривал Яков Петрович: — «они меня выучили многому».

К памяти Засса, как к памяти своего учителя, Яков Петрович относился с благоговением до последних минут, своей жизни.

О деятельности самого Якова Петровича в этот период кавказской войны, мы, к сожалению, знаем немого. Надо сказать, что полк, в котором он служил с самого прихода на Кавказ до половины 1836 года содержал на линии кордонную стражу, а потому и участие его в делах с неприятелем ограничивалось, рядом хотя небольших, но тем не менее упорных и часто весьма кровопролитных схваток. Сам Яков Петрович говорит, что он действительно участвовал за это время во многих делах с закубанскими горцами, но что особых отличий с его стороны, т. е. таких отличий, которые выходили бы из ряда обыкновенных казацких подвигов не было. За то мы можем прибавить от себя, что подобных подвигов, кажется, было чрезвычайно много; по крайней мере мы вправе заключить об этом по тем отрывочным сведениям, которые дошли до нас из рассказов, как самого Бакланова, так и его сослуживцев.

Мы остановимся на следующих трех главнейших эпизодах. [19]

Первая серьезная экспедиция, в которой, по словам Якова Петровича, судьба непостижимым образом спасла ему жизнь, произошла в июне 1836 года, когда часть Жирова полка взята была генерал-майором Зассом в отряд, назначенный для истребления закубанских аулов между реками Псефиром, Лабою и Белой. Здесь-то, при штурме одного из аулов, Яков Петрович успел обратить на себя особенное внимание Засса и положил, так сказать, начало своей кавказской известности.

Случилось это следующим образом.

Летучий отряд наш приблизился к аулу в темную ночь за час или за два до рассвета. Вызвав охотников, Засс приказал им залечь под самыми стенами аула и по первому знаку стараться овладеть выездными воротами или, по крайней мере, разбросать плетни, чтобы открыть свободный проход для кавалерии. Начальство над ними поручено было Якову Петровичу Бакланову, как старшему из числа офицеров-охотников. Подползя к аулу и осмотревшись внимательно по сторонам, казаки увидели, что плетни вокруг всего аула были двойные, наполненные доверху землею и каменьями, так что разбрасывать их было бы совершенно напрасным трудом; ворота были так же одни и притом дубовые, запертые толстыми железными засовами. Не зная на что решиться, Яков Петрович с двумя пластунами еще раз обошел кругом аула и тут-то, при тщательном осмотре стены, увидел, что над выездными воротами находилась небольшая лазейка, проделанная, как видно, для прохода пеших людей, и через которую, как через брешь, можно было, проникнуть внутрь самого аула. Поэтому, как только взвилась сигнальная ракета, Бакланов первый бросился вперед, стараясь как можно скорее взобраться по крутой и поминутно осыпавшейся насыпи. Казаки от него не отставали. Яков Петрович почти уже достиг своей цели, как горец, стоявший над воротами, быстро обернувшись назад, в упор приложился в него из винтовки. К счастью последовала осечка. Выстрел из пистолета имел ту же самую участь; а между тем Бакланов, сделав отчаянное усилие, вскочил уже на ворота... Тогда отпрянувший горец перевернул пистолет и ударил его курком по голове так сильно, что Яков Петрович с разбитым черепом повалился в ров, как мертвый. «Долго ли я пролежал без памяти — рассказывал Яков Петрович: — не знаю, но когда опомнился, казаки уже были в ауле, ломали плетни и сбивали ворота. Я не получил за это ни креста, ни чина, но был награжден выше моих заслуг вниманием Засса, который с этих пор начал оказывать мне знаки особенная своего расположения.

В другой раз Якову Петровичу пришлось отличиться в роли отдельного, самостоятельного начальника, и притом в деле весьма серьезном, которое до сих пор памятно в прикубанских станицах линейного казачьего войска. [20]

Это случилось в том же 1836 году, когда генерал-майор Засс, давно указывавший на необходимость иметь постоянный и сильный кавалерийский резерв по ту сторону Кубани, испросил наконец позволение перенести казачий Жирова полк из станиц линейного войска на реку Чамлык и поселить его несколько ниже Вознесенской крепости, откуда казаки во всякую минуту могли бы преграждать черкесам путь на Кубань, или отрезывать им отступление в горы.

Весною Жировский полк действительно перешел на Чамлык и тотчас же приступил к постройке своей штаб-квартиры, которая должна была внушить закубанцам должное к себе уважение, не смотря на скромную наружность, представлявшуюся издали кучей землянок и мазанок, обнесенных неглубоким рвом и плетневым забором, усаженным колючкою.

Пока производились эти работы, а потом насыпались барбеты и устанавливались на них привозимые из-за Кубани чугунные единороги, — казачьи лошади ходили в полковом табуне на подножном корму. Горцы, внимательно следившие за тем, что делается на нашей стороне, подметили эту оплошность и вознамерились воспользоваться ею, чтобы отбить табун, рассчитывая на то, что полк останется пешим и преследовать их будет одна дежурная сотня. К несчастию для себя они опоздали. В начале июля месяца вскоре по возвращении казаков из экспедиции на реку Псефир и Белую плетеные стены крепостцы были окончены, и командир полка приказал поставить лошадей на коновязи. В полдень 3 июля исполнили это распоряжение, а в ночь на 4-е число явилась партия в 360 человек и устроила засаду на Чамлыке, как раз на той самой дороге, по которой обыкновенно проходил из-за Кубани Засс со своими линейными казаками.

В полку об этом разумеется ничего не знали. Утром по заведенному порядку из крепости вышел разъезд, который, перейдя ручей Синюшку или Грязнушку, оставил на кургане пикет из трех казаков, а сам завернул в лесистую балку. Пикетные казаки по непонятной беспечности не стали ожидать возвращения разъезда, а тотчас сошли с лошадей и, стреножив их, пустили на пастьбу. Яков Петрович, следивший за ними с угловой батареи, замотал это на ус, намереваясь пожурить урядника за его оплошность, — как вдруг где-то в лесу загудели ружейные выстрелы, а через минуту из балки показалась целая масса скачущих всадников. Всматриваясь в эту толпу, Яков Петрович заметил, что вся она несется по следам одного из разъездных казаков, и что пикет, стоявший на кургане, поспешно бросился к своим лошадям; но так как попутанные кони шарахнулись в сторону, то казаки, оставшиеся пешими, кинулись в Чамлык, думая, вероятно, укрыться где-нибудь под его обрывистым берегом.

«Не знаю, почему — рассказывал Яков Петрович: — но мне и моим товарищам, следившим за катастрофою, показалось, что это [21] линейные казаки Засса, и мы приготовились уже к порядочной головомойке, зная, как строго относился Засс к подобным беспорядкам, — как вдруг новый ружейный залп, сваливший с лошади скакавшего впереди казака разом объяснил нам дело»...

В крепости ударили тревогу. Сотня Бакланова была дежурною, и потому ранее других выехала в поле; но, видя превосходство неприятеля, остановилась в ожидании новых приказаний под самыми стенами укрепления. Горцы между тем, повертевшись вокруг, повернули назад и стали отступать опять за Синюшку, по направлению к той самой балке, в которой за несколько минут перед этим был уничтожен казачий разъезд ¹⁰. Яков Петрович, опасавшийся потерять след неприятельской партии, двинулся за нею на почтительном расстоянии, так как в лесистых балках можно было ожидать засады. Шесть человек, посланные им вперед, шли на хвосту неприятеля и условными знаками давали знать обо всем, что делают горцы. Но горцы отступали спокойно: они перешли Чамлык, повернули направо и потянулись мимо самой крепости, от которой отделяла их только одна глубокая речка. Нет никакого сомнения, что крепостная картечь могла бы сильно повредить неприятелю; но к удивлению, с крепости не было сделано ни одного пушечного выстрела. Бакланов между тем продолжал подвигаться вперед, — но едва казаки вышли из перелесков на чистое поле, как горцы в виду самой крепости бросились в шашки. Вовремя предупрежденные своими махальными, казаки спешились и отразили нападение ружейным огнем. Вторая атака имела для горцев ту же самую участь; а между тем, оглянувшись на крепость, Бакланов увидел, что из ворот ее выезжает полк с двумя полевыми орудиями.

— Ну, слава Богу! теперь нам бояться нечего,— сказал он казакам, и снова двинулся за неприятелем, который постепенно стал уклоняться к Лабе и, оттянув таким образом Бакланова верст на десять от крепости, в третий раз бросился в шашки. Казаки опять спешились; но горцы, поклявшиеся на этот раз уничтожить горсть храбрецов, производили атаку за атакою почти без промежутков, так что казаки едва успевали заряжать свои ружья. Таким образом перестрелка длилась более часа. Полка все нет, а между тем патроны становятся уже на исходе. После седьмой атаки Бакланов послал урядника Некредина сказать полковому командиру, что у него нет патронов, и что он просит подкрепления. Некредин, счастливо избегнув преследования горцев, возвратился назад в то время, когда казаки, отбив последнюю десятую атаку, тронулись опять по следам неприятеля. Как человек сметливый, не желавший своим известием обескураживать людей, Некредин, отозвал Бакланова в сторону и сказал ему шепотом: [22]

— Яков Петрович! командир велел передать вам, что если у казаков не стало патронов, то у них есть пики, а подкрепления не будет.

— Где же полк? спросил его Бакланов.

— Полк возвратился в крепость, отвечал Некредин.

Озадаченный этим известием, Бакланов подозвал к себе хорунжего Полякова, отличного боевого офицера, впоследствии убитого горцами, и пересказал ему все, что слышал от урядника. Они отъехали вперед и стали разговаривать между собою так, чтобы люди не могли их слышать.

— Что же нам делать? спросил Поляков.

— Я знаю только одно — отвечал Бакланов, — что отступать невозможно: горцы в этом случае будут преследовать, и если мы с тобою ускачем, то люди непременно погибнут!

— Так погибнем вместе с людьми! — сказал Поляков и подал Бакланову руку; тот горячо пожил ее. В это самое время стал накрапывать дождик, и Яков Петрович обратил внимание на черные тучи, которые со всех сторон застилали небо.

— Этот дождик — сказал он Полякову: скоро обратится в ливень; ружья замокнут, и мы не в состоянии будем даже держаться пешком, как держались до сих пор. Поэтому, вот мои приказания. Если горцы еще раз атакуют нас, и мы отобьем их — я с первою полусотнею брошусь в пики; ты же будь на стороже и, если увидишь, что я поколебал неприятеля, не теряй ни минуты: раздели своих казаков на две части и охватывай фланги; но если пошатнутся мои казаки, командуй: к пешему бою! Я присоединюсь к тебе, и мы будем держаться и умирать уже вместе.

Едва он окончил эти слова, как горцы произвели одиннадцатую, а потом двенадцатую атаку, которые были отбиты так же, как и предыдущие. В эту минуту дождь хлынул ливнем: вдали послышался гром, чрезвычайно напоминавший далекие раскаты пушечных выстрелов. Яков Петрович воспользовался этим и, обратившись к своим казакам, крикнул:

— Ребята! Вы слышите пушечные выстрелы: это полк идет к нам на выручку, он идет докончить то дело, которое мы запечатлели нашею собственною кровью. Так не дозволим же ему воспользоваться плодами наших успехов! Станичники! Пики наперевес! С Богом — вперед!

И вот, когда расстроенные горцы стали собираться для нового удара, одна полусотня, под личною командою Бакланова, как вихрь налетела и врезалась в толпы их, дрогнувшие при такой неожиданности. В ту же минуту Поляков охватил их и справа и слева. Ошеломленные горцы, под влиянием панического страха, повернули назад, и казаки преследовали и гнали их до самой Лабы на протяжении [23] пятнадцати верст, отбили от брода и заставили спасаться вплавь под ружейным огнем спешившихся казаков.

Потеря в сотне Бакланова простиралась до 20 человек убитыми и ранеными, партия же горцев понесла совершенное поражение, так что из нее спаслось не более шестидесяти человек. На возвратном пути казаки сняли с убитых оружие, собрали рассыпанных и бегавших по полю лошадей, и с этими трофеями явились на Чамлык, где встретили полк, только что выступивший вторично из крепости.

На следующий день в укрепление приехал Засс. Он получил на пути донесение полкового командира о деле на Чамлыке и в ту же минуту с нарочным курьером отправил его в Тифлис. В донесении сказано было, однако же, что в деле участвовал целый полк, и эта ошибка так и вошла во все современные военные известия. Обнаружилась она тогда, когда, по мнению Засса, исправить ее было уже неудобно, но тем не менее по настоятельному и энергическому его ходатайству, Яков Петрович получил за это дело орден св. Владимира 4-й степени с бантом, — что почиталось в то время необыкновенным отличием.

Засс только передневал в Чамлыкском укреплении, а на следующую ночь перешел через Лабу и, разгромив в верховьях ее абадзинские аулы, к рассвету 8 июля отступил так быстро, что горцы успели собраться на тревогу только тогда, когда отряд наш подходил уже к переправе. В этой экспедиции Бакланов, будучи сотником, командовал всею кавалериею отряда, которая, в числе двух с половиною тысяч, оставлена была под его начальством на левом берегу Лабы для прикрытия переправы пехоты, артиллерии и обозов. Такое серьезное назначение, по-видимому, не соответствовавшее вовсе ни молодым летам, ни скромному чину Якова Петровича, показывает, как Засс ценил и отличал людей, в которых предвидел истинные военные дарования.

«Мы выбрали позицию — рассказывает Яков Петрович — около одной, весьма крутой, лесистой горы и с самого начала держались довольно твердо на месте, но неравенство сил скоро начало колебать мою кавалерию. Не желая уступить неприятелю места, я рыскал с одного фланга к другому, стараясь восстановить порядок, но мне это никак не удавалось: прискачешь к одному — другой подастся назад; бросишься туда — там начинают осаживать. Вдруг — как теперь гляжу — весь левый фланг мой, заколебавшись под бешеным натиском горцев, повернул назад... За одну минуту мы были разрезаны надвое, расстроены, смяты и стерты с лица земли... Из трех боевых линий, цепей и малых резервов составилась толпа, посреди которой слышался грохот ружейной пальбы и шум рукопашных схваток...»

Увидеть катастрофу и броситься наперерез бежавшим казакам для Якова Петровича было делом одной минуты; но тут он попал [24] в засаду. Четыре спешившиеся горца, положив на присошки ружья, ожидали в кустах его приближения, и едва он поравнялся с ними, как грянувший залп свалил под ним лошадь: она была убита двумя пулями в голову. Таким образом Бакланов остался пешим и лицом к лицу с четырьмя противниками, которые кинулись на него с обнаженными шашками. К счастью при падении с лошади на нем уцелели двустволка и пара турецких пистолетов, которые он по примеру горцев носил за поясом. Это остановило черкесов. Догадавшись, вероятно, что богатырь, стоявший перед ними, не отдастся в руки живой, они решились его пристрелить, и с этою целью двое, которые были ближе, стали прицеливаться, причем один положил винтовку на плечо к другому... Первое чувство, которое, по словам Якова Петровича, охватило его — было чувство неизъяснимого страха. Однако же, овладев собою и вспомнив свое искусство в стрельбе, которым отличался с детства, он быстро вскинул ружье на прицел и вслед за грохнувшим выстрелом оба противника его повалились разом убитые наповал одною и тою же пулею. В ту же минуту позади его послышались крики и гул несущейся конницы. Оборотиться назад было нельзя, потому что против него оставалось еще двое горцев с заряженными ружьями; но по их суетливым движениям, по тому шуму, крику и топоту, который несся откуда-то сзади, безошибочно можно было понять, что наша кавалерия оправилась и гонит неприятеля. Действительно, шум становился все ближе и ближе. Вот, в стороне, шагах в пяти от Бакланова, пронесся горец, за ним другой, третий... вот хлынули их целые массы и, как живые волны, со всех сторон охватили Якова Петровича. Положение его было критическое, однако же страх, наведенный на горцев, был так велик, что ни один из них не попытался даже пырнуть его кинжалом, или ударить шашкою — что в тесноте им сделать было весьма удобно. Первого, который смял было его лошадью, Яков Петрович свалил с седла выстрелом из пистолета; другого постигла та же самая упасть. Горцы, как спугнутая стая, шарахнулись в сторону; а между тем, чьи-то сильные руки схватили Бакланова за плечи. Это были его ординарцы. Один из них тотчас подал ему лошадь, на которую Яков Петрович вскочил, позабыв даже сказать спасибо своему избавителю — так торопился он остановить преследование, заметив, что горцы, промчавшись до ближнего леса, спешились и залегли в опушке. Казаки, действительно, остановились вовремя, потому что через пять минут где-то далеко, далеко, за Лабою, грянул и покатился раскатами сигнальный пушечный выстрел — условный знак, по которому надо было начать отступление.

Этим эпизодом заканчивается боевая деятельность Якова Петровича на правом фланге Кавказской линии. Возвратившись в Чамлыкское укрепление, полк по-прежнему занял кордонную линию и с этих пор до выступления своего на Дон, 7 июля 1837 года, не принимал [25] уже участия в серьезных делах с неприятелем. Яков Петрович, по крайней мере, помнил за это время только одно происшествие, которое случилось, кажется, в феврале 1837 года и заключалось в том, что партия из ста человек кабардинцев напала на 20 донских казаков, ехавших с Чамлыка на Кубань, причем тринадцать из них положила на месте, а семерых захватила в плен. Впрочем, подобные происшествия не составляли в то время на Кавказе редкого случая, особенно по отношению к донцам. «Наши донцы — говорит Яков Петрович: — платились таки частенько за свою неумелость приноровиться к характеру войны и к образу действия закубанских горцев».

По возвращении с Кавказа Яков Петрович как офицер, обративший на себя особенное внимание своими боевыми отличиями, назначен был в состав Донского № 41 полка, собиравшегося в Новочеркаске временно, по случаю ожидаемого приезда в бозе почивающего государя императора Николая Павловича, обещавшего посетить донцов на возвратном пути из Грузии. Это было первое посещение государя, после дарованного им войску «положения», которое упрочивало за донцами на вечные времена неприкосновенность всех древних прав и привилегий, пожалованных им прежними венценосцами России.

Памятное Дону событие это совершилось 18 октября 1837 года. В этот день покойный император в сопровождении наследника престола — ныне благополучно царствующего государя императора Александра Николаевича изволил прибыть в Новочеркасск, и здесь перед местным кафедральным собором посреди войскового круга, составленного из войсковых знамен и регалий, в присутствии представителей всех без изъятия чинов и сословий Дона, вручил августейшему первенцу своему «пернач», как издревле принятый знак атаманского достоинства. Яков Петрович говорит, что он неизгладимо запечатлел в своем сердце это высокое и священное зрелище. Командуя сотнею, он вместе с полком участвовал на всех смотрах, нарядах и церемониях, производившихся тогда в Новочеркасске и за отличие по службе высочайшим приказом произведен в есаулы.

По отъезде государя полки, собранные для высочайших смотров, были распущены, и Яков Петрович провел около двух лет на льготе, а затем, 6-го мая 1839 года назначен был снова на службу в Донской учебный полк, только что сформированный в Новочеркасске, и долженствовавший послужить рассадником военного образования между Донцами, у которых предположено было начать постепенное введение строевых учений по уставу, общему для всей регулярной кавалерии. Хотя подобная мера и встречена была на Дону некоторым ропотом со стороны ревнителей казацкой старины, однако же лучшие полковые командиры и вся служащая донская молодежь, изведав на опыте преимущество новых порядков, отнеслась к делу весьма сочувственно. Яков Петрович один из первых указал на те благие результаты, [26] которые может дать толковое обучение казаков, если отбросить мелочной педантизм, строевые выправки и тихие учебные шаги, считавшиеся верхом и целью обучения военному делу. Поэтому, не увлекаясь, как большинство тогдашних офицеров, одною фронтоманией, он обратил внимание на самый дух кавалерийского устава и сумел применить его к казакам, сообразно сложившимся издавна условиям и потребностям их службы. Результаты вышли блестящие, и Яков Петрович к своей боевой репутации скоро прибавил известность отличного фронтового офицера.

С этою репутациею он был назначен 15 мая 1841 года в Донской казачий № 36 Радионова полк и вместе с ним отправился в Польшу. Дальние переходы и затем стоянки сперва в Варшаве, а потом на границе с Пруссией, где полк содержал кордонную линию, познакомили Якова Петровича с новою жизнью, совершенно иною, чем та, которую он видел у себя на Дону, в грязной, полудикой Молдавии, в татарском Крыму, в Турции и на Кавказе. Пребыванием в Польше Яков Петровича, воспользовался сверх того и для личного своего самообразования, посвятив этому делу весь свой досуг, которого было не мало. Он ознакомился за это время с большею частью наших военно-исторических сочинений и дельным, толковым чтением пополнил недостатки своего первоначального образования. По возвращении из Польши, он был произведен 18 октября 1844 года в чин войскового старшины, а вслед затем 7 мая 1845 года экстренно командирован был опять на Кавказ в Донской казачий № 20 полк, которым командовал подполковник Шрамков.

С этих пор начинается быстрое служебное возвышение Якова Петровича.

Комментарии

1. Устинья Малаховна, урожденная Постовалова.

2. Терновская станица еще беднее и малонаселеннее нежели Гугнинская.

3. Кочуры — это полк казаков, которые обязаны были вместо полевой службы являться в Новочеркасск с одноконными тачками, — или, как на Дону называли их, «качками», — для городских работ.

4. «Записки старого казака». Воен. сборн. 1873 года № 10, под рубрикою: «Былая старина».

5. Пеглеван — исполин, богатырь.

6. Петр Дмитриевич Бакланов произведен был в войсковые старшины в 1824 году.

7. Это были батальоны полков Тенгинского и Навагинского.

8. Чамлык впадает в Лабу, около станицы Темиргоевской.

9. О Зассе сложено было горцами множество песен; мы приведем одну из них, переведенную кем-то на русский язык и писанную нами со слов Якова Петровича.

Не тигр с гиеною сдружился,
На гибель нашу супостат,
Могучий Засс вооружился
И ним коварный Джембулат. —
Проникнув к нам, как духи злые.
Как грешным людям Божий страх,
Враги ислама заклятые
Мутят спокойствие в горах.
        О, Аллах! услышь правоверных молитвы.
        Избавь нас от Засса, от страшной с ним битвы!
Как вихрь внезапно налетая,
Как вор, прокрадываясь к нам, —
Гремит, аулы истребляя.
И ночью рыщет по горам:
Жилища в пепел превращает,
Не внемлет воплю матерей,
В плен нечестивых увлекает
И наших женщин и детей.
        О, Аллах! услышь правоверных молитвы,
        Избавь нас от Засса, от страшной с ним битвы!
Стрелой их кони мчатся в сечу,
Их пули прямо в сердце бьют;
Огонь ли пустим им навстречу —
Они огонь перешагнут.
Займем ли дружными рядами
Кубани быстрой берега,
Но не удержишь и волнами
Набегов грозного врага.
        О, Аллах! услышь правоверных молитвы,
        Избавь нас от Засса, от страшной с ним битвы!
Мы на присошки лишь припали,
Чтоб путь их кровью наводнить,
Они мгновенно наскакали —
Мы не могли остановить;
Напрасны были все препоны:
Их Засс расторг, развеял в прах!
И наши дети, наши жены
Остались в вражеских руках!
        О, Аллах! услышь правоверных молитвы,
        Избавь нас от Засса, от страшной с ним битвы!

10. Из этого разъезда, состоявшего из 15 казаков, не спаслось ни одного человека.