-

ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

ОЧЕРКАХ, ЭПИЗОДАХ, ЛЕГЕНДАХ И БИОГРАФИЯХ.

ТОМ IV.

ТУРЕЦКАЯ ВОЙНА 1828-1829 г.

Выпуск II.

XV.

Зимний поход на выручку Ахалцыха.

В то время, как Паскевич, пользуясь перерывом военных действий, старался привлечь на свою сторону различные полудикие племена Азиятской Турции, и между ними аджарцев, ближайших и самых воинственных соседей Ахалцыха,— сераскир с своей стороны не щадил ни денег, ни ласк, ни обещаний, чтобы понудить тех же аджарцев к немедленному открытию военных действий. Сераскир понимал хорошо, что если возможно отнять у русских Ахалцых, то только зимою, когда малочисленный гарнизон крепости, отрезанный от Грузии высокими горами и глубоким снегом, не мог рассчитывать на скорую помощь, и в этих видах выхлопотал даже у султана фирман, в силу которого аджарский бек, в самый день возвращения туркам славной твердыни, имел право наименовать себя пашою ахалцыхским.

Но лукавый бек, ведя переговоры с Паскевичем, медлил принять предложение и, беря подарки с обеих сторон, ни к одной из них не приставал открыто. Так [290] проходили дни за днями, не принося с собою ничего нового. Январь уже был на исходе, зима приближалась к концу и времени для зимнего похода турок оставалось немного. Тогда сераскир прибегнул к решительным мерам и, двинув турецкие войска из Арзерума, известил Ахмет-бека, что если он станет и теперь уклоняться или медлить походом, то ответит за это своею головою. Прижатый, что называется, к стене, Ахмет должен был наконец принять сторону турок. Он наскоро собрал 15-ть тысяч аджарцев и, дождавшись прибытия вспомогательного турецкого отряда, двинулся к русским пределам. Необычайная энергия турок простерлась до того, что они перешли снеговые горы на лыжах и перетащили на руках шесть полевых орудий. 16-го февраля неприятель уже вступал в сел. Дигур, лежавшее на Посхов-чае и на первый раз занялся грабежом армянских селений. Одна из его партий проникла даже на имеретинскую дорогу и там разбила купеческий караван, шедший из Ахалцыха. Паника охватила все население и даже деревни ближайших санджаков, уклонявшиеся прежде от всякой солидарности с аджарцами, теперь принимали их сторону. К счастию окрестности Хертвиса и Ахалкалак остались спокойными.

17-го февраля войска Ахмет-бека подвинулись к Ахалцыху, а особый отряд, под предводительством Авди-бека, был выслан к Боржомскому ущелью, чтобы не допускать подкреплений из Грузии, а если будет возможно, то прорваться в Карталинию и распространить опустошение ди стен Тифлиса. Все это облечено было, однако, в такую глубокую тайну, что начальник Ахалцыхского пашалыка, князь Бебутов, получил первое известие о наступлении неприятеля только вечером 18-го числа, когда аджарцы стояли уже в 15-ти верстах от крепости в деревне Вале.

В Тифлисе тоже не знали ни о движении, ни о намерениях турок. Правда там давно носились слухи, что сераскир к чему-то готовится, но этим слухам не придали вероятия даже тогда, когда стало известным, что [291] Ахмет-бек открыто принял турецкую сторону. В Тифлисе до последнего момента были убеждены в невозможности военных действий зимою, и думали, что все приготовления турок разрешатся каким-нибудь пустым разбойничьим набегом: аджарцы разорят две, три христианские деревни и уйдут домой, а Ахмет-бек, верный турецким традициям, донесет султану, что побил множество гяуров, но что за снегами и холодом нельзя было дойти до Тифлиса,— иначе светлый гарем падишаха был бы укомплектован в изобилии красавицами — гурджи. Поэтому известие об осаде Ахалцыха поразило всех своею неожиданностью, а вместе с тем и дало уразуметь серьезность и важность наступившей минуты. Если бы турки успели овладеть Ахалцыхом, то все результаты блестящей кампании 1828 года были бы потеряны и Паскевичу пришлось бы думать уже не о новых завоеваниях, а только о возвращении утраченных приобретений прошлого года,— т. е. приходилось бы начинать войну сызнова.

Современники рассказывают, что первое известие об осаде Ахалцыха, Паскевич получил от коменданта Хертвисской крепости, маиора Педяша, — человека, известного своею странною манерою писать так, что только немногие могли читать и понимать смысл его рапортов. Когда Паскевич сорвал печать с конверта, привезенного к нему каким-то конным чапаром, он с изумлением остановился на первых строках этого рапорта. Педяш писал: «По приказанию вашего сиятельства (разумелось: конечно, общее распоряжение о доставлении экстренных сведений прямо в руки главнокомандующего) Ахалцых турками взят».— Далее в неясных и запутанных фразах следовало длинное исчисление турецких войск и мер, принятых князем Бебутовым для обороны крепости. Положительная фраза: «Ахалцых турками взят» — поразила Паскевича, и он не стал читать дальние роковой бумаги, случайно попавшей в его руки прежде, чем она успела пройти через цензуру привычного докладчика. [292]

Было за полночь. Во дворце все спало, и только Паскевич большими шагами ходил по кабинету, ожидая начальника штаба и обер-квартирмейстера корпуса, за которыми поскакал ординарец. Первым явился генерал Вальховский, и Паскевич встретил его восклицанием: «Ахалцых взят турками»!

— Не может быть! — вырвалось у Вальховского.

— Вот рапорт Педяша, — крикнул Паскевич — и в шар скомканная бумага полетела из его рук на пол.

В это время вошел начальник штаба барон Остен-Сакен. Главнокомандующий повторил известие: «Все пропало — Ахалцых взят»!

Вальховский, между тем, воспользовавшись этою минутою, поднял смятую бумагу и, пробегая ее глазами, увидел, что после слов: Ахалцых взят — стоит запятая. Тогда, привычный к писаниям Педяша, он перевернул целую страницу, пропустил все вводные предложения и, отыскав другую запятую, прочел слово: «в блокаду».

Дело разъяснилось: «Ахалцых был взят в блокаду».

Паскевич повеселел и даже, шутя, заметил: «А ведь Педяш-то доносит, что Ахмет-паша взял Ахалцых по моему приказанию»... О самом Педяше главнокомандующий остался наилучшего мнения. «Он написал глупо, а распорядился умно» — сказал он начальнику штаба, намекая на то, что Педяш первый дал знать о блокаде Ахалцыха, не смотря на трудность сообщений, уже прерванных турками.

Собственно говоря, положение Ахалцыхской крепости не могло внушать уже слишком больших опасений. Исправленная наилучшим образом, снабженная достаточным продовольствием и охраняемая одним из храбрейших полков кавказского корпуса, — крепость, без сомнения, могла выдержать самый отчаянный натиск неприятеля; но продолжительная осада могла сломить сопротивление даже и ширванцев. Предприятие Ахмет-бека было опасно еще в том отношении, что оно могло поколебать и даже вовсе разрушить, приобретенное нами доверие жителей, которые [293] безусловно уповали на защиту своих победителей, и теперь, в самую критическую минуту, предоставлены были своим собственным силам. Очевидно, нужны были быстрые, решительные меры,— и полковнику Бурцеву, квартировавшему с Херсонским гренадерским полком в городе Гори, в тот же день послано было приказание, как можно поспешнее занять крепость Ацхур и, заслонив таким образом Грузию, вместе с тем обеспечить проход через Боржомское ущелье другому, более сильному отряду, который, под начальством Муравьева, формировался из пяти баталионов пехоты при 13-ти орудиях, чтобы идти на помощь к Ахалцыху.

В Херсонском полку на лицо было только шесть рот; остальные две находились: одна в Ахалцыхе, другая — в Ацхуре; а весь третий баталион разбросан был по военно-грузинской дороге. Бурцев еще с осени имел приказание стоять наготове, а потому с осени же выдвинул одну из своих рот, под командой капитана Кашкина в Сурам, на половину дороги к Боржому.

Когда пришло известие об осаде Ахалцыха, Бурцев случайно находился в Тифлисе. Паскевич лично дал ему приказания, и он, не теряя ни минуты, поспешил в свою штаб-квартиру. Он прибыл в Гори около полуночи и тотчас потребовал полкового адъютанта.

— «Турки — сказал он: в огромных силах обложили Ахалцых. Сейчас нужно сделать распоряжение к походу и прежде всего — послать нарочного в Сурам, чтобы Кашкин спешил с ротой к Ацхуру». — Кашкин здесь, в Гори, — сказал адъютант. «Тем лучине, зовите его, — я лично отдам приказание».

Была масленица — рассказывает один современник этих событий:— и большинство офицеров собралось отпраздновать ее в квартире полкового адъютанта. Были песенники, была музыка и все усердию занимались печением блинов; так как чугунных сковород нигде достать было нельзя, то в дело пустили шанцевые лопаты. Мысль о [294] походе никому не приходила в голову, как вдруг полковой адъютант, возвратившись от Бурцева, объявил, что полк утром идет под Ахалцых. Офицеры прямо с пирушки бросились готовиться к походу.

Бурцев между тем разъяснил Кашкину всю важность минуты, и положив руку к нему на плечо, сказал: «Ну, Семен Афанасьевич, на вас я надеюсь. Употребите все ваше усердие н мужество в этом серьезном деле. Вам нужно, во чтобы то ни стало и как можно поспешнее пройти или пробиться в Ацхур на помощь к Высоцкому. Рота его в большом некомплекте: если неприятель задавит ее,— дорога нам будет заграждена. Возьмите лошадь с казачьего поста и скачите в Сурам, чтобы завтра утром и даже сегодня выступить».

— «Я здесь верхом — сказал Кашкин:— и к утру буду в походе». Он сел на своего кабардинского коня, только что пришедшего под ним из Сурама, и, проскакав в темную ночь без отдыха около 50-ти верст, к восходу солнца был уже в Сураме. Там тоже никто не ожидал похода. Надобно было собрать роту, сформировать вьюки, раздать по рукам сухари и запасные патроны. Суматоха охватила весь город. Но не прошло и полутора часа, как рота уже была на марше. Путь был неимоверно труден: приходилось идти по тропинкам, увязая по колена в рыхлом снегу, а иногда взбираться на обледенелые скалы, так как разлившаяся Кура во многих местах затопила ущелье. От Сурама до Ацхура 50 верст и рота шла безостановочно. Дорога, за несколько месяцев столь оживленная, теперь была до того пустынна, что в течение дня войскам не встретилось ни одного прохожего, от которого можно бы было получить какие-нибудь сведения об Ахалцыхе. Солдаты страшно утомились. Кашкин, желая показать пример, пошел впереди пешком. Но как ни торопилась рота, ночь застала ее на дороге, у страшного окопа, верстах в 10-ти от Ацхура: пришлось остановиться и ночевать в снегу, даже без огней, разводить которые [295] из предосторожности было запрещено. Часа за два до рассвета двинулись опять, и скоро в отдалении послышался слабый и протяжный гул; это гремели пушки в Ахалцыхе. «Ребята! прибавь шагу!» скомандовал Кашкин. Ему нужно было спешить, чтобы как можно скорее занять последний обрывистый горный перевал близ Ацхура. Но едва рота взобралась на него, как при начинающемся рассвете увидела в стороне от крепости массу турецкой пехоты. Это был пятитысячный отряд Авди-бека, уже несколько дней стоявший в окрестностях Ацхура. Авди-бек находил рискованным действовать с таким слабым отрядом на Грузию и требовал подкреплений из-под Ахалцыха, а в ожидании их он даже не рискнул загородить дорогу подходившей роте — и Кашкин благополучно вошел в Ацхур.

Это было утром 25-го февраля, а вечером в тот же день подошли к Авди-беку ожидаемые им подкрепления. Тогда вся турецкая конница двинулась в Боржомское ущелье, а пехота с двумя орудиями расположилась в 4-х верстах от крепости в д. Цинубанах. Комендант Ацхура, опасаясь нападения, сжег предместье; однако турки, укрепив Цинубаны, дальше не пошли и ограничились только наблюдением за ущельем.

А между тем к Ацхуру подходил и полковник Бурцев с своими херсонцами. Выступив 24-го числа из Гори, 25-го он ночевал уже у Боржомского блокгауза, а 26-го две роты его с горным орудием подвинулись к укреплению Гогиасцихе. Нужно сказать, что дорога из Сурама к Ахалцыху, вступая в Боржомское ущелье, шла параллелью левому берегу Куры, и только у нынешних горячих вод перебрасывалась на правый берег с тем, чтобы через 10-ть верст снова возвратиться на левый. Таким образом отряду предстояло совершить две трудные переправы через реку. А между тем Кура разрушила почти все береговые работы, возведенные с таким трудом осенью, и обе переправы до того были дурны, что плоты и паромы, [296] построенные из сырого леса, едва могли поднимать по два человека. При подобных обстоятельствах, неприятель мог чрезвычайно затруднить движение русского отряда.

Но так или иначе, колебаниям места не было, — и 27-го числа передовые две роты заняли первую переправу, а сотня казаков выслана была вперед, чтобы захватить и вторую. Но там уже стояла турецкая кавалерия, высланная Авди-беком. Две тысячи турок двинулись на сотню казаков, — и казаки, отстреливаясь, отступили, потеряв двух человек убитыми и одного раненым, которого турки захватили в плен.

Предвидя, что неприятель может сделать покушение и на первую переправу у горячих вод, Бурцев выдвинул ночью сильный пикет, расположившийся за рекою, в двух верстах от переправы, на неприступных скалах, через которые проходила едва заметная тропа. Утром 28-го числа неприятельская конница действительно двинулась было к переправе, но, наткнувшись на пост, остановилась. Между тем Бурцев переходил в это время Куру, и по мере переправы рота за ротою вступали в бой. Русская позиция на скалах была так узка, что не позволяла развернуться фронтом более как десяти человекам, и задним приходилось стрелять через головы передних. Целый день турки вели атаку за атакой; но, убедившись, что русских выбить нельзя, взобрались на окрестные скалы и стали спускать оттуда на отряд тяжелые камни. Гул пошел по всему ущелью. Громадные, в сотни пудов каменные глыбы, сорванные с вершин, с страшным треском и грохотом катились вниз, сталкивались, прыгали и гудели, вздымая за собою целые облака пыли. Но солдаты, плотно прижавшись к отвесам скалы, были в безопасности. Между тем совершенно стемнело, и турки отступили, очистив Боржомское ущелье. Ацхурский замок сослужил в этом случае добрую службу. Он удержал главные силы Авди-бека, которые так и не рискнули пройти в ущелье под выстрелами этой крепости. [297]

С отступлением турецкой конницы. Бурцев беспрепятственно перешел вторую переправу, при которой накануне казаки имели горячую схватку и 1-го марта подошел к третьей и последней переправе у самого Ацхура. Теперь, влево от отряда, за рекою, стояла крепость, готовая послать сотни выстрелов для его защиты; а прямо перед ним на том же берегу, где он стоял, верстах в трех лежало большое селение Цинубаны, за которым виднелся турецкий лагерь Авди-бека. Выход из ущелья все-таки был заперт, и Бурцев ничего не мог предпринять против неприятеля, загородившего ему дорогу в значительных силах. Положение его было весьма неопределенно и трудно. Собственно говоря, весь его отряд, как сказано выше, представлял собою не более как авангард Муравьева, назначенный для охраны Боржомского ущелья, и ему следовало бы, опираясь на крепкий Ацхур, дождаться здесь прибытия главного отряда. С другой стороны Бурцев рассуждал иначе. Отряд Муравьева, составлялся из двух полков: Грузинского и Крымского, из баталиона пионер, казачьего полка, карталинской милиции и 13-ти орудий. На сбор его очевидно требовалось время, тем более, что Крымский полк, предназначенный к отправке в Россию, естественно не был в боевой готовности, а Грузинский стоял в Кахетии в двух переходах за Тифлисом. От Тифлиса до Ахалцыха 192 версты трудной дороги, на которой два раза приходилось переправляться через Куру, что, конечно, должно было задержать надолго большой отряд с пушками и обозом. Словом, при всей поспешности сбора и марша, Муравьев не мог подоспеть к Ахалцыху раньше десяти дней, а в десять дней турки могли покончить с крепостью. С замиранием сердца, прислушивался он к каждому пушечному выстрелу, после долгой паузы, доносившемуся со стороны Ахалцыха. Но паузы становились все больше, выстрелы — реже. Предугадывая критическое положение осажденных, Бурцев решился действовать только с своими пятью слабыми ротами. И вот, в ночном мраке, со 2-го [298] на 3-е марта, он обошел по недоступным горным тропам Цинубаны, и появился в тылу Авди-бека. Турки, полагая, что за Бурцевым идут главные русские силы, не отважились вступить в упорную битву и отступили в горы. Крепкая турецкая позиция досталась Бурцеву без боя. Несколько гонцов из русского отряда немедленно полетели в Ахалцых, целый пук сигнальных ракет взвился и загорелся в воздухе разноцветными звездочками, на горах пылали маяки, — Бурцев всеми средствами спешил дать знать Ахалцыху о скором прибытии помощи.

Но помощи уже не требовалось: турки постыдно бежали из-под осажденной крепости. Ахалцых отбился один. [299]

XVI.

Защита Ахалцыха.

Когда кампания 1828 года окончилась и русская армия, оставив гарнизоны в покоренных областях, удалилась в Грузию, в Ахалцыхе остались два баталиона Ширванского полка и рота херсонцев, а командование войсками и управление всем Ахалцыхским пашалыком поручено князю Василию Осиповичу Бебутову, тогда только что произведенному в генералы. В помощь к этим войскам, князь Бебутов собрал из местных жителей, карапапахов, отряд доброй конницы, которая и зарекомендовала себя сразу самым лучшим образом.

Когда карапапахи были готовы, начальнику их Сулейман-аге, приказано было отправиться в Пасховский санджак, чтобы с той стороны оградить нашу границу от нападения мелких разбойничьих шаек. 17-го октября, конница эта пришла в Цурцкаби и, принятая жителями с необычайным радушием, расположилась у них по квартирам. В самую полночь деревня внезапно огласилась ружейными выстрелами, криком и гамом — целая шайка, скрытая обывателями в своих домах, напала на сонных карапапахов. К счастию, карапапахи, сами разбойники по ремеслу, спали одним глазом и не дали захватить себя в совершенном расплохе. Прежде всего бросились они спасать [300] своих лошадей и выручили всех, кроме 13-ти, за тем, с разных сторон пробиваясь сквозь толпы, везде преграждавшие им дорогу, они не смотря на темную ночь, успели собраться к дому Сулейман-аги — и по поверке людей оказалось, что из 200 человек не достает только семи; но убиты они или взяты в плен, осталось неизвестным. До самого рассвета карапапахи храбро отстреливались в одном уголку Цурцкаби, а когда рассвело, и они увидели перед собою пятисотенную шайку, то отступили в порядке в соседнюю деревню и там приготовились, к новой защите. Тогда неприятель понял, во что ему может обойтись победа и ушел в свои горы. Замечательно, что к поступку цурцкабцев отнеслись в то время как-то легко, и жители остались даже не наказанными за свою изменническую выходку.

Впрочем, это был едва ли не единственный случай, возмутивший спокойствие Ахалцыхского пашалыка. Скоро наступила зима. Русские засели в Ахалцыхе, как дома, нисколько не тревожась теперь изолированностью своего положения. Погода стояла снежная но теплая, и только на горах бушевала метель, да крепчал мороз, убаюкивая мысль, что ни одна разбойничья шайка не рискнет нарушить покоя временной пограничной черты. К тому же, введенные русскими порядки не нравились только ахундам, муллам, да пожалуй, еще горожанам; большинство же сельского населения было безусловно на стороне русских и искало с ними сближения. Кругом все было тихо и спокойно. Горные хребты, покрывшиеся уже к ноябрю глубокими снегами, оградили область непроходимою стеною от мелких нападений со стороны Аджары, и даже казачьи пикеты, за исключением немногих, стороживших горные проходы, были сняты.

Князь Бебутов, уроженец Армении, отлично знал не только восточные обычаи, но и наречие тамошних разноплеменных жителей, и кротким обращением скоро сумел приобрести себе такое доверие, что даже буйное и воинственное население самого Ахалцыха, фанатически преданное туркам, ни разу не обнаружило наклонности к какому-нибудь [301] беспорядку. Беки, известные в прежнее время своими разбоями,— и те не раз приезжали к нему на поклон и величали пашою. Популярность его в крае быстро росла. Каждый день приходили к нему толпы народа с просьбами о своих нуждах, или так, просто потолковать по обычаю всех Азиятцев, радуясь, что могут говорить с начальником без переводчика, которых вообще не любят, зная их проделки.

Из множества дел, нередко характерных, иногда даже острых, требовавших от князя Бебутова крайней осмотрительности и осторожности в произнесении приговора, были например такие.

Раз — рассказывает очевидец:— в правление собралось много народа: явились все почетные лица, все ученые турецкие юристы, кадии и муллы. По озабоченным лицам их уже было видно, что дело шло не простое. И действительно, по жалобе грузинского дворянина, видимо приниженного, плохо одетого и невзрачного собою, судился влиятельный старый бек, управлявший ахалкалакским санджаком. Шел оживленный и иногда страстный спор. Князь принимал в нем большое участие, то хмурясь и выражая неудовольствие, то расправляя брови и принимая довольный вид, когда течение дела принимало вполне спокойный характер и увлечениям и спорам не оставалось места. Оказывалось, что в 1815 году, еще до Ермолова, во время одного из обычных тогда набегов на Карталинию, лезгины захватили не далеко от Гори молодую грузинку, которая при дележе добычи досталась местному ахалкалакскому владельцу Мута-беку. У несчастной женщины остался на родине муж и грудной ребенок. Бек в свою очередь взял ее к себе в жены. Сначала грузинка тосковала по семье и родине, но скоро совершенно свыклась с своим положением, тем более, что богатый и могущественный бек, сам происходивший из Грузии, настолько старался сделать ее жизнь приятною и легкою, что даже позволял ей остаться христианкой и принимать у себя грузинского священника. Так прошло почти 14 лет. Когда русские взяли Ахалкалаки, законный муж потребовал возвращения [302] ему жены, по правилам христианского закона. Старый бек на основании законов мусульманских не хотел исполнить этого требования. Тогда решение предоставили самой женщине. Положение ее было до крайности трудное. С одной стороны она уже приучилась к богатству, отвыкла от прежнего мужа и знала, что он ничего не может ей дать кроме бедности; а с другой, как христианка, она не могла отрешиться вполне от веры и преданий родины. И вот, она предоставляет решить свою судьбу русскому паше, веря безусловно в непогрешимость его приговора. Вся трудность положения перешла теперь на князя Бебутова, на которого обращены были взоры всех мусульман. Законность была на стороне первого мужа; но отнять жену у почтенного мусульманина, оказавшего в короткое время так много услуг Паскевичу, особенно при взятии Ахалцыха, значило подвергнуть имя его страшному позору. А этот позор не только произвел бы взрыв негодования среди турок, но и мог в конец подорвать их доверие к беспристрастному отношению русских властей в делах религиозного характера. Бебутов решился обойти каноническое право, чтобы стать на почву общественных житейских отношений. При его уменье влиять на спорящие стороны, дело скоро уладилось миром: грузинка осталась у бека, а бек заплатил грузину 30 р. с. и в придачу дал серую куртинскую кобылицу. Так решались дела к обоюдному удовольствию тяжущихся. «И если случалась,— говорит один современник:— дисгармония в общем строе управления князя, то она происходила уже исключительно от его подчиненных».

В Ардаганской крепости, ближайшей к стороне неприятеля, комендантом был тогда командир казачьего полка храбрейший генерал Сергеев, в Хертвисской — маиор Педяш. Казачий генерал распоряжался не редко в делах юридического свойства чисто по казачьи, и жители обращались на него с жалобами к князю; князь отменял решения, а генерал обижался. Педяш был замечателен в другом отношении, именно совершенным сумбуром в его [303] управлений. Это был мистик, строгой, воздержанной жизни, весь углубленный в книги религиозного содержания, и подчас выказывавший необычайные странности. Его высокая, сухощавая, серьезная фигура, говорившая всегда таинственно, изысканными словами, производила на турок такое впечатление, что они «клали в рот палец удивления», качали головами и называли его русским дервишем. Писал он всегда туманно, витиевато, с примесью церковных текстов, и лишь немногие могли читать и понимать его рапорты. Получив, бывало, исписанный лист донесения Педяша, князь прочитает его, улыбнется и передаст к исполнению. Прочтет адъютант и спросит у князя: что делать, так как я не понимаю написанного? — Ну, братец, и я не понял, скажет улыбаясь князь: ты секретарь, турки тебя называют мирзою, — делай как знаешь. А, впрочем, отложи бумагу, может быть приедет проситель или тамошний бек, тогда из слов их узнаем в чем дело. На Педяша турки однако никогда не жаловались, потому что он был человек добрый и безукоризненно честный.

Таким образом, жизнь в области шла мирно и тихо, и никому не приходило в голову, что гроза уже надвигалась и стала близко. В табельные дни и при получении запоздалых известий о победах в Европейской Турции, князь давал обеды для почетных лиц города, при чем всегда стреляли из пушек; турецкого пороха и боевых запасов взято было в крепости много, и потому на них не скупились; а между темь это производило впечатление на жадный до новостей народ, который быстро разносил за границу преувеличенные вести о новом торжестве русских. При подобных пиршествах все гости помещались в одной общей зале: но обедов готовилось два: один для христиан, другой для мусульман, располагавшихся тут же на коврах, с поджатыми ногами. За здоровье государя русские пили вино, магометане — шербет.

Во время одного из таких обедов, 6-го декабря, явился дервиш, из числа тех бардов, которые рассказами и [304] песнями разносят по Азиятским странам вести и сказания о важнейших событиях прошлого и настоящего. Рапсодии их нередко остроумны, всегда оригинальны и поэтичны. Дервиш пел голосом Кер-Оглы о последнем походе русских в Азиятской Турции, о их переходе за Арпачай, о взятии Карса, Ахалкалак и Хертвиса. Он пел с такою точностью и с такими подробностями, которые изумляли слушателей. Но когда дошел он до сражения 9-го августа, когда начал петь об ахалцыхском приступе, присутствовавшие турки не могли скрыть своего негодования. Зачем — говорили они: отдавая справедливость русским, он умалчивает об упорстве наших пашей, об отчаянной защите жителей. Гордость ахалцыхцев не хотела уступить ни шагу, и когда разговор заходил о храбрости, они говорили о ней, как о своем драгоценном достоянии. Это обстоятельство указывало однако, что ахалцыхцы еще не разорвали связей с своим прошлым и при случае, быть может, попытаются воскресить свою померкнувшую славу.

Как раз, около этого самого времени, стали носиться слухи, что Ахмет-бек аджарский пожалован султаном ахалцыхским пашою и собирает войска, чтобы отнять у русских и город и крепость. В Ахалцыхе шутили, что у князя Бебутова явился соперник. Но так как турки по давнему обычаю затевали много, а делали мало, и зачастую громкие планы их кончались ничем, то ни о каких серьезных приготовлениях к отпору русские не заботились, решительно не ожидая военных действий среди глубокой зимы, тем более, что Ахмет-бек не прекращал секретной переписки с Бебутовым.

Такое настроение не изменилось даже тогда, когда в Ахалцых, по утру 26-го января, прискакал гонец с известием, что в Су-Килиссе, всего в нескольких верстах слышна сильная ружейная перестрелка. Из города поскакала туда карапапахская конница с подпоручиком Туркестановым,— и прибыла как раз вовремя. В Су-Килиссе находилась в тот день команда из 24-х человек [305] Ширванского полка, занимавшаяся перемолом хлеба на мельницах, и она-то была атакована сильною конною партиею аджарцев, внезапно спустившеюся с гор, под начальством Тейфур-бека, бывшего правителя Пацховского санджака. С прибытием карапапахов, неприятель бросился в разные стороны, и ширванцы были выручены, потеряв только одного человека убитым. Су-Килисские армяне показали однако направление, но которому бежал сам Тейфур-бек, и Туркестанов преследовал его до дер. Чкалтбила, где следы прекратились, а жители отказались указать дальнейшее направление партии. Тогда, чтобы наказать деревню, явились сюда две роты ширванцев с орудием, и нашли все население запершимся в домах и готовым к защите. Но едва солдаты зажгли крайний дом, и огонь сталь угрожать деревне полным истреблением — жители просили пощады и сами указали тропу, по которой они провели Тейфур-бека вместе с 12-ю сопровождавшими его аджарцами. Отряд наказал деревню отгоном у ней части скота и возвратился в Ахалцых.

Частный набег этот произвел в городе большое волнение. На утро к Бебутову явились старшины от имени всех городских обывателей и просили не оставлять их без защиты, в случае нашествия аджарского бека. Бебутов отвечал, что он не намерен запираться в стенах цитадели с храбрым гарнизоном, а сам выйдет на встречу к аджарцам, с тем однако, чтобы все жители магометане собрались в нижней крепости и оставались в своих домах до окончания дела. Просить подкреплений из Грузии Бебутов все еще не решался. Известие о сборах неприятеля могли быть по обыкновению преувеличены, и потому, если бы Ахмет-паша ограничился только набегом на окрестности Ахалцыха, то войска, пришедшие из Грузии, понесли бы напрасно огромные труды — и требование помощи могло оказаться неуместным и необдуманным. Князь Бебутов был в большом затруднении, не зная какую дать оценку настойчивым слухам,— и решился ждать разъяснения.

Наступила масленица 1829 года, и разъяснение не [306] замедлило. Однажды, 18-го февраля, уже часов в 11 ночи, когда у князя сидели два-три офицера, вдруг прибежал с гауптвахты вестовой с докладом, что какой-то армянин неистово стучит в ворота крепости, требуя немедленного пропуска к князю. Его велели впустить. Вбежал крестьянин, и с воплем бросился к ногам князя, начал рассказывать, что часов в 8 вечера огромная турецкая армия с пушками спустилась с гор и заняла несколько деревень, лежавших всего в 15 верстах от Ахалцыха, что турки грабят и режут христиан, окружив деревни густою цепью, так что он с трудом мог пробраться, чтобы дать известие в крепость.

Поднялась тревога. В ожидании немедленного нападения турок, роте херсонского полка, стоявшей на самой отдаленной окраине города, в виде сторожевого пикета, послано приказание как можно скорее войти в крепость; две роты Ширванского полка даже высланы были к ней на встречу и заняли квартал, через который следовало отступить херсонцам, и где преобладало мусульманское население. Город проснулся; в христианских и еврейских кварталах началось смятение: в домах, среди полуночного мрака, засверкали огни, послышались вопли, и жители толпами бросились спасаться в крепость. Ворота однакоже заперли и объявили, что ночью в крепость никого не впустят, так как по пятам жителей могли ворваться турки.

Между тем самое напряженное наблюдение со стен крепости не открывало в темноте никакого враждебного движения, и ни одного выстрела не слышно было с той стороны, откуда ожидался неприятель. С рассветом гарнизон, стоявший под ружьем, был распущен; херсонская рота по-прежнему пошла занять передовой охранный пост на окраине города с тем однако, чтобы с наступлением сумерек опять возвратиться в крепость; казачьи разъезды посланы были по всем дорогам верст на пять, но неприятеля нигде не было видно. Между тем, евреям и христианам дозволено было переносить цепное имущество в крепость и [307] отправлять в цитадель свои семьи. Теснота помещения позволила дать в ней убежище, однако, лишь семистам семействам, наиболее преданных русским; прочие поневоле должны были остаться в городе. Мужскому населению дали часть имевшихся в запасе ружей, снабдили его боевыми патронами и предоставили занять низенькую стенку в роде гласиса, под защитою крепостных выстрелов.

Поутру кое-кто из почтенных мусульман приходили к князю Бебутову с изъявлением преданности. Князь благодарил за усердие и просил их держать в порядке и спокойствии город. Но уже было известно, что многие турки, пользуясь ночною суматохой, бежали из города, а остальные хотя и сохраняли наружное спокойствие, но свирепые взгляды, подчас бросаемые ими на русских, ясно выдавали их настроение; на улицах турки показывались редко, но на дворах везде стояли уложенные арбы, а это служило верным признаком, что если не они, то их семейства готовятся к бегству. Прошел целый день. Неизвестность и смута тяготели над Ахалцыхом. Уныние жителей и полное спокойствие, уверенного в самом себе гарнизона, составляли между собою в то время странный и резкий контраст.

Рассказывают, что в этот самый день херсонская рота, стоявшая за городом, получила известие о наградах, вышедших за Ахалцых, а потому, не смотря на близость неприятеля, на бивуаке поднялось веселье: явились песенники, послали за имеретинским вином, и пир пошел горою. Погода стояла настолько теплая, что солдаты, не желая тесниться в мрачных землянках, пировали на открытом воздухе. Солнце начинало садиться, как вдруг один из офицеров сказал своему товарищу: пойдем открывать неприятеля. — Пойдем отвечал тот. Велели двум песенникам взять тут же стоявшие в козлах ружья и отправились в ту сторону, откуда ожидали турок. В версте от лагеря они встретили конную толпу вооруженных людей, которые на спрос отвечали, что они ахалцыхцы и возвращаются домой. Турки смотрели на русских не дружелюбно, однакоже [308] вблизи от города побоялись сделать нападение. Наши «открыватели» пошли дальше, зашли за Су-Килиссу, ежеминутно рискуя своими головами, и возвратились назад уже в темную ночь, когда рота получила два приказания как можно скорее возвратиться в крепость, и не решалась отступить, ожидая своих охотников.

А в крепости, у князя Бебутова, шел в это время военный совет. Голоса в нем однако разделились. Одни хотели сжечь город, чтобы немедленно очистить эспланаду; другие почитали эту меру крайнею, и предлагали в случае появления турок сделать прежде вылазку и тогда уже, если понадобится, зажечь городские дома, чтобы удобнее биться за дымом и пламенем. Князь, видя мужественную решимость гарнизона, склонялся на последнее мнение — и офицеры разошлись по домам.

Нужно сказать, что вопрос об этой эспланаде поднимался уже давно. Правила европейской фортификации требовали пожертвовать интересами жителей; но политика ставила этот вопрос несколько иначе, и выдвигала на первое место интересы жителей. В самом деле, уничтожение почти целой тысячи домов, уцелевших на штурме, могло сильно подорвать к русским доверие покоренных граждан. Мало того, мера эта возбуждала серьезные опасения, что несколько тысяч жителей, лишенные последнего приюта, уйдут к туркам, и увеличат число врагов. Служа в отечественную войну при маркизе Паулуччи, Бебутов знал, как строго порицали тогда Рижского коменданта, приказавшего при появлении невдалеке французов, сжечь форштадт, между тем как французы даже не подходили к Риге. Могло случиться, что и турки не решились бы прибегнуть к такой отчаянной мере, как штурм, и тогда вина в напрасном возбуждении жителей пала бы на князя Бебутова. Чтобы примирить оба взгляда, ограничились, как это бывает всегда, среднею мерою: разломали несколько домов, примыкавших к крепостной стене, а линию каменных лавок, мечеть перед самыми крепостными воротами, и караван-сарай, сложенный из тесанных плит со сводами, оставили. Была мысль [309] сжечь их. Но во-первых разыгравшееся вблизи пламя могло обратиться на крепость, произвести пожар, и, пожалуй, взорвать в цитадели порох, помещенный в очень ненадежных зданиях; а во-вторых, обрушившиеся громадные каменные строения могли послужить для неприятеля хорошими траншеями; растащить же остатки этих зданий в скором времени было нельзя,— и Бебутов решил предоставить их для защиты христианского населения.

Было уже далеко за полночь, когда запоздавшая рота херсонского полка вступила в крепость и разошлась по казармам. Вернувшиеся с разведки офицеры говорили товарищам, что они были за Су-Килиссой и нигде не видели даже признаков приближения неприятеля. Город также спал; в домах везде было темно, тихо и только рокот реки нарушал безмолвие ночи. В крепости все улеглось с мыслию что неприятель еще далеко,— а через два-три часа барабаны уже били тревогу и турки штурмовали Ахалцых.

Первый ружейный выстрел послышался с Поцховского моста, т. е. со стороны противоположной той, откуда ожидалось нападение. Кем он был сделан — неизвестно, но он поднял тревогу, и гарнизон стал в ружье. В это время 20-ть тысяч турок с разных сторон вошли в предместья Ахалцыха. Все мусульманское население приняло их сторону, — и неприятель, не теряя времени немедленно устремился на приступ к крепости. Нельзя изобразить дерзкую отвагу, с которой турки, среди глубокого мрака, взбирались на стены. Беспорядочные массы их таяли, но новые толпы заменяли падших — и нападение не ослабевало. Полчаса гарнизон был в страшной опасности. К несчастию, крепость не имела вовсе фланговой обороны и весь огонь ее был только фронтальный. Много помогли, впрочем, в это время пудовые бомбы, найденные при взятии крепости; их стали бросать за стены, и взрывы их, покрывая своим грохотом батальный огонь, несколько охлаждали яростный натиск врагов. Попытка взять крепость с налету, не давая гарнизону опомниться — не удалась; [310] турки отхлынули, наконец, от стен, и толпы их засели саженях в пятидесяти, в ближайших домах, поднимавшихся амфитеатром.

Между тем, внутри самого города шла не менее ожесточенная битва. Там христиане, запершиеся в караван-сарае, встретили было турок ружейным огнем, но караван-сарай был взят штурмом, и мужественные защитники его были вырезаны все до последнего. Тогда начался грабеж. Истреблялись преимущественно дома христиан; но в порыве алчности аджарцы не всегда щадили своих единоверцев, и между ними и жителями не раз происходили кровавые стычки, грозившие перейти в общую междоусобицу. Так прошла страшная ночь, и рассвет 20-го февраля открыл глазам зрителей поразительную картину. За почерневшими от дыму зубцами крепости толпились группы солдат, сурово смотревших с высоких стен цитадели на волнующиеся в городе толпы неприятеля. На их энергичных, загорелых лицах виднелась решимость и привычка к бесстрашной встрече со смертию. Внизу, под самою стеною, за невысоким каменным барьером, толпились сотни две женщин и частию мущин, успевших бежать из предместий под защиту русских выстрелов. С отчаянием во взорах, с ужасом на лице, они взывали к солдатам о спасении; многие из них держали в руках распятия или иконы. Вдали слышались исступленные вопли жертв, попадавших под нож или зверское насилие турок. Все пойманные женщины были поруганы и забраны в плен; мущин предавали мучительной смерти, их выводили по несколько человек на плоские крыши домов и на глазах гарнизона медленно кололи кинжалами. Стон и дикие крики, стоявшие в воздухе, прерывались грохотом крепостных орудий и перекатною дробью ружейной перестрелки. Было ясно, что та же участь неминуемо должна постигнуть и тех несчастных, которых отделяла от русских одна крепостная стена, и которые напрасно молили о помощи. Отворить крепостные ворота было невозможно. Солдаты просились на [311] вылазку. Но судьба этой вылазки была весьма сомнительна, и чувство человеколюбия должно было умолкнуть перед чувством долга. Князь Бебутов должен был беречь своих отважных солдат и их силы до более решительной и важной минуты осады.

С наступлением дня резня прекратилась. Неприятель отдыхал, и только шайки мародеров продолжали еще грабеж в отдаленных кварталах. Из-за ближних домов пальба по крепости однако не прекращалась, и хотя солдаты успели уже примениться к неприятельским выстрелам, но все-таки время от времени пули выносили из фронта то того, то другого. Русские имели уже 12-ть человек убитыми и 24 раненными.

В 11-ть часов утра князь Бебутов созвал в своей квартире военный совет. Собраны были начальники отдельных частей и все ротные командиры гарнизона. Поставлен был вопрос: следует или не следует сделать вылазку, чтобы выбить неприятеля из ближних домов и очистить наконец, эспланаду. Теперь, когда городские дома образовали для турок, так сказать род передовых укреплений, излишняя гуманность с жителями, едва не послужившая к гибели русских, была уде не уместна,— и большинство голосов на военном совете склонилось к тому, чтобы выжечь город и тем уничтожить опасное соседство осаждающих. Мнение это было уже принято, когда встал заведовавший в Ахалцыхе всей артиллерией штабс-капитан Горачко и просил выслушать его заявление. «Вылазка — сказал он — вовсе не соответствует нашему положению. Войска при самом выходе из крепости встретят сильнейшего неприятеля и должны будут вступить в рукопашный бой на самом тесном пространстве. В случае неудачи, или придется пожертвовать всеми высланными людьми, или, спасая их, доставить туркам возможность ворваться в крепость вместе с отступающими. Прикрыть ретираду картечью и ружейным огнем, не поражая в одно и тоже время своих — нельзя. А потеря 250-ти, или 300-ти [312] солдат из тысячи ста человек гарнизона будет для нас гибельна». Замечание это, высказанное молодым офицером с горячим убеждением, поколебало уже составившееся мнение военного совета. Члены его один по одному стали переходить на сторону Горачко — и вылазка была отменена. Решено было ограничиться только тем, чтобы заложить пустые амбразуры мешками с землей и, таким образом, устроить хоть какое-нибудь прикрытие для людей, стоявших на стенах крепости.

Совет постановил и несколько других второстепенных решений. Из сотни пушек, составлявших крепостную артиллерию, двадцать, большого турецкого калибра, отделены были в цитадель; над главными крепостными воротами положено устроить особую батарею из 12-ти пушек и 4-х мортир, а остальные орудия разместить по разным местам крепостной стены и на бастионах. Штабс-капитан Горачко заведовал всей артиллерией; поручик Круглов командовал в цитадели; поручик Андреев (херсонского полка) — батареею над главными воротами; тыльные батареи поручены были в ведение подпоручика Рентеля и провиантского чиновника князя Гедройца,— последнее назначение уже указывает на то, как велик был недостаток офицеров в крепости. Так прошел первый день осады; ночью турки сделали несколько завалов против главных ворот, но ничего решительного не предпринимали. Поутру 21-го февраля отряды их заняли все дороги, ведущие в Ахалцых со стороны Ацхура, Хертвиса, Ахалкалак н Ардагана. Крепость была обложена так тесно, что с этого времени в продолжении двенадцати дней осады, ни один лазутчик не мог проникнуть в нее, и гарнизон во все время решительно не знал о мерах, предпринятых для его освобождения. Известно было только, что брат Ахмет-паши, Авди-бек, с значительными силами занял Боржомское ущелье, и что сообщение с Грузией прервано.

Томительно тянулась осада. Погода все время стояла ненастная, шел мокрый снег пополам с дождем: а между [313] тем солдаты, промокшие до костей, истомленные работой и бессонными ночами, не имели времени даже обсушиться или порядком согреться; из девяти рот — семь бессменно стояли на стенах в ожидании приступа, и только две отдыхали, составляя в тоже время общий резерв для крепости и цитадели. Чтобы сколько-нибудь защитить людей от мокроты и сырости, князь Бебутов приказал раздать солдатам порожние провиантские кули, — и они мастерили из них головные уборы, шили род бурок и употребляли на подстилку. Забавно было — говорит очевидец этой осады — смотреть на наших солдат, едва ворочавшихся в своих мокрых рогожных кулях, за ночь всегда обледенелых и торчавших колом. Но некрасивое убранство это все же предохраняло их от простуды и уменьшало болезненность. Впрочем, ширванцев,— неразлучных спутников ермоловских походов — нельзя было удивить никакими нарядами; в подобных же костюмах они «с батюшкой Алексеем Петровичем» искрестили все Закубанье, Кабарду, Чечню, Дагестанские горы и, наконец, в рогожных же лаптях явились и под Шамхор на грозный бой с неприятелями.

А неприятель, между тем, делал свое дело медленно, но верно. В городе росли укрепления; улицы покрывались баррикадами; у католической церкви,— так памятной ширванцам кровавою резнею 15-го августа, поставлена была батарея; другая появилась у горы Кая-Дага, а от них вправо и влево протянулись завалы, устроенные из бревен и каменьев. Этот страшный обруч, сдавливавший крепость, можно было разбить только неустанным огнем,— и русские батареи гремели не умолкая. Один из ахалцыхских турок Иороман-Байрахтар вызвался было ночью проникнуть в неприятельский стан, чтобы сжечь завалы и произвести пожар в самом городе; но попытка его не удалась, и зажечь он ничего не успел. Толкаясь между турецкими солдатами, он слышал однако их похвальбу, что крепость «завтра» будет взята и с этим тревожным известием вернулся к князю Бебутову. Естественно стали ждать штурма: [314] ночью никто не ложился спать; огни были потушены, солдаты стояли с ружьем у ноги. Но ночь прошла, началось опять сырое туманное утро,— а штурма не было. Иороман тем не менее оказался прав. Ахмет-паша задумал покорить гарнизон не штурмом, а жаждою.

Нужно сказать, что в цитадели был фонтан, снабжавший гарнизон хорошею водою, но турки в первый же день осады испортили водопроводную трубу и фонтан перестал действовать. Гарнизону пришлось брать воду из Ахалцых-чая. В первые четыре ночи доступ к реке нижними воротами был свободен; но теперь неприятель догадался в чем дело, и ночью 24-го августа устроил под скалою, близь самой реки, завал, откуда бил на выбор каждого, кто выходил из закрытого подземного спуска на берег. Водопой скота сделался невозможен. Тогда Бебутов решился прогнать неприятеля силою. На вылазку ходило тридцать ширванцев с поручиком Лацинниковым; они подкрались к завалу ночью и, разом кинувшись в штыки, взяли его штурмом. Неприятельский резерв, пытавшийся дать помощь, попал под сильнейший крепостной огонь и отступил, оставив на месте 30 тел, которых не успел подобрать. Со стороны ширванцев потери в этом деле не было. Однакоже и гарнизон торжествовал недолго. 27-го августа, против ворот, обращенных к реке, вновь появились неприятельские шанцы, покрытые на этот раз таким толстым накатником, что даже бомбы не могли его разрушить — и неприятель, метко обстреливая ворота, не позволял опять никому выходить из крепости. Попробовали солдаты ходить за водою другим прикрытым путем, защищенным блокгаузом, но в следующую же ночь неприятельский редут появился и против этого блокгауза. Людям пришлось довольствоваться снеговою водою, а для животных запасаться ею в темные ночи.

Осада, между тем шла своим чередом. С рассвета до ночи пальба с обеих сторон не прекращалась. Только батарея, устроенная над крепостными воротами, стреляла [315] редко; в четыре дня там уже переменилось два комплекта прислуги, и ее вынуждены были заменить пехотными солдатами. Вообще, самая тяжелая служба и самые большие потерн выпали на долю артиллеристов. Прицельные выстрелы с высот били в амбразуры почти наверняка, а с неуклюжими лафетами турецких пушек было так много хлопот, что артиллеристам приходилось стоять почти открытыми. Поручики Круглов, Андреев и князь Гедройц были уже ранены, и их заменить было некем.

Потеря начальников не ослабляла однако мужества артиллеристов. Благодарная память товарищей сохранила нам скромное имя простого бомбардира Мишустина, который в эти тяжелые дни был истинным утешением целому гарнизону. Мишустин был старый солдат, видавший на своем веку всякие виды, ходивший за Дунай еще с Михельсоном и Прозоровским. Он знал много таких рассказов, от которых в самые трудные минуты все разражалось гомерическим смехом, и около Мишустина всегда можно было видеть группы суровых солдат, приходивших, что называется, отвести свою душу. Стрелял он из мортиры с удивительною меткостью, почти без промаха, и по расчету, ему одному известному. На минарете всегда сидел дежурный казак, извещавший о сборах неприятеля в том или другом месте города. Мишустин посмотрит бывало в амбразуру по указанному казаком направлению, немножко подумает, сойдет с валганга на мортирную платформу, не торопясь насыплет в камеру горстью, смотря по расстоянию, порох,— и снаряд ляжет именно там, где надобно. Как истинный артиллерист, воспитанный на бомбах и картечах, Мишустин с презрением смотрел на ружейные пули. Когда ранили поручика Андреева, он первый подбежал к нему с своеобразным утешением: «Не беспокойтесь, ваше благородие, это пустяки — пуля; вот если бы вас хватило ядром — ну, дело было бы другое».... Бебутов понимал значение подобных солдат в их собственных кружках и, обходя батареи, всегда говорил Мишустину приветливое слово. [316]

Случайно или с целию, но Мишустин поставлен был на самое опасное место, к мортирам над крепостными воротами. А этой батарее, между тем, особенно несчастливилось. Помимо большой потери в людях от неприятельских выстрелов, ей грозила опасность еще и взлететь на воздух. С первой ночи уже солдаты слышали глухой стук под воротами, и стали говорить, что широкий подземный водопровод для фонтана может послужить готовою галереею для закладки мины. При дневном шуме и постоянной пальбе подземная работа была не слышна, но в тишине ночи, когда канонада умолкала, подземный стук слышался совершенно ясно. Так прошло несколько дней; и вот, раз в сумерках один армянин пробрался к крепости и по данному знаку его на веревках перетащили через стену. Он объявил князю по секрету, что под верхние ворота подложена мина, которую в полночь турки взорвут, и затем бросятся на штурм: что с этою целью турецкие колонны уже стянуты за ближние строения, и в то время, когда одни пойдут на приступ, другие сильным огнем будут очищать им путь через стены. Не желая преждевременно обескуражить гарнизон, князь передал это известие только раненому поручику Андрееву, приказав наблюдать особенную осторожность. Между тем, в ожидании взрыва, с батареи свезли четыре русские пушки, оставив на ней только одне турецкие; прислугу при орудиях уменьшили на половину; пехотное прикрытие сняли совсем. Томительно тянулись длинные часы ожидания для людей, которым предстояло сделаться неминуемыми жертвами взрыва. «Положение мое — рассказывает Андреев: — было неутешительное. В глухую полночь что-то действительно зашевелилось перед воротами, и два-три выстрела грянули из ближних домов. Я велел ответить из двух орудий, желая показать, что мы не дремлем. Потом чутко напрягая слух, я не мог ничего различить, кроме зловещего стука под ногами. Было уже два часа ночи, а обещанного взрыва все не было; не было слышно никакого шума, показывавшего передвижения [317] неприятельских войск. Снег падал мокрыми хлопьями; кругом — мертвая тишина. Наконец часа в три ночи, я прилег к лафету и незаметно для себя впал в забытье. Когда я очнулся, бледный свет занимающейся зари уже разлился по небосклону, мои артиллеристы дремали; вблизи, часовой, облокотясь на ружье, смотрел в амбразуру»....

Так прошла страшная ночь. Но с этого дня войска должны были ожидать взрыва уже ежеминутно. В крепостной стене между тем была пробита брешь, а в городе замечалось необычайное движение, как будто бы к неприятелю подошли новые силы. Действительно, пришли аджарцы и жители дальних санджаков, но исключительно привлеченные в Ахалцых жаждою добычи. Туркам было известно, что жители закопали лучшее имущество в землю. И вот, однажды, случайно разломанная сакля открыла спрятанное сокровище, и турки принялись разыскивать добычу, разрушая дома и копая землю уже повсеместно. Слух об этом привлек в город новые толпы грабителей, и когда истощилась добыча в христианских и еврейских кварталах, они принялись за мусульманское имущество. Дело дошло до того, что между осаждающими начались кровавые стычки из-за добычи. Ахмет-бек увидел в этом зловещий признак начинающейся деморализации, и чтобы как можно скорее покончить с крепостью, потребовал добровольной сдачи. 1-го марта явился от него парламентер и вручил князю Бебутову следующее послание.

«Его сиятельству; любезному брату Бебутову. Приветствую вас повелением. Божиею милостью и небесами возвеличенного султана. Уже 10 дней, как я осаждаю крепость. Божиею и султанскою милостию мне легко войти в нее: но войска, вошедшего силой, уже удержать нельзя. Так как я питаю к вам любовь и дружбу, то почитаю долгом объявить вам решительное слово. Вы рассчитайте сами, однако не берите на себя греха в жизни толикого числа солдат и жителей. Если доклад мой вы сочтете за дружбу, то Божиею и султанскою милостию, я проведу вас благополучно и без вреда». [318]

Князь Бебутов постарался продлить начатую переписку, чтобы выиграть время и дать возможность подоспеть отряду из Грузии. Он отвечал:

«Почтеннейший Ахмет-паша! Храбрость русских солдат вам известна; они умеют брать и умеют защищать крепости. С помощию Бога и с сими храбрыми солдатами я во всякое время готов встретить вас. Хотя вы полагаете, что легко войти в крепость, но я думаю напротив. Предложение ваше сдать крепость и быть в безопасности почитаю я за дружбу, но прошу объяснить мне, что означают слова ваши: я выведу вас благополучно и без вреда,— ибо они для меня не понятны».

Началась переписка обоюдных писем и своего рода полемика:

«В письме вашем — писал к князю Бебутову Ахмет-паша 2-го марта: извещаете, что храбрость русских солдат мне известна, и что сии солдаты умеют брать и защищать крепость. Вы точно справедливо судите; однако по обстоятельствам может все измениться. Вы пишете, что не поняли слов моих: «выведу вас благополучию и без вреда». На это уведомить честь имею, что так как между султаном и вашим государем часто происходили во время войн занятия крепостей по капитуляциям, то и я предоставляю вам оную для благополучного вашего отступления. Войско, шедшее к вам через Боржомское ущелье, разбито моим братом Авди-беком; Ацхурская крепость также находится в осаде. Если хотите я согласен на капитуляцию, а впрочем — ваша воля».

Бебутов промедлил ответом и через день, 3-го марта, отвечал беку следующее:

«Предложение ваше весьма удивляет меня. Русские не иначе сдают крепости, как на основании мирных трактатов, и то из великодушия. Имея под начальством храбрый гарнизон, и все для обороны крепости в изобилии, я не помышляю ни о чем более, как об отчаянном сопротивлении, к чему я давно уже готов. Авди-бек не может [319] удержать стремления наших войск: они пройдут везде и проложат себе дорогу штыками. Я со всех сторон ожидаю войск, в которых, впрочем, никакой надобности не имею, ибо весьма достаточно у меня собственных сил для отражения ваших полчищ».

Между тем в эти четыре дня в крепость по прежнему не приходило ни одного утешительного известия; казалось, гарнизон был брошен на произвол судьбы. Изнуренные физически, солдаты не теряли, однако, бодрости духа. Соревнование было общее; даже больные не хотели оставлять рядов, зная, как дорого каждое лившее ружье при подобных обстоятельствах. Князь Бебутов личным присутствием и примером одушевлял каждого. Видя его на степах, солдаты единогласно клялись умереть, а не сдать крепости даром. Это единодушное мужество укрепляло начальника и давало ему новые силы. Никто не верил, чтобы отряд, высланный из Грузии мог быть разбит в Боржомском ущелье. Знали, что первая помощь должна быть от Бурцева,— а Бурцев был не из таких начальников, которые уступают победы. Лучшим барометром служила для осажденных настойчивость неприятеля в ведении переговоров: она оказывала прямо, что помощь близка, — и мужество гарнизона с каждым часом росло, а не падало.

3-го марта, в то самое утро, когда князь Бебутов отправил свое последнее послание к Ахмет-паше, в Ахалцыхе услышан был, наконец слабый гул пушек со стороны Боржома. В крепости, впрочем, предполагали, что это отбивается Ацхур, и потому день начинался обычною перестрелкою. Часов в семь пополудни, как всегда, быстро стемнело; опять наступила ночь, и опять начались томительное ожидание взрыва и штурма. Вдруг кто-то подбежал к нижним воротам, со стороны реки, и крикнул: «Турки бегут»! Ему тотчас подали веревку и втащили в крепость. Оказался еврей. Он сообщил, что Ахмет-паша вечером получил известие о поражении своего брата в Боржомском ущелье, и что Авди-бек, не заходя даже в Ахалцых, [320] бежал прямою дорогой в Аджары. Посланные турками разъезды дали знать, что Бурцев уже идет от Ацхура форсированным маршем, и тогда сам Ахмет-паша не сталь ожидать дальнейшей развязки, а сел на коня и не сделав никакого распоряжения, ускакал в свои владения.

Нельзя было поверить голословному заявлению еврея, и в крепости решились оставаться в выжидательном положении до утра. Между тем в городе слышался беспорядочный шум; перестрелки уже не было, и только изредка раздавались выстрелы в отдаленных кварталах — то были ссоры за добычу. Из крепости открыли тогда сильнейший огонь наудачу; снаряды ложились в улицы, и в темноте, поражая без разбора скученные толпы, еще более увеличили общее смятение.

К утру баталион Ширванского полка сделал вылазку. Часть турецкой пехоты попробовала было сопротивляться в завалах перед крепостными воротами, но вынуждена была отступить. Держалась еще некоторое время батарея у католической церкви: но ширванцы быстро рассеяли прикрытие, взяли два знамя и отбили два орудия. Сам Ахмет-паша, вопреки уверениям еврея, еще оставался в городе, пытаясь восстановить хоть какой-нибудь порядок в бегущих толпах. Но его аджарцы, спасая награбленную добычу, не внимали уже его призывам, и только в двух верстах от города, на переправе у Су-Килиссы, ему удалось расположить за камнями человек триста лучших стрелков из собственного конвоя да два орудия, чтобы задержать преследование и дать возможность спасти остальную артиллерию. Но остановка и тут не была продолжительна: ширванцы рассеяли стрелков и захватили опять оба орудия. Дальше Су-Килиссы преследовать без кавалерии было невозможно, тем более, что турки поднялись уже на горы. Наблюдать за бегущими вызвались 12-ть казаков и 6-ть пехотных офицеров, у которых были верховые лошади. Эти 18-ть человек проникли в самые горы, взяли в плен несколько отсталых и нашли в Поцховском ущелье две остальные пушки, но уже без лафетов: их турки везли на санях, [321] и в общей суматохе бегства вероятно бросили. Из шести орудий, бывших при войсках Ахмет-бека, турки не спасли ни одного и вернулись домой без артиллерии.

Таким образом, в самое короткое время исчезло из-под стен Ахалцыха многочисленное турецкое воинство. Часть турок, не успевшая присоединиться к общему бегству, была между тем отрезана и осталась в городе. Многие из них заперлись в домах и отказались сдаться. Ширванцы пошли на приступ, выбили прикладами двери и перекололи упорных; другие, отчаянно защищавшиеся, погибли в пламени зажженных строений.

В три часа пополудни город уже был совершенно очищен от неприятеля.

Покончив с турками, солдаты принялись разыскивать мины. Их оказалось две. Под нижними воротами работы были только еще начаты, но под верхними — галерея была уже готова и в ней заложено два пуда пороха. Для полного действия взрыва, этого конечно было не достаточно, и Ахмет-бек послал за порохом в Аджару, откуда его еще не успели привезти. Это-то и было причиною, что в роковую ночь, когда у нас ожидали взрыва,— он не последовал.

В три часа пополудни в Ахалцых вступил отряд полковника Бурцева, а через три дня стали подходить и войска Муравьева.

Ахалцых представлял теперь, после второй осады, совершенную пустыню. Дома были избиты, как решето, — а лужи крови, застывшие в комнатах, говорили о множестве погибших здесь жертв. Жителей не было. Семейства магометан, опасаясь мщения русских за вероломство, заблаговременно ушли в пределы непокорных санджаков; христиане были вырезаны или уведены в неволю, — и только 700 семейств, принятых в крепость, представляли остаток прежнего многочисленного населения Ахалцыха, но и эти семьи, потерявшие все свое достояние, не имели никаких средств к жизни.

К сожалению, в числе пропавших без вести [322] оказывался один из преданнейших нам людей Иороман-Байрахтар, с таким усердием служивший князю Бебутову в продолжении тяжелой, десятидневной осады. Впоследствии узнали, что он попал в руки турок в то время, когда ширванцы штурмовали батарею у католической церкви. В плену он вынес бесчисленные истязания и приговорен был к смерти или к уплате тысячи червонцев пени. Байрахтар был человек не богатый; к тому же дома его и лавки, находившиеся в Ахалцыхе, были сожжены, но у него оставалась еще одна деревушка, которую он продал и, выкупив ценой ее свою голову, вернулся в Ахалцых нищим. Паскевич исходатайствовал ему чин прапорщика с пожизненною пенсиею, вполне обеспечившею ему безбедное существование. Впоследствии Байрахтар принял христианскую веру и навсегда порвал связь с своими бывшими единоземцами.

Одним из главных возмутителей, ознаменовавших себя необычайною свирепостью по отношению к христианам, которых он умерщвлял десятками, был некто Омар-Ага-Косы-Оглы — один из богатейших и влиятельнейших беков Аспиндзского санджака. Он даже не хотел бежать, потому что чувствовал себя достаточно сильным за крепкими стенами своего родового Ангорского замка: а между тем князь Бебутов на нем-то именно и хотел показать пример правосудия и строгости. И вот, когда несколько попыток так или иначе захватить преступного бека оказались напрасными, — вызвался один армянин, по имени Азнауров, который обещал Бебутову привести его в Ахалцых живого или мертвого. Подговорив с собою четырех товарищей, он отправился с ними в Ангору и приказал доложить о своем приезде. Ворота замка были заперты, и во двор впустили только одного Азнаурова. Бек встретил его, окруженный толпой вооруженных слуг и нукеров. Но едва Азнауров, верно рассчитавший какое магическое действие должно произвести имя Бебутова, объявил во всеуслышание, что прислан князем, и что бек должен вместе с ним отправиться в Ахалцых, — челядь мгновенно [323] рассеялась, а Омар-Ага, выхватив пистолет, выстрелил в Азнаурова почти в упор и дал промах. Тогда завязалась отчаянная борьба между ним и армянином. Долго оба противника, облитые кровью, не уступали друг другу победы; но ловкий удар кинжала поверг наконец Омар-Агу на землю; — и Азнауров привез в Ахалцых только его тело.

Эта борьба один на один, в присутствии многочисленной дворни, уже показывала насколько подорваны были нравственные силы жителей, которые остались безучастны к судьбе своего владельца,— и ни один кинжал не сверкнул в помощь гибнувшему беку. Страх имени русского князя оковал все население — и в этом отношении попытка Ахмед-бека овладеть Ахалцыхом принесла нам громадную пользу, тем более, что материальный ущерб от нее был не велик и окупался с избытком приобретенными нравственными выгодами.

Из официальных данных видно, что во все продолжение осады гарнизон потерял только пять офицеров и 76-ть нижних чинов убитыми и ранеными. Из крепости выпущено было 8,500 пушечных и 73,000 ружейных зарядов, и переброшено за стены 1,354 ручные гранаты. Трофеи русских состояли из двух знамен и шести орудий.

Защита Ахалцыха бесспорно составляет, по своему внутреннему смыслу, один из высоких военных подвигов. И на Кавказе тогда много дивились тому, что князь Бебутов не получил георгиевского креста на шею, а был награжден анненскою лентою. Георгиевский крест 4-й степени присужден был думою только одному штабс-капитану Горачко, и в высочайшей грамоте сказано было, что он жалуется «за подание полезного совета не делать вылазки в первый день нападения на Ахалцых, дабы не подвергнуть малочисленный гарнизон во время внезапного приступа сомнительному успеху против сильного турецкого корпуса, обложившего крепость».

Паскевич отдал должную справедливость мужеству гарнизона и благодарил его следующим приказом по корпусу, отданным 18-го марта 1829 года: [324]

«Защитники Ахалцыха! Среди суровой зимы огромные неприятельские силы облегли крепость — храбрости вашей вверенную. Подражая примеру, вами самими указанному, они мнили, что достаточно одного приступа, чтобы овладеть Ахалцыхом. Но ваш отпор явил различие между русским войском и разъяренными толпами турок. Ваше единодушие, неусыпность и мужество, сказываемые в течении 12-ти дней, заменили твердость крепостных стен и были причиной поражения неприятеля. Искренно благодарю вас, храбрые воины! Нынешний подвиг достоин вас. Вы доказали, что умеете побеждать в поле, умеете брать крепости и умеете оборонять их».

Бурцев за свой отважный поход через Боржомское ущелье был произведен в генералы.

Прошло шестьдесят лет, но не забыта еще и до сих пор славная защита Ахалцыха, составляющая одну из лучших страниц боевой истории ширванцев, как не забыто славное имя князя Василия Осиповича Бебутова — впоследствии героя Баш-Кадык-лара и Кюрюк-дара. [325]

XVII.

На полях Турецкой Гурии.

(бой у Лимани).

Как ни изолированы были Гурия и турецкое побережье Черного моря высокими хребтами гор от главного театра военных действий, однакоже громадные приготовления турок к войне 1829 года и поход их под Ахалцых не могли не отозваться и там волнениями мусульман и нападениями их на русские границы. Не смотря на недавнее изгнание правительницы Гурии и ослабление турецкого влияние в Пририонском крае, мелкие нападения разбойничьих партий со стороны Кабулета не прекращались.

Турки видимо рассчитывали на легкость возмущения Гурии; они были убеждены, что среди гурийцев найдется много людей, готовых изменить русским, если и не по шаткости своих убеждений, то по личным связям с бывшею [326] правительницею и, главным образом, по той традиционной и глубокой склонности народа раболепно верить в непогрешимость своих владетельных фамилий. С этою целью они наводнили край множеством прокламаций, призывавших жителей подняться единодушно на защиту прав своей старинной княжеской династии. Носились даже слухи, что княгиня Софья намеревается сама появиться в Гурии с войсками трапезондского паши и овладеть правлением. Но русское правительство уже знало об этих тайных происках и против политической миссии правительницы, бьющей на слабую народную струну, оно вознамерилось выдвинуть также вопрос политической, вопрос традиционный — это исконную вражду гурийцев к туркам. Для этого необходимо было только суметь пробудить в народе те чувства, которые воспитывались в нем веками турецкого владычества, и теперь только дремали, усыпленные убаюкиванием тех, кого связывали с турками одни лишь личные интересы. Наилучшим средством к осуществлению этой идеи должно было явиться присутствие в наших рядах гурийской милиции, во главе которой встали бы князья и влиятельные люди страны. Достигнуть этого оказалось не трудным. Природная воинственность гурийцев постоянно и задолго прежде войны наталкивали их на мелкие стычки с соседями, — и как ни ничтожны были эти стычки, при них все же бывали и убитые и раненные. Кровавая месть давно уже жила во многих семействах, и теперь для них не было вопроса, за что воюют между собою две сильные державы, а было одно лишь желание, пользуясь войной, отмстить свои старые обиды. Под этим впечатлением гурийцы быстро собрали милицию в 1300 человек — и сами предложили ее в распоряжение Гессе. Таким образом расчеты турок на этот раз оказались обманчивыми. Большинство прокламаций, попадавших в руки гурийских князей, отсылались ими назад, или представлялись к русскому начальству даже не распечатанными.

Столь явное сочувствие к нам гурийцев и фактическая помощь милицией были как нельзя более кстати, потому [327] что турки уже начали военные действия и значительные силы их обложили Ахалцых. С другой стороны около Батума сосредоточивался также трехтысячный турецкий корпус под начальством Осман-Хазандар-оглы, ожидавший только, как говорили, прибытия княгини Софьи, чтобы вторгнуться в Гурию. И Гурия и Мингрелия находились в равной опасности.

Войска, вверенные генералу Гессе, занимали тогда четыре пункта: в Чехотауре стояли две роты Мингрельского полка с двумя орудиями; в Нагомари рота; на посту св. Николая две роты 44-го егерского полка со взводом артиллерии, и, наконец, в крепости Поти три роты егерей, также с двумя орудиями. За ними, в резерве, занимая Мингрелию и Имеретию, стояли баталион егерей и семь рот мингрельцев. Этого было слишком немного для того, чтобы охранить обширный край, не могший к тому же рассчитывать ни на какую постороннюю помощь,— и, тем не менее, Гессе приходилось немедленно начать наступательные действия, чтобы облегчить положение осажденного Ахалцыха. Таким образом целью для его нападения естественно должна была послужить Аджария. Опустошением этой провинции имелось в виду вразумить на будущее время окрестных горцев, насколько опасно для них отсутствие из их их жилищ; и с этою же последней целью Гессе уполномочивался Паскевичем дать гурийской милиции широковое право свободного и неограниченного грабежа в землях неприятеля.

Нужно сказать, что это было первое наступательное движение русских, в так называемую турецкую Гурию, под именем которой разумелись тогда верхняя и нижняя Аджара, Кобулет и Батум. Аджарцы — грузины; но жители Батума и Кобулета были одного происхождения с гурийцами и говорили с ними одним языком: многие находились даже между собою в фамильном родстве, да и между турецкими сановниками не мало встречалось гурийских уроженцев. Но все обитатели, сопредельные с русскою Гуриею, были магометане, и при том магометане фанатики. [328] Их главное занятие составляли разбой и охота, а земледелием и садоводством в крае занимались женщины. Единственным мирным промыслом мущин была контрабанда, единственною торговлею — пленопродавство. Соседи Гурии, то и дело ловили в наших пределах красивых детей и целыми грузами отправляли их в Константинополь и Трапезонд. Чуруксуйские беки именно этим путем приобрели себе громадные состояния, а вместе с ним почет и общее уважение в крае. О добровольном подчинении русским, преследовавшим именно эти излюбленные промыслы, они не хотели и думать. В них Россия имела непримиримых и заклятых врагов.

Сборным пунктом для похода в Аджарию назначен был Чехотаурский пост, на границе Гурии. Там уже стояли две роты, туда же собиралась полуторатысячная гурийская милиция и шел сам Гессе с баталионом мингрельцев, с двумя полевыми и двумя горными пушками. Чрезвычайно ненастная погода и разливы по дорогам рек до того замедляли движение, что отряд мог собраться в Чехотаурах только к 1-му марта. Рекогносцировка, произведенная отсюда по дороге в Аджару, показала совершенную невозможность продолжать марш в этом направлении. У подошвы первой горы снег оказался глубиною в шесть аршин; чем дальше, тем он становился глубже и, наконец, образовывал такие сугробы, которые совершенно преграждали путь через горы. А на самой вершине открытого и безлесного хребта бушевали опасные вьюги.

Быть может Гессе и попробовал бы все-таки с испытанными кавказскими войсками преодолеть эти препятствия; но едва он тронулся на Аскану, как был остановлен весьма серьезным известием, заставившим его совсем отказаться от этой экспедиции. Дело в том, что одновременно с движением турок к Ахалцыху, Осман-Хазандар-Оглы вышел из Батума и стал на кинтришинской поляне, всего в шести верстах от Николаевского укрепления. Здесь к войскам, пришедшим из Батума, [329] присоединилось еще пять тысяч лазов, и паша ожидал только прибытия сильного турецкого корпуса, направленного сюда из Трапезонда, чтобы занять Гурию. При таких условиях набег в Аджару являлся уже немыслимым. Гессе нужно было подумать о защите собственного края, над которым нависла грозная туча турецкого нашествия, — и колебаниям не могло быть места. Чтобы спасти страну от разорения, оставалось одно — разбить авангард неприятеля прежде, чем подойдут к нему главные силы, и Гессе остановился на этом решении тем более, что дорога на Кинтриши могла привести его если не в Аджару, то в Кобулет, где результаты экспедиции, в конце концов, были бы те же, что и в Аджаре, Множество кобулетцев, участвовавших в Ахалцыхском походе, конечно тотчас же вернулись бы назад, чтобы спасать свои дома, и тем поселили бы смущение в остальных войсках, так как ни один народ не подвержен заразительному чувству паники в той мере, как турки. И вот, отряд, переменив направление, повернул к Николаевской крепости. Там присоединились к нему еще три роты 44-го егерского полка с двумя орудиями, и в распоряжении Гессе собралось, таким образом, 1200 штыков и полуторатысячная туземная милиция, — силы, которые, по мнению его, были совершенно достаточны для разгрома восьмитысячного турецкого корпуса.

Но, решившись атаковать, нужно было уже торопиться, потому что неприятель накануне сам производил рекогносцировку к крепости, и обе стороны обменялись пушечными выстрелами. Следовательно, можно было предположить, что турки ожидают скорого прибытия трапезондских войск и сами готовятся перейти в наступление. Собранные сведения показывали единогласно, что неприятель стоит на месте, называемом «Лимани», где турки еще с осени, опасаясь наступления русских на Батум, приготовили завалы и укрепления.

Дорога от Николаевской крепости до самого неприятельского лагеря шла узкою полосою земли, почти не допускавшею [330] развернуться боевому фронту: справа — страшный обрыв, под которым бушует Черное море, слева — крутые горы, одетые дремучим, едва проходимым лесом. Три ряда завалов, протянутых поперек дороги, прикрывали подступ к турецкому лагерю, который был раскинут на небольшой поляне, между морем и густым болотистым лесом. Высокий бруствер из деревянных срубов, заваленных каменьями, и окопанный рвом, прикрывал его с фронта, а фланги были неприступны. Но крепкая неприятельская позиция не поколебала однако решимости Гессе, и, 5-го марта, в тот самый день, когда Ахалцых торжествовал свое освобождение, гурийский отряд пошел атаковать неприятеля. Пехота с артиллериею двигались берегом моря; милиция заходила в тыл, пробираясь по болотам и чащам дремучего леса; еще две роты Мингрельского полка направлены были на неприятельскую позицию из Озургет через Лихаури; но они были слишком далеко, и на их помощь рассчитывать пока было нечего. Теперь, чтобы дойти до лагеря, нужно было выдержать предварительно огонь из неприятельских завалов и, действительно, не прошла пехота двух-трех верст, как уже очутилась перед первым их рядом. Сильнейший огонь остановил колонну. К счастию, в это время гурийская милиция, уже успела выйти в тыл неприятелю, и турки, быстро очистив передовой завал, крепко засели за следующим рядом. Таким же образом, атакуя пехотой с фронта и посылая милицию в обход, пришлось русским действовать и при дальнейшем своем наступлении, заставляя турок последовательно бросать другие завалы. Постепенно подвигаясь вперед, отряд остановился наконец перед неприятельским лагерем. Пологий, узкий и совершенно отрытый скат, расстилавшийся перед неприятелем, грозил русским большими потерями, а крепкая ограда лагеря делала его почти неприступным. Как прежде, так и теперь, Гессе не задумался однако штурмовать его. Он приказал подготовить атаку артиллерийским огнем, и только тогда, когда часть передового ретраншамента уже [331] была разбита русскими ядрами, — пехота с барабанным боем пошла на приступ; милиция, укрытая и лесу, опять зашла в тыл неприятеля, и лагерь был атакован с двух сторон. Турки защищались отчаянно. Четыре часа продолжался штурм, и хотя неприятель буквально был уничтожен, но эта первая решительная победа в Гурии стоила и малочисленному русскому отряду двухсот десяти человек, в числе которых были 9-ть офицеров и 14-ть гурийских князей,— потеря по тому времени весьма значительная. Особенной похвалы заслуживало поведение в бою гурийской милиции: она превзошла всякое ожидание, и это было тем знаменательней, что многие гурийские князья, кровью запечатлевшие теперь свою верность русскому делу, еще недавно считались сторонниками турок и действовали против русских при осаде Поти. Вся добыча, взятая в неприятельском лагере, была отдана милиции.

Выбитые из окопов, заваленных трупами, ничтожные остатки турецких войск с самим Хазандар-Оглы, укрылись в лесу. Гессе не решился, однако, вступить в этот болотистый, никому неизвестный лес, и остановил преследование. Полагают, что при том беспорядке и ужасе, который был наведен на турок поражением их авангарда, Гессе без затруднений мог бы овладеть и Кинтриши и Кобулетом, лежавшими по дороге к Батуму. Но занятие этих пунктов едва ли принесло бы русским в то время существенную пользу. Ахалцых был освобожден и без диверсии, а захватив Кобулет, Гессе все равно не мог бы в нем удержаться и, следовательно, напрасно потратил бы время и силы. Упорная защита турок в бою при Лимани невольно наводила на мысль, что каждый шаг в неприятельскую землю будет окупаться большими потерями, и, при отсутствии резервов, самые победы имели бы последствием неизбежную гибель в горах малочисленного отряда. Так именно думал Гессе, и потому, приказав только срыть неприятельские окопы, отошел обратно к Кутаису. [332]

Блестящая победа при Лимани не имела таким образом серьезного военного значения, так как кинтришинская поляна осталась в руках неприятеля, давая ему возможность по прежнему грозить отсюда вторжением в русские пределы. Но за то нравственное значение этой победы было громадно. Она показала всю тщетность стремлений турок вредить России путем возмущения Гурии и смежных с нею христианских земель и смирила беспокойные элементы, которые еще таились в самом княжестве и были склонны следовать турецким внушениям. Победа при Лимани была зарею новой гражданственности и мирной цивилизации для этой страны, еще полной стародавних традиций полувоенного быта, которые турки так долго стремились обращать в свою пользу.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том IV, Выпуск 2. СПб. 1889