-

ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

ОЧЕРКАХ, ЭПИЗОДАХ, ЛЕГЕНДАХ И БИОГРАФИЯХ.

ТОМ III.

ПЕРСИДСКАЯ ВОЙНА 1826-1828 г.

Выпуск IV.

XXXIII.

Поход 1828 года.

Стояла суровая холодная зима с глубокими снегами и совершенным бездорожьем, когда Паскевич, 8 января, выехал из Дей-Карагана, торопясь в Тавриз, чтобы скорее начать военные действия. На этом сравнительно небольшом переезде, Паскевич лично мог убедиться, какие страшные препятствия ожидали войска в зимнем походе. Ужасная вьюга, захватившая его в дороге, стояла целые сутки и была так сильна, что за массою крутившегося снега невозможно было добраться ни до какого жилья. Многие, из бывших даже в самом поезде Паскевича, отбились от него и блуждали по степи; два писаря корпусного штаба и несколько конных татар, занесенные сугробами, погибли буквально на глазах товарищей, которые, будучи и сами полузамерзшими, не могли оказать пм помощи. [564]

И несмотря на все это, откладывать военных действий было невозможно уже потому, что жители Адербейджана, неуверенные, кому будут принадлежать, начинали тяготиться пребыванием у них русских войск. Случаев буйного ослушания еще пока не было, но многие уходили из своих домов вместе с семействами. Такое положение дел должно было возрождать в персидском правительстве коварную надежду, что его неуступчивость будет поддержана восстанием черни и ненавистью народа к русским. Перед Паскевичем могла возникнуть далеко не веселая перспектива. «Но сего торжества — писал он еще прежде — я персиянам не предоставлю, и тотчас после разрыва перенесу театр войны из Адербейджана за Кафлан-Кух, в область Иранскую»... Нужно было также показать персиянам, что их расчеты на долгую зиму, на бездорожье, на возможность близкого разрыва между Россией и Турцией — напрасны, и что войска не остановятся до самых ворот Тегерана.

Случилось к тому же, что по пословице, «нужда сама всему учит», самое главное затруднение, именно движение по глубоким снегам обозов и артиллерии — устранилось. Пущин предложил сделать особые треугольники, употребляемые в Финляндии для расчистки дорог. Их сделали в тавризском арсенале из толстых, сплоченных между собою бревен, окованных железом, запрягли в каждый по четыре пары волов и пустили вперед. Треугольники отлично разгребали снег, направо и налево, оставляя за собою сглаженную дорогу, по которой колесный обоз, поставленный на зимние полозья, и пушки могли двигаться, хотя и медленно, но довольно свободно.

По плану Паскевича, все русские войска, не исключая и бездействовавшего до тех пор Карабагского отряда, одновременно двинулись в глубь Персии, чтобы соединенными усилиями сделать для шаха всякое сопротивление невозможным.

Войска правого фланга, занимавшие под начальством [565] генерала Лаптева Хойскую провинцию и Салмазский округ, должны были запять Урмию и охранять главный корпус от нападения персиян с той стороны, и в то же время наблюдать за турецкою границею, на всем протяжении ее от гор Урумийского округа до Хоя и Маку. Войска из Дей-Карагана, предводимые генералом Панкратьевым, двигались по марагинской дороге, чтобы рассеять персидские войска, стоявшие, в ожидании исхода переговоров, в Мир-Абаде, к югу от Урмийского озера. Карабагскому отряду поручено было овладеть Ардебилем и затем выйти на путь к Тегерану, для соединения с главными силами. А сам Паскевич с центральною колонною выступал из Тавриза на Миане, где стоял авангард барона Розена. Отсюда предполагалось перейти хребет Кафлан-Кух, и наступать далее, по тегеранской дороге, к Зенгаму.

Паскевич ожидал, что совокупного наступления всех русских сил будет достаточно, чтобы заставить шаха просить снова мира. «Если же и сим не ограничится предпринимаемый поход, — писал он государю: — то приближаясь к Казбину, назначу хана в Гиляны, где с радостию, как и во всем государстве, сбросят с себя иго ненавистного правительства». Вообще эта экспедиция на Астрабад, Гиляны и Мазандеран давно уже занимала Паскевича, а при настоящих обстоятельствах казалась ему для наказания персиян средством тем более действительным, что область эта была отечеством Каджаров, составляла собственный шахский удел, и отторжение ее вконец подрывало бы не только нравственный престиж, но и материальные средства персидского властителя. Поэтому, в случае упорства шаха, Паскевич уже заранее предположил с раннею весною, как только морские приготовления в Астрахани будут окончены, двинуть на Астрабад Тенгинский и Навагинский полки из отряда Вадбольского. Начальство над этой экспедициею, по личному указанию государя, предполагалось поручить полковнику Муравьеву, как уже бывшему в тех местах и имевшему сношения с [566] туркменами, которые в этом случае могли быть весьма небесполезны.

Но так далеко идти не пришлось, Быстрое наступление русских войск сразу поразило паникой всю Персию. Шах готовился покинуть столицу, персидские войска нигде не защищались, и план Паскевича быстро приводился в исполнение. 15-го января генерал Лаптев занял Урмию. Урмия — многолюдный город, с порядочной цитаделью и с громадною стеною, укрепленной множеством башен в историческом отношении она замечательна как родина Зороастра, основателя в Персии огнепоклонства, в политическом — это был главный центр сильного авшарского племени, из которого произошел Шах-Надир, а имея в руках это воинственное племя, можно было ручаться за спокойствие всех остальных племен, обитавших вдоль турецкой границы. Тем не менее город сдался Лаптеву без всякого сопротивления. Еще ранее этого, Козловский пехотный полк с четырьмя орудиями и сотнею казаков, высланный Панкратьевым из Дей-Карагана, под командой полковника Пояркова, вступил в Марагу, и персияне, стоявшие в его окрестностях в числе двух тысяч, отдали город тоже без выстрела. Главные силы Паскевича шли из Тавриза по направлению к Миане, не встречая перед собой нигде и никаких препятствий. А позади их, в самом Тавризе, формировалось двенадцать тысяч местных адербейджанских всадников, готовых содействовать русским в низложении ненавистных им Каджаров.

Самые большие труды и большие результаты военных действий этого времени выпали на долю левого фланга, войскам Карабагского отряда, вызванным сюда обстоятельствами. Совершенное спокойствие, давно уже водворившееся в Карабаге, дало Паскевичу возможность еще в октябре месяце производить карабагским отрядом небольшие наступательные движения за Аракс, чтобы отвлекать внимание неприятеля от Эривани, на которой в то время сосредоточивались главные усилия русской армии. Начальником [567] Карабагского отряда уже с сентября месяца был генерал-лейтенант князь Иван Михайлович Вадбольский, старый гусар, но еще бодрый, сохранивший весь пыл старинного кавалериста. Он постоянно носил на шее Георгиевский крест, как памятник своих заслуг во время французских войн, когда, командуя Мариупольскими гусарами под Сен-Дизье, он был ранен в рукопашной схватке с французскими латниками палашом в живот, — и остался во фронте.

С беззаветною храбростью Вадбольский соединял и значительную опытность в военном деле. «Уже одним уменьем говорить и обращаться с солдатами, одними заботами о их нуждах, привычках и даже прихотях, он показывал себя личностью далеко не заурядною. Солдаты, действительно, боготворили Вадбольского и в своих разговорах называли его «Николаем Чудотворцем» как по наружному сходству его серьезного, сухощавого лица, обрамленного длинною седою бородою, с изображением святого угодника, так и по доблестям его высокой души.

Но при всех своих достоинствах, Вадбольский был слишком стар, чтобы быстро ориентироваться в совершенно новом для него крае, в новых условиях неиспытанной азиятской войны. После французских войн, он командовал 3-ею гусарскою дивизиею, и назначен состоять при Кавказском корпусе лишь в конце 1826 года, прямо по случаю начавшейся войны с персиянами. Это незнакомство с театром военных действий и с характером неприятеля — не замедлили отразиться невыгодно и на его образе действий. Когда Паскевич, озабоченный осадою Эривани, предписал Эристову сделать движение из Нахичевани на Маранду, Вадбольский должен был также перейти Аракс и, с своей стороны, содействовать Эристову движением на Лори и Агар. Но Вадбольский, перешедши Аракс 8 октября, дошел только до Дарауртского ущелья, и 15 числа вернулся назад к Ах-Углану, оставив Эристова без всякой помощи. Хорошо, что тот, уже занявший в то время [568] Тавриз, не нуждался ни в каком содействии: а могло случиться, что поспешное отступление Карабагского отряда было бы причиною весьма затруднительных обстоятельств, и Эристову пришлось бы иметь дело со всею персидскою армиею, уже не развлекаемою наступлением русских из Карабага к стороне Ардебиля.

Вадбольский собирался вновь перейти Аракс и писал Паскевичу, что ожидает только сформирования транспортов, но указывал на трудность переправы через Аракс, на необходимость дорог к Мышкину и особенно к Агару, и потому просил разрешения взять с собою одни только вьюки. В действительности, дорога на Мышкин считалась здесь совсем не затруднительною, а переправа при Маральяне была даже весьма удобна. Паскевич получил этот рапорт, уже в Тавризе: он понял, что князь еще не знает земли, в которой ему нужно действовать, и категорически предписал ему немедленно идти за Аракс, чтобы овладеть Ардебилем.

Вслед за этим предписанием,— это было 17 ноября, в то время, когда в Дей-Карагане начались конференции,— князь Вадбольский, с полками Тенгинским и Навагинским, с двумя батальонами от егерских 41 и 42 полков, с двумя казачьими полками, с сводным уланским (дивизионы чугуевцев и белгородцев) и с 13-ю конными и пешими орудиями, двинулся из Ах-Угланского лагеря к Асландузскому броду. Весь этот поход обошелся без тех затруднений, которых ожидал князь Вадбольский.

Один из участников шаг за шагом рассказывает об этом движении войск. На утро 18 ноября, отряд уже был на берегу Аракса, перед Асландузским бродом, и расположился бивуаками вокруг какого-то разоренного и уже давно оставленного жителями селения, в котором еще лежали чрезвычайно красивые развалины мечети и возвышался уцелевший при ней высокий минарет, откуда, быть может, уже более века не раздавался крик правоверного муэдзина. А вблизи Аракс сверкал своей быстротечной зыбью; на [569] противоположном правом берегу его высился знаменитый курган; а там Дарауртское ущелье сходило к Асландузу широкими каменными ступенями с высоты угрюмого Сальвата, — и по этой гигантской лестнице катились гремучие воды Дараурт-чая. Картина была ослепительна и не располагала к думам о предстоящих опасностях. К вечеру 20 ноября отряд благополучно перешел зыбкую границу Персии, Аракс, и снова расположился бивуаком уже вокруг Асландузского кургана. Здесь все говорило о былой славе русской. Правда, ни татары, и персияне не могли ничего рассказать о совершившемся здесь, — ни исторического факта, ни легенды, ни песни; но на обширном кургане еще видны были следы земляного укрепления, построенного в 1812 году персиянами, т. е. собственно европейскими инженерами,— того самого укрепления, которое не помешало герою Ленкорани с горстью храбрых разбить персиян на голову и взять курган штурмом.

Пройдя теснины, в которых бешено бьется Дараурт-чай, отряд остановился на урочище Замбур, в чудной зеленой долине, и почти вместе с отрядом пришло сюда татарское кочевье, многочисленные стада которого еще спускались с высот Сальвата. Это было проявление дружественного чувства со стороны окружающего населения.

По двухверстному крутому скату спустился отряд в глубокое ущелье, к самой подошве Сальвата, — исполина Адербейджанского, вершина которого так похожа на нахлобученную рогатую шапку. Подъем на пего был труден, и на крутых, извилистых тропинках повозки и орудия приходилось втаскивать уже на канатах.

Через семь дней отряд вышел из гор на равнину, расстилавшуюся от города Лори, который расположен на утесах одного из скатов, идущих от снеговой вершины Севелана далеко за Ардебиль, и стал на левом берегу Кара-Су, при селении Мышкин. Здесь отряд получил приказание остановиться до окончания переговоров, начатых в [570] Дей-Карагане. Но войска стояли в полной готовности выйти отсюда в любом направлении.

Таким образом Карабагский отряд составил левое крыло главного корпуса; и должен был участвовать в его дальнейших действиях, если бы обстоятельства заставили внести оружие в Иранскую область.

И вот, теперь, как только переговоры были перерваны, курьер из Дей-Карагана привез князю Вадбольскому приказание начать немедленно наступление к Ардебилю. Паскевич придавал большую важность атому движению, и чтобы быть более уверенным в успехе предприятия, послал начальника корпусного штаба, генерал-адъютанта графа Сухтелена, принять временно начальство над отрядом Вадбольского.

Граф Павел Петрович Сухтелен был старшим сыном известного своими заслугами, ученостью и глубоким умом инженер-генерала графа Петра Корниловича, которому Россия обязана учреждением генерального штаба. Под руководством отца, молодой Сухтелен получил блестящее образование и начал службу 13 лет от роду колонновожатым в свите государя по квартирмейстерской части. Через год он перешел в Кавалергардский полк, и вместе с ним был в Аустерлицком сражении, где на его долю выпало участие в одном из самых тяжелых, но вместе с тем и блестящих эпизодов этого боя. Сражение уже было проиграно и русская армия отступала в крайнем расстройстве, когда на поле битвы явились кавалергарды. Стремительный удар этих отборных латников, — удар, которому удивлялись, впоследствии, сами французы,— выручил пехоту; но сами кавалергарды попали в такую страшную сечу, что из 4-го эскадрона, в котором служил Сухтелен, уцелело только 18 человек. Командир эскадрона полковник князь Репнин и все офицеры, раненые, остались в руках неприятеля. В числе их был и Сухтелен, контуженный ядром и раненный саблею в голову, — так дорого достался ему, [571] 17-тилетнему юноше, первый шаг на боевом поприще. В пятом часу пополудни, Наполеон, возвращаясь с поля сражения, увидел пленных, и узнав, что между ними есть гвардейские офицеры, потребовал к себе старшего. Явился князь Репнин.

«Вы командовали кавалергардским полком Императора Александра?» — спросил его Наполеон. — Я командовал эскадроном, — отвечал князь Репнин.

«Ваш полк честно исполнил свой долг», — сказал Наполеон, и прибавил, что он с удовольствием отдает должное своим храбрым противникам.— Похвала великого полководца есть лучшая награда для солдата, — отвечал Репнин. Наполеон ласково кивнул головою и спросил:— «Кто этот молодой человек, который стоит рядом с вами?;>

Князь Репнин назвал Сухтелена. Наполеон посмотрел на него с улыбкой и прибавил: «он слишком молод, чтобы бороться с нами». — Молодость не мешает быть храбрым, — смело отвечал Сухтелен, и прибавил:

Je suis jeune, il est vrai, mais aux ames bien nees
La valeur n’attend pas le nombre des annees ¹⁶.

— «Браво, молодой человек! — воскликнул император: — прекрасный ответ! Вы далеко пойдете!»

Эта встреча с молодым Сухтеленом послужила сюжетом к известной картине, которая заказана была Наполеоном и вместе с портретами маршалов долго украшала степы его любимого Тюльерийского дворца. Рассказывают, что император Александр, по взятии Парижа, посетив залу, где она висела, долго стоял перед картиной в раздумье и наконец сказал: «здесь не стыдно вспомнить и об Аустерлице». [572]

По окончании войны Сухтелен возвратился в Россию и был награжден золотою шпагою за храбрость и чином поручика. В кавалергардском же полку он дрался с французами в кампанию 1807 года, участвовал в военных действиях против шведов в Карелии и Саволаксе, находился при взятии Свеаборга, был в жарком деле при Индельсальме, где пал князь Долгоруков, любимец императора Александра, и вместе с Кульневым переходил по льду Ботнический залив. Война сделалась привычною стихиею для молодого человека, и потому, едва замолкли последние отголоски битв в суровой Финляндии, Сухтелен, пренебрегая почетною службою при отце, тогда чрезвычайном посланнике в Швеции, перенесся с севера на берега Дуная, и там, в сражении при Слободзее, выказал редкую отвагу и присутствие духа. В разгаре боя посланный Кутузовым передать приказание в отряд генерала Маркова, действовавший по ту сторону Дуная, он отважно бросился в рыбачий челн и переплыл Дунай под страшным огнем неприятеля, отделавшись, к удивлению всех, только легкою раною в ногу. Звание флигель-адъютанта, чин ротмистр, орден св. Владимира 4 степени и Анна на шею — были наградами его за эти кампании.

По возвращении из Турции, Сухтелен отправлен был государем в Англию с секретным письмом к королю, и возвратился оттуда только осенью 1812 года. Это была для него, в сущности, уже не первая служебная командировка, выходившая из круга обыкновенных обязанностей боевого офицера: после фридландской кампании он, вместе с отцом, был посылаем для обзора укреплений по западным границам империи, а во время шведской войны вел переговоры о сдаче Свеаборга, и по заключении Фридрихсгамского мира состоял при своем отце, во время пребывания последнего посланником в Стокгольме.

В отечественную войну Сухтелен командовал Волынским уланским полком, в партизанском отряде Чернышева. Там он был ранен пулею в левую руку, но [573] остался во фронте, и затем, целым рядом боевых отличий, заслужил алмазные знаки ордена св. Анны 2 класса, Владимира на шею, Георгия 4 степени и чин генерал-маиора на 26 году от роду. Из иностранных орденов он уже имел в то время: прусские «Pour le merite» и Красного Орла 2 степени, шведский Командорский Меча и золотую медаль, и французский св. Людовика.

Последние годы царствования императора Александра Сухтелен командовал гусарскою бригадою. В это же время, вместе с отцом своим, он возведен был в графское достоинство Российской империи. Император Николай, в день своей коронации, произвел Сухтелена в генерал-лейтенанты и назначил генерал-квартирмейстером главного штаба Его Императорского Величества.

Когда началась персидская война, Сухтелен не мог оставаться равнодушным зрителем ее и просил у государя назначения на театр военных действий, куда отправлялись товарищи его боевой жизни: Давыдов, Бенкендорф, князь Долгоруков. Государь согласился, с тем однако, чтобы по окончании войны Сухтелен возвратился немедленно к своим обязанностям генерал-квартирмейстера главного штаба.

Человек еще молодой, полный сил, за которым при том, считалось так много боевого прошлого, Сухтелен занял в войсках Паскевича видное и ответственное положение начальника штаба отдельного Кавказского корпуса, и в этом звании принимал участие во всех важных делах кампании 1827 года. Теперь, назначение командовать карабагским отрядом дало ему случай навсегда вписать свое имя в летописи подвигов кавказских войск.

Отряд князя Вадбольского Сухтелен встретил уже под Агаром. «Трудно поверить, — писал он отсюда к Паскевичу:— какое количество снега выпало в здешних местах, которые теперь представляют совершенный вид нашей северной зимы. Дорога состоит из узкой тропинки, и двигаться по ней с колесными арбами решительно [574] невозможно». Из Агара войска шли к Ардебилю, и как прежде юный Сухтелен с своими волынцами особенно отличился при взятии Реймса, города, славного венчанием на царство французских королей, так и теперь ему предстояло взять Ардебиль, исстари знаменитый коронованием в нем персидских государей. Несмотря на суровую зиму, памятную в Персии необычайно глубокими снегами и холодом, Сухтелен 25-го января уже стоял перед целью своего похода.

Старинный город беспечно раскинулся в широкой и привольной долине, окаймленной чудными Таврскими горами, между которыми, как снежный гигант, вставала громадная гора, достигающая 12 тысяч футов, и, казалось, не ждал нашествия неприятелей. Он совершенно не был готов к обороне. Сыновья Аббас-Мирзы, Махмет и Джанхир, бывшие тогда в нем, заперлись в цитадели с двухтысячным гарнизоном и хотели защищаться; но нескольких ракет, пущенных в город, было достаточно, чтобы поколебать мужество защитников. Начались побеги из цитадели, а в городе вспыхнул мятеж, и жители, толпами бросившись в крепость, обезоружили всех сарбазов. Между тем старейшины города уже отворили ворота и встречали подходивший отряд с хлебом и солью. Сухтелен торжественно вступил в Ардебиль. Оба принца, лишенные возможности бежать, сдались военнопленными. В Ардебиле взято было русскими 27 орудий и в числе их четыре пушки, захваченные в прошлом году персиянами в Ленкорани.

Русскому отряду довелось найти в Ардебиле и более печальные трофеи персиян от войны с русскими, чем эти четыре пушки. На том самом месте, где в 1826 году стоял шахский лагерь, верстах в 4-х от города, влево от тавризской дороги, на высоком кургане, еще возвышались воздвигнутые по приказанию шаха шесть каменных пирамид, уставленных головами русских, павших во время нечаянного вторжения персиян в пределы Карабага. Сухтелен имел горестное утешение отдать последний долг [575] неведомым мученикам-героям, погибшим за отечество. 31-го января на кургане собраны были казачий Грекова полк, рота пионер и часть 42-го егерского полка, наиболее других потерпевшего в начале войны, прочитаны молитвы об упокоении душ погибших за веру, царя и отечество, и при возглашении вечной памяти и троекратном залпе — кости опущены в могилу. Рядовые 42-го егерского полка воздвигли над нею большой деревянный крест.

Но то, что сделало завоевание Ардебиля особенно памятным, как в летописях военной истории, так и в летописях мирной науки, это — приобретение Россией богатой библиотеки, хранившейся в мечети Шейх-Софи-Эдине, в этом палладиуме шиитской мудрости, служившем лучшим украшением города.

Мечеть эта, основанная, как полагают, в эпоху возобновления Тамерланом персидской монархии, замечательна своею архитектурою, богатством и древностью. Широкие и некогда величественные ворота, покрытые сводом, произведением смелого восточного зодчества, сохраняют еще остатки лепных украшений давно утраченного стиля и ведут во внутренность небольшого двора, окруженного толстыми каменными стенами, в которых вырублены кельи. В самой мечети узорчатые стены испещрены разноцветными, большею частию зелеными кирпичами. Мраморные ступени ведут во внутренность храма, где холодный мраморный пол весь устлан богатыми хороссанскими коврами, — приношениями богомольцев. В одной из стен, в прекрасно выделанной нише, под мрачным куполом стоит гробница святого основателя храма, Шейха-Софи-Эдине, привлекающая сюда на поклонение массу магометан, шиитов со всего мира. Гробница отличается искусною резьбою, а богатое покрывало облекающее и ее, и все возвышение, на котором стоит она, подобно тем, которые ежегодно отправляются почитателями Магомета из Каира в Мекку. Три лампады разливают слабый свет по этому обиталищу смерти и при слабом мерцании их, и день и ночь, над гробом читаются [576] молитвы смиренными отшельниками, на которых лежит обязанность блюсти в лампадах неугасимый огонь. Рассказы магометанского духовенства о чудесах Софи-Эдине и написанная им история жизни святого — сбивчивы и противоречивы: но из них ясно, что шейх был человек с необыкновенным умом и большим по своему времени образованием. Вправо от ниши Софи-Эдине находится другая гробница, в которой покоится шах Измаил-Софи, основатель новой персидской монархии и родоначальник династии Софиев, царствовавшей до Шах-Надира. Некогда над этой царственной могилою висели укрепленные в своде храма четыре, принадлежавшие шаху Измаилу, меча, острием и силою которых он утвердил свой род на престоле Персии. Рука беспощадного времени исторгла два из них: другие два сняты персидскими государями,— и теперь драгоценные памятники мощной древности заменены какими-то жалкими, ничего не стоящими изделиями новейших оружейников.

Левее царского гроба находится светлая веселая комната, устроенная Шах-Аббасом и украшенная подаренными им чашами и вазами индийского фарфора. Еще левее вход в залу, в которой и находилась славная на всем Востоке библиотека арабских и персидских рукописей. Говорят, что эта библиотека получила основание в царствование Шах-Аббаса, тщательно собиравшего все драгоценные литературные памятники древности, которые потом он и сложил в мечеть, сооруженную в память его деда, Шейх-Софи. Несколько драгоценных дверей, окованных серебром и чистым золотом, вели в это хранилище мусульманской мудрости. Этою-то драгоценною библиотекою, — всем, что было в ней ценного, что составлялось веками из пожертвований многих властителей Персии, Сухтелен овладел, как военным трофеем. И ныне она хранится в Императорской С.-Петербургской публичной библиотеке. А там, где она была прежде, любопытный путешественник находит лишь опустевшие полки. [577]

Сухтелен провел это дело политично и тонко. Опасаясь увозом книг возбудить негодование народа, он начал выражением уважения и удивления перед мусульманскою святынею, и подарил мечети огромный персидский ковер. Ковер этот был тотчас же разостлан между гробами шейха и шаха Измаила. Это было доказательством благоприятного для русских расположения умов населения, которое, нужно сказать, гордилось еще накануне тем, что ни и городе, ни в округе его никогда не водворялись христиане. Тогда Сухтелен созвал к себе знатнейших представителей магометанского духовенства города, имевшего огромное влияние в целой Персии, и объявил им, что русское правительство, заботясь о нравственном воспитании и благоденствии своих многочисленных мусульманских подданных, крайне нуждается в книгах и в сочинениях знаменитых писателей Востока, и что ему поручено по этому поводу просить согласия духовных лиц отправить всю библиотеку Шейх-Софи-Эдине в Петербург, где с книг снимут копии, после чего подлинники возвращены будут обратно. После долгих споров, рассуждений и отговорок, почтенные хаджи и муллы наконец изъявили свое согласие. Тогда Сухтелен, в сопровождении их, отправился в мечеть и возложил на гроб шейха Софи парчовой мешок с восемьюстами червонцев, сказав присутствующим, что это — дар русского императора. Богатство приношения поразило мулл и книги тотчас же были сданы Сухтелену. Необходимо заметить, что персияне долго не понимали, что вся коллекция их манускриптов стала собственностью России; они все ждали их возвращения, и были убеждены, что русские переписчики все еще не успели списать их рукописи.

Покорением Ардебиля закончились и военные действия 1828 года в Персии. Вновь занятые русскими пункты: Урмия, Морага, Ардебиль и путь к Миане,— образовали железную цепь, надвигающуюся к самому сердцу Персидской монархии. Сопротивление шаха становилось невозможным. [578]

Еще прежде, когда передвижения русских войск только что начинались, невозможность сопротивления поняли англичане. Не отошли главные силы Паскевича и одного перехода от Тавриза, как мимо их верхом проскакал английский посланник Макдональд, а когда они едва миновали Уджан, он уже возвратился из Тегерана с известием, что шахом приняты все условия мира.

Паскевич назначил деревню Туркменчай пунктом, где должно состояться заключение мира,— и продолжал к нему наступление. [579]

XXXIV.

Туркменчайский мир.

В сорока трех верстах от Миане на пути из Тавриза, расположена небольшая деревня Туркменчай. Этому ничтожному селению, едва известному во времена Паскевича в ближайших центрах Персии, суждено было оставить свое имя в истории.

Получив известие, что Аббас-Мирза, по повелению шаха, едет навстречу к русским войскам для подписания мирного договора, Паскевич тотчас послал нарочного, чтобы просить наследного принца остановиться в деревне Туркменчае. Место это было выбрано, по словам самого Паскевича, потому, что в окрестностях находится много деревень, которые могли достаточно обеспечить продовольствие войск.

В самом Туркменчае поместились, однакоже, только два эскадрона улан да сводный гренадерский батальон из рот Херсонского и Грузинского полков, назначенные в конвой главной квартиры. Комендантом ее на время конгресса назначен был командир Херсонского полка, полковник Попов. [580]

Паскевич приехал в Туркменчай только 6-го числа. Его встретили уланы и батальон пехоты за деревнею. Он обошел войска, приветливо здоровался е солдатами и остался ими чрезвычайно доволен. «Я нашел их — говорит он: — в исправности, и даже одежду — порядочною. А не надо терять из виду, что эти роты стояли в Уджане бивуаком при 20-градусных морозах, а летом, под Аббас-Абадом, выдерживали 56-градусный зной».

Квартира для Паскевича была отведена в доме деревенского кеят-худе, старосты. Домик этот, любопытный для каждого русского, и поныне сохраняется в том виде, в каком он был во время персидской войны; он весьма невелик, одноэтажный и состоит всего из двух комнат, разделенных между собою коридором: в каждой комнате по одному окну, и так как стекла в них разноцветные, то в комнатах всегда царствует полусвет; наверху — бельведер с маленьким помещением, на дворе прекрасный цветник, также маленький, — и все это обнесено, по восточным обычаям, высокою глиняной стеною. Паскевич занял в доме только одну комнату, оставив другую для Аббаса-Мирзы. Здесь и решилась судьба Персии, а в лавровый венок России вплелась новая ветвь славы.

Местные жители долго помнили и хранили предание о том, как жили в доме туркменчайского старосты Паскевич и наследник Персидского царства. «Велик наш падишах, — говорил впоследствии хозяин домика одному русскому путешественнику, посетившему Туркменчай в 1839 году; — но ваш еще больше! Когда жил здесь Паскевич, наш Аббас-Мирза, бывало, все ходит за ним, все просит его,— такой смирный стал... А на дворе, бывало, целый день музыка гремит, а за деревнею сотни пушек стояли».

При данных обстоятельствах переговоры, конечно, затянуться надолго не могли, да притом и все пункты уже были рассмотрены и утверждены Аббас-Мирзою еще в Дей-Карагане. Русское правительство, нужно добавить, и само [581] склонялось уже на уступки, готово было ограничить контрибуцию всего пятью курурами. Паскевич, однако, скрыл это решение,— и Аббас-Мирза согласился на все.

С 9-го на 10-е число февраля, ровно в полночь, в момент объявленный персидским астрологом самым благоприятнейшим,— мир был подписан. 101 пушечный выстрел немедленно возвестил об этом событии войскам и народу. В лагере прогремело «ура», персияне сами изъявляли живейшую радость, поздравляли и обнимали друг друга. Аббас-Мирза казался печальным, но и он скоро оправился и принимал поздравления от русских и персидских чиновников — «с достоинством и свойственною ему любезностью»,— как выражается Паскевич,— и тут же, по персидскому обыкновению, раздавал леденцы всем присутствующим.

По туркменчайскому трактату Персия уступала России Эриванское и Нахичеванское ханства, при чем обязывалась не препятствовать переселению в русские пределы армян, предоставить России исключительное право плавания по Каспийскому морю и заплатить 10 куруров, или 20 миллионов рублей серебром, контрибуции.

Когда трактат был подписан, Аббас-Мирза предложил спять с края постоянную угрозу военной бури, которая заключалась в стоящих друг против друга враждебных войсках. Предложение было принято. Персидские войска, занимавшие Зангам, отступили к Тегерану, русский авангард, стоявший в Миане, отошел к Тавризу, а графу Сухтелену послано было приказание очистить Ардебиль, город, в котором Аббас-Мирза должен был иметь свою временную резиденцию до окончательного выступления русских войск из Адербейджана. Но когда именно русские должны будут очистить Адербейджан, долго оставалось не решенным вопросом.

Дело в том, что, по настояниям Паскевича, из числа десяти куруров, семь — должны были быть внесены прежде, чем войска оставят Тавриз; в обеспечение восьмого [582] курура русские временно оставляли за собою Хойскую провинцию, а уплата остальных двух куруров была рассрочена персиянам на несколько лет. Пять куруров персияне заплатили. И 26 повозок, нагруженных золотом и запряженных рослыми лошадьми, покрытыми богатыми коврами, имели торжественный въезд в Тифлис при радостных криках жителей, которым казалось, что в стены Тифлиса возвращаются сокровища, некогда увезенные из него свирепым Ага-Магомет-Ханом, родоначальником нынешней царской династии. Шестой курур был в дороге,— а седьмого достать было пока негде. Шах не иначе соглашался дать его из собственных денег, как за поручительством английского правительства в том, что Аббас-Мирза впоследствии возвратит ему эту сумму; а английский полномочный министр Макдональд не решался дать это ручательство, не уверенный, будет ли Аббас-Мирза иметь средства к уплате без возвращения ему Адербейджана. Чтобы выручить Аббаса-Мирзу из столь затруднительного положения, Макдональд предложил Паскевичу из своего казначейства немедленно миллион рублей серебром, с тем, чтобы русские очистили Тавриз таким образом не за семь, а за 6 1/2 куруров. Паскевич на это не согласился, требуя в обеспечение остального миллиона Урмийскую провинцию. Дело, наконец, уладилось. После короткого колебания Аббас-Мирза согласился оставить в русских руках Урмию,— и очищение Тавриза было решено. Не лишнее сказать, что миллион, добытый с таким трудом от Макдональда, обошелся персидскому наследному принцу весьма недешево: Макдональд за услугу потребовал уничтожения трактата, которым Англия обязывалась, в случае нападения на Персию какой-либо державы, давать ей 800 тысяч рублей субсидии, или помогать войсками и оружием.

Когда, таким образом, все дела были, наконец, улажены, Паскевич отправил в Тегеран генерал-маиора барона Розена приветствовать шаха с заключением мира. Вместе с Розеном ехали флигель-адъютант полковник [583] граф Толстой и генерального штаба штабс-капитан Коцебу; на последнего возлагалась обязанность собрать в Персии русских пленных и препроводить их в родные границы.

Когда они готовились к выезду, Мирза-Абуль-Гассан-Хан, министр шахский, просил Паскевича отправить в подарок шаху 5 тысяч червонцев, и, если возможно, новою монетою, утверждая, что шах примет этот подарок с особенным удовольствием. Как ни странна была просьба, как ни нелепо казалось подносить царствующему государю денежный подарок, однако настойчивость, с которою просил об этом персидский министр, не оставляла ни малейшего сомнения, что предложение это делается по желанию самого шаха. «Английский посланник — отмечает Паскевич в своем журнале:— подтвердил мне о таковой странности в характере Фетх-Али-Шаха». И вот, собрав и вложив в богатый парчовой мешок пять тысяч самых новеньких червонцев, Паскевич поручил барону Розену вручить их шаху, в науруз, т. е. 10-го марта, в день нового года по магометанскому летосчислению.

Розен прибыл в Тегеран 1-го марта. На пути повсюду, в городах и селениях, его встречали с почестями; две тысячи конницы сопровождали его в виде почетного эскорта. Но народ, ожидавший появления русских войск за Кафлан-Кухом, видимо был недоволен изменившимися обстоятельствами. Находились смельчаки, которые прямо говорили Розену: «Зачем вы едете одни? Почему не ведете с собою войска и отдаете нас опять ненавистным Каджарам?» Во многих местах ожидались серьезные волнения, и Розен заметил, что войска персидские повсюду стояли наготове.

Целую педелю прожил Розен в Тегеране, прежде чем принят был шахом в торжественной аудиенции. Она состоялась 8-го марта. Прием был без соблюдения восточного унизительного этикета, раз навсегда уничтоженного для русских настойчивостью Ермолова. Шах был [584] чрезвычайно благосклонен, выражал горячие чувства к русскому императору, с уважением говорил о Паскевиче, удивлялся строгой дисциплине в русских войсках. «Если подданные мои и потерпели разорение, — сказал он Розену:— то не от русских, а от своих же соотечественников». Шах поинтересовался, между прочим, узнать, как русские смотрят на Аббаса-Мирзу, и остался весьма доволен, когда Розен дал ему тонкий дипломатический ответ, что «Аббас-Мирза есть достойный сын великого государя».

Через два дня, в день науруза, шах получил назначенный ему подарок. К сожалению, впечатление подарка было ослаблено непрошенною молвой, которая с чудовищною быстротою облетела всю Персию и заранее дошла до шаха. Говорили именно, что Розен везет с собою не пять тысяч червонцев, а 400 тысяч рублей, и шах, поверивший слуху и уже предвкушавший удовольствие получить именно означенную сумму, был разочарован. Судьба, впрочем, позаботилась изгладить в уме повелителя Ирана нелестное мнение о щедрости русских. Почти в тот самый день, как Розен представлял шаху подарок, вспыхнуло восстание среди племени эздов. Жители выгнали от себя правителя, одного из царственных принцев, разграбили дом его, и, может быть, из опасения наказания, отправили к шаху из награбленного богатства 8 миллионов рублей, рассчитывая смягчить гнев его. Это было совершенною неожиданностию для шаха, а о том, каким путем доставались ему эти сокровища, он не хотел и думать. Розен писал Паскевичу, что шах был в восторге и даже сказал ему: «я не жалел платить деньги русским для блага и спокойствия своего государства, и Аллах ниспослал мне эти, взамен тех».

Изыскивая сделать что-либо приятное русскому государю в ответ на подарок, шах повелел, чтобы гвардейский баталион джанбазов, расположенный в Тегеране, именовался баталионом Его Величества, императора Всероссийского, [585] а один из баталионов адербейджанских — именем Паскевича. В то же время, чтобы дать своим подданным пример к возвращению русских пленных, шах приказал освободить даже нескольких женщин из своего гарема. «Такой беспримерный случай — говорит Розен в донесении к Паскевичу: — изумил тегеранских вельмож и народ, но не вызвал среди персиян подражания»,

Вообще, пленные возвращались с большими затруднениями. В Казвине, еще на пути к Тегерану, Розену едва не силою пришлось освобождать многих несчастных, скрытых и запертых в тайниках при первом слухе о приближении русской миссии. Собрать всех пленных не было уже никакой возможности: многие были проданы туркменами и через десятые руки дошли до самой Хивы; не малое число их томилось в отдаленнейших провинциях Персии, где шахский фирман являлся гласом вопиющего в пустыне. А в Тавризе совершалось и нечто такое, что было прямою противоположностью размену военнопленных. Именно в последние дни замечено было, что персияне исподтишка склоняют русских солдат к побегам, и что эти подговоры идут с каждым днем все с большей энергией. Были даже случаи открытого насилия, и нескольких солдат, захваченных по одиночке, увели в плен, а впоследствии или зачислили в шахскую гвардию, или продали в далекое безысходное рабство. Вспоминается при атом подвиг рядового ширванского полка Куксенки, который, в одном из подобных случаев, обнаружил замечательное присутствие духа и оказал русскому делу весьма серьезную услугу.

Однажды, — это было вечером 4 марта, — тавризскому коменданту дали знать, что несколько русских солдат задержаны персиянами в одном из домов, стоявших в самой отдаленнейшей части глухого форштадта. Полицеймейстер с офицерским патрулем немедленно отправился туда, и солдаты были освобождены. На шум сбежалась, между тем, огромная толпа вооруженного сброда и напала на [586] патруль; офицер был ранен, и слабая команда вынуждена отступить. Вот в это время, двое рядовых, Куксенко и другой, имя которого не сохранилось, были отрезаны от своих и очутились среди толпы персиян. Товарищ Куксенки, оступившись, упал в какую-то яму, и хотя успел выскочить из нее, но уже без оружия. Тогда оба они бросились в первую попавшуюся хату и в ней заперлись. Персияне, окружив дом, потребовали, чтобы солдаты сдались, и, получив отказ, вломились в двери. Тогда ширванцы сделали почти невероятное дело. Выстрелив два раза из ружья и положив на месте двух персиян, Куксенко громко скомандовал самому себе: «на руку»! — и с криком «ура»! поднял на штык первого персиянина; затем он устремился в толпу и, прокладывая себе путь штыком и прикладом, не только отбился от сотен вооруженных людей, но успел провести сквозь остолбеневшую толпу и своего безоружного товарища. Геройский подвиг этот послужил достойным эпилогом к персидской кампании. Паскевич собственноручно надел на Куксенку знак отличия Военного ордена.

Случаи, в роде рассказанных, указывали на враждебное настроение жителей Адербейджана в отношении к русским, и заставляли ожидать все больших и больших беспорядков. Действительно, когда седьмой курур был кое-как Аббас-Мирзою собран и уплачен; когда таким образом наступало время выступления русских войск из Тавриза, и известие об этом распространилось по Адербейджану, повсюду вспыхнули волнения. Персияне, опасаясь теперь мщения Аббаса-Мирзы за измену и стараясь смягчить его гнев, видимо усердствовали нападениями на русских. В самом Тавризе несколько солдат и офицеров были убиты из-за угла; в Мараге команда, посланная на фуражировку, встречена была каменьями; в Урмии один офицер, проходивший по улице ночью, был ранен кинжалом. Ходили слухи, что урмийские жители готовятся даже устроить и поголовную ночную резню. [587]

Конечно, как в Урмии, так и в Хое оставался довольно значительный русский отряд, под начальством генерала Панкратьева, и потому серьезной опасности не было: но так как войска эти оставались в персидских провинциях на неопределенное время, пока не будет уплачен персиянами 8-й курур, то естественно было позаботиться о водворении порядка в буйствовавших провинциях,— и меры принимались.

Выступление русских войск из Тавриза началось 22-го февраля, когда из города вышла первая колонна, и продолжалось до 8-го марта. И все это время население города провело в тревоге, усложнившей для русских войск и без того хлопотливое дело. Произошло это, между прочим, оттого, что вместе с войсками готовился уехать из Тавриза и глава мусульманского духовенства, тавризский «муджтехид» Ага-Мир-Феттах-Сеид, пожелавший переселиться в Россию. Нужно сказать, что влияние муджтехида на весь Адербейджан, и тем более на жителей столицы — было громадно. Добрые качества души его, бескорыстие и готовность помогать бедным привязывали к нему всю чернь, находившую в нем всегдашнего своего защитника, и отъезд его не мог не поднять на ноги все население Тавриза. Само персидское правительство думало, что отъезд Феттах-Сеида в Россию будет настолько же пагубен для власти Каджаров в Адербейджане, насколько принесет пользу России окончательным умиротворением ее мусульманских провинций.

Действительно, приобретение, в лице муджтехида, столь важной духовной особы Алиевой секты, не могло не иметь для русских серьезного политического значения, которым Паскевич и намеревался воспользоваться в полной мере. Он думал подчинить Феттах-Сеиду все духовенство щитов, по необходимости относившееся до сих пор в делах, касавшихся веры, к персидским муджтехидам, которые своим влиянием и поддерживали только ненависть к русским в своих единоверцах. Но персидское [588] правительство далеко не прочь было удержать эти старинные порядки, и принимало все меры, чтобы отклонить муджтехида от его намерения. Аббас-Мирза слал ему пригласительные письма, английский посланник его уговаривал, Аллаяр-Хан требовал с Сеида какой-то небывалый долг, чтобы этим иском задержать его, — но муджтехид остался непреклонен, и выезд его из Тавриза был назначен на 7-е марта. Наступил, наконец, этот день. С утра народ запрудил все улицы, а кровли усеялись женщинами. Толпа волновалась.

Муджтехид сам вышел на балкон своего дома. С большим смирением, всегда его отличавшим, он говорил народу, что изменить слову, однажды нм произнесенному, для него было бы еще прискорбнее, чем расстаться с родиной и близкими, что поступок его не может быть подвергнут осуждению, так как не деньги и почести влекут его в Россию, а исключительно привязанность к народу, который он имел случай узнать, и среди которого решился окончить свою жизнь. Толпа отвечала воплями и рыданиями. Наружность муджтехида в эти трудные минуты изменилась; он был бледен и дрожащим голосом уговаривал народ забыть его пребывание в Тавризе.

В 8 часов утра, дорожная коляска Феттах-Сеида, окруженная казачьим конвоем, выехала из ворот дома; за ней бросилась толпа. Многие кидались под лошадей, все— целовали руки его и просили на память куски его одежды. Верст пять за городскую заставу провожала его толпа; но вот, экипаж понесся во всю прыть, — и народ отстал.

На следующий день, 8 марта, утром, выехал из Тавриза Паскевич, а в полдень Аббас-Мирза имел торжественный въезд в свой загородный дворец, — и торжественный и печальный в одно и то же время. Управлявший тогда Адербейджанскою областью генерал-маиор барон Остен-Сакен, еще остававшийся в городе, так рассказывает об этом в своих записках: [589]

«Положение Аббаса-Мирзы, при возвращении в Тавриз, было самое неприятное, которое стеснило бы и умнейшего из умных, говорит он:— Но я был свидетелем забавной сцепы, выразившей и находчивость его и дерзость в высшей степени. Я оставался в Тавризе с последнею колонною войск, до приезда Аббаса-Мирзы, которому должен был передать управление Адербейджанским краем. Я ожидал его с почетным караулом в загородном дворце, вокруг которого толпились тысячи народа. После приветствия, обращенного к солдатам, Аббас-Мирза пригласил меня с собою в комнату. Войдя, мы подошли к окну, и я с возрастающим любопытством ожидал, что он скажет пароду. Я приказал переводчику слушать со вниманием и передать мне буквально. Вот вкратце слова его:

«Несчастие, ниспосланное нам Богом, да послужит для нас уроком. Взгляните на этот дворец; здесь зимовала казачья бригада, и что же? Прутика не тронуто, как будто бы я поручил мой дворец лучшему хозяину. А вас, негодяев, куда ни поведу, — вы везде грабите, жжете и убиваете. Вас встречают и провожают проклятиями. Может ли быть над вами благословение неба?»

Народ был ошеломлен такою речью, — но разразился знаками одобрения.

Довольный спокойствием, порядком и сохранением Тавриза, Аббас-Мирза сказал между прочим полковнику Лазареву:

«Кто любит своего коня, тот радуется, когда его холят. И я тем более обязан вам за попечение о жителях, что они весьма близки моему сердцу; я жил с ними от самой моей юности»...

Как только Аббас-Мирза приехал в загородный дворец, последние русские войска, полки Херсонский и Грузинский, покинули Тавриз, чтобы дать ему возможность в тот же день торжественно вступить в свою резиденцию и уже в отсутствие гяуров встретить 9-е марта, т. е. навруз, новый мусульманский год. Войска потянулись по [590] персидской земле, конвоируя громадные обозы, магазины и парки, — все, что засело в Тавризе до последней минуты и теперь двигалось обратно на русскую сторону Аракса. Еще стояла суровая зима, попутная гористая часть Персии была совершенно безлюдна и безлесна, и войскам приходилось переносить неимоверные лишения, не имея часто даже кустарника, чтобы разложить на ночлеге скудный бивуачный огонек. Так дошли до Аракса, и 24 марта переправились через него у Асландуза, чтобы встретить раннюю в тот год Пасху уже на русской земле. Южная часть Карабага ничем не отличается, правда, от Персии: те же опустошения, то же безлюдие,— следы минувшего персидского вторжения, от которого страна не успела еще оправиться. Но здесь ласковее было солнце, приветливее смотрело ясное голубое небо. Начиналась весна, и оживающая природа вливала силу и бодрость в усталых солдат. Сухое розговенье одними сухарями, даже без водки, которой не нашлось у маркитантов, не ослабило общего веселого настроения духа. Войска сознавали, что пришли домой, что труды долгой войны кончены, и кончены со славою, обессмертившею имена участников ее.

Результаты войны были, в самом деле, необыкновенно богаты для России, и это умели оценить уже ближайшие ее современники.

«Многие, — говорит один из них: — с легкой руки Паскевича, приписывали причины этой войны интригам самого Ермолова, из желания прославить себя. Что он бесцеремонно обращался с персидским двором, часто задирал его и всячески старался мешать влиянию англичан в Персии — это правда; что он завистливым оком смотрел па богатую Эриванскую провинцию, нужную нам, сверх того, для обуздания разбойнических кочевых татар, живших тогда на пограничной черте и имевших поддержку в эриванском хане, — это тоже несомненно. Но в сравнении с лордом Клейвом или Гастингсом Ермолов был ангел чистоты. И если интрига его вывела персиян из [591] терпения и понудила начать войну, самую счастливую для России по легкости завоеваний и полученной огромной контрибуции, втрое покрывшей расходы, — то Ермолову за эту важную для наших польз интригу следует поставить памятник, с означением, впрочем, на пьедестале и услуги англичан тогдашней Ост-Индской компании, как подстрекателей персиян к вторжению в русские пределы».

Заключение мира праздновалось в Петербурге с особенною торжественностью и пышностью. Признательный монарх щедро наградил вождя победоносных русских войск. За Аббас-Абад Паскевич получил орден св. Владимира 1-го класса, за взятие Эривани — Георгия 2-й степени, за заключение мира — миллион рублей ассигнациями из взятой контрибуции; за присоединение к русским владениям Армянской области с главным городом Эриванью, он возведен в графское достоинство, с титулом Эриванского.

Паскевич в следующих словах выразил свою благодарность войскам: «Вам я обязан и славою личною и милостями ко мне Государя. С растроганною душою благодарю вас, храбрые друзья и сослуживцы». Персидский шах, в свою очередь, прислал Паскевичу алмазные знаки ордена Льва и Солнца на бриллиантовой цепи, ценою в 60 тысяч рублей, чтобы этот орден наследственно переходил в фамилии Паскевича. Извещая о своих наградах Жуковского, Паскевич писал между прочим: «Жаль, что ваши струны замолкли; может быть и мы в превосходных творениях ваших приютились бы к бессмертию, если не грозными делами, то перенесением трудов неимоверных.. Право, их можно не краснея передать если не потомству, то хотя современникам на память»... Но и муза Жуковского не осталась холодна к славе того, с чьим именем связана память об одной из победоноснейших войн России.

И все царство Митридата,
До подошвы Арарата,
Взял наш северный Аякс;
Русской гранью стал Аракс. — [592]

Так говорит Жуковский в своем знаменитом стихотворении: «Бородинская Годовщина».

Всем офицерам, участвовавшим в кампании, пожаловано не в зачет годовое жалованье, а нижним чинам по 5 рублей ассигнациями на человека. Нижегородский драгунский полк получил Георгиевские штандарты; 42-й егерский — знамена с надписью «за оборону Шуши против персиян в 1826 году»; полки Кавказской гренадерской бригады — надпись на кивера: «за отличие». Кроме того, в память покорения Эривани, 7-му карабинерному полку повелено именоваться впредь Эриванским карабинерным полком, а шефом Грузинского полка назначен новорожденный великий князь Константин Николаевич. Приказ состоялся об этом 27 октября 1827 года, и получен во время стоянки в Тавризе. «Офицеры, — говорит историк этого полка: — возбужденные чувством признательности, блестящим торжеством доказали чужеземцам, как русские люди умеют ценить милость государя, — и тогда же положили между собою — праздновать этот день всегда и везде, где бы они ни находились, как намять счастливейшего события в их полковой жизни».

Не лишнее сказать, что Макдональд усиленно домогался, чтобы ему и всем чиновникам английской миссии, за хлопоты и принятые на себя обязательства, исходатайствованы были русские ордена. Паскевич предложил назначить ему орден св. Анны 1-й степени, Макнилю — 2-й степени, прочим — Владимирские или Анненские кресты. Но так как по английским статутам никто не может получить чужестранного ордена, не участвуя в боях с войсками той державы, от которой получается орден, то разрешения на это со стороны английского правительства дано не было. Макдональд получил богатую табакерку с портретом императора, Макниль — табакерку с вензелем.

Аббас-Мирзе, как одному из уполномоченных, подписавших мирный трактат, император назначил в подарок 18 пушек с полным к ним комплектом [593] боевых зарядов, и свой портрет богато украшенный, для ношения на груди, на голубой ленте. «Приличнейшего подарка для наследника престола соседней державы нельзя было приискать»,— писал граф Нессельроде к Паскевичу, поручая ему отправить этот драгоценный подарок с нарочным офицером. Паскевич послал своего адъютанта ротмистра Фелькерзама, поручив ему, однако, вручить подарки не ранее, как после ратификации мирного договора шахом. Фелькерзам застал Аббаса-Мирзу в Тегеране.

3-го июня шах подписал мирный трактат, а 4-го числа Фелькерзам и русский консул Амбургер были приняты им в торжественной аудиенции. Шах видимо уже примирился, с понесенными потерями; он говорил Амбургеру, что война была даже полезна Персии в том отношении, что соединила ее с русским государством теснейшею дружбою.

«Двадцать миллионов, которые я отдаю, — говорил шах:— чем отличаются от денег, которые хранятся в моем казначействе? Разве тем только, что они перешли к императору. Но что же делать?.. Его величество нуждался в деньгах и имел большую надобность в двух моих областях для войны с султаном. Я ему все это уступил охотно, но если оне мне когда-нибудь понадобятся, то император, конечно, мне в них не откажет».

7-го числа последовало представление и наследному принцу. В церемониальном шествии Амбургер и Фелькерзам ехали верхом; портрет и письмо императора на золотом подносе вез один из чиновников русской миссии, также верхом; церемониймейстер, шахские есаулы, ферраши и войско сопровождали шествие. Во дворе дворца, где был расположен почти весь тегеранский гарнизон и все придворные чины, все сошли с коней. Фелькерзам взял поднос в руки. Войска отдали ему честь с барабанным боем. Аббас-Мирза встретил посланников сидя на троне, окруженный своими и шахскими министрами.

Амбургер громко провозгласил, что государь император соизволил пожаловать его высочеству наследному [594] принцу 18 пушек и свой портрет в знак особого своего благоволения. Принц встал и, сделав несколько шагов вперед, принял портрет и письмо. Каймакам прочел его. Наследник был видимо тронут, и с чувством выражал благодарность государю. «Одно, что его высочество позволил себе против этикета, — доносил Амбургер,— было то, что он не надел тотчас на себя портрета. Но он извинился тем. что хочет в первый раз украсить себя оным, когда представится императору».

Последний, заключительный акт Персидской войны совершился 29-го июля 1828 года, под стенами только что покоренной тогда русскими турецкой крепости Ахалкалаки. Там произошел размен ратификаций мирного договора между Россиею и Персиею.

В тот день, когда спала жара, весь генералитет и все офицеры, находившиеся при главной квартире, собрались к ставке главнокомандующего; тут же выстроен был весь 42 егерский полк и дивизион сводного уланского полка в парадной форме. В 7 часов вечера музыка возвестила приближение персидского посланника, Мирзы Джафара. Он нес в руках, под золотою парчою, ящик с мирным договором. Ему предшествовали комендант главной квартиры и несколько ассистентов, из офицеров разных полков. Войска отдавали честь, играла музыка. Паскевич, окруженный блестящею свитой, принял посланника в своем шатре, где перед ним на столике стоял обитый малиновым бархатом ящик, верхнюю крышку которого украшали пять золотых орлов, а края выложены были золотыми позументами. В этом-то ящике, обшитом внутри дорогим атласом, хранились три свитка туркменчайского договора на тонком белом пергаменте, подписанных собственноручно императором Николаем. К каждому из свитков привешена была, на золотом шнуре с кистями, государственная печать, сохранявшаяся в отдельном золоченом футлярчике.

Персидский трактат, за подписью Фет-Али-Шаха, уложен был в ящике, обитом снаружи чистым золотом [595] с вытисненными на нем цветами в азиятском вкусе. Самый трактат был вписан в книгу, обделанную в богатый парчовой переплет.

Такая роскошь трактатов, но сравнению с трактатами прошлых времен, была чрезвычайна; еще за сто лет перед этим мирные договоры европейских держав не имели и тени великолепия. Славный, напр., нейштадтский трактат был привезен к Петру в двух простых деревянных лубках, перевязанных простою бечевкой.

Размен ратификаций совершился в шатре. Паскевич, сопровождаемый персидским посланником, вышел к войскам, и был приветствуем громкими криками «ура»! Егеря и уланы прошли перед ними церемониальным маршем. Не лишнее сказать, что 42-му егерскому полку, который первый из войск Кавказского корпуса сражался с главными силами Аббаса-Мирзы в самом начале войны, пришлось быть единственным свидетелем и последнего обряда заключения мира, так как другого полка при главной квартире в то время не случилось.

Персидская война заключилась окончательно. Но новым поводом к торжеству послужило вступление в Москву сводного гвардейского полка, который в тяжкой войне заслужил себе прощение за вину, увлекшую его на отдаленный Кавказ, и новое благоволение государя. Когда, 3-го ноября 1828 года, он с музыкой и распущенными знаменами вступал в улицы первопрестольной Москвы, тысячи жителей древней столицы спешили приветствовать грозных победителей. Москва первою узнала о вторжении персиян, и первая же увидела на стогнах своих знамена побежденной Персии. Последние принадлежали ей. «В бытность мою в Москве для священного коронования,— писал император, в рескрипте своем на имя тогдашнего московского военного генерал-губернатора князя Голицына: — получил я известие о вторжении персиян в наши области и вслед затем донесение о поражении и изгнании неприятеля из пределов империи. В ознаменование случая сего даровал я [596] любезному первопрестольному граду Москве первые знамена, отбитые от персиян, повелев, чтобы и впредь все трофеи, которые будут взяты во время войны с Персией, были бы также хранимы в Москве». Лейб-гвардии сводный полк и вступал теперь в первопрестольный город России с новым трофеем, который предназначался для московской оружейной палаты, где хранятся многоразличные сокровища русских царей. Это был драгоценный трон Аббаса-Мирзы, завоеванный в Тавризе, и представляющий собою старинное кресло с резной раззолоченной работой, обитое малиновым бархатом. Остальные трофеи: семь пушек, вылитых персидскими мастерами на тавризском литейном дворе, во время управления русскими Адербейджанской областью; ключи от ворог персидской столицы, нарочно сделанные для поднесения императору искуснейшим оружейником принца, знаменитым Ага-Магометом-Алием; две любопытные исторические картины, взятые в Уджанском дворце, азиятские ружья, палатка Аббаса-Мирзы с двумя богатейшими принадлежащими к ней коврами, и, наконец, богатая Ардебильская библиотека, заключавшая в себе драгоценные манускрипты Персии — отправлены были в Петербург.

Персидская война, случившаяся в один из значительнейших моментов жизни России и сопряженная с неимоверными трудностями, вести о которых разносились по всей русской земле, оставила глубокое впечатление, и ближайшие современники отметили ее целым рядом памятников.

Император Николай установил для всех участников войны серебряную медаль на соединенной ленте орденов св. Георгия и Владимира. «Да послужит знак сей — сказано было в Высочайшем приказе войскам:— памятником мужества и кроткого поведения вашего. Да будет он новым залогом верной службы русского войска и моей к вам признательности».

Грузия предположила построить в Тифлисе, со стороны эриванского въезда, триумфальные ворота, с устроенным внутри их помещением для четырех отставных [597] ветеранов. Сводчатые ворота эти предполагалось сложить из дикого камня, а все барельефы и украшения, представляющие виды взятых крепостей, отлить из чугуна, «дабы время не истребило их, и потомство запечатлело бы в памяти своей блистательные успехи российского оружия». На лицевой стороне ворот проектировался бюст императора Николая с надписью: «Признательная Грузия победоносному российскому воинству» на другой — герб древней Иверии с вензелевым именем императора, а под ним, в лавровом венке. названия покоренных крепостей, и тут же на мраморных досках имена генералов и всех полков, участвовавших в Персидской кампании. Жители Грузии готовы были пожертвовать для этого значительные суммы, самый проект уже был представлен на высочайшее утверждение, но почему он не был приведен в исполнение — неизвестно.

К числу памятников персидской войны следует отнести и богатое собрание литографированных видов и картин, изображающих главнейшие события ее. Эти картины были написаны известным художником Машковым, который был прислан на Кавказ академиею паук и художеств еще в 1816 году и с тех пор не покидал Кавказа. Находясь в беспрерывных разъездах, он осмотрел все, что было любопытного на Кавказе, и составил богатые коллекции картин, из которых некоторые были представлены императору Александру Павловичу. В персидскую войну Машков сопровождал Паскевича, был очевидцем главных происшествий этой достопамятной кампании и создал целый альбом из 13 больших картин, изображающих следующие моменты: 1) поражение персиян под Елизаветполем, 2) сражение при Джеванбулаке, 3) положение победителей и побежденных по окончании Джеванбулакского боя, 4) сдача крепости Аббас-Абада, 5) взятие Сардарь-Абада, 6) покорение Эривани, 7) переправа русских войск через Аракс. 8) торжественное вступление в Тавриз, 9) поход на Тавриз, 10) первое свидание графа [598] Паскевича с Аббас-Мирзою, 11) заключение мира в Туркменчае, 12) персидский транспорт с золотом, переходящий через горы и 13) прием контрибуционного золота в Тавризе.

Художник старался изобразить в своих картинах все роды войск, как русских, так и персидских, в их характерных типах и костюмах. Здесь и кавказские солдаты и черноморские казаки, и сарбазы и джамбазы, и куртинцы и проч. — и в различных положениях этих воинов автор хотел представить их характеристику. Кроме художественного достоинства, удачный выбор момента изображаемых событий и портреты всех наиболее выдающихся деятелей придавали этой коллекции особенную историческую ценность ¹⁷.

Были, как известно, и еще картины, не вошедшие в это собрание. Сюда принадлежат: «Торжественная встреча русских войск архиепископом Нерсесом в Эчмиадзине», о которой упоминает Красовский, и «Переселение 40.000 армян из Персии в русские пределы под личным распоряжением полковника Л. Е. Лазарева в 1828 году», о чем упоминается в «Собрании актов, относящихся к обозрению истории Армянского народа».

Любопытно также, что сами персияне оставили в России характерный памятник этой войны. Еще во время пребывания Паскевича в Тавризе, к нему явились два персидские художника и предложили выбить медали в память взятия русскими войсками Эривани и пребывания их в столице Адербейджана. Паскевич отправил образчик таких медалей из золота, серебра и меди в Петербург, и писал, что «медали эти, выбитые самими персиянами, посредством штемпелей и машин, сделанных ими же, в самом Тавризе, — послужат довольно замечательным памятником этих событий».

Впоследствии знаменитый русский скульптор и медальер трафь Федор Петрович Толстой, создавая свою известную [599] коллекцию медалей войны 1826-1829 годов, в дивно-художественных аллегорических изображениях отметил и славнейшие подвиги персидской войны. Последней посвящены им именно три медали, изображающие Елизаветпольскую победу, взятие Эривани и взятие Тавриза. На медали в намять Елизаветпольской битвы изображен всадник, вместе с конем поверженный могучим витязем, чело которого осенено шлемом. Поверженный перс с его характерным лицом и рукою, которою он хочет закрыться от удара, мощный, с крупными формами конь, опрокинутый на землю, наконец витязь с гордо поднятым челом и с мечем, устремленным на врага, — поражают совершенством художественного выполнения. Медаль на взятие Эривани представляет русского воина, напоминающего видом своим императора Николая: у ног его, головой к зрителю, обнаженное тело врага, брошенное на развалины; кругом стены крепости, по местам разбитые и превращенные в груды камней; справа от витязя на стене водружены знамена, а слева, восходящее из-за развалин солнце, — эмблема новой эпохи свободы и просвещения, наставшей для Армении. Взятие Тавриза изображено так: несколько старшин, облеченных в длинные восточные костюмы, почтительно подходят к витязю, ожидающему их; за ними стены города. Художественная прелесть изображений необычайна на этих трофеях мирного искусства, взятых с воспоминаний о величественных подвигах русских на бранном поле.

С окончанием персидской войны, трое из ее виднейших деятелей, Красовский, Бенкендорф, и граф Сухтелен удаляются с военной сцены Кавказа. Красовский, правда, остается еще некоторое время в качестве управляющего Эриванской областью, но Бенкендорф и Сухтелен уезжают с Кавказа тотчас по заключении мира.

Бенкендорф в короткое пребывание свое в воинственном крае сумел приобрести общую любовь, и оставил по себе добрую память. Вернувшись в Петербург, он в [600] качестве генерал-адъютанта сопровождал императора Николая в турецком походе. Рассказывают, что привязанность к нему государя была так сильна, что он поменялся с ним шпагами. Оставаться в бездействии при главной квартире, Бенкендорф не мог по своей подвижной, деятельной натуре, и выпросил себе летучий отряд, который, расположившись у подножия Балкан в селении Проводы, служил связующим звеном между главною армиею и ее корпусами, осаждавшими Шумлу и Варну. Но здоровье Бенкендорфа, уже расстроенное знойным климатом Персии, не выдержало новых трудов; он тяжко заболел и умер под солдатскою палаткой 6 августа 1828 года, на 44 году от рождения.

Последний вздох его довелось принять его знаменитому сослуживцу по Грузии, князю Мадатову.

«Я третьего дня, — писал Мадатов от 5 августа: — приехал сюда (в Проводы) командовать отрядом на место Константина Бенкендорфа, и нашел его в самом отчаянном положении. Вечером, он пришел в память, радовался моему приезду, спросил о Грузии, потом простился со мною и говорил, что ожидает каждую минуту своей смерти. Я успокоил его, сколько мог, подавая надежду на выздоровление. Все было тщетно, он был очень труден; на ночь начался пароксизм, он не мог переносить его, совершенно пришел в беспамятство и умер в 11 часов пополудни. Бедные дети остались сиротами. Тело велел отпеть русским священникам, за неимением лютеранского, также сделал гроб свинцовый и отправил на большую дорогу к м. Козлуджи. Может быть, родные захотят перевести его в Россию».

Тело Бенкендорфа, действительно, отправлено было в Штутгарт и предано земле в фамильном склепе.

Занимая почетное место в ряду военных деятелей, Бенкендорф не менее почетное место получил и в русской военной литературе. Изданное на французском языке сочинение его о казаках и вообще о службе легкой кавалерии [601] пользуется известностью и может служить весьма полезной школой для изучения партизанской войны.

Немногими годами пережил Бенкендорфа и товарищ его по персидской войне, граф Сухтелен. Вернувшись в Петербург, на прежнюю должность генерал-квартирмейстера главного штаба, он также участвовал в турецком походе, то начальствуя особым отрядом под Варною, то состоя при особе императора, то командуя корпусом в Бабагаде. Расстроенное здоровье помешало ему участвовать в кампании 1829 года; он ездил лечиться за границу, а по возвращении назначен был, в апреле 1830 года, оренбургским военным губернатором.

Старожилы Оренбурга и до сих пор хранят признательную память о Сухтелене,— так много в короткий период его управления было сделано для процветания тогда еще пустынного, полудикого края. Там он и умер 20 марта 1833 года от нервного удара.

С прискорбием принял государь неожиданное известие о кончине графа и не велел печатать приказа об исключении его из списков, нока не будет приготовлен к этой печальной утрате престарелый отец покойного. Это было вполне заслуженное внимание государя к человеку, оставившему после себя прекрасную память в рядах всей русской армии и в народе, с которым ему доводилось приходить в соприкосновение.

Среди жителей Оренбурга внезапная смерть Сухтелена вызвала выражение истинного горя.

Тело его, по настоянию жителей, погребено было в самом центре города, в ограде собора Петропавловской церкви, где и теперь виднеется его одинокая — к сожалению уже забываемая могила, со скромным памятником, представляющим гранитную скалу, увенчанную большим золоченным крестом. Короткая надпись на черной мраморной доске гласит: «:здесь погребено тело раба Божия графа Павла Петровича Сухтелена». [602]

До какой степени народ благоговел к его памяти, может служить следующий факт. Когда обер-прокурор святейшего синода узнал, что Сухтелен был реформатского вероисповедания, и возбудил вопрос о незаконном погребении его в ограде православной церкви,— государь приказал запросить об этом мнение нового начальника оренбургского края Перовского. Перовский отвечал категорически, что «заслуги Сухтелена слишком велики для того, чтобы поднимать вопрос о принадлежности его к тому или другому исповеданию, что погребение его в ограде Петропавловской церкви сделано согласно собственному желанию покойного, что это желание было известно всем жителям города, и неисполнение его могло бы произвести в народе, непросвещенном и преданном покойному графу, — ропот и даже негодование». Народ, помнивший его доброту, действительно, не хотел справляться, какого он вероисповедания, и усердно служил по нем панихиды, тысячными толпами собираясь к его могиле, сокрывшей преждевременно так много надежд, заслуг и добродетелей.

Комментарии

16. Стих из трагедии Корнеля:

Я молод — это правда, — но в благородных душах
Храбрость не совпадает с годами.

17. Стоили все эти гравюры в то время 50 р. асс. Но сохранились ли где-либо полные экземпляры этой коллекции, к сожалению,— неизвестно.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том III, Выпуск 4. СПб. 1888