-

ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

ОЧЕРКАХ, ЭПИЗОДАХ, ЛЕГЕНДАХ И БИОГРАФИЯХ.

ТОМ III.

ПЕРСИДСКАЯ ВОЙНА 1826-1828 г.

Выпуск II.

XII.

В Карабаге.

Победоносный отряд Паскевича, нанесший поражение персиянам под Елизаветполем, быстро двигался вперед по следам бегущего неприятеля. От Тер-Тера, — пункт, с которого началось прослеженное русскими движение Аббас-Мирзы навстречу Мадатову, — войска, как занес в свой путевой журнал Паскевич, делали по 30 и 35 верст в сутки. Персияне нигде не встречались. Они бежали с такою быстротой, что 18 сентября были уже за Араксом. Но в разоренной пребыванием 60-титысячной армии Аббас-Мирзы и обезлюдевшей стране, отряд не находил достаточного продовольствия и терпел весьма ощутительный недостаток в удовлетворении первейших потребностей.

В авангарде шел князь Мадатов. Вступая теперь снова в должность окружного начальника татарских ханств, он принимал на себя тяжелую обязанность продовольствовать вступавший в Карабаг одиннадцатитысячный русский корпус. Но, чтобы быть в состоянии исполнить ее, необходимо было немедленно принять меры, чтобы, насколько позволяли средства, умиротворить край, без чего невозможны были ни продовольствие, ни целесообразные действия [214] русских войск. Узнав на первых же шагах в Карабаге, что Мехти-Кули-Хан, бывший владелец страны, вместе с шахсеванцами, старается увлечь все кочевое население ханства в пределы Персии, он тотчас разослал прокламации, в которых, изображая вероломство персиян, убеждал жителей возвратиться в свои зимовки и заняться хозяйством. Не довольствуясь этим и считая полезным рассеять ложные слухи, распущенные персиянами о его смерти, Мадатов опередил свой отряд и, свернув с дороги от речки Хочини, близ Шах-Булаха, поехал с 50-ю казаками в Шушу, обязанную ему, как победителю под Шамхором, своим спасением. Шуша сделала ему торжественный прием. И четырех верстах от крепости встретил его полковник Реут, в сопровождении армянского духовенства в полном облачении, и массы парода. Князь, тронутый выражением народного чувства, сошел с коня и пешком вступил в город через Елизаветпольские ворота. Со стен Шушинской крепости его приветствовали пушечными выстрелами, в городе играла военная музыка, войска стояли в ружье, и народ, не исключая женщин и даже детей, теснясь вокруг князя, благословлял его имя, как избавителя от бедствий продолжительной осады.

Но здесь же, в Шуше, среди триумфа и ликования жителей, Мадатову пришлось услышать и печальную весть о своем разорении. Селение его Чинахчи, с богатым помещичьим домом, и шесть принадлежавших к имению деревень были преданы персиянами полному разрушению. Мадатову рассказывали, что из крепости, в продолжение нескольких дней, видно было зарево тамошнего страшного пожара. Персияне истребили все, чего не могли увезти с собою, уничтожили все виноградники, сады и угнали табуны лучших его карабагских лошадей. С покорностию судьбе князь перенес этот тяжкий удар, скорбя о тех, которые лишились при этом и последнего куска насущного хлеба.

Взамен того, Мадатов имел утешение убедиться, что деятельность его в крае не прошла бесследно. Нужно [215] сказать, что свое имение в Карабаге Мадатов получил от хана карабагского еще в 1819 году. Из этого обстоятельства возникло, впоследствии, весьма оригинальное дело. Комитет министров, на рассмотрение которого поступило ходатайство Ермолова по этому вопросу, нашел, что русскому чиновнику, находящемуся на государственной службе, не прилично принять такой подарок от хана, тем более, что и хан, по обычаям страны, не мог по произволу распоряжаться имениями, принадлежащими к ханству. Ермолов возразил на это, что комитет министров, конечно, пришел бы к другому заключению, если бы граф Нессельроде представил для его соображений подлинный трактат, заключенный с карабагским ханом: что по этому трактату ханская власть в раздаче земель ничем не ограничена, и ханы пользуются правом отдавать их, кому заблагорассудят. «Что же касается до неприличия в принятии подарка, — писал Ермолов, — то хан и не имеет дерзости предлагать подарок русскому генералу, — он только возвращает часть того, что некогда принадлежало предкам Мадатова и было утрачено ими вследствие неоднократных переворотов, испытанных Карабагом». Так ли это было на самом деле, или предки Мадатова вовсе не владели никакими имениями — для Ермолова, имевшего другие виды, вопрос казался безразличным: он только опровергал претензии на это имение одного из карабагских жителей, армянина Шах-Назарова, снискавшего себе сильного покровителя в лице министра иностранных дел, графа Нессельроде. Не разбирая вопроса, принадлежали или не принадлежали земли эти предкам Шах-Назарова, Ермолов указывал на факт, что в настоящее время оне принадлежат карабагскому хану и, как собственность, отняты от него в пользу того или другого быть не могут. К тому же, права свои Назаров основывал лишь на том, что родной его брат признан был владельцем этого имения грамотою императора Павла I-го, данною 2 июля 1799 года. «Но на сие — замечает Ермолов: — довольно сказать, что ханство Карабагское [216] поступило в подданство России при императоре, ныне благополучно царствующем». Император Александр признал вполне основательными доводы Ермолова, и высочайшею грамотою 8 октября 1821 года, утвердил за Мадатовым Чиханчи со всеми принадлежащими к нему деревнями. Цель дарования Мадатову этих земель была указана в самых словах высочайшего рескрипта, служащих как бы подтверждением тех политических расчетов, которые при этом преследовал Ермолов. «Ни мало не сомневаюсь, — писал государь: — что владелец благоразумными распоряжениями своими и лучшим обхождением с поселянами покажет пример превосходства управления благоустроенного перед своенравным господством азиятским, и через то расположит более сердца жителей к Державе, всегда готовой споспешествовать благу своих подданных».

Впоследствии, Паскевич воспользовался этим обстоятельством, чтобы обвинять Мадатова в насильственном захвате ханских земель. Но теперь, пока налицо были только одни яркие доказательства, что цель, с которою ему было дано правительством имение, — достигнута, он употреблял все средства, чтобы привязать к русскому владычеству жителей, еще недавно безответных рабов ханских, и вполне в этом успел: во время нашествия персиян, крестьяне его были единственные во всей Карабагской провинции, которые остались верными русским. Бросив дома и все свое имущество. они вошли в Шушу и, с оружием в руках, отстаивали крепость вместе с гарнизоном: последние 600 голов рогатого скота, которые они успели ввести за собою в Шушу, добровольно отданы были имп на общее продовольствие. И этот пример не мог не произвести известного впечатления на других жителей края, служа доказательством, что инсинуации персиян против русского управления заведомо ложны.

Из Шуши Мадатов поспешил к своему отряду и догнал его уже в Ах-Углане. Весь этот марш был сделан с такою быстротою, что авангард пришел в [217] Ах-Углан 19-го числа, т. е. шесть дней спустя после Елизаветпольского боя.

Главный корпус, предводимый самим Паскевичем, минуя Шушу, прошел, между тем, окружною дорогою далее к персидской границе, куда скоро потребован был из Ах-Углана и весь отряд Мадатова. Сам же Мадатов, приняв в управление Карабагскую провинцию, должен был пока остаться в стороне от военных действий и возвратиться в Шушу. Там ожидали его другие труды и заботы. Он скоро имел возможность убедиться, что его прокламации, отправленные с похода, произвели свое действие: кочевые племена стали возвращаться в свои жилища и даже обратили оружие против самих шахсеванцев и Мехти-Кули-Хана. Но это было только началом дела. Нужно было установить порядок в казенном хозяйстве, открыть суды, стараться о том, чтобы жители вспахали и засеяли поля, для избежания голода на будущий год, и, наконец, что представляло особенные трудности, добывать войскам продовольствие.

Паскевич, между тем, расположил свои войска лагерем на реке Черекене, верстах в 22 от Асландуза, заслоняя дорогу из Персии к Шуше. Но это бездействие, наложенное на него Ермоловым, вовсе не согласовалось с личными воззрениями его на положение дел. Он рвался вперед и настоятельно просил разрешения перейти Аракс, считая возможным продолжить и окончить войну действиями в пределах Персии. По его плану следовало немедленно вступить в пограничную с Карабагом, Карадагскую персидскую провинцию, занять ее главный город Агар и оттуда идти прямо на Тавриз. Он был уверен, что быстрое движение русских войск застанет неприятеля врасплох, не даст ему времени приготовиться к защите — и Тавриз будет в русских руках. Тогда, с завоеванными в нем орудиями, можно будет идти и брать Эривань.

Ермолов смотрел на дело совершенно иначе и не дал Паскевичу согласия на это наступательное движение. По его [218] мнению, высказанному в донесении государю, Аббас-Мирза, сохранив после сражения всю артиллерию и большую часть пехоты, мог воспользоваться гористым положением Карадагской земли и задержать войска, чтобы дать время подойти к нему на помощь шаху, который, по последним известиям, был в Агаре, — а между тем многочисленная конница кочевых персидских народов захватила бы русских с тылу... «Карадаг — прибавляет Ермолов: — не довольно дает продовольствия собственным жителям и еще менее представит оного войскам нашим, когда пройдет впереди Аббас-Мирза». В то же время Ермолов писал более подробно Паскевичу, что желаемый им, несвоевременный переход через Аракс не принесет ни малейшей пользы; что если Аббас-Мирза не имеет достаточных сил, чтобы опять вступить в Карабаг, то и за Араксом защищаться не будет, а, не имея конницы, преследовать конницу невозможно. Напротив, можно опасаться, что, отвлекая за собою русские войска, он бросит сильные толпы кавалерии на левый берег Аракса и произведет опустошение в самом Карабаге, где нет еще спокойствия...

Нужно заметить, что свое воззрение на дело Ермолов применял не к одному Паскевичу. Воспрещение действовать за границей распространялось и на отряд генерала Давыдова, что указывает на связный и целесообразный план войны, созданный Ермоловым.

Паскевич остановился. Впоследствии он донес, однако, государю, что Ермолов из личных видов помешал ему блестяще окончить войну в стенах резиденции наследного принца. Доводы Ермолова против его предприятия он старается опровергнуть. По его мнению, Ермолов должен быль купить тысячу повозок, наложить на них 6,000 четвертей хлеба и доставить к нему, а сам идти от Гассан-Су не в Тифлис, как это он, сделал, а через Куру в Нухинское ханство и далее, на соединение с Паскевичем и отрядом полковника Мищенки, действовавшим тогда в Ширвани. 12 тысяч войск во всех трех отрядах могли [219] бы, как думал Паскевич, свободно идти за Аракс и разгромить персидское царство. Указание на невозможность найти продовольствие Паскевич представляет в своем донесении государю также простою отговоркою. Дорога на Агар через Мешкин, по его мнению, хороша; в Агаре — населенный край; дорога из Агара в Тавриз — весьма удобная. Тавриз взять совершенно легко, — окрестности его весьма населены, и «нельзя, чтобы не найти там продовольствия»: но если бы последнее и случилось, то, «по необыкновенному счастию, неприятель не истребил запаса на Куре, возле Зардоба, в 8,000 четвертей», а затем подвозы из Астрахани могли быть сделаны в Баку, от которого до Зардоба 200 верст...

В действительности все это легко было только на бумаге. Купить повозок было невозможно, потому что их в крае не было вовсе. Кура была в разливе, и Ермолов не имел обеспеченных средств переправиться через нее, чтобы идти в Пуху, если бы он этого и хотел; горные дороги были дурны и обозы на них встретили бы в неустроенных провинциях не только препятствия, а и подверглись бы многочисленным опасностям; слабое население около Агара и Тавриза было истощено войною и ушло бы, при вступлении русских, внутрь Персии; из Зардоба перевести запасов было не на чем и некому, и Паскевич впоследствии сам испытал недостаток продовольствия: из Баку подвозы не могли идти, пока не было усмирено население и не обеспечены пути сообщения в Прикаспийских ханствах. В сложном плане быстрых движений Паскевича, без надежных подготовлений; — все представляло собою риск, и малейшая неудача могла бы страшно отозваться на всей судьбе войны...

Итак, отряд Паскевича остался стоять на Черекене. Обстоятельства складывались, между тем, именно так, как предвидел Ермолов. Аббас-Мирза с теми войсками, которые успел сохранить и вновь собрать, стал за Араксом в ханстве Карадагском. Ходили вероятные слухи, что [220] шах отдает в распоряжение его и свои войска, и хотя неприятель бездействовал, но если бы Паскевич двинулся за Аракс, Аббас-Мирза отступил бы, а Карабаг сделался бы ареной вторжения персидской конницы. Между тем и русские, и еще более персидские войска крайне затруднялись в продовольствии. В русском отряде число больных увеличивалось ежедневно: более трехсот человек уже было отправлено в шушинский госпиталь, но вдвое большее число их находилось при отряде. Паскевич волновался и приписывал недостатку ему продовольствия злонамеренному желанию поставить его в затруднительное положение. Есть основание думать, что в тех, которыми Паскевич окружил себя, и особенно в армянине Карганове, он нашел людей, готовых на все, чтобы оклеветать Ермолова и Мадатова. В представленной государю выписке из журнала, Паскевич доносил, что в то время, как Мадатов не мог найти 200 штук скота, Карганов возвратился с весьма хорошим известием, будто бы он уговорил жителей поделиться своими запасами с нуждающимся русским войском и закупил около 600 четвертей хлеба «они, жители, по словам Карганова, с удивлением отвечали, что не знали о нуждах русских войск, иначе последнее отдали бы». Неизвестно, однако, говорил ли Карганов правду, и исполнил ли он свои обещания по крайней мере относительно тех 600 четвертей, о которых упомянуто выше, — Паскевич об этом нигде не говорит ничего; войска же до последнего дня пребывания в Карабаге по-прежнему продолжали терпеть ощутительный недостаток.

В противоположность этим донесениям, по другим сведениям, Мадатов неустанно старался о том, чтобы как-нибудь добывать войскам жизненные средства. Но Карабаг, в корень разоренный, не мог вынести новую тяжесть. Зная, что можно бы было достать хлеб и скот в более богатых провинциях, Ширванской и Шекинской, Мадатов просил Паскевича отделить ему небольшой отряд, [221] чтобы выгнать из них ханов, «неистовыми поступками державших население в страхе и делавших непрерывные набеги на соседние карабагские селения». Но Паскевич отклонил его просьбу, в виду присутствия по близости войск Аббаса-Мирзы. Предоставленный самому себе, с одною карабагскою конницею. Мадатов, тем не менее, сумел и добывать, хотя скудное, продовольствие войскам, и поддерживать порядок в крае, и обуздывать конные шайки, появившиеся в окрестностях Мигри и державшие границы Карабага в постоянной опасности. Один, без русского конвоя, разъезжая по селениям, он успевал внушать татарам доверие к себе и склонял исполнять его волю. Часть пограничных армян он переселил за Ах-Углан, ближе к Шуше; на границах расположил караулы и разъезды из вооруженных жителей, разослал новые прокламации, — и Карабагский край становился все спокойнее и спокойнее.

Паскевичу пришлось довольно долго стоять на Черекене. Невозможно было, но вышеприведенным основаниям, идти вперед, в персидские пределы, нельзя было и отступить, не рискуя подвергнуть Карабаг новому вторжению персиян. На досуге, еще в конце сентября, Паскевич побывал в Шуше и осмотрел тамошние укрепления. Это дало ему новый повод обвинить Ермолова в неумении и нежелании охранять край. «Осматривая крепость, — доносил он: — я весьма удивился, что генерал Ермолов не считал оную за важную и оставил ее в дурном состоянии. Я спрашивал причину, — мне отвечали, что намерение было строить крепость близ Аракса, ибо Шуша находится в горах». «Итак, — замечает ядовито Паскевич: — Елизаветполь брошен оттого, что находится в долине, а Шуша потому, что в горах»...

К половине октября обстоятельства изменились. Уже в начале этого месяца доходили до русских известия, что Аббас-Мирза собирается с новыми массами войск подойти к Араксу. Слухи указывали и пункт, окончательно [222] избранный им для лагеря; говорили именно. что персидские полчища должны собраться 5-го числа в Кир-Су, отстоящее от Худоперинского моста всего в четырех верстах. И Ермолов писал государю, что Паскевич пойдет навстречу им, если они осмелятся перейти на левый, русский берег Аракса.

Действительно, к половине октября, в Кир-Су уже стояли значительные массы персидской пехоты и конницы. Ермолов не рассчитывал, чтобы Аббас-Мирза решился вновь перейти Аракс, и не потому, чтобы у наследника персидского трона не хватало войск, — их было достаточно, — но недостаток продовольствия, как в ближайших персидских провинциях, так и в Карабаге, должен был удержать его от рискованного шага. По мнению Ермолова, пребывание свое на Араксе Аббас-Мирза «почитает полезным только для поддержания мятежа в наших мусульманских провинциях, а может быть, он появился на Араксе и с тем намерением, чтобы занять Паскевича наблюдением за собою и не допустить его обратиться в Ширвань, что заставило бы сына Аббаса-Мирзы поспешно оставить Кубинскую провинцию и отняло бы все надежды у мятежников». Ермолов, однакоже, допускал возможность и того, что Аббас-Мирза, не переходя Аракса, пошлет свою многочисленную конницу для разорения по крайней мере ближайших карабагских селений.

Последнее, действительно, и случилось. 18 октября персидская конница вдруг появилась по сю сторону Аракса и увела с собою значительное число татарских кочевий. На другой день повторилось то же. Нужно было принять меры, тем более, что, действительно, близкое пребывание персиян неблагоприятно отражалось на всех мусульманских провинциях, — и Паскевич получил приказание перейти Аракс, чтобы оттеснить от границ неприятеля. Но, разрешая это движение, Ермолов вместе с тем доносил государю, что не ожидает там ничего важного, что неприятель, не имеющий достаточных сил, противиться не станет и отступит, [223] а в случае преследования его, кинет, в тылу русского корпуса, в Карабаг конные массы. Поэтому отходить далеко от границы Паскевичу не велено.

Действительно, едва русский корпус, 25 октября, перешел Аракс, как Аббас-Мирза со всеми силами отступил к Ардебилю, оставив перед собою в горах только отряды кавалерии. Паскевич, с своей стороны, должен был ограничиться также высылкою вперед одних летучих отрядов, на долю которых и досталось лишь несколько удачных, но незначительных стычек.

Так, 28 числа, маиор Поляков с донскими казаками выбил неприятеля из крепкого ущелья речки Дараурт. Неприятель защищался упорно, и из двух вождей его, один, Мирза-Измаил, был убит, другой, Нурали-Бек, из беглецов ширванских, захвачен в плен в момент, когда под ним была убита лошадь. В тот же день генерал Шабельский с своими нижегородцами встретил в горах другую значительную персидскую партию, разбил ее и успел возвратить часть угнанных из Карабага кочевий.

Через пять дней, 31 октября, Паскевич возвратился на русскую сторону Аракса и вновь расположился в старом лагере на речке Черекене. В дневнике, представленном им государю, он отметил: «В походе моем через Аракс и обратно ничего замечательного не случилось, выключая, что я заметил, что войска наши не привыкли драться в горах». Так писал он про войска, исходившие с Ермоловым весь Дагестан!

Прошел еще почти месяц бездейственной охраны границы с Персией. Наступила, между тем, зима; горные дороги покрылись снегами, переправа через Аракс с каждым днем делалась затруднительнее — и сопряженное с громадными расходами содержание отряда Паскевича на несколько месяцев становилось излишним. В Карабаге, за исключением обычного шушинского гарнизона (42-й егерский полк), остались только: батальон Херсонского полка, [224] с казачьим полком и двумя орудиями, в Агжибаде, в виде авангарда; батальон карабинеров, с двумя казачьими полками и 4-мя орудиями, между Зардобом и Алвентом, для охраны по Куре мельниц и магазинов, и, наконец, шесть рот Грузинского полка с 4-мя орудиями и казачьим полком Молчанова (в котором, впрочем, было не более ста конных казаков, так как все лошади погибли от голоду во время осады Шуши) — в Ах-Углане для прикрытия транспортов, следовавших между Зардобом и Шушою. Все эти войска поступили в распоряжение Мадатова; остальные отведены были в Грузию.

Паскевич был обижен и этим обстоятельством. Он писал государю, что намеренно оттеснен с театра военных действий и заменен Мадатовым. Вслед за войсками он уехал в Тифлис и с этих пор, путем переписки с Петербургом, начинает борьбу против Ермолова, вызвавшую сначала приезд на Кавказ генерала Дибича, и затем окончившуюся падением Ермолова. [225]

XIII.

Замирение провинций. (Поход Ермолова).

В то время, как персияне поспешно бежали с обоих пунктов войны, из Карабага и от озера Гокчи, Ермолов, с своим небольшим отрядом, стоял еще лагерем на речке Гассан-Су. Его удерживало здесь тревожное состояние татарских дистанций, возбужденное недавним близким присутствием сардаря и требовавшее прочного искоренения.

Изгнание Давыдовым эриванских войск из Бомбак и Шурагеля и преследование их уже в пределах Персии, вместе с личным присутствием Ермолова в дистанциях, произвело в настроении казахских и шамшадильских татар крутой поворот. В русский лагерь стали съезжаться главные беки и старшины их с изъявлением покорности и раскаяния «в своих заблуждениях», как выражается Ермолов. Вероятно, Ермолов и сам ходил по дистанциям, чтобы личным влиянием успокоить взволнованных жителей, которым непокорные беки, опираясь на близость войск эриванского сардаря, еще недавно грозили [226] истреблением за непослушание. По крайней мере, в споем донесении императору он писал: «4 числа сего октября я возвратился из Шамшадильской дистанции, успокоив жителей как оной, равно и Казахской дистанций».

Теперь очередь была за ханствами и джаро-белоканскими лезгинами, бывшими в полном возмущении. Ермолов намеревался было, прямо из лагеря при Гассан-Су, перейти на левый берег Куры, на путь в ханство Шекинское и к заалазанским лезгинам. Но в то время воды Куры от продолжительных дождей разлились, закрывши все броды, а лодок не было в достаточном количестве. Ермолов прошел в Тифлис.

По общему плану войны, — предполагавшему предварительное усмирение всех ханств, прежде чем военные действия будут внесены в пределы Персии, — Ермолову предстояло пройти с войсками от самой Кахетии до берегов Каспийского моря. Выполнение этой задачи он брал лично на себя. «Я пройду владения джарские, — писал он государю: — изгоню из Шекинской и Ширванской провинций мятежных ханов, движением в тыл заставлю сына шахского бежать из Кубинской провинции и сколько возможно устрою продовольствие войск на зимнее время, что составляет из всего самый затруднительный предмет». Под этим последним он разумел такое расположение войск, которое, соответствуя военным обстоятельствам края, вместе с тем не истощало бы жизненные средства какой-либо одной провинции.

Выступить в поход Ермолов, однако, не торопился. Паскевич бросил на него тень по поводу и этого обстоятельства, придавая его промедлению вид неосновательной и вредной потерн времени. Но были серьезные причины, заставлявшие его действовать не скороспело и осторожно, о которых если он и не доносил, то, очевидно, только потому, что боялся остаться не понятым в Петербурге, где были совершенно незнакомы с положением края и только нетерпеливо ждали известий о быстрых действиях и [227] решительных победах. Дело в том, что в распоряжении Ермолова было мало войск, и ему приходилось быть осмотрительным. Он выступил на Гассан-Су, как мы видели, с последними силами, ничего не оставив в Тифлисе, кроме необходимой охраны города да главных путей сообщения. И теперь, если незначительного отряда, бывшего с ним, и достаточно было для похода в ханства, то снова оставлять Тифлис без войск, удалясь от него уже на значительное расстояние и на долгое время, Ермолов не решался: опасность могла возникнуть для Грузии не со стороны одной только Турции; могли потребоваться подкрепления Паскевичу, а еще более к отряду, охранявшему Кахетию от нападений упорных лезгинов; да и внутреннее спокойствие Грузии, где много таилось сторонников царевича Александра, не могло внушать к себе безусловного доверия. И вот, он медлит, ожидая прибытия из России подкреплений и донося государю, что собирает отряд в Кахетии при урочище Караагач. «О числе войск буду иметь счастие донести Вашему Императорскому Величеству, — добавляет он, выдавая свою затаенную мысль: — ибо не знаю теперь, какое количество оных должен буду оставить в Кахетии».

Подкрепления, между тем, подходили форсированными маршами. По расчету Ермолова, к 20 числу октября должны были прийти два полка черноморских казаков с Кубани и донской казачий полк полковника Сергеева с Дона; ожидались полки 20-й пехотной и 2-й уланской дивизии. И вот, когда эти силы уже приближались, Ермолов не стал более медлить и выступил в поход, поручив Вельяминову распорядиться их размещением: черноморцы должны были стать в Караагаче, против джарских владений, где стоял отряд Ермолова, очевидно не без основания; донцы назначались в Царские Колодцы, откуда должны были запять посты до Тифлиса; 20-я дивизия шла в Караагач, уланская — в Шекинскую и Ширванскую провинции. На случай, если бы Паскевичу понадобились подкрепления, Вельяминов имел приказание немедленно отправить к нему [228] через Елизаветполь одну бригаду пехоты и казачий полк с ротою донской конной артиллерии, а если будет нужно, то и один из уланских полков. Остальные полки 20-й дивизии предназначались действовать за Алазанью, против джарцев.

Только сделавши эти распоряжения, Ермолов спокойно двинулся в ханства. 16 октября он был уже на Алазани, на пути к главному городу Шекинского ханства, Нухе. Были слухи, что джарцы встретят отряд на переправе, но этого не случилось. Они ограничились только тем, что отогнали все лодки, чтобы задержать Ермолова и дать время Гуссейн-Хану Шекинскому бежать. Отсутствие лодок, действительно, задержало войска на целых два дня. Тем не менее, 17 октября отряд уже перешел Алазань, а 19-го подходил к Нухе.

Гуссейн-Хана Ермолов там уже не застал. Узнав о приближении войск, хан поспешно бежал. «И сколько ни быстро преследовали его посланные мною казаки, — писал Ермолов: — он много был впереди и догнать его невозможно». Переход шекинцев от возмущения к полной покорности совершился спокойно, потому что, как доносил Ермолов государю, если большая часть беков и были «виновны в самой гнусной измене, то простой народ был обрадован изгнанием хана».

Действительно, народ радовался окончанию персидского нашествия, только истощавшего его. Он долго помнил трудное время, выпавшее на его долю, и в памяти народной Гуссейн-Хан сохранился в образе пустого, ленивого и глупого человека, ставши притчею во языцех. Народное воображение создало целое сатирическое сказание, навек заклеймившее его пребывание в стране, которую он считал своим наследственным достоянием.

В Шекинском ханстве, — говорит это сказание, — есть армянское селение Джалуты, замечательное своим монастырем, а еще более древним колоссальным чинаром, [229] росшим на монастырском дворе и считавшим за собою мифическое число годов, — восемьсот.

Однажды, когда персияне, в 1826 году, вторглись в русские пределы, и Гуссейн-Хан давно уже сидел в Нухе, спокойная жизнь деревни омрачилась известием, что персияне готовятся заглянуть и в ее скромные жилища.

Джалутские армяне имели миролюбивые наклонности, презирали военные лавры и от души не любили персидских и татарских нашествий. Им по опыту было известно, как эти воители неучтиво обращаются с их женщинами, какое количество истребляют баранов, как важничают и распоряжаются в саклях, будто в кармане собственного архалуха, и вместе с тем, с какою легкостью берутся за нагайки, когда им прекословят. Ни в одной голове не мелькнула, однако, мысль об отпоре. Джалутцы собрались вокруг мудрого юзбаши и пошли совещаться на монастырское подворье, под сень векового чинара. С общего согласия решено было:

... колебаться,
И не мириться, и не драться,

если же мусульмане займут деревню, то поклониться начальнику их хорошим пешкешем и уверять гостей, что «наш дом — ваш дом», что давно уже джалутцы с нетерпением ждали персиян, и место их всегда было не занято.

Не долго пришлось ждать дорогих гостей. По Нухинской дороге вилась пыль и передовой отряд подходил к деревне. Но как изумились джалутцы, как уничтожились они и душой и телом, когда, вместо незначительного отрядного начальника, увидели пред собою светлую особу самого Гуссейн-Хана, а вдали большую массу кавалерии, двигавшуюся со стороны города. «Беда, — думалось им: — что значит теперь наш пешкеш? Тут мало поднести и всю деревню с восьмисотлетним чинаром». Но хан не обидел своих новых подданных, и только еще более изумил их, начав расспрашивать повалившегося к ногам его юзбашу [230] о Мигирдиче, одном из самых :захудалых обитателей Джалута.

А дело объяснилось очень просто. Беспечно проводил Гуссейн безмятежные часы среди раззолоченных покоев нухинского дворца, нисколько не заботясь и ничего не делая, чтобы утвердить свою шаткую власть. Напрасно персияне ждали, что, собравши войско, он соединится с другими персидскими отрядами для действий против русских. «Куда пойду я?» — думалось хану. «Разве персияне и без меня не сумеют истребить гяуров! клянусь моей головой — скоро ни один из них не останется в живых. Что они за железоеды, чтобы победить такого умного храбреца, каков Аббас-Мирза!» и хан не двигался с места. Дни проходили за днями, а он все сидел в Нухе, и только персияне, пришедшие с ним, рыскали по окрестностям, как голодные волки, и нещадно грабили бедные армянские деревушки. Должно быть, сильно надоел нухинцам хан с его ближайшими приспешниками. И вот, чтобы отделаться от них, кто-то шепнул ему, что в деревне Джалута, у армянина Мигирдича, есть удивительная курица, несущаяся золотыми яйцами. Ханская жадность была возбуждена, и вот, он стоял теперь перед валявшимся в пыли джалутским юзбашею и спрашивал о Мигирдиче. Обладатель чудесной курицы предстал перед ханские очи.

«Великий хан! — сказал он: — что знает Мигирдич, то и говорит. Соседки стали болтать, что одна из моих кур несет золотые яйца; хозяйка же моя всегда находила только простые. Я сам стал следить за курами и заметил, что одна из них не походит на других, и петух иначе обращается с нею, и другие куры не вырывают у нее из-под клюва зерен. Подумал я, и поехал на днях в Тифлис к одному татарину, который знает причину всех вещей, гадает и рассказывает, как по книге, что было и что будет. Татарин сказал мне, что соседки правы: есть у меня одна курица, не похожая на других, и несет она золотые яйца раз в месяц, когда покажется [231] новая луна: но что она старается всегда так запрятать их, чтобы люди не отыскали. С того времени. как я возвратился, месяц еще не показывался. Прикажи, хап. поскорее ему родиться! Может быть, татарин и прав».

Хан завладел чудесной курицей и прочно основался в Джалуте, в ожидании, пока золотой серп молодой луны не украсит собою глубокой синевы южного неба. Вновь бездеятельно проводил хан дни за днями, в грезах о несметных сокровищах, которыми скоро должна была наградить его курица. Легенда приписывает хану чудные мечтания: одно яйцо за другим продавал он в Испагани, получая за каждое по десяти туманов, он покупал уже всю Испагань, нанимал туркменские массы войск, а «инглезам» заказывал огромные длинные пушки, чтобы не приближаться к проклятым гяурам и бить их издали, из-за двадцати агачей; мстительные грезы доводили его до самой Москвы. и гяурам грозило уже полное уничтожение со всем их племенем, с женами и детьми.

А события, между тем, не ждали. В тот самый момент, как Аллах услышал, наконец, мольбы своего верного раба, и молодой рог месяца робко выглянул из-за небесного края, какой-то всадник осадил измученного скакуна перед монастырскими воротами.

Пришли грозные вести. Усталый, покрытый пылью «чапар»-татарин рассказывал странные вещи. Непобедимый Аббас-Мирза и его несметные полчища разбиты горстью русских под Елизаветполем и бежали в Персию, а Ермолов сам уже на пути к Джалуте и Нухе.

Медлить было некогда. Хап вскочил на поданного ему копя и с драгоценною курицею в руках — он никому не хотел доверить чудесной птицы в самый критический момент, когда она вот-вот снесет золотое яйцо — поскакал по дороге в Нуху. Судьбе не угодно было, однако, сделать хана обладателем несметных сокровищ: дорогой курица вырвалась из ханских рук и скрылась в придорожном колючем бурьяне. Насмешливое сказание непременно [232] хотело, чтобы курица, улетая, задела своим хвостом за самый нос высокостепенного хана. Отыскивать дорогую птицу было невозможно: хан знал, что русские умеют шагать скоро и как раз могли дошагнуть до него; ему чудились уже приближающиеся полки казаков. Призывая на головы гяуров громы небесные, грозя им проклятием и страшною местию в будущем, Гуссейн покорился воле Аллаха и поспешно, даже не останавливаясь в Нухе, проскакал прямо в Тавриз, сразу потеряв и ханство, и уже касавшееся его рук несметное богатство.

Так, совершив волю рока и заставив хана в бездействии потерять драгоценное время, золотоносная курица скромно сошла со сцены истории и скрылась в бурьяне от глаз людей — современников и потомства. А с нею вместе покончил свою историческую роль и Гуссейн-Хан Шекинский.

Вот какою злою насмешкою отплатил самозваному хану шекинский народ за непрошенное посещение. И Ермолов, вступая в ханство, нашел слишком много элементов, склонявшихся к спокойствию и полному подчинению, чтобы возможно было какое-либо сопротивление: мятежные беки молчали, народ был доволен.

В Нухе в руках Ермолова уже были отрадные известия и из других отдаленных провинций, куда он намеревался идти с своим отрядом. Слух о Елизаветпольском погроме и повсеместном бегстве персидских полчищ быстро произвел свое действие и совершенно изменил картину края. Гуссейн-Кули-Хан Бакинский, блокировавший Баку, поспешил снять осаду и, разграбив крепостной форштадт с окрестными селами, ушел в Талышинские степи. Куба также освободилась от блокады. В ночь на 24-е сентября, сын шаха, Ших-Али-Мирза, стоявший перед Кубою с шеститысячным отрядом и пятью орудиями, «бежал самым поспешным образом, и догнать его было невозможно» — как писал в своем донесении Ермолов. Бежал «стремительно» и Мустафа-Хан [233] Ширванский, занимавший с персидскою конницею другую часть Кубинской провинции. Полковник Мищенко с Апшеронским полком, преследуя бегущих, вступил в Ширвань и 7-го октября занял Шемаху. Отсюда он двинулся к Джавату, и на самой переправе через Куру, 14-го октября, имел жаркую стычку с мятежниками. Батальон маиора Марченки овладел мостом, устроенным Мустафой на канатах, взял два персидских орудия и преследовал персиян по Муганской степи.

Теперь отовсюду из русских пределов неприятель был изгнан. Исключение составляло ханство Талышинское; но Ермолов решил пока не занимать его, — «ибо малого числа войск послать туда я не решаюсь, большого же нет средств продовольствовать», писал он несколько позже в своем донесении. Тем не менее, Ермолов продолжал свое устрашающее шествие по ханствам, потому что, если внешние враги и были оттеснены, — в крае осталось достаточно врагов внутренних, к которым принадлежало все, что не желало замены персидского владычества русским, которое лишало их произвола и обуздывало их законом. Повсюду Ермолов встречал одно и то же явление: наклонность беков к мятежу, с целию восстановления своих утраченных деспотических прав над подчиненными им людьми, и желание народом спокойствия и охотное подчинение русской власти, от которого он отступал по чисто восточной привычке «к слепому подчинению своим старшинам». И всюду находил Ермолов печальные следы персидского нашествия: «кратковременное управление похитивших провинции размножило в оных величайшие беспорядки, все расхищено, разрушено», — писал он государю. Его появление служило прямым доказательством непрочности надежд на персидские силы и устрашало тех, кто хотел мятежа; кто не имел причины желать низвержения русских, тех оно успокаивало. Перед лицом Ермолова все умиротворялось и затихло, как буря стихает с переменою ветра.

В начале ноября Ермолов пришел в древнюю [234] столицу Ширванского ханства, Старую Шемаху. Провинцию он нашел в совершенном расстройстве. Мустафа-Хан не оставил у зажиточных людей никакого имущества; персидские чиновники и конные войска, сопровождавшие его, производили ужасные грабительства; число приверженцев хана между беками и старшинами именно потому и возрастало, что хан, не надеясь долго владычествовать, позволял им разорять простой народ но произволу. Сам народ, устрашаемый персидскими войсками и подстрекаемый мусульманским духовенством, проповедовавшим истребление неверных, был взволнован, — и многие селения Ермолов нашел пустыми. Продолжительные беспокойства отвлекли жителей от полевых работ, и страшная бедность глядела со всех сторон. Теперь, с переменою обстоятельств, многое сразу изменилось в провинции; не многие из беков и старшин остались на местах, — остальные ушли с Мустафою в Персию но, увлеченный туда силою, народ мало по малу возвращался на свои пепелища.

Пройдя Ширвань и Бакинскую провинцию, Ермолов, в половине ноября, подошел к Каспийскому морю и вступил в Баку. Он нашел крепость в весьма хорошем состоянии, несмотря на продолжительную осаду: геройская защита и отважные вылазки русских войск, державшие персиян в страхе, помешали неприятелю нанести ей какой-либо вред.

В Баку Ермолов получил от посланных им к персидским берегам крейсеров известие, что в Зинзилийском порте, в Гилянской области, удержаны многие из купеческих русских кораблей. Один из крейсеров, ходивший туда, встречен был пушечными выстрелами и должен был отойти, не имея орудий нужного калибра.

Между тем военные тревоги грозили краю с другой стороны. Пришли донесения о нападении джарских лезгин на Кахетию.

5 ноября, тысячная партия джарцев, конных и пеших, перешла на правый берег Алазани и в окрестностях Царских Колодцев и Караагача, где недавно еще стояли [235] батальоны Ермолова, отбила у тушин 400 баранов. Начальствовавший войсками в Кахетии, князь Эристов, быстро собрал в Царских Колодцах небольшой отряд и двинулся преследовать врагов. Под вечер 6-го ноября, неподалеку от Алазани, на полях Зеленчинских, передовые разъезды увидели неприятеля, прогоняющего захваченные стада баранов. Заметив движение русских войск, джарцы приготовились к обороне. Началась перестрелка. Князь Эристов послал две роты Грузинского гренадерского полка опрокинуть неприятеля. Лезгины не выдержали натиска и рассеялись, оставив на месте боя несколько тел, и бросив два знамени. Наставшая темнота помешала Эристову продолжать преследование, и только это обстоятельство да гористая местность спасли неприятеля от большего погрома. На другой день, на рассвете, на высотах, по левому берегу Алазани, показывались большие партии лезгин, хотя и не осмелившихся ничего предпринимать.

По достоверным сведениям, добытым Ермоловым, это была только прелюдия к более энергическим действиям. Подстрекаемые царевичем Александром и Аббас-Мирзою, не скупившимися на обещания, джарцы не думали о покорности. Они пригласили на помощь к себе более пяти тысяч лезгин из вольных обществ Нагорного Дагестана, и готовились вторгнуться на поля Кахетии.

Получив эти тревожные известия, Ермолов послал князю Эристову приказание, с пятью полками 20-ой дивизии (Севастопольский полк остался в Елизаветполе), вступить во владения джарцев. Он предписывал, однакоже, избегать неприязненных действий, стараясь заставить их повиноваться и выслать от себя пришедших на помощь горцев другими средствами; если же окажут сопротивление, то понудить их к тому силою оружия. В то же время сам Ермолов спешил в обратный путь, взяв направление опять через Шекинскую провинцию, так как ему дали знать, что дагестанские горцы угрожают напасть и на нее.

9-го декабря, Ермолов уже был в Нухе. Здесь он [236] узнал, что лезгины, действительно, незадолго перед тем готовились войти в Шекинское владение и объявить его независимым ханством, под властию одного из проживавших в Астрахани сыновей Медмед-Гассан-Хана, опираясь на сильную партию его приверженцев, оказавшуюся в провинции. Дагестанские горцы разоряли те селения, которые не хотели принять их сторону, и даже напали на караулы шекинцев, учрежденные местными властями; но тут они встретили кровавое сопротивление. Прибытие Ермолова с войсками вновь водворило в провинции спокойствие; но он не считал уже это спокойствие прочным и решил расположить здесь часть войск, как только можно будет вывести их из земли джарцев.

В Нухе Ермолов получил известие, что Эристов с 20-ю дивизией и двумя кавказскими батальонами, грузинским и ширванским, 29 ноября перешел Алазань и вступил в землю врагов. Джарцы вместе с призванными ими на помощь горцами, в числе 9 тысяч человек, отступили и, заняв крепкую позицию в Закаталах, ожидали нападения русских. Но Эристов не пошел на них, а расположил свои войска по близости, так что они отрезали все сообщения джарцев с окрестными селениями, откуда могли бы доставляться к ним жизненные средства.

Ермолов, зная, что нападение на Закаталы слишком дорого обошлось бы русским войскам, одобрил распоряжения Эристова и предписал ему ограничиваться только блокадой, а на досуге знакомить полки 20-й дивизии с образом горской войны, требующей ежеминутной осторожности.

Отпустив в Тифлис бывший с ним сводный гвардейский полк, Ермолов, с остальными войсками своего отряда, двинулся и сам на соединение с Эристовым. Он пришел туда 12 декабря.

С непритворною радостью ожидали старые кавказские войска своего любимого главнокомандующего. Один из современников-очевидцев, только что пришедший тогда с войсками из России, с удивлением описал впоследствии [237] эту, поразившую его, встречу. По словам его, для Ермолова, по обыкновению, ничего не подготовляли, не отдавали приказаний чиститься, строиться перед палатками, кричать «ура». Ему, «юному» просто «не верилось, что ждут главнокомандующего. Всюду говорят о его приезде, и нигде не делают репетиций, как это сто раз сделали бы уже в России». На вопросы его, старые кавказцы отвечали: «Дедушка наш этого не любит; он знает, что мы и без приказания рады ему». В самый день приезда Ермолова, после полудня, в лагере поднялась суматоха: солдаты, кто в чем был, выскакивали из палаток и бежали на алазанскую дорогу. Он бросился за ними. — Что такое? — «Едет, едет», отвечали ему солдаты. И вот, верхом на небольшом горском коне, в простом наряде, ласково приветствуя толпившихся солдат, показался Ермолов; весело, и почти бегом, следовал за ним батальон ширванцев. Неподдельная радость сияла на лицах солдат, и встречавших, и сопровождавших своего любимца; офицеры также выходили на дорогу запросто; они были большею частию в бурках и в косматых шапках. Каждый спешил взглянуть на Ермолова. «Алексей Петрович никого не осыпал наградами, был скуп на деньги, и несмотря на все это, — говорит очевидец, — войска любили его. Мне, находившемуся тогда в семейном кругу солдат, возможно было убедиться в этом. Войска видели в нем не начальника только, а и человека и этим-то он привораживал к себе солдатские сердца».

Не всем, однако, понятна была эта простота отношений между войсками, закаленными в боях, и вождем, водившим их к победам. К числу таких именно людей принадлежал, между прочим, и генерал-лейтенант Красовский, только что назначенный тогда начальником 20-й пехотной дивизии. Он приехал в лагерь за Алазань, дня три спустя, после прибытия туда Ермолова, и нашел свою дивизию уже перенявшею некоторые обычаи кавказских войск. В оставленных им записках он с [238] раздражением говорит о замеченном им отступлении от формы в одежде солдат и офицеров, считая это «поселяющим при первом взгляде отвращение и разрушающим дисциплину». Красовский передает, между прочим, что, осматривая полки, он с удивлением с первого шагу заметил в них какое-то уныние, которое объяснилось, будто бы холодным приемом Ермолова, не сказавшего ни одному полку даже обыкновенного приветствия: «Здорово ребята!» Мало того, Ермолов не захотел, будто бы, иметь при себе в карауле солдат Нашабургского полка, сказав, что на новые войска положиться не может, и заменил их ширванцами.

Нужно думать, однако, что Ермолов просто пожелал, чтобы в карауле у него были любимые им ширванцы, и нашабурцам обижаться здесь было нечем. Без сомнения, все это могло поразить Красовского, — как человека нового среди кавказской обстановки, привыкшего к совершенно другим порядкам. Удивительным показалось ему и то, что войска расположены были на небольшой площадке в каре, «с такою осторожностью, как будто бы их окружала многочисленная армия»; и Закаталы показались ему, незнакомому с горской войною, местом совершенно доступным, «не имеющим не только никаких укреплений, но даже и того непреоборимого препятствия природы, о котором так много говорили». Так опрометчиво судили многие, приезжавшие тогда из России и не знавшие ни быта кавказского солдата, ни кавказской природы и связанных с ней опасностей, ни характера горских народов, с их оригинальным способом войны. Красовский был, между тем, одним из лучших боевых генералов того времени. Не лишнее, однако, сказать, что он принадлежал к числу открытых недругов Ермолова.

Личное присутствие грозного главнокомандующего в русском отряде не замедлило оказать магическое действие на джарцев. В лагерь явились их старшины, изъявляя покорность и прося пощады. Они представили аманатов из [239] лучших фамилий, выдали захваченных ими пленных, обязывались выслать призванных к себе на помощь лезгин и уплатить все нанесенные жителям Кахетии убытки.

Ермолов дальновидно рассчитал всю выгоду мирного исхода затруднений с джарцами. Действия против них оружием могли стоить значительных потерь, тем более, что, осматривая 14 числа позиции неприятеля, Ермолов нашел их, в противоположность мнению Красовского, «чрезвычайно твердыми». Да и потери эти, в конце концов грозили остаться совершенно бесполезными, так как, по удалении войск, — как бы ни были блестящи успехи их, — джарцы снова могли занять свои крепкие позиции, и, озлобленные, тем с большим рвением предались бы набегам и разбоям, как это было двумя десятилетиями раньше. И дело, таким образом, не подвинулось бы вперед ни на шаг. Ермолов принял поэтому благосклонно изъявления покорности, и именем императора объявил джарцам забвение их измены; он только обратил им в наказание содержание довольно значительного числа войск, оставленных на зиму, — «что они весьма чувствуют и признают справедливым», как он доносил государю.

Нужно было, однако, позаботиться о том, чтобы, в случае новой попытки к возмущению, иметь возможность беспрепятственно приблизиться к обычной позиции их в Закаталах. С этою целию, часть весьма богатых садов, окружавших Джары в виде густого леса, была вырублена, а несколько хороших домов в самом селении сломано. Джарцы беспрекословно подчинились этим распоряжениям и не сделали во все время ни одного выстрела против русских. Все данные ими обещания они с точностью исполнили, и скоро лезгины ушли от них в свои горы. Ермолов, с своей стороны, приказал князю Эристову отойти с войсками от селения, чтобы стесненные в нем жители могли разойтись по своим деревням.

Устроив здесь дела, Ермолов, 27 декабря, возвратился в Тифлис, а войска распущены были на зимние квартиры: [240] князь Эристов с грузинским и ширванским батальонами возвратился в Кахетию; полки 20-й дивизии, Козловский и Нашабургский, с легкой артиллерийской ротой, отправились в Шекинское ханство, где к ним присоединились еще три полка 2-й уланской дивизии, вместе с копною батареею. В Джарских владениях, под начальством генерала Красовского, остались: Серпуховской уланский полк, егерская бригада 20-й дивизии, и Севастопольский пехотный полк, смененный в Елизаветполе — Крымским. Там простояли они до следующей весны, испытывая большие затруднения в продовольствии, так как земля была чрезвычайно истощена и лезгинами и русскими. Тем не менее, в течение всей зимы спокойствие нигде не нарушалось. Случались, конечно, мелкие разбои, — так напр. Красовский доносил, что 8 марта двое рядовых, вышедших за хворостом, были захвачены лезгинами, и один из них найден в кустарнике израненным, — но это были такие случаи, каких невозможно устранить в своевольной, привыкшей к разбоям стране, и во времена глубокого мира.

__________________________________

К январю 1827 года, весь обширный район прикаспийских ханств и земли джарских лезгинов, таким образом, затихли. В Дагестане также было спокойно, и только в Табасарани, от берегов Самура и до самого Дербента, долго еще шли разбои. Однажды сильные шайки мятежников напали даже на селения преданных России беков, и были отбиты только благодаря упорному сопротивлению. В помощь бекам послана была татарская конница, и с ее прибытием табасаранцы хотя и отступили, но беспорядки не прекращались: мелкие шайки заходили даже в Кубинскую провинцию, и там нападали на оплошных солдат и казаков. Источником всех этих волнений был некто Кирхляр-Кули-Бек, бывший майсюм Табасаранский, изгнанный за несколько лет перед тем из своих владений. Теперь, пользуясь общею смутою, внесенною персидским нашествием, [241] Кирхляр задумал оружием возвратить утраченную власть и; в свою очередь, изгнать преданного нам Ибрагима-Бека Карчагского. Чтобы прекратить волнения, генерал-маиор Краббе поручил командиру Куринского пехотного полка, подполковнику Дистерло, вступить в Табасарань и обеспечить, по крайней мере, сообщения между Кубою и Дербентом. Дистерло выступил с своими куринцами 23 декабря, и на пути соединился с конницею Аслан-Хана Казикумыкского и Гамза-Бека Каракайтагского. Большая часть приморской Табасарани тотчас заявила покорность и дала присягу; но жители девяти селений бежали в горы и на предложение Дистерло возвратиться в свои дома — не отвечали. Дело не обошлось без серьезного столкновения. Случилось, что Аслан-Хан со всею конницею отдалился от пехоты и наехал в густом лесу на многочисленную партию. Завязался упорный бой; табасаранцы были разбиты, но победа не дешево досталась и русским приверженцам: владетель Каракайтага Гамза-Бек был убит, и вместе с ним выбыло из строя до 60 всадников. Дистерло не имел, однако, достаточных сил, чтобы проникнуть в самые горы и окончательно подавить восстание. Он ограничился тем, что оставил две роты с одним орудием для прикрытия дороги в Кубу, а с остальными отошел в Дербент. Но результаты его похода сказались скоро. Кирхляр-Бек, отчаявшись найти убежище в терекеменских селениях, бросился в Вольную Табасарань. Но вольные табасаранцы уже сами искали покровительства России, и 27 января 1827 года добровольно присягнули на подданство. Чтобы не нарушить священного обычая гостеприимства, они, правда, отказались выдать Кирхляра, но в то же время предложили ему — или самому явиться к русскому начальству, или оставить их землю. Кирхляр отправился в Дербент и безусловно передал участь свою на милосердие государя. Мятеж. казалось, потух. Но в этой стране, издавна своевольной и буйной, веками накоплявшей в себе горючие материалы, спокойствие не могло быть прочно; вспышки продолжались. [242] В апреле месяце, случилось дерзкое нападение на мельницу, стоявшую почти под самыми стенами Дербента. Семь человек Куринского полка, посланные туда для перемола провианта, оказали, однако, упорное сопротивление, но двое из них были все-таки убиты. На тревогу поднялся весь дербентский гарнизон. Партия скрылась, и не было возможности узнать, из каких людей она состояла. Сначала полагали, что то были вольные табасаранцы; казикумыкский хан писал, что они собирают злонамеренные шайки, которые могли отважиться и на такое дело, зная, что в Дербенте нет достаточно войск, чтобы их преследовать. Но дело объяснилось, однако, персидскими прокламациями. Распространенные в крае, оне нашли себе отголосок в Аварии, и сын известного Сурхая Казикумыкского, Нох, стал во главе движения. С значительною аварскою конницею спустился он с гор, прошел Кубачи и уже приближался к Вольной Табасарани. Там он думал соединиться с каракайтагцами и, общими силами, вконец разгромить владения преданных России карчагских беков. Дела принимали серьезный оборот. Собственные выгоды Аслан-Хана заставляли его зорко следить за этим сборищем, потому что всякий успех мятежа грозил прежде всего отторжением от него Казикумыка и низложением власти его даже в Кюре. И вот, в то время, когда аварцы двигались из Кубачей, Аслан-Хан с своею конницею занял терекеменские селения. На помощь к нему подошли из Дербента три роты Куринского полка с тремя орудиями. Решено было защищать от Ноха только деревни, лежащие на плоскости, так как вдаваться в горы с таким малым отрядом было не безопасно. К счастию, дела неожиданно приняли опять благоприятный оборот. Несколько волостей, уже волновавшихся, сведав о приближении войск, сами просили карчагских беков ходатайствовать за них перед русским правительством. Эта перемена в настроении жителей поразила мятежников и Нох остановился. Состояние края было напряженное, но худой мир лучше доброй [243] ссоры, и надо было пока довольствоваться этим. На всякий случай Краббе потребовал, однакоже, в Дербент еще две роты Куринского полка из Бурной.

Так слагались обстоятельства в Табасарани. Но они, по отдаленности от театра войны, не могли обнаружить на нее почти никакого влияния; спокойствие в ханствах совершенно обеспечивало тыл русской армии, шедшей в Персию, чего именно только и добивался Ермолов.

Иное значение имело не усмиренное возмущение в ханстве Талышинском. Уже будучи в Баку, Ермолов получил известие, что талышинский хан строит укрепление в гористой и покрытой дремучими лесами местности, чтобы оттуда делать набеги за Куру и тревожить с фланга русскую коммуникационную линию. Но Ермолов не считал нужным принимать против этого какие-либо меры, не располагая для того свободными силами. Он справедливо рассчитывал, что появление русских войск за Араксом само собою не только водворит повиновение в Талышах, но и поднимет мятеж в соседней с ними Гилянской провинции против самой Персии. Расчеты его были впоследствии оправданы обстоятельствами.

Не лишнее сказать, что в те тревожные времена Россия неожиданно нашла себе сильного союзника за Каспийским морем, в лице Туркменского народа, издавна отличавшегося враждою к персиянам. Есаул Лалаев, посланный Паскевичем в 30-м году в Туркмению, доносил оттуда, что туркмены, кочующие у персидских берегов Каспийского моря, и по рекам Атреку и Гюргеню, давно уже ищут только случая, чтобы вступить в подданство Русской империи, и в доказательство своей преданности рассказывали ему, что в 26 году, когда началась война между Россией и Персией, они с своей стороны предприняли целый ряд нападений на Хоросанскую область. Граница Персии была опустошена и залита кровью. Туркмены возвратились с триумфом но, торжество победы омрачено было внезапною смертию их старого и знаменитого вождя, Бута-Хана, [244] прозванного в народе «Грозным»: он был предательски убит, уже по окончании набега, своим же туркменом, подкупленным персиянами. По смерти его вступил в управление страною старший в роде, двоюродный брат покойного, Султан-Мамед — человек кроткий и лишенный слуха. Только это обстоятельство и помешало дальнейшему развитию кровавой войны, и спасло пограничное персидское население от новых ужасов свирепого туркменского нашествия.

В общем обстоятельства сложились, таким образом, весьма благоприятно, сгладив невыгодное впечатление и уничтожив результаты успехов персиян, приобретенных ими в первое время вторжения в русские пределы. Наступила возможность с возвращением весенних дней внести русское оружие в сердце Персидской монархии.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том III, Выпуск 2. СПб. 1888