-

ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

ОЧЕРКАХ, ЭПИЗОДАХ, ЛЕГЕНДАХ И БИОГРАФИЯХ.

ТОМ I.

ОТ ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН ДО ЕРМОЛОВА.

Выпуск III.

XXXV.

Маркиз Паулуччи.

Блистательный сподвижник Тормасова и его преемник, герой Ахалкалаки, маркиз Филипп Осипович Паулуччи родился в Модене, в 1779 году, и юношей начал военную службу в итальянской армии. Он участвовал с нею в последних революционных войнах, под начальством генерала Молитора, и дослужился до звание генерал-адъютанта. Выйдя затем в отставку, он поступил в 1807 году в русскую службу полковником, сражался с турками под начальством Михельсона, скоро произведен был в генерал-маиоры, а 30 июля 1810 года уже назначен генерал-квартирмейстером в кавказскую армию, где, за особое отличие под Ахалкалаками, в том же году произведен в генерал-лейтенанты.

По отъезде Тормасова кавказские войска были разделены на две, одна от другой совершенно независимые, части. Паулуччи назначен был главнокомандующим в Грузию, а генерал-лейтенанту Ртищеву подчинены войска, расположенные на Кавказской линии. [467]

Новый главнокомандующий был человек замечательный по прямоте и энергии. Он не терпел ни в чем окольных путей и отличался вполне самостоятельным и независимым характером. До какой степени он был настойчив и тверд, можно видеть из следующего случая, рельефно обрисовывающего, между прочим, и самую систему, принятую им в управлении Грузиею.

Однажды, вскоре после вступление его в должность главнокомандующего, супруга изгнанного из Имеретии царя Соломона обратилась к государю с просьбой дозволить ей попытаться склонить мужа к возвращению в Россию, для чего и послать в Турцию одного из приближенных к ней дворян. Государь согласился, и Паулуччи получил об этом известие официальным порядком. Но он имел мужество остановить распоряжение государя, и самое письмо царицы к Соломону отправил назад не распечатанным.

“Метода, писал он при этом министру иностранных дел, — принятая здесь, чтобы с напряжением стараться о вывозе из Персии царевича Александра, человека собственно по себе ничего не значащего, не только не доставила никакого успеха, но обратилась, напротив, во вред нам самим. Посылка к нему людей, обещание ему различных выгод уверили его только в том, что он для России весьма важен, а это умножало его партию в Грузии и привлекло уважение со стороны дворов персидского и константинопольского. Точно таковой же системы держались сперва по отношению б имеретинскому царю Соломону и царевичу Левану, что придало первому такую силу и важность, каких бы он без этого никогда не имел, а по отношению ко второму было причиною той легкости, с какою царевич Леван, впоследствии убитый лезгинами, распространил пламя мятежа между горскими народами. Итак, убедясь в необходимости принять здесь иную систему, чем та, которая существовала доселе, и притом такую, которая была бы более сообразна с достоинством России, я с самого начала моего приезда в Имеретию старался уверить не только грузин, но и самих неприятелей, что для храбрости русских войск ни имеретинский царь, ни грузинские царевичи отнюдь не опасны, и что для [468] могущественной России все равно, где бы они ни находились, и она никогда не обнаружит никакого интереса иметь их в своей власти”.

Паулуччи был необыкновенно деятелен. С раннего утра до полудня он принимал всех, кто имел в нем нужду, и тут же клал резолюции, которые должны были быть выполнены не позже следующего утра.

Обладая в высшей степени благородным характером, он много заботился о том, чтобы научить людей уважать заслуги других, и первым распоряжением его было перенести тело доблестного князя Цицианова из отдаленной Бакинской провинции в Тифлис, в кафедральный собор, где прах героя должен был служить как бы священным залогом дальнейшего благоденствие Грузин. Он откровенно выговаривал грузинским князьям за небрежение к памяти последних царей их Ираклие и Георгия, гробницы которых, стоявшие в вековой усыпальнице грузинских царей в Мцхетском соборе, оставались в совершенном забвении и забросе. Паулуччи приказал соорудить над ними достойные памятники.

Посетив как-то Елизаветполь, он нашел там содержавшимся в крепости под караулом семейство последнего ганжинского хана, погибшего геройскою смертию при взятии города, и тотчас же освободил его. “Имея правилом — писал он во этому случаю к наследному персидскому принцу: — чтить память людей, служивших своему отечеству усердно, я отдаю всю справедливость и покойному Джават-хану, который, защищая крепость, пал мертвым на батарее с оружием в руках. В доказательство этого чувства, я дал семейству его полную свободу возвратиться в Персию и взять с собою тела покойного хана и сына его Гуссейн-Кули-Аги”.

Исполняя, до назначение его главнокомандующим в Грузии, обязанности генерал-квартирмейстера и дежурного генерала кавказского корпуса, командуя различными отрядами и перенося все лишение походной жизни наравне с солдатами, маркиз Паулуччи имел возможность близко познакомиться с бытом и с характером кавказских офицеров. Его приказы дают понятие не [469] об образе мыслей только самого главнокомандующего, который из личного опыта вынес глубокое уважение к доблестным подвигам кавказских героев, но и служат прекрасною характеристикою тогдашнего кавказского военного общества.

”Военнослужащие должны ведать — писал он, сделавшись главнокомандующим: — ”что лучше умереть со славою, чем жить в бесславии, и для того, хотя бы то стоило жизни, никто не должен шагу уступать неприятелю, не смотря ни на какое его превосходство”.

”Я предваряю — прибавлял Паулуччи: — что кто из офицеров даст над собою верх неприятелю, тот предан будет военному суду и с бесчестием выгнан из службы, ибо, кто держит в мыслях, что он русский и что его одолеть нельзя, тот сам всегда победит неприятеля”.

Высказав с обычным прямодушием то, чего он требовал от офицеров в военном деле, главнокомандующий в то же время преисполнен был даже преувеличенных забот о их нравственном развитии и, не стесняясь называть пороки собственным именем, отнесся с пуританскою строгостью к некоторой распущенности, господствовавшей в тогдашних нравах.

”К крайнему моему сожалению — писал он в одном из своих приказов: — я должен заметить, что многие из офицеров занимаются неумеренным употреблением горячих напитков и даже азартными играми. От первого они теряют все уважение в глазах своих подчиненных, а от второго лишаются времени, нужного для занятий по службе, часто вовлекаемы бывают в разорение, а что еще хуже, подвергают себя лишению чести”. И он обещает употреблять против виновных всю строгость, которую ему внушало личное отвращение его к игре и к неумеренному употреблению крепких напитков.

Другим подобным же приказом он воспрещал всем офицерам иметь на содержании женщин. “Ибо — говорить Паулуччи: — сие противно нашей христианской религии; а кто отступает от правил ее, тот не может верно и усердно служить государю и отечеству, и в сражении не может быть храбрым, ибо имеет нечистую совесть”. [470]

Но требуя от войск полнейшего самопожертвование там, где это было нужно, он в то же время берег людей и старался облегчить солдатскую службу, почти уничтожив практиковавшиеся до него, утомительные и бесцельные погони за каждою мелкою хищническою шайкой, которые были в крае явлением постоянным и обычным. На просьбу одного из грузинских князей поставить войска для защиты его пограничного имения, Паулуччи отвечал, “что прежде, при грузинских царях, жители сами защищали свои деревни, а ежели они теперь сделались трусами, то за трусов не стоит утруждать войска, защищающие границы всей Грузин от неприятеля, а не от хищников”.

Паулуччи вступил в управление Грузией 22 сентября 1811 г., среди самого разгара военных действий против персиян в Карабаге и против турок со стороны Карса.

В Карабаге расположены были в то время два полка: Троицкий и 17 егерский. Но оба они были изнурены и ослаблены губительными местными лихорадками, так что не в состоянии были положить предел персидским набегам, тем более, что в составе этих войск не было вовсе кавалерии, а неприятель действовал не иначе, как конными шайками.

Персияне отлично звали состояние наших полков и, мстя за Мигри, сделали Карабаг ареною мелких, но постоянных вторжений. Целью своих нападений они выбрали преимущественно посты, разбросанные по границе. Нельзя однако сказать, чтобы эти вторжения, рассчитанные на вернейший успех, послужили к чести персидского оружия. Напротив, они дали только новые случаи обнаружиться тому геройскому духу кавказского солдата, который глубоко внедрился в тогдашних полках и потом преемственно дошел до нашего времени, так как на Кавказе память о минувших подвигах никогда не исчезала вместе с их очевидцами, а воплощалась в предания, переходила в песни и создавала тот типичный характер полков, вовсе не существующий в других войсках русской армии, который составляет великую, ничем не сокрушимую духовную силу.

Бот несколько таких случаев. 7 февраля на заре, батальон сарбазов, подержанный сильною конницей, с барабанным [471] боем вдруг ринулся на Шехаузский пост, состоявший всего из 25 егерей и 27 казаков, под командою подпоручика Граховского. Неприятель, окружив дом, где помещались егеря, стал бросать вовнутрь его ручные гранаты, а выбегавших солдат рубил по одиночке. Казаки, не имея возможности соединиться с егерями, засели в каменную церковь и здесь держались до прибытие к ним подкрепления. С ними был и Граховский, не успевший добраться до своих егерей.

Граховского потом судили именно за то, что он защищался не вместе с своею командою. Суд принял во внимание его геройскую оборону в церкви, но все-таки конфирмовал обойти чином. Пример, как строго относились в те времена в кавказских войсках ко всякой, самой легкой тени на честь и славу русского имени, какой безукоризненности, если так можно выразиться, требовали тогда и в саном геройстве.

Отбитая от Шехауза, персидская конница рассыпалась по Карабагу и бросилась вымещать свою неудачу на беззащитных жителях. Две шайки ее, встреченные карабагским ханом, были однакоже истреблены, а остальные ушли за Аракс, уведя с собою несколько деревень со всем скотом и имуществом.

Одним из самых выдающихся случаев этого времени осталась доныне памятная оборона одного казачьего поста из четырех человек противу нескольких сотен конных персиян. Заметя, что неприятель шел прямо на пост, донские казаки: Чукарин, Ушаков и Териков, вместе с одним карабагским татарином, засели в землянку и не только выдержали блокаду, но отразили штурм спешенных кавалеристов и захватили у них два оружия, которые, как трофеи, были представлены ими по начальству. Государь пожаловал всем трем казакам знаки отличие Военного ордена, а татарину серебряную медаль ”за храбрость".

Не меньшего внимание заслуживает подвиг рядового 17 егерского полка Орехова, застигнутого в дороге вместе с двумя казаками и 12 милиционерами конною персидскою сотнею. Шесть струсивших татар обратились в бегство и были изрублены; но остальные милиционеры и казаки, под начальством Орехова, [472] сами кинулись в шашки и благополучно прорвались в Шушу. Орехов был награжден званием унтер-офицера, знаком отличие Военного ордена и десятью червонцами.

В августе нападение персиян становятся серьезнее, служа как бы предвестием больших военных действий. 14 числа, в дер. Горюсах, рота егерей под командою штабс-капитана Сурова должна была выдержать отчаянный бой уже с двумя батальонами регулярного персидского войска, сарбазов, и тремя тысячами конницы. Молодой офицер Рубанов, стоявший на пикете, первый принял на себя удар неприятеля и доблестно сберег честь русского оружия, не уступив ни шагу, пока не подоспела остальная рота. Персияне штурмовали деревню до трех часов пополудни; но встретя упорную защиту и понеся большие потери, вынуждены были отступить, оставив на месте сражение до 50 тел. За это дело штабс-капитан Суров и прапорщик Рубанов произведены в следующие чины.

В исходе августа массы персидских войск обложили неприступную Мигри, в то время как почти весь мигринский гарнизон лежал в лихорадке, и крепость обратилась в огромный лазарет, где умирало по несколько человек ежедневно. В течении совсем короткого времени, 17 егерский полк переменил трех шефов: полковников Асеева, Снаксарева и Живковича; число больных солдат возросло до шестисот человек, так что под ружьем из двух батальонов не осталось и двухсот егерей. «Но эти егеря, как говорит историк Эриванского полка — были те железные люди, закаленные в походах Карягина и Котляревского, которые привыкли побеждать с малым числом сильных противников... — и трудная эпоха была пережита ими со славою».

Первое нападение персиян было на пикеты, окружавшие Мигри. Маиор Дьячков, командовавший крепостью после отъезда Котляревского, выдвинул на помощь пикетам резерв и с упорным мужеством выдерживал неравную битву. Раненый, он все-таки не оставил командования, пока наконец неприятель не был обращен в совершенное бегство.

Тогда персияне обратились к иному способу действий. [473] Выбрав темную, ненастную ночь, они переправились через Аракс и заняли мигринские сады так скрытно, что в крепости узнали об этом только под утро, когда штабс-капитан Баратов с сорока егерями пошел занимать обычный дневной пост на Араксе. Подходя к садам, он первый заметил засаду и, остановившись, послал известить об этом в крепости. Никто не предполагал, что персияне засели здесь в значительных силах, а потому из Мигри отправили тотчас две небольшие команды, чтобы отрезать неприятелю отступление. Вправо пошел капитан Чернявский, влево — прапорщик Вербицкий. Но едва началась перестрелка, как персияне вдруг двинулись из садов густыми колоннами и с криком бросились на русских. Изнемогая под натиском громадной толпы, солдаты стали подаваться назад, отбиваясь штыками и прикладами. Скоро капитан Чернявский был ранен, а из 130 его егерей сорок были убиты или захвачены в плен. Неприятель, заранее торжествуя победу, шел пряно на крепость; но там уже били тревогу. Маиор Терешкевич наскоро собрал из лазаретов 105 полубольных солдат и, кинувшись с ними в штыки, остановил стремительный напор персиян. Между тем отступившие егеря оправились, и после трехчасового боя персияне бежали преследуемые вплоть до Аракса.

Главнокомандующий маркиз Паулуччи объявил тем не менее выговор Чернявскому и Баратову за их отступление. Он находил, что при тогдашнем положении кавказского корпуса только одна отчаянная храбрость могла спасти наше господство в Кавказском крае, и в этих видах благодарил особенно Дьячкова и Терешкевича, которые впоследствии еще более оправдали лестное об них мнение главнокомандующего ⁵⁵. Нельзя не сказать однакоже, что в общем результате действие Баратова и Чернявского оказались, несмотря на суровый отзыв о них маркиза Паулуччи, весьма хорошо обдуманными. Подавляемые [474] числом неприятеля, они отступали без страха, в порядке, и затем, воспользовавшись первым удобным случаем, сами перешли в наступление и гнали персиян до Аракса. Если бы они отступили вследствие робости, то 105 полубольных солдат Терешкевича едва ли могли бы восстановить их нравственные силы.

Нужно сказать, что в то самое время, когда Аббас-Мирза истощался в бесплодных усилиях против Мигри, в Карсе сосредоточился сильный турецкий корпус, под начальством эрзерумского сераскира, ожидавшего только прибытие союзных войск из Эривани и Трапезонда, чтобы открыть наступательные действие против Гумри. В исходе августа месяца, эриванский сардарь Хуссейн-Кули-хан действительно соединился с ними у Мазагберта. Но тут неожиданно для всех случилось такое обстоятельство, которое разом расстроило все планы союзников.

30-го августа персидский и турецкий военачальники съехались приветствовать друг друга, и когда свита их по обычаю начала джигитовку, один из куртинов, несясь посреди поднявшейся пыли мимо сераскира, вдруг выстрелил в него из пистолета и нанес ему смертельную рану в голову. Впоследствии оказалось, что этот куртин был подкуплен мазагбертским владельцем, с давнего времени питавшим затаенную вражду к Турции. Последствие этой измены не замедлили обнаружиться. Едва полумертвого сераскира отправили в Карс, как за ним потянулось все турецкое войско; лишившись своего начальника, оно уже не считало себя более связанным никакою клятвою и разошлось по домам. Эриванский сардарь также поспешил отступить к Эривани, а вслед за тем ушел в Батум и трапезондский паша, следуя пословице: “один в поле не воин”.

Полнейшее расстройство союза дало маркизу Паулуччи мысль самому вторгнуться в Турцию и попытаться завладеть сильною Ахалкалакскою крепостью.

Не располагая большими силами, но в то же время зная, как много зависит успех от нравственной и умственной силы предводителя, он поручил повести все это дело известному в крае своими боевыми отличиями командиру Грузинского гренадерского полка, полковнику Котляревскому, и грозная крепость, еще [475] недавно видевшая под своими степами поражение целой армии Гудовича, пала перед двумя штурмующими батальонами; главнокомандующий так высоко оценил эту победу, что ходатайствовал об учреждении в память ее особой серебряной медали; государь заменил ее георгиевскими знаменами Грузинскому полку с надписью: «За отличную храбрость, оказанную при штурме турецкой крепости Ахалкалаки с 7-го на 8-е декабря 1811 года».

Маркизу Паулуччи пожалован был орден св. Владимира 2-го класса.

Покорение Ахалкалакской крепости, совершенно прикрывшее границы Грузии со стороны Ахалцыха, дало возможность маркизу Паулуччи сосредоточить внимание исключительно на усложнявшихся делах в Дагестане и на границах Персии.

Еще при Тормасове было известно, что Шейх-Али-хан, вместе с Сурхаем казикумыкским, снова делают большие сборы в горах, чтобы вторгнуться в Кубинскую область. В Кубе в то время стоял Севастопольский полк, под командою генерал-маиора Гурьева. Узнав о сборе мятежников, Гурьев сам двинулся к ним навстречу; но заняв позицию на р. Самуре, он простоял несколько месяцев в совершенном бездействии, требуя, чтобы полковник Адриано выслал против бунтовщиков еще часть дербентского гарнизона. Адриано, не считая возможным ослаблять гарнизон крепости, не решался исполнить этого требования, а Гурьев без его содействие не хотел выступать из лагеря, который, как иронически замечает Тормасов: «по принятому в Севастопольском полку обычаю вероятно окопан». Пока шла переписка, Сурхай и Шейх-Али вошли в Табасарань и разорили ее на глазах гурьевского отряда.

Тормасов, уже сдававший в то время должность, тем не менее написал Гурьеву, что «лучшим оправданием для него может быть только скорое очищение Табасаранской области от бунтовщиков», напоминая, что «Севастопольский полк и в прошлом году, запершись в стенах Кубинской крепости, не имел геройского духа противостать толпе бунтовщиков, и был уже причиною разорение целой Кубинской провинции».

Резкое замечание Тормасова и вышедшие в то время приказы [476] Паулуччи, выражавшие характер требований главнокомандующего, побудили Гурьева перейти, наконец, к наступательным действиям. Утром, 6-го ноября, он прибыл к Аджиахуру и здесь увидел, что все окрестные горы усеяны лезгинами. Несмотря на это, Гурьев решил немедленно атаковать неприятеля, и бой, начатый в лесистых ущельях, скоро перешел в кровавую резню, длившуюся шесть часов к ряду и кончившуюся тем, что Севастопольский полк вынужден был отступить с большою потерею. Неудача так повлияла на Гурьева, что он в течение почти двух недель не трогался с места, считая свое положение безвыходным. Между тем лезгины обложили Кубу. К счастию, в это время на помощь Гурьеву прибыл из Ширвани новый шеф Троицкого пехотного полка, генерал-маиор Хатунцев, с казачьим полком и батальоном Херсонского полка.

Хатунцев не имел до сих пор особого случая заявить себя в военном отношении; но на Кавказе он был известен как человек неподкупной честности, с серьезным и решительным характером ⁵⁶. Прибыв в Кубинское ханство, он произвел секретное дознание о действиях Гурьева и оправдал его в глазах Паулуччи. «Гурьев, писал он к главнокомандующему: — несчастлив только тем, что не имеет вовсе надежных помощников. Стоя в Кубе, я заметил, что корпус офицеров Севастопольского полка совершенно расстроен и склонен к интригам». Особенно Хатунцев указывает на двух братьев, капитанов Логвиненковых, из которых «один бежал во время сражения», покинув оружие, а другой до того растерялся, что, уже по окончании боя, схватил полковые [477] знамена и отрубил у них подтоки, не отдавая себе отчета, что он делает ⁵⁷.

В Кубе Хатунцев, присоединив к своему батальону еще батальон егерей, смело бросился в главное скопище горцев и, после четырехчасового кровопролитного боя у дер. Рустовой, разбил его наголову. Победа была так решительна, что неприятель, оставив в руках победителей 30 знамен и до тысячи тел, рассыпался в разные стороны; сам Шейх-Али бежал в Казикумык и скрылся у Сурхая-хана.

Хатунцев решился настойчиво преследовать горцев и не прекращать военных действий до тех пор, пока не покорит Сурхая и не заставит его подписать трактат на подданство России. 2 декабря войска его подошли к реке Самуру, и русский генерал отправил казикумыкскому владельцу требование выдачи Шейх-Али-хана. Сурхай отвечал уклончиво. Тогда Хатунцев повторил требование более энергическим тоном. Сурхай прислал сказать, что выдаст Шейх-Али в том только случае, если ему будет выдан кровный его враг Аслан-Бек, бежавший из Казикумыка в русские пределы. Сурхай отлично понимал, что русские никогда не согласятся на подобный обмен и смело предъявлял подобное требование. Хатунцев видел ясно, что Сурхай желает только выиграть время, а потому, присоединив к себе еще батальон Севастопольского полка, вошел в Казикумык и принялся истреблять аулы, посевы, стада и все угодья горцев. Страшное разорение страны вынудило казыкумыкского хана войти в новые переговоры. Он просил остановить военные действия, обещая исполнить все предъявленные ему требования. Хатунцев дал хану два часа срока, но когда к назначенному времени ответ не был доставлен, он двинулся на Кюри, главное селение в области того же имени.

Кюринская крепость, окруженная высокими стенами и рвом, стояла в ущелье на самой границе Казикумыкской провинции. [478] Доступ к ней с открытой стороны преграждали 19 башен, вооруженных артиллерией, а окрестные горы покрыты были лезгинами. Сурхай и Шейх-Али-хан засели в крепость с твердою решимостью защищаться на смерть.

Так как блокировать Кюри по условиям местности было невозможно, то Хатунцев 14 декабря сбил неприятеля с высот, а вслед за тем главная башня защищавшая вход в крепостные ворота, взята была штурмом. Истребление ее защитников на глазах всего гарнизона, гром русских пушек, крики «ура!» и вид батальонов, грозно остановившихся под самыми стенами крепости, привели приверженцев Сурхая в такое замешательство, что они в беспорядке бросились бежать в горные ворота и скрылись в ущелье. Победители нашли в крепости две медные пушки, восемь знамен и множество оружия.

Сурхай не хотел входить в сношение с Хатунцевым и отправил посланного для переговоров прямо к маркизу Паулуччи, надеясь выторговать для себя несколько выгодных условий. Но Паулуччи не принял предложений Сурхая. «Я объявляю вам — писал он ему: — что путь вашего спасение один, — это выдать тотчас же Шейх-Али-хана в руки генерал-маиора Хатунцева. Тогда войска по моему повелению возвратятся назад; в противном случае они не оставят камня на камне в вашем владении, а Кюринская область вся без изъятие будет от вас отнята. Вот вам мое последнее слово; избирайте, что лучше, а я исполню так, как сказал.»

Сурхаю, владетелю древнейшего из дагестанских ханств, никогда не признававшего над собою ничьей чуждой власти, трудно было уступить требованию маркиза, и он предпочел отделаться молчанием. Тогда Хатунцев объявил Кюринскую область независимым ханством и назначил правителем его Аслан-Бека казикумыкского, племянника и кровного врага Сурхая.

Образование нового ханства нарочно обставлено было большою церемониею. Аслан-Беку пожалован был чин полковника, грамота на достоинство хана и знаки инвеституры: саблю и знамя с гербом Российской империи. Все это вручено было ему на площади, при огромном стечении народа и войска, с особенною [479] торжественностию. Сам комендант, на богатой подушке, нарочно присланной для этого случая из Тифлиса, поднес ему высочайшую грамоту, а два офицера вручили ему: один — распущенное знамя, другой — драгоценную саблю, лежавшую в открытом футляре. Войска отдали честь с барабанным боем и музыкою. Кюринцы ликовали, видя милость царя к их новому хану и слыша торжественное обещание представителя России защищать их землю от всяких покушений врагов, как неотъемлемую часть Российского государства.

«Часть ваших владений — писал после этого маркиз Паулуччи Сурхаю: — я отнял за то, что вы не исполнили последнего моего повеления. Теперь я ограничусь этим, но ежели вы предпримете что-либо противу кюринского хана, то потеряете все ваше владение и будете скитаться, как ветреный Шейх-Али-хан, безо всякого пристанища».

Генерал-маиор Хатунцев назначен был военно-окружным начальником Кубинской и Дербентской провинции, получив за поражение Шейх-Али-хана орден св. Анны 1-д степени, а за покорение Кюринского ханства — крест св. Георгие 3-го класса. Последний орден пожалован был государем и маркизу Паулуччи

Но между тем как русское оружие торжествовало на турецкой границе и в горах Дагестана, главнокомандующему было донесено, что законный наследник Карабагского ханства, Джафар-Кули-ага, юноша когда-то искренно преданный России, но отодвинутый Гудовичем на задний план, состоит в переписке с Аббас-Мирзою, приглашая его вступить в Карабаг. Паулуччи тотчас же приказал арестовать Джафара. Батальон Троицкого полка захватил его на кочевке близ урочища Султан-Буда-Керчи и отправил в Тифлис под сильным конвоем, которым командовал капитан Оловяшников. Джафару позволили ехать верхом, но из предосторожности посадили позади его, на той же самой лошади, солдата. Оскорбленный Джафар, переправляясь на пути через реку Тертер, столкнул солдата в воду и пользуясь поднявшейся суматохой, бежал на свою прежнюю кочевку близ Султан-Буда. Отсюда он написал к Паулуччи, что не имел никогда и никаких сношений с [480] Аббас-Мирзою, что был и будет верен России, а если бежал теперь, то только потому, что был опозорен арестом и грубым обращением с ним солдат и офицеров конвоя. Все это было, по всей вероятности, справедливо, и приказание арестовать Джафара было со стороны Паулуччи по меньшей мере преждевременно. Тем не менее главнокомандующий оставил письмо без ответа, и Джафар, опасаясь нового ареста, уже действительно бежал, покинув на родине жену и все свое состояние. Жена его была арестована и приговорена к уплате штрафа в 15 тысяч руб. ⁵⁸.

В январе 1812 года персияне с Джафаром уже нахлынули на Карабагское ханство н, окружив в Султан-Буда-Керче батальон Троицкого полка, стоявший под командой маиора Джини, другим отрядом поспешили занять Шах-Булах, чтобы отрезать ему сообщение с Шушею. А в это самое время, из Шуши, на помощь к маиору Джини, шел небольшой отряд, под командою капитана Ильяшенко. Он с боя овладел по пути Шах-Булахом, но дальше идти не решился, так как до Султан-Буды оставалось еще тридцать верст, а вся дорога была занята персиянами.

Между тем в Султан-Буде происходило следующее. 1 февраля, 18 тысяч пеших и конных персиян стремительно атаковали отряд, построившийся в каре у самых своих землянок. Завязалась жаркая битва, среди которой много русских офицеров выбыло из строя убитыми и ранеными. Был убит и маиор Джини; заступивший его место маиор Сочевский — скоро получил тяжелую рану, а вслед за ним пал и капитан Гумович. Тогда команду над отрядом принял капитан Оловяшников, тот самый, который упустил Джафара на Тертере. К вечеру оба орудие отряда были подбиты, зарядные ящики взорваны, и Аббас-Мирза прислал записку, требуя сдачи.

Оловяшников был в раздумьи. Даже Мехти-Кули-хан карабагский, находившийся при отряде, убеждал не сдаваться, [481] обещая ночью скрытно провести отряд к Шах-Булаху. Но Оловяшников, опасавшийся взыскание за допущение им побега Джафара, приказал батальону положить оружие, — и знамена Троицкого полка, бывшие при этом батальоне, достались в руки персиян. Мехти же бежал в Шушу окольными путями и первый привез известие о печальной участи отряда. Персидский двор был чрезвычайно доволен таким успехом.

В Уджанском замке, принадлежавшем некогда наследному персидскому принцу, быть может и доныне хранится большая картина, виденная Ермоловым во время посольства его в Персию. Она изображает победу, одержанную над русскими, которые представлены обращенными в бегство, увлекаемыми в плен и с уничижением просящими помилования. «Осматривая замок — говорит Ермолов: — я спросил сопровождавших меня персиян: какое картина представляет сражение? не Асландузское ли? Наморщились рожи их, и страх, изобразившийся в чертах от одного об оном воспоминания, заставил меня не требовать ответа. Я сделал другой вопрос: не Ленкоранское ли? Бак будто скован был язык персиян и ложь, столь обыкновенная в устах их, не изобрела ответа. Надобно было догадаться, что не оно. Наконец сказано мне, что картина представляет разбитие Троицкого батальона. Я замолчал против правды».

По истреблении Троицкого батальона, персияне окружили Ильяшенку в Шах-Булахском замке и, выставив перед ним русские знамена и пленных, потребовали сдачи. Они угрожали в противном случае взять замок штурмом или держать его в блокаде, пока не выморят русских голодом. Ильяшенко, достойный сподвижник Карягина, отверг все предложение персиян; но зная, что помощи ему ожидать нельзя и что патроны у него на исходе, решился на то, что некогда сделал Карягин. Он ночью вышел из замка, прорвался сквозь персидскую армию и возвратился в Шушу через горы, по едва проходимым тропинкам. Ильяшенко произведен за это в маиоры.

Вся кавказская армие была возмущена изменой Оловяшникова. Вспоминались геройские поступки Карягина и Котляревского, когда они, окруженные неприятелем в сто раз сильнейшим, бились [482] с ним на этих же самых полях. Но Карягин давно уже умер, а Котляревский находился далеко — на турецкой границе. Отсутствие в Карабаге отважного генерала и твердого правителя становилось с каждым днем ощутительнее, и Паулуччи, находившийся в то время по случаю присоединение к России Кюринского ханства в Дербенте, решился послать в Карабаг Котляревского. Он поручил ему «восстановить доверие жителей к русскому оружию и изгладить из их памяти позорное дело Оловяшникова». Бич персиян, Котляревский, начал с того, что очистил весь Карабаг от разбойничьих шаек и двинулся против Аббас-Мирзы. Но тот поспешно отошел за Аракс, уничтожив за собой переправы.

Маркиз Паулуччи и сам посетил отряд Котляревского, стоявший на персидской границе, рассчитывая сделать с ним экспедицию в персидские владения, к Зардобу. Но новые тревожные обстоятельства потребовали присутствие его в Грузии.

Теперь дело шло о народном восстании в самой Кахетии, вызванной сложными обстоятельствами тогдашнего времени. Надо сказать, что Кахетие платила России налоги почти исключительно хлебом, которого страна сама никогда не имела в достаточном количестве, так как жители ее занимались преимущественно виноделием. На Кахетии накопилось мало-помалу множество недоимок, а между тем, в 1812 г., хлеб очень был нужен и русские власти требовали его с большей настойчивостью, чем это было обыкновенно. Тут в первый раз должны были прибегнуть к экзекуционной системе. Тогда со всех сторон от жителей посыпались жалобы, что постояльцы солдаты своим обращением оскорбляют стыдливость их жен и дочерей, а агенты грузинского царевича Александра, находившего себе опору во многих грузинских князьях, поджигали народ и делали все возможное, чтобы вызвать восстание. И 31 января 1812 г. в деревне Ахмете восстание началось.

На следующий день, в деревне Тионетах, случилось обстоятельство, придавшее восстанию сразу необыкновенно острый и распространенный характер. Когда народ стоял около церкви, толкуя о тяжестях налогов, в толпу вбежала исступленная [483] женщина и, бросившись к мужу, накинула на него свое покрывало. «Я обесчещена русским и иду ему мстить», сказала она, обращаясь к толпе, и с этими словами, выхватив из-за пояса мужа кинжал, побежала к дому. Вся толпа с диким ревом кинулась за нею. Офицер был заколот, команда перерезана.

Восстание охватило целую Кахетию, — и началось повсеместное избиение русских, расквартированных малыми командами по деревням и селам. Города Телав и Сигнах подверглись осаде. Укрепленный Телав успел отбиться; но в Сигнахе, где много было грузин, комендант маиор Гейне, все чиновники и весь гарнизон были вырезаны. Грибоедов рассказывает в своих записках, что гарнизон Сигнаха сдался сам, и что тогда мятежники раздели солдат донага, пустили бежать в разные стороны и перестреляли как дичь; коменданта они изрубили в мелкие куски, сначала отрезав ему язык и заставивши проглотить его.

Горькая участь постигла и стоявший в деревне Кагобети 5-й эскадрон Нарвского полка, с командиром его полковником Мартыновым. Мартынов успел спасти только штандарт, с которым ускакал один унтер-офицер, а сам, запершись в башне с 17 драгунами, защищался до тех пор, пока не получил смертельную рану. В деревне Кадоло команда из 80 егерей 9-го полка спаслась только тем, что пробилась к небольшой крепостце, находившейся в самом конце деревни. Здесь она защищалась 23 дня, питаясь во все это время только одною сырою пшеницею.

Быстрота, с какою разлился пламень бунта во всем Телавском уезде, поражала неожиданностью, и все отряды, посланные на выручку к Телаву, понесли более или менее значительные потери. Началось с того, что шедший из Сигнахского уезда донской казачий полк, под командою есаула Кузнецова, наткнулся в лесах на огромные толпы мятежников и был совершенно разбит ими, так что Кузнецов едва успел спасти полковые знамена, с которыми и ускакал в Сагареджио. Почти в то же время три роты егерей, под командою маиора Вронского, подходя к Телаву, были атакованы сильнейшим неприятелем, и хотя пробились под перекрестным огнем через весь форштадт и вступили в крепость, но понесли значительные потери. [484]

Еще неудачнее были действие третьего отряда, направленного из Сагареджио в составе двухсот восьмидесяти спешенных нарвских драгун, под командою маиора Есипова, и 4 февраля окруженного буквально под самыми стенами Телава. Есипов был убит, а из числа его драгун только 120 человек — без офицеров — проникли в город, и то лишь при помощи отчаянной вылазки, сделанной из крепости.

Ободренные успехами, мятежники перенесли военные действие в Сигнахский уезд и напали на селение Бодбисхеви, где находился целый батальон Кабардинского полка, под командою подполковника Степанова. Целый день с утра до позднего вечера сражался Степанов посреди селения, объятого пламенем; но, потеряв 2-х офицеров и 212 ч. из одного батальона, не мог удержать за собою позицию и ночью отступил к посту Кара-Агачу. Вся полковая канцелярие погибла тогда в пламени, а вместе с нею сгорел и подлинный рескрипт императора Павла, пожалованный Кабардинскому полку на Мальтийское знамя за поражение хана на речке Иоре.

В Кара-Агаче Степанов нашел роту егерей и два эскадрона Нижегородского полка, к которым в тот же день подоспели еще две роты кабардинцев, под командою князя Орбелиани. Несмотря на силу русского отряда, мятежники обложили пост и пошли на приступ. И хотя нападение их было отбито, однакоже блокада продолжалась 12 дней, и люди все это время питались одним ячменем, заготовленным для лошадей Нижегородского полка.

В таком положении были дела, когда сам областной начальник Портнягин, застигнутый восстанием врасплох в д. Сагареджио, где находился штаб Нарвского полка, успел собрать кое-как до ста пятидесяти конных драгун и укрепился с ними на площади. Это было все, чем мог располагать генерал в данную минуту; а между тем получено было известие, что главные силы мятежников идут на Сагареджио. И действительно, едва Портнягин распорядился, чтобы из лазарета, стоявшего в поле, больные были перевезены в вагенбург, как лазарет уже пылал, и мятежники, под предводительством князя Кабулова, явились на лесистых высотах перед селением. Это [485] было 6 февраля. Целую ночь шла перестрелка, а к свету инсургенты спустились к самой деревне и стали готовиться к штурму. Опасность для драгун возрастала, у них уже были ранены до 25 человек и множество лошадей. Но в это самое время вдали послышался барабанный бой и скоро на высотах показались две роты херсонских гренадер, направленные сюда форсированным маршем из Тифлиса, под командою маиора Бухвостова.

Появление их заставило князя Кабулова отойти от Сагареджио. Но и Портнягин мог воспользоваться присутствием пехоты только затем, чтобы отступить к Тифлису. Истребив все тяжести, за невозможностию взять их с собою, драгуны вышли пешком, ведя в поводу лошадей, которых оставалось в полку втрое более, нежели нижних чинов. Неприятель, удерживаемый пехотою, преследовал слабо, и отряд благополучно добрался до Тифлиса, потеряв около 30 человек убитыми и ранеными.

В Тифлисе между тем возникла паника, и князь Орбелиани писал к Паулуччи, что не отвечает за безопасность города, так как лезгины джигитуют уже на Авлабаре, в самом предместье столицы. Все ожидали, что мятежники пойдут прямо на Тифлис. Хотя, к счастию, этого не случилось, но обстоятельства от того не выиграли, так как восстание распространилось на весь Ананурский уезд и охватило даже Осетию.

Стоявших в Кахетии войск оказывалось не достаточно, чтобы подавить народный мятеж, и потому на подкрепление к ним отправлены были: из Тифлиса батальон херсонских гренадер, под командою полковника Тихановского, а из Карталинии батальон Грузинского полка, под начальством подполковника Ушакова. Из Гортискара также выступил капитан Сагинов с тремя ротами пехоты и одним орудием. Но по дороге к Душету последний отряд был встречен мятежниками и, потеряв в жаркой схватке Сагинова, получившего тяжелую рану, расстроенный, вынужден был отступить назад к Гартискару.

Мятежники торжествовали этот успех, как громкую победу. Но посреди их ликований, 12 февраля, Ушаков внезапно подошел к Душету, взял его штурмом, захватил Ананур и тут же повесил одного из главных зачинщиков восстания. [487] Энергические действие Ушакова немедленно принесли свои плоды; целые деревни одна за другою стали являться с покорностью, и бунт в этом уголке Кахетии затих.

В таком положении были дела, когда, 21 февраля, Паулуччи, прибыв в Тифлис, узнал, что отряды, стоявшие в Кара-агаче и Телаве, находились в крайней опасности, окруженные мятежниками, а что в последнее время, уже более 15 дней, о них даже не было никаких известий. Главнокомандующий тотчас усилил Тихановского батальоном Тифлисского полка и приказал ему действовать с возможною энергиею. Тихановский с боя овладел переправою через речку Иору, взял приступом селение Хошму и наголову разбил князя Кабулова с главными силами мятежников. Дорога к Телаву была открыта.

Перед рассветом, к отряду прибыл сам главнокомандующий, в сопровождении многих грузинских князей. Здесь, на этой самой позиции, подучено было им известие, что турки, пользуясь смутным положением Грузин, задумали обратно отнять Ахалкалаки. Оказалось даже, что кахетинцы сами просили помощи у ахалцыхского паши, и Шериф рассчитывал, что более благоприятного времени для возвращение Ахалкалак уже не будет, и если бы действительно ему удалось овладеть этою крепостью, прикрывавшею всю Кахетию, путь в Барчалы и даже в самый Тифлис был бы для него совершенно открыт, так как все русские войска разосланы были для усмирение мятежа. 21 февраля, в тот самый день, когда маркиз Паулуччи приехал в Тифлис из Карабага, Шериф с пятитысячным войском уже штурмовал Ахалкалаки; но после жестокого боя был отражен с огромными потерями.

В то же самое время русские силы потребовались и на границах Карского пашалыка. Дело в том, что предприимчивый магазбердский владелец, Кара-Бек, уже известный убийством эрзерумского сераскира, отложился от карского паши и стал во враждебные отношение и к Персии, и к Турции, так как владение его лежали на рубеже этих двух государств. Паулуччи воспользовался обстоятельствами, чтобы войти с Кара-Беком в сношения, и когда карский паша выслал против него войско, Лисаневич, прикрывавший в то время Бомбакскую и [487] Шурагельскую провинции, немедленно отправил к нему, под командою маиора князя Севарсамидзе, батальон Тифлисского полка в 200 штыков, при 70 казаках. 24 февраля батальон соединился с Кара-Беком и при дер. Паргите атаковал турецкое войско. Ожесточенный бой длился более четырех часов. Турки оборонялись мужественно и даже, выбитые штыками из своих укреплений, пытались держаться еще в самой деревне; но орудийный огонь и пожар, охвативший селение, заставили их наконец обратиться в бегство. Во время рукопашного боя тифлисцы отбили у турок три знамени. Потеря русского отряда состояла из 39 человек, и в числе раненых был и сам Севарсамидзе.

Все эти обстоятельства побуждали Паулуччи как можно скорее покончить с Кахетией, чтобы иметь возможность обратить оружие против турок.

Узнав, что главные силы мятежников собрались опять на дороге к Телаву у монастыря Самеба, Паулуччи, не обращая внимание ни на густоту леса, ни на то, что противники засели в крепком ущелье, приказал Тихановскому, с отрядом из шестисот человек при двух орудиях, стремительно атаковать неприятеля. Тихановский нанес мятежникам решительное поражение ⁵⁹. Защитники и коноводы мятежа, взятые в плен, были тут же повешены. Энергические меры и здесь быстро водворили спокойствие, чему содействовало не мало вступление в Кахетию со стороны Тионет, еще отряда Ушакова, взявшего немедленно это селение приступом.

Последнее и самое упорное сопротивление было оказано грузинами в деревне Велисцихе. Там, в бою, убит был из числа грузинской дружины князь Вахтанг Орбелиани, зять последнего грузинского царя Георгия, и ранен адъютант главнокомандующего, князь Чавчавадзе. Паулуччи стремился однакоже освободить как можно скорее Телавскую крепость, и нетерпение его было так велико, что он, оставив пехоту, поскакал к ней в сопровождении лишь нескольких грузинских князей и полусотни казаков. Но появление и этой горсти было достаточно, [488] чтобы мятежники, уже потерявшие веру в успех своего дела, бежали из-под Телава. Восстание пало. Коноводы мятежа, и в числе их Кабулов, взяты были в плен и высланы в Россию. Та же участь постигла и хромого грузинского царевича Григория, жившего между хевсурами и не обращавшего на себя ничем внимание правительства, но теперь навлекшего на себя подозрение в сношениях с мятежниками.

Среди этих деятельных усилий, направленных к умиротворению края, маркиз Паулуччи неожиданно получил высочайший рескрипт:«Отличное ваше служение — сказано было в нем: — обратило на вас особое мое внимание, и я, желая по достоинствам вашим употребить вас с большею блистательностию, повелеваю вам прибыть в С.-Петербург, а начальство над Грузиею сдать генерал-лейтенанту Ртищеву».

Грузины с сожалением встретили это известие. Князь Захар Андроников был послан в Петербург с полномочием от грузинского дворянства подать государю прошение об оставлении маркиза главнокомандующим в Грузин. Но император Александр не признал возможным изменить своего решения: готовилась война с Наполеоном и государь собирал вокруг себя людей, известных боевым опытом и военными дарованиями.

Назначив маркиза Паулуччи своим генерал-адъютантом, государь поручил ему должность сперва начальника главного штаба 1-й западной армии, а через несколько дней — финляндского и курляндского генерал-губернатора. Поводом к его перемещению, по словам Ермолова, послужили несогласия, возникшие между ним и главнокомандующим Барклаем-де-Толли; но тем не менее и короткое пребывание его в армии не осталось без следа. Есть сведения, что именно его настояниям мы обязаны тем, что русские войска покинули Дрисский лагерь, не ожидая в нем неприятеля.

Лифляндским и курляндским генерал-губернатором Паулуччи пробыл до 1829 года, когда, оставив русскую службу, он принял главное начальство над армией короля сардинского. Впоследствии, он был генерал-губернатором Генуи. [489]

XXXVI. Генерал от инфантерии Ртищев.

В начале 1812 года, на место маркиза Паулуччи, главнокомандующим в Грузию назначен был генерал-лейтенант Николай Федорович Ртищев.

Предшествовавшая служба его не представляла ничего особенно выдающегося. Выпущенный из кадет сухопутного корпуса в 1778 году в Навагинский полк, он участвовал в кампании против шведов, потом находился с корпусом генерала Игельштрома в Польше, во время восстания, известного под именем “Варшавской заутрени”. Назначенный, в чине генерал-маиора, комендантом в Астрахань, он не успел доехать до места своего назначения, как был приказом императора Павла исключен из службы, в числе многих других генералов екатерининского времени. Девять лет он прожил в отставке, и только перед началом турецкой войны 1809 года снова поступил на службу, произведен в генерал-лейтенанты и назначен начальником 16-й пехотной дивизии.

В Петербурге разрабатывался в то время новый проект управление Кавказом, по которому край этот разделяется на две совершенно отдельные и независимые друг от друга части: все Закавказье оставалось в непосредственном ведении [490] главнокомандующего Грузиею, а северная часть Кавказа отходила под управление кавказского и астраханского губернатора, в лице которого сосредоточивалась военно-административная власть над Кавказскою линиею. Выбор государя на эту новую должность остановился на Ртищеве, и в феврале 1811 года он прибыл в Георгиевск.

Кратковременное управление Ртищева линиею принесло некоторую пользу в чисто гражданственном отношении: он успел восстановить порядок во внутренних делах, которого не было при его предместнике генерале Булгакове. Но в отношении военном, действие его были неудачны. Принятая им система держать в повиновении горцев посредством подарков и денег была роковою ошибкою, отозвавшеюся на линии по отъезде Ртищева горькими последствиями.

Ермолов в своих записках о Кавказе приводит несколько весьма любопытных фактов, могущих служить прекрасною характеристикою деятельности Ртищева. Желая, например, доказать миролюбивое настроение горских народов, он уговорил кабардинцев отправить в Петербург депутацию, чего не мог добиться ни один из его предместников; но он не заметил, что в этой депутации не принял участие ни один из представителей почетнейших кабардинских фамилий. Между тем “шайка бродяг и бездомников”, как называет депутацию Ермолов, — принята была в Петербурге весьма благосклонно, и некоторым из депутатов даны были штаб-офицерские чины и богатые подарки. Возвратившаяся депутацие даже прямо презиралась гордой черкесской аристократией, и таким образом все это импровизированное выражение преданности кабардинского народа могло только разве ухудшить положение дел на линии, и действительно набеги, убийства и грабежи продолжались после того еще с большей интенсивностью.

Еще неудачнее была попытка Ртищева устроить мирные сношение с чеченцами — народом в высшей степени необузданным, диким и вероломным, не признававшим никогда никаких договоров. Собранные с этою целью в Моздок чеченские старшины были осыпаны подарками, но в ту же ночь, возвращаясь [491] домой, напали за Тереком на обоз самого Ртищева и разграбили дочиста почти на собственных глазах генерала.

Памятником пребывание Ртищева на Кавказской линии осталось также укрепление св. Николая, воздвигнутое на Кубани на такой низкой местности, что во время разливов реки вода наполняла все укрепление и казармы. Болезненность и смертность в крепости превосходили всякое вероятие. «Трудно сказать — говорит Ермолов: — чего желал Ртищев: более нездорового, или более бесполезного места. Я приказал уничтожить убийственное сие укрепление”.

Главнокомандующим в Грузию Ртищев назначен был помимо желания. Человек уже преклонных лет, не отличавшийся ни решительностию характера, ни выдающимися заслугами и военными дарованиями, Ртищев с крайнею неохотою принял на себя тяжелую обязанность быть правителем обширного и беспокойного края. Особенно тяготило его то обстоятельство, что он попал в Грузию в трудную эпоху двенадцатого года, когда правительство, занятое приготовлениями к громадной борьбе с Наполеоном, естественно не могло уделить южной своей окраине того внимания, какого требовали обстоятельства тогдашнего времени.

Между тем, действительно, Паулуччи оставил в наследство Ртищеву самое сложное и запутанное положение дел, требовавшее для своего разрешение незаурядной энергии. Турки угрожали отнять Ахалкалаки; персияне ворвались уже в Елизаветпольскую провинцию и на границе Карабага держали значительные силы; в Кахетии еще тлело восстание; царевич Александр вторгнулся в самую Грузию, а многочисленные скопища лезгин, наводнившие всю Карталинию, угрожали самому Тифлису; Дагестан кипел заговорами; в Кабарде поднималось сильное брожение. Между тем чума опустошала границы, а в районе военно-грузинской дороги восстали осетины, хевсуры, пшавы и тушины, которые, разрушив все мосты, совершенно перервали сообщение с Кавказскою линиею. К довершению всего русские полки не

имели полного комплекта, а о помощи из России нечего было и думать.

В таких обстоятельствах не действовать было невозможно, [492] и Ртищев, по его любимому выражению, ”призвав на помощь всемогущего Бога”, решился действовать, но не иначе, как со свойственною его характеру и летам осторожностию.

Ознакомившись на месте с положением края, он поручил отряд, стоявший на турецкой границе, генерал-маиору князю Орбелиани, составившему себе известность покорением Поти. На него он возложил обязанность защищать Ахалкалакскую область и ограждать Тифлис со стороны Ахалцыха. Молодой Котляревский, герой Ахалкалак и Мигри, оставлен был против персиян, а для поддержки его назначены небольшие отряды генералов Клодта и Лисаневича, поставленные в Нухе и в Бомбаках. Генерал-маиору Хатунцеву, покорителю Казикумыка, поручены были дела Дагестана, а Симанович был вызвав из Имеретии в Тифлис для управление Грузиею.

К счастию турки, вопреки общим ожиданием, не тревожили границ, — все внимание их было обращено на развязку войны на Дунае. После того как еще при Паулуччи, 24 февраля 1812 года, генерал Лисаневич с казачьим полком и батальоном Тифлисского полка разбил турецкий отряд в Анатолии, при д. Паргите, они ограничились лишь небольшими набегами, и князю Орбелиани за все это время не пришлось иметь ни одного сколько-нибудь значительного дела. А вскоре за тем последовал Бухарестский мир, и отряд Орбелиани мог быть даже отозван с турецкой границы в Грузию.

Нельзя, однако, не сказать, что как ни выгоден был для России бухарестский мир вообще, на Закавказье он произвел тяжелое впечатление; там вынуждены были отдать туркам все, что в последнее время отвоевано было от них с тяжкими жертвами. Удержан был — и то вопреки трактатам — один только Сухум, как резиденцие абхазского владетеля, на том лишь основании, что город этот никогда не принадлежал непосредственно Турции. Но в Ахалкалаки, в Анапу и в Поти вступили опять турецкие гарнизоны, и магометанская луна вновь осенила высокие башни, на которых еще так недавно развевалось победное русское знамя. Турцие возвратила за Кавказом все, что было ею потеряно, а русские, после целого ряда блестящих побед, очутились [493] по отношению к ней опять на тех же невыгодных позициях, на которых были при Кнорринге и Цицианове.

Мир с Турцией оказался, впрочем, как нельзя более кстати. Почти одновременно с заключением его, вспыхнул опять бунт в Кахетии, еще так недавно подавленный при Паулуччи. На этот раз он распространился на соседние земли: осетин, пшавов, тушин и хевсуров. Мятежники, не ограничиваясь уже грабежом и убийством русских чиновников, попадавшихся в их руки, просили помощи лезгин и отправили гонцов к царевичу Александру, приглашая его от имени всего народа прибыть в Грузию и принять бразды правления.

Первые вооруженные шайки появились, как и первый раз, около Телава. Гарнизон крепостцы, находившийся в то время за Алазанью, был окружен мятежниками, и только с большим трудом пробился в Телав, потеряв при этом раненым своего начальника, маиора Шматова, известного геройскою обороною Телава, во время возмущение прошлого года.

Тревожные известия, доходившие со всех сторон о возмущении, побудили главнокомандующего отправить в Кахетию генерал-маиора Сталя, а вслед за ним и начальника 20 пехотной дивизии генерал-маиора князя Орбелиани. Быстрым движением к Телаву, они успели пересечь мятеж в самом начале, и многие из кахетинских князей, участвовавших в восстании, начали являться с изъявлениями покорности.

Прекращение бунта оказалось однако только наружным, и с наступлением осени в Тифлисе стали ходить тревожные слухи, что царевич Александр вновь появился в Кахетии и поднял все население, громко заявившее желание иметь его своим верховным вождем. Слухи оказались справедливыми; царевич действительно был в Тионетах и двинулся к Алавердинскому монастырю, чтобы там, по древнему обычаю, провозгласить себя грузинским царем. Но на пути он встретился с полковником Тихановским, был разбит при с. Шильде и отброшен к лезгинской границе. Бунт между тем все усиливался. Мятежники заняли военно-грузинскую дорогу и, перервав сообщение Тифлиса с кавказскою линиею, обложили Пассанаурский пост, [494] где захватили в плен начальника душетского кордона, маиора Никольского ⁶⁰. Присланный сюда на помощь батальон егерей с полковником Печерским не в силах был разогнать неприятеля и сам очутился в блокаде. Дерзость осетин дошла до того, что они угрожали уже самому Тифлису, и генерал Симанович, вызванный Ртищевым из Имеретии, должен был принять деятельные меры для охранение столицы. К счастию, храбрый Печерский не долго оставался в бездействии. Получив в подкрепление два батальона, он бросился на неприятеля, стоявшего вокруг Пассанаура, разбил его наголову и очистил весь путь до самого Владикавказа.

Победы Печерского потушили бунт на военно-грузинской дороге. Но в Кахетии царевич Александр, занявши сильную позицию у д. Велисцихе, усиливался с каждым днем новыми толпами лезгин и туземцев. К счастию, торжество его было не продолжительно. Шеф Суздальского полка, князь Эристов, случайно прибывший с линии для осмотра своего батальона, расположенного в Грузии, стремительно напал на мятежников и, разогнав их толпы, овладел восемью знаменами. Мятежники бросились к Шильде, но здесь были настигнуты отрядами Тихановского, Эристова и генерал-лейтенанта князя Орбелиани, произведенного в этот чин за усмирение первого кахетинского бунта. Шильде защищалось упорно, но было взято приступом, и так это селение уже два раза принимало царевича и два раза жители его сражались против русских, то князь Орбелиани приказал разорить его до основание и конфисковал у жителей все хлебные запасы. Сам царевич, загнанный в тесное горное ущелье, [495] из которого не было выхода, очутился в блокаде и по всей вероятности окончил бы здесь свое политическое поприще, если бы к нему неожиданно не явились на помощь две тысячи лезгин, Бог весть какими путями пробравшиеся из Дагестана. Тогда царевич, 14 октября, со всеми своими силами бросился на отряд полковника князя Эристова; и хотя после жаркого боя, лезгины были отбиты, а Эристов, очистив сады, занял Шильдинскую крепость, но царевич тем не менее успел прорваться в Кизик и с отчаянием, которое могло внушить ему только его безвыходное положение, кинулся на Сигнахскую крепость. Три дня Сигнах, обложенный толпами мятежников, отбивался сам, а на четвертый к нему подошел неумолимый бич кахетинцев, князь Орбелиани, и наголову разбил царевича, отбросив его к селению Манави. Здесь произошло последнее и самое бедственное для инсургентов сражение. Большая часть их погибла от русских пуль и штыков, остальные рассеялись, и сам царевич, лишь с небольшою свитой кахетинских князей, укрылся в недоступные горы Хевсурии. С бегством Александра, кахетинское возмущение окончилось, и большая часть народа стала возвращаться в свои жилища.

Близость царевича, который, живя между хевсурами, замышлял новые планы вторжение в Грузию, не внушала, однако доверие к будущему, и потому генерал Симанович, разгромив весною 1813 года Хевсурию, заставил Александра бежать в Дагестан. Там он прожил до времени Ермолова бесприютным скитальцем, поддерживаемый кое-какими подачками персидского двора.

Одновременно с усмирением внутренних смут в Грузии велась и персидская война, представляющая серьезнейшие опасности. К счастию, на персидской границе стоял отряд хотя и малочисленный, имевший притом против себя 80-титысячную армию, но под предводительством такого вождя, как Котляревский. Ртищев, старавшийся всеми силами избежать кровавых столкновений, предлагал персиянам заключить перемирие и для ускорение переговоров сам прибыл на границу. Но здесь ожидал его ряд разочарований; по мере того, как он склонялся к уступчивости, персияне становились надменнее и, наконец, [496] потребовали перенесение русской границы на Терек. Хорошо понимая, что каждый день промедление дает неприятелю возможность усиливать свои войска и возмущать подвластные Грузии земли, пылкий Котляревский, возмущавшийся опасною медлительностью главнокомандующего, настойчиво, но напрасно требовал наступательных действий. Наконец, воспользовавшись временным отъездом главнокомандующего в Тифлис, по случаю кахетинского бунта, он решился, приняв все последствие на личную ответственность, сразиться с надменным врагом, и 19-го октября 1812 года с своим двухтысячным отрядом перешел за Аракс. Здесь в кровопролитном двухдневном сражении при Асландузе он истребил главную персидскую армию, а затем, перейдя в Талышинское ханство, взял штурмом Ленкорань. Победы Котляревского, в связи с поражением эриванского сардаря при Кара-Беюк (3 апреля 1818 года) Тифлисским полком, под командою полковника Пестеля, вынудили персиян к поспешному заключению Гюлистанского мира, по которому ханства: Карабагское, Ганжинское, Шекинское, Ширванское, Дербентское, Кубинское, Бакинское и часть Талышинского с крепостию Ленкоранью признаны на вечные времена принадлежащими России, и Персие отказалась от всяких притязаний на Дагестан, Грузию, Мингрелию, Имеретию и Абхазию.

Таким образом только энергическая деятельность вождей цициановской школы спасла Закавказье от печальных результатов, которыми могли отозваться нерешительность и недальновидность Ртищева. Но Ртищев был замечательно честный человек. Он не только сознался в ошибочности своих мнений, но в своем донесении государю прямо указывает на энергию Котляревского, как на исключительную причину успехов в персидской войне. В общей картине персидских сношений он представил коварно замышленный неприятелем план, готовивший, во время переговоров о мире, конечную гибель русским войскам за Кавказом. Все было, по словам Ртищева, обдумано и хитро соображено и подготовлено персиянами: появление в Кахетии царевича Александра, с деньгами для подержание смут, приглашение лезгин на алазанскую долину, откуда они шли на Грузию, мятеж кахетинских [497] дворян, занятие персиянами преданного Россию Талышинского ханства, бунт в горах и, наконец, появление самого Аббас-Мирзы, долженствовавшего довершить удар. Спасши русское дело за Кавказом, сам Котляревский, израненный в боях, вынужден был оставить военное поприще, обещавшее ему такую блестящую будущность. Щедро награждая виновника побед, Котляревского, государь в то же время пожаловал Ртищеву за Асландузскую победу орден св. Александра Невского, а за Гюлистанский мир — чин генерала от инфантерии и право носить полученный им от персидского шаха бриллиантовый орден Льва и Солнца 1-й степени.

Окончание войн с Персией и Турцией заставило присмиреть и лезгин. И только раз, осенью 1813 года, партие их, спустившись с гор, заняла близ деревни Пашана монастырь Иоанна Предтечи, с намерением ограбить несколько ближайших сед по Алазани, но в первую же ночь полковник Тихановский с Кабардинским полком атаковал монастырь и взял его приступом. В Кахетии водворилось спокойствие, нарушаемое разве только изредка небольшими хищническими шайками, которые однакоже всегда терпели поражения.

К этому времени относится начало боевой известности Нижегородского драгунского полка, расположенного тогда в Царских Колодцах. Драгуны действительно прослыли грозою лезгин, и их молодецкие дела, под командою штабс-капитанов: Щербакова, Маркова, Грабовского, поручика Дьякова и других, открывают собою длинный ряд славных подвигов, которыми так богата их полковая летопись.

Теперь остается сказать несколько слов о том, как шли дела в Дагестане у генерала Хатунцева. Поголовного восстание в горах во все это время собственно не было. Но там несколько лет к ряду продолжалось мятежное волнение умов, рыскали хищнические шайки и гнездились закоренелые подстрекатели бунтов: Шейх-Али-хан, Сурхай казикумыкский, хан аварский и, наконец, царевич Александр, бежавший сюда после неудач, испытанных в Грузии. Генерал Хатунцев, располагавший весьма небольшими силами, не мог действовать наступательно, но он [498] пять деть стоял бессменным стражем Дагестана и удержал полнейшее спокойствие в этой части Кавказа.

Когда же Сурхай с трехтысячною партиею казикумыкцев, в начале 1813 года, кинулся на с. Ричи и, вытеснив оттуда русский пост, прорвался было в Кюринскую область, Хатунцев вовремя поддержал кюринского хана горстью русских войск (50-ю стрелками с одним орудием, под командою капитана Данибекова) и этим дал ему возможность управиться с Сурхаем. Кюринцы, имея в голове 50 отборных русских стрелков, взяли штурмом деревню Колханы, и нанесли Сурхаю такое поражение, что тот не смел даже возвратиться в Казикумык, и в сопровождении 30 человек бежал под покровительство персидского шаха. Заключение мира поставило его однакоже там в весьма щекотливое положение и, обманутый во всех своих ожиданиях, Сурхай решил возвратиться на родину. Собрав к себе всех дагестанцев, шатавшихся по Персии, он образовал партию в 125 человек, с которою и думал пробраться в горы через Елизаветпольскую провинцию. Но он был открыт и настигнут окружным начальником, подполковником Колотузовым с милициею, которая преследовала его несколько верст и, наконец, соединясь с отрядом казачьего подполковника Изволова, напала на него, по переправе через Куру, на берегу речки Кочкарки. 75-тилетний старик искал спасение в быстром бегстве. Но старший сын его, известный дагестанский наездник Закар-Бек, видя, что отцу не уйти от погони, решился пожертвовать собой и, повернув назад, с отчаянием кинулся на Колотузова. Сам Закар-Бек и один из старших его сыновей, Ибрагим, вместе с восьмидесятью татарами, были изрублены; другой его сын и родной племянник Сурхая — захвачены в плен; но Сурхай успел уйти в Казикумыкские горы. По представлению Ртищева, Колотузов получил орден св. Владимира 4 степени с бантом, а Изволов — орден св. Анны 2 степени.

Ртищев не сумел воспользоваться пребыванием Сурхая в Персии, чтобы присоединить его владение к России и сделать Казикумык навсегда безвредным. Он ограничился лишь тем, что отдал ханство во временное управление Аслана-хана кюринского, [499] по-видимому преданного русским. Но это оказалось совершенно бесполезным. Когда Сурхай возвратился на родину, в Кумыке жил его сын Муртазали-Бек. Он предложил Аслан-хану защищать Казикумыкское владение и вызывался даже вместе с братом его, Фет-Али-Беком, идти против отца в передовом отряде. Аслан согласился. Но едва отошедши 10 верст от Кумыка, на привале, Муртазали одним ударом шашки снес голову Фет-Али-Беку и отправил ее к отцу в доказательство сыновней преданности.

Не ожидавший ничего подобного Аслан-хан бежал и Сурхай, по его следам, вступил в свою столицу. По неприступности своей страны и слабости Ртищева, он остался даже ненаказанным. И это было не единичным случаем, а общим выражением всей политики Ртищева. Точно также он не воспользовался смертию ханов шекинского и талышинского, чтобы присоединить их владение к русским провинциям и передал Шекинское — Измаилу-хану, а Талышинское — Мир-Хассан-хану. Плоды подобной политики сказались весьма скоро.

Едва появившись в Дагестане, Сурхай начал тотчас действовать против русских и сумел повести дело так, что сам Аслан-хан кюринский, опутанный его интригами, уже склонялся на его сторону. Постепенно втягиваясь в роль заговорщика, он стал посещать Сурхая и сделался в Казикумыке желанным гостем. Хатунцев вовремя заметил опасность и быстрым занятием Кюринского ханства удержал его от восстания.

Все планы мятежников рушились сами собою. Напрасно Сурхай в бессильной злобе кинулся опустошать кюринскую землю: на самой границе ее, летом 1815 года, он встретил русский батальон маиора Поздревского, и был разбит наголову. Под Аслан-ханом, лично водившим в бой кюринскую конницу, была убита лошадь, а родной его брат, известный своею храбростию Хассан-Бек кюринский, получил тяжелую рану.

Хатунцев воспользовался этою победою, чтобы засвидетельствовать о целом ряде отличий, оказанных Троицким пехотным полком, который восстановил в Дагестане свою боевую репутацию, утраченную им в несчастном деле при [500] Султан-Буда-Керчи. Император Александр милостиво принял это ходатайство и пожаловал полку новые знамена, взамен отбитых у него персиянами.

Дагестан присмирел и военные действие продолжались только на Кавказской линии. Таким образом время Ртищева в Грузии, начавшееся при обстоятельствах весьма тревожных, окончилось относительным спокойствием и миром.

В последний год командование его случилось однако мало известное, но весьма любопытное обстоятельство, чуть-чуть не поведшее было к волнениям в самом Тифлисе. В крае учреждалась тогда особая грузино-имеретинская синодальная контора, долженствовавшая начать собою новую эру духовного управление в Грузии. По примеру московской синодальной конторы, предполагалось в новом учреждении поставить на президентском месте императорский трон; но трона в Грузии не было, и возникла мысль поставить вместо него царское кресло, присланное Георгию XIII-му императором Павлом в числе прочих царских регалий. И вот, в Тифлисе начади говорить, что синодальная контора будет представлять собою верховный суд, в котором, как выражается донесение Ртищева, “восстановятся прежние права и власть царская...” Слухи и толки росли, и злонамеренные личности пользовались этим обстоятельством, проводя в народную массу мысль, что главнокомандующий уже ничего не значит, что есть выше его учреждение из местных духовных лиц, что, наконец, может возвратиться и царское правление. Ртищев, чтобы отнять самый повод к разговорам, приказал кресло в конторе не ставить. И когда жалобы на пего по этому поводу в Петербурге не имели успеха, волнение и слухи мало-помалу прекратились.

К концу командование Ртищева генерал Хатунцев отозван был из Дагестана и назначен командующим резервной кавказскою гренадерскою бригадою, а на место его прибыл генерал-маиор Тихановский, бывший до того военно-окружным начальником в Ширванском, Шекинском и Карабагском ханствах. К этому же времени относится ходатайство Ртищева о перенесении губернских учреждений из г. Георгиевска за 35 верст на [501] минеральные пятигорские воды. Но представление не имело успеха; в Петербурге нашли, что ”губернскому городу на границе быть не годится, тем более, что земли, окружавшие Пятигорск, принадлежали кабардинцам".

Между тем долговременная служба, преклонные лета и болезнь заставили Ртищева просить увольнение от должности. Государь исполнил желание маститого старца, и высочайшим приказом 12 октября 1816 года Ртищев зачислен по армии, а на место его главнокомандующим в Грузию назначен генерал-лейтенант Алексей Петрович Ермолов, начавший собою совершенно новый период кавказской войны.

Комментарии

55. Дьячков и Терешкевич через год заслужили оба Георгиевские кресты: Дьячков за Асландуз, Терешкевич за Ленкорань; но к сожалению последний получил на штурме смертельную рану и умер на возвратном пути из Талышинского ханства.

56. Посланный к ширванскому хану с каким-то поручением, Николай Михайлович Хатунцев получил от него в подарок огромное количество необмолоченного сарачинского пшена, на сумму более 10 тысяч рублей серебром, и только не желая отказом обидеть хана, принял этот подарок, но отдал его безвозмездно в пользу казны. Император Александр отличил такое бескорыстие Хатунцева особым всемилостивейшим рескриптом к нему. Хатунцев начал службу в 1779 году в гвардии, и там продолжал ее до 1799 г. С производством в генерал-маиоры он назначен был сперва шефом Ревельского, а с 27 февраля 1811 года шефом Троицкого полка, стоявшего в то время на Кавказе.

57. Позднее, уже в командование Ртищева, из Севастопольского полка бежало к персиянам разом 17 нижних чинов с ружьями и боевою амунициею.

58. Мера эта не была еще приведена в исполнение, как Джафар в 1815 году добровольно вышел из Персии, был прощен и поселился по-прежнему в Карабаге.

59. В числе убитых в этом бою, к сожалению, был храбрый командир казачьего полка, войсковой старшина Данилов.

60. Из сведений, имеющихся у нас под руками, мы не могли доподлинно узнать, тот ли Никольский, который отличался в этих же самых местах еще при Цицианове. Цицианов доносил между прочим государю, что «из шести рот казанского полка, высланных на военно-грузинскую дорогу, под общим начальством генерала Несветаева, одна под командою капитана Никольского, прошла по куртатской дороге, по таким местам, по которым не отваживались ходить даже осетины, и своим появлением в этих неприступных горах, много содействовала блестящим победам Несветаева». «Оставив сего отличного офицера в Ларсе — прибавляет Цицианов: — я предписал генерал-лейтенанту Глазенапу впредь ни по своему выбору, и по таковому же его шефа генерал-маиора Мейера, никогда его не сменять...

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том I, Выпуск 3. СПб. 1887