-

ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM VI.

XXIV.

Неприязненные отношения Персии к России. — Переписка генерала Вельяминова с Абас-Мирзою по поводу враждебных поступков эриванского хана. — Интриги наследника персидского престола в мусульманских наших провинциях. — Просьба Ермолова об усилении его войсками. — Кончина Императора Александра I. — Положение А. П. Ермолова. — Его намерение оставить край. — Усложнение переговоров с тегеранским двором. — Приготовления персиян к военным действиям. — Назначение князя Меншикова послом в Персию. — Поручение ему данное. — Рескрипт Императора Николая Ермолову.

Миролюбивые намерения шаха не согласовались с видами его наследника, многочисленных его приближенных и правителей пограничных областей. В то время, когда Фетх-Али-шах уверял [570] Ермолова в непреклонном желании сохранить мир и дружественные отношения с Россиею, эриванский сердарь, пользуясь разрешением пасти баранов и завести кутаны на территории, занятой нашими войсками, насильственным образом, отодвигал наши посты с Гили, от озера Гохчи и с Садага-хача. Мало того, Хусейн-хан эриванский стал учреждать там новые поселения, в полном убеждении, что они, при составлении окончательного акта о разграничении, лучше всего убедят русское правительство в несомненной принадлежности этих мест Персии.

Получив известие о таких поступках эриванского хана, Ермолов приказал главному казахскому приставу, полковнику Сагинову, усилить посты по Делижанскому ущелью и расположить их сколь можно ближе к новозаводимым персидским селениям. Командиру же Тифлисского полка, полковнику князю Саварсемидзе, приказано было по сю сторону реки Балык-чая поставить одну роту с орудием. Так как целью этого поста было недозволение персиянам селиться на нашей стороне Балык-чая, то Саварсемидзе должен был следить за всеми движениями персиян и отражать силу силою. «Корпусный командир, писал при этом Вельяминов полковнику князю Саварсемидзе (Предписание генерала Вельяминова князю Саварсемидзе, от 23-го сентября 1825 г Лит. А. С.), зная вашу ревность, ожидает, что ловкостью и расторопностью своею не допустите сердаря (эриванского) распространить поселения или на первом шагу будете уметь ему наскучить».

Вместе с тем Вельяминов просил Абас-Мирзу укротить буйственные поступки эриванского сердаря, столь мало соответствующие дружественным отношениям, существующим между двумя государствами (Письмо генерал-лейтенанта Вельяминова Абас-Мирзе, 25-го сентября 1825 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 581.). Но наследник персидского престола, по-видимому, одобрял поступки Хусейн-хана и стал доказывать, что пункты, занятые сердарем, принадлежат Персии. Не отрицая этого, кавказское начальство говорило, что они занимаются нашими войсками на основании status quo ad praesentem и могут быть возвращены Персии только по окончании разграничения; что точно на таком же [577] основании персияне занимают пространство земли между реками Капанак-чаем, хотя по Гюлистанскому трактату оно должно поступить во владение России. Доводы эти казались тегеранскому двору не достаточно убедительными, и генерал Вельяминов принужден был заявить категорически, что насильственным поступкам эриванского сердаря он должен будет противопоставить силу.

«Следуя чистосердечному желанию, писал он вместе с тем Абас-Мирзе (Письмо Вельяминова Абас-Мирзе, 21 октября 1825 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 583.), прочнейшего согласия между державами, я имею честь просить ваше высочество, пока не сделано будет настоящее разграничение, запретить со стороны персиян всякие насильственные действия, подобные тому, какие оказал сердарь эриванский в противность дружественного согласия держав. Сим способом можно достигнуть благонамеренной цели их, и Персия, имея в пользовании своем гораздо более земель, нежели принадлежит ей по трактату, не будет иметь причины быть недовольною.

Стараясь сколько возможно избегать всяких неприязненных действий, противных дружбе держав, я обязываюсь вместе с тем доложить вашему высочеству, что если бы сердарь эриванский или другие начальники покусились теснить караулы наши или перейти черту, ими занимаемую, то по долгу верноподданническому я должен буду, охраняя принадлежность великого моего государя, не допускать к тому их, как нарушителей дружественного согласия».

Заявление это не остановило Абас-Мирзу в дальнейших неприязненных против нас поступках. Он вел переговоры с лезгинами (В одном из донесений своих ширванский комендант Старков писал: «Между народом в Ардебиле и Зенгане носится слух, будто бы лезгины прислали от себя к персидскому двору просьбу о даче им помощи для произведения нападения на войска российские и в залог верного исполнения того прислали локоны волос жен своих и рукава их платья, почему персидский двор и желает выполнить их просьбу».), имел своих агентов в мусульманских наших провинциях и вооружал войска оружием, доставленным из Англии. Несомненно, что шах лично не желал войны, но он, не вмешиваясь в пограничные дела, предоставил их Абас-Мирзе, [578] находившемуся под полным влиянием своих ближайших советников. Только твердое поведение с нашей стороны могло сохранить мир, а всякое снисхождение усиливало самомнение и дерзости персиян.

Одно вежливое письмо графа Нессельроде к управляющему иностранными сношениями Мирза-Абуль-Хасан-хану дало уже ему надежду, что все требования их относительно границ будут удовлетворены нами, и он, уведомляя о том находившегося в Тифлисе посланного шаха, писал к нему, что он должен возвратиться не иначе, как с совершенным удовлетворением их желаний.

Сознавая, что никакие уступки не могут быть сделаны без ощутительного для нас вреда и что для избежания войны самым лучшим средством служит готовность к войне, Ермолов просил о присылке войск на усиление его корпуса и решился не соглашаться более ни на какие уступки.

«Войска Кавказского корпуса, писал Ермолов (Во всеподданнейшем донесении 12-го июля 1825 г.), должно будет необходимо содержать в полном комплекте и, сверх того, составить резерв из одной дивизии пехоты (Впоследствии на усиление Кавказского корпуса были отправлены седьмые взводы от четырех пехотных корпусов 1-й армии. С прибытием их все-таки недоставало в корпусе 6,000 человек, и потому Ермолов вновь просил о присылке к нему двух полков пехоты (Всеподданнейший рапорт от 10-го января 1826 года, № 1-й. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 720).)».

«Безбоязненно излагая мысли мои, не смею сомневаться, что ваше императорское величество простить мне изволите, если простодушно скажу, что, имея несчастие возбуждать зависть многих милостями, которыми ущедряет меня государь, мне благотворящий, я опасаюсь порицания, что я был виною прервания мира, что война есть замыслы мои для удовлетворения видов честолюбия. Всего легче заменить меня на случай войны другим начальником».

— На мне должна лежать вина, говорил Алексей Петрович, если подам я повод к прерванию мира, и ответственность безмолвная как нарушителя доверенности. Мне вменяется в [579] обязанность согласовать мои действия с достоинством империи и мерами приличного снисхождения уничтожить неудовольствия, по невежеству причиняемые, не терпеть оскорблений, с намерением наносимых, и, наконец, если предложения мои будут отвергнуты, защищать святость прав наших точным смыслом Гюлистанского трактата.

Пользуясь тем, что занят делами в Чечне и не находится в Тифлисе, главнокомандующий отклонил от себя прием вновь присланного для переговоров Мирзы-Мамед-Садыка. Он поручил это дело генерал-лейтенанту Вельяминову с тем, что если Садык не привез ничего определенного, то объявить вежливым образом, что дальнейшее пребывание посланного в Тифлисе совершенно бесполезно, и отправить его в Эривань. Это было тем удобнее сделать, что туда должен был скоро прибыть сам Абас-Мирза, который, под предлогом осмотра своих владений, ехал для рекогносцировки наших границ. Пробыв непродолжительное время в Карадагском ханстве, соседственном с Карабагом, Абас-Мирза под видом охоты проехал через Нахичевань в Эривань. Сопровождаемый довольно значительным конвоем, персидский принц приказал многим отрядам следовать к Эривани. К этому подстрекал его сердарь эриванский, уверявший, что все горские племена, соседние с Кавказскою линиею, находятся уже в возмущении; что войска наши повсюду терпят поражение, и многие генералы вырезаны; что русские оставляют Грузию, и внутри ее происходят волнения. Хусейн-хан говорил, что среди мусульманских провинций Закавказья он имеет обширные связи, и недовольные восстанут при первом появлении персидских войск на границах. Абас-Мирза хотя и верил в общее сочувствие к нему всего мусульманского населения, но наступившая глубокая осень лишала его возможности предпринять что-либо решительное. Особенности ведения войны персиянами, всегда пользующимися местными средствами для продовольствия войск и лошадей, не дозволяли нарушить мир осенью и быть начинщиками без всякой надежды на успех. «По препятствиям, писал Ермолов графу Нессельроде (От 15-го декабря 1825 г. Акты Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 588.), которые представляет зима [580] в местах гористых, ничего нельзя опасаться в настоящее время, или по крайней мере ничего важного произойти не может, паче когда со стороны нашей соблюдается бдительная осторожность, и кончится тем, что за сведения, сердарем доставленные и не совершенно основательные, Абас-Мирза наложит на него пеню, т. е. (дабы не употребить неприличного выражения ограбит) возьмет у него все деньги, которые он имеет. Но с приближением весны совсем другое может случиться, и нельзя ручаться, чтобы в том же спокойствии пребыли мусульманские наши народы, паче на границе живущие, между коими упорное невежество и противность религии рождают недовольных и даже озлобленных против нас.

Представлю пред ваше сиятельство уверение, что, будучи строгим исполнителем предначертанных мне правил, все усилия употреблю, дабы избежать нарушения доброго согласия, но обнаруживаю действия Абас-Мирзы, дабы изобразить крайность, в которую поставить может нас ухищренное его поведение».

В таком положении были дела наши с Персиею, когда скончался Император Александр I. Весть о кончине государя произвела глубокое впечатление на Алексея Петровича, и он не мог не сознать, что в лице покойного терял единственного человека, ценившего его высокие достоинства и заслуги. А. Н. Ермолов не скрывал от себя, что среди большинства лиц, стоявших во главе управления, он не имел друзей, и его высокое положение обеспечивалось только личным доверием к нему покойного государя. Даже в последние годы царствования обожаемого им монарха Ермолов испытывал на себе зависть и нерасположение многих. Вызов его в Лайбах и предположение назначить главнокомандующим армиею на случай европейской войны увеличило число врагов и ставило его в крайне неприятное положение. Человек не только бережливый, но даже несколько скупой на казенные издержки (Свидетельством сохранения казенного интереса может служить следующий рескрипт Императора Александра Ермолову от 2-го октября 1824 г. из Перми: «С особенным удовольствием читал я донесение ваше от 22-го прошедшего июля. Сохранение по вверенному вам корпусу от нынешнего года к будущему продовольственной суммы до 2.000,000 рублей ассигнациями относя единственно к неутомимым трудам и благоразумным распоряжениям вашим, изъявляю вам сердечную мою благодарность за сей новый опыт усердия вашего к пользе государственной и, оставаясь в полной уверенности, что вы всегда будете соединять оное с отличною вашею службою; пребываю к вам навсегда благосклонным».), Алексей Петрович стал подвергаться разным начетам [581] со стороны министра финансов графа Гурьева. Последний обвинил главнокомандующего в произвольном расходовании сумм по Шекинской области. С удалением шекинского хана и введением в области русского управления, Ермолов, не испрашивая высочайшего разрешения, израсходовал некоторую сумму на устройство управления. Граф Гурьев обвинял его в превышении власти и находил некоторые расходы излишними. Ермолов отвечал, что в прежнее время все доходы Шекинской провинции поступали в распоряжение хана, а теперь они поступают в доход казны.. «Провинция сия, писал главнокомандующий (Гр. Гурьеву, от 17-го сентября 1822 года.), приносит более 50,000 дохода, а сделанные мною издержки не составляют и десятой доли онаго. Сверх того, они обращены на предметы, делающие честь и достоинство правительству, ибо уплачены долги законные и дано содержание фамилии умершего владетеля. Я не имел на сие высочайшего разрешения, что вам не может быть неизвестно, и мне, когда нужно было действовать, затруднительно было ожидать оного, единственно для того, чтобы соблюсти установленный порядок, который впрочем на провинцию, вновь к управлению присоединенную, до прочного основания в ней устройства, распространяться не может. Передав же раз сбор доходов в ведение министерства финансов, я не входил уже ни в какое распоряжение оными, но за прежнее до того время и по законам и по собственным правилам чести, я ничем не обязан кроме ясной отчетности, и таковая отдана правительству.

Может быть, незнаком я вашему сиятельству со стороны бережливости; но в течение довольно продолжительной, а иногда и видной службы, хорошо будучи замеченным, оскорбительны подобные вопросы, а если сделаны с намерением, то и [582] нестерпимы. Вам, милостивый государь, в поступке моем, когда я ищу только приличия, угодно видеть присвоение излишней власти; уверьтесь, ваше сиятельство, что я не кичусь воспользоваться ничтожностью».

После свидания с императором в Лайбахе, Ермолов не располагал оставаться долгое время на Кавказе. «Нельзя, говорил он (В письме П. А. Кикину, от 4-го августа 1822 г. «Русская Старина» 1872 г., т. VI, 509.), без некоторого героизма прожить в здешней стране долгое время и зная, что каждое действие отравляет клевета». Поэтому, проезжая через Москву, Алексей Петрович решился купить себе имение вблизи первопрестольной столицы, дал верющее письмо и часть денег, «которые умножатся, писал он (А. В. Казадаеву, от 29-го января 1822 года.), продажею пожалованных мне бриллиантовых вещей, уже отосланных мною Закревскому, для передачи в кабинет». Ожидая только удобного случая, чтобы оставить край, Ермолов проводил время среди многочисленных занятий, а между тем во главе управления становились новые люди, не особенно расположенные к Алексею Петровичу. Друг и приятель его, дежурный генерал А. А. Закревский, был назначен генерал-губернатором Финляндии, а начальник главного штаба, князь П. М. Волконский, принужден был по болезни уехать в отпуск. Место его занял барон Иван Иванович Дибич, впоследствии граф и фельдмаршал; в прочих министерствах также произошли перемены.

«И до нас дошел скорый слух, писал Ермолов (А. В. Казадаеву, от 24-го июля 1823 года. См. также «Русскую Старину», 1872 г., т. VI, 511.), о переменах в министерстве. Како паде сей сильный! ты угадаешь, что я говорю о Гурьеве. Совсем неожиданное падение! Как рад, что разбойника Об...ва удалили, и конечно не сам он догадался оставить место. Дибич сделался великим магнатом, и мне кажется, что должность сия дана ему для того, чтобы производство его менее обидным могло показаться старшим. Он по ловкости своей всем воспользуется, и Волконский чем более продолжит путешествие, тем для него хуже. Это место не мешало бы занять кому [583] нибудь из русских, но видно нет способных, и миллионы (населения) наши ничего не производят».

Предположения Ермолова вполне оправдались и он скоро почувствовал на себе влияние нового назначения. Просил ли он о прибавке войск — ему отказывали и старались представить, что если он не может обходиться с теми силами, которые в его распоряжении, то это потому, что главнокомандующий человек заносчивый, сам выискивает поводы для военных действий и для удовлетворения своего честолюбия. «Ты говоришь, писал Ермолов П. А. Кикину, что я у вас стекла выбиваю и что по климату вашему это несколько жестоко. Я право не знаю, в чем меня еще упрекают; но мне кажется, что я менее никогда не производил шума. Впрочем, мудрено, однако же, согласить меня молчать когда будут вызывать на бой министры, почасту нелепыми бумагами или возмечтав быть начальниками. Теперь задирает меня Ланской, а я ему на троне польском не удивлялся (Ланской был управляющим министерством внутренних дел, а с 1813-1815 г. был временным правителем герцогства Варшавского.). Не прикажете ли и ему раболепствовать?»

Эта неподатливость и едкое слово были причиною нерасположения многих к Ермолову. Его называли человеком недисциплинированным и жестоким в обращении с горцами.

«Какие не доходили до тебя слухи? писал Алексей Петрович А. В. Казадаеву (В письме от 23-го января 1824 г. из Дагестана.). Здесь (в Дагестане) по нескольку раз в год мы все вырезаны, Кавказская линия во власти закубанцев, и сие мало еще, а надобно было прибавить к тому и всех посетителей здешних минеральных вод. Какого добра не желают мне друзья мои! Не взирая на то, любезный друг, я употребляю все труды, каковые могут еще допускать мои силы.

Вот четвертый месяц живу в прегнусной татарской деревне, в скуке несноснейшей. Меня вызвали бывшие в прошлом году в Дагестане беспокойства; но таково сопровождающее меня счастие, что я пришел и недоброжелательствующие рассудили, что выгоднее исполнить требование мое, нежели противиться. Я [584] получил аманатов (otages) от тех из горских народов, которые никогда нам не покорствовали и почитали себя, по местоположению ими занимаемому, непреодолимыми. Мне удалось сделать сие без выстрела и даже без угроз. Некоторые примеры взыскательности, прежде истолковав, что и теперь противящиеся наказаны быть могут, сделали их сговорчивее, а впоследствии привычку сделают повиноваться. Тебе сделают удовольствие известия сии, потому что, прослыв человеком крутым и несколько жестоким, вопреки мнения сего обо мне, поступаю я с кротостию. Не думаю, чтобы кто из начальников мог легко достигнуть той доверенности, которою я пользуюсь между здешними народами».

Тем не менее, на Ермолова смотрели, как на человека весьма жестокого, и в Петербурге полагали, что, по отношению к горцам, можно применять и международные отношения, и все особенности европейских войн. Император Александр I, в особенности в последние годы своего царствования, смотрел на войну, как на величайшее бедствие, и всюду старался внести миролюбие и покой. За несколько месяцев до своей кончины, он, по поводу одной из экспедиций за Кубань, писал Алексею Петровичу, что «подобные поиски и истребление селений, коих жители не изобличены в действительном участии при нападении на подданных или союзников наших, не усмиряют, но, по духу сего народа, склонного и обычаями и законами к мщению за обиды, ведут только к большему его противу нас ожесточению». Император разрешал производить экспедиции только в самых необходимых случаях, но и при этом желал, чтобы войскам, и в особенности начальникам, внушено было соображать свои действия с видами существенной пользы и чтобы они помнили, «что истинная военная храбрость уважается и отличается только тогда, когда она употреблена против вооруженного неприятеля и соединена с тою необходимою воинскою дисциплиною, которая, в минуту победы, в состоянии пощадить побежденного и остановить всякое мщение над обезоруженными, над женами и детьми».

Миролюбие Императора Александра простиралось так далеко, что он не согласился наградить орденом св. Георгия полковника кн. Бековича-Черкасского за то, что он хотя и произвел [585] блестящую экспедицию, но истребил аул, в котором было до 300 семейств, были женщины и дети. «Умение, говорил император, удержать подчиненных в должном повиновении при победе, равно как и в несчастии, есть из первых достоинств военачальника, и я не намерен награждать тех, кои не действуют в сем важном случае во всей точности моих повелений».

Такого рода упрек и постоянные замечания, что умиротворять горцев необходимо кротостию и снисхождением, ставили Ермолова в крайне затруднительное положение. Прожив почти все время среди туземного населения, он видел всю несостоятельность такого взгляда и невозможность прекратить неприязненные действия теми мерами, которые ему предлагали. Видя, что система его действий не одобряется в Петербурге, и решаясь выйти в отставку, Алексей Петрович писал о том А. А. Закревскому, объясняя невозможность оставаться в службе при новом веянии и новых лицах, ставших во главе министерств.

«Петра-хана (князя П. М. Волконского) свергнули, отвечал Закревский (Ермолову, в письме от 27-го сентября 1824 г. из Гельсингфорса.), и поступили неожиданным образом. При назначении на его место другого (барона И. И. Дибича) не решились сказать о нем ни слова, как будто его и не существовало. Этому и примеров не бывало. Он выпросился в отпуск и до сих пор занимается хозяйственными распоряжениями, разъезжая по деревням своим; но к приезду государя обещает и он возвратиться в Петербург. Хотя честолюбие, по-видимому, и не терзает его, но в нем, кажется, так сильна привычка ко двору, что он с ним совершенно расстаться не может.

Вы меня удерживаете в службе (Замечательно, что в это же время и А. Закревский, бывший в то время финляндским генерал-губернатором, думал также выйти в отставку.), а сами повторяете об отставке. Вы замечаете, что надобно удалиться прежде, нежели оскорблениями вынудят к тому прибегнуть. Всему этому и я подвергнут столько же, сколько и вы. Но вот что должно вас удерживать и чего я не имею: вы сами убеждены внутренно, что вы отечеству приносите пользу; в краю столь мятежном водворяется [586] спокойствие, жители начинают делаться мирными хлебопашцами. Край сей, с помощью крепостей и других заведений благодетельных, делается верною границею и стеною против народов азиятских, следовательно, с этой стороны вы обеспечиваете нашу Россию совершенно. Сему сделано начало, и если не будет приведено к концу, то преемник ваш может все дело испортить, и тогда вся польза, которую вы доставить России стремились, исчезнет. И потому вам необходимо служить, доколе не приведете в исполнение всех ваших предположений, и чрез то не соорудите себе вечного памятника. К тому же соотечественники вам отдают справедливость и глаза всех устремлены на вас. Позвольте вам сказать, почтеннейший Алексей Петрович, что вас не должно оскорблять недоброжелательство министров и стремление выставлять ваши ошибки, не оставляя и домашней жизни вашей в покое. Этому причиной ваше величие и их ничтожество. Люди сии чувствуют сколь они малы перед вами; они стараются, чтоб другие не делали сего сравнения и не заметили их ничтожества и для того всеми силами стараются вас уменьшить, чтоб чрез то вас к себе приблизить. Но тщетно их старание: они не ослепят всего народа и всякий замечает в сем действие их зависти. Посему вам не следует на сей писк обращать внимания — он не должен вас отвратить от начертанного вами пути».

Убежденный ли этими доводами или из желания довести дело до конца, Алексей Петрович решился оставаться до времени в крае, хотя и находил свое положение очень затруднительным и неприятным.

«В столицах меня сменяют, писал он (В письме А. В. Казадаеву, от 20-го января 1825 г. из Тифлиса.), иногда казнят, но это не мешает мне, пока лежат на мне обязанности, отправлять их с усердием и хорошо, сколько умею. Между тем я здоров и любуюсь на некоторые, хотя, впрочем, малые весьма, успехи восьмилетнего моего здесь пребывания. Есть, по крайней мере, начала, изрядные для последователей.

Кажется вечные труды и заботы необходимы для поддержания сил моих, но уже начинаю чувствовать приближающуюся [587] старость. Не по уменьшению усердия и даже некоторой пылкости могу я замечать то, но не с тою смелостию приступаю я к предметам, и те трудности, на которые прежде пускался я решительно, ныне меня устрашают. Словом, я скоро буду совсем не годен для службы и соглашусь с теми, которые таковым уже меня представляют. Не преодолеть мне всех завидующих и враждующих мне, которые каждое из благонамереннейших действий моих превратно истолковывают. Нельзя не знать мне, сколько у меня неприятелей и что за молва обо мне (В письме А. В. Казадаеву, от 12-го июля 1825 г. из Тифлиса.)».

Так писал человек, горячо преданный делу, но для которого обстоятельства складывались таким образом, что он должен был видеть всю невозможность оставаться в крае. После смерти генерал-маиора Сталя, главнокомандующий просил о назначении начальником Кавказской линии известного партизана и поэта Дениса Давыдова, но просьба не была уважена, и, как мы видели, начальником линии был назначен генерал-лейтенант Лисаневич.

«Государю нельзя знать всех генералов, — писал Ермолов П. А. Кикину (В письме 30-го июля 1825 г. «Рус. Стар.», 1872 г., т. VI, 523.), — и потому назначил он Лисаневича, которого, верно, хорошо ему рекомендовали. Если бы знал он, что могущественный Дибич, желая избавить друга своего, генерала Рота, от Лисаневича, совершенно бесполезного, представил его для помещения на линию, думаю, не был бы доволен. Желая мне вредить, не надобно вредить службе государя!

Не станет меня, если бы даже и более был я способным, когда таких будут давать мне помощников и когда я только и должен буду делать, что исправлять их ошибки... Я не шутя ожидаю смены, которая, может быть, и потому нужна, чтобы дать место кому-нибудь из клиентов людей могущественных!»

Смена эта последовала гораздо позже, а теперь час ее еще не наставал. Получив известие о вступлении на престол Константина Павловича, Ермолов сообщил о том шаху. Властитель Персии отвечал, что известие о кончине Императора Александра I он принял «как вихрь, разносящий пыль горести в цветник [588] души», а вступление на престол нового императора — «зефиром радости, освежающим садик приятной весны».

— Если, — прибавлял шах, — одна звезда с высоты неба державы закатилась в глубь запада, то, благодарение Аллаху, с востока счастия другая блестящая звезда взошла. Если какая-нибудь ветвь в саду величия срублена секирою злосчастия, то другая ветвь счастия, в парке роз, сделалась плодоносною.

Кончина Императора Александра I произвела наиболее сильное впечатление на Абас-Мирзу, а Фетх-Али-шах торопился отправить в Тифлис мирзу Мамед-Садыка для переговоров о разграничении. Тегеранский двор надеялся, что новый император в первое время, желая сохранить дружественные отношения с Персиею, будет уступчив более покойного. Садык сообщил, что шах намерен отправить особого посла в Петербург — как для поздравления Константина Павловича со вступлением на престол, так и для окончания пограничных дел. Генерал-лейтенант Вельяминов, которому было поручено вести переговоры, отвечал, что о желании шаха сообщит министерству иностранных дел, но относительно уступок, желаемых персиянами, не может сказать ничего более того, что было неоднократно заявляемо Абас-Мирзе. Последний требовал присоединения к составу Персии магала (уезда) Гокчинского озера, занятого русскими войсками на основании status quo ad praesentem, и не хотел уступить пространства между реками Капанак-чаем и Капан-чаем, занятого персиянами точно на таком же основании и долженствовавшего, по второй статье Гюлистанского договора, поступить во владение России. Строго руководствуясь текстом мирного трактата, Вельяминов находил, что спор о границах может быть решен дружественным образом только тогда, когда речка Капанак-чай или Мигри-чай будет границею со стороны Карабага и когда персидское правительство возвратит России пространство между Капанак-чаем (Мигри-чаем) и Капан-чаем (Чугундур-чаем).

Вельяминов писал шаху, что, не упоминая о правах России на приобретение по трактату значительно большей территории, главнокомандующий, для окончания споров, уступил уже не только богатое населенное пространство между речками Капанак-чаем и [589] Капан-чаем, но и весьма значительный угол Шурагели и урочище Гиль, лежащее около озера Гокча; взамен же того, он удержал в пять раз менее, а именно: пространство пустое и мало населенное но северо-восточному берегу озера Гокча. Вельяминов уверял шаха, что большей уступки главнокомандующий сделать не может до получения на то высочайшего разрешения, и что противные тому поступки со стороны Ермолова были бы присвоением себе права, принадлежащего одному государю императору.

«Таковое присвоение, — говорил Вельяминов (В письме шаху от 22-го января 1826 г. Акты Кавк. Археог. Ком., т. VI, ч. II, № 593.), — всеми законами в свете признано преступлением, и я бы почел себя слишком виновным перед вашим величеством, если бы мог когда-либо подумать, что вы будете требовать от генерала Ермолова измены своему государю. Великим монархам таковые требования несвойственны».

Такой категорический ответ лишал персиян надежд добиться желаемой уступки, и тогда шах решил отправить посольство в Петербург. Отказать в этом было невозможно, и Ермолов поручил Вельяминову сообщить персидскому правительству, что по случаю кончины Императора Александра I при дворе будет продолжаться глубокий траур по крайней мере полгода, если не более, и что в течение этого времени никакие дела не будут рассматриваемы министерством, а тем более государем императором. Полагая поэтому бесполезным отправлять посла в Петербург до 1-го июня, Вельяминов присовокуплял, что, конечно, после этого срока посол будет принят прилично его сану (Отношение Вельяминова поверенному в делах Амбургеру, 23-го января 1826 г. Там же, № 595.).

Отказ от престола цесаревича Константина Павловича, вступление на престол Императора Николая I и последовавшие затем известные события 14-го декабря 1825 года изменили несколько положение дел и самого Ермолова. Еще до возмущения, происшедшего в Петербурге, было получено сведение о существовании обширного тайного общества, ветви которого раскинуты на всю Россию, не исключая и Кавказа. Собранные первоначально данные о [590] заговоре и сбивчивые показания первых арестованных участников давали повод предполагать, что часть тайного общества развивалась на Кавказе, и что Алексей Петрович если не был сам членом общества, то знал о его существовании. Впоследствии, как увидим ниже, все это оказалось ложным, и Кавказ совсем не был причастен к заговору; тем не менее Император Николай I, не симпатизируя вообще главнокомандующему, долгое время оставался при убеждении в неблагонамеренности Ермолова.

В девять часов вечера, 12-го декабря 1825 года, Император Николай писал барону И. И. Дибичу в Таганрог («Русская Старина», 1882 г., т. III, стр. 195.): «После завтра, поутру, я — или государь, или — без дыхания. Я жертвую собой для воли брата; счастлив, если, как подданный, исполню волю его. Но что будет в России! что будет в армии! Г. Толь здесь, и я его пошлю в Могилев с сим известием к г. Сакену, и ищу доверенного для того же назначения в Тульчин и к Ермолову. Словом, надеюсь быть достойным своего звания не боязнию, или недоверчивостью, но с надеждою, что так как я долг исполнил, так что и все оный ныне передо мною выполнят. Я вам послезавтра, если жив буду, пришлю сам еще не знаю кого, с уведомлением, как все сошло. Вы также не оставите меня уведомить обо всем, что у вас или вокруг вас происходить будет, особливо у Ермолова. К нему надо будет, под каким-нибудь предлогом и от вас кого выслать, например, Германа, или такого разбора; Я, виноват, ему (Ермолову) менее всех верю».

Такое мнение императора, конечно, служило приговором для будущей деятельности Алексея Петровича, и его удаление с Кавказа было только вопросом времени. Оно зависело от движения внутренних и, в особенности, политических дел, всегда усложняющихся с заменою начальника, близко знакомого с ходом событий. Каждый вновь назначенный принужден долгое время вникать в дело прежде, чем в состоянии будет высказать свое мнение или постановить решение. Это было особенно важно относительно Персии, государственный строй которой и характер главных ее деятелей не имел ничего общего с государственным строем [591] европейских государств. Тегеранский двор нарушал трактат без всякого видимого повода и оснований, персияне вторгались в наши пределы без объявления войны и, забывая о святости договоров, пользовались каждым удобным случаем, чтобы поживиться на счет доверчивого и честного соседа. Так было и теперь.

В начале февраля 1826 года в Тавризе было получено искаженное известие о происшествии 14-го декабря 1825 г. и о последовавших затем обстоятельствах. В Персии говорили, что Россия раздирается междоусобною войною, что великие князья Николай Павлович и Константин Павлович собрали войска и каждый желает захватить власть в свои руки. Подобная молва, не смотря на всю ее нелепость, казалась правдоподобною персиянам, ибо в Персии перемена правительства всегда сопровождалась беспорядками и потрясением тропа. Сам Абас-Мирза находился в таком положении и со смертью отца мог ожидать вооруженного сопротивления со стороны своего старшего брата, имевшего больше прав, но устраненного от престола.

Не дожидаясь получения более точных сведений о происходившем в Петербурге, персидский принц отправил нарочного с донесением шаху и старался уговорить его открыть немедленно военные действия и воспользоваться мнимыми беспорядками, происходящими внутри России. Вместе с тем, наследник персидского престола стал деятельно готовиться к военным действиям. По его приказанию, в Карадаге, Ардевиле, Тавризе, Хое, Эривани ж в других сопредельных к нам провинциях собирались войска, преимущественно регулярные, и усиливалась артиллерия. В Тавризе шейх Джафар, признаваемый праведником, возбуждал народ против христиан и проповедовал необходимость войны, дабы избавить магометанское население от ига России (Отношение Ермолова графу Нессельроде, 23-го января 1826 г. Акты Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 595.). Во всей Персии рассказывали, что с наступающею весною война непременно возгорится, и все ожидали объявления о том с большим нетерпением. Население было вообще недовольно своим положением и [592] желало перемены, какого бы рода она ни была. Причиною тому была всеобщая бедность, недостаток и дороговизна хлеба. Вместо того, чтобы стараться понизить цену на пшеницу, Абас-Мирза поднимал ее, чтобы с большею выгодою продать свои многочисленные запасы и очистить переполненные хлебом магазины (Донесение титулярного советника Амбургера Вельяминову, 9-го февраля 1826 г. Акты Кавказ. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 608.). Хотя недостаток хлеба и фуража и свидетельствовал о затруднениях, которые встретили бы персияне при немедленном открытии военных действий, но на этом нельзя было успокоиться в виду полученных достоверных сведений о том, что войскам отдано было приказание быть в полной готовности, и что сам Абас-Мирза выехал из Тавриза к стороне нашей карабагской границы. Он приказал произвести новый набор сарбазов в Карадаге, а из старых увольнять только тех, кои по осмотру окажутся неспособными к фронтовой службе. Общее настроение в пользу войны было таково, что в Тегеране все кербелайские сеиды и духовенство отправились к шаху с заявлением о необходимости военных действий с Россиею. Шах отвечал уклончиво, но обещал, когда наступит для того время, дать им 200,000 туманов, для формирования особого ополчения (Отношение Ермолова графу Нессельроде, 4-го марта 1826 г. Донесение Касим-бека маиору Чиляеву, 6-го марта 1826 г. Акты Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, №№ 610 и 611.).

Уклончивый ответ шаха объясняется полученным тогда в Тегеране известием об отправлении князя А. С. Меншикова послом в Персию. Ему поручено было разузнать, что делается в Кавказской армии, доставить шаху и его наследнику грамоты о вступлении на престол нового императора и войти в переговоры о скорейшем решении вопроса по разграничению двух государств. Уведомляя Ермолова о последнем поручении, данном князю Меншикову, государь высказывал желание строго следовать существующим трактатам и сохранить мир с Персиею.

«По вступлении моем на престол, писал он Ермолову (В рескрипте от 31-го января 1826 г. Госуд. Арх. XI, № 1171.), предприняв обозрение сношений наших с иноземными державами, [593] я обратил особенное внимание на дела персидские. Вследствие моего приказания, управляющий иностранным министерством граф Нессельроде представил мне все принадлежащие к оным бумаги, между прочими последнее отношение к нему ваше и высочайший рескрипт покойного государя императора, последовавший на ваше имя 31-го минувшего августа (См. стр. 574.).

Вникая в предлежащие обстоятельства, я не мог не признать необходимости удерживать заключенный с Персиею мир на основании Гюлистанского договора, доколе сия держава сама не нарушит оного. Верность данному слову и существенные выгоды России того от меня требуют. Ныне, когда почти все горские народы в явном против нас возмущении, когда дела в Европе, а особливо дела с Турциею, по важности своей, заслуживают внимательнейшего наблюдения, неблагоразумно было бы помышлять о разрыве с персиянами или умножать взаимные неудовольствия. Напротив того, мы должны всемерно стараться прекратить дружелюбно возникшие распри и уверить их в искренности желания нашего утвердить мирные с ними связи. Таковое поручение дано и генерал-маиору князю Меншикову, отправляемому к шаху и к Абас-Мирзе, с извещением о горестной кончине любезнейшего моего брата и о вступлении моем на престол всероссийский.

Между тем, соглашаясь в полной мере с правилами, начертанными в помянутом рескрипте, от вашей прозорливости и усердия к пользам отечества ожидаю ревностного содействия для достижения желаемой цели».

Извещая о вступлении своем на престол, Император Николай I писал шаху и Абас-Мирзе, что имеет намерение свято сохранить прежде принятую систему действий, состоящую в том, чтобы, при строгом соблюдении достоинств и прав своих, не подавать никогда и никакого повода соседям к справедливым неудовольствиям; что он будет наблюдать за точным сохранением доброго согласия и не сомневается в том, что и попечения шаха стремятся к той же самой цели (Письмо Императора Николая Фетх-Али-шаху, 31-го января 1826 г. Акт. К. А. Ком., т. VI, ч. II, № 598.). [594]

«Будучи еще великим князем, — писал император в письме к Абас-Мирзе (От 31-го января 1826 г. Там же, № 599.), — получали мы известие о стремлении вашем обогащать себя познаниями, как военными, так и до государственного строя относящимися. Известия сии возродили в нас чувства уважения к таковому отличающему вас достоинству, и мы, взойдя ныне на престол, с удовольствием воспользуемся удобными случаями преподавать вам пособия к увенчанию успехами ваших трудов».

Вместе с тем граф Нессельроде писал визирю мирзе Абуль-Хасан-хану (В письме от 3-го февраля 1826 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 605.), что на князя Меншикова возложено войти в непосредственное и ближайшее сношение относительно постановления границ между Россиею и Персиею, и что если дело это до сих пор не получало желаемого окончания, то вероятно по каким-либо недоразумениям. Император, прибавлял наш министр иностранных дел, считая выше всего сохранение прочного мира и доброго согласия с соседями, находит, что скорейшее и решительное определение границ составляет предмет одинаково важный для обеих держав и что окончание этого дела, с соблюдением взаимных выгод, устранит навсегда всякий повод к неудовольствиям и утвердит дружественные связи двух государств.

Основанием для переговоров князя Меншикова с тегеранским двором должен был служить акт, составленный генералом Вельяминовым с Фетх-Али-ханом. Если бы персияне и затем стали упорствовать, то князю Меншикову разрешено было сделать небольшие уступки в южной части Талышенского ханства, но не иначе как по совещанию с главнокомандующим. При этих совещаниях князь Меншиков должен был обратить особенное внимание, не встречается ли со стороны Ермолова преднамеренных препятствий или ложных взглядов на дело.

Оппозиция со стороны этого генерала, говорилось в секретной инструкции кн. Меншикову (От 28-го января 1826 г. Воен.учен. арх., отд. II, дело № 4438.), может произойти: 1) от желания [595] войны, по личному стремлению к славе или вследствие ложного взгляда на наши политические интересы; 2) от личной ненависти, которую он, кажется, питает к Абас-Мирзе, и 3) от оскорбленного самолюбия вследствие посылки особого уполномоченного для переговоров по делу им начатому (переговоров с персиянами по вопросу о разграничении).

В этих трех предположениях, как вместе взятых, так и в каждом случае отдельно, князь Меншиков уполномочен был сказать А. П. Ермолову:

1) Что положительная и непременная воля императора состоит в подержании мира, доброго согласия и дружественных отношений с Персиею и, следовательно, в устранении всего того, что могло бы ее встревожить и заставить предполагать, что Россия ищет завоеваний и расширения своей территории; 2) что, помимо миролюбивых намерений императора, желание это основано на положении дел наших с Турциею, которые конечно бы усложнились, если бы последовал разрыв с тегеранским двором.

Меншикову поручено было намекнуть Ермолову, что общественное мнение упрекает его в том, что он позволил себе увлечься до острых споров (des discussions acerbes) из личной ненависти к Абас-Мирзе; что, по ходу переговоров, и Император Александр подозревал его в этой ненависти, но Император Николай, не делая вывода из прошлого и не предрешая будущего, будет ожидать фактов, чтобы на них основать свое мнение.

Относительно своей посылки в Персию Меншиков должен был выразиться так, что, по причине оставления Мазаровичем поста своего в Тегеране, правительство полагало, что Ермолов будет очень рад отправлению экстраординарного посольства, чтобы этим путем восстановить прерванные сношения; но что дальнейший ход переговоров зависит от того направления, которое даст им главнокомандующий. Впрочем, прибавлял император собственноручно, «не давая понять этому генералу, что я не имею определенной воли относительно всего, что касается дел империи, которую Провидение мне вручило, или чтобы я усомнился, что кто-нибудь из моих подданных осмелился действовать не в моем [596] духе и притом немедленно, как только ему будет сообщена моя воля» («Sans donner a croire au general que je n'aye pas une volonte tres serieuse sur tout ce qui regarde les affaires de l’empire, que la Providence m'a confie, ou que ce fut qu'un des mes sujets ose ne pas marcher dans mon sens sitot que ma volonte lui est intimee».).

Познакомившись с дислокациею войск и не давая, по словам государя, «понять однако, что я посылаю дядьку генералу Ермолову, постараться скорее узнать, почему он предпочитает ныне существующую систему той, которая изложена здесь» («Ne pas faire croire cependant que j'envoye un diadka au general Iermoloff, mais tacher plutot de savoir pourquoi il prefere le systeme actuel a celui mentionne ici».). Император желал видеть уменьшение на половину слабых постов на Кавказской линии, находя, что они слабы для защиты и слишком сильны для того только, чтобы быть извещательными постами. На этом оснований излишние войска, будучи сняты с плохо обеспеченного ими кордона, с большей выгодой могли быть сведены в резервы с целью направлять их к угрожаемым пунктам. О пользовании подвижными колоннами для поддержания послушания среди непокорных горцев, по словам инструкции, прекрасный пример дают французы при умиротворении Калабрии. Как бы то ни было, но князь Меншиков должен был упирать: 1) на необходимости разумной системы обороны; 2) «в особенности» (Собственноручная приписка императора на полях инструкции.) на выгоде предупредительных мер против набегов горцев и 3) на неудобствах, которые проистекают от разброски войск.

Соприкосновение, которое должен был иметь князь Меншиков по своей миссии с лицами как гражданскими, так и военными, давало ему возможность присмотреться к политическому состоянию населения и к настроению войск. По «происки демагогические» и тайные стремления, если они существовали, заметить было, конечно, трудно. В этом случае одного наблюдения было недостаточно, и для дальнейших заключений всего лучше было бы ожидать разъяснений от следственной комиссии по происшествию 14-го декабря. Тогда могло определиться ясно, на сколько Кавказ был причастен к [597] этому делу, но следствие не могло окончиться скоро, и потому признано было наилучшим, чтобы князь Меншиков поговорил с Ермоловым откровенно и сообщил ему те слухи, которые распространены на его счет. В полном убеждении, что самолюбие Алексея Петровича заставит опровергнуть общественное мнение фактами, кн. Меншиков должен был указать ему, что, как только анархическая цель тайного общества была открыта, всеобщее нерасположение к виновникам бунта побудило публику проследить за именами участников общества. Просматривая эти имена, пришли к заключению: адъютант Ермолова скомпрометирован; Якубович и Кюхельбекер пользовались его покровительством, между тем первый покушался на жизнь Императора Александра, а другой — на Великого Князя Михаила Павловича. Вследствие такого покровительства и про самого главнокомандующего распространились самые нелепые слухи. Впрочем, князь Меншиков должен был обнадежить Ермолова, что император не придал этим слухам значения, «но они должны были, конечно, не нравиться государю, так как касались одного из знаменитых генералов, который облечен высоким доверием. С этим-то чувством сожаления его величество ставит его в известность об этих обстоятельствах, но на словах, чтобы официальная переписка не оставила следа и из деликатности, которую генерал должен оценить. Впрочем, меры, которые Ермолов не замедлит принять для подержания порядка и раскрытия разрушительных покушений — если будет основание их подозревать — уничтожат клеветы, которые столь огорчили императора».

Отправляясь с таким поручением на Кавказ, а затем в Персию, князь Меншиков просил прикомандировать к нему морского офицера, который бы отправился в Черноморский флот и оттуда к мингрельским берегам, для следования в Тифлис. Проезжая этим путем, он должен был собрать сведения о происходящем в войсках — как в Мингрелии, так и на всем пространстве, лежащем между Черным морем и Тифлисом (Всеподданнейшая записка князя Меншикова, 12-го января 1826 года, Гос. Арх. XI, № 1175.). Князь [598] Меншиков указывал на флигель-адъютанта Лазарева (Впоследствии командир Черноморского флота.), как на человека, способного выполнить такое поручение, но Император Николай отвечал, что Лазарев ему нужен, и назначил командира 1-го конно-пионерного эскадрона, полковника Бартоломея.

В конце февраля 1826 года князь Меншиков выехал из С.-Петербурга и 7-го марта прибыл в станицу Червленную, где и имел свидание с главнокомандующим, за несколько дней прибывшим из отряда, действовавшего против чеченцев. В Червленной сошлись два человека, одаренные блестящими умственными способностями, оба острые языком и один хитрее другого.

По полученной инструкции князь Меншиков не имел причины скрывать истинной цели своей миссии, и хотя не высказывался прямо, но Ермолов тотчас же понял, что причина присылки такого лица кроется в недостатке к нему доверия и в мнимой притязательности при переговорах с персиянами по вопросу о разграничении. Тем не менее, следуя исключительно голосу совести и личных убеждений, главнокомандующий считал положительно невозможным уступить со стороны озера Гокча участок земли от урочища Барат-Гедака до речки Большой Садагахач. Получив этот участок в свои руки, персияне имели бы беспрепятственный вход в татарские наши дистанции и в Памбакский округ. Чтобы воспрепятствовать этому, нам пришлось бы построить ряд укреплений и содержать значительное число войск в таких местах, где пребывание их было бы гибельно, вследствие дурных климатических условий. К тому же персияне желали приобрести эту территорию с тою целью, чтобы иметь постоянное и беспрепятственное сношение с пограничными нашими жителями, часть которых, издавна удалясь в Персию, не переставала производить вредные внушения в наших мусульманских провинциях.

Что касалось уступки южной части Талышенского ханства, то она, конечно, не являлась делом невозможным, хотя и представляла также довольно важные затруднения. Многие члены ханской фамилии имели свою собственность в уступаемом участке и, следовательно, должны были бы перейти в Персию, ибо хан, по [599] ограниченности своих средств, не мог предложить им вознаграждения в других местах своего владения. Такой переход ханской фамилии был в интересах персидского правительства, во-первых, как доказательство того, что мы не в силах сохранить собственность людей нам преданных, а, во-вторых, возбуждая раздоры между членами ханской фамилии, тегеранский двор мог иметь некоторое влияние и на ту часть Талышенского ханства, которая оставалась в наших владениях. Лучшим исходом в этом деле, по мнению А. П. Ермолова, было бы предоставление некоторых выгод хану и вознаграждение от казны тех ближайших его родственников, собственность которых должна будет отойти во владение Персии.

Зная характер большинства лиц, стоявших во главе управления и окружавших шаха и его наследника, Ермолов, при личном свидании с князем Меншиковым, советовал ему, не делая почина, стараться вызвать персиян на первое предложение о переговорах.

— С персиянами, говорил Алексей Петрович, необходима крайняя терпеливость и ни малейшей поспешности.

«Быть может, писал он князю Меншикову (Отношение Ермолова генерал-маиору князю Меншикову, от 10-го марта 1826 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 613.), что, уважив в вашей светлости особу, доверенностью императора облеченную, персидское министерство, а паче наследник Абас-Мирза, найдут выгоды не казаться слишком упорными, дабы таковыми не представили вы их е. и. в., и согласятся взамен участка, лежащего по озеру Гокча, принять участок земли в Талышенском ханстве; но сему, зная высокомерие персиян, скорее поверю я, если не заметят они со стороны вашей особенных усилий и домогательств».

Передавая в руки князя Меншикова дальнейшее ведение переговоров и решение вопроса о мире и войне, Ермолов просил наше министерство о назначении в Персию особого дипломатического агента с тем, чтобы он не состоял в его зависимости. Он желал устранить себя от нарекания, что ищет войны и потому не приводит переговоров к желаемому окончанию. [600]

— Весьма постигаю, говорил Алексей Петрович, выгоду уклониться от всяких причин, могущих нарушить дружественные связи с Персиею; знаю хорошо из местных обстоятельств, сколько бесполезна война внешняя, когда нетвердо внутреннее спокойствие, — но считаю войну неизбежною, если бы персияне простерли свои наглости до оскорбления.

Такого оскорбления и опасался Ермолов в виду неопытности своей на дипломатическом поприще. С назначением же в Персию особого дипломатического агента, министерство получало бы прямо от него все сведения о действиях персиян, и «поступкам моим, писал он, не будут присвояемы произвольные истолкования».

Прямота в суждениях и откровенные объяснения с главнокомандующим дали возможность князю Меншикову убедиться и в том, что Кавказ не был вовсе причастен к какому бы то ни было политическому движению и что там никаких тайных обществ не существовало.

«Я возвращаюсь из главной квартиры генерала Ермолова, доносил князь Меншиков (Из Моздока, от 12-го марта 1826 года. Военно-ученый архив, отд. II, д. № 4438.), находящейся в Червленной станице, где исполнил поручение вашего величества. С чувством благодарности было принято изложение воли вашей, и тем более, что генерал Ермолов мнил себя оклеветанным перед лицом государя, наветами недоброжелательствующих. Я устранял сие нарекание, но упомянул о действиях, несогласных с видами правительства. Он тщательно отвергал упрек отступления от правил, ему начертанных блаженной памяти государем императором, и приписывал такое заключение неприязни, неизвестности в Петербурге местных обстоятельств Кавказского края и неточности некоторых предписаний, по разным частям ему данным.

В сем разговоре я видел в нем как опасение быть почтену и вашим императорским величеством худым исполнителем воли монаршей, так и желание угодить своему государю.

Тайные общества в Кавказском корпусе генерал Ермолов [601] полагает решительно несуществующими и в особенности утверждает свое мнение на физической невозможности часто сообщаться и на беспрерывном занятии войск и удалении от праздности деятельною службою; не менее того надзор предписан наипаче за офицерами и нижними чинами, в составе седьмых взводов приходящими для укомплектования корпуса.

В местах, на пути моем лежавших, духа вольнодумства и неповиновения я не заметил, как в войсках, так и обывателях, и по доходящим до меня сведениям не предполагаю оного на Кавказской линии.»

Прибыв в Тифлис и прожив там некоторое время, князь Меншиков еще более убедился в том, что Кавказ непричастен ни к какому заговору. Нравственное состояние войск было весьма хорошее, и буде «есть люди, говорил князь Меншиков (Во всепод. донесении от 30-го апреля 1826 года. Воен. учен. арх., отд. II, д. № 4438.), зараженные духом неповиновения и вольнодумства, то число их должно быть весьма ничтожно». Беспрерывные передвижения войск и частые экспедиции ограничивали их интересы и разговоры местным кругом их быта и деятельности. «Статских чиновников, писал князь Меншиков, занимающихся политическими суждениями, не встречал в Тифлисе. Грузинское же дворянство, по необразованности своей, еще меньшую имеет к тому склонность».

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том VI. СПб. 1888