ПЕРСКИЙ Д.

"МИОКОТИ-САН"

Редакция помещает эту статью, как рисующую характерные черты стоянки наших судов в Японии. Ред.

ГЛАВА I

Японию, на Хакодатский рейд, красиво накренившись на правый борт, при легком попутном ветре, под всеми парусами входила русская канонерская лодка «Милая». На вахту только что вступил старший офицер Битюгов — 27 летний блондин, подсменивший по правилам (пред входом на рейд и постановкою на якорь вахтою правит старший офицер), мичмана Бирюлькина. Кроме этих двух офицеров был командир Леонид Константинович Герас, энергичный мужчина, «старый» лейтенант, ожидавший на днях производства в штаб-офицерский чин, был еще штурманский подпоручик Поэтов, механик Иванов 116-й и доктор Бумберг. Команды было восемьдесят человек, считая в том числе 2 боцманов, унтер-офицеров и «чиновников»: фельдшера, шкипера — заведывавшего запасным вооружением и баталера, заведывавшего под руководством «ревизора» мичмана Бирюлькина, хозяйственною частию. По команде старшего офицера паруса были быстро убраны, и отданный якорь потащил за собою чугунную цепь, которая, подпрыгивая и стуча звеньями по палубе, бурчала, словно сердилась, что ее обеспокоили из ее логова. Когда канонерка остановилась, и нос ее встал против ветра, то подняли кормовой флаг, а на бушприте поставили флаг-гюйс.

Командир в полной парадной форме с рапортом, заложенным за борт мундира, отправился на спущенном уже вельботе на русский «станционер» лодку «Жур», стоявшую между станционерами-судами других наций. Леониду Константиновичу тяжело [275] было ехать с рапортом к командиру лодки «Жур», так как командир этот был двумя годами младше Гераса по выпуску из корпуса, но почему-то произведен уже в капитан-лейтенанты, но Леонид Константинович ничем не выдал своего неудовольствия и почтительно отрапортовал о прибытии лодки «Милой» на смену лодки «Жур», а также и о состоянии здоровья вверенных ему г.г. офицеров и команды, и только отказался от предложенного ему завтрака и отправился делать визиты командирам иностранных военных судов. Должно быть, у них он от завтраков и угощения не отказывался, так как вернулся на свою «Милую» только к 8-ми, к спуску флага и прошел прямо к себе в каюту. Чрез несколько минут из капитанской каюты вышел «чистяк» вестовой с серебряной серьгой в левом ухе, неся для чистки снятый мундир и прочие принадлежности; проходя мимо вахтенного унтер-офицера, лукаво подмигнул ему. Унтер улыбнулся, сплюнул и как-то особенно аппетитно обтер рот своею корявою ладонью.

Мичман же Бирюлькин после отъезда командира испросил разрешение у старшего офицера отправиться на берег для закупки в кают-компанию свежей провизии, переоделся во все новое и в сопровождении буфетчика, на «четверти» отправился на берег.

Как только он выскочил из шлюпки на пристань, его обступили «поставщики» мяса, булок, зелени и т.п. припасов необходимых для обедов офицерской кают-компании. Подошел и «переводчик», он же и «чичероне» и предложил свои услуги молодому мичману. Бирюлькин скоро закупил необходимую провизию на следующий день, а поставщикам предложил приехать на «лодку» и там установить на все цены с согласия командира. Отпустив буфетчика с провизией на «Милую», Бирюлькин почувствовал себя свободным, но на всякий случай, приказал буфетчику ответить г-ну командиру, если его спросят о том, где ревизор, то чтобы он сказал, что рассматривает разные припасы и уговаривается с поставщиками. Вслед за чичероне японцем Саки-сан, Бирюлькин шел по гористым узеньким улицам, при чем Саки-сан оглядывался на него и смотрел, как дрессированная лягавая собака, улавливающая каждый жест своего хозяина и ведущая его уверенно прямо к выводку.

— Сичас буде Русско отель Шопено-сано, говорил Саки-сан, поднимаясь на две ступеньки каменной лестницы, тянувшейся поперек всей улицы.

И действительно, перепрыгнув чрез эти две ступеньки и пройдя несколько шагов, Бирюлькин увидел одноэтажный [276] каменный дом европейской постройки. Было два хода с улицы. Над одним была вывеска, на которой по-русски было написано: ресторан, и вывеска эта освещалась бумажным фонарем в три цвета: белого, синего и красного; а над другим входом висел громадных размеров белый фонарь, на котором было написано тушью что-то по-японски.

Войдя в первый подъезд, Бирюлькин вошел в обширную комнату, освещенную стенными керосиновыми лампами. Обстановка была как в ресторане «средней руки». Вдоль поперечной стены тянулась буфетная стойка, уставленная всевозможными закусками, а за нею оставался свободный проход, высился красивый большой лакированный шкаф японской работы без дверец. По полкам расставлены были бутылки с винами, а на выступающих этажерках стояли великолепные японские вазы с живыми благоухающими цветами. За буфетом стоял благообразный высокого роста средних лет мужчина, одетый в черный сюртук, белый пикейный жилет и в серые брюки с лампасами. На ногах были лакированные ботинки. В петлицу сюртука была воткнута свежая чайная роза, а по жилету змеилась шейная золотая цель, на которой был укреплен массивный хронометр. Это и был хозяин ресторана Вадим Вадимович Шопин, бывший крепостной человек одного лейтенанта, прибывший в Японию вместе с барином в феврале 1861 года, только что окончивши курс подмастерья у цехового кронштадтского портного, и взятый барином в заграничное плавание на должность камердинера.

Как только на судно, стоявшее в Хакодате, пришла почта и принесла вместе с казенными пакетами, частными письмами и манифест об освобождении крестьян, по окончании торжественного богослужения был прочитан манифест, и когда команда была распущена, то Вадим подошел к барину и стал просить отпустить его сейчас же на волю, так как он «хотя и получил образование у цехового Теглева, но в дворовые не записан, а числится ревизскою душею, т.е. крестьянином». Барин не только что не рассердился на Вадьку, но подарил Вадиму сто рублей, все свое старое статское платье и даже позволил взять поношенное белье и пикейный жилет, но все же, когда в день съезда Вадима на «берег», уже совсем, когда он подавал барину трубку с бисерным чубуком и неловко подал для закуривания фитиль, то получил от барина легкий тычок, на который, по привычке, нисколько не обиделся.

Так вот этот-то Вадим Вадимович съехал на берег и, приютившись у японского портного, вскоре познакомился с молодою [277] кухаркою, бывшей крепостною девушкою русского консула Анфисою, и вскоре весьма разогорчил жену консула тем, что уговорил Анфису выйти за него замуж. Подаренные барином сто рублей, да скопленное Анфисой жалованье за несколько месяцев службы с 19-го февраля, да кое-какие мелкие сбережения составили капитал в сто пятьдесят долларов, которые и послужили начальным фондом для открытия гостиницы. Анфиса прекрасно готовила кушанья и угождала вкусу всех иностранцев, прибывающих в порт Хакодате, при посещении ими консула, а на свободе она еще более развернулась, взяла к себе из-за хлеба двух японских девушек, а Вадим Вадимович — двух японцев мальчиков, и супруги стали приучать азиатов к ресторанному делу. Господа Шопин, как нечисто выговаривали японцы фамилию или прозвище хозяев, стали пользоваться уважением и местного населения, и в скором времени бывшие крепостные Вадька и Анфиска зажили жизнию помещиков, а чрез десять лет, ко времени прибытия лодки «Милой», имели уже собственный дом, в котором помещались Европейский ресторан и Японский «чайный дом». Чичероне Саки-сан одновременно с Бирюлькиным вошел в гостиницу, но только в другой подъезд.

Как только Бирюлькин сел за мраморный столик, из-за стойки неторопливыми шагами подошел к нему хозяин и, поклонившись по-крестьянски, сказал: «с благополучным прибытием, ваше благородие... Не прикажете ли подать чего-нибудь покушать? Вот и карточка кушаний и вин. Будьте спокойны, все будет в аккурате».

Бирюлькин просмотрел карточки и изумился количеству перечисленных названий блюд на русском, французском, английском, шведском, итальянском и датском языках, при чем цены были выставлены баснословно дешевые. Заказав любимые блюда и бутылку старой «Марсалы», он вскоре уже с аппетитом уничтожал подаваемые кушанья, запивая их стаканами душистой марсалы.

Когда ужин был кончен, то хозяин снова подошел к нему и предложил дослушать игру и пение японских гейш. Был девятый час вечера, и Бирюлькин, сообразив, что до полночной его вахты оставалось еще три свободных часа, изъявил свое согласие и в сопровождении японца-лакея, прислуживавшего ему за столом, не выходя на улицу, внутренним ходом прошел в японское отделение ресторана. Там горел один фонарь, тускло освещая обширную залу, по стенам которой были расположены мягкие оттоманки, обтянутые шелковыми материями цвета «крем». [278]

Служитель захлопал в ладоши, и несколько вбежавших мальчиков быстро зажгли разноцветные фонари, придавшие комнате иллюминованный вид. Когда служитель и мальчики удалились, перед Бирюлькиным одна за другой прошли десять девушек, одетых в свободные закрытые керомоны из прозрачной шелковой материи, с инструментами в руках, в роде мандолин, и стали их настраивать.

В это время к Бирюлькину подошла одна из гейш, села на оттоманку рядом с ним и, подстраивая свой инструмент, спросила:

— Слюша, голубчик, Бутыгин-сан пришла на твой лодка?

— Нет, Бутыгин не пришел, он еще в прошедшем году уехал в Россию — и при этом посмотрел на сидящую рядом с ним гейшу.

Лицо девушки стало печально, но всматривавшийся в нее Бирюлькин, несмотря на румяна и белила, толстым слоем наложенные на ее щеки, губы и уши, уродующие ее лицо, увидел замечательную красавицу.

Гейша встала и хотела уйти в хор, рассевшийся по-японски на полу.

— Послушай! — остановил ее Бирюлькин.

— Как тебя зовут?

— Миокоти-сан, — полуоборачиваясь, ответила девушка.

— Так вот что, Миокоти, — говорит Бирюлькин, вставая с оттоманки и идя в след за Миокотой. — Если ты теперь не замужем, то выходи за меня — мы простоим целый год. Миокоти остановилась, повернулась к нему лицом и с грустью сказала: «Что ж! Русски очень добро... Я ошень любил Бутыги-сан и все жидал его, котел казать маленько мальчишко его сын... А он голюбчик уекал... Бог с ним... Наш гейша люби русски... прикажи писать контра», и с последними словами вышла из комнаты. По знаку гейши, сидевшей впереди другим, сидевших в линию, весь хор ударил по инструментам, и дребезжавшие струны уныло запели. В комнату вошел лысый старик-японец, припадая, кланяясь и издавая ртом приветственное шипение, он подвел за руку Миакоти-сан к сидевшему на оттоманке Бирюлькину, посадил ее рядом с ним, а затем вынул из кармана написанную по-японски бумагу, походную чернильницу и европейское перо, подал все это Бирюлькину для подписания. Это был контракт, в котором было сказано: что японская гражданка Миокоти-сан вступает с сего часа в супружество с русским офицером Бирюлькиным сроком на один месяц за пятнадцать [279] долларов в месяц, но что контракт может быть возобновлен за ту же цену и на будущее неопределенное время... Миокоти-сан может быть и совершенно свободна, если единовременно будет внесена плата в двести долларов. Полное содержание, как-то: помещение, стол и одежду, соответствующую японской гражданке низшего класса, он, Бирюлькин, во все время контракта, обязан доставлять Миокоти-сан без всякого задержания вперед за месяц.

Как только своеобразный контракт этот был подписан и деньги 200 долларов внесены, то хозяин подал знак гейше, которая, быстро вскочив на ноги, стала грациозно раскачиваться туловищем, подыгрывая себе в такт на своих струнных инструментах. Не слушая их игру, Бирюлькин заплатил хозяину за вызов всех гейш, и вместе с Миокотой-сан, одетой уже в обыкновенный костюм и смывшей с себя белила и румяна, отправился на улицу.

Откуда-то явился чичероне Саки-сан и заявил, что по соседству отдается особняк за три доллара в месяц с прислугой, умеющей готовить японские кушанья.

— Ну, иди вперед... показывай нам особнячек, — сказал весело Бирюлькин, ведя под руку, по-европейски, скромно опиравшуюся Миокоти. Наем совершился в несколько минут, и новобрачные вступили в обыкновенный японский домик, где уже был зажжен фонарь, а но средине пола стояла жаровня, и над ней висел чугунный котелок, подвешенный на цепь, укрепленную в потолке. Котелок мог опускаться и подниматься на цепи, ходящей по двум шкивам, как у нас опускаются и поднимаются столовые лампы.

Заплатив чичероне за услуги и отдавши хозяину дома плату за месяц вперед, Бирюлькин посмотрел на часы и увидел, что без четверти одиннадцать, следовательно, до полночной вахты оставалось час с четвертью. Рассчитав, что еще полчаса он может посвятить на разговоры с женой, он решил остаться. Миокоти-сан привычною рукою засыпала в кипящий котелок чаю, который достала из миниатюрного лакированного шкафика, оттуда же взяла две чашки и чердачком налила обе чашки чаю. Затем, стоя на коленях, поклонившись Бирюлькину, подала ему налитую чашку, а затем стала пить и из своей. Напившись чаю и поговорив с женой, Бирюлькин посмотрел на часы. Стрелка стояла на половине двенадцатого. Быстро вскочив и одев китель, Бирюлькин наскоро поцеловал Миокоти, которая поспешила отворить выходную дверь, и выглянувшая на небе луна обрисовала красивую японку, обнимающую за шею русского офицера. [280]

Бирюлькин со скоростью заводского рысака помчался на пристань и через пять минут сидел уже в шампунке, которая под напором кормового весла, управляемого крепко-сложенным японцем, неслась по рейду с быстротою призовой гички, и когда на «Милой» начали бить склянки, то с последним восьмым ударом колокола, Бирюлькин уже входил на палубу, взобрался на мостик и сменил с вахты скучающего Поэтова. На вахту он не опоздал. На вахте Бирюлькин простоял до 4 ч. утра, а с 4 часов вступил Битюгов.

ГЛАВА II.

Во время продолжительных стоянок «станционеров» мелких судов в роде канонерской лодки «Милая», было неоффициально установлено, чтобы г.г. офицеры дежурили посуточно и так, чтобы всегда оставался на судне еще офицер, накануне стоявший сутки на вахте, а потому на «Милой» на другой день прихода с утра должен был вступить на дежурство мичман Бирюлькин, на берег мог «съехать» только один Битюгов, но добродушный Герас разрешил и прапорщику Поэтову «съехать на берег», оставив на случай старого боцмана, да и сам ожидал ответного визита командира русского станционера и некоторых из командиров иностранных судов; а потому волей неволей должен был оставаться «дома».

Доктор вообще не шел в счет, так как трудно больных отвозили в береговые лазареты, а с ушибами и легкими болезнями мог справиться и фельдшер, который был всецело в ведении судового доктора. Вот почему и сложилась пословица: что на корабле хорошо жить: попу, коту и доктору.

Но тем не менее Федор Федорович барон Бумберг редко съезжал на берег и если съезжал, то призываемый к какому-нибудь больному, так как Федор Федорович полгода тому женился и ушел в плавание только для того, чтобы накопить деньжонок. Он не брезговал лечением и купцов и даже простонародья, если ему могли заплатить, и иногда он возвращался с берега с поросенком или несколькими парами кур или уток, и все это продавал Бирюлькину, заведывающему офицерским столом.

Вымытый, раздушенный, в белом кителе и жилете вышел на палубу старший офицер Владимир Николаевич Битюгов, и за ним плелся прапорщик Поэтов, шепча что-то губами. Фамилия «Поэтов» весьма подходила к штурманскому прапорщику, так как он, и при свисте ветра, и при шуме волн, стоя на вахте, [281] или будучи свободным, постоянно сочинял стили и все больше к «ней».

Красотой своей, японка,
Ты блестишь, как в полночь звезда
Ведь ты прекрасна словно джонка. (Джонка — японское грузовое судно.)
И я

Вот и теперь, садясь в шлюпку для отъезда на берег, он сочинял мысленно стихи к «ней», то есть к той красавице японке, которая согласится быть его женой.

Три строчки были уже сложены:

О! ты прекрасная японка!
Ты блестишь, как в полночь звезда,
Ведь ты красива, словно джонка.

«И я...» но к слову звезда Поэтов никак не мог подобрать соответствующей рифмы. Выходило как-то неблагозвучно то: «гнезда», то «мзда», то «езда», вообще полнейшая ерунда, и он утешал себя только тем, что искомая рифма непременно найдется, как только он сочетается браком по японским законам.

В это же самое время Миокоти-сан, оставившая накануне вечером своего годовалого сына на попечение прислужницы старой японки, поспешила в помещение гейш и стала собирать принадлежащие ей вещи. Нанятый ею носильщик уже вынес ее узлы и укладывал в тележку, а она закутывала своего Володю-сана в новенький керомон яркого цвета, чтобы отнести его после перевозки вещей к своей вдове-матери, живущей с другой дочерью на другом конце о-ва.

Опоясывая изящным кушачком талию ненаглядного сынишки, она вдруг вздрогнула, ноги ее подкосились, и она села на тюфяк, разостланный на полу, где сидел ее мальчик.

Из корридора, соединяющего Европейский ресторан с Японским отделением, слышался все ближе и ближе приятный тенор, который с манерой оперного певца напевал: О! Миокоти! О! Миокоти! Приди!! Приди!!!

Это пел Битюгов, знавший все выходы и входы ресторана господ Шопиных.

— О Будда! что же теперь будет? Ведь тот вчера обманул меня, сказав, что Володя уехал в Россию, — думала Миокоти, поднимая мальчика на руки и вынося его в общую залу, в которую уже входил Владимир Николаевич Битюгов. [282]

Посадив ребенка на оттоманку, Миокоти бросилась на шею возлюбленному Володе, целовала его лицо, руки, полы кителя и затем подвела к ребенку и, указывая на него, сказала: «это тоже Володя-сан, это твой»... и затем, склонив голову к коленам, горько заплакала.

— О чем это? Миокоти? Перестань, милочка. Ведь я сдержал слово, опять приехал... страх как старался попасть на станционера... ну, не плачь, голубушка, милая ты моя женушка!..

Но Миокоти-сан, продолжая плакать, рассказала, как вчера ее обманул русский офицер и что ей теперь стыдно и на людей-то будет смотреть... «Никто ведь не слыша как я спросил, приехал ли ты?»

Битюгов нахмурился, но чрез мгновение лицо его просветлело, и он на одну руку посадил ребенка, который успокоившись стал играть золотым погоном отца, а другою обнял за талию молодую женщину. Так просидели несколько минут в полном молчании.

Но жизнерадостный Владимир Николаевич вспомнил, что на Европейской половине ресторана томится прапорщик Поэтов, которому он обещал показать достопримечательности Хакодате, и спросил Миокоти, можно ли идти к ее матери и привести с собою товарища.

— Это не вчерашне глюпи? — спросила Миокоти, широко раскрывая свои красивые глаза.

— Нет, не вчерашний, вчерашнего ты, наверно могу сказать, что никогда не увидишь, а это новый, недавно произведенный в офицеры.

— Что жь, пойдем к маме, если он не мешае, — ответила Миокоти.

— Если он хорош человек, будет жениться на мой сестра... Помнишь мой сестра? О! он теперь выросла, хотел на днях поступать на гейши...

— Вот и отлично, — сказал Битюгов и послал служителя за Поэтовым.

Вскоре явился и Поэтов, тащимый за фалду кителя досланным мальчиком японцем. Тогда все трое с ребенком на руках у Миокоти-сан отправились в родной дом Миокоти, а носильщик вслед за ними вез ее имущество в 2-х колесной тележке.

Публика, однообразно одетая в чистые керомоны с некоторым разнообразием в цветах материй, из которых были сделаны женские костюмы, однообразные прически у женщин, выбритые головы мужчин и мальчиков, по средине черепа которых [283] шла накладка-коса, густо намазанная какою-то помадою, в виде валика, перпендикулярно отрезанного у напала лба, голые ноги, одетые в сандалии, совершенно голые тела с обернутыми бедрами синей бумажной материей, веселые лица, размахиванье руками при ходьбе, в одной из которых непременно находился соломенный зонтик, придавали улице оживленный вид.

На более открытых местах, не застроенных лавками с рисом, бакалеей, сушеной рыбой и морской капустой, материями и т.п. товарами, стояли на каменных невысоких фундаментах чугунные очаги, на которых поджаривались без масла разные овощи, быстро переворачиваемые на раскаленных плитах. Вокруг группировалось беднейшее население и на одну железную монету каш (Серебряная ицыбу = 40 темп, медная 1 темпа = 100 каш.) покупали по ломотку картофеля, моркови, репы и т.п. поджаренных овощей. Изредка в этой части улицы проходил голый торговец, обвязанный вокруг пояса синей материей и громко предлагавший свой товар: «сабай-са-абай». Это был торговец мелкого вермишеля, вываренного в молоке и в жидком виде помещавшегося в боченке, который продавец носил у себя за спиною.

На более открытых местах, площадях, на деревянных столбах были устроены платформы, а на платформах стояли деревянные чаны с проточною водою. Публика, одетая в керомоны или только опоясанная вокруг бедр синей материей, входила по лестницам на платформы, спокойно раздевалась и без различия пола и возраста освежала свое тело. Одевшись, не спеша продолжали свой путь.

Миокоти-сан тоже пожелала выкупаться и, взяв с собою Володю-сана, вошла по лестнице и вместе с сыном окунулась в чан. Туда же полез и голый носильщик, везший в тележке ее вещи. Купанье стоило одно каш с каждого лица, шедшее в пользу города.

Наконец компания наша добралась до обрывистого берега, на котором было редко разбросано несколько японских домиков-особнячков, и из одного из них, навстречу компании, быстро бежала девушка лет 15-ти, весьма похожая на Миокоти-сан. Поцеловавшись с сестрой и племянником, она хотела поцеловать руку у Владимира Николаевича, но тот обнял ее по-братски и поцеловал. Красная от полученной чести, происшедшей на глазах японской публики, Сали-сан степенно поклонилась Поэтову и носильщику. Прошло мгновение, и пятки девушки замелькали в [284] воздухе. Она с быстротою лани летела к дому, на пороге которого стояла пожилая женщина, улыбаясь во весь рот и тем показывая свои зубы, выкрашенные в черный цвет.

С приближением офицеров и дочери она все ниже и ниже приседала и все громче и громче шипела в знак почтения и удовольствия. Владимир Николаевич и ее поцеловал, а Поэтов отдал честь по-военному. По приглашению хозяйки вошли в дом. Миловидная Сали-сан успела уже сделать некоторые приготовления к приему. Первым ее делом было передвинуть по шарнирам легкие рамы-перегородки, оклеенные непрозрачной бумагой, и таким образом разделить дом на четыре неравные части: приемную комнату для Миокоти-сан, комнаты для себя и матери и кладовую.

В приемной комнате успела железными когтями разгрести разноцветные раковины и камешки, окружавшие на полу очаг, налила воды в чугунчик, положила в жаровню углей и поставив вокруг очага несколько низеньких лакированных столиков, вынула миниатюрные чашки для чая.

Владимир Николаевич предоставил Поэтову, Сали-сан и ее матери чаевать, а сам с Миокоти-сан и сыном вошел в предназначенную для них комнату, в которой стояла его складная кровать, письменный стол, кресло и умывальник. Окон не было, как и в других комнатах, и дневной свет в изобилии изливался сквозь бумагу и редкие соломенные сторы, укрепленные снаружи дома. Соломенные сторы были и внутри, но более легкие и в настоящее время поднятые к верху.

Поэтов, сняв фуражку и положив ее около себя на пол, никак не мог справиться с ногами, так как с детского возраста отвык уже сидеть на полу, а потому принимал комические позы и конфузился. Конфузилась и Сали-сан, сидевшая vis-a-vis с прапорщиком, опустив глаза, опушенные длинными ресницами, и иногда лукаво взглядывала на штурмана, не могшего справиться с ногами так же хорошо, как он управлялся с рулем. Скрестив ноги по-турецки, он крепко прижимал их своим туловищем, но скользкие сапоги при малейшем движении выскакивали и шурша по песку и раковинам обсыпали Сали-сан пылью. Девушка не выдержала и стала громко смеяться. Вошел Владимир Николаевич с Миокоти-сан и Володенькою, который хотя не крепко держался на ножках, но все же умел уже ходить. Битюгов, увидев комичное положение Поэтова, сказал: «эй ты, братец какой — не мог поддержать честь нации. Смотри на меня... Видишь, я без сапог, так и ты снимай сапоги и садись уже смело». [285]

Поэтов, видя, что Битюгов действительно был без сапог, конфузливо снял свои ботинки и действительно уселся довольно удобно.

В это время Миокоти-сан, ее мать и Сали-сан вели оживленный разговор на японском языке. Пострекотав минуты две, они должно быть пришли к совершенному соглашению, и Миокоти-сан, обращаясь к Владимиру Николаевичу, сказала: «ты говори ему».

Владимир Николаевич, взглянув в след уходившей Сали-сан, сказал Поэтову. — Ну что, Васенька; хочешь жениться? у нас товар, а ты теперь сам купец. Если нравится тебе Сали-сан, то сейчас же и свадьбу отпразднуем. Да отвечай же! чего сконфузиться, как красная девица! продолжал он. Поэтов усмехнулся и утвердительно кивнул головою.

Был позван уличный писец, который за ицыбу, т.е. за сорок копеек, написал брачный контракт, передал его матери и, поклонившись присутствующим, приседая, вышел на улицу, весьма довольный таким большим заработком. Владимир Николаевич с семьею и мать девушки вышли из комнаты, и чрез несколько мгновений послышался шум передвигаемых перегородок — это комнату матери и кладовую делили на три комнаты, оставляя для кладовой и комнаты матери очень узкие пространства. В приемную вошла Сали-сан и поклонилась в ноги Василия Васильевича, сидящего в носках, при чем из одного предательского носка выглядывал белый мизинец ноги с чисто обточенным ногтем. Василий Васильевич набрался храбрости, поднял стан лежавшей неподвижно девушки и крепко ее поцеловал прямо в губы. Сали-сан ответила робким поцелуем. Вошли мать и Владимир Николаевич с живыми цветами в руках и обсыпали ими новобрачных.

Позвали посыльного, Битюгов быстро написал по-русски записку, в которой были перечислены блюда и вина, и приказал ее отнести в ресторан господ Шопиных.

Затем занялись маленьким Володей, а Миокоти-сан и Сали-сан пошли в комнату новобрачных, где Миокоти-сан посвятила сестру в некоторые таинства замужней женщины.

Пообедали и разошлись отдохнуть по своим комнатам.

Вечером были в театре, затем вернувшись мирно заснули в своих комнатах, где к Битюгову подошел чичероне Саки-сан и объяснил, что вчера произошло недоразумение: и так фамилии перемешались, объяснил он, что он уже ездил на [286] «Милую» и говорил с господином мичманом. Битюгов дал ему 5 долларов, чтобы тот замял это дело между японцами.

На другой день в шесть часов утра за общим чаем всего семейства, Сали-сан, сидя рядом с мужем, все время не поднимая глаз, смотрела на узоры раковин и камешков, окружавших очаг, а веселый и довольный Василий Васильевич так и сыпал рифмами. Способность эта у него проявилась после вчерашнего обильного обеда.

После чая пошли все провожать Василия Васильевича на пристань, где долго еще оставалась Сали-сан, провожая глазами шампунку, на которой уехал ее муж. «Так и полетела бы за ним», думала новобрачная, и только когда шлюпка затерялась между стоящих на якорях судов и пароходов, она вздохнула и медленно пошла домой.

Между тем еще вчера, когда Битюгов посылал за обедом, к борту «Милой», с левой стороны, подошла шампунка, из нее выскочил на палубу чичероне Саки-сан и, подойдя к Бирюлькину, читавшему роман «Монте-Кристо», сказал: «И зашем вы сказал, что господин Битюгов уекал Россия, так у нас обманывать нельзя... Девушка ошень плачет... сначала, а потом бросил особнячок и ушел с господин Битюгов к ее мама, а сичас посыльный говорил мне, что господин Битюгов послал его за свадебный ошень дорогой обед. Я видел эта посыльный, как он понес обед, а я сам на шампунку, чтобы говорить вам».

— Вот так штука — капитана Кука! — воскликнул Бирюлькин. Я хорошенько не спросил девушку, о ком она именно спрашивает про Битюгова или про Битюгина. Битюгин-то ведь и правда уехал в Россию.

Бирюлькин дал доллар Саки-сану за предостережение, а сам спустился вниз, где доктор, после сытного обеда, отдохнувши, сидел на диване в кают-компании и дочитывал письмо из массы писем от своей «милой женки», пришедшие с почтовым пароходом. Подождав, пока доктор аккуратно занумеровал последнее письмо и, тщательно сложив его, положил в особого вида ящичек японской отделки, Бирюлькин, ничего не утаивая, рассказал Федору Федоровичу о происшедшем.

— Вы хотите, чтобы я был вашим секундантом, — спросил привставая старый бурш Дерптского университета, нахмуривая брови: — что ж, я не прочь! Кстати я захватил с собою две золингеновские рапиры, настоящие шпаги, а перевязок у нас довольно. Не хотите ли прорепетировать с наконечниками? [287]

Бирюлькин отказался и стал думать, как бы ему подипломатичнее потушить эту неприятную историю. «Ведь Владимир Николаевич очень хороший товарищ, но ведь он же и старший офицер!» думал Бирюлькин, но, ничего не придумав, за ужином, за которым Бумберг опять предложил ему «прорепетировать», он промолчал и, не раздеваясь, «на случай», лег спать.

К 8 часам утра приехал Василий Васильевич, сменяя Бирюлькина с вахты, добродушно с ним поздоровался и, приняв дежурство и сделав некоторые распоряжения, пошел в каюту, где не раздеваясь заснул, как убитый, после проведенной бессонной ночи на новом месте.

Командир Герас редко бывал на судне. После поднятия флага он уезжал на собственной шлюпке, построенной по составленному им чертежу, и действительно шлюпка эта представляла собою точно живое существо. Он один ставил паруса, правил ею по желанию и, завидя стадо уток или гусей, подплывал к ним на расстояние выстрела, бросал шкоты и руль, успевал выстрелить из обоих стволов, собрав снова шкоты и подхватив под правую или левую руку румпель, правил шлюпкой по желаемому направлению. Изредка приезжал к завтраку или к обеду, но большую часть суток проводил у мистрисс Стоу, миловидной вдовы английского мясника, несколько лет тому назад поселившегося в Хакодате, но не выдержавшего климата и оставившего одинокою вдовою свою миловидную мистрисс Бетти Стоу, переселившись на европейское кладбище. У мистер Стоу было много детей и все разных национальностей. И первым был мальчик православного вероисповедания по имени Леонид, имевший ныне уже десять лет и живущий у местного причетника православной церкви и учащийся в европейской школе.

После Василия Васильевича на вахту должен был вступить Владимир Николаевич, и так как он опоздал к подъему флага, т.е. вернее сказать взял тот час, который он провел вахту за Бирюлькина при постановке судна на якорь, то на вахту вступил мичман Бирюлькин.

Бирюлькин старался «навести чистоту»; палуба была вымыта еще до поднятия флага, а теперь дочищали все медные и железные вещи, складывали снасти в красивые бухты и вообще придавали судну щеголеватый вид.

— Господин старший офицер едут! — сказал сигнальщик, сбежавший с мостика с подзорной трубой под мышкой.

— Фалрейных на верх! — скомандовал вахтенный Бирюлькин, и молодцеватые фалрейные сбежали но трапу, остановились у стоек, [288] а двое стоявших на нижней площадке почти у самой воды, приготовились подать подъезжающему офицеру, каждый по концу веревки, идущих по стойкам всего трапа и обшитых красным сукном.

Вельбот, высланный за Битюговым, лихо подошел к трапу, так что между бортом шлюпки и краем трапа было трудно просунуть даже ладонь руки, Владимир Николаевич серьезно и неторопливо стал подниматься по трапу.

На палубе, около выхода с трапа, стоял вахтенный мичман Бирюлькин и каким-то неровным голосом рапортовал старшему офицеру о состоянии судна — «только вот не успели докончить чистку меди», сказал Бирюлькин.

Владимир Николаевич серьезно обратился к Бирюлышяу и сказал: «запомните, господин мичман, что всегда и везде надо обращать особенное внимание "на окончания"», и при этих словах глаза его приняли веселое выражение, и он по-товарищески пожал руку смущенного Бирюлькина.

Инциндент был исчерпан.

Старый станционер ушел в Николаевск на Амур, и с него оставили сверхкомплектного мичмана, которого, месяц тому назад, доставил пароход Филипеуса с Шантарских островов, где этот мичман потерпел крушение на грузовой шхуне, шедшей в Камчатку, и случайно был снят с пустынного острова с командой и доставлен с нею в Хакодате.

На «Милой» образовалось четыре вахты, и молодые люди могли проводить на берегу подряд по двое суток. Но на судне шли ежедневные ученья, как-то: постановка и уборка парусов, артиллерийское ученье, абордажное, пожарное, ежедневное мытье палубы, чистка железных и медных вещей, иногда стирка коек, проветривание такелажа и провизии. Изредка и с большой осторожностью, в присутствии офицера, очищалась крют-камера, где хранился порох. Одним словом, судовая якорная жизнь шла обыкновенным порядком. По субботним, предпраздничным дням, воскресным и праздничным дням команду свозили на берег в православную церковь, в которой служил священник отец Николай.

Господа офицеры перезнакомились у русского консула с офицерами с станционеров судов других наций, но как-то ни с кем не сошлись и проводили время в своих семьях.

Командир Герас доставлял безвозмездно в кают-компанию гусей и уток, добытых на охоте, а, барон Бумберг чрез месяц стоянки предложил, во время обеда купить у него [289] малорослую японскую лошадку, полученную им за излечение богатого «сумрая», т.е. дворянина-помещика. В то время и в Японии, как видно, господа сумраи материально сходили на нет и, не обладая капиталом, расплачивались, чем было возможно. Лошадку купил капитан Герас за двадцать долларов, желая подарить ее Леониду Стоу. Между прочим командир заявил, что русский консул просил сегодня всех, кроме вахтенных, пожаловать к нему на вечер.

Консул Ларовский, бесцветный мужчина с безобразной, но любезной и доброй женой, по протекции которой он получил и настоящее место, любил хорошо покушать, а главное поиграть в картишки. У него каждый вечер играли. Собиралось разнообразное общество: булочник француз Менар, англичанин Браун, торгующий мясом, служащие в торговой немецкой фирме, офицеры разных наций, но русские посещали его редко, так как он вел себя по отношению к ним по-начальнически. Поэтому приглашение на вечер к русскому консулу было принято не с особенным удовольствием, а Владимир Николаевич и Василий Васильевич прямо-таки отказались; изъявили согласие ехать доктор и Бирюлькин, а вновь назначенный мичман должен был стоять на вахте. Бирюлькин-то согласился, сообразив, что лучше провести вечер в обществе, чем проскучать на «Милой» в ожидании болезни или чего иного, могущего случиться с вахтенным, вновь назначенным мичманом Лепечевым. Владимир Николаевич и Василий Васильевич после обеда уехали «домой», а Бумберг и Бирюлькин завалились спать.

К 9 час. вечера расфранченные офицеры с командиром Герасом, которому судовой сапожник пристроил к низкам брюк широкие кожанные штрипки, уже подъезжали на вельботе к пристани, где вестовой командира держал под уздцы низкорослую лошадку, купленную у доктора и временно водворенную у мистрис Стоу. Сев верхом, Герас должно быть произвел что-либо нарушавшее кавалерийскую дрессировку, так как лошаденка поддала задом и чуть было не выбила Гераса из седла. «Э, доктор! да вы мне продали какую-то бешеную лошадь. Если она будет продолжать себя вести так же, то прошу принять ее обратно».

— Какая же она бешеная? Я от дачи сумрая благополучно доехал до Шошиных — шла все время превосходно, а просто вы ездить не умеете.

— Вот что, господа! — сказал Герас. Вы, Бирюлькин, держите ее под левую удилу, а вы, Бумберг, за правую, и мы поедем. Дорога-то в гору. Вы напирайте, она нас всех троих и [290] привезет благополучно, а ты, Извольский, обратился он к вестовому человеку, как приедем, то держи ее на дворе у господина консула. Понял?

— Так точно, понял, ваше благородие, — ответил вестовой вытягиваясь и делая честь.

Компания тронулась, и действительно как доктору, так и Бирюлькину было легко взбираться на гору, по которой шла дорога к консульскому дому; Герас, мужчина высокого роста, держась за холку обеими руками, длинными своими ногами чуть не касался кремней, которыми была вымощена эта гора, а вестовой Извольский дипломатически воспользовался размахивающимся хвостом лошаденки, и когда уставал идти в гору, то схватывался за конец хвоста и облегчал себе путь. Таким образом вся компания благополучно прибыла к подъезду консульского дома, но лошаденка тяжело дышала и была вся в поту.

— Ты, однако, ее выводи да не давай ни есть, ни пить часа два, — сказал Герас с авторитетом кавалерийского наездника, с трудом слезая с лошади, при чем одна штрипка у него оторвалась вместе с сукном брюк, и вестовой, матросским ножем, срезал как оборвавшуюся штрипку, так для симметрии и другую. Затем увел лошадь на двор и привязал ее к столбу, высоко задрал ей голову к верху, а сам отправился на кухню любопытствовать, какой ужин готовят для гостей.

Квартира была ярко освещена и обставлена европейской мебелью.

За некоторыми столами уже играли, и только опоздавший англичанин-мясник одиноко бродил по комнатам. Дам, кроме жены американского посланника, никого не было, и она сидела с женою русского консула и так как не говорила ни на одном языке кроме английского, а жена русского консула только этого языка и не знала, то беседа между ними была весьма молчаливая. Русский консул подошел к Герасу и после вопросов о здоровья и т.п. банальных фраз предложил Герасу играть в экарте с ненашедшим себе партии англичанином.

Уселись за стол, и рядом с командиром сел Бирюлькин. Доктор присоседился к закусочному столу, обильно уставленному разными деликатесами. Шла игра, и Герасу не везло.

Он уже проиграл около ста долларов, когда в комнату вошел улыбающийся толстяк, француз Менар, потирая руки и ища глазами хозяина. Поздоровавшись с ним, он что-то ему сказал; консул осмотрелся кругом и, видя незанятых Бумберга и Бирюлькина, подвел Менара сперва к Бумбергу. Бумберг встал и, не дав консулу произнести фразу «представления», плохим [291] французским языком спросил: «Что же именно у вас болит?» Менар посмотрел на Вумберга в упор, затем расхохотался и сказал, что у него ничего не болит, а он хочет играть в карты.

— С вашей комплекцией играть в карты весьма вредно, вам надо большой моцион.

— Моцион? — повторил Менар, да знаете ли, Monsieur, что я сегодня обегал несколько лье, отыскивая моего мусташи, и представьте сейчас только его нашел. Он был дома на дворе в кладовой, куда забрался утром с экономкой. И натворил же он там мне большой убыток. Я и сюда-то опоздал из-за него. Так как же, не желаете ли партию?

— Я в карты никогда не играю, — ответил Федор Федорович.

Тогда консул, смотревший на всю эту сцену несколько усмехаясь, взял Менара под руку и подвел его к Бирюлькину, познакомил их, но и Бирюлькин отказался от игры под предлогом, что он кроме банка ни в какие игры не играет, а на самом деле потому, что захватил с собою долларов пятнадцать, с которыми садиться играть было нельзя.

Тогда Менар предложил Бирюлькину держать за кого-либо из играющих.

Бирюлькин избрал сторону своего командира. Игра продолжалась, ставки увеличивались, и Герас не только что возвратил проигрыш, но выиграл четыреста долларов, а Бирюлькин, имея в кармане всего четырнадцать, пятнадцать долларов, к концу игры имел более двухсот, так как Менар также все увеличивал и увеличивал пари.

К удовольствию жены американского консула, хозяйка стала приглашать к ужину, и американка хотела было уже отказаться и ехать домой, но подошедший ее муж, проигравшийся, как говорится: «в пух и в прах», остановил взглядом ее снова и сказал хозяйке по-французски: «вы наверное позволите нам и после ужина докончить игру?» Хозяйка любезно улыбнулась, но в сердце ее заскребли кошки.

Во время ужина разговор продолжался об игре, и подпивший Бирюлькин говорил, что лучше банка игры никакой другой нет, и затем французским, а потом и английским языком объявил обществу, что он просит после ужина уделить ему четверть часа и на опыте убедиться в прелести этой игры, и что банк будет держать он.

Консул распорядился сдвинуть в ряд несколько столов, [292] поставить свечи и положить на место банкомета несколько нераспечатанных колод карт. После ужина играющие заняли свои места, держа в руках игранные карты, а Бирюлькин, засучив рукава кителя, с треском распечатал новую колоду карт. «Игра сделана!» воскликнул он, когда увидел, что на все карты были поставлены разноденные монеты и бумажки. Бирюлькин прометал колоду и к выложенным им на стол двухстам слишком долларам прибавилось еще более сотни.

Четверть часа давно прошли, но публика и не думала отходит от стола. Бирюлькин каждый раз метал новою колодою.

Уже стало светать, когда публика стала расходиться по домам, да только потому, что ни у кого из присутствующих, да и у хозяина наличных денег более не оказалось, а Менар, сначала игры попросивший кредита, т.е. играть на запись, проиграл более пятисот долларов. Герас проиграл всю наличность и японскую лошадку в той сумме, в которой он сам купил ее у доктора, и кроме того задолжал на слово сто долларов. Одним словом, Бирюлькин выиграл более четырех тысяч долларов. Назад возвращались уже в другом порядке. Бирюлькин сидел на «своей» лошади, а под уздцы ее вели доктор и Герас.

Поровнявшись с гостиницей г-д Шопиных, Бирюлькин приказал Извольскому сдать лошадь кому-нибудь из лакеев, и затем все отправились на пристань, уселись в нанятую шлюпку и благополучно вернулись на «Милую».

На другой день Бирюлькин должен был вступить на вахту, так как его просил об этом Николай Васильевич. Он позвал своего вестового Епифанова, смирного парня из Новгородской губернии, и зная по рассказам простоватого матроса о бедственном состоянии его семьи, подарил ему пятьдесят долларов для отправки в деревню, а затем позвал подшкипера и спросил, что стоит, по его мнению, аршин такой материи, из которой французские матросы носят фланелевые голландки, а также, что стоят черные шелковые галстуха с длинными концами и серебряные кольца к ним.

Баталер, старый унтер-офицер из кантонистов, серьезно объяснил, что каждая голландка обойдется около четырех долларов, галстух в полдоллара и кольцо серебряное около доллара.

Разговор этот был прерван вестовым Извольским, который, подойдя к Бирюлькину, доложил, что командир требует его к себе в каюту.

Бирюлькин вошел в капитанскую каюту, по диогонали [293] которой расхаживал Герас, куря трубку с длинным чубуком. Бирюлькин остановился в ожидательной позе. «Садитесь, Николаи Николаевич, я позвал вас для частного разговора... Вот, батюшка, получите-ка ваш выигрыш», и когда Бирюлькин спрятал деньги, то Герас, переменив тон, сказал: «Надо будет заказать новый вельбот... Ведь наш уже девятую кампанию делает». При первых же словах Бирюлькин вскочил и опять встал в почтительную позу и, не дождавшись продолжения речи командира, обратился к Герасу с просьбой позволить подарить всей команде по голландке, сшитой хотя и по нашему образцу, но из материи, которую употребляют французы для таких же голландок; а также для гребцов купить на его же счет галстухи и серебряные кольца.

— Голландки сделать разрешаю, а галстухи и кольца не по форме, а потому и нельзя, — сказал Герас, подходя и садясь за письменный стол, где стал разбирать бумаги.

Бирюлькин вышел, позвал старшего боцмана и дал ему около двухсот долларов для раздачи команде по рассчету занимаемых должностей, т.е. матросам 2 статьи по одному доллару, 1 статьи — по 2 доллара, унтер-офицерам по 4 доллара, а ему и другому боцману по 5 долларов, также и «чиновникам», т.е. фельдшеру, баталеру и подшкиперу, и при этом приказал съезжающим на берег прислать к нему Саки-сана.

Чрез два часа приехал Саки-сан и, униженно приседая и шипя, с особенным почтением ожидал распоряжений Бирюлькина.

— «Сейчас же отправляйся на берег и пришли с твоей карточкой портного, который умеет шить европейское платье, а затем ищи по всему Хакодаде красивую девушку, которая согласилась бы быть моею женою. Если найдешь вроде Миокоти-сан, то хорошо тебя поблагодарю. Если же и не найдешь такой, то все же ищи в таком же роде, понял? Затем найми дом недалеко от тех домов, где живет Битюгов и Поэтов, и купи все необходимое хозяйство, найми прислугу, а чтобы девушка не стеснялась, купила себе самые хорошие одежды, но не лучше, чем у Миокоти-сан или Сали-сан. Завтра я рано съеду на берег и чтобы все было готово. Да! Чтобы рано, рано утром дом, где живут Битюгов и Поэтов, был убран весь живыми цветами, также как и мой. А лошадку отвести к русскому псаломщику и скажи, что я прислал ее в подарок Леониду Стоу». Отдав приказания Саки-сану, приседавшему ниже и ниже с каждым словом Бирюлькина, сам Николай [294] Николаевич повернулся и хотел было уйти, но Саки-сан попросил немного денег на цветы и прочее. Бирюлькин дал сто долларов.

Вскоре приехал портной с образчиками сукна и материй. Бирюлькин заказал себе полное обмундирование, так как уже успел обноситься за 3 года после выпуска из корпуса. Получив задаток, портной шипя и кланяясь, уехал.

В это время за Бумбергом приехали с берега, прося его к больному. Тогда Бирюлькин отсчитал две тысячи долларов, передал их Бумбергу и просил его сделать перевод чрез банк в одну из северных губерний, на имя своей матери, вдове мичмана, живущей в родовом маленьком поместье близ губернского города.

Растормошив так скоро часть своего капитала, Бирюлькин несколько успокоился и принялся дочитывать Монте-Кристо. Конечно, он наделил в тот же день буфетчика и всех вестовых сообразно чину и положению, и все были довольны, один только Герас был недоволен, так как на днях предстояла уплата псаломщику за содержание его сына, мальчика Стоу, да и самой мистрисс Стоу тоже надо было дать некоторую сумму, и он вчера и лошадку-то покупал для сына и в то время, как Бирюлькин разговаривал с Саки-сан, Герас ходил по своей каюте, курил трубку за трубкой и думал: откуда бы достать денег. Занять у Бирюлькина? Конечно, он даст, но неловко — подрывается субординация, Бумберг откажет под каким-нибудь предлогом. Битюгов и Поэтов обзавелись семьями, а Лепечев переведен к нам с долгом...

«Из казенных?!» — мелькнула у него мысль, но тут же и потухла. «Нет, нет, столько нет служил честно... нет, разве шлюпку продать! — вот мысль-то!» позову Бирюлькина и предложу ему купить шлюпку и охотничьи принадлежности за двести долларов. Ведь это же за полцены, наверное, ухватится. «Эй! вестовой!» — крикнул Герас. Но вестовой не являлся. «Эй! Извольский! где же ты пропадаешь?» — обратился он к прибежавшему вестовому.

— Так что по своей надобности отлучился, ваше бродь.

— Попроси ко мне вахтенного.

— А они, ваше бродь, как я побег сюда, остановили меня да и говорят, доложи, мол, господину командиру, что я прошу позволения к нему придти.

— Так слушай, проси его придти.

И все-то врал Извольский. С утра он видел дурное расположение духа своего начальника, затем вчера ночью лошадь приказано [295] было оставить в гостинице и приказывал, как хозяин, г. Бирюлькин, и Извольский хорошо знал, что и лошадь-то была куплена для «командирского сына», знал он и отношения к мистрисс Стоу, видел, как командир пересчитывал деньги перед уплатой Бирюлькину, потому порешил выручить своего любимого командира.

С этою целию он отправился к Бирюлькину. Не успел Бирюлькин раскрыть истрепанную книгу романа Монте-Кристо, как перед ним явился Извольский и сказал: «осмелюсь доложить, ваше брод, только чтобы было все в тайности», и когда Бирюлькин утвердительно кивнул головой, Извольский продолжал: «так что командир вчера проиграмшись, а ен должен на днях платить псаломщику, да еще есть кое-какие неотложные расходы, то не можете ли вы, ваше бродь, как бы значит от себя дать ему?»

— Да как же я ему дам? Ведь он не возьмет?

— А вы, ваше бродь, пошлите меня к нему сказать, что просите его повидать, а когда придет, то принесите пятьсот долларов, слезно и попросите его спрятать до возвращения нашего в Николаевск с тем, мол, чтобы вам он этих денег ранее не выдавал. Вам-то будет лучше, да и его-то выручите.

При последних словах послышался второй властный призывной голос из капитанской каюты. Бирюлькин с смущенным видом вошел в капитанскую каюту и, обратившись к Герасу, сказал: «Леонид Константинович, я имею к вам покорнейшую просьбу. Вы знаете, что я вчера много выиграл, но как выиграл, так могу и проиграть. Половину я уже послал матери, а хотелось бы по прибытии в Николаевск уехать на свой счет в Россию. Ведь ранее 5 лет пребывания в Сибирской флотилии прогонных не выдают, так вот я и надумал просить вас взять у меня на сохранение пятьсот долларов, но с тем, чтобы ранее прихода в Николаевск вы этих денег мне ни под каким бы видом и несмотря ни накакие мои просьбы не отдавали. Будьте добры, возьмите на сохранение. Я ведь живо растранжирю, ну, тогда опять тяни лямку еще два года, а в два-то года у Кунста наберешь товару в долг на все прогонные, и опять тяни лямку пять лет, и так далее, и так далее».

Герас вполне сознал справедливость доводов молодого мичмана, тем более, что и сам застрял в Сибирской флотилии по тем же причинам на третье пятилетие и много потерял по службе, да кроме того, еще имея в виду, что эти пятьсот долларов он в течение года может незаметно скопить из жалованья, решительно сказал: «хорошо — давайте». [296]

Бирюлькин вынул приготовленную пачку денег и, отдав ее, вышел из каюты чтоб опять приняться за Монте-Кристо, а Герас тотчас же приказал готовить вельбот для поездки на берег. Веселый вышел Леонид Константинович из каюты и, подойдя к Бирюлькину, тихо сказал: «И я имею к вам просьбу: будьте любезны, уступите мне назад лошадку, что вы вчера от меня выиграли»...

— Никак не могу... я уже успел подарить ее маленькому Стоу, который живет у псаломщика.

Леонид Константинович пожал руку Бирюлькину и уехал на берег, а Бирюлькин в третий раз отыскивал то место в романе, где он остановился читать, но тут опять пришлось оставить книгу в одиночестве, так как явился Саки-сан и заявил, что все готово, и что завтра к 5 ч. утра дома будут убраны цветами.

— А какую я вам «мусьме» нашел. Только пятнадцатый год, а выглядит, как Миокоти-сан, и дома нанимать не пришлось — отец у нее лодочник, день и ночь на шампунке, она и живет одна с матерью, как раз рядом с домом, где живет Битюгов-сан и Поэтов-сан. Я как стал говорить, что вот русский офицер хочет жениться, а Мая-сан и говорит: «я была на днях в чайном доме у гейши у господ Шопиных, я ведь тоже вместе с Сали-сан хотела поступить в гейши; как вызвали гейш, я увидела русского офицера, а к нему подошла Миокоти-сан и что-то с ним говорила, а затем он женился на ней, а на другой мы с мамой и удивляемся, что это с Миокотой-сан, — выходит из дома не тот офицер, который женился вчера, а другой, который жил с нею раньше. Так, говорит, если это тот, который в гостинице разговаривал с Миокотой-сан, то я согласна за него выйти замуж — он такой хорошенький». Ну, а лошадку отвели? — спросил Бирюлькин.

— Отвели, да мальчик успел уже и покататься на ней, говорит — поеду командира встречать. — Ну, спасибо, Саки-сан, завтра рассчитаемся.

В четыре часа утра, предупредив Лепечева, что он уезжает на берег за покупкой провизии и временно, до приезда Василия Васильевича, оставляет вместо себя подвахтенным старшего боцмана Романыча, отдавши приказание буфетчику и захвативши ручной чемоданчик, Бирюлькин на четверке быстро добра лея до пристани, где его уже ждал аккуратный Саки-сан.

Пришли к домику, который занимал Битюгов и Поэтов, и [297] Николай Николаевич увидел, что дом оканчивают убирать цветами, а соседний дом уже убран, и около него ходят какие-то две женщины и с восхищением ударяют себя руками по бедрам, часто стрекоча по-японски.

Саки-сан обратился к Бирюлькину и сказал: «я пойду к мусьме и скажу, что русски офицер просит позволения пить чай — ну, а там и отец лодочник — он понимай немного по-русски... дело наше и пойдет»... и с этими словами Саки-сан ушел.

Вскоре из домика вышел пожилой японец и, обратившись к Бирюлькину, ломаным русским языком пригласил его к себе в дом напиться чая.

Бирюлькину вся эта дипломатия весьма понравилась.

Усевшись вокруг очага, жена лодочника стала разливать чай, а молодая Мая-сан куда-то скрылась. Разговор начал Саки-сан и объявил, что лодочнику, конечно, уже известно, что на рейд пришел новый русский станционер, и что вот один из русских офицеров, тут сидящий, желал бы жениться на целый год, и что так как у уважаемого хозяина есть дочь, красивая, как луна, то уважаемый хозяин может быть и согласится выдать замуж свою дочь за этого офицера.

Лодочник приказал жене отыскать Маю-сан и привести ее в комнату. Вскоре вернулась мать, держа за руку Маю-сан, которая тихо шла, опустив глаза.

Девушка действительно была очень красива, и скромная ее поза нисколько не гармонировала с тем плутовским огоньком, который сверкал у нее в прелестных глазках, когда она их вскидывала на Бирюлькина, во время длинной речи, которую говорил ей отец. По окончании речи отец обратился к Бирюлькину и спросил: Коче брать Маю-сан жена?

Бирюлькин сказал, что очень хочет. Тогда отец и мать подвели Маю-сан к Николаю Николаевичу и посадили их рядом.

В это время Сали-сан вместе с Василием Васильевичем выходили из своего дома, чтобы идти на пристань, и удивились, что он весь кем-то покрыт живыми цветами. Заметили, что и соседний дом тоже весь утопает в цветах, они вернулись в дом и сообщили чрез перегородку Битюговым, те — тоже вышли на улицу и были встречены Саки-сан, который, низко кланяясь, сказал им, что хозяин дома Кихе-сан и зять его, господин Бирюлькин, просит всех их пожаловать на брачный чай по случаю бракосочетания Маи-сан с господином Бирюлькиным.

Миокоти и Сали быстро вернулись, одетые в парадные [298] керомоны, Василий Васильевич был уже готов ехать на вахту, только Битюгов поспешил одеть на себя китель, и вся компания вошла в дом лодочника Кихе-сана.

Выпив наскоро чашку чая, Василий Васильевич, торопящийся на вахту, поздравил новобрачных, а сам в сопровождении Сали-сан пошел на пристань. У Кихе-сана был весь день пир. Побывали все знакомые мужчины с женами и детьми, все поздравляли, и Бирюлькин с тактом не нарушил обычая и даже пил противную японскую водку, «саки», но со второй чашки его начало мутить, и Мая-сан увела его в свою комнату, уложила на тюфяк и принесла какого-то освежительного напитка, от которого муж ее пришел несколько в себя. Принимая от Бирюлькина чашку, она его крепко обняла и поцеловала.

Кутеж шел до шести часов вечера, но Саки-сан, видя, что и хозяин и гости сильно перепились, нанял носильщиков, которые и гостей и хозяина водворили по местожительству. Хозяина отнесли на его шампунку, где он постоянно и пребывал. В этот день он пропустил все свои перевозочные очереди.

Вечером Битюгов с женой и Саки-сан и новобрачные были в театре, а затем, поужинавши в русском ресторане Шопена, отправились по домам. Дом Кихе-сана за время отсутствия молодых был проветрен и приведен внутри в щеголеватый вид.

И потекла однообразная жизнь наших молодых моряков с их семьями, при чем у них поочередно бывал «холостяк» Лепечев, не могший жениться за неимением денег, так как большую часть жалованья, по его же просьбе, высчитали по счетам Кунста и Альбертса, фирмы, торговавшей в Николаевске на Амуре. Сали-сан оказалась очень доброй и хорошей женой, но страшно ревнивой, и как-то раз заметив, что Василий Васильевич загляделся на какую-то английскую мисс, так крепко его ущипнула, что Поэтов вскрикнул, и представьте себе, что затем ему пришла в голову разыскиваемая им некогда рифма к слову «звезда», а именно «узда», на которой потом всю жизнь водила его любящая супруга.

Так как Битюгову было 28 лет, Вирюлькину 27, а Поэтову чрез 2 месяца наступал то же 28 год, то все они подали рапорты своему командиру, прося разрешения вступить в законный брак. Герас усмехнулся и сказал, что и он вступает, подает рапорт о вступлении в брак с мистрисс Стоу. Молодые жены стали посещать русскую церковь и слушать беседы священника отца Николая, и когда к концу стоянки пришло из инспекторского департамента разрешение на вступление в брак, [299] то все четыре пары скромно были обвенчаны, а когда лодка «Милая» снялась с якоря, то с почтово-пассажирским пароходом поехали и их жены христианки, с 10 летним Леонидом и 2 годовым Володей — в Николаевск.

На пути в Николаевск имели легкий шторм, при чем на рейд пришли уже не в щеголеватом виде. Бушприт был сломан, некоторые паруса разорваны, вельбот смыло волною, но все эти дефекты были забыты, когда «Милая», войдя на рейд, увидела и пассажирский пароход, на котором должны были приехать четыре тоже милые жены. Действительно, пароход пришел ранее «Милой» на несколько часов, и с лодки были посланы две поместительные шлюпки, которые и привезли их благородия к их благородным мужьям. Федор Федорович Бумберг, накопивши в течение года вместе с откладываемым жалованьем около двух тысяч долларов и держа их в звонкой монете в несгораемом сундучке, отправился на берег, при чем два гребца с трудом вынесли денежный сундучен на шлюпку. Когда шлюпка с доктором отвалила от борта, то Бумберг обратился к двум гребцам, выносившим денежный сундук, и сказал: «как только сойдем на берег, вы берите сундучек и идите до моей квартиры сзади меня и в комнаты также войдите сзади меня, и когда я скажу своей жене: «Амалия, вот» и покажу на сундук, то вы поставьте этот сундук к ногам моей супруги; а затем ступайте на кухню — там вам дадут по доброй чарке водки и форшмак... Ну! поняли?"

— Так точно, ваше высокоблагородие поняли, — ответили оба гребца и, немного помолчав, один из гребцов сказал:

— А осмелюсь спросить, ваше высокоблагородие, что прикажете с башмаком-то делать?

— Не башмак, а форшмак — это такое немецкое кушанье — тут и мясо, и селедка, и картофель, все такое вкусное — собираются остатки двух-трех дней, все это поджаривается на сковородке, так вот это кушанье вам подадут на закуску.

— Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие, — разом гаркнули оба гребца.

Четверка подошла к пристани. Сундук вынесен, и доктор, заложив руки в карманы пальто, в сопровождении двух гребцов, несших денежный сундук, скоро дошел до своего дома. Было около 9-ти часов туманного утра. Войдя с заднего хода в кухню, Бумберг увидел армейского солдата, который усердно дочистивал сапог, стараясь около каблука, к которому была прикреплена шпора. [300]

— Ты кто такой? — обратился доктор к солдатику. Тот вытянул руки по швам, держа в одной руке недочищенный сапог, а в другой сапожную щетку.

— Денщик его благородия, поручика Балалайкина, господина адъютанта, солдат местного батальона, ваше высокоблагородие, — молодцовато ответил солдатик.

— Да чья же эта квартира? — продолжал допрашивать доктор.

— Ее высокоблагородия госпожи докторши Бумберши. В это же время в кухонные двери из примыкавшего корридора показалась пожилая опрятная женщина, держа на одной руке спеленатого ребенка, другой рукой ведя еле переступающего мальчика. Увидев доктора, она воскликнула: «О мейн Гот!» и быстро скрылась за дверью. Федор Федорович пошел за нею и стал говорить по-немецки. Женщина эта была привезена молодыми Бумбергами два года из Петербурга.

Денщик смекнул, что дело не ладно, побежал на базар, куда ушла фрау Бумберг с поваром — солдатом, взятым Балалайкиным из батальона. Только что он успел убежать, как в кухне раздался электрический звонок.

А Федор Федорович продолжал говорить по-немецки, идя к своему кабинету. Отворив дверь, он увидел широкую спину молодого человека в ночной сорочке, который, сидя за его, Федора Федоровича, письменным столом, что-то усердно писал. Бумберг окаменел. В этот момент, молодой человек, не оборачиваясь, взял со стола два исписанных листа бумаги и, протянув руку с бумагами назад, все еще не оборачиваясь, сказал: «Отнеси сейчас же в канцелярию и скажи Ферапонтову, что я ему три шкуры спущу, если он так же наврет, как в прошедший раз».

Но вместо обычного — «слушаю, ваше благородие» он ничего не слыхал. Он обернулся. Прислонившись к оконному косяку, стоял бледный Бумберг.

Молодой человек быстро одел сюртук, в корридоре схватил пальто и фуражку и, как был, в туфлях выскочил на улицу.

Бумберг еле-еле доплелся до кухни, выпил воды и, держась за одного гребца, вышел с ним на улицу и пошел обратно к пристани. Четверка дожидалась ушедших гребцов. Посадили доктора на корму, и денежный сундук поставили около его ног, а затем без его команды отвалили и стали трест по направлению к «Милой». Из шлюпки Федора Федоровича вынули фалрейные, а фельдшер притащил нашатырный спирт, эфирно валериановые капли и кали бромати. Через час только мог перетрусивший [301] фельдшер несколько привести нервы Федора Федоровича в спокойное состояние.

Вскоре с берега приехал настоящий доктор, приехавший в Николаевск в отсутствие Бумберга на «Милой» в Японии. Отрекомендовавшись друг другу, Бумберг спросил:

— А вы женаты?

— Нет, не женат, — ответил молодой доктор.

— Так вот, коллега, я пропишу рецепт: никогда не женитесь, если предполагаете уходить в плавание... А что касается моей болезни, то благодарю вас за любезность, но я думаю, что несколько приемов кали бромати, да, для спокойного сна, ложку хлорал гидрата, драхму на шесть унций, и завтра же я буду здоров, как был.

Но это были только слова возбужденного человека.

На завтра он уже бредил. Его свезли в госпиталь, где он и умер чрез месяц.

Скопленные деньги положили на имя старшего сына в банк впредь до совершеннолетия малолетнего Феди.

Новожены, списанные с «Милой», и замененные офицеры съехали отдохнуть на берег и решили жить коммуной. Был нанят большой деревянный дом, и так как каждому полагалось но денщику, а Леониду Константиновичу два денщика, как произведенному в штаб-офицеры, то всегда и везде было чисто.

Все устроилось превосходно. Для маленького Володи была привезена японская нянька, а с Леонидом занимались Василий Васильевич и Владимир Николаевич и сам Герас. Но Николай Николаевич Бирюлькин скоро уехал с женой в Россию, так как получил письмо об опасно заболевшей матери.

Разделились на семейные вахты, при чем вахтенное семейство было обязано в день своей вахты оставаться безвыходно дома и принимать гостей. Остальные же по желанию могли присутствовать и разговаривать с гостями или же сидеть в отведенных для них комнатах. Каждой семье полагалось по две комнаты. Затем была общая для приемов гостей и общая, лучшая комната для детской, в которой скоро уже ходили Миокоти-сан и Сали-сан, держа каждая по спеленутой девочке. Девочки были одеты и впоследствии совершенно одинаково, имели одинаковые игрушки и лепетали как по-русски, так и по-японски.

Леонид, прекрасно подготовленный и владевший свободно английским, русским и японским языками, 12-ти-летним мальчиком был определен в морское училище и окончил там курс. По желанию отца, вышедшего в отставку и поступившего командиром на один из пароходов Добровольного флота, Леонид [302] перевелся в сибирскую флотилию и вскоре также был зачислен в Добровольный флот под команду Василия Васильевича, который также командовал пароходом Добровольного флота и, рассматривая иногда на небе млечный путь, вспоминал рифму к слову «звезда», тогда как Сали-сан, плававшая с мужем и многочисленным семейством, водила своею хорошенькою ручкою за руку своего медведеобразного супруга.

Владимир Николаевич обзавелся также многочисленным семейством, но не попал в Добровольный флот, получив береговое место.

Когда молодого офицера Леонида Стоу провожали в плавание, то все ему близкие отправились на пристань, и старшая дочь Битюгова, девочка лет тринадцати, улучила минуту и, подойдя к Леониду, шепнула: «будете за границей, не увлекайтесь хорошенькими»...

— Честное слово не буду, — сказал Леонид по-кадетски и пожал ей ручку.

Со многими лицами мы может и встретимся в недалеком будущем.

Д. Перский.

© текст - Перский Д. 1911
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© OCR - Иванов А. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1911