АРХИМАНДРИТ АНДРОНИК

В ЯПОНИИ

(Воспоминания и впечатления бывшего японского миссионера).

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Несомненно, теперь всякому интересно знать, что за страна Япония, с которой нам теперь приходится по необходимости воевать. Каков народ, населяющий ее, каковы его нравы и обычаи, есть ли что-нибудь общее у этого народа с нами и вообще с европейскими народами, или это действительно страна чудес, как мы привыкли считать ее.

Есть множество книжек и заметок, описывающих Японию и характеризующих ее население. Их суждения о Японии разносятся до противоположности. Объясняется это и чисто объективными причинами у всякого автора, также расовыми особенностями и национальными симпатиями или антипатиями к японцам тех народов, к которым принадлежат авторы. Одни, например, настолько в восторге от японцев, что называют их милыми, симпатичными, "душками". Готовы даже подражать японцам или перенимать все у них. Как раз теперь телеграф сообщает нам, что Лондон так увлекся японцами, что скоро обещает сделаться совершенно японским по нарядам, манерам и т.п. По мнению англо-саксов, и вообще японцы прекрасная нация, теперь совершенно культурная и просвещенная. Конечно, это искренное настроение нации, имеющей много общего по характеру с японцами; а вместе в этом сказывается и свойственная в особенности коварным англо-саксам способность — расхваливать нужный им народ и потом руками отуманенных жар загребать. Рядом с таким крайним взглядом уживается и другое, тоже крайнее мнение, которое ничего хорошего не хочет заметить у японцев, которые для него лишь "облизьяны". В таком мнении [44] сказывается совершенная по духу противоположность японцам нас, русских: расчетливый, почти мелочный характер, способность на самую низкую подлость, самая хитрая неискренность при полной любезности, — все это совершенно не мирится с противоположным этому характером русского человека, а потом обобщается и в нелестное мнение о всех японцах, как несимпатичных до крайности. Между данными крайностями есть множество других мнений, тоже одно другое уничтожающих. Нам судил Господь пробыть в Японии год в качестве православного миссионера. Для нас, по слову апостола, нет ни варвара, ни скифа, раба и свободного, иудея и еллина, а всяческая и во всех Христос. Мы привыкли смотреть на японцев, как на заброшенных в горах овец все же Царства Христова. Поэтому в японцах мы ясно видим и худое, даже унижающее человека, но вместе усматриваем и многое такое, что их особенно приближает к ограде церковной. В своих дальнейших набросках мы и постарались на основании своих личных воспоминаний и впечатлений сказать о Японии по возможности все. что дало бы правильное понятие о нашем теперь враге. Не преследовали мы цели сказать по данному вопросу как можно полнее все, что нужно; не вдавались мы и в критику и изыскания, а лишь говорили так, как говорили нам самим действительные факты и явления, которые нам приходилось наблюдать. Поэтому просим простить нас, если не окажется в очерках желанной полности и подробности, как равно не поставить нам в укор и очевидной неотделанности нашего очерка. При положительном недосуге некогда заняться должной внешней отделкой. И так, с помощию Божиею, скажем интересующимся о Японии то, что мы сами знаем о ней от нее же самой. [45]

I. ОПИСАНИЕ СТРАНЫ.

Расположение Японии. Устройство поверхности, горы. Землетрясения. Климат и растительность.

Япония разбросана на многочисленных островах вулканического кольца за нашей далекой Сибирью. Главные из островов четыре: северный Иезо с главным городом и крепостью Хакодате, к югу Хондо, обыкновенно у европейцев известный под именем Нипон; но это скорее название острова по народности; это самый большой остров, украшаемый двумя столицами: старой — Киото, где жил император до освобождения его от власти сеогуна, и новой — Токио; западный остров Кюу-Сюу, с открытым для европейцев и особенно посещавшимся доселе русскими моряками городом Нагасаки; южный остров, между Хондо и Кюу-Сюу, Сикоку. Недавно, после японско-китайской войны, японцы получили еще значительный остров Формозу от Китая, где доселе не могут они окончательно замирить туземцев, то и дело готовых к восстанию на своих непрошенных поработителей, проявляющих свое нахальство над порабощенными. На севере лежат многочисленные, хотя и мелкие, острова Курильские, не так давно (в половине прошлого XIX ст.) переданные нами японцам за Сахалин, который тогдашняя наша дипломатия сочла японским при полном его исстари руссизме. На Курильских островах живут теперь аборигены Японии, наши курильцы или айны, обращенные в христианство еще знаменитым миссионером, впоследствии митрополитом Иннокентием. При передаче островов часть курильцов переселилась в Сибирь и там смешалась с остальным населением, а часть решила остаться на своих родных островах и передалась японцам, но последние, вероятно, от природы усвоивши американское отношение к туземцам, загнали их на самый плохой в климатическом и экономическом отношений остров Сикотан. Почти круглый год он покрыт туманами и мраком, почва каменистая и малоплодородная. Теперь курильцев (айнов) человек 100 осталось, да и те скоро совершенно вымрут, благодаря хищническому о них попечению их поработителей; курильцы просились на прежний свой остров, лучший во всех отношениях и окруженный богатыми рыбными ловлями, но доселе не получили и, конечно, не получат сего. Вот и вся площадь, которую занимает страна Восходящего Солнца. Она тянется на 1500 верст с севера на юг, полосой от 100 до 200 верст шириной, и следовательно едва достигает 150 тысяч кв. верст. [46]

По устройству поверхности вся Япония страна гористая: хребты возглавляются многочисленными горными вершинами, разделяются и сменяются оврагами и стремнинами, переходящими в обширные равнины, перерезанные многочисленными реками и ручьями и многоводными и мелководными, но никогда не пересыхающими, что составляет весьма важное условие для рисового хозяйства Японии, как главного занятия японских крестьян. Горы сплошь покрыты лесами внизу лиственными, а кверху хвойными разных пород. Прекрасную картину представляет горная, в особенности южная Япония: можно сказать, что это как бы искусственно подобранная смена видов природы, как панорама. Особенно любопытно смотреть на японские горы ранней осенью — в августе или сентябре. Деревья на верхах гор уже потеряли свою листву. Там холодно, там жизнь замирает на зиму. Но спускаясь глазами книзу, вы заметите, что здесь еще не скоро исчезнет красота природы. Деревья сначала желтые, потом краснеют, переходя в самый яркий цвет от покрасневших листьев, потом и последние темнеют, пока не перейдут в совершенную зелень внизу. Здесь расстилаются тучные рисовые поля, окаймленные зеленью; между ними ютятся и другие хлебные нивы, и овощные многоразличные насаждения, разнообразя и обогащая общую панораму. А с гор падают многочисленные водопады, струятся разные минеральные источники, а нередко и горячие. В довершение картины там и здесь виднеются большие и малые селения, отдельные виллы, многочисленные буддийские монастыри, святыни и почитаемые места, ютящиеся по горам и ущельям. Над всем этим царит славная Фудзи-яма гора, — гордость и предмет рассказов и картин для японцев: она имеет вид правильного конуса, усеченного кверху (давно потухший кратер) и расширяющегося внизу. Действительно, эта красота природы Японии и создала у японца прирожденное чувство красоты и эстетики.

Но та же прекрасная природа Японии и ужас наводит не только на европейца, но и на всякого японца. Как уже сказано, японские острова вулканического происхождения. Говорят даже, что они лишь осколок от нашего восточно-сибирского побережья. Доказать или опровергнуть это трудно. Даже по соседству с Японией — бывают сильные вулканические катастрофы. Кажется, в 1897 г. на восточный берег острова Хондо нахлынула страшная волна на много верст внутрь страны; смыла она множество сел и деревень, перегубила много скота, погибали целые сотни, а может быть, и тысячи людей. Эта была ужасная гибель, невольно и в один миг нагнавшая на всех панику. Предполагают, что где-либо по соседству на Великом океане было сильное извержение, всколыхнувшее [47] воду и волной нагнавшее ее на берег Японии. Но и в самой Японии эта вулканическая природа часто угрожающе стучит, шумит и сотрясает землю. Кроме многочисленных действующих и потухших вулканов, бездонных и бурливых, тоже вулканического происхождения, озер, там весьма часто бывают и землетрясения, начиная от подземного шума и стука и восходя до всеразрушительных, страшных землетрясений, когда валятся крепкие европейские постройки, деревья пригибаются, как бы смиряясь перед скрытой силой земли, города и деревни покрываются сплошным пламенем пожара, уничтожающего то, что уцелело от землетрясения. Отчаянный страх до паники объемлет тогда всех: люди, животные, птицы — все или бежит без всякого сознания, или, оторопевши, спешит куда-либо скрыться, совершенно забывая, что некуда теперь убежать от сердитой природы: захочет, — одним размахом все сметет с лица земли. Паника еще более усиливается, если землетрясение бывает ночью. Нужно заметить, что японцы во время таких катастроф беспокоятся больше европейцев, хотя бы, кажется, должны привыкнуть уже к подобным превратностям в природе. Тогда японец готов броситься из окна, царапаться, как кошка, на дерево, бросаться стремглав с него и т.п. За последнее время весьма сильное землетрясение в столице Токио было, кажется, в 1894 или 1895 г. Тогда пострадали не только карточные японские постройки, но развалились и постройки европейские. Совершенно уцелел наш православный собор, построенный замечательно прочно, особенно в виду частых и сильных землетрясений: каждой арке храма в грунте соответствует почти такая же арка фундамента, чем установлена крепкая связь здания от верха до низа и с самым грунтом. Насколько силен был размах в тот раз, можно судить потому, что на колокольне массивный металлический крест значительно погнулся от сотрясения храма.

В течение годичного пребывания в Японии, кроме частых малых землетрясений, нам пришлось на первых же порах испытать и весьма сильное, по отзыву преосв. Николая, за свое сорокалетнее пребывание там видавшего всякие такие страхи. Это случилось почти через месяц после вступления нашего на японский берег; в полночь под Сретение 2 февраля в комнате поднялся неожиданный шум, задвигались чашки, плошки и все, что могло прыгать. Зазвенели все звучащие предметы, готовые слететь с своих мест. Я решил, что бросаться из второго этажа рискованно, метаться не стоит, — здание большое, не выбежать скоро, да и каменное — повалится, так накроет на месте, — и в таком неопределенном, но довольно спокойном настроении решил я ждать [48] конца, который скоро и наступил. Продолжалось все это, вероятно, не больше двух минут, которые несомненно могли показаться двумя десятками. Я сейчас же бросился к окну посмотреть, нет ли беды какой в городе; но ничего не заметил; трепетали только одни деревья, как бы не в силах успокоиться после сильной передряги (а ночь была совершенно тихая). Вероятно, подобные вулканические катастрофы и содействовали много в создании характера японца, весьма трусливого и от трусости отчаянно-смелого до дерзости и нахальства.

Климат Японии весьма различен на протяжении всей ее площади. На севере и северо-западе зимой бывает холодно и снежно, как в нашей средней России; на западе и юге очень тепло, а летом жара такая, что на улицу трудно показаться; там зимой выпадает иногда снег, но больше нескольких часов не остается на земле, а на Формозе и Люу-Кюу вечное лето. Итак, климат Японии нужно признать теплым, ибо холодов небольшого северного острова Иезо в счет нельзя ставить. Да там и население слишком редкое и немногочисленное; вся жизнь сосредоточивается в южных частях Японии. Южные жители страны совершенно не выносят северных холодов. Кажется, в 1897-98 г. г. для японской армии устроены были, на случай войны с Россией, примерные зимние маневры; на север страны устроил поход один отряд и потерпел сильно. Газеты японские потом с грустью рассказывали, что в снегах и мятелях пропала целая рота солдат. Не видя у себя холода больше нашего в осеннюю слякость, японцы совершенно не понимают наших холодов с трескучими, морозами, с страшными буранами среди гор и сугробов снега. Но в то же время они не легко переносят и привычный им жар. Обратно из Японии я шел на японском пароходе "Сануки Мару" вместе как раз с японскими морскими офицерами и матросами, направлявшимися в Англию за новым крейсером "Токива". У всех пристаней на Индийском океане мы выходили на берег и осматривали, что где нужно и сколько позволяло время; в Коломбо на Цейлоне мы успели даже в середину острова проездом прокатиться и осмотреть буддийские святыни на месте рождения Будды. Время это было зимнее, температура была невысокая — всего лишь разве как у нас в горячее дето; я всюду ходил в своем, хотя и легком, но все же черном подряснике и белой соломенной шляпе. Хотя родина моя и северная губерния, но я все-таки довольно легко переносил зимний жар Индии, нужно заметить — не жгучий, как наш, а очень мягкий, а мои спутники, японские офицеры, буквально изнывали от жары и обливались потом, несмотря на то, что были в легких белых пиджаках. Мне пришлось лето [49] проводить во Токио, днем солнце жжет и палит, так что живой души иногда не заметишь на улице, — все прячутся и изнывают, а к вечеру от минувшей дневной жары так бывает душно, что дышать трудно. Духота увеличивается еще от сильной сырости японского климата, вследствие близости к морю и множества озер, болот, рек и ручьев. Поэтому в Японии сырость летом такая, что за одну ночь сапоги зеленеют. От избытка же сырости и фрукты японские почти вовсе безвкусны. Около Иокогамы есть целые леса груш, которых русский человек в рот не возьмет. Они водянисты, без сладости и аромата, мясо жесткое. Есть и виноград, но он мне напомнил нашу северную крупную черную смородину, которую запоздали собрать, почему она приобрела несколько кислый вкус, но не от природы, а именно как прокисшая. Есть и еще много видов фруктов, но все они так же безвкусны. Но есть исключительно японский, хотя теперь не без успеха разводимый и у нас на Кавказе фрукт "каке": по виду он напоминает яблоко, а вкус особенный, весьма приятный, мясо мягкое; впрочем есть разные сорта каке — от мягкого (можно выпить через кожу) и до твердого, как яблоко. Вероятно, от излишней же сырости климата зависит и то, что растительность японская почти без особенного запаха. Например, роскошные розы лишь приятны на взгляд, аромата не дают. Поэтому красивая природа Японии получает вид какой-то искусственной, безжизненной панорамы, где все красиво, но не имеет жизни, радости и веселья натурального, и поэтому скоро наскучивает и надоедает. Такова вся природа Японии. Там птицы даже не поют, как цветы не пахнут. Единственной певчей птицей на всю Японию можно назвать стрекозу, которою японцы даже гордятся, как веселым насекомым и все радующим. Летом стрекоз бывает так много и такой они задают концерт по всей Японии, что буквально неслышно бывает городского шума, и это не в деревне и даже не в поле, а в самой столице. Так и все в Японии красиво и разнообразно, но слишком деланно, холодно, скучно и мелко. После всего этого непременно захочется наших широких ландшафтов, с нашею же просторною и простою, исполненною непосредственных радостей, жизнию. Такая красивая, но холодная природа Японии вполне соответствует и таковому же характеру японцев, а может быть, немало подействовала и образованию его. Общее впечатление от японцев получается, как о народе холодном, сухом и расчетливом; все у них размерено, расчитано, прилажено, как у исправных школьников, а жизни, размаха и творчества не заметно.

Природа Японии насколько красива, настолько же и производительна: помимо прекрасных условий для земледелия и [50] огородничества, там и чай, и шелк, и горная промышленность, и рыбный промысел. Для трудолюбивого, имеющего весьма ограниченные потребности японца это весьма богатая страна. Но пробудившиеся аппетиты сильны, и вот отчаянная погоня богатых и высших классов за наживой, а отсюда и тот воинственный дух, который так печально для самих японцев вспыхнул теперь к ненавистной им соседке, нашей России. Но довольно о природе Японии: общее впечатление от нее то, что эта красивая, но скучная и безжизненная, исполненная богатства, но и страшных превратностей страна приучает человека к изяществу, хотя и холодному, но и к постоянному трепету за всякий час своей жизни, к трепету до безнадежности и отчаянности трусливой.

Теперь пора обратиться и к самим японцам, гордо хвастающимся своим отечеством.

II. ИСТОРИЯ И ХАРАКТЕРИСТИКА ЯПОНЦЕВ.

Этнографический очерк: происхождение японцев, мифология их, история. Междоусобицы и открытие Японии для иностранцев. Европеизация Японии. Характеристика японцев: внешний вид, строение и силы японцев, их настойчивость, при отважности трусость, непостоянство, подражательность другим; патриотизм, любознательность и любопытство, трудолюбие, аккуратность и чистоплотность, трезвость, хитрость.

Прежде всего является вопрос, что за народ японцы, к какой расе они принадлежат? Есть мнение, что первоначально южная Япония заселена была моряками и рыболовами с Малайских островов, которые могли быть, говорят, занесены сюда сильным морским течением или даже штормом. Судя по типу японцев, до некоторой степени можно согласиться с таким мнением: цвет лица их, не столько желтый, как у китайца, сколько медно-красный, хотя и с слабой окраской, скорее говорит о первоначальном родстве их с малайцами.

Другая теория говорит, что часть северных островов заселена была выходцами из северной Азии через соседнюю Корею или даже из самой Кореи. В пользу этого предположения ссылаются на некоторые этнографические и филологические данные. И всякий может согласиться при первом же знакомстве с японцами и корейцами, что типы тех и других имеют весьма много общего, хотя заметна и значительная разница. Итак, если справедливо отчасти то и другое, то, вероятнее всего, японцы представляют смесь малайцев с монголами. Поэтому тип японца и представляет [51] так много общего и с китайцем, и с корейцем, и с малайцем. О выходцах из малайцев исторически ничего не известно; это могла быть и большая партия, но совершенно случайно попавшая сюда и потому постепенно затерявшаяся среди аборигенов. А о вторжении монгольской расы кое-что известно и исторически, что подтверждается и китайскими, и японскими историками; именно известны особенно предприимчивые и сильные партии китайцев и корейцев, забиравших такую силу над населением теперешней Японии, что собирали с него даже дань японским рисом, издавна составлявшим главное богатство страны.

Но есть и несомненное затруднение к принятию этой теории. Дело в том, что издавна население Японии состояло из двух народностей — японцев и айнов, или наших курильцев. Общего по типу у тех и других нет почти ничего; айны даже и теперь больше походят на русского обыкновенного крестьянина. Монгольского в них не заметно ничего. Когда и откуда они пришли в Японию — совершенно неизвестно. Сами японцы называют их аборигенами страны, следовательно, древнейшими самих японцев. Последние постепенно отодвинули их на север и, наконец, на самые северные, так называемые Курильские острова, на которых они потом и оказались под русским владычеством, пока в прошлом столетии снова не переданы были нами японцам. Но теперь, как мы уже упомянули о сем прежде, они совершенно вымирают, оказавшись, усердием жестоких культуртрегеров-японцев, в невозможных в климатическом и экономическом отношении условиях на острове Сикотан. Должно быть, и по природе они уступчивы и мало способны на борьбу за существование; по характеру они ничего не имеют общего с японцами, хитрыми и коварными, не останавливающимися ни перед какими средствами в достижении своих утилитарных целей. Теперь это совершенно вымирающий народ. На основании всего этого можно полагать, что древнейшие насельники Японии и были именно айны или курильцы; потом откуда-то появились японцы, постепенно оттесняя на север айнов, а сами постепенно смешались с выходцами с Малайских островов и из Кореи, теперь таким образом представляя среднее между малайцами и монголами.

Есть еще пока очень робкое гадание: думают, что японцы имеют по своему происхождению связь и с семитами. Мы с своей стороны, на основании характера и некоторых обычаев японских, утверждаем, что это несомненно. Меркантильный, торгашеский дух, пронырливость, лукавство и мелочность, — все это весьма приближает японца к еврею; подтверждает это и обычай частых омовений. Японец обязательно ежедневно берет горячую ванну. [52] Думается, что по началу своему японцы — именно евреи, появившиеся здесь в одно из многочисленных своих переселений и бегств, подобно тому, как и наши кавказцы (грузины, осетины и др.) несомненно такого же семитического происхождения, о чем мы предполагаем с своей стороны на основании личных наблюдений и впечатлений нескольких лет жизни на Кавказе. Не поэтому ли евреи не уживаются в Японии?

Сами японцы ведут свою историю, конечно, от богов. По их истории, в начале всех вещей был хаос, над которым однако не было ни Творца, ни какой-либо первой причины, была лишь сплошная космическая масса. Затем эфирная часть материи постепенно сформировалась в небо, после чего сформировалась и земля, при вращении которой от жара потом выделился особый зародыш, явившийся самоодушевленным бытием; это первый из богов. За ним выделились и другие четыре бога, все отдельные один от другого и самобытные. Всю первоначальную субстанцию они разделили на пять элементов: дерево, огонь, металл, земля и вода, каждый со своим особым свойством и силой. Последними из этих самородных божеских генераций были брат и сестра, по имени Изанаги и Изанами. От супружеской их жизни произошли многочисленные населители Японии — и боги, и богини. Но при рождении бога огня Изанами умерла. Ее божественный супруг сошел за ней в преисподнее царство и приглашал ее снова к себе. Изанами согласилась, но не могла этого исполнить без совета и согласия бога того места. Уйдя за советом к последнему, она почему-то замедлила, почему нетерпеливый Изанаги пошел на поиски ее, но нашел от нее лишь бесформенную массу, над которой сидели восемь богов грома. Разочарованный в своей надежде, он возвратился в Японию и прежде всего счел нужным очиститься после своего путешествия в преисподнюю, почему начал купаться в море и тут-то единолично явился весьма плодовитым произраждателем множества богов: после каждого его омовения от его одежды и от всякой части его тела отделялись новые боги. Богиня солнца произошла от его левого глаза, а бог луны от правого и, наконец, Сусаноо, последний из всех, от его носа. Нанизывая одна на другую подобные сказки о богах, мифология хочет объяснить отдельные генерации в Японии, как центре всего универса или вселенной, соединяя небо с землей и не стесняясь россказнями о разных изумительных подвигах богов. В национальной истории этот период называется "периодом богов". В шестой генерации после Изанаги и Изанами, наконец, произошел и первый в человеческом виде владетель [53] Японии по имени Каму-Ямато-Ихаре-Бито, после смерти названный Джиму-Тенно, т.е. сыном неба, каковым считается всякий и теперешний император Японии. Все остальные или варварские нации мира тоже происходят от микадо — сына неба, но только, как заблудившиеся, в весьма далеких, нисходящих степенях, и таким образом теперь уже весьма далекие от божеского источника. Японцы, постоянно оставаясь под покровительством своего божественного отца, весьма близки к нему по нисходящей линии и, следовательно являются первой расой мира. Этого взгляда на своего императора, как на божественного отца, и на себя, как на нацию божественного происхождения, состоящую в особом отношении к богам, японцы строго держатся и поныне.

Свою достоверную историю японцы хотят начинать именно с этого времени — от Джимму Тенно, т.е. за 600 лет до Рождества Христова. Для этого они стараются указать данные и в своих национальных архивах. Но самые древнейшие истории их написаны никак не раньше 8 века по Р. X. Таким образом и предание, из уст в уста передававшееся больше тысячи лет, не может иметь непререкаемого авторитета. Да и самые эти архивы весьма противоречивы и сами друг друга опровергают. Современные этой эпохе китайские и корейские истории, в которых часто упоминается о "стране Ва", т.е. Японии, не согласны с японскими архивными данными, которые о связи Японии с небом говорят, вероятно, с иною целию, чем для раскрытия правды исторического факта. Осторожные и основательно изучившие историю ученые полагают, что данные японских архивов до 461 г. по Р. X. недействительны. Поэтому период от 600 г. до Р. X. и до 461 г. по Р. X. следует считать мифологической историей. Это тем более приходится принять, что и в самых японских историях этого периода факты весьма спутаны и нередко дело и роль богов смешиваются с делом и ролью людей и наоборот. Даже самый факт исторического существования Джимму Тенно, восшедшего на престол за 600 лет до Р. X., весьма недостоверен, хотя японцы и думают, что сомневаться в исторической личности родоначальника теперешнего микадо равносильно измене самому микадо. Скудные по своему содержанию японские истории этого периода отмечают только один видный факт этого раннего периода исторической жизни Японии, — это покорение Кореи императрицей Джинго. Она будто бы собрала армию и при помощи больших и малых рыб, а также пользуясь счастливыми ветрами и течениями, на мелких джонках перебралась в Корею и совершенно покорила себе всю страну, сделавши ее данницей себе. Японцы, конечно, крепко верят этой истории и весьма гордятся ранними [54] военными успехами своей армии, проявленной ею в этой заграничной войне. Корейские архивные памятники подтверждают это доминирующее японское влияние в Корее за данный период, но история императрицы Джинго специально в указанных деталях все-таки должна быть принимаема с величайшею осторожностью; как историческая личность, она могла быть и была, но сомнительно — нападала ли она на Корею.

Последним наиболее важным фактом в жизни Японии народные архивы отмечают введение в Японии из Китая искусств, знаний и учений, которые в первые века христианской эры занимали здесь господствующее место и имели сильное влияние на всю страну и весь народ. Науки, религия, философия, литература, законы, этика или наука о нравственности, медицина, искусства — все было целиком принято. Японцы являются больше учениками и подражателями Китая. Корея была посредницей в передаче этого континентального влияния в Японию. С этого времени устные предания уступают место твердым историческим архивным данным и начинается в собственном смысле история.

Как видите, в своих сказках и мифах японцы постарались сказать за себя все, что можно, не стесняясь никакими небылицами и передержками. Сразу же сказался весь их характер и их атеизм, почти врожденный, и высокомерие, и презрение ко всем остальным жителям земли, и задор, и вместе неосновательность и непрочность всех их предприятий. Их завоевание Кореи, сомнительное и исторически, могло ли быть на самом деле, если от него и следа никакого не осталась, да и непонятно, как могло кончиться их господство в стране, так блестяще завоеванной? Вероятнее всего, что и в эту раннюю пору своей жизни в Корее они временно явились такими же узурпаторами, как сейчас, или такими же эксплоататорами страны, какими они были до первого бранного выстрела на нашем Дальнем Востоке — в побережьях Камчатки, Сахалина, Приамурья. Не может быть, чтобы такая небольшая страна, как Корея, и с таким неэнергичным населением, как корейцы, могла сразу когда-либо свергнуть владычество коварных японцев, не стеснявшихся никогда, сколько их знают европейцы, никакими средствами. А такое хозяйничанье в богатой, но с ленивым населением, стране продолжалось бесцеремонными японцами даже доселе, когда они, разбойнически занявши столицу и страну, фактически провозгласили свое господство в ней, как в своей провинции. И так скорее лишь одно хвастовство — все сказки японцев о их блестящей когда-то победе над страной, много меньшей Японии. Скорее бы следовало [55] им обратить внимание на культурную свою несамостоятельность и полную свою бесплодность и после сильного позаимствования от Китая: даже доселе нет у них ни философов, ни поэтов, ни художников-писателей, а существующие и прежние писатели совершенное убожество и полная бездарность; даже наши "Ерусланы Лазаревичи" куда опередили их и богатством творчества, и красотой описаний. Так и вся народность: исполненная самых грандиозных замашек к завоеваниям, к прогрессу, она совершенно мизерна по выполнению сбоях планов, не простираясь дальше подражания, перенимания чужого до мелочной пунктуальности при полном отсутствии способности и в усвоении чужого проявить творчество и самостоятельность.

Но об этом речь впереди. А теперь возвратимся снова к истории Японии. Как бы ни казалась увлекательной японцам мысль об их исторической давности, но по всем несомненным данным историю их можно начать никак не раньше половины пятого века по Р. X. По достоверным свидетельствам и китайское влияние в Японии началось только около половины шестого века, когда сюда занесен был из Китая буддизм. Сначала как буддизм, так и все китайское просвещение распространялось далеко не быстро и не всюду. Однако столетия в два буддийские бонзы разнесли по всей стране и буддизм, и мораль и политику, и все прочее культурное достояние Китая. Этот широкий размах китайщины коснулся и управления Японии: оно было сцентрализовано на образец китайского. Во всех отношениях это был золотой век классической Японии. В 670 году выступает на сцену сильная фамилия Фудзивара. Микадо в это время только по идее числился управителем, а на деле имел только показную власть и представительство. Самый образ жизни не способствовал сильной его власти. Окруженный женоподобным двором, живя в удовольствиях и разврате среди бонз и придворных дам, он едва ли был компетентен в делах управления. Кроме того императором часто бывал совершенный еще ребенок, который, приходя в возраст, часто должен был или свободно уступать, или по принуждению передавать трон другому ребенку, более его счастливому, но такому же слабому, как и он сам. Управление сосредоточивалось в руках более сильных вассалов. Самая сильная фамилия, державшая бразды правления в своих руках от 670 до 1050 г. по Р. X., была фамилия Фудзивара: все важные посты были заполнены сыновьями его, в то время как дочери давались в жены слабоумным императорам. На почве этого слабого управления постепенно вырос феодализм. В самураях (дворянский военный класс), [56] проснулся воинственный дух, поднял армию и ниспроверг господствующий порядок вещей. Сильные роды Таира и Минамото попеременно держали власть в своих руках почти два века. Господствовали полное беззаконие и беспорядок. Кто ловко командовал людьми да брал верх над другим своей шпагой, тот и распоряжался страной. Вся Япония обратилась в военный лагерь, в котором начальники вели войны один против другого. Словом, в Японии тогда было то же, что и в Европе в период феодализма. Фамилия Таира была смещена фамилией Минамото, глава которой, Иоритомо, настолько забрал власть в свои руки, что первый получил от киотоского императорского двора титул "сёогуна", на западе обыкновенно называвшегося "тайкоон". С 1190 до 1867 г. сёогун был реальным властителем Японии; микадо оставался только в теории главой государства, как нисходящий сын богов, источник всяких наград, но жил в уединении и почти в дворцовом заключении, вдали от своих подданных; все функции управления были в руках сеогуна. Но и эта фамилия сменена была другой, а та третьей, когда потеряла силу и выродилась.

К этому времени относится и первое знакомство европейцев с Японией. Это было в 1542 г., когда сюда пришел португальский авантюрист Пинто. После него пошли и другие португальские предприниматели, привозившие с собой и иезуитов. Отселе началось и христианство в Японии через иезуитов, но лет через сто было совершенно изгнано из страны из-за вмешательства иезуитов в политику двора. За это время особенно выделяются три человека: Нобунага, Хидейоси и Иейасу. Они, как нельзя лучше, наметили и выполнили задачу — стеснить власть феодалов и централизовать ее около сёогуна. Так вся империя была объединена и власть строго определилась. Наметил этот план Нобунага, начал Хидейоси, а выполнил Иейасу. Первый был другом и покровителем христиан, а последние тяжкими гонителями. С изгнанием ими христианства Япония вместе с тем совершенно закрылась и для иностранцев и оставалась такою целых два столетия. Общение с заграницей поддерживалось только через колонию голландцев, которым позволено было оставаться в Нагасаках. Эта изолированность кончилась только в 1853-4 г.г. с пришествием сюда американского коммодора Перри. Он пришел в Японию для заключения торгового договора. Но как он сам, так и его экипаж были все люди благочестивые и набожные, всякое дело сопровождавшие молитвой и пением псалмов. Это все и привлекло внимание японцев к ним и ко всем иностранцам; по первым они заключали и о всех европейцах и американцах, и [57] о тех добродетелях, которыми они живут. Так торговые концессии положили начало просвещению Японии, почему, признавая это, современные японцы считают Перри одним из лучших своих благодетелей. С этого времени начался подъем и процветание наук и школ, а вместе с тем пробудилось и народное самосознание и устремилось к личности микадо, как божественной, и возросло до целой революции 1868 г. за освобождение власти микадо от узурпации сёогуна. Дело кончилось длинной и кровопролитной междоусобной войной в Японии, потому что многие союзники сёогуна не согласны были с желанием самого сёогуна — уступить власть микадо или императору. Но войска императора, хотя и после больших потерь, все-таки одержали верх и сёогун был низвергнут. Так как сёогун покровительствовал иностранцам, то ревнители старины и народного спокойствия предлагали и настаивали снова закрыть Японию для иностранцев и возвратиться к доброму старому, спокойному времени. Но верх взяли могущественные князья Тоса, Сатсума и Чоосу, более других постаравшиеся и в восстановлении власти микадо. Они настояли на открытии Японии для иностранцев, на введении международных сношений и европейской цивилизации. Эти принцы насколько были могущественны, настолько же властны и неуступчивы, их голос взял верх, иностранцы были допущены охотно в страну, которая все более и более делалась открытой и доступной, старые порядки исправлялись и европеизация Японии была начата. Все европейское в цивилизации и порядках быстро начало вводиться в стране, а свое народное и бытовое, напротив, отбрасывалось, как ненужное. В 1871 г. уничтожена была и власть даймёо или князей, которые возвратились к мирным своим занятиям. В тот же год была введена в Японии и почтово-телеграфная система, скоро опутавшая своею деятельностью всю страну, а в настоящее время поставленная едва ли не лучше, чем в какой-либо европейской стране. Пять лет тому назад телеграф брал по одному сену за букву, но так как для телеграммы употребляют обыкновенно китайские слова, то самое большое слово стоило три сена; страховки телеграммы нет. Открытое письмо стоило один сен, а закрытое три сена. Исправность в передаче корреспонденции замечательная. Полученную почту, мало-мальски разобравши, тотчас же разносят, а остальное несут следом. Бывало часто так, что с одной и той же почты приносят корреспонденцию раза два. Там не бывает, чтобы, не разобравши адрес, принесли пакет не по назначению или и совсем отбросили его, якобы за неточностью, за неясностью адреса, или за [58] ненахождением адресата. Нам пришлось однажды получить из России маленькую брошюру в бандероли, от которой остался только один клок с надписью "Иеромонах" от всего моего адреса и на английском, и на русском языке. Наша почта наверно бросила бы брошюру в дальний угол, а японская принесла мне ее в целости. Конечно, она могла по русской надписи догадаться о русском адресате. Но русские есть и в посольстве, и в консульстве, а сан иеромонаха вероятно неизвестен и многим из наших почтенных граждан. Разносит почту обыкновенно почталион, бегущий по городу и кричащий перед нужными ему домами: "юубин-га кита" или "кимасита", т.е. почта пришла. Бегом разбегаются почталионы и по селам и деревням, не дожидаясь случая, или пока сам почтарь прочитает полученную на адресата газету, как у нас на провинциальных почтах.

Но мы удалились от истории. В 1889 г. император объявил конституцию, согласно которой в 1890 г. открыт был первый сейм или парламент. По существу своему он походит больше на германский рейхстаг. Но отношение к нему японского императора совсем иное, чем германского. Дело в том, что династия императорская теперешнего микадо Мутцухито есть династия совершенно вымирающая; наследник по меньшей мере чахоточный, хотя говорят и еще кое-что; сам Мутцухито, так нередко из лести восхваляемый англичанами, человек совершенно неавторитетный, хотя его именем и совершилось низвержение сёогуна и освобождение микадо. Он только лишь подписывает решение большинства или даже господствующей партии. Правда, он не так давно (лет 5-6) распустил парламент из-за горячей и исполненной интриг партийности. Но дело в том, что японцы научились играть в парламент гораздо энергичнее, чем даже англичане и французы. Теорию партийности они изучили и усвоили прекрасно. А при таком порядке вещей император, сам по себе не авторитетный и не дипломатичный, остается совершенно в стороне от управления, — он является теперь мишенью, за которой скрывается большинство или сильнейшая партия. Подтверждением этого является настоящая, бедственная по началу и погибельная по продолжению, даже более успешному, война. Всем известно, что у Японии средств нет. Финансы всех стран финансистам известны. По их подсчетам Япония к началу нынешнего года имела лишь 121 милл. иен, а по исчислению самих японцев всякий день войны им будет стоит один миллион иен; следовательно, они могли расчитывать лишь на 121 день войны; но какой же дальновидный военный деятель будет уверен и других будет уверять, что в 121 день [59] можно покончить с Россией все счеты? Прошло уже вот сколько дней, а мы еще и не начинали войны, не сделали ни одной высадки, не произвели ни одной атаки на неприятеля. Следовательно, Япония должна искать средств на стороне. Но дадут ли на стороне? Несомненно, дадут лишь при полной уверенности в военном успехе Японии или под условием каких-либо концессий на теперешнее хозяйство Японии. Но первое проблематично, а второе — кабала для Японии надолго. Все это должен понимать глава Японии, и однако пошел на риск и спорт, к которому возбуждали японцев известные спортсмены англо-саксы. Очевидно, он не мог воспротивиться задорной партии соломенных руссофобов (они носят плащ из рисовой соломы, как символ национализма). Вероятно теперь уже и сам император, и все более спокойные и чуждые авантюры государственные люди Японии горько раскаиваются в своей слабости и уступчивости. Таков хвастливый задор японцев, которым они издавна известны. Знаменитый маркиз Ито еще в 1872 г., — стало быть, когда Япония только что порешила вводить европейские порядки, — говорил в С. Франциско такие речи: "хотя наши успехи в материальной цивилизации были быстры и значительны (это в 1872 г.-то), умственное преуспеяние нашего народа было еще значительнее. Наши мудрейшие люди после тщательного наблюдения признали это". Так и теперь Япония набралась храбрости, а еще в шестидесятых и начале семидесятых годов иностранные державы третировали ее, не стесняясь, и даже Корея посылала такие письма теперешнему микадо: "Корея — маленькое государство, но она обладает достаточным мужеством, чтобы на письме сказать вам, что западные варвары скоты. Мы это пишем, чтобы непосредственно оскорбить и вас, и ваших приятелей-варваров. Мы желаем, чтобы вы соединились с ними и явились бы сюда с вашими громадными кораблями и армиями. Самый ближний корейский порт к Японии — Фузан. Чтобы избавить вас и ваших друзей от излишних расходов, мы приготовим Фузункой к битве и примем там от вас и ваших друзей сражение. Входить в дальнейшую переписку совершенно излишне. Вы так перед нами виноваты, что никакие с вашей стороны извинения не помогут. Иного исхода, кроме кровавой войны, и быть не может. Но эта война будет стоит Японии всех ее солдат, и тогда мы сведем с вами наши счеты. Таково наше намерение. Не делайте попыток еще писать нам". И Япония проглотила это письмо и отказалась от мысли послать экспедицию в Корею. Это было всего в 1873 г. после хвастливой речи маркиза Ито. А если теперь она набралась храбрости, то едва ли это народная храбрость, а скорее лишь партийная. [60]

Сколько можно судить по телеграммам, в народе японском не заметно никакого воодушевления по поводу войны, как громадной важности отечественного дела, ибо они от войны видят и предвидят одни только бедствия. Пять лет назад обыкновенный японец жаловался на дороговизну жизни, когда все возросло лишь в три раза сравнительно с прежним. Теперь все поднимется и надолго в пять раз и против тогдашнего. Мало того: сейчас уже Япония готова попасть в кабалу своим приятелям, которым, кроме добычи ничего ненужно, безразлично — как она достается. Агентство Рейтера, несомненно сочувствующее японцам, говорит, что японское правительство в обеспечение внешнего весьма необходимого займа готово отдать на концессию Англии или Америке казенные железные дороги и даже контроль над ними. Вот к чему привела партийная игра японцев в парламенте. Усвояя все доброе достояние европейской культуры, жили бы они смирно, да занимались бы своим обычным делом, и была бы это прекрасная страна, на которую любо-дорого посмотреть. Но свойственное всем восточным народностям повышенное до самолюбия национальное сознание, подогретое похвалами и подзадориванием англо-саксов, привыкших чужими руками жар загребать, дошло до геркулесовых столпов и толкнуло японцев в авантюру. Вот какой результат европеизации Японии, которой они так гордились и за которую их восхваляли европейцы. И со стороны жаль становится Японии, особенно когда познакомишься с характером японцев.

Прежде чем говорить о характере японцев, необходимо сказать о внешнем их виде. И прежде всего нужно заметить, что не вполне законно причисляют их к желтой расе. По цвету кожи японец больше из-красна, чем совершенно желтый, в чем сказывается несомненное его происхождение от малайцев. Глаза, как все вероятно знают, у них косые, скулы выдавшиеся, нос приплюснутый отчасти. Рост японца низкий и вид тщедушный. Черты лица весьма некрасивые; есть японцы, которых легко можно бы счесть за обезьяну, если бы они были с такой же волосатой физиономией, как последняя. Но есть и довольно приятные по чертам лица японцы, а женщины вообще значительно красивее, есть даже и вполне красивые; но нужно заметить, что японки весьма усиленно прикрашивают свои лица белилами и другими косметиками. О всех японцах нужно сказать в этом отношении, что до известного возраста (до 35-45 лет) они могут казаться молодыми; а стоит им перевалить за этот возраст, как они сразу и заметно стареют до полного безобразия; в старости и японец, и японка буквально походят на сморщенную обезьяну. На японках это даже [61] заметнее, потому что японец и вообще некрасив, а японка в молодости косметикой украшала себя и, следовательно, иногда скрывала свои от природы некрасивые черты в лице, которые теперь обнаруживаются. По старинному обычаю, нередко поддерживаемому и теперь, японка, выходя замуж, красит себе в черный цвет зубы, в знак того, что теперь она уже не будет больше заниматься кокетничаньем и модой. В знак того же, входя первый раз в дом своего супруга, отрезает себе полы длинного верхнего кимоно, а равно переменяет и причудливую прическу волос на более скромную.

Что касается силы и выносливости низкорослого и тщедушного японца, то, конечно, есть разные японцы. Но в общем японец только бегать мастер, а физической силой большой не обладает. Рабочий класс, дзинрикша или человек-тележка, заменяющий нашего легкового, и другие подобные, конечно, развивают большую силу физической работой. По в общем японец весьма невынослив: рабочий, поработавши до 12 часов дня, потом долго отдыхает в полной уверенности, что дело не убежит. Зато он и весьма прожорлив: утром в 7 часов прямо со сна он прежде всего ест и ест изрядно, конечно, преимущественно свой излюбленный рис; в 12 часов опять вся Япония обязательно садится за обед, уже весьма основательный: семья человек в 5-6, вероятно, съест рису горячего кадушку приблизительно с наше ведро; да кроме того, попутно приберет множество маленьких чашечек с разными супчиками и рыбами, не исключая и совершенно сырой свежей рыбы; в 6-7 часов вечера опять основательный обед на ночь. А чай с разными печеньями пьют японцы, можно сказать, все время. Конечно, много значит и то, что они питаются почти исключительно растительной и рыбной пищей; мяса вовсе не употребляют: запрещено это и по буддийскому закону, да и скота почти вовсе нет в Японии за полным отсутствием пастбищ.

О здоровье своем японец весьма заботится, до щепетильности. К переменам погоды и климата они весьма чувствительны, до каприза. Воображаю, что с ними будет весной, когда начнутся оттепели и слякость, а потом страшная жара, во время которой они привыкли у себя ничего не делать и скрываться по домам. В походе нет никаких удобств для японца: нет горячей ванны, ежедневно принимаемой, вода испорченная и нередко вредоносная (тиф), спать приходится на голой земле, да и с малым прикрытием, тогда как японец привык спать, хотя и на холоде, но под многочисленными теплыми ватными фтонами или одеялами и на стольких же и таких же фтонах; в этом отношении [62] японец прямая противоположность нашему крестьянину и рядовому солдату: последний и ранней весной по необходимости может, без вреда для здоровья, проспать на земле, и под себя, и на себя накинувши одну и ту же свою шинель солдатскую.

Но нужно отдать честь японцам, что при всем том они весьма настойчивы в преследовании своих целей. Это у них во всем можно заметить. Приходилось встречать такие мелкие и так искусно и изящно отделанные модели, что диву даться можно. На крышке металлической или костяной маленькой коробочки иногда можно насчитать до тысячи китайских знаков, излагающих какое-нибудь стихотворение или сентенцию из Конфуция. Понятно, что иероглифы сколько возможно мелкие, но весьма разборчиво написанные, причем рельефно вырезана всякая часть самых сложных из них. Сколько терпения и усидчивости, сколько нервов нужно на такую кропотливую и совершенно неблагодарную работу. А вместе с тем сколько и свободного времени у такого артиста-резчика. Эту же настойчивость можно наблюдать и во всем. За примерами не приходится далеко ходить: давно наметили японцы, что им во что бы то ни стало нужно воевать с злейшим своим врагом, — Россиею, никогда и не отдававшей себе отчетливого сознания об Японии, — держава и сила последней не может и сравниваться с Россиею, — но, наметивши войну, как цель, японцы решили вооружаться, побросали обычные свои мирные дела, задавили страну ужасными налогами, вогнали свой мирный и трудолюбивый народ в неоплатные внешние долги, знали, что еще большие затраты и долги предстоять впереди, а особенно в совершении самой цели, — и однако ни перед чем не остановились. Народ уже пять лет тому назад плакался, что жить нечем, все вздорожало втрое и больше; но стоило только пустить англичанам сплетню, что "Россия забрала у Китая еще один порт", как все забывали свои лишения и готовы были воевать с Россией. А нужно заметить что Англия нисколько не стеснялась такими сплетнями; такая именно телеграмма появилась в Японии в английской газете пять лет назад; на следующий день та же газета опровергает это, но последнее уже не важно; сенсация произведена в народе, злоба народная возбуждена вчера, а опровержению не верят или объясняют его как-нибудь иначе. Вообще минувшие пять лет были сплошным и безостановочным злостным возбуждением Японии против России английскими газетами, не стеснявшимися усиленно восхвалять японцев и их военные подвиги, превозносить их военную силу и стратегическое искусство. Но все-таки сколько нужно настойчивости и упрямства, чтобы вооружаться и [63] действительно вооружиться против России, с которой ни одна держава мира не дерзала еще биться один на один, а непременно собиралась делая компания их. Япония на море теперь втрое сильнее нас, да, вероятно, на подмогу к боевым судам имеет впятеро или вшестеро больший нашего транспортный флот. Армию при 40-50 милл. населения она довела до полумиллиона на военное время. В то же время позаботилась искрестить и перерезать всю Японию целою сетью железных дорог, необходимых на военное время. Целыми тысячами переселяла она своих граждан в Корею, в Китай и на наш Дальний Восток, давала им кроме приличного жалованья разные льготы за несомненно полезную их услугу отечеству, ибо нередко даже офицеры японского генерального штаба у нас на Востоке занимались всего лишь только парикмахерством, помимо главной цели своей командировки. И таким-то трудом и старанием они прекрасно изучили весь наш Восток, вероятно не хуже, чем мы сами его знаем.

Но насколько японцы отчаянны и настойчивы, настолько же и пугливы: стоит им только раз потерпеть какую-либо ощутительную неудачу, а особенно, если до сего они были совершенно уверены в себе и в своих силах, как после этого они способны совершенно потеряться и смутиться до совершенной неспособности исправить теперь дело. Тогда они могут идти на явную глупость, едва ли даже отдавая ясный отчет в цели нового своего плана. Как раз, когда мы писали данные строки, получена была телеграмма из Владивостока, подтверждающая такое наше мнение о поразительной ограниченности японцев. Телеграмма говорила о произведенной 22 февраля после полудня пятью японскими броненосцами и двумя крейсерами беглым и частым огнем бомбардировки из дальнобойных орудий на расстоянии около 8 верст от берега по фортам и батареям Владивостока, которым однако повреждений не нанесено, хотя неприятель и выпустил всего до 200 снарядов в течение 55 минут, следовательно, выбросил около 600 тысяч рублей. Всем известно, что Владивосток в это время во льду, а потому недоступен. Наши батареи не ответили ни одним выстрелом, очевидно не желая проделывать эксперимент явной глупости. Даже мирные граждане не беспокоились и не думали о возможности даже какой-либо опасности от неприятельской бомбардировки. О смысле этой бомбардировки одно только остается предположить, что потерпевши полное посрамление, с сильными потерями при всех до сего времени атаках на Порт-Артур, осрамившись задолго провозглашенным ими гениальным планом заградить выход с рейда нашей порт-артурской эскадре, они [64] потеряли всякую надежду действовать по заранее строго обдуманному плану и теперь думают поражать русских своими загадками.

К подобного же рода недостаткам в характере японцев нужно отнести их непостоянство. Нужно иметь в виду, что японец более, чем кто другой, по природе своей утилитарист, преследует свою или своей страны прямую и понятную для него пользу. Поэтому, если он сообразит, что ему полезнее что-либо иное сравнительно с теперешним, то он тотчас же оставляет старое и переходит к новому. Это особенно заметно в миссионерском деле среди японцев. Очень часто среди инославных в Японии — католической и протестантской — миссий бывает, что японец, все время готовившийся к миссионерству в одной миссии, вдруг переходит в другую или даже и совсем переходит к каким-либо мирским делам и предприятиям; причина этого исключительно одна: сравнительно большая для него выгода в новом деле. В нашей православной миссии это бывает редко, ибо у нас и вообще никаких заманок нет, жалованье самое большее восходит до 15 иен в месяц семейному катехизатору без всяких иных занятий, кроме проповеди. Понятно, что гоняющегося за личной выгодой на это дело не заполучить, поэтому бегства среди наших катехизаторов, а особенно перехода в другое исповедание меньше бывает. Иное дела у католиков и протестантов; те и другие, можно сказать, конкуррируют в богатстве своих средств и часто переманивают друг от друга миссионеров, а в конце концов такие перебежчики нередко и вовсе уходят из христианства в язычество. Эта непостоянство в характере японцев сказывается и в гражданских делах. С детства всякий японец воспитывается в мысли, что император, как божественный глава народа, не может ошибаться и потому всякий должен иметь беспрекословное повиновение ему. А на деле бывает иначе: сознательно и твердо содержа это начало, народ однако часто составляет оппозицию своему правительству. То же самое сказывается и в отношении японцев к христианству: ему противятся или против него настроены исключительно лишь потому, что оно — религия запада, а между тем весьма, охотно и широко воспринимают от того же запада все блага цивилизации и все порядки.

Заговоривши о недостатках японцев, нужно указать на полное отсутствие у них оригинальности. Сначала они были учениками Кореи, потом Китая, а теперь Европы и Америки. Древняя их цивилизация получена ими из Азии, а теперешняя — из Европы. Своего нет ничего! Говорят даже, что и дзинрикша, которого обыкновенно считают принадлежностью собственно Японии, [65] первоначально приспособлен американскими миссионерами, для большого комфорта и удобства их престарелых жен. Впрочем, сами японцы называют дзинрикшу своим достоянием и говорят, что изобретатель его жил в Киото. Но, чуждые оригинальности, японцы артистически могут подражать. Уже одно то, с какою быстротою и легкостью Япония усвоила все европейское, убедительно говорит за эту способность японцев. Дайте модель чего-либо, и японец с точностью и в совершенстве скопирует ее. Придумать что-либо свое, самостоятельное, они неспособны, но видоизменить, приспособить для себя, — это они могут неподражаемо. Достаточно японцу заметить общую идею чего-либо, как он сообразит и в лучшем и точном виде все выполнит. В Японии в больших городах устраивается постоянная выставка всяких редкостей и лучших произведений. На одной из них старик-японец увидал модель знаменитого по богатству, художественной отделке и красоте старинного буддийского храма в Никко, о котором и японцы и путешественники говорят: "кто не видел Никко, тот не видел Японии" (к сожалению, нам не пришлось видеть Никко); сколько мог, он рассмотрел эту модель, и на следующий год на выставке была уже его модель модели Никко, которого сам он в действительности не видал. Эта удивительная способность японцев перенимать с точностью и с успехом чужое — господствует во всем. Смотрите, с какою пунктуальною точностью восприняли они все европейское и самое военное дело! Но дальше подражания они идти не могут: это вечные ученики, без всякой надежды быть продолжателями усвоенного и творцами! У них во всем проглядывает какой-то школьный порядок исправных учеников, из исправности и пока еще недалекости опасающихся, как бы не испортить дело!

Но довольно о недостатках японцев, как нации. Есть у них много и хорошего, что гораздо богаче всяких недостатков их. И прежде всего нужно отметить удивительно сильный патриотизм их, в котором их с детства воспитывают. Можно положительно утверждать, что всякий японец в детстве усвоил убеждение, что его страна занимает первое место в свете. Это внушают и родители, и учителя, и "токухоны", или азбуки и первые книги для чтения, которые нам пришлось читать при изучении японского языка. Нужно отдать честь и справедливость японцам в этом отношении, что они прекрасно умеют воспитать своих граждан в этом патриотическом убеждении. Для взрослого японца нет другой страны, кроме Японии; он, вместе с правительством [66] заботится о благе и процветании своего отечества во всех отношениях. Всякий японец постоянно желает, чтобы все делалось для блага и процветания страны. Беду отечественную он переживает, как свою личную. Лет семь назад, японцы послали одного важного чиновника в Америку, для переговоров о Филиппинских, кажется, островах, которыми они желали воспользоваться. Но американцы не пожелали даже и говорить с чиновником. Он так был оскорблен за свое отечество, а вместе и так устыдился перед народом и правительством за неудачу своей миссии, что, возвратившись домой, проделал над собой "харакири", т.е. распарывание живота. При дворе узнали об этом, прислали ему лучших хирургов, которые вылечили его, и он трудится на пользу возлюбленного им отечества.

Кстати о "харакири". Это уже отмененная казнь, назначавшаяся какому-либо особенно важному преступнику. Ему присылался всемилостивейший приказ, содержание которого гласило: "так как вы настолько виновны, что вам лучше не существовать, то дается вам величайшая милость: вы должны распороть себе живот". Получивший такой приказ, должен был устроить обед для своих друзей и чиновников, возвестивших ему приказ, и среди обеда совершить над собою предписанную казнь. Если же у него не достанет смелости, то стоящий над ним с обнаженной саблей верный слуга должен отрубить ему голову. Но иногда случалось, что уже совершивший над собою харакири получал новый милостивый приказ, прощавший его: тогда лучшие доктора своей ловкой операцией зашивали ему живот и он продолжал мирно жить.

Но возвратимся к патриотизму японцев. Нужно удивляться и даже умиляться, с каким любопытством и вниманием они относятся к родине. У японцев есть прекрасный обычай, которому не мешало бы и нам поучиться у них: закончивши полевые работы, почти всякий японец непременно считает долгом попутешествовать по родине. Все он высмотрит, разузнает, изучит внимательно, воспримет или купит, что считает полезным или важным для себя, придет домой и что-нибудь принесет или приложит к делу полезное. Нужно видеть, с каким интересом и вниманием осматривают японцы — язычники наш дивный и богатый православный собор в Токио. Приставленный к собору христианин отвечает на расспросы путешественников, сам рассказывает им или из истории христианства и проповеди в Японии, или о содержании написанного на иконах, или об устройстве храма и богослужении. В заключение христианин непременно спросит, откуда они и если там окажется наш проповедник, то скажете о нем, на случай, если японцы заинтересуются [67] христианством, чтобы обратились на месте к нему. Случается, что вследствие таких рассказов потом японец действительно приходит к проповеднику и не спеша оглашается для крещения. А с каким радостным вниманием засматривается японец на что-нибудь хорошее в своей стране! Видно, что это для него все равно, что свое собственное сокровище — так оно ему дорого и мило.

Пока наш пароход стоял в Кобе, множество любопытных японцев перебывало на нем — посмотреть на пароход, отправляющийся в далекое, до самой Англии, путешествие (тогда компания "Ниппон, Юузен и Кайша" только еще начинала свои первые рейсы такой большой линии). Все они рассмотрели на пароходе, о всем расспросили, что нужно, все запомнили и даже записали, и ушли с явным умилением и радостью такому успеху своего отечества. Можно сказать, что отечество для японца — все; он ни перед чем не остановится, если это нужно для родины: пойдет даже на верную смерть, и она для него будет лишь славной наградой. В этом отношении, конечно, много значит и основное буддийское воззрение на жизнь, как на зло, с которым нужно бороться всячески, ибо небытие лучше бытия с его несчастиями. Поэтому в голодные годы в Японии бывает масса самоубийств. Было время и не так давно (даже после открытия Японии для иностранцев), когда в бедных семьях и детей бросали в болото или вообще лишали жизни, если находили их обузой для себя. И все это, конечно, из буддийского взгляда на жизнь. Но помимо того и из патриотизма японец готов пожертвовать своею жизнию.

Заговорили мы и о другой симпатичной черте в характере японцев, это — о их любознательности и любопытстве. В этом отношении можно быть уверенным, что и европейские страны не могут спорить с Японией. Грамотность в Японии обязательная; на школы производится обязательный сбор со всех граждан; всякая деревушка имеет свою школу. А нужно заметить, японская грамота несравненно труднее всякой европейской; необходимо изучить хотя несколько сот китайских иероглифов, чтобы быть грамотным в нашем смысле того слова. А для чтения книг недостаточно и тысячи иероглифов: мы в свое время изучили до двух тысяч, а можно было читать разве только кой что из наших богослужебных книг. Говорят, для образованного японца необходимо знать больше трех тысяч. Заметьте, что настоятельно нужно долго и долго, изо дня в день писать и читать одни и те же иероглифы, чтобы они потом уже механически воспроизводились и при чтении, и при письме. Образованный японец и пишет, и читает так же быстро, как мы свою грамоту. Понятно, сколько [68] нужно энергии и времени затратить на такое дело. В настоящее время японцам необходимо учиться и по-английски, ибо приходится в школе и в жизни иметь дело с европейцами, которые все на востоке, начиная с Суэца, обязательно говорят по-английски, да и в университетах японских много профессоров-европейцев. Грамотность и вообще школьное дело в Японии стоят замечательно высоко, чем и объясняется любознательность и осведомленность японцев о всем, совершающемся на свете Божием. Пять лет назад, когда отношения между Россией и Японией, по крайней мере по английским газетам, были весьма натянуты и с часу на час ожидали войны, наша газета "Дальний Восток" писала, как курьез, из жизни самого Владивостока следующее: "У всех на языке — война и война непременная, — придется, говорят, убираться отсюда. Да с кем, спрашиваю, воевать-то будем? — С кем: конечно, с туркой, а может быть, и с немцем". И сколько у нас есть таких, даже не в простом народе, которые едва ли кого и знают, кроме пресловутого турка, да разве еще немца? А японец всякий знает, — какие существуют на белом свете народы, какое отношение, хоть самое общее, имеют японцы к этим народам, кто их враг и друг, с кем непременно нужно и придется воевать и за что или для приобретения чего придется биться. Помогает в этом отношении и свойственное японцам любопытство и любознательность, а вместе и то, что газеты распространены по всей Японии: всякий город непременно имеет свою газету кроме столичных, а газетные репортеры и корреспонденты не берегут слов, чтобы посвятить своих читателей во все тайны мировой политики, сколько они сами ее понимают. Поэтому, когда говорят, что война, в Японии создана газетной прессой, то это совершенно справедливо. Скажем даже более: исключительно только газетный поход на Россию с восхвалением прогресса и силы Японии, подбадриваемый не скупою на то же английской прессой, он только и создал войну. Смело можно утверждать, что народ и не помышлял бы никогда воевать с Россией: рыбный богатый промысел, торговля и всякое иное возможное для японца предприятие — все на нашем Дальнем Востоке заполнено японцами; в рыбном промысле они даже хищничают в высшей степени; это народ знает, и поэтому иного ему нечего искать; понимают японцы и то, что при враждебных отношениях им не видать ничего этого в России. Ведь не думают же они завоевать наш Дальний Восток, — это было бы очень смело и преждевременно. Да, кроме того, едва ли забыл народ все беды прежнего времени, когда у них были войны за войнами в своей же стране, когда вся Япония представляла военный лагерь. Все знают, что [69] бремя войны все-таки на народ ложится преимущественно, а не на чиновный класс. Возможно ли, чтобы занятый своим мирным делом народ пожелал обременительной войны, конец которой совершенно неизвестен? Это то же, что и с нашим народом: сами мы воевать не пойдем — сохрани Бог от такой беды; а если на нас или на наших братьев по вере кто нападет, тогда мы все, как один человек поднимемся, как и поднимались не раз. А теперь у японцев мы ничего не отнимали и не нападали на них. Если же они и их защитники говорят, что им жить негде у себя, почему они и переселяются массами на материк, то ведь это, наконец, смешно: до десяти тысяч, вероятно, половины не хватит всех переселенцев на материк; да и те не переселяются, а лишь временно имеют предприятия там, а как мало-мальски заправятся силами, так сейчас и домой. Даже на свой-то северный о. Иезо японцы переселяются неохотно, хотя правительство весьма этому покровительствует и дает разные льготы, все равно как на военные поселения.

Трудолюбие — вот еще прекрасное свойство японца. Оно проглядывает во всем. Понятно, что быть грамотным японцу нельзя без труда; нельзя исполнить без того же и всех тех изящных, затейливых и удивительно иногда мелких по отделке работ, которыми славится Япония. Но кроме того нужно видеть, с каким старанием и усердием ухаживает японец за своей дорогой для него землей. Земля, правда, весьма плодородная, но она на горах преимущественно: поэтому своим удивительным трудом японец превращает горы в чудные террасы, покрытые сплошь и богато разными злаками и овощами. Для орошения на горах он накопал колодцев, или отвел во все стороны горный ручей, иногда же снизу, на себе, носил туда воду. Землю под горою нужно превратить в болото, чтобы в него посадить отростки риса. Редко можно видеть, чтобы японец пахал это болото, потому что и лошадей-то нет в Японии; обычно он ходит по болоту и особой мотыкой сам глубоко взрыхляет землю. А с каким трудом и отовсюду он собирает удобрение для своих полей! Зато и получает за свои труды: на юге круглый год его земля представляет цветущий сад или зеленую ниву и огород с плодами. Правда, и природа там богата: и земледелие, и горный промысел, и рыболовство, и звероловство, и лесное хозяйство, и много другое представляет естественное богатство страны. При удивительном трудолюбии японца он мог бы быть не только в полном довольстве, но и богатым. Но, к сожалению, нужно сказать, что не умеет он жить по средствам: завелся лишний иен, японец торопится выписать газету, попутешествовать, сшить [70] новое шелковое кимоно (верхнее платье) или перекрасить прежнее, приобрести какую-нибудь редкость для украшения своего дома или просто хоть какую-либо картину или большой лист бумаги с красиво и размашисто разведенным на нем изречением или стихотворением. Поэтому, живя в сравнительном довольстве от своих трудов, японец редко бывает богатым. А за последнее время и кроме того ужасные поборы и налоги на военные расходы и вообще на благоустройство страны в лучшем смысле европеизации. Как мало денег у обычного японца, можно заключать из стоимости рабочего дня его: если он получит 15 сен в день, то вполне доволен с своей семьей (так было пять лет назад, а теперь, вероятно, все вздорожало). Но японец и скуп для чего либо иного: за конец до вокзала, версты в три, в Токио он заплатит ен, да еще норовит сесть на дзинрикша вдвоем и с саквояжиками. Впрочем японцу и не нужно много денег: его раздвижной бумажный дом стоит всего от 80 ен, и не дороже 500. Да дороже он и быть не может: обыкновенно между угловыми столбами вставляются деревянные рамы, изрешетенные деревянными дранками, к которым приклеена японская бумага, и тепло, и холод трудно пропускающая, и свет дающая: такие решетки можно раздвинуть, и тогда весь дом открыт; а если перегородить такими решетками "сеодзи" — дом внутри, то в нем образуется сколько угодно комфортабельных комнат, которые всегда можно и уничтожить, убравши сеодзи.

При трудолюбии японец весьма аккуратен и чистоплотен. Чувство красоты и изящества с акуратностью как будто врождено японцу, в чем, вероятно, немалое значение имеет и красивая природа Японии. Всякое дело он постарается исполнить как можно — акуратнее, все приладить одно к одному, отделает, как на выставку, изящно и красиво. С этим согласятся все, видавшие японские изделия. То же самое во всем можно наблюдать и на месте. И в обстановке своей жизни японец все это строго соблюдает: в доме у него все изящно, чисто и все на месте; а так как японцы но улице ходят без обуви или на деревянных скамеечках, иногда больше вершка высотой, или в соломенных сандалиях летом, каковые они оставляют при входе в дом, то в японской квартире и грязи быть не может. В одежде японец соблюдает тоже примерную исправность: солидное по виду кимоно или халат он содержит в чистоте. Перед домом у него непременно разведен хоть маленький сад, в миньятюре представляющий картину из родной природы: маленьким деревьям через культивировку придан такой вид, что они кажутся большими; устроены тут на квадратной сажени и горы, и леса, [71] и озера, и реки с ручьями, через которые перекинуты мосты; европеец может подумать, что всем этим дети занимались, а в действительности это было делом хозяина. При большем хозяйстве и сад устраивается в большем виде, с более широкими ландшафтами. На улицах и перед домами нет ни непролазной грязи, ни мусора, — все чисто и выметено; улицы усыпаны мелким щебнем и содержатся исправно всяким домовладельцем. Кстати нужно заметить, что и дороги в Японии большею частию шоссейные; да иначе и быть не может: по дорогам, подобным нашим грунтовым, дзинрикша японский не пробежит — завязнет. Мало того, мы проездом были очевидцами, как японец, очевидно присматривающий за известным участком проселочной дороги, очищал от мелкой травы края ее, подобно тому, как у нас очищают в городах скаты тротуаров. Это ли не классическое изящество и акуратность! Не знаем только, так ли по всей Японии. А как они акуратно содержат дорогие для них реки! Мало-мальски годная для пароходов и барж река у них по берегам в слабых местах непременно укрепляется камнем, и самым акуратным и тщательным способом, так что любо-дорого посмотреть, до зависти, что у нас не так.

В заключение нельзя не упомянуть о трезвости японцев. Вовсе не приходилось даже слышать о каком-либо грубом разгуле, да еще целой компанией. Бывают, конечно, и нетрезвые, но очень редко, а главное, и у выпившего не увидите какого-либо дебоша, стеклобития и т.п. Все проходит, как добрый семейный праздник. Наши спутники по обратному путешествию из Японии — японские матросы у всякой пристани непременно партиями сходили на берег и подробно осматривали в городе все, что заслуживает внимания: но не было ни одного случая, чтобы где-нибудь затерялся у них кто, или пришли бы на пароход пьяными, или наскандалили где в городе. Все обстояло благополучно и даже деликатно. По дороге пришлось им праздновать свой новый год, совпадающий с европейским. Был устроен праздничный обед и увеселение, состоявшее в народных играх и плясках, но ни пьянства, ни буйства не было, а только праздничное веселье. На следующий день все было уже в обычном порядке и в деле. Японец не знает тяжелых понедельников наших.

Как видите, много доброго имеет у себя японский народ. И за этим добром не так ощутительным становится то низкое свойство в характере японцев, которое нужно назвать хитростью. А ее он проявляет всюду и ищет способов, как бы похитрее поступить или обделать дела свои. Он не постеснится изменнически высмотреть, подкупом выспросить, из-за угла устроить [72] пакость, если все это нужно или для его личного блага, или для блага страны. Даже при обычных ласковых и мягких церемониях приветствования, даже оказывая обычное японское гостеприимство, японец все-таки не забывает своей пользы и выгоды; он, может быть, рассыпается в любезностях, не скупится на комплименты, а сам тут же думает о противоположном и озабочен иным оборотом дела, более выгодным для него. Конечно, много значит в этом отношении их историческая жизнь, исполненная междоусобий и интриг, которые пришлось вынести японцам на себе. Может быть, только хитрость иногда и спасала их от очевидной беды, а потом она же осталась и навсегда в характере японцев. Таким же трудным историческим путем, как известно, образовался коварный при всей любезности характер и наших кавказских племен, всю жизнь имевших только войны и стычки друг с другом. Так и у японцев. Конечно, нам неприятна их хитрость и пронырливость, но, во-первых, она историей воспитана у них, а во-вторых, японец чаще хитрит для своей родины, для ее процветания. А в данном отношении при случае все, по своему, хитрят, а европейцы перед нами хитрили все время и еще гораздо хуже японцев. Но в общем, помимо всего того, что мы сказали доселе неприятного об японцах, у них весьма много и хорошего, да такого, чему нам не мешало бы поучиться. Жаль, что этот народ теперь надолго, может быть, уйдет от истинного просвещения светом Христовым и надолго, быть может, останется в своем жалком и мрачном язычестве.

Текст воспроизведен по изданию: В Японии. (Воспоминания и впечатления бывшего японского миссионера) // Русский вестник, № 5. 1904

© текст - Архимандрит Андроник. 1904
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
©
OCR - Иванов А. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1904