СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЧЕРЕВКОВА А. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЯПОНИИ

(Продолжение. См. «Исторический Вестник», т. LIII, стр. 202)

XVIII.

Тотчас после реставрации 1868 года новое японское правительство обратило серьезное внимание на вопрос об устройстве железных дорог в стране, причем соединение железным путем обеих столиц, Токио и Киото, выступило, конечно, на первый план. Почин в этом направлении был доложен постройкой участка в 25 верст между Иокогамой и Токио. Работы, под руководством английских инженеров, были начаты здесь в 1870 году, и линия открылась для движения в 1872 году при весьма торжественной обстановке: в присутствии императора, высших сановников государства, духовенства, депутации от Ликейских островов, старшин аинов, иностранных посланников, резидентов и массы народа. Пять лет спустя было отпраздновано открытие линии Кобе-Осака-Киото. Затем окончены были еще некоторые маленькие участки. Но постройка главной ветви Токио-Киото сильно затянулась. Дело в том, что сначала предполагали вести Токио-Киотскую линию вдоль Накасендо, т. е. старинной государственной горной дороги, пролегающей внутри страны. Здесь играли роль известные стратегические соображения: желание [470] изолировать во время войны главный рельсовый путь от нападения со стороны моря; но идея эта была оставлена, в виду непреодолимых технических трудностей, зависящих от условий местности. Тогда решено было вести главную часть линии вдоль Токаидо, великой дороги, проложенной по приказу Иеязу, по которой некогда феодальные князья восточных областей Японии ходили со своими многочисленными свитами на поклон к шогунам. Эта дорога идет вдоль узкого участка низменной местности, лежащей между подножием гор южной части острова Хондо и Тихим океаном. Летом 1889 года Токио-Киотская, или Токаидская железнодорожная линия была, наконец, открыта для движения.

Железные дороги Японии не все в руках правительства: здесь есть много частных железнодорожных компаний, действующих целиком на свой страх и риск, без всякой гарантии со стороны правительства, но под его надзором.

Большим тормозом при постройке железных дорог в Японии является отсутствие обязательных постановлений об отчуждении частной земельной собственности в тех случаях, где этого требуют общественные интересы: все предоставлено добровольному взаимному соглашению. Поэтому, например, постройка частными компаниями линий вдоль внутреннего моря сильно задерживается, так как капиталисты не в состоянии купить нужную им землю, за которую владельцы требуют громадные суммы.

Не смотря на дороговизну участков и на чрезвычайные естественные препятствия, представляемые природой страны, японские правительственные дороги построены очень дешево, вследствие дешевизны рабочих рук и отсутствия казнокрадства; в настоящее время они приносят уже казне более 6 % чистой прибыли.

Что касается размеров движения на правительственных линиях, то последний отчетный год (закончившийся 31-го марта 1890 года) дает следующие цифры: пассажиров перевезено 11.365.937 человек, грузов 33.800.000 пудов. Доход с пассажиров составлял более трех четвертей всей выручки, с товаров — только около одной пятой. Такая поразительно-ничтожная пропорция дохода с товарных грузов легко объясняется физическим устройством данной страны: чрезвычайно развитая береговая линия ее и высокие горные хребты, пересекающие большую часть поверхности, составляют такие условия, которые заставляют предпочитать здесь всегда перевозку водой перевозке по железным дорогам.

После этого общего очерка перейду к моему путешествию по самой длинной железнодорожной линии Японии, именно по той, которая соединяет оба важнейшие приморские города страны: Токогаму и Кобе. [471]

Ранним утром 12-го декабря 1890 года я простилась с моим милым иокогамским отелем. Унылый вид представлял город в 6 часов утра: после ночного ливня, дома глядели мрачно; жизнь еще не проснулась; и только немногие спешащие на вокзал курумы нарушали изредка окрестную тишину. На вокзале было мало народу. Мы с сыном оказались единственными европейскими пассажирами.

По представлении паспорта в кассу, мне сейчас же выдали билеты. До отхода поезда оставалось еще минут двадцать. В камине залы I, II-го класса приветливо трещал огонек. Несколько японцев с заспанными лицами жались по углам или пересматривали туземные газеты, заваливавшие большой стол, стоящий посреди залы. Наконец, подали поезд. Не дожидаясь звонков, я уселась в вагон 2-го класса. На дебаркадере застучали гета (деревянные сандалии); в мой вагон вошло несколько японских дам и не без удивления посмотрели на меня. Европейцы также редко ездят здесь во 2-м классе, как японцы в первом. Разница между классами сравнительно ничтожная; но в первом я рисковала просидеть весь путь одна-одинешенька; а здесь я во всяком случае видела живых людей.

Пока мои соседи усаживались, раздался последний свисток, и поезд тихо-тихо вышел из-под навеса.

Воздух сырой и теплый. Моросит мелкий дождь. Свинцовые тучи покрыли небо и тяжело повисли над самым городом; а там далеко на горизонте они совершенно слились с полосой моря: совсем не разобрать, где вода, где небо. Серые черепичные крыши кажутся еще темнее от дождя, и только зелень садов и окрестных холмов несколько смягчает общий мрачный колорит.

Часов около 9-ти мы приехали на станцию Офуна, от которой отходит боковая ветвь к Иокоско (это японский Кронштадт). Поднялся сильный ветер. Свинцовые тучи разорвались и огромными клочьями понеслись в разные стороны. Море, вдоль которого мы едем, и рвет, и мечет, посылая гигантские валы к берегу. Беда теперь в море!...

От станции Офуна начинаются места, которых я еще не видела. Мы едем по долине между двух цепей холмов. Путь очень извилист; поезд то приближается к морю, то удаляется от него. Местность лесистая; лес преимущественно сосновый. Но вот мы начинаем подыматься в горы. От станции Яма-кита местность становится необыкновенно живописной. Скалы, бурливые горные реки, извивающиеся, как звенья колоссальной змеи, сосновые рощи, миниатюрные полянки свежей зелени, приютившиеся на склонах холмов, крошечные деревушки, отдельные хижины, как бы висящие в воздухе на скалистых [472] уступах, — все это быстро проносится перед глазами, будто калейдоскоп, полный очаровательных картин. Я насчитала уже шесть туннелей. Мне вспоминается Сен-Готардская дорога; но только к дикой красоте Итальянской Швейцарии надо прибавить ту поэтическую мягкость, какую дает светло-зеленая лужайка свежего посева на склоне холма, храмик, брошенный на уступе, меланхолическая широковетвистая японская сосна, повисшая над пропастью, где ревет поток, — те черточки японского пейзажа, которые способны смягчить самую угрюмую картину природы. Поезд прибыл на станцию Ойяма. Пользуюсь пятиминутной остановкой, чтобы заглянуть в путеводитель: оказывается, что между двумя последними станциями находится семь туннелей, из которых самый большой имеет 270 сажен, а все вместе занимают слишком две версты; далее, между этими же станциями через реку Саккаву переброшены 4 железных моста, а через реку Аизу — 7 таких мостов.

За Ойямой потянулась опять ровная местность, покрытая засеянными полями. Приезжаем в Готембо, у подножия священной Фузи-ямы, красивый конус которой ярко сверкает теперь своим белоснежным покровом. Какая чудная гора, в самом деле!..

От Готембо начинаем спускаться к морю. Вот мы и в Шидзуоке, на берегу залива Суруга. Шидзуока — главный город провинции того же имени, которая славится своим чаем. Здесь некогда жил на покое Иеязу, удалившийся на склоне дней своих от власти. Здесь же доживает свой век, как частный человек, низверженный последний шогун Токугавской династии.

Опять горы, поля, туннели, сельские пейзажи и снова море. Оно тут образовало большой залив Хамана. Направо, параллельно с железнодорожным полотном тянется старая государственная дорога — Токаидо. Путь этот, то приближающийся к полотну, то удаляющийся от него, обозначен рядами высоких, старых, тенистых сосен и кедров. Дома селений окружены здесь везде высокими оградами из зелени; в оградах прорублены отверстия, на подобие дверей и окон; а внутренности двора и самого дома совсем не видать снаружи.

От станции Мейзаки поезд проходит по целой системе насыпей и мостов, непрерывно следующих друг за другом; кажется, будто поезд идет прямо по морю: направо от нас — полукруглый, огромный залив Хамана, с его прозрачными, тихими водами; налево — грозное, бурное, пенистое внутреннее море. Снова пошел дождь с сильным ветром. Для согревания вагонов вносят длинные цинковые ящики, наполненные горячей водой: их ставят на пол под ноги пассажиров. Точно такой же способ согревания вагонов в Западной Европе, на французских, [473] швейцарских и итальянских дорогах. Ящики эти греют, понятно, только ноги, причем они действительны лишь первые полчаса, а затем остывают, и так как их меняют не более 4-5 раз в сутки, то не трудно себе представить, сколько от них толку. Не надо быть, далее, специалистом, чтобы понять, какой это, кроме того, прекрасный способ для развития ревматизма и других простудных форм заболеваний. Мои японские попутчики не нуждаются, впрочем, в таких ящиках: как только японец вошел в вагон и кое-как разместил свои вещи (а их у него всегда очень немного), он немедленно сбрасывает обувь и усаживается на скамейку по-японски, то есть, поджав под себя ноги; в таком положении он остается все время, весьма экономно расходуя свое собственное тепло. Особенность японских железных дорог составляет, между прочим, отсутствие буфетов: разносчики подносят к поезду апельсины, различные японские лакомства, иногда чай (зеленый, разумеется), и все это предлагается по очень дешевым ценам. Поэтому, отправляясь в Японию путешествовать по железным дорогам, нужно запасаться всем необходимым по части еды, что, впрочем, не особенно трудно, так как этот путь, например, самый длинный в стране, продолжается каких-нибудь 16-17 часов.

За Гойю опять приближаемся к морю, пролетаем туннель, и вред нами чудный вид на море, с зеленеющими островками, на противоположный морской берег, покрытый высокими холмами, и на бесчисленные поля, то залитые водой, то засеянные хлебом. Направо — широкой простор, явление редкое в этой гористой стране.

Начинает темнеть. Холод очень чувствителен, и я с радостью вижу наконец станцию Ацуда, находящуюся собственно в предместье города Нагойя, до которого осталось теперь только несколько верст. В вагонах зажжены лампы, дождь перестал; но ветер еще усилился, и холод становится невыносим.

Из моих спутников остался только один, владеющий весьма скудным запасом английских слов. Я спрашиваю его: далеко ли от станции до отеля Шинау (единственная гостиница, устроенная на полуевропейский лад); но он не понимает; я вынимаю адрес ее, написанный на всякий случай по-японски; мой сосед оживляется и говорит, что это очень близко, что он идет туда же, и предлагает проводить меня. Поезд останавливается; на станции довольно много народу; все жмутся от холода, да это и не мудрено, при их легких платьях; на мне толстое драповое пальто, но я чувствую, что меховая шуба более соответствовала бы погоде. Выхожу. Багажа, кроме легкой сумки, у меня нет, так как весь он отправлен из Иокогамского отеля на пароходе прямо до Кобе. Мой спутник-японец ждет уже меня. Он мне [474] объясняет, что коляски не нужно, так как отель в двух шагах. Отель действительно оказался очень близко; но, Боже мой, что это за отель! Обыкновенный японский чайный дом средней руки, с раздвинутыми на улицу стенами, мрачно освещенный тусклой лампочкой. Куча мусме (Мусме — японская девушка прислужница.) окружила нас и что-то говорит; но я ничего не могу понять; наконец, я догадываюсь, что они предлагают мне пойти на верх; луч надежды блеснул у меня: авось там я найду теплую комнату и что-нибудь поесть, тем более, что я не одна: мой семилетний сын еще более, чем я, нуждается в тепле и отдыхе. Верхний этаж оказался, однако, не лучше нижнего, и я с ужасом подумала о том, что нам придется провести здесь всю ночь. Тут у меня впервые пришла на ум мысль: да туда ли я попала? Японец, мой попутчик, исчез, и я снова стала произносить название той гостиницы, адрес которой у меня был записан. Хозяйка отрицательно качает головой и говорит: аримасен, то есть, нет. Я поняла, что мой спутник захотел просто оказать услугу своим знакомым, приведя им лишнего постояльца. Положение было довольно печальное: вокруг нас собралась порядочная толпа зевак, друг друга мы не понимаем, ветер уныло воет, на улицах грязь и лужи воды, 9 часов вечера, и холод, холод, от которого мы совсем закоченели, да и голод дает себя знать. В это время, как deus ex machina, является ангел-спаситель в лице полицейского. Я заговорила с ним по-английски, но по недоумевающей улыбке его поняла, что в такой глуши английский язык не смог еще приобрести себе права гражданства (впрочем, даже в открытых портах редко попадаются полисмены, понимающие этот всесветный язык). Тогда я достала свой талисман — японский адрес гостиницы. Полисмен сразу просветлел, и по его решительному виду я поняла, что спасение близко. В моем воображении промелькнул пылающий камин, горячий чай, и, как венец всего, вкусный ужин и теплая постель... Действительно, очень быстро выросла откуда-то дженерикча; полисмен, как истый джентльмен, помог нам усесться в нее, а сам пошел рядом; за ним шел другой полицейский; по дороге мы встретили еще одну колясочку, которую я предложила моему спасителю, и мы покатили. Знаменитый отель, куда меня завел мой бывший спутник по вагону, оказался в городском предместье. Миновав полутемные закоулки этого предместья, мы очутились на самой красивой улице города — Хончо Дори, представляющей широкий, усаженный великолепными деревьями проспект, со множеством магазинов, ресторанов и театров. Все эти здания были освещены тысячами огней, в виде керосиновых ламп, свеч и [475] фонарей. Небо совсем очистилось от туч, и полная луна холодно осветила город; ветер пронзительно завывал; но японцы, не обращая внимания на холод, преспокойно сидели вокруг хибачей в открытых настежь магазинах, или кейфовали в полуоткрытых чайных домах и ресторанах. Оставив Хончо, мы долго колесили по разным переулкам, наконец, остановились у какого-то дома: приехали. Перед нами темные японские постройки, дымящиеся керосиновые лампочки, все открыто на улицу, и холод, невыносимый холод. Полисмен с торжествующим видом ведет меня на верх. Останавливаемся в узком, низком, полуосвещенном коридоре. Является японец, очевидно, хозяин. Я произношу слово: «Шиначю-отель», хозяин утвердительно качает головой. Но где же европейская или полу-европейская комната? Где камин, тепло? Где можно отогреться? Говорит ли, наконец, кто-нибудь на каком-нибудь европейском наречии? Никто. Мой запас японских фраз слишком ничтожен, чтобы помочь горю. Но в это время хозяин произносит несколько слов, из которых я заключаю, что у него здесь живет one europe gentleman, говорящий по-японски. Я прошу позвать его; джентльмен является и объясняет, что это, действительно, тот самый отель, в котором останавливаются европейцы, попавшие в Нагойю, но что меня привели вместо европейской на японскую половину гостиницы. В конце всех этих мытарств мне отвели комнату, в которой стояла гигантская кровать с чистым бельем, столик и умывальник; раздвижные стены ее были открыты, и внешний холод свободно врывался в нее через коридор. Мечты о камине остались мечтами; пришлось удовольствоваться хибачем. Через полчаса меня позвали ужинать. В столовой был настоящий стол, стулья, чистое столовое белье, европейские приборы, и, представьте мое изумление, электрическое освещение: над столом висели три Эддиссоновские лампочки в хорошеньких абажурах и освещали нас своим мягким светом. Конечно, электрический свет — вещь прекрасная; но я бы предпочла в данную минуту пылающий камин, или, еще лучше, простую русскую печь при самой простой заурядной лампе. Ужин был сносный и, главное, горячий. Мой новый знакомый, которого я сначала было приняла за какую-то подозрительную личность, оказался профессором немецкой литературы в Токийском университете. Профессор очень обрадовался, когда на свой вопрос: говорю ли я по-немецки («так как русские дамы говорят на всех языках»), получил утвердительный ответ. Английский язык был тотчас оставлен, и в японской столовой, освещенной американскими лампочками, полилась немецкая речь; согретые теплым ужином, мы долго толковали о делах Японии, о жизни европейцев в [476] ее столице, о их кружках, и проч. Профессор воспользовался двухнедельным отпуском по поводу Рождественских праздников и поехал посмотреть юг острова Ниппона с его замечательными храмами. Много интересного рассказал мне этот случайный знакомый о Токио, о Новой Японии, о характере учащейся молодежи страны, о местном ученом немецком ферейне, в котором имеется больше 30-ти членов, и в котором раз в месяц читаются рефераты по различным вопросам японской истории, культуры, искусства, и проч. Но самое интересное для меня лично было то, что мой собеседник прекрасно говорил по-японски и предложил мне совместно осмотреть город с его достопримечательностями. Как чудно, однако, спится в холодной комнате! Да и усталость, верно, сделала свое дело. На другой день я осмотрела гостиницу, которая оказалась таким же учреждением, как и все подобного сорта заведения в других японских городах: ряд пустых номеров, довольно сносно обставленных, большая столовая и гостиная, с круглым столом и альбомами; словом, все, что, по понятиям хозяина, было нужно его европейским посетителям. Летом здесь, вероятно, очень недурно; но теперь во всем доме царствовал страшный холод, а при холоде даже самая уютная обстановка теряет свою прелесть. Тотчас после легкого завтрака мы отправились осматривать Нагойю. В настоящее время Нагойя представляет только главный город провинции Аичи и имеет около 132 тысяч жителей. При Токугавах же это была резиденция князей Оварийских, составлявших одну из трех главных княжеских фамилий, родственных правившей династии. Нагойя расположилась на плоской равнине, раскинувшейся вдоль залива Овари. Горы ушли далеко, и кругом города — необозримый простор. Главные улицы — широкие и прямые. Повсюду — поразительная чистота. Хотя Нагойя, по числу жителей, принадлежит к значительным японским городам, но движение на улицах небольшое, и вообще все производит впечатление тихого провинциального уголка. Самая выдающаяся достопримечательность Нагойи — ее замок. Он уцелел в том виде, в каком был выстроен в 1610 году шогуном Иеязу для его сына, сделавшегося родоначальником князей Оварийских.

Наши курумы, сами, не дожидаясь приказания, покатили по направлению к замку; но, чтобы добраться туда, пришлось исколесить значительную часть города, так как замок лежит на самой окраине северной части Нагойи. Разрешение на осмотр замка получается в канцелярии местного губернатора. Поэтому нужно было, прежде всего, заехать в эту канцелярию, где по предъявлении паспортов и получаются дозволительные свидетельства, вручаемые потом коменданту крепости. Нужно отдать [477] справедливость японским чиновникам: нас задержали не долго. Паспорта наши они оставили у себя, а нам вынесли нечто вроде визитных карточек, на которых было написано (по-английски и по-французски), что эти карточки дают право на осмотр замка, но что потом они должны быть возвращены обратно, а взамен их податель получает свой паспорт. Замок представляет солидную крепость, построенную по типу Осакской и Токийской твердынь. Цитадель сохранилась здесь в ее первоначальном виде. Огромные рвы, наполненные водой, гигантские каменные валы с белыми башнями по углам, и в центре всех этих рвов и каменных валов — пятиэтажная пагодообразная цитадель, выкрашенная в белый цвет, с десятками прибавочных крыш к пяти главным крышам, крытым черной черепицей. На вершине башни — два золотых дельфина под железными сетками. Говорят, что они стоили 180 тысяч иен. Один из них был отправлен в 1873 году на Венскую выставку, но на обратном пути утонул при крушении парохода «Nil», принадлежавшего компании «Messageri.es Maritim.es». Японцам стоило больших трудов достать со дна морского свое сокровище и водворить его на прежнее место.

С вершины замка открывается широкий вид на город, на залив Овари, на бесконечные окрестные поля и селения. Вдали рисуются цепи гор, среди которых выступает Ибуки-яма, вся покрытая теперь снегом. У подножия этой горы произошла некогда решительная битва, положившая начало славе и могуществу Токугавского рода. В этих же горах проходит Накасендо, или горная государственная дорога из Токио в Киото (Токаидо идет между теми же городами, но вдоль морского берега). Внутри замок представляет ряд пустых, полутемных (от задвинутых окон) зал, разделенных сотнями деревянных колонн. Целая армия могла бы свободно разместиться в этих залах. Я начала было считать в одном этаже количество комнат, но вскоре совершенно потерялась в этом деревянном лабиринте. Становилось как-то жутко среди этих гигантских, пустых, полутемных зал, где еще так недавно кипела своеобразная жизнь и где теперь изо всех углов, казалось, смотрели тоскливые тени прошлого. В нижнем или первом этаже жил сам князь. Здесь же останавливался нынешний микадо, в бытность свою в Нагойе. И в первом этаже такой же ряд пустынных зал. Вот княжеская приемная. Потолок резной, работы знаменитого хидари Джингоро; стены расписывал не менее знаменитый Кано. Все это различные зимние пейзажи, которые так оригинальны в Японии своими неожиданными контрастами. В следующей зале изображены в натуральную величину цветущие абрикосы, вишни и сливы. Деревья [478] так хороши, так живы, что, кажется, только аромата не достает им для полной реальности. Вот еще комната: на бледно-золотистом фоне стен — ряд пейзажей, а на потолке нарисованы павлины в натуральную величину, окрашенные в естественные цвета, и т. д., и т. д. Перед вами развертывается целая картинная галерея. Но как пустынно и холодно в этом замке! Как здесь неуютно зимою в такой холодный день, как сегодняшний!

Кругом замка находится ряд довольно красивых домов. Это — различные местные официальные учреждения: мужская гимназия, женское училище, почта и телеграф. Тут же помещаются: губернаторский дом, присутственные места и белые здания солдатских казарм. Из замка мы отправились осматривать храмы, которых в Нагойе многое множество. Между ними наиболее замечательный Хигаши Хонгванжи, в южной части города. Ворота его покрыты великолепной горельефной резьбой, бронзовыми украшениями и чрезвычайно величественны. И внутри этот храм очень красив, хотя, кроме своей значительной величины, он не представляет никаких особенных достопримечательностей. В другом храме Эй-Коку-джи, находящемся по соседству с первым, нам показали каменный памятник, лежащий на том самом месте, на котором были преданы смертной казни 1.000 японских христиан во времена гонений XVII века. Тут же на одном камне виднеется отпечаток ступни Будды огромных размеров.

Осмотр храмов и некоторых производств, которыми славится Нагойя (cloisonne и фарфор), наполнил добрую половину дня. Позавтракав и простившись с моим случайным компаньоном, я в тот же день отправилась дальше по направлению к Киото. едем обширными, залитыми водой полями. Долго еще виднеется Нагойя, высокие крыши его храмов, 5-ти-этажная пагода и гордо выступающий над всем белый замок с его золотыми дельфинами. Проезжаем по огромному железному мосту через Кизагаву. Мост очень красив. Местность однообразная, ровная, скучная. Возле станции Джифу, справа от пути, показались горы. Проезжаем совсем близко от горы Ибуки-ямы, представляющей в настоящее время потухший вулкан. Здесь, в этой горе, по японским представлениям, находится вход в ад. Станция Огаки — красивый белый домик с хорошенькими деревянными колоннами; кругом цветники и густой сосновый лес; со всех сторон — высокие горы. Как хорошо должно быть здесь летом! Все время вплоть до станции Таруи тянется лес. До снежной Ибуки-ямы, кажется, рукой подать. Нельзя оторвать глаз от окна вагона. Высокие горы — справа и слева. Склоны их покрыты чайными плантациями вперемежку с фруктовыми садами. [479]

Впереди виднеется широкая долина. Прибыли на станцию Секи-гахара. Здесь, на окрестной равнине, 290 лет тому назад произошло знаменитое сражение, отдавшее Японию во власть Иеязу. От этой станции местность так чудно хороша, что не поддается описанию. Поезд мчится по долине среди чайных плантаций и рисовых полей. Горные цепи, окружающие нас, то приближаются к полотну, то удаляются от него. Здесь, во время постройки железной дороги, яри земляных работах было найдено множество предметов, свидетельствующих о бывшем некогда побоище: поломанные пики, сабли, забрала, шлемы, и т. д. Едем все той же долиной. Леса сменяются полями, перемешиваясь с ними в живописном беспорядке. С обеих сторон горы и холмы, прекрасно возделанные, с чайными плантациями и огромными фруктовыми садами. Начинаем спускаться и опускаемся до станции Нагаока, а отсюда плавно поднимаемся по узкой долине между двумя цепями гор до станции Майбара. Горы местами покрыты снегом, из-под которого выглядывает густая, темная зелень сосен, кипарисов, камелий. Местность вплоть до Отзу — возвышенная. Поезд летит среди хлебных и чайных полей, окруженных рядами плодовых деревьев. Местами виднеются водохранилища, от которых зеркальными лентами расходятся узкие каналы, теряющиеся вдали. Вот показалась узкая полоса воды: это — клочок озера Бива; он становится все шире и шире. Вот мы и в Отзу.

Из Отзу до Кобе через Киото и Осаку каких-нибудь 2 — 2 1/2 часа езды. Наступила ночь, и полная луна ярко освещала знакомые мне картины (в 7-й раз я проезжала этот участок дороги). В вагоне набралось много новых пассажиров, мужчин и дам, весело болтавших между собою. Особенно оживлена одна группа из двух молодых женщин и нескольких молодых людей. Они все время смеются и шутят и как будто не замечают холода, хотя костюмы на них очень легкие. Из Нагойи в один вагон со мною уселся какой-то японский джентльмен средних лет. Он был одет по-европейски, говорил недурно по-английски и оказался очень интересным собеседником, большим сторонником европейской цивилизации, новых идей и порядков в Японии. Две дочери его учатся в Кобе в миссионерских школах, и он с гордостью сообщил мне, что у одной, по уверению учительниц-миссионерок, оказался большой музыкальный талант. Сам он чрезвычайно жалел, что не может лично посмотреть ту Европу, пред которой он был исполнен какого-то благоговейного восторга. Когда мне, между прочим, пришлось сказать, что я провела несколько месяцев в Париже во время последней всемирной выставки, то мой собеседник буквально закидал меня вопросами. [480]

И тут же этот просвещенный джентльмен выкинул такую штуку, которая на мой взгляд показалась очень странной, но, по его понятию, очевидно, была вполне простой и естественной вещью. Дело было после Отзу, именно после появления в нашем вагоне той группы молодежи, о которой я говорила выше и дамы которой оказались нашими ближайшими соседками. Не помню, по какому поводу, я спросила моего собеседника: правда ли, что японские женщины, даже самые элегантные, чешутся не каждый день? «Каждый день? — переспросил он меня. — Нет! Японские леди чешутся в 5 дней один только раз; женщины же из народа — один раз в неделю; редко встретите франтиху, которая чесалась бы раз в 3-4 дня; 5 дней это норма». Я указала ему на соседку, хорошенькую японку, лет 22, изящно одетую в серый, шелковый кимоно, в прелестной прическе по киотской моде. Свежесть ее прически не подлежала на мой взгляд сомнению; но опытный глаз моего собеседника увидал не то. Мы заспорили. «Хотите, я спрошу у нее, когда она чесалась?». — «Да разве вы знакомы?» — удивилась я, так как видела, что никто из вновь прибывших не поздоровался с ним при входе. — «Я их вижу в первый раз, но сейчас могу вам сказать, что вся эта группа принадлежит к хорошему, достойному уважения обществу». И тут же, не долго думая, он, обратившись к группе молодежи, передал по-японски наш разговор о прическах. Это неожиданное вмешательство постороннего, незнакомого человека было встречено молодыми людьми очень просто. Они все заговорили с ним весело и непринужденно, как со старым знакомым, причем моя соседка сообщила, что чесалась ровно 4 дня тому назад. Да, нравы! Попробовал бы у нас незнакомый господин обратиться к незнакомой даме с вопросом: сударыня, а когда вы изволили чесаться в последний раз? Да и ответ, что дама чесалась 4 дня тому назад, тоже не лишен оригинальности. Но все в жизни относительно, и эти понятия странны только для нас, конечно.

Ни одна из японских женщин, даже самая простая, не может причесаться сама; это дело особых специалисток, которые за известную плату ходят из дома в дом, или принимают у себя, в своих парикмахерских, посетительниц, желающих быть причесанными. Плата за такое удовольствие довольно высокая для туземных цен: от 5 до 8 копеек за каждую прическу. Таким образом, экономические соображения играют далеко не последнюю роль в том, что японские женщины так редко чешут свои волосы. После вопроса о прическе у нас завязалась общая беседа, причем мой новый знакомый служил переводчиком.

Некоторые японские слова или фразы, вставляемые мною в разговор, вызывали общий восторг. [481]

Около 11 часов вечера мы прибыли в Кобе. Простившись очень дружески с моими дорожными знакомыми, я отправилась на пароход, где меня ждала теплая каюта и все прочие прелести европейского комфорта.

Еще раз мне пришлось проехать по чудному Японскому Средиземному морю. Переход был тих и спокоен. Дни напоминали глубокую осень на юге России; но свежая зелень нолей и лесов говорила о весне, а красные апельсины, желтые лимоны и помпельмусы, висевшие на деревьях, окончательно спутывали русские понятия о временах года.

Только перед Нагасаки нас немного покачало, и 16-го декабря 1890 года мы бросили якорь на Нагасакском рейде.

Отъезд из Японии.

Наступил, наконец, день, когда мне пришлось расстаться с страною солнца, цветов и тепла, с этим славным народом, среди которого я прожила больше года и который оставил во мне самые хорошие воспоминания. Ранним утром, 22 апреля 1891 года, простившись с моим милым, уютным домом, садом, любимыми цветами и со всем, что было дорогого в этой тихой, беззаботной жизни, я, со сжавшимся от тоски сердцем, перебралась на пароход добровольного флота «Владивосток», всего только неделю тому назад вернувшийся сюда после плавания по Янтсе-киангу, где он служил речной яхтой наследнику цесаревичу и был, поэтому, отделан совершенно заново. Мелкие заботы по устройству на новом месте нисколько не заглушали моего грустного настроения, и даже то обстоятельство, что мне пришлось жить в бывшем помещении принца Георга, не служило утешением. В этот же самый день, в 10 часов утра, назначен был первый официальный съезд цесаревича на японскую почву. Эскадра наследника прибыла на Нагасакский рейд 15-го апреля 1891 года. Эту неделю великий князь говел, и потому-то официальный съезд его высочества был отложен до второго дня нашей Пасхи, то есть до 22-го апреля.

Город имел праздничный вид. Сотни флагов, японских и русских, украшали дома, официальные здания и суда, стоявшие на рейде; гирлянды зелени и цветов, перемешанные с красивыми японскими фонарями, покрывали несколько арок, устроенных на главных пристанях; на одной из этих арок было по-русски написано: «Добро пожаловать». Бухта представляла тоже чрезвычайно живописную и праздничную картину. «Купцы», [482] «угольщики» и вообще рабочие суда были отодвинуты далеко к выходу, а на главной части рейда стояли только военные корабли; здесь были: изящный фрегат «Память Азова», под штандартом наследника цесаревича, «Красавец» и «Владимир Мономах» — под флагом контр-адмирала Басаргина, за ним поражающий своей мощью и величием грозный «Адмирал Нахимов»; дальше стройными рядами растянулись клипера и лодки: «Джигит», «Кореец», «Бобр» и «Манчжур». Пароход «Владивосток», на котором тоже красовался военный флаг, стоял несколько в стороне от линии боевых судов. За русскими кораблями виднелся строй японской военной эскадры, пришедшей на встречу наследнику цесаревичу в количестве 6 или 7 судов. Японские военные суда были все выкрашены в белый цвет и роскошно убраны флагами. Здесь же находились еще: американский фрегат «Омага» и какое-то небольшое французское судно, оба тоже красиво декорированные.

День был пасмурный; густые, черные тучи покрывали небо; окружающие рейд горы и скалы, с их густой, темной зеленью, казались еще темнее от этого серого освещения. Но вот скоро и 10 часов. Массы народа заняли всю набережную. Свинцовые тучи еще более сгустились. В воздухе настала глубокая тишина. Вдруг на рейде блеснули десятки огней, грянул гром пушечной пальбы, реи унизались матросами, и, будто по сигналу, раскрылись небеса, и хлынул проливной дождь. Под этим ливнем прошел мимо вас к «Памяти Азова» катер с принцем Арисугава, ехавшим в обществе блестящей свиты в расшитых золотом мундирах приветствовать вашего великого князя. Бедные золотые мундиры! С густых эполет и шитья их вода катилась ручьями, так как на катере не было даже тента. Пушечная пальба не прекращалась, и так как ветра не было, то вскоре весь рейд затянуло серой пеленой дыма, составлявшей как бы продолжение свинцово-серого неба. Немного погодя, когда дождь поутих, от «Памяти Азова» отвалил катер под штандартом наследника цесаревича. Снова по реям судов рассыпались матросы, по рейду пронеслось громкое «ура», и пушечные выстрелы со всех военных судов опять огласили своим громом мирные долины и горы Нагасакской бухты.

Несколько времени спустя после съезда великого князя на берег, пароход «Владивосток» снялся с якоря и вошел в море. Я стояла на палубе, любуясь в последний, может быть, раз красотой Нагасакской бухты, посылая последнее «прости» всем местам, которые были так дороги мне по воспоминаниям, во тем чудным минутам, какие пришлось пережить здесь. Тихо прошли мы мимо нашей эскадры. Холмы Иноса-даке и Ивайя-даке остались позади. Вот Венерин холм, Сарута-яма, Кавара-яма, [483] как мне знакома каждая из этих горных вершив! Проходим мимо исторического Паппенберга. Левее от нас виднеются клубы дыма, несущегося с Токасимских копей; показался на минуту и сам остров Токасима и снова исчез в тумане.

Еще раз прости, милая Япония! Прости, чудная страна!

Ветер усилился; засвежело, как говорят моряки. Пароход наш стало валять с борта на борт; волей-неволей пришлось скрыться в каюту.

Не стану описывать наш переход из Нагасаки во Владивосток: он был уныл и скучен, как скучно это холодное серое небо и тоскливое тяжелое море, подбрасывавшее нас, как резиновый мяч. 26-го апреля 1891 года мы бросили, наконец, якорь на холодном, туманном рейде Владивостока.

Отсюда мне предстоял длинный путь через всю Сибирь в Россию.

Женщина-врач A. A. Черевкова.