СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЧЕРЕВКОВА А. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЯПОНИИ

XVII.

Японская Швейцария (Никко).

Мы отправились 26-го ноября 1890 года из Токио в Никко, которое славится своими великолепными храмами и чудной природой. Это священное место лежит в гористой области восточной половины главного острова, в 140 верстах к северу от Токио.

С незапамятных времен здесь существовал маленький синтосский храм; в 767 году нашей эры святой Шодо-Шонин воздвиг в Никко первый буддийский храм. История этого святого так интересна, что я позволяю себе привести ее здесь. Родители Шодо-Шонина долго были бездетны и страстно молили тысячерукую богиню милосердия даровать им сына. Мольба их была услышана. Рождение мальчика на свет сопровождалось различными необыкновенными явлениями: гремел гром, над домом висело чудесное облако, с неба сыпался во двор дождь цветов, и странный аромат наполнял воздух. С раннего детства святой посвятил себя служению синтосским и буддийским богам. 20-ти-лет, тайно оставив родительский дом, он отправился в святилище тысячерукой Кваннон в Идзуру и провел здесь три года в молитвах и размышлениях. Однажды он увидел во сне меч, лежащий на вершине большой горы, находящейся к северу от Идзуры. Проснувшись, он попытался [203] взобраться на эту гору. Была зима, повсюду лежал глубокий снег, и святой не смог сначала одолеть трудностей пути; но, в конце концов, он достиг своей цели: на вершине горы, действительно, лежал меч. Три года прожил он здесь, питаясь только плодами, какие доставлял ему какой-то дух, и подвергая себя всем суровостям схимнического подвига; затем поступил в один китайский монастырь и, пробыв в нем 5 лет, снова вернулся на свою гору. Однажды с вершины ее он заметил на севере 4 странных, разноцветных облака, стоявших между горами; святой тотчас же решил отыскать эти горы, сложил свои молитвенные книги и образа в дорожный мешок и отправился в путь; через несколько времени он очутился на берегу грозного потока, перебраться через который не было никакой возможности; святой упал на колени и начал молиться. Вдруг на другом берегу появляется божество колоссальных размеров и голосом, гремящим, как гром, говорит ему: «не бойся! я помогу тебе перейти реку». С этими словами дух бросает двух змей: зеленую и голубую; моментально над клокочущей пропастью взвивается мост; но едва святой перешел его, как и мост и дух исчезли. Шодо-Шонин построил себе здесь хижину и предался снова посту и молитвам. Однажды ночью он видит во сне какого-то человека, который говорит ему, что гора, видимая им на севере, зовется горою «Четырех богов», живущих на 4-х пиках ее. Отсюда святой заключил, что он у цели своих стремлений; и действительно, на следующий день снова увидел четыре чудесные облака, повисшие над горою. Он решил взойти на высочайший пик группы; но, поднявшись до озера Чиузенжи, увидел, что дальше идти невозможно: на вершине лежал глубокий снег, и гремел гром. Вернувшись в свою хижину, Шодо-Шонин провел 14 лет в молитве и посте, готовясь к этому подъему, сделавшемуся целью его жизни. Наконец, в 782 году он достиг высшей точки той горы, которую боги и духи избрали местом своего земного жилища. Боги покровители страны явились здесь святому и обещали заботиться о благоденствии человеческих существ, живущих в Япония, и о преуспеянии в ней буддизма. Много раз в течение своей исторической жизни Япония была спасаема от гибели вмешательством божеств Никко, и туземные предания говорят, что именно сила молитв, принесенных здесь этим богам, отвратила от страны ужасы монгольского нашествия в XII столетии.

У озера Чиузенжи Шодо-Шонин воздвиг буддийский храм в честь тысячерукой Кваннон, и рядом с ним синтосский храм, посвященный духам Никко. Еще ранее этого, у своей первой хижины, он устроил буддийский храм и монастырь, куда стали стекаться люди, прослышавшие о подвигах святого. [204] Репутация святости Никко поддерживалась потом другими великими буддийскими священниками, жившими здесь в эпоху высшего расцвета японского буддизма.

В 1616 году Никко делается местом усыпальницы первого правителя из Токугавской династии, Иеязу. В 1657 году здесь погребается внук Иеязу, шогун Иемитзу. Великолепные храмы, воздвигнутые над могилами этих двух величайших представителей Токугавского рода, считаются последним словом архитектурного и вообще художественного искусства старой Японии. Таким образом, к давнишней, веками установленной репутации Никко, как святого места, прибавляется новая слава: хранилища величайших памятников национального искусства.

Мы выехали из Токио около часа по полудни. Чтобы иметь возможность посмотреть на японцев в обстановке железнодорожного поезда, мы взяли билеты 2-го класса: в первом японцы почти совсем не ездят. Народу оказалось в нашем вагоне довольно много. Все усиленно наблюдают за каждым нашим движением. Мне пришлось поправить прическу, и японские дамы даже дыхание притаили, чтобы не упустить ни одного из моих несложных приемов. Разочарование, очевидно, было полное, когда они увидали, как европейская женщина делает скоро и просто то, что у них отнимает так много времени. Спутники наши начинают читать газеты, а дамы без умолку болтают; предметом разговора служит главным образом мое платье, различные части которого детально рассматриваются и критикуются.

Первая станция — Оджи. Еще издали виднеются высокие, красные трубы и корпуса бумажных фабрик, возникших здесь недавно. Как неприятно смотрят эти угрюмые детища заморской цивилизации среди приветливой, патриархальной обстановки японского сельского пейзажа! От Оджи до второй станции Акабане все время тянутся дома, окруженные полями и рощами. На кладбище, среди японских памятников, виднеются несколько крестов. Близ станции Урава открылась обширная равнина, покрытая полями, изрезанными геометрически правильными линиями взошедшего осеннего посева, изумрудная зелень которого красиво рисуется на порошкообразно взбитой земле. Попадаются и чайные гряды; но куст здесь гораздо ниже и не такой роскошный, как в окрестностях Киото. Селения расположились небольшими группами, на подобие малороссийских хуторков. За станцией Ойяма полей стало меньше; пошел сплошной лес, печальный лес глубокой осени. В Утсуномийя пересадка на другую ветвь, специально проведенную в Никко. Между Утсуномийя и Никко — четыре промежуточных станции. Дорога эта открыта для движения только три месяца тому назад.

Было совсем темно, когда мы приехали в Никко. У вокзала [205] берем дженерикчей и велим везти себя в гостиницу. Потянулась невзрачная улица, освещенная только светом, падающим сквозь раздвинутые стены низеньких домиков. Дорога покрыта ухабами и влажна от недавнего дождя. Пахнет прелой осенней сыростью. Где-то высоко шумит ветер. Вот кончилась длинная

улица, и нас со всех сторон охватывает глубокий мрак; только фонари дженерикчей мигают из стороны в сторону, освещая ближайшую часть пути. Переезжаем мост, под которым с шумом несется горный ноток. Противоположный берег крут и каменист. Дорога некоторое время идет вдоль потока. [206]

Темно, хоть глаз выколи. То и дело попадаем или в ухаб, или на камень. Но вот мелькнули огни жилья. Никогда, кажется, не радовалась я так японскому дому, как в этот мрачный ноябрьский вечер. Отель Канайя, в котором мы остановились, и представлял в сущности простой японский дом, где единственными представителями иноземщины являлись столы, стулья и кровати. Наш номер — большая, низенькая японская комната на втором этаже, с раздвижными стенами, с циновками на полу и хибачем вместо печи. На постели безукоризненно чистое белье, да и повсюду идеальная чистота. Тут же внизу большая столовая; она вся в нашем распоряжении. Таких столовых много: чуть ли не столько же, сколько отдельных номеров здесь. Хорошенькая горничная подает нам довольно сносный обед. Мы условливаемся с хозяином насчет завтрашней экспедиции по Никко и отправляемся спать под шум журчащего в саду горного ручья.

День 27-го ноября, да и ряд следующих, проведенных мной в Никко, оставил во мне такое глубокое впечатление, которое никогда, никогда не изгладится из моей памяти. Я помню все мельчайшие подробности моего тамошнего жития-бытия, как будто они случились только вчера; но теперь иногда мне все это кажется каким-то чудным сном, фантастической сказкой, полной сумрака гигантских лесов, шума горных ручьев и водопадов, золотистой мглы храмов, картин роскошной резьбы, изображающих мир чуждых нам богов, зверей и цветов... Мы поднялись рано утром. Тотчас же глухие наружные ставни нашей комнаты были раздвинуты, и утренний свет, проникавший сквозь заклеенные бумагой решетчатые стекла, тускло осветил ее внутренность. Свежий воздух этих возвышенных мест сильно давал чувствовать отсутствие у нас всякого намека на печь. Умываться надо было идти прямо на открытый балкон: там стоял таз и деревянный бочонок, куда с помощью длинного бамбукового желоба собиралась вода из горного ручья, сбегавшего по соседней скале. Это он и журчал всю прошлую ночь... Но какая прелесть кругом! Высокие скалы, покрытые лесом, близко подступили к дому; над головой — клочок голубого неба, а внизу виднеется маленький садик с сверкающим ручейком, весело бегущим по каменистому ложу. Позавтракавши, мы прежде всего отправились к потоку, таинственно-грозный шум которого так поразил нас вчера. Идем по извилистым, каменистым переулкам. Вот здание другого отеля. Дальше — несколько отдельных домиков; а кругом все горы и дремучий лес. Там и сям выглядывают из-за зелени крыши храмов. Наконец, мы у потока, или реки Дайя-гавы: глубоко внизу с бешенным шумом и ревом несется эта священная река по огромным каменным глыбам, вся покрывая белой [207] пеной. Высокие горы, поросшие лесом, обступили ее со всех сторон и смотрят так угрюмо, так неприветливо-мрачно. И вдруг на этом темно-зеленом фоне вырисовываются очертания красного выпуклого моста, перекинутого через пропасть; за первым мостом виднеется другой, простой, серый, по которому мы ехали ночью. Красный мост сделан из дерева и утвержден на больших гранитных брусьях, подымающихся от крутых стен пропасти; он весь покрыт красным лаком и отделан украшениями из желтой меди; на обоих концах его виднеются ворота, запертые замками. Это — священный мост: он построен на том самом месте, где, по преданию, святой Шодо-Шонин чудесным образом перешел Дайя-гаву. Длина его — 12 саж., ширина 2,5 сажени. Он построен в 1638 г., и за это время ни разу не был ремонтирован. Прежде через него могли ездить только шогуны, а два раза в году он открывался для богомольцев. Теперь он закрыт совсем в виду его ветхости. Влево за мостом виднеется долина, в которой и лежит городок, или, вернее, большое село, Хачи-ичи, известное более под именем Никко.

Мы поворачиваем назад, огибаем гору, покрытую стройным лесом, и вступаем в обширный парк вековых гигантов. По широкой аллее, облицованной камнем, между двумя рядами старых криптомерий, мы подходим к каменной лестнице. Эта лестница ведет к могиле и надмогильному храму одного из величайших людей Японии — шогуна Иеязу. Весь склон высокого холма, на котором погребен Иеязу, покрыт целым рядом ценных художественных сооружений, представляющих дар памяти великого правителя от его высокопоставленных почитателей и верных вассалов.

Поднимаемся к массивному гранитному тори. Налево, из-за темной зелени встает изящная пятиэтажная пагода: ее этажи окрашены в красный цвет и местами позолочены, карнизы тронуты нежной зеленой краской, а крыши — черные с золотыми украшениями; цвета так хорошо подобраны, что все здание с окружающей его рамкой темной зелени парка образует одно грациозно-гармоничное целое; на стенах нижнего этажа пагоды — 12 знаков японского зодиака: крыса, бык, тигр, заяц, дракон, змея, лошадь, козел, обезьяна, петух, собака и кабан; все эти животные изображены тонкой деревянной резьбой и окрашены в натуральные цвета. Проходим мощеный гранитом двор с низенькими стенами, берем билеты у бонзы, сидящего здесь (каждый билет стоит около 50 коп.), и поднимаемся по каменной лестнице на площадку, к воротам двух небесных духов; в их нишах стоят два огромных золоченых чудовища. Уже по этим первым воротам можно догадаться, что [208] нас ждет впереди нечто необыкновенное: чудная резьба покрывает их фронтон, ниши, капители столбов; над самым входом выступают головы слонов, львов, тигров и цветы пиона; внутренность ниш украшена тапирами, пионами и бамбуками. Пред нами открывается четырехугольный двор, с красными стенами, усыпанный щебнем и уставленный рядами гигантских бронзовых и каменных фонарей. Налево виднеется огромное, окруженное каменной оградой дерево: коямаки (Sciadopitus verticillata). Предание говорит, что это будто бы то самое дерево, которое Иеязу всегда возил с собою в паланкине, когда оно было еще так мало, что могло поместиться в цветочном горшке. Неподалеку отсюда находится хорошенькое стойло для священного белого коня: это — не стойло, а чудная резная игрушка; бонза обращает наше внимание на карниз под крышей; там изображены прекрасной горельефной резьбой группы обезьян, окрашенные в их естественные цвета. Три красивые двухэтажные здания странной архитектуры, выкрашенные в красный цвет и покрытые золочеными орнаментами, служат складами, где хранятся разные вещи, принадлежавшие Иеязу при жизни, и священные предметы, употребляющиеся здесь в дни торжественных богослужений; на одном из этих зданий рельефно выступают два слона, работы знаменитого скульптора Хидари Джингоро. Тут же виднеется замечательная цистерна со священной водой, проведенной от водопада Сументаки: она представляет обделанный цельный кусок гранита, поставленный так, что вода, переполняющая цистерну, обливает ее края со всех сторон совершенно равномерно и струится так медленно, что все это кажется какой-то сплошной водяной массой, а не куском камня. Рядом с бассейном высится прелестное здание с двухэтажной крышей; оно покрыто красным лаком, и решетчатые полустены-полуокна его вызолочены: здесь хранится собрание буддийских сочинений. Посреди двора стоит высокая, красивая, священная арка (тори): она бронзовая, выкрашена в черный цвет; на вершине столбов и на перекладине золотые гербы Токугав. Широкая гранитная лестница приводит нас отсюда на третий двор. Направо от входа стоит род беседки: четыре бронзовые круглые колонны поддерживают изящную крышу, на вершине которой лежит большой бронзовый шар в чашке цветка лотоса, сделанного тоже из бронзы; углы крыши украшены бронзовыми головами слонов; внутри висит бронзовый канделябр, подаренный сюда королем Ликейских островов. Налево, в такой же беседке висит колокол, принесенный в дар храму великого человека корейским королем в 1642 году. Далее виднеются: бронзовый канделябр огромных размеров, подаренный голландцами, бронзовый канделябр, заключенный в фонаре, [209] железные и каменные фонари: подарки отдельных владетельных князей феодальной Японии. Тут же, в этом дворе стоит небольшая буддийская часовня; 17 групп резных на дереве птиц чудной работы представляют главную ее достопримечательность. Отсюда по лестнице в 13 каменных ступеней мы поднимаемся к знаменитым воротам Ио-мей-мон. Это целый музей живописи и скульптуры: ворота состоят из двух этажей, покрытых изящно изогнутой, сильно выдающейся крышей; первый этаж состоит из прохода в средине и двух боковых ниш; четыре колонны его представляют тончайшую кружевную резьбу правильных линий; на одной из них великолепный тигр с [210] детенышем, изображенный горельефной резьбой. Капители колонн украшены резными головами единорога. На архитраве второго этажа видны великолепно сделанные драконы с золотыми когтями. Над архитравом нижнего этажа выступает балкон, который окружает все это сооружение; на решетке балкона по девяти резных медальонов с каждой стороны, наполненных изображениями птиц и детей; под ним тончайшая деревянная резьба и семь групп китайских мудрецов. Изящная крыша поддерживается золочеными головами драконов с раскрытыми красными пастями; а с вершины фасада смотрит вниз большая золотая голова демона с рогами. Направо и налево от ворот тянутся монастырские здания, стены которых, начиная от верхнего карниза и вплоть до каменного фундамента, представляют чудное резное кружево, изображающее деревья, птиц и цветы, окрашенные в натуральные краски. За воротами лежит четвертый двор; он совершенно пуст: в нем нет ни монументов, ни драгоценной резьбы, ни фонарей. Проходим между монастырскими строениями: направо — эстрада для священного танца «кагура», налево — здание, где хранятся паланкины, которые несутся в торжественной процессии 1-го июня: в них сидят тогда обоготворенные духи трех знаменитейших деятелей Старой Японии: Иеязу, Хидейёши и Иоритомо. За этим двором, за дорогой оградой, называемой Тама-гаки, находится надмогильный храм Иеязу. Тамагаки представляет деревянное сооружение, стоящее на каменном фундаменте и покрытое черепичной крышей; оно имеет форму правильного четырехугольника, каждая сторона которого равняется 20-ти саженям; стены этого здания-ограды суть золоченые сквозные решетки; решетки окаймлены бордюром из различных украшений; выше и ниже бордюров чудная, сквозная, золоченая резьба, представляющая траву, на которой пасутся группы птиц. В средине ограды — ворота. Поднимаемся на несколько ступеней. Нас просят снять обувь; мы надеваем мягкие, теплые сандалии, которые дал нам хозяин гостиницы, и всходим к воротам (имя их Карамон), сделанным в виде мозаики из дорогих сортов дерева; тяжелая, массивная дверь унизана тонкой золоченой резьбой. От ворот до лестницы храма идет навес, а пол устлан циновками. Еще несколько ступеней, покрытых черным лаком, и мы у входа в святилище: дверь резная, черная, с позолотой; над дверью и окнами ряд медальонов, наполненных резными группами птиц. Внутри царствует полумрак. Храм состоит из большой залы и двух боковых комнат; на полу мягкие, дорогие циновки; потолок представляет массу небольших правильных четырехугольников, на черном лаковом фоне которых изображены золотые драконы; лаковые четырехугольники отделяются друг от друга золочеными рамами; [211] карнизы стен покрыты черным лаком с золотыми украшениями. По стенам, близко от потолка, висят портреты всех микадо, восседающих в роскошных одеждах на циновках. Посреди залы на столе круглое зеркало и вокруг него золотые коленчатые полосы (го-хеи). Правая боковая комната служила некогда для глав Токугавской династии, когда они приезжали сюда на поклонение праху своих предков; стены ее украшены картинами с изображениями единорога на золотом фоне и четырьмя резными дубовыми панелями в 8 футов высоты и 6 футов ширины; резьбою изображены здесь фигуры фениксов. Потолок деревянный, резной, в центре его герб Токугав, окруженный группами астр и фениксами. На стенах левой боковой комнаты такие же четыре панели, как в первой, с резными фигурами орлов в натуральную их величину. Я отказываюсь описывать поразительную красоту этих панелей; каждая из них могла бы служить украшением любой комнаты любого европейского дворца. Эти боковые комнаты очень не велики: каждая из них представляет едва треть главной залы, размеры которой 6 сажен длины и 4 ширины.

Три широкие лаковые ступени ведут из главной залы вниз в каменную комнату, называемую так по каменному полу, находящемуся под деревянным. Последний представляет гладкую, черную, лакированную поверхность: циновок здесь нет. Потолок состоит из квадратных панелей, на которых изображены золотые драконы на темно-синем фоне. У входа висят две огромные картины, представляющие букеты астр, нарисованных золотым лаком на черном лаковом фоне; ее покрывает золоченая лаковая решетка. Напротив входной лестницы видна такая же другая, с золотыми решетчатыми перилами; от нее идут черные лаковые колонны, покрытые золотыми украшениями. На небольшой площадке за нею находятся золотые двери, пред которыми на золотых столбах стоят 2 золотых фонаря. За этими дверьми — святая святых, куда простые смертные не могут проникнуты: там, говорят, 4 маленькие комнаты; первая содержит в себе золотые и шелковые гохеи, подаренные нынешним императором по случаю посещения им Никко в 1876 г.; в последней находится таблица с посмертным именем Иеязу; остальные — совершенно пусты: здесь собираются духи обоготворенных шогунов.

Странно и смутно становится на душе в этой фантастической обстановке. Снаружи — глубокая тишина векового дремучего леса; внутри — волшебный золотистый сумрак, отблеск слабого света от драгоценного металла, рассыпанного здесь в таком изобилии. И эта роскошь чудной резьбы, лака и золота не бьет по нервам: столько вкуса, изящества и гармонии во всем, так соразмерены свет и тени, что общий вид кажется удивительно-простым; и [212] только присматриваясь к деталям, начинаешь понимать, сколько мрачного великолепия в этой величаво-стройной простоте.

Все то, что я видела прежде, все эти усыпальницы Шиба и Уено, все храмы Киото и Токио, как они побледнели пред этим царственным храмом, посмертным дворцом «света востока» (титул, который был дарован Иеязу после его смерти)! Как в самом дворце, так и в зданиях, составляющих длинное преддверье его, художественный гений старой Японии нашел свое высшее выражение; вокруг могилы величайшего государственного человека страны лучшие национальные художники и скульпторы воздвигли настоящие музеи драгоценнейших перлов своего творчества; со всех этих портиков, стен, крыш смотрит целый мир богов, фантастических зверей и героев, вся туманная японская мифология, вызванная к жизни в пластических формах силою художественного гения; и оба культа — синто и буддизм, слились здесь воедино в обоготворения духа почившего деятеля. Я не знаю, есть ли еще где либо в мире подобный стройный архитектурный апофеоз в честь человеческой личности. Быть может, в Индии? Мы выходим из храма, надеваем нашу обувь и приходим снова на четвертый двор, где расположились монастырские здания. Заходим теперь в длинную галерею, вдоль стен которой стоят шкафы с витринами, где нам показывают вещи Иеязу: его платье, оружие, его домашнюю утварь, книги и проч. Отсюда нас приводят к двери, прорубленной в восточной стене ограды; над дверью великолепно-сделанная спящая кошка работы Хидари Джингоро. Проходим через эту дверь и начинаем подниматься но прекрасной каменной лестнице среди густого леса гигантских криптомерий. Лестница идет зигзагами, она обнесена каменными перилами, покрытыми зеленым мхом. Кругом мертвая тишина: слышны только наши собственные шаги да слабое журчанье ручья. Пахнет лесной сыростью, облетевшими листьями, мхом. Пройдя 200 ступеней, мы очутились на небольшой площадке: опять тори с гербами Токугав и небольшой храмик, на циновках перед хибачем сидят старенький буддийский священник, погруженный в чтение книг. Где-то с боков струится вода. Лишаи и мхи покрыли камни густой зеленью. Мы обходим храмик и приближаемся к могиле, где лежит прах Иеязу: представьте себе возвышенную обширную площадку, облицованную камнем и окруженную гранитной решеткой; по средине площадки, на каменном фундаменте стоит другой, бронзовый, со ступенями но всем четырем сторонам; на бронзовом постаменте — урна в виде опрокинутого цилиндрического колокола, прикрытого изящной остроконечной крышей, с заостренными кверху углами; здесь, под этой крышей покоится прах Иеязу. Весь мавзолей сделан из смеси бронзы с золотом. [213]

Пред урной — низкий, длинный, каменный стол с бронзовой курильницей; по бокам его стоят саженной величины бронзовый аист с золоченым подсвечником в клюве и бронзовая ваза с бронзовыми же, золочеными листьями. Ворота, всегда закрытые для публики, представляют массивное бронзовое сооружение. Вот и все! Со всех сторон поднялся густой, высокий лес; вдали глухо шумит вода, и это — единственный звук, нарушающий окрестную гробовую тишину... Какой резкий контраст между этой обстановкой, окружающей одинокую гробницу, и всей той роскошью, что осталась там, внизу. После царственного блеска надмогильного храма ждешь чего-то, еще более необычайного, и находишь молчаливую простоту смерти. Духу обоготворенного деятеля — все божеские и царские почести; но сам великий человек, как бы велик он ни был, — все же человек, земля еси и в землю отыдеши, — вот что говорит могильный холм Иеязу. Глубокой грустью веет от этого символа, выраженного в такой странно-поэтической форме. Ни одна из великих могил не производила на меня такого захватывающего впечатления, как эта столь чуждая мне могила... Когда мы сходили вниз, нам попалась навстречу целая группа мужчин, женщин и детей, шедших в сопровождении бонзы. По костюму, это были простые крестьяне. Несколько таких же групп мы видели бродящих по храмовым дворам, всегда с бонзой, громко рассказывавшим им что-то. Он подолгу останавливался с ними перед каждым предметом и говорил, говорил, говорил. Нам передавали потом, что это — целые лекции по истории и искусству.

Какая, в самом деле, благовоспитанная эта японская толпа: посмотреть — ведь простые крестьяне, или бедные какие-нибудь горожане, а сколько вежливой грации в их движениях, как почтительно-внимательны они к словам человека, поучающего их; ни шума, ни гама, ни одного дикого, или грубого движения, и такое сознательно-благоговейное уважение к памятникам своего национального искусства. Удивительная нация!

Человеческий говор и вид людей подействовал на меня, как свежий воздух после душной комнаты: уж больно тоскливо это угрюмое безмолвие.

Да и обоготворенный дух Иеязу тоже, я думаю, променял бы все свое посмертное величие на самую безвестную, но бойкую жизнь одного из этих японцев, шуршащих своими сандалиями по дворам храма, воздвигнутого в его честь.

Вот в немногих словах история этого замечательного храма. Иеязу умер в начале 1616 года; в том же году его наследник, Хидетада, исполняя предсмертную волю отца, послал в Никко двух доверенных лиц отыскать место, достойное быть хранилищем останков великого человека; выбор их [215] остановился на южном склоне одного красивого холма, близ которого с незапамятных времен стоял храм, посвященный духам Никко; план их был одобрен шогуном. В пятнадцатый день 3-го месяца 1617 года тело Иеязу было вынуто из его временной могилы и в торжественной процессии доставлено в Никко. Здесь в ожидании его прибытия собрались императорский посланник, представлявший собою микадо, придворная знать Киото, множество удельных князей и дворян, с шогуном Хидетада во главе. Императорский посланник прочел высочайший рескрипт, в котором говорилось, что микадо, представитель богов на земле, жалует великому человеку посмертный титул: «Шо ичи и то шо дай гонген», что значит: «Дворянин 1-й степени 1-го класса, великий свет востока, великое воплощение Будды».

В 1645 г. императорским декретом дарован был надмогильному храму Иеязу титул Гу, или Мийя, что значит «дворец».

«То-шо» значит «свет востока»: намек, с одной стороны, на то, что слава Иеязу началась в восточных областях Японии, а с другой — на те благодеяния, которые он оказал стране восходящего солнца, прекратив в ней междоусобные войны, разорявшие ее в течение стольких веков.

В 1654 году настоятелем этого храма и монастыря был назначен один из сыновей царствовавшего императора, и с тех пор вплоть до революции 1868 года верховным священником Никко был всегда принц императорской крови. Он, впрочем, только наезжал в Никко; постоянную же резиденцию имел в Иеддо, будучи в то же время настоятелем Тойейзанского монастыря в этом городе.

Спустившись с могильного холма Иеязу, мы отправляемся в мавзолей его внука, 3-го правителя Токугавской династии — Иемитзу: те же дворы, расположенные уступами по склону холма, и статуи в нишах ворот, и чудная резьба повсюду, и масса бронзовых фонарей — дары верных вассалов памяти грозного вождя. В главной зале надмогильного храма спускается с потолка балдахин, прекрасной ажурной работы, сделанный из золоченой бронзы; под балдахином, на жертвенном столе, отделанном золотым лаком, несколько золотых и золоченых предметов, употребляемых при буддийском богослужении; вдоль стен залы стоят: два золотых аиста, выше среднего человеческого роста, каждый на огромной черепахе; затем две большие бронзовые вазы и две такие же кадки; вазы отполированы на внутренней поверхности так, что получается полная иллюзия воды; из них подымаются гигантские бронзовые, золоченые цветки лотоса; в одной кадке — высокий, изящный, стройный бамбук, сделанный чрезвычайно натурально из золоченой бронзы; в другой — такая же бронзовая цветущая вишня. Посреди залы стоит дюжина маленьких [215] деревянных столиков, покрытых золотым лаком; на каждом по такому же лакированному ящику с дорогими инкрустациями; в них лежат книги Иемитзу. Вдоль стен висят куски тканей в виде хоругвей; эти хоругви сделаны из платьев покойного шогуна. Шесть стенных картин изображают львов и драконов на золотом поле. Сами стены представляют решетки, крытые золотым лаком. Лаковый черный потолок разбит на правильные клетки взаимно пересекающимися перекладинами, крытыми золотым лаком. По черной лакированной лестнице спускаемся из залы в комнату, оканчивающуюся массивной, золоченой, резной дверью. За этой дверью, всегда закрытой для публики, — обиталище духа Иемитзу.

Могила Иемитзу имеет такой же вид и расположена так же, как и могила его знаменитого деда.

Когда мы сошли с холма Иемитзу, я почувствовала страшную душевную усталость: все эти сильные ощущения не проходят бесследно, они непременно уносят с собою частицу нашей души. Поэтому я решила посвятить остальную часть дня на прогулки по ближайшим окрестностям. Я выбрала водопад Сументаки, находящийся в парке, позади храма Иеязу, в получасовом от него расстоянии. Дорога проложена в густом лесу криптомерий и все время идет в гору; водопад не велик, высота падения его около 5 сажен; скалы, образующие его ложе, покрыты гигантскими деревьями, раскинувшимися над ним зеленой крышей. Тут же виднеется несколько каменных бассейнов, откуда вода разносится системою труб по храмам. Вокруг разбросано несколько часовен. Мне показывают в лесу камень, под которым погребен тот конь, что нес на себе Иеязу в его решительной битве при Секигахаре, положившей начало величию Токугавского рода. Этот камень положен каким-то неизвестным частным лицом, желавшим сохранить от забвения могилу знаменитого коня. Я нарочно привела этот факт: он очень характерен, показывая, как японцы относятся к памяти своих великих людей и ко всему тому, что было связано с ними при жизни.

Совсем уже свечерело, когда мы вернулись в отель. В ожидании обеда я стала просматривать книги, в которых европейские посетители этих мест, останавливавшиеся в отеле Каная, вписали свои имена и рекомендации, по просьбе хозяина гостиницы. Бедный японец и не подозревал, сколько английского, немецкого и французского остроумия вылилось на этих страницах по адресу его самого, его дома и прислуги; но все эти замечания были так невинны, сквозь них светилось столько добродушия, что я значительно успокоилась за мое дальнейшее пребывание в этом отеле: о отъездом моего мужа мне [203] приходилось прожить здесь совершенно одной несколько дней: мне хотелось хорошенько осмотреть как самое Никко, так и его окрестности.

Не стану описывать других великих святилищ и памятников Никко, рассеянных во множестве в его священных парках. Назову только знаменитейшие из них: Со-ринто, оригинально-изящная группа из пяти высоких цилиндрических медных колонн, увенчанных каждая чашкой цветка лотоса с шаром и колокольчиками, спускающимися с лепестков чашки; храм трех Будд; храм, посвященный древнейшему духу Никко, где, между прочим, хранятся несколько гигантских мечей; храм Шодо-Шонина со статуями святого и его 10 учеников; часовня, построенная в честь бога каллиграфического искусства, и проч., и проч.

Ряд экскурсий своих по окрестностям Никко я начала с водопада Урами-га-таки. Дорога к водопаду идет по плоской возвышенности; с обеих сторон — цепи гор самых причудливых очертаний; равнина то суживается, то снова расширяется. Места совсем дикие, трава поблекла и побурела; с деревьев облетели листья, все смотрит глубокой осенью. Хвойные деревья редки, и зелень их так резко выступает на сером фоне гор и долин. Ни следа обработанных полей или огородов. Местами цепи гор сходятся так близко, что дорога обращается в узкую тропу, по которой может проехать только одна дженерикша; от недавних дождей ее сильно размыло, и я часто порываюсь выйти из колясочки, но оба японца, везущие ее, всякий раз протестуют и словами, и жестами стараются объяснить мне, что очень грязно, что я запачкаюсь, и что им нисколько не тяжело. Кругом — мертвая тишина и так пустынно, что подчас мне делается жутко; но мои японцы так добродушно улыбаются, так рыцарски предупредительны, что я снова успокаиваюсь. За весь путь, продолжавшийся более двух часов, мы не встретили ни одного живого существа. Еще один крутой подъем, еще спуск, мы переезжаем шумный приток Дайя-гавы и через некоторое время останавливаемся у маленького чайного домика на самом берегу реки. Отсюда к водопаду надо идти уже пешком. Минут двадцать приходится карабкаться по очень крутому подъему, где устроено нечто в роде лестницы. Вот и беседка, а против нее — водопад; высота падения этого широкого водопада — семь сажен; справа и слева от него льются два меньших каскада; все они бросаются с крутой скалы в круглый каменный бассейн, из которого вода с грохотом мчится через груды камней по узкому ущелью между двух горных цепей. Кругом бассейна, с трех сторон его высятся огромные, отвесные скалы; на верху видна трава, деревья и кусты. Говорят, если смотреть на [203] водопад с одного пункта, находящегося позади его, он представляет гораздо более живописную картину (Урами-га-таки и значит: водопад, на который надо смотреть сзади); для того, чтобы достичь этого пункта, надо спуститься вниз по очень крутой тропинке, пройти близко от каскада под тучей его брызг и дойти до противоположной лощины. Было слишком холодно, и я не рискнула на такой водяной душ.

Не буду останавливаться на других маленьких поездках моих по окрестностям Никко и перейду прямо к путешествию [218] на озеро Чиузенжи, — это удивительное озеро вулканического происхождения, лежащее на высоте 4.375 футов над уровнем моря, у подножия Нантай-зана (8,250 футов), высочайшего пика этой горной области.

Условившись накануне с хозяином гостиницы насчет различных хозяйственных и других деталей поездки, я 3-го декабря, в 5 часов утра, собралась в путь. Мне хотелось пройти, пока темно, ту часть дороги, которую я уже знала, и успеть вернуться обратно в Никко до заката солнца. Хотя к 5 часам все было готово: и люди, и кресло, и фонари, но раньше шести мы, все-таки, не могли выбраться: удивительно умеют тянуть всякое дело японцы; они, кажется, совсем не знают цены времени. Здесь есть два способа путешествий по горам: или в канго, род корзины на двух длинных бамбучинах, которые несут три человека; сидеть приходится согнувшись, поджавши под себя ноги, что для европейца вещь крайне мучительная, — или в кресле: легкое бамбуковое кресло привязывается к двум бамбуковым палкам и несется четырьмя человеками; оно имеет тоже свои прелести, но о них после.

Утро было ясное, звездное и очень холодное. Мы шли при зажженных фонарях. Носильщики мои оказались очень веселыми малыми, в особенности один из них: он всю дорогу вел какие-то бесконечные рассказы, над которыми его товарищи смеялись от души. Сначала мы шли вдоль Дайя-гавы. Когда стало светать, мои люди прежде всего указали мне на Нантай-зан, видневшийся среди остальных горных вершин. У небольшого храма богини Кваннон поворачиваем направо в гору, проходим по прелестной круглой равнине, окаймленной со всех сторон высокими холмами, у подножия которых расположились селения. Вся долина зеленела взошедшим осенним посевом; из труб домов клубится дым. Солнце уже осветило вершины гор; но долина еще покрыта серым сумраком зимнего утра. Бабы подходят к колодцу за водой и с большим любопытством всматриваются в меня. Ребятишки целой гурьбой высыпали на дорогу и хором на распев кричат нам: «О-хай-йо!» (Здравствуйте!). Мои люди (главным запевалой является остряк) говорят дамам какие-то любезности; те или кокетливо отворачиваются, или же бойко отбояриваются, и все кончается дружным, здоровым смехом. Начинается крутой подъем, затем такой же крутой спуск и снова подъем. Идем вдоль Дайя-гавы, все дно которой покрыто огромными камнями; гигантский обвал на правом берегу, произведенный ее же водами в июле 1870 года, уничтоживший несколько домов, показывает, какою опасною становится эта узкая, горная река в сезон сильных дождей. Кругом — дикая, суровая местность: ни людей, ни обработанных [219] полей; хлебные растения не вызревают на этих высотах. После бесконечного ряда подъемов и спусков приходим в деревушку Магайеши, на берегу Дайя-гавы; останавливаемся в чайном домике. Мои носильщики отправляются поесть и покурить. Хозяйка любезно выносит мне хибач и зеленый чай в крошечной чашечке. И то и другое оказалось очень кстати: я сильно продрогла и не чувствовала ног от холода и усталости. В этих креслах так утомляешься: люди не могут идти в ногу по таким крутизнам, да еще по размытой дороге; вместо равномерного качанья получается ряд толчков, передающихся от кресла седоку и, в конце концов, вызывающих страшную разбитость во всем теле. Японцы мои подкрепились, я отогрелась, и мы отправились дальше. Переходим Дайя-гаву по камням, покрывающим ее дно; возле них с шумом и ревом бурлит быстрый поток. За рекой я опять сажусь в кресло. Местность полна дикой поэзии и удивительно напоминает Итальянскую Швейцарию близ станции Гешёнен. Дорога вьется по узкой тропе между рекой и высокими, отвесными скалами; по скатам их несется множество ручьев, вливающихся в Дайя-гаву. Нигде ни травки, ни деревца, ни зверя, ни птицы. Даже мои словоохотливые носильщики присмирели. Да им и некогда болтать: дорога так узка, что того и гляди свалишься в пропасть, где кипит река. Солнце ярко светит, но холод, все-таки, большой здесь. После приблизительно часа такой ходьбы мы оставляем этот суровый проход, по легкому мосту переходим О-доно-гаву (один из притоков Дайя-гавы) и подымаемся теперь уже вдоль этого притока, Горы несколько расступились; мы подходим к узкому кряжу над глубокой пропастью, где несется О-доно-гава, и пред нами два водопада: Ханния-но-таки и Хидо-но-таки («таки» значит «водопад»): первый — шире, несет больше воды и льется дугой; второй — уже, тоньше и падает отвесно; оба несутся в О-доно-гаву. Небольшая хижина, откуда открывается лучший вид на водопады, стоит теперь по случаю зимнего времени закрытой и заколоченной. Проходим по мосту, висящему над пропастью, и тут начинается такой крутой подъем, перед которым все прежние кажутся сущими пустяками. Оглядываюсь назад: и водопады, и хижина кажутся уже какими-то далекими точками. Через некоторое время приходим к чайному домику. Снова остановка. Мне приносят чай; я сажусь на скамейку, поставленную над бездной, в глубине которой виднеются узенькие ленты водопадов. После короткого отдыха пускаемся снова в путь. Опять подъем, и все круче, и круче. Я несколько раз выхожу из кресла и иду пешком; но люди мои для сокращения пути идут не по проложенной дороге (о которой я узнала только на обратном пути), а по каким-то тропинкам; приходится не идти, а [220] карабкаться, и так как почва скользкая, то я после четверти часа такой ходьбы совершенно изнемогаю и опять сажусь в кресло. Около часа прошло в такой муке. Наконец, мы входим в густой лес, по которому проложена хорошая, ровная дорога. Многие из деревьев покрыты вьющимся мхом (Liecopodium Sieboldi), растущим только на значительных высотах. Все свободное пространство между деревьями сплошь покрыто высоким растением, представляющим длинный стебель, с тремя-четырьмя длинными листьями: японцы называют это растение са-са; я видела его здесь в первый раз. Приблизительно минут через 20 ходьбы по лесу мы сворачиваем влево с главного пути, и перед нами — открытая площадка, чайный домик с садиком и скамейкой над пропастью, откуда раздается страшный грохот, возвещающий о близости водопада. Чтобы видеть его во всей его красоте, надо спуститься от чайного дома по узенькой тропинке на крошечную площадку vis-a-vis водопада, и тогда получается такое зрелище, какое я, по крайней мере, ни с чем не могу сравнить: во всей Швейцарии, например, где водопадов не занимать-стать, я не видела ничего подобного. Представьте себе широкую водяную массу, низвергающуюся с огромной крутой скалы в каменный резервуар, окруженный с трех сторон высокими, отвесными скалами; прежде еще, чем попасть в котловину, эта гора воды рассыпается в гигантские столбы, в целые облака серебряной пыли, которые отсвечивают резким блеском на фоне черных масс. Высота падения воды здесь не менее 90 — 100 сажен. Немного ниже этого страшного потока в ту же котловину вливаются до десяти узких струй, детенышей главного водопада. Имя его: Кегон-но-таки. На скалах там и сям торчат отдельные деревья. Рев стоит оглушительный.

От водопада мы опять выходим на главную дорогу. Еще 1/4 часа ходьбы по лесу, и предо мною открывается священное озеро Чиузенжи и исток выходящей из него здесь Дайя-гавы. Мы вступаем в деревню, состоящую всего из одной улицы, да и та в один только ряд домов. Слева от нас озеро; справа — Нантай-зан, царь горных вершин этой местности, возвышающийся на 8.250 футов над уровнем моря. Кругом — мертвая тишина. Во всей деревне я видела один лишь жилой дом — чайный домик, открытый круглый год. Все прочие жилища совершенно пусты; их хозяева являются сюда только летом, так как в июле и августе к Чиузенжи со всей Японии собираются богомольцы поклониться святым местам и искупаться в священном озере.

В конце улицы стоит огромное бронзовое тори, выкрашенное в черный цвет. За тори у подошвы Нантай-зана находится храм, основанный Шодо-Шонином после его восшествия на [221] священную гору, где он узрел трех духов Никко, трех великих синтосских богов, покровителей страны Восходящего Солнца. Возле самого храма находится дверь, которая открывается только в июле и августе: за нею-то и начинается подъем на Нантай-зан.

Озеро Чиузенжи имеет продлинновато-овальную форму, длина его около 8 верст, а самое широкое место 3 версты. До самого последнего времени в нем совсем не было рыбы; теперь се разводят там искусственно. Со стороны, противоположной Нантай-зану, озеро окружено цепью высоких холмов, покрытых от основания до вершины густым лесом.

Как пусто и тихо кругом! В храме грелся у хибача старый священник, на улице бесшумно играли несколько ребят, и больше ни души нигде. Ни признаков огорода или обработанного клочка земли. И тихо, страшно тихо кругом.

Вид этой мертвой деревни совершенно меняется летом: в ней закипает тогда своеобразная жизнь, странное оживление, достигающее своей высшей точки в первых числах августа, когда сюда ежедневно приходят до 2.000 богомольцев. Эти богомольцы принадлежат главным образом к тем буддийским сектам, члены которых всю свою жизнь проводят в хождении по святым местам и в выпрашивании милостыни для себя и для своих собратьев. Как только они приходят к Чиузенжи, они сейчас же погружаются в холодные волны священного озера и, обратившись лицом к северу, громко читают какие-то молитвы; затем, подкрепившись пищей, они спешат подняться на вершину Нантай-зана.

Проходит август, и деревня снова погружается в свое безмолвное прозябание до следующего лета.

Около полудня мы двинулись в обратный путь. (Путешествие к озеру заняло ровно пять часов). По выходе из леса я встретила одно знакомое мне по иокогамскому отелю английское семейство, состоявшее из 70-ти-летнего главы дома, такой же старушки, его жены, двух взрослых дочерей и сына: обменялись несколькими приветствиями, жалобами на дорогу и расстались.

Весь обратный путь я сделала пешком. Мои люди шли рядом и не переставали болтать и смеяться, очень довольные, вероятно, тем, что я не сижу в кресле. По горам карабкались несколько женщин, собиравших древесные сучья для топки и траву са-су для корма лошадям. Костюм на них был такой же, как на мужчинах, и только прическа, да черные, выкрашенные зубы говорили, что это женщины. Мои носильщики не пропускали ни одной из них, чтобы не сказать нескольких слов; дамы бойко и громко отвечали, и публика расставалась с довольными лицами. После полдня стало гораздо холоднее; под конец начало слегка морозить. Был пятый час вечера, когда мы вернулись в [222] Канайя-отель. Все это путешествие на людях стоило 5 долларов, то есть каждому носильщику пришлось по 1 1/4 доллара, или, вернее, по одному доллару, так как пятый достался, вероятно, хозяину за комиссию и кресло.

Я провела после того еще несколько дней в Никко, гуляя по его прелестным паркам, заходя в его чудные мавзолеи и храмы, стараясь глубже запечатлеть в памяти тот или другой художественный отрывок этих стройных архитектурных поэм, так меланхолически грустно говорящих о былом величии Токугавского рода, об искусстве доброго старого времени и о том странном общественном укладе, который ушел в невозвратное прошлое.

У японцев есть пословица: «кто не видал Никко, тот не видал чудес». Да, кто не видел Никко и его окрестностей, тот не знает лучших перлов национального искусства старой Японии, тот не имеет понятия о грандиозном величии дикой природы страны.

Женщина-врач A. A. Черевкова.

(Продолжение в следующей книжке)