-

АЛЕКСЕЕВ П. С.

КИОТО, ДРЕВНЯЯ СТОЛИЦА ЯПОНИИ

(См. Русский Вестник, февраль 1902 г.)

Хигашихонванжи стоит недалеко от Нишихонванжи; оба эти буддийские монастыря в центре города Киото. Хигашихонванжи построен в 1602 году и разрушен недавно, при последнем государственном перевороте в 1864 году. Капище этого монастыря самое большое из капищ Японии; оно 200 футов в длину, 170 в ширину и 120 в вышину; в нем 96 цельных деревянных в два обхвата колонн. При нашем посещении оно было почти уже готово постройкой: его крыли гонтом. Капище это, как и все капища японские, строение деревянное; во дворе перед ним стоят бронзовые фонари громадных размеров, — это целые башенки; монументы эти массивны, но не тяжелые и грубые сооружения: они в деталях грациозны и легки, потому что на них много ажурной работы и масса мелких рельефных украшений.

Маленькой калиткой, как бы потайным ходом, нас со двора провели в сад настоятеля монастыря. Сделав несколько шагов по темному проходу, как бы коридору, мы в нескольких саженях от пустынного, сухого, залитого лучами полуденного солнца монастырского двора очутились в земном раю. Здесь, в центре города с полумиллионным населением, здесь, на главной улице Киото, был такой чудный уголок, такое тихое, безмятежное пристанище, что не верилось, что все нас окружавшее было не декорациями в феерии, не призрачным во сне, а что все это мы видели наяву. Провожавший нас монах самодовольно улыбался при виде нашего восторга; он польщен был нашими возгласами удивления, относящимися до его обители; обстановка, в которую мы попали, была, положительна чудесна: крошечный по размерам, по нашим понятиям, игрушечный, детский сад разбит и убран был так, что [154] казался уголком дремучего леса. Заборов, ограды нигде не было видно; группы величественных деревьев расположены были так, что загораживали вид из сада и не позволяли заглянуть извне в сад. Тесноты не было: на небольшой площади сада были дорожки, холмы, мосты, пруды, острова, беседки, каменные фонари. Дорожки очень узки (японцы гуляют по садам гуськом), они извивались под деревьями, обвитыми вьюнами-лианами, плющем, виноградом; дорожки перекрещивались на различных высотах. С маленьких лужаек, где на солнцепёке цвели тюльпаны, дорожки вели в прохладные гроты, в которых журчали водопады. В пруду плавали золотые и серебристые рыбки, над прудом стояли громадными деревьями камелии все в цвету (камелии в Японии в цвету круглый год); рядом с жесткой, кожистой листвой камелий высились стволы бамбука с мягкою, пушистою зеленью. Камфарные деревья и сосны окружали другой пруд, в котором плавал жирный карпий. Двухэтажная беседка стояла над самою водой этого пруда. Мы вошли на балкон этой беседки; монах-проводник наш захлопал в ладоши: рыба массою стала подплывать на этот зов и ловила брошенные ей куски хлеба. В беседке оказался мальчик-послушник, который принес особое печение, назначенное для кормления рыбы. В беседке была баня настоятеля монастыря: в просторной комнате помещался большой ящик, дно которого было дырчато. Под ящиком разводили пары, поливая водой раскаленные камни. Пары шли снизу и наполняли ящик. В этой бане был и полок. В отличие от русской бани, в японской бане пары с каменки разом не могут хлынуть и ошпарить парящегося, — они равномерно выступают из дыр пола и наполняют все помещение постепенно.

К вечеру того же дня мы поехали в южную часть Киото, на окраину города, в капище Санджусанчендо, в котором многое множество (несколько тысяч) изображений башни милосердия Кваннон и около которого громадное изваяние: Дай-Бутсу.

Путь в Санджусанчендо мало интересен: все однообразные мелкие, узкие улицы. Курумы, запряженные в дженрикши, бежали быстро; зимой, несмотря на позднее время дня (было часов пять пополудни) и октябрь месяц, был страшный жар: солнце пекло, как оно печет у нас в полдень в жаркий июльский день. У наших курум были головные повязки, которые препятствовали поту скатываться со лба в глаза; курумы постоянно, не замедляя своего бега, отвязывали утиральники, которыми в виде пояса они были опутаны, и сушили себе голову и грудь. Голые их икры блистали точно лакированные, они разделись на столько, на сколько то [155] дозволено теперешними полицейскими регламентами; со введением реформ и европейского режима полиция стала следить за тем, чтобы курумы по городу не бегали нагими. До 1868 года носильщики паланкинов, рабочие гонцы, почталионы ходили голыми. Воззрения на благопристойность и приличия в Японии своеобразны; до сих в Японии в местах, где не бывает иностранцев, не считается зазорным и никого не шокирует, если кто работает, путешествует или прогуливается голым. Эта простота как бы контраст многому, что обставлено в Японии бесчисленными церемониями; никто не брезгает голым телом, но холит и бережет его, щеголяет им. Бесцельного обнажения в Японии нет; условия климата в Японии требуют не только легкого платья, но и полной наготы при иных занятиях. Балерины японские, гейши и другого сорта гейши — гейши в Иошивара в Токио так закутаны в широчайшие киримоно, что еле-видны в груде шелковых материй, надетых на них, утопают в массе парчи, бархата и атласа. Теперь уже вывелся обычай татуировки; с введением реформ в Японии татуировка запрещена. Татуированных тунгусов, гольдов и гиляков путешественник Маак, лет пятьдесят тому назад, встречал еще по среднему и нижнему Амуру. Айносы на Сахалине и на острове Иессо до сих пор еще татуируются. В древней Японии каторжников и даже арестантов клеймили: это было началом татуировки, которая только впоследствии с течением времени, по прошествии целых веков, стала служить украшением. Первыми бросили татуировку высшие классы.

Долго катились мы по гладким, узким улицам бедных кварталов Киото. Наконец однообразие поездки кончилось, и двуногая запряжка наша, кряхтя и пыхтя, стала втаскивать нас в гору, на которой стояло длинное здание с нависшей со всех сторон крышей: это было капище Санджусанчендо. Снаружи оно ничем не замечательно, внутри оно похоже на громадный сарай, полутемный, пыльный сарай, полный старья. Против входа стоит главная группа идолов, один истукан выше другого; все они золочены и запылены; сонм их окружает большую фигуру богини милосердия Кваннон. Возле группы из 28 идолов, стоящих непосредственно около богини, вправо и влево амфитеатром стоят густые ряды фигур той же богини Кваннон; таких одинаковых фигур тысяча. Они вышиною в пять футов по японскому масштабу; по японскому среднему росту они выше роста человеческого. Вся эта тысяча фигур золочена, все фигуры изображают одну и ту же одиннадцатиликую, тысячеручную богиню, как она значится в японской мифологии. Если сосчитать все мелкие изображения Кваннон, которые [156] находятся на и в этих фигурах, все лики богини на сияниях вокруг голов фигур, все те изображения ее самой, которые она держит в своих руках, то всех Кваннон в этом капище будет 33,333. Несмотря на то, что все фигуры изображают одно и то же, ни одно лицо Кваннон не похоже на другое. Если всмотреться в фигуры, то легко подметить разницу в чертах и выражениях лиц: то склад лица иной, чем у соседних фигур; то размер не тот, что у окружающих фигур; тождества в изображении нет, но однообразие несомненно есть в этом длинном ряде одного и того же сюжета, изображенного все на разные лады. Вокруг этой массы золотых кукол в сарае (капище) оставлен проход, по которому циркулируют богомольцы. С одной стороны, с лица выставки, есть еще на что смотреть, но как завернешь богиням в профиль и когда идешь вдоль прохода, к которому они стоят спиною, — весь интерес осмотра пропадает, и невольно ускоряешь шаги, чтобы скорее выбраться из этого грязного коридора. Для поддержания молитвенного настроения в этом скучном заднем коридоре устроена станция: за столиком перед крошечным идолом, обвешанным лентами и позументами и украшенным бумажными цветами, бонз бормочет молитвы, послушник — мальчик кадит, зажигает свечи и лампады. Шедшие перед нами японцы и японки останавливались, набожно складывали руки, подносили их ко лбу, рту и груди, клали поясные и земные поклоны и бросали медяки в копилку.

Это капище построено в 1132 году; в нем первоначально поставлены были 1001 изображение Кваннон; через 33 года число изображений было удвоено. В 1266 году, после пожара, капище было реставировано и получило настоящие свои размеры и вид. При следующей починке капища, в 1612 г., вся площадь капища разбита была на 33 квадратика, которые отделены друг от друга колоннами; 33,333 изображения Кваннон расположены по этим отделам так, что откуда на них ни смотреть, они всегда представляются в виде непрерывного ряда изображений: — все фигуры и все части их расположены по прямым линиям, стройно по струнке, параллельно друг к другу во всех направлениях. Длина этого курьезного капища 389 футов, ширина 57 футов.

Рядом с этим мелким, тысячекратно повторяющимся, идолом стоит одинокий идол-колосс: Дай-Бутсу. В высоком, узком капище, в здании, облекающем находящуюся в нем статую, как футляр, возвышается полфигура будды — изображение это поясное, более нежели бюст. Нечто похожее на эту фигуру я видел у нас в Забайкалья, в Гусинодерском Дацане, близ города Селенгинска, [157] у бурятских лам. Но сибирский будда, меньше японского; на забайкальском будде такая же скорлупа, или футляр, в виде целого капища.

В Конто Дай-Бутсу сооружен в 1614 году; землетрясение разрушило первоначальную бронзовую фигуру, металл из-под нее пошел на чеканку монет; фигура восстановлена была из дерева и лакирована под бронзу. Она сгорела от удара грома в 1775 г.; возобновленная в первоначальном виде, она от этой же причины сгорела снова в 1798 году. То, что мы видели, была не реставрация, а новое созидание с точным соблюдением прежних размеров. Теперешний колосс воздвигнут иждивением богатого купца из города Осака, в 1801 году. Фигура кажется недоделанной, неоконченной; плечи ее окрашены, голова золочена; вся фигура 58 футов вышины; лицо длиною в 30 футов, ширина в 20; длина глаза 5, носа 9 футов; ухо 12 футов длины; в плечах фигура 43 фута. В нее можно влезть сзади по лестнице; поднявшись по подмосткам на самый верх, в голову, мы ни там, ни оттуда ничего интересного не увидали: масса переборок, подпорок, стропил, перекладин — все это в пыли и грязи.

Рядом с Дай-Бутсу на невысокой, построенной в 1884 году, колокольне висит величайший в Японии колокол; он уступает по величине только величайшему в мире колоколу, находящемуся в Пекине, знаменитому Та-шунг-сзу.

По ту сторону улицы, напротив колокольни, нам показали холмик, на котором высился монумент в виде каменного столба. Это Мимизука, могила ушей. Здесь схоронены уши убитых корейцев, уши, доставленные сюда, как боевые трофеи, в 1597 году.

Выезжая со двора капища, мы были окружены толпою нищих, — то были жалкие существа: полунагие, с коростами на бритых головах, с язвами на изнуренном, покрытом рубцами и болячками теле; больные эти валялись перед нами в пыли и раздирающими уши жалобными криками оглашали воздух. Которые из них помоложе, — забегали вперед и бросались ниц, проделывая коленопреклонения и припадание и прилипание к земле с ловкостию акробатов. Между этими нищими были и прокаженные. У капищ в Японии не редкость встретить прокаженных, иногда даже и в терминальном периоде болезни, с мутиляцией и с отпадением членов.

Весь наш сегодняшний осмотр достопримечательностей: 33,333 изображений одной и той же богини, колосс, все разрушаемый молнией, могила ушей, нищие калеки-были чем-то особенным, негармонирующим с тем, что мы привыкли встречать в Японии, где в природе, быту жителей и в их произведениях так много [158] простоты, изящества, так много миловидных прелестей. Сегодняшний день был каким-то кошмаром, видением чудовищ, вместо сладких грез, каким наше пребывание в Японии нам казалось доселе и каким оно было и далее до конца.

27-го октября 189* года мы посетили буддийский монастырь Куродани. Последний лежит на северо-восток от центра города Киото, в пределах последнего, на склоне горы. Это монастырь секты Иодо. Здесь в конце XIII века стояла одинокая лишь хижина Хонен-Шонина, известного и прославленного за благочестивую жизнь свою отшельника; здесь же позднее спасался и Кумагани-Наозоне, герой, воин, знаменитый полководец, который променял меч на четки, рыцарские доспехи на монашескую рясу. Кумагани-Наозоне однажды, во время битвы, преследовал бежавшего перед его победоносным отрядом неприятеля; в пылу преследования он хотел добить лежащего перед ним раненого воина из неприятельской рати; он снял уже шлем со своей жертвы, чтобы ловчее и удобнее обезглавить ее, как внезапно при этом поражен был изумительным сходством лежавшего перед ним юноши с его собственным сыном, который только что пал от вражьего меча. Это сходство, тотчас по получении известия о смерти сына, так поразило закаленного в боях воина, что он решился тут же бросить свое кровавое ремесло и искупить свои прежние деяния тем, что из воина сделался монахом. На одну из сосен, доселе стоящую во дворе монастыря Куродани, он повесил доспехи свои и поселился здесь, прожив до конца дней своих в размышлениях о суете мирской, бренности всего земного и пустоты и призрачности всякой славы, особо же славы военной. Здание капища Куродани отделано с изумительною роскошью; оно превосходит по художественным украшениям своим все виденные нами капища в Японии: все лоснится и блестит в нем, металлические отделки горят, лакированные вещи, словно зеркальные, отражают свет. Замечательны в этом капище громадные, шитые золотом и серебром какимоно; одно из таких какимоно представляет картину в целую квадратную сажень; это стенное убранство капища представляет буддийский рай. В этом раю не только всему человечеству, но и всему когда бы то ни было жившему на свете просторно и привольно; вокруг самого будды (в центре картины), предающегося нирване, сгруппированы люди и твари. У буддистов ни чистилища, ни ада не предполагается и вечных мук не предвидится, рай их потому крайне обширен и вмещает в себя все и вся. В этом буддисты сходятся с сектою универсалистов, которых много на западе, особенно в Америке (в Бостоне по [159] преимуществу). В раю буддистов находится все, что покончило свое земное существование; все, что переродилось, побывав в разных тварях: людях и животных; все, что очистилось, усовершенствовавшись последовательно по своим собственным заслугам, по самоотверженному служению своим ближним; несметное количество раз переселяясь, души, по учению буддизма, достигают конечного райского блаженства.

Вокруг главного капища Куродани стоит ряд монастырских построек со службами и келиями. В одной из келий нам показывали портрет Наозоне, его четки, огромный пест для толчения риса, деревянную ступу и длинный тяжелый меч. Судя по этим предметам, сведения о росте — 7 футов и 8 дюймов — Наозоне, как гласит его биография, кажутся правдоподобными. За этим монастырским зданием находится садик с прудом, в который Наозоне бросил часть своих доспехов, для того чтобы они ни ему, ни другим не напоминали о его прежней, казавшейся ему теперь пустой и даже вредной, жизни.

Недалеко от золотой беседки Гинка-Руджи, ближе к городу Киото, расположен буддийский монастырь Нанзенжи; дорога в эту обитель шла по живописному предгорью; ровная, узенькая, прекрасно шоссированная дорога пролегала по садам, полям, мимо ферм, окруженных рисовыми плантациями; везде блестели и серебрились канавы, полные водою из горных ручьев. Растительность кругом была свежая, сочная; стоял октябрь, — нам казалось, что мы делаем летнюю прогулку. Пейзаж напоминал мне южную Францию.

Нанзенжи древний монастырь буддийской секты Зен. Основана эта обитель в XIII веке. Капище, которое мы посетили, возведено в 1606 году. Оно поражает своим роскошным убранством и, в то же время, простотою и солидностью этого убранства; роскошь в нем не казовая, а какая — то существенная, фундаментальная. Орнаменты, позолота, всюду блестящие огромные лакированные поверхности ласкают глаз. Все украшения символические, все устроено и уснащено так, что делает это капище удобным местом глубоких мечтаний, настоящего истинного сосредоточения, самосозерцания и столь дорогого для буддистов и всеми ими искомого самопознания.

Капище это отличается от других японских капищ своею высотою; пол его покрыт циновками, как везде в частных домах и в капищах Японии; пол из черных каменных плит. По черному фону выложены белые линии, которые указывают путь процессиям. По направлению белых линий пола движутся богомольцы.

Хождение по капищу заменяет странствование. Идолы, стоящие [160] в этом капище, предполагаются находящимися на очень дальнем расстоянии, и приблизиться к ним иначе нельзя, как пройдя по всем извилинам белых линий на полу капища. — Другая особенность капища в монастыре Нанзенжи та, что идолы в нем не позолочены, а раскрашены, больших размеров и стоят высоко над предклоняющимися перед ними. Пьедесталы под богами здесь потому так высоки, что молящиеся в этом монастыре не сидят на полу, как везде в Японии, а стоят во время идолослужения. В Нанзенжи сохранились обычаи китайских буддистов. Многое здесь точь-в-точь так, как оно было внесено из Кореи, при первом появлении буддизма в Японии. Нанзенжи имеет громадное значение для интересующихся японскою археологиею.

Замечательны и монастырские врата. Это двухэтажное, пестрое, причудливое, но красивое здание. Во втором этаже ворот громадная зала со множеством изображений в виде скульптур в естественную величину учеников будды, именуемых здесь Ракан. Ни один из этого множества не похож на другого: Раканы все разны по складу лица, выражению и позам. Есть между ними нищие, воины, цари и какие-то фантастические существа. Скульптуры эти деревянные, окрашенные. Как пластическая работа, статуи эти не без достоинства: много жизни в этих фигурах; японцы могут гордиться такой коллекцией. Раканы эти однако, так сказать, под семью замками: нам с трудом и за особую приплату пришлось взглянуть на них. Сопровождающий нас бонз, монах по монастырю Нанзенжи, сперва притворился, что потерял ключ от того помещения, где находятся Раканы. Затем, найдя ключ в складках своей рясы, он не мог этим ключом отдерет помещение над воротами; по его словам, ключ или погнулся, или заржавел. Побежали за другим ключем; в это время гид наш не переставал вести беседу с толпою бонз, сопровождавших нас. Велись переговоры, которые при витиеватости японской речи были очень продолжительны, масса комплиментов высказана была, вероятно, при этом; обе стороны рассыпались, вероятно, в любезностях друг перед другом. Гиду, наконец, удалось уломать монахов: дверь отворилась без ключа от нажима потаенной пружины в ней, и мы могли проникнуть в помещение, где Раканы. Не раз замечали мы, что не одни только деньги, но и уменье нашего гида при деньгах обращаться со своими соотечественниками, японцами, выручало нас. Быть может и гид, как бывалый человек, заметил, что мы не верхогляды globe-trotters, которые спешат в возможно короткое время возможно больше увидать, а что мы туристы con amore, наслаждавшиеся прелестями Дай-Ниппона (Великого Ниппона, т.е. Японии). [161]

В капище Эйкандо показывают статую Амиды, смотрящей через плечо. Монастырь, в котором это капище, принадлежит секте Иодо; он основан в половине IX века и считается самым древним буддийским монастырем в Японии.

Статую Амиды показали нам после разных предварительных и подготовительных к показу церемоний: зажгли свечи, затеплили лампады, бонзы стали бормотать молитвы, звонили в ручной колокольчик, ударяли в барабан. После этого открыли дверцы золотого ковчега, в котором стояла эффектно освещенная фигура Амиды с повороченною влево головою. При закрытии ковчега повторилась та же церемония, но с эпилогом: дополнение церемонии состояло в том, что нам поочередно всем протянули блюдо, на которое мы должны были положить монеты, которые гид приготовил и предварительно роздал каждому из нас. Торговаться гиду не пришлось, вымогательства в данном случае со стороны бонз не было, — на стене капища висела такса. Сверху стоял на ней японский текст, пониже перевод его на английский язык, и мы могли прочесть, сколько полагается с персоны за показ статуи Амиды по будням, сколько по праздникам.

29 октября 189* года курумы покатили нас в дженрикшах насквозь города Киото на северо-западную окраину его. Мы все заворачивали вправо; улицы пересекаются под прямыми углами; главные из них идут с севера на юг. Миновав множество улиц широких и узких, мы докатились до большого плаца, обширного среди города пространства, на котором разбит парк; мы были у ворот дворца микадо, — дворца, в котором микадо жил до реформ 1868 года. Все здесь имело европейский вид и было на европейский лад: газоны с группами деревьев на них, подрезанные кустики, шоссированные широкие проезды, электрическое освещение; но весь европеизм пропадал, когда поближе пришлось ко всему присмотреться. Было пусто и малолюдно, встречались одни пешеходы и дженрикши, все было так миниатюрно, игрушечно в этом парке, имевшем европейские размеры дорожек и проездов.

Ехали мы долго; курумы каждую четверть часа останавливались минуты на две — на три перевести дух, оправиться и осушиться, так как пот так и капал с них. Наконец, проехав за городом чайную плантацию, миновав пригородную деревню, мы подкатили к буддийскому монастырю Дайто-Куджи. Основанная в XIII веке, обитель эта славится своими богатствами и хорошо сохранившимися памятниками японского зодчества; в монастырских кладовых сложены какимоно кисти лучших художников времени процветания живописи в Японии. Груды свертков, говорят, [162] хранятся у монахов, знающих цену этим художественным произведениям, показываются эти редкостные кикимоно лишь японцам-знатокам искусства живописи.

Одни из монастырских ворот, — не главные, а боковые — представляют собою шадевр искусства резьбы по дереву. Эти ворота зовутся Хигурасиги-но-мен, что в вольном переводе значит: ворота, которые можно осмотреть только в течение целого дня, то есть, что резьба их так мелка и так великолепна, что целого дня хватит на созерцание этого произведения, и что целый день можно любоваться этими воротами. Окраски нет, голое дерево; оно от времени стало темнокоричневым; на пилястрах, колоннах и карнизах рельефно изображено все реальное и фантастическое: тут птицы, гады, цветы, животные, растения, все воспроизведено изумительно точно, правдиво, верно и толково, — многое в естественную величину, все в характерных позах, все сгруппировано со вкусом, легко, воздушно, в общем нет ничего замученного и банального. Из фантастической всякой всячины выдаются: драконы, химеры, мифические животные, полулюди, полузвери, арабески, символы, гербы, геометрические фигуры, кудрявые завитки, похожие на дым и на облака. Много на этих воротах знаков гильдий, значков цехов, мистических диаграм и тайных надписей. Между главными фигурами промежутки и фон покрыты и испещрены мелкими аксесуарами.

Целого дня мы не потратили на рассматривание этой скульптурной галереи на воротах монастыря, но стояли долго перед этим столь простым по материалу и столь художественным по исполнению сооружением.

Крышу ворот при нас чинили, толстые слои гонта покрывали досчатую настилку, реставрировали все точь-в-точь так, как оно сооружено было много веков тому назад; только сгнившие части удалялись, все ветхое, но крепкое оставалось нетронутым. Удивительно как в Японии резьба по дереву сохраняется в течение долгих лет. Дерево как бы каменеет; оно не гниет и не выветривается. Свойство ли самого материала — японской сосны — тут главная причина, или же важную роль тут играет климат, или же дерево пропитывается каким-либо составом, задерживающим гниение, — трудно сказать.

Здание монастыря нам плохо показывали, монахи были не расторопны, подозрительны, оглядывали нас и вели нескончаемые переговоры с нашим гидом. Вероятно, мы свернули с торного пути, с той дороги, которая зовется в путеводителях beaten track, и попали в редко иностранцами посещаемый монастырь, — нам [163] пришлось быть пионерами и прочищать следующим за нами туристам путь в этой японской глуши. С трудом наконец удалось нам добиться кое-чего у бонз, этих ревностных охранителей и блюстителей сокровищ богатейшего из монастырей — мало посещаемого Дайто-Куджи.

Нам удалось полюбоваться прекрасными какимоно и ширмами кисти знаменитого Кано-тан-иу. Кроме чудной живописи, мы наслаждались здесь и интересными сюжетами: здесь мы встретили предметы, которые редко изображаются современными японцами, а именно мы встретили здесь жанр, бытовые сцены. Тут не было того, что так уже избито как японский сюжет, тут не было того, что японцы, раз наладив, все повторяют: цветы, сосны, бамбук, птицы, гора Фуджи и аисты; здесь мы встретили народные сцены из Китая, японский жанр, например, прелестную картину: дети играющие в меч. Кроме картин, писанных красками (не масляными, которых нет в Японии, а яичными, белковыми и водяными), тут были и одноцветные произведения, например бойко набросанные сепии.

Из Дайко-Куджи мы поехали в Кайко-Куджи, или иначе Ракуоджи. Это монастырь буддийской секты Зен. Капища монастыря мы за поздним временем не осматривали. Вообще все особенно большие японские капища нужно посещать около полудня, в послеобеденное время их уже трудно толком осмотреть, потому что они все мрачны, освещаются они не сверху, а как-то с полу, окон нет в стенах, при нависшей широкой крыше свет в капища проникает снизу, к вечеру вовсе не стоит входить в японские капища. Гробницы Шогунов в Шиба-парке в Токио надо посещать не только в полдень, но и при солнечном освещение; в серый пасмурный день не стоит заглядывать туда: вся прелесть знаменитых древних лаков пропадает, мелочей и чудных украшений, в которых и заключается вся прелесть прелестного сооружения, вовсе разглядеть нельзя.

Мы в Кин-Ка-Куджи посетили монастырский сад, в котором знаменитая беседка. Кинкаку — знаменитая беседка. — В 1397 году Аши-Каза-Иошимитзу, отказавшись от шогунатства в пользу сына своего Иошимоши, поселился сюда в монастырь на покой. Он обрил голову, надел монашескую рясу и принял на себя личину набожника, не переставая, впрочем, вмешиваться в управление страною и тайно сохранив за собою власть шогуна. Здесь свил он себе гнездо, создал приличную своему прежнему положению резиденцию и зажил в монастыре с царскою роскошью. Великолепный сад в Кин-Ка-Куджи, среди которого золотая беседка больше [164] по размерам своим, нежели обыкновенно сады бывают в Японии, Но нашему масштабу это все-таки крошечный сад, как сад дворцовый. Средину сада и значительную вместе с тем площадь его занимает пруд; в зеркальной поверхности его отражаются группы деревьев, которые здесь растут в изобилии — и все гигантского роста. Берега прудов японцы делают всегда извилистыми, волнистою линиею; они избегают правильных закруглений и тем более прямых линий; у японцев, не бывает прямых аллей, они во всем подражают природе, не копируя ее. У них заимствованные у природы мотивы, и потому в садах их нет жестких угловатых фигур, нет геометрически правильных площадей, а все вольно, игриво, разбито по произвольным линиям. Садовники по пейзажам планируют в Японии сады. Они ставят себе задачей распределить все: группы деревьев, пруды, дорожки, скалы, здания так, чтобы вышла интересная общая картина, пейзаж в миниатюре.

В Кин-Ка-Куджи крошечный сад производит впечатление большого запущенного парка; местами в нем кажется, что находишься в лесной глуши. Деревья громадны; сосны, кипарисы, камфарные деревья высятся над более низкой, но тоже древесной, не кустарной растительностию; этажами стоят заросли. Камелии в цвету растут чащами, бамбук во всех видах: тут он и толщиной в пальму и тонкий как хлыстик, как злак. Коленчатые стебли его грациозно наклоняются над водой и перисто-пушистая листва его светлыми пятнами выдается на темном фоне густой, сочной зелени олеандров, магнолий и разных жестколистных растений.

При самом входе в сад показывают древнюю сосну, которая постоянно подстригается уже целые века и имеет видь джонки; из сосны вырезано и изображено все: руль и парус, мачта и весла; даже такелаж, веревки тянутся в виде зеленых ветвей с носа на мачту и с кормы на парус, тоже зеленые, как и все. В течение веков ножницы садовника выкраивали из листвы и сучьев сосны эту диковину,

Золотая беседка Кинкаку стоит над самым прудом; с балкона ея кормят карпий, приплывающих на зов служки-проводника. Сама беседка еще цела, хотя крайне ветха; она кой-как еще держится и дни ее, кажется, сочтены. Но это, быть может, и обманчиво, потому что в Японии древние деревянные здания стоят веками и руин не видно; в Японии частые землетрясения и пожары губят все, а здания, которых не коснулся гнев стихий, земли и огня, стареют медленнее, нежели в других странах.

На золотой беседке везде — снаружи и внутри нее есть следы позолоты, которой она была когда-то сплошь покрыта. Интереснее самой [165] беседки вид с ее третьего этажа. Оттуда открывается чудный вид через прогалину между деревьями сада. На первом плане густая растительность сада, далее в рамке высоких деревьев вид на долину, в которой лежит город Киото, а за ним на горизонте горы. Высшая точка этих гор зовется Кинказа-яма, что значит "покрытая шелком гора". Название это произошло оттого, что некий Эксмикадо Уда, проводя в здешнем монастыре летние месяцы и сидя в этой беседке в жаркий июльский день, пожелал почувствовать прохладу; чтобы реальнее во время зноя мечтать о холоде, о морозе, он велел покрыть всю гору, которую он видел из беседки, белою шелковою материею. Заблистала на солнце гора, покрытая как бы снегом; созерцавший ее Эксмикадо Уда мнил видеть ледники и снеговые поля, и почувствовал, быть может, что на него дунуло прохладой.

Нас по саду Кин-Ка-Куджи водили большою компаниею. Кроме нашей партии и партии туристов англичан, с нами шла толпа японцев и японок. Двое монастырских служек громким фальцетом выкрикивали названия и историю каждой достопримечательности, мимо которой мы проходили; гиды — наш и гид англичан — на ломанном английском языке вторили им, переводя их возгласы. Шумно было и от топота японцев, которые стучали деревянными сандалиями. Показывали: следы, отпечатки ног гулявшего здесь Иошимаза; место, где он любил пить чай; ключ, — откуда он брал воду на чай; ручей, в котором он умывался. Мальчики-послушники, служа нам проводниками и объяснителями достопримечательностей, вели себя как шуты: они кривлялись, гримасничали, смешили публику шутками и прибаутками. Взрывы смеха всей толпы вознаграждали их за их старания веселить людей; мы не могли тоже удержаться от смеха и, ничего не понимая из говоренного мальчиками, присоединялись к общему веселию. Комизм был реален, прост и понятен и чужеземцам.

Веселые служки угостили нас чаем, который мы пили на веранде, так как уже смеркалось и в комнатах и в келиях было уже темно. Наградив шалунов за веселое времяпрепровождение в монастырском саду, мы сели в дженрикши. Курумы тем временем отдохнули и накурились; они весело впряглись в оглобли, — и вереница наших четырех одноместных экипажей покатила в Киото.

Было уже темно, когда мы ехали по улицам города. Нам встречалось много прохожих: это были все скромно, во все синее одетые поселяне. По объяснению гида, то были богомольцы, которые направлялись в капище Шинто-Кинтотежи. Каждое 25 число [166] месяца при этом капище бывает ярмарка и всякое веселье; помолившись идут гулять. По пути нашему чем дальше, тем гуще становилась толпа. Из-за нее мы ехали шагом. Около капища мы отпустили курум и вошли в ограду. Капище Кинтотежи стоило посмотреть: оно совсем не было похоже на все виденные нами доселе капища. Мы доселе посещали только буддийские капища, или смешанные с Шинто буддийско-шинтонские капища. Кинтотежи было капище чисто Шинто. Под толстой, тяжелой, навислой крышей была платформа, ярко освещенная бумажными фонарями. Видна было масса колонн; стен не было; где-то под потолком блистало кругленькое зеркальце; идолов нигде не видно, — все было голо, пусто и просто. Густыми толпами валил сюда народ; тьмы богомольцев шли в это место почитания высших существ, но не место идолослужения, потому что и следов идолов тут не было, не только скульптурных изображений, изваяний из камня и дерева, как у буддистов, но и писанных — в виде картин и портретов-изображений каких-либо существ или тварей тут но было. Шинтонисты ни себя, ни своих высших существ не затрудняют: — хлоп хлоп в ладоши, или дернут за шнурок, отчего забрякает колокольчик, сложат ладонь к ладони, положат несколько земных поклонов, после чего постоят несколько мгновений в благоговейном, сосредоточенном настроении, — и все кончено. Голова кружится, когда посмотришь на эту массу людей, по одиночке проделывающих все это и быстро сменяющих друг друга. Рой за роем теснится в капище; все эти сотни и тысячи мелькают перед зеркальцем под потолком. У шинтоистов не только идолов, но и бонз нет: все молятся сами за себя и за других, не то что буддисты, за которых молятся бонзы и ламы (в Тибете и Забайкалья).

У капища с зеркальцем — эмблемой и символом самопознания — и вокруг капища горели сотни каменных фонарей; между рядами таких фонарей, в сажень вышины, расположились торговцы всякой-всячиной, прилавков было мало, товар больше лежал на земле. Все тут было в необыкновенных для нас размерах и в непривычном для нас виде и числе; покупателей и продавцов была такая масса, что нигде в Японии ни до, ни после этого нам не пришлось видеть подобного скопления народа, и это здесь ежемесячно повторяется, круглый год и из года в год уже целые века, и не представляет ничего особенного. Мне думалось, отчего здесь так густо, а в Сибири пусто; почему в нашем привольи нет стольких веселых, добрых людей, а здесь на острове, в крошечной Японии, так теснятся, так толпятся; отчего здесь [167] живут, веселятся и плодятся: неужели причина всему только разница климата Японии и Сибири?

Несмотря на то, что наступала уже ночь, публика была низшего сорта, все поселяне окрестных деревень и небогатые жители Киото, мы не заметили ни пьяных, ни буянов, ни полиции или чего либо в роде полиции, стражников, распорядителей, ярмарочных надзирателей и т.п. Гид объяснил нам, что здесь толпу не опекают, блюстителей порядка нет, — и все чувствуют себя здесь в безопасности, пока ведут себя чинно и благопристойно; от нарушающего же тишину и спокойствие всякий отвернулся бы, потому что в Японии на пьяных, буйных, безобразников и шалунов и смотреть считается неприличным и неблагопристойным.

Кроме торговли, на ярмарке были и простонародные увеселения: фокусники, акробаты, цирк, балаганы, музыка. В оркестре нас поразила барабанщица: молодая японка, почти еще ребенок, проделывала такие дроби, так ловко с-плеча выделывала crescendo accelerando, что превосходила любого нашего барабанщика в искусстве игры на барабане. Ударные инструменты в большом ходу в Японии и игра на них совсем не так проста, как у нас. Литаврщики, барабанщики и звонари на Востоке умеют производить эфекты на своих инструментах, о которых мы понятия не имеем.

Пошатавшись еще вокруг веселящихся групп японцев и японок, и поглазевши на толпу зрителей, покупателей и посетителей ярмарки, мы сели в экипажи и, при свете фонарей, которые зажгли каждый из наших курум, мы вернулись в отель, ничего не видав на пути через город. Вокруг нас в темноте мелькали только огни, — у прохожих и проезжих было свое собственное освещение, несмотря на то, что вдоль главных улиц и на площадях газ горел исправно.

П. С. Алексеев.

Текст воспроизведен по изданию: Киото, древняя столица Японии // Русский вестник, № 3. 1902