-

АЛЕКСЕЕВ П. С.

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ ПО ЯПОНИИ

(Из дневника)

22-го октября 189* года мы наняли гида и запаслись паспортом. Без того и другого нельзя путешествовать по Японии; иностранцы имеют свободный доступ только в открытые для них портовые города с их ближайшею окрестностию. Паспорт достать было легко: сделав визит консулу, нужно было уплатить почтовые расходы на пересылку прошения и самого паспорта из столицы Токио. На это ушло три дня. При прошении о выдаче паспорта надо было точно обозначить цель поездки во внутрь Японии, время выезда и продолжительность поездки, места которые предполагалось посетить. Целию путешествия по Японии могут быть: поправление здоровья, лечение, пользование минеральными источниками, целебными водами и горным воздухом, или научные исследования природы; торговые дела не могут быть выставлены в прошении о паспорте как повод для путешествия иностранца по Японии. Достать гида тоже не трудно, существует артель их; список имен свободных от занятий гидов вывешен во всех гостиницах. Положась на рекомендацию артели, мы условились с некиим Иомата, гидом ждавшим своей очереди. Его услуги, кроме путевых издержек, стоили два долара в сутки; продержав его три недели при себе, мы остались им вполне довольными; без него нам не только не пришлось бы видеть и половины того что мы видели в Японии, но мы и не проникли бы повсюду где были. На первом же шагу оказалось что без гида и шага по Японии ступить нельзя: взять билет на железной дороге не зная местного языка нельзя, купить что-либо не говоря по-японски невозможно внутри Японии, понять поданный счет гостиницы тоже; одним словом, ни повернуться, ни шагнуть в Японии вне портовых городов нельзя без переводчика и руководителя. [528]

В Кобе железнодорожный вокзал построен по-европейски; служащие на нем одеты и обуты по нашему; но кроме этого ничто не напоминает Европу в этом вокзале. В помещении третьего класса, как и в японских домах, нет мебели: там стоя или сидя на полу ожидают отхода поездов, там пол топчут соломенными сандалиями или стучат об асфальт деревянными подошвами; для второго и первого класса отведено одно общее помещение в котором по стенам стоят обитые клеенкою и шерстяною материей лавки; надписи указывают где место пасажирам второго, где место пасажирам первого класса, и разница в обивке мебели соответствует этому разделению. Публика при нашем отъезде из Кобе, как и везде в Японии, была одноцветная и однообразная по составу: по платью нельзя было нам отличить пасажиров разных классов; не было того что у нас может встретиться: дубленый полушубок рядом с бархатным бурнусом, национальный костюм рядом с мундиром; всего удивительнее для нас было то что все толпившиеся около нас сотни пасажиров были с непокрытыми головами; держать голову обнаженною характеризует Японцев и отличает их не только от европейцев, но и от соседей их, Китайцев, и всех вообще азиятов. Сгорбленные, миниатюрные, чумазые фигуры толпились при выходе на платформу; давки, однако, не было и не смотря на то что все молчали под сводами дебаркадера стоял страшный шум, трескотня от ударов деревянных сандалий об асфальт платформы: это была безмолвная, но шумная толпа.

Вагоны между Кобе и Осакой маленькие, низкие, светлые; сиденья в них расположены вдоль. На стенах вывешены правила благопристойности и объявления о штрафах за нарушение порядка; надписи на английском и японском языках. В первом пункте правил сказано что в вагоне не следует сидеть поджавши ноги под себя, а что следует спускать ноги на пол и занимать сиденье в вагоне только известною частию тела; напоминается что плевать следует только в плевальницы и вытряхивать трубки дозволяется не иначе как туда же; далее в правилах говорится о сохранении инвентаря, о размерах штрафов за порчу и поломку чего-либо в вагонах — то же что в Европе и Америке. С нами ехало несколько Японцев в европейском платье; они подостлали под себя пледы и на таком, так сказать, собственном, а не железнодорожном сидении сперва поджимали под себя одну ногу, а позднее сидели вполне по-японски. Все были погружены в чтение утренних газет сзади наперед; они начинали с заключительной, по нашему, точки последней страницы и кончали [529] объявлениями на первой странице, где наверху отдельно от текста была подпись редактора. Ехали с нами и две Японки; покрой платья у них был совершенно одинаков, но материя, цвет и доброта ее различны; уборка головы у обеих была одна и та же, а тем не менее сразу видно было что то была госпожа со служанкой. Тонкие аристократические черты лица первой и грубая физиономия последней, изящные, тонкие руки у первой и неуклюжая фигура второй указывали на различие в социальном положении их. Госпожа обращалась со служанкой как с равною себе; обе они сидели рядом, курили поочередно одну и ту же трубочку и лепетали что-то между собою очень дружелюбно всю дорогу. При приближении к Осаке служанка сняла с госпожи своей верхнее платье и свернула его в крошечный узелок. Можно было убедиться при этом в мягкости, тонкости и доброте японских материй: киримоно (японская одежда в роде халата), широкое, полное, на которое пошло много аршин шелка, свернуто было в четырехугольный пакетик величиною в фунт чаю. Подъезжая к городу японка стала прихорашиваться: она вынула зеркальце из складок своего широкого пояса; затем оттуда же и из рукавов киримоно щетку, кисть и пудреницу. Кистью она смахивала лишние белила с шеи и лица, щеточкою расправляла и налощала брови; она насурьмила себе среднюю часть нижней губы, бумажкой отерла руки и другою, погрубее, бумажкой навела себе глянец на ногти. Все это совершалось но спеша и не стесняясь присутствием пасажиров, без кокетства и жеманства. Одетая в светлосерое киримоно, повязанная чудным оби (поясом) черного цвета с широчайшею складкой на спине, эта красавица мелкими шагами, еле выдвигая ноги, перегнутая всем корпусом вперед мило (но не грациозно) затопотала своими деревяшками по платформе в Осаке и потерялась в толпе подобных же ей фантастически причесанных и завернутых в шелк Японок.

Отходят поезда в Японии по-американски. Троекратного звонка нет: кондуктор зальется трелью свистка и после ответного протяжного визга с локомотива поезд трогается. В пути билетов не спрашивают: они предъявляются при входе на платформу и отбираются при выходе со станции; багаж, как и в Америке, возится даром, на него вместо квитанций дают металические чеки. Между Кобе и Осакой мы останавливались каждую четверть часа; население тут так густо что по пути множество полустанков. Везде виднелись фермы, домики, шалаши; воя местность ровная, прорезанная каналами для орошения рисовых полей. Кое-где видна густая зелень; прямые блестящие каналы с запрудами среди полей [530] напоминают голандский пейзаж; но недоставало того что оживляет голандский пейзаж: не видно было пасущейся скотины; по полям синели одни рабочие: по пояс в воде согбенные в три погибели Японцы в синих куртках обработывали рисовые поля. Видны были и полунагие и голые рабочие кирками подымавшие почву; кроме тех которые возились над землею виднелись и такие которые на коромысле через плечо таскали полужидкий навоз в ведрах; некоторые рабочие исчезали под огромными связками соломы на спине. Тут не поймешь, посев ли видишь или жатву: в год одна и та же нива дает много жатв, и севооборот совсем иной что у нас. Среди полей возвышаются холмики поросшие вековыми соснами. В чащах этих прячутся крошечные капища, места идолослужения по вероучению шинто.

Земледельческая полоса по которой пролегал наш путь тянулась вплоть до Осаки; сам этот город лежит на плоской поверхности; он настолько прорезан каналами что заслужил прозвище Японской Венеции. Есть у него и другая кличка, Японского Глазго. Осака один из главных мануфактурных центров Японии. В Осаке полмилиона жителей; торговля ее вывозная, но вывозная туземная, для за границы тут почти ничего не фабрикуется; вывозится из Осаки все покупаемое Японцами: ткани, домашняя утварь, богослужебные предметы, шелковые материи, веера, лакированные деревянные вещи, фарфор, идолы, колокольчики, свечи и т. п. Фабрик в нашем смысле в Осаке нет, все одно лишь кустарное производство и работы вокруг домашнего очага членов семейства. В Осаке все чисто по-японски; туристы сюда редко заглядывают, потому что достопримечательностей в ней нет, равно и памятников древности. Весь интерес посещения Осаки сосредоточивается на быте Японцев живущих здесь пока еще по-своему и еле затронутых европейскими новшествами. На пространстве восьми квадратных миль в Осаке скучен полумилион жителей; теснота эта порождает болезни, и Осака знаменита настолько же своими эпидемиями и эндемиями, насколько торговлею и промышленностию. Осака расположена в дельте реки на наносной почве прорезанной каналами, но которым вода течет медленно и на которых целое речное население как в китайских городах, в которых из-за тесноты на суше живут на воде. Осака вечный очаг болезней, и заразы быстро распространяются отсюда, особенно со времени проведения железной дороги.

В толпе пасажиров на вокзале в Осаке мы оказались замарашками и нам неловко было в наших шерстяных, грубых, неживописных европейских костюмах. Вокруг нас шумела и [531] шуршала толпа в шелку; лишь рабочие и часть низшей прислуги ходят здесь в бумажной материи. Пущины и женщины носят киримоно одного покроя. Белья Японцы не носят. Восточная манера щеголять не одним только качеством, но и количеством материи заставляет шить одежды тем полнее чем богаче и франтоватее лицо носящее их; обилие складок, красивая драпировка просторных халатообразных накидок с огромными широким раструбом, рукавами характеризуют японское платье. Абрис, очертание торса, рук и ног исчезают под складками киримоно и ни талии, ни бюста, ни облегающих в обхват частей костюма у Японцев нет. Идеал их туалета условный, своеобразный, красивый в своем роде и рациональный; он совершенно отличен от европейского и китайского. Японский костюм довольно близко подходит к среднеазиятскому. Большая разница, однако, в покрое рукавов в том и другом из костюмов: в средней и центральной Азии рукава книзу суживаются, в Японии они расширяются у киримоно, которое более похоже на кафтан, армяк, халат, даже на русскую чуйку нежели на китайскую курму. Разница в одежде Японца и Японки, Китайца и Китаянки несущественна; пояс у Японцев узок, у Японок широк и составляет их знаменитое оби которым так франтят и которое по сочетанию цветов и оттенков часто представляет загляденье, нечто необычайно изящное. В выборе оби Японки проявляют много вкуса. У мущин пояс шириною в ладонь. Благовоспитанный, светский Японец никогда не станет вязать свой пояс спереди. С малолетства Японцев приучают сзади ловко и быстро соединять концы развязавшегося пояса и восстановлять узел в том виде, как то предписано обычаем ставшим законом: моды нет в Японии. Отступать от раз заведенного и принятого покроя платья в Японии нельзя. Произвол существует только в выборе оттенков материи или ее доброты. Женское киримоно кроится как мужское и отличается лишь узкостию своих полей; нижняя часть имеет меньше запаха нежели верхняя, и потому у Японок ноги как бы спеленуты одеждой и они широко шагать не могут, а должны часто переставлять ноги, мелко шагать и сгибать ноги в коленах при ходьбе. У обоих полов исподнее платье одинаковое; оно состоит из чресленной повязки, рубашки и безрукавки: это не белье, потому что оно из одинаковой материи как и верхнее платье и на ночь не меняется, так как Японцы спят одетыми. Не все Японцы имеют право носить панталоны, это привилегие известных классов населения. Придворное платье, как мужское так и дамское, отличается от обыкновенного тем что киримоно со шлейфом начинающимся спереди; лица в придворном костюме, [532] поэтому, кажутся находящимся в коленопреклоненном положении несмотря на то что стоят на ногах: покроем платья придворные выражают свою преданность и всепокорность микадо пред которым они все, и стоящие на ногах, кажутся стоящими на коленах. Саблей и шпаг теперь не видно; до 1876 года все самураи (дворяне) носили их; у них бывало по два меча за поясом; один назначен был для защиты от врагов, другой, короткий, для производства над собою харакири, распарывания себе живота. Харакири церемониальное самоубийство по приговору суда чести; оно существовало с 1500 года, но теперь запрещено новыми законами страны; однако, в 1891 году было еще 2 случая харакири в Японии; обычай этот еще не вымер. Чулки не вязанные, а шитые, довершают японский костюм. Чулки имеют особое помещение для большого пальца ноги. По чулку между большим и остальными пальцами проходит повязка удерживающая сандалию в соединении с ногой. Национального головного убора у Японцев нет; простой народ, мущины и женщины, повязывают себе голову платком сложенным косынкою и свернутым на манер головной повязки наших баб то вокруг головы, то завязывая концы под подбородком, или на затылке, или на лбу. Часто видишь рабочих и курум (извощиков) с головною повязкой в виде жгута, это делается для того чтобы поту не давать капать со лба в глаза. Рабочие носят для защиты от солнца широкополые соломенные шляпы. Почтальоны, телеграфисты, пилигримы носят шляпы поменьше, грибом. Большая часть Японцев круглый год ходят с непокрытою головой. Привычка к прохладному содержанию головы прививается Японцам с малолетства: зимою мы видели грудных малюток тепло одетых в ватное платье с бритою, непокрытою ничем головой; так носят детей на спине по улицам. Зонтик заменяет в Японии всякие головные уборы, он не только защищает от зноя, но и предохраняет от дождя, несмотря на то что зонт бумажный. В Японии число дождливых дней больше нежели в Англии и потому способы и приспособления укрывать себя от мокроты разнообразны и существуют издревле в Японии. У рабочих дождевые плащи из соломы. Легкая рисовая солома правильно сложенная и плотно прилаженная толстым, густым слоем, покрывает их плечи, спускаясь на спину и грудь в виде пелерины. Другая пелерина или скорее юбка из соломы охватывает их чресла, и проливному дождю не скоро промочить такою рода примитивное платье: вода с соломы стекает как с покатой крыши. У богатых Японцев брезенты из вощеной и лакированной бумаги заменяют нашу гутаперчу. Рассказывают что в [533] Японии доселе можно встретить следующее: едущий на извощике седок, будучи застигнут дождем, раздевается, подкладывает под себя платье и доезжает до назначения своего нагим. Летний, теплый дождь омывает седока который, прибыв куда ехал, надевает из-под-себя сухое платье. Голых рабочих на рисовых полях в октябре месяце под дождем мне самому неоднократно пришлось видеть. Зимою под киримоно надевают ватные безрукавки; на киримоно кроме киримоно же ничего нельзя надеть по причине широких его рукавов вшитых вовсе без пройм. Одно киримоно почти никто не носит, их всегда несколько на каждом Японце; в случае свежей погоды их надевают одно на другое и, смотря по надобности, даже до семи.

Мы четверо, жена, я, наш спутник по Японии австралиец, турист Хустон, и гид наш Иомата, представляли совершенно особенную и, как вероятно казалось Японцам, смешную картину: бородатые, в шляпах, застегнутые (у Японцев пуговиц нет) в узкое платье, в кожаной обуви с тросточками (ни посохов, ни тростей у Японцев нет), в белье, в перчатках (перчаток не знают ни в Китае, ни в Японии), мы явились заморскими чудаками среди жителей города Осаки, среди Японцев живописно драпирующихся в мягкую, просторную, полную одежду из легкой шелковой материи.

Но и нам, виды видавшим, представилось своеобразное зрелище: с вокзала дама в европейском костюме покатила на велосипеде по улицам Осаки, это Англичанка или Американка путешествовала по Японии на своей машине. В Нагасаки мы незадолго до этого видели епископа на велосипеде. Англиканские архиереи носят особый присвоенный им костюм; на них гамаши, фартух-арчаи (жилет охватывающий стан и до колен опускающийся и застегнутый сзади) и шляпа с широкими приподнятыми при помощи шнурков с боков полями. Почтенный архипастырь ловко лавировал на своем самокате по улицам Нагасаки и звоном колокольчика прокладывал себе дорогу через толпу глазевших на нега Японцев.

В Осаке с вокзала до гостиницы было далеко. Вся площадь чернела дженрикшами; гид наш, отбившись от самых назойливых курум, пристававших к нему как у нас пристают извощики, посадил нас в дженрикши и уложил наш багаж в 6 экипажах запряженных Японцами в одиночку. Через полчаса езды по темным, узким улицам мы в десяти экипажах прибыли в гостиницу. [534]

Осака грязнее Кобе; все в Осаке в чисто национальном, японском виде и вкусе, даже гостиница в которой мы остановились была полуевропейская. Не спели мы слезть с джонрикш как у нас отобрали паспорты. Комната которую нам отвели была просторна, не отграничивалась от других комнат подвижными стенами, ширмами. Во двор и на улицу, или вернее, на канал по которому было движение как по улице выходили веранды- узенькие проходы под низким навесом под который удобно было стать только миниатюрным Японцам. Окна в комнате заклеены были бумагой; было светло, но казалось что находишься в ящике: выглянуть из окна нельзя было. Со стороны двора вдоль бумажных окон мелькали тени; бумага была проткнута местами и через дыры в окнах при закрытых дверях и окнах за нами можно было наблюдать. Вероятно, не одной лишь прислуге, но и гостям отеля доставлял развлечение случай знакомиться через дыры в бумаге окон с обычаями и привычками европейцев, и смотреть как они раздеваются ложась спать (Японцы спят не раздеваясь), как они моются холодною водой (Японцы моются всегда теплою или горячею водой) с мылом (мыла в Китае и Японии не знают), как они ложатся в кровати (Японцы спят на волу на футонах, тощих матрацах), на подушки (наших мягких подушек в Китае и Японии не знают).

Ездили мы в Осаке осматривать храмы Шинто. На дворе одного из этих храмов мы сделались предметом любопытства, и нас стали осматривать как диковину какую. Несметное число Японцев и Японок обступили нас; толпа их росла беспрерывно и окружила нас сплошным кольцом. Никто, однако, не теснил нас; напротив, перед нами расступалась масса людская, вежливо все сторонились и никто не толкался; но кольцо двигалось с нами и мы были центром его при поступательном его движении. В задних рядах стояли на цыпочках; детей сажали на плечи, влезали на заборы чтобы взглянуть на иностранцев, бледнолицых, бородатых субъектов плотно зашитых в суконное платье: Японцам и Китайцам наши узкие костюмы в диковину, они не могут понять, как это мы движемся не имея просторного и богатого складками платья. Явился полисмен и палицею своей, палочкой-дубинкой, помахал по воздуху: этим тупым деревянным оружием он защитил нас и разогнал толпу. Он вывел нас на улицу, где мы поспешили сесть в дженрикши и укатить на людях от людей.

Осматривали мы дворец; огромный четырехугольник со стенами циклопической постройки окружает здание дворца, которое не видно [535] за заборами. Только крыша доступна взору. Во дворец туристов не пускают. Стены вокруг здания дворца — образец древнеяпонской постройки; они сложены из громадных обтесанных глыб гранита. Землетрясения все разрушающие в Японии не тронули еще этих твердынь, много веков выстоявших уже здесь неприкосновенно.

Мы долго и много ездили по городу; часто приходилось оставлять наши игрушечные экипажи из-за тесноты на улицах и идти пешком пробираясь сквозь густую толпу; здесь впервые пришлось познакомиться с густотою толпы на Востоке: многолюдство здесь поражает и того кто видал тесноту на Штранде в Лондоне и на Бродве в Нью-Йорке. Люди в Осаке движутся во все стороны на улицах, идут, стоять, бегут вдоль и поперек проездов, и никто никого не толкнет и не заденет; пред собою видишь сплошную массу людей, думаешь что придется вернуться, а тем не менее если вежливо идешь своею дорогой и никого не задеваешь, то и в самой густой толпе всем находится место среди вежливых и деликатных Японцев. По пути нашему ряды лавок тянулись беспрерывною вереницей на целые версты, между лавками, — перед ними и в них стояла сплошная масса Японцев и Японок. День был не праздничный и время не ярмарочное, но толпа здесь изо дня в день одинаковая. Около лавок битком набитых покупателями мы видели Японок рассматривавших образцы тканей вывешенных на обручах; ткани не только осматривались, но и ощупывались, обнюхивались и облизывались для того чтоб узнать доброту их: плотность ткани и свойство окраски ее. Японские материи не моются, а как-то чистятся; поэтому киримоно и кроится очень просто и незатейливо и, когда загрязнится, распарывается. Везде видишь доски прислоненные к стенам домов. На досках натянуты распоротые киримоно: спина, подолы, рукава, все это отдельно сушится с тем чтобы потом быть сшитым. Дикарями казались мы среди этой толпы в Осаке, среди массы людей причесанных изысканнейшим манером, одетых в скромное, темного цвета шелковое платье. Как просты, чисты и прилично одеты были все эти тысячи Японцев и Японок вокруг нас! Мы находились среди толпы жителей Осаки среднего и низшего классов, но не видно, однако, было ни лохмотьев, ни дырявых костюмов; пьяных мы не заметили, грубых возгласов не слыхали; стоял вокруг нас шум толпы лепетавших между собою людей, слышались шуршанье шелка и стук деревянной обуви о камни тротуаров. Вежливые Японцы издали и вблизи кланяются друг другу и улыбка не сходит с их лица. [536]

В Кобе мы увидали впервые газовое освещение улиц, в Осаке же электрическое; в городе Чите мы прожили пять лет даже без керосинного освещения улиц. Забайкалье богато произведениями природы, но малолюдство в нем всему тормаз: в Осаке больше жителей нежели во всей Забайкальской области.

30-го октября 189* года мы покинули Киото в сильный дождь. Из гостиницы на вокзал железной дороги мы, однако, прибыли сухими, потому что нас тщательно закутали и завернули в вощатую бумагу, нечто среднее между клеенкою и гутаперчевою материей. Кроме крыш и фартухов у дженрикш на случай дождя курумы всегда имеют в запасе куски вощанки, которыми они укрывают своих седоков. Брезентов и кожаных покрывал в Японии мало, льна не сеют, скота водят мало, а резина только что начинает входить в употребление.

Бежавшие перед нами в оглоблях курумы за то не были сухи: от них валил пар когда они остановились у вокзала; они были босы и ноги у них были голы до колен; куртки их промокли на- выжим и были забрызганы грязью по которой они шлепали всю дорогу; одни только шляпы их имевшие формы шляпки-гриба защищали их от непогоды.

Как все и вся в Японии миниатюрно и мелко, так и железнодорожный подвижной состав в сравнении с нашим кажется кукольным, игрушечным. Вагоны узки и низки, сидения тесны, проходы и двери крошечных размеров. Все при том чисто, изящно и просто. В первом классе окна чуть ли не во всю стену: едешь как бы под крышей, а не в вагоне; любоваться видами удобно из таких веселых, светлых вагонов. Вагоны по климату, а костюмы Японцев и Японок казались нам не по времени года. Моросил дождь, стояла сырая мгла в этот хмурый октябрский день, а Японцы и Японки босые, на высоких деревянных колодках-подошвах с непокрытою головой, подобрав чуть ли не до колен свои шелковые киримоно, ходили по грязи и не спеша обменивалась на улиц церемониальными поклонами. У большинства были зонтики из вощеной и проемоденой бумаги; на некоторых ватные безрукавки, делавшие и без того сутуловатых Японцев горбатыми и как бы еще более неустойчивыми на деревяшках ребром приделанных к подошвам: эти три дощечки йод ногой, подошва и две перекладины как бы ходули, заменяют у Японцев калоши.

В Японии средним числом в году бывает 138 дождливых дней. Сухо бывает только в конце мая. Количество выпадающих осадков громадно; снег лежит, однако, редко долее двух дней [537] кряду. Зима, как и все времена года, запаздывает в Японии. Наибольший холод наблюдается в феврале; зимою считается время от начала января до конца марта. Осень лучшее время года во всей Японии. Разница в климате Японии значительна, смотря по положению местности относительно северной широты. В Нагасаки растут пальмы и по деревьям лазают обезьяны, тогда как остров Иесо имеет климат одинаковый с климатом Сахалина; там, бывают глубокие снега, вьюги и бураны. В общем климат Японии морской и внутри страны ощущается умеряющее влияние моря. Ветры зимою дуют северные, летом исключительно южные; грозы очень редки; то же можно сказать и про туманы; но тифоны, которые вместе с пожарами и землетрясениями составляют бич страны, чаще нежели в Китае. Тифоны бывают в определенное время, а именно в августе, сентябре, октябре и июле (месяцы расположены по нисходящей частоте их появления). Замечательно что из иностранцев дети приезжих лучше переносят климат Японии нежели взрослые. Женщины хуже аклиматизуются нежели мущины. О климате мы толковали в вагоне с Японцем объехавшим Европу и Америку. Кто он был так и осталось для нас неразъясненным; судя по его костюму, манерам, хорошему говору по-английски, он мог быть гидом, курьером, ученым посланным в Европу и Америку учиться, или же шпионом, сыщиком, тайным агентом. Таких неразгаданных сфинксов часто встречаешь на дальнем Востоке.

Мы ехали пять часов до города Нагайя. По пути нашему местность была однообразная, все поля, да поля, рис, да рис; вдали за этими плантациями синели горы. В вагоне мы коротали время за разговорами и едою. На станциях продавали деревянные ящики с завтраком; похожие на ящики для сигар, они содержали кроме съедобного и приборы, то есть, палочки которыми вместо вилок и ложек едят Японцы. Порции в этих ящиках были гомеопатических размеров; меню было сложное; все имело консистенцию пастилы, студня, каши. В одном ящике была рыба: вяленая, сушеная, вареная; плоды: сушеные, вареные, печеные; овощи: морская капуста (альги, водоросли), салат, корнеплоды; главное был рис, он во всех ящиках преобладал количественно и, как всегда и везде на Востоке, был очень хорошо разварен, чисто и апетитно подан. Вместе с ящиками яств продавалось и питье. За четыре сенса (копеек около пяти) можно было купить чашку с чайником, в котором заварен был вкуснейший чай. Чайники и чашки были простые глиняные, пасажиры осушив их ставили их под лавку. За пять копеек можно было напиться чая и [538] приобрести посуду: глиняные чайники с чашкой почти не имеют цены в Японии, они считаются как бы оберткой отпущенного товара.

К вечеру мы прибыли в Нагайю. Вокзал крошечный, низенький; от него широкая дорога ведет в город. Этот проезд планирован недавно: он представляет контраст с узкими, извилистыми дорогами которые встречаются везде по Японии. Мы миновали почту помещающуюся в двухэтажном здании в европейском стиле. Еще в прошлом году здание это было трехэтажным; но землетрясения не дают покоя казенным зданиям в Японии и валят все что построено не по-японски. Через шумную толпу запружавшую улицы мы с трудом докатили до Hotel du Progres. Это была лишь по названию европейская, по существу же архияпонская гостиница. Прислугою были Японки, хозяин не говорил даже по-английски, то есть, не владел тем языком который может считаться господствующим языком везде где есть туристы на дальнем Востоке, начиная с Владивостока вплоть до самого Египта.

Нам отвели просторную комнату с бумажными окнами. Низкое помещение это не только было скромно убрано, но пусто. Кроме предметов первой необходимости: постели, умывальника и т. д., в этом деревянном ящике с отверстиями заклеенными бумагою (двери не отворялись, а ходили в пазах) не было никакой мебели. Половицы скрипели под ногами; половики-циновки, были сняты для того чтобы придать комнате более европейский вид и позволить приезжим ходить в обуви. Кроме простоты убранства нас поразило что при стоявшей стуже не видно было источника тепла: ни печки, ни другого приспособления для нагревания помещения не было видно. Мы заявили что в комнате с бумажными окнами мы не намерены мерзнуть. Тотчас же прислуга принесла огромный чугун в роде тех, какие у нас употребляются для бучения белья в русских печах. Чугун был полон пылающим углем, прикрытым золою. Такого рода примитивный переносный очаг был достаточным источником тепла; мы выспались, не прозябли и, что удивительно, не угорели. Не знаю каким древесным углем наполнен был этот чугун: по всей вероятности тем искусственным топливом, склады которого видны повсюду в Японии. Это черные шары, как бы пушечные ядра, они величиною с головку новорожденного ребенка и состоят из порошка древесного угля смешанного с глиной. Это громадные пилюли которые очень равномерно горят, долго тлеют а оставляют много белой золы. [539]

На другой день мы поехали осматривать город. Нагайя лежит в такой же плоской местности как Осака; оба города схожи: те же узкие улицы, та же масса низких строений, те же толпы народа запружающие улицы.

Нагайя считается сердцем Японии. Она главный город провинции Овари и была местопребыванием феодальных владетелей этой провинции, вельможных васалов микадо. Семейство принцев Овари стоит в близком родстве с шогунами Токугава. Родовые поместья, частию которых была Нагайя и ее окрестности, доставляли несметные доходы богатому дому Овари. Дворец принцев Овари находящийся среди города один из самых замечательных дворцов японской знати. Он превосходит по объему своему дворец самого микадо в Киото и представляет крепость и при этом не японскую, а как бы место защиты и обороны построенное современными техниками западных стран. Стены крепости циклопической постройки; гранитные глыбы из которых они сложены громадны; рвы, сторожевые башни, бойницы, подъемные мосты, все здесь как у настоящей крепости. Твердыня эта возведена в 1610 году и считалась самым неприступным местом изо всех укрепленных замков феодальной Японии. Лет 35 тому назад, со введением европеизма, замов этот перешел в казну: его преобразовали в казарму. Вандализм японских воинов нового режима имел случай показаться здесь: древние произведения искусств, шедевры живописцев, чудные картины украшавшие стены замка были стерты или закрашены; скульптура и резьба поломаны; после долгих лет вандализма опомнились и из казарм сделали национальный музей. К сожалению, дворец принцев Овари с колекциями произведений искусств в нем недоступен туристам. За рвами окружающими замок кольцом тянутся каналы; каменные стены стоят над водою. Сам замок из-за стен не виден, он как и все в Японии низок и приземист. Возвышается из-за стен одна только пятиэтажная в китайском вкусе башня с золотыми дельфинами на крыше. Дельфины эти из червонного золота; они блестят очень эфектно на краю чешуйчатой крыши; вздернутые хвосты их придают им какой-то не то задорный, не то бойкий, резвый вид. Японцы и Китайцы умеют фантастическое изображать реально; они избегают все холодное, шаблонное, жесткое, у них жизнь и правда даже в изображениях мифических существ; они у них выразительны: или грациозны, шаловливы, или грозно ужасающи; никогда они не истуканы, не похожи на кариатиды Греков и Римлян, на архаические скульптуры древнего мира или на жесткую, угловатую пластику средних веков. [540]

Пред замком на огромном плацу мы присутствовали при разводе. Издали японская военная мелюзга напоминает европейские армии, вблизи она только на себя похожа. Кепи и башмаки делают японских военных не похожими ни на русских, ни на прусских военных. При хорошем обмундировании в японском военном все портят рост и отвратительные желтые рожи; очень не идет военным безбородость общая всем Японцам; вместо глаз у них щелки; они скуласты, морщинисты в лице; солдаты вопреки национальному своему обычаю не выщипывают себе волос на лице, а потому у некоторых из них под носом вместо усов торчит редкая щетина. Нижние чины в штиблетах и кепи, тогда как все Японцы ходят в сандалиях и обыкновенно голову ничем не накрывают. Всего смешнее кавалерия. В Японии где нет коневодства, где мало вьючных лошадей и еще меньше упряжных, всадники смешны и жалки.

Современному Японцу нельзя хвалить старое японское: он обидится, думая что пренебрегают блестящим по его мнению состоянием современной Японии. Впрочем, Японцы уже чувствуют что они в этом отношении зарвались. Теперь уже менее стало таких Японцев которые считают культуру своей страны выше культуры европейской, которые утверждают что они способны относиться ко всему объективнее нежели мы, потому что они, Японцы, не находятся под влиянием преданий старины с которою они порвали связь, не связаны, как мы, традициями и врожденными тенденциями. Но все еще на того кто хвалит искусство и быт Японцев многие из современных Японцев способны обидеться за то что он не хвалит их банки, фабрики, доки и пароходы. Японцы по национальному характеру своему слишком материалисты: они не понимают как мы можем восхищаться искусством, особенно поэзиею и музыкою. Музыка у них лишь как бы благородное времяпрепровождение; она служат у них и для заглушения шума пирующих, шума толпы идущей процесией по улице и т.п. Японцев ослепляет наше материальное богатство и величие; они не понимают высших наслаждений культурных людей Запада и далеки от гуманитарных стремлений нашей цивилизации.

Ради этого лжепрогреса в Японию надо спешить чтобы застать древнюю прелесть ее, пока реформация и обезьяничание современного режима в конец не опошлили ее

В Нагайе два большие буддийские капища: Хигаши-Хонванжи, и Ниши-Хонванжи. Первое из них особенно замечательно и достойно быть осмотренным по скульптурным произведениям и резьбе, во дереву украшающим его фронтоны. В Хигаши-Хонванжи [541] внутреннее убранство столь же великолепно как и внешний вид капищ. Все наилучшее что встречаем в произведениях искусств в Японии создано давно; период наибольшого процветания японского искусства отстоит от нашего времени на несколько веков. Хигаши-Хонванжи составляет в этом исключение: это капище отделано в начале текущего столетия. Окончательно пало искусство резьбы по дереву лишь в течение последних десятилетий, когда усилился вывоз произведений искусств, когда увеличился опрос в Европу и Америку на дешевую "японщину". По прекращении феодального режима в Японии перевелись и меценаты, и ценители искусств.

Красив и величествен монастырь Хигаши-Хонванжи. Двухэтажные ворота его сплошь покрыты резьбою. Здание огромного (120 футов длины и 108 ширины) капища разделено внутри на три отдела, из коих только передний предоставлен богомольцам, другие же содержат всякую идольскую всячину: флаги, фонари, статуи, огромные цветы лотоса, жертвенные столы, курильницы, кадильницы, лампады, свечи; все эти предметы металические, блестящие или из дерева резные, ажурные. Некоторые предметы лакированы, при чем под зеркальным густым слоем лака сквозит черная и красная окраска. Везде между арабесками видны изображения ангелов, павлинов, цветов: пиона и лотоса. Замечательна резьба и по карнизам между колонами. Тут изображены сцены из легенд, сказаний исторических и из мифологии; очень характерно, живо и реально представлены фантастические замыслы. Все здесь изображенное похоже на детскую книгу с картинками; сюжеты бессмысленны, слишком уж высокопарны и фантастичны, но они представлены так верно, так близко к природе что и самый черствый скептик-материалист не мог бы оторваться от них и невольно залюбуется ими почувствовав обаятельную силу их. Между прочим, изображено следующее: отшельник-мудрец Гамо-Сени беседующий с лягушкой, некий Кинко верхом на рыбе, другой святой Каан на черепахе, Ошино на журавле, некто Ками-Джон дающий лекарство дракону; зонтик спускающийся на мудреца Шончи; далее чередуются мифические животные: цапля, лев и летящий дракон.

В капище Ниши-Хоиванжи мы ничего особенно нового не встретили: было там то же самое что и везде. Ста фигур изображающих учеников Будды нам не пришлось, осмотреть. Это была одна из осечек случавшихся, хотя и редко, с нашим гидом. Нас иногда не пускали в такие места о которых упомянуто в путеводителях. Запросы хранителей достопримечательностей, хитрых и жадных бонз, не всегда были по нашему карману. [542]

Из Нагайи мы выехали в три часа пополудни и в девять прибыли в город Шизуоку. Погода стояла пасмурная и видами из окон вагона не пришлось любоваться. Путь наш пролегал по плодородным долинам, пейзаж был тот же что по ту сторону Нагайи: поля рисовые и рисовые поля, и только. Когда стало смеркаться, поезд двигался очень медленно, и мы по извилинам взбирались в гору. Во мгле трудно было разобрать что-либо из попадавшегося нам на пути; к тому же моросил дождь и туман в виде густых облаков залегал в ущельях.

Тонелей не было вплоть до самой Шизуоки под которой их встретилось нам два. Скалы по пути стенами подступали к полотну железной дороги, когда мы были близки от города. Мы то ныряли в глубокие выемки, то катились вдоль откосов гор. В Шизуоку мы прибыли уже когда совсем стемнело.

Только что вышли мы из вагона как нас обдало таким благоуханием что, казалось, мы попали в теплицу полную душистыми растениями в цвету. Воздух был теплый, парной, нежный; за темнотой не видно было где мы, куда попали, но казалось, будто мы переместились куда-то далеко в другой климат. Благорастворенный воздух в Шизуоке был более благовонен нежели где-либо в Японии по всему пути нашему по этой стране от Нагасаки до Токио. Здесь, в Шизуоке, местности средней по своему положению климат мягче; тут зимы вовсе не бывает, круглый год стоит лето. Особенности климата Шизуоки объясняются близостию ее к морю. На юго-восток Шизуока лежит открыто; со стороны суши город защищен горами. Флора здесь особенная: кроме высших сортов чая здесь разводят и сахарный тростник. Лучшие сорта японского чая получаются из Ужи, местечка лежащего на юг от города Киото в четырех ри. Там разведены плантации чая с конца XII столетия (чай впервые ввезен в Японию из Китая в 850 году до Р. X. будийским монахом Денгио-Дайши). В Ужи один сорт чая, сиекиро, то есть, атласная роза, стоит от 50 до 75 рублей фунт; такого высокого сорта чая в Шизуоке нет; около этого города самые обширные в Японии плантации чая и сорта его здесь разводимые занимают по достоинству своему второе место после чаев Ужи. Ашикибо, деревня в 2 ри от города, лежит среди плантаций; все горы вокруг нее засажены чайным кустарником. Как на Рейне виноградники, так здесь чайные плантации занимают большую часть возделываемой почвы. Плантации сахарного тростника — редкость в Японии, а южнее Шизуоки они встречаются только местами, как попытки аклиматизовать сахарный тростник. [543]

Кроме благоприятных климатических условий в Шизуоке замечательно живописные окрестности; климат и местоположение как бы созданы тут для устройства в Шизуоке курорта. Пока, однако, туристы еще не приманены сюда и все тут туземно и чисто по национальному, по японскому. Единственная в городе гостиница имеет европейское отделение в виде придатка; хозяин пытается ее европеизовать и создать pied а terre, Absteigequartier для заезжих туристов в этот медвежий уголок коренной Японии. Но далеко еще Шизуоке до Нагасаки и Токио, что касается европеизации.

Со станции мы дошли пешком до гостиницы Дайто-Кван. Нас не впустили в нее, а попросили завернуть за угол и войти в здание задним, черным входом. Через парадный подъезд при нас проникали одни только Японцы приехавшие с нами в одном поезде. Уголок гостиницы который отведен был для иностранцев отличался чистотою и комфортом. Где нас поместили все блистало новизною, все устроено было согласно требованиям западной культуры. Все носило американский характер; плата была за board, то есть, за все содержание, огулом. В столовой висели объявления о кругосветных путешествиях, карты пароходных рейсов по всем морям (в то время чрезсибирский путь не был еще готов), распределение поездов по северной и южной Америке, Express d’Orient по Европе и тому подобные интернациональные, транзитные маршруты. Видно было что сюда ждут кругосветных путешественников, но был ли кто до нас здесь? -в этом можно было сомневаться: все было свежо и с иголочки, мы обновили эту гостиницу. Чистота, комфорт и кухня были здесь примерны; жаль что переночевав пришлось двинуться дальше, так как в Шизуоке хватает лишь на полдня достопримечательностей. Как Токио был наибольший, так Шизуока был наименьший из посещенных нами восьми городов Японии.

На следующий день нашего приезда в Шизуоку нас утром рано поспешно повели в угловой нумер гостиницы и предложили не теряя времени любоваться чудною панорамой, видом знаменитой Фужи-яма. Это величайшая в Японии гора, потухший с высочайшим конусом волкан прославленный на все лады, воспетый поэтами, воспроизведенный живописцами, нарисованный художниками на всем на что только можно нанести рисунок: на фарфоре, на тканях, на дереве и т. д., воспроизведенный резьбою на слоновой кости, на дереве. Нет того рисовальщика который на чем-либо не набросал бы конуса Фужи-яма, нет таких предметов роскоши, домашнего обихода, напр. ваз, посуды на [544] которых Фужи-яма не была бы воспроизведена. Даже золу хибаши переносных домовых очагов укладывают так что она является моделью Фужи-яма.

Из окна гостиницы интереснейшая гора представлялась нам во всей красе своей. Фужи-яма с нашей точки зрения, с места откуда мы ее осматривали, представляется гораздо более в художественном виде нежели с тех пунктов с которых сняты фотографии с нее. Вся она, во всем ее объеме, слишком громадна и оригинальна чтобы быть красивой; конус ее гол у основания, она стоит как пирамида в пустыне. На фотографиях первый план видов на Фужи-яма слишком резок и крупен. Гора эта видна из-за ста миль; она стоит совершенно обособленно, гораздо более одиноко чем Везувий и Этна. Самое интересное этого громадного конуса — вершина его: вечные изменения снежного покрова ее, исчезновение его полосами и смена очертаний его в деталях. Нам пришлось целый час любоваться Фужи-яма; погода была чудная, воздух прозрачный, сухой, перемена резкая после вчерашней мокроты. Сперва верхушка Фужи-яма блистала серебристым, искрившимся снежным покровом; затем от перемены теней показались на сплошной белизне темные полосы, делавшиеся все шире: это были ущелья, рытвины и долины между глетчерами и снеговыми полями. Нижняя часть горы при этом оставалась без перемен, сероватою и синесероватою. На первом плане картины которою мы любовались были деревья с чудными развесистыми кронами; ближе в нам под самым окном виднелись черепичные крыши: красные и черные, с белыми каймами. Все это в рамке окна при бирюзовой синеве безоблачного неба представляло восхитительную картину. На глазах у нас снизу, над деревьями, как нам казалось, на самом же деле вдали в десятках верст от нас, стал ходить туман. Пошла смена декораций. Скоро из белых клубов тумана обособились волнистые облака. Все более и более облака эти растягивались по горизонту и постепенно подымались над ним. Через час они как бы завесою поднимавшеюся снизу заволокли всю гору. Постепенно пропадая, точно утопая в облаках, вершина Фужи-яма все умалялась пока не нырнула в серые тучи. Когда мы в тот же день ездили по городу и его окрестностям, мы горы уже не видали, не видали и малейших признаков ее, хотя день был не пасмурный и облака по синеве небесной ходили отдельными клочками. Как раз в том месте где была Фужи-яма на горизонте облака залегли сплошною неподвижною массой и навсегда, казалось, скрыло от нас вид чудной горы. Японцы поздравляли нас что мы удостоились лицезрения священной горы их. [545]

Они говорили что недели и месяцы можно прожить в Шизоуке ни раза не увидав красавицы-горы, все она прячется под вуалью облаков. С сентября по июнь в течение девяти месяцев она бывает под спудом. В остальное время она показывается урывками. Всего вернее можно расчитывать увидать ее с 25 июля по 10 августа н. с., как показали наблюдения. Высоту Фужи-яма считают равной 12.234. С 1708 года волкан этот потух. Масса пилигримов посещают эту священную гору в то время как она оголена от снега. Обыкновенно стараются добраться до самого кратера из Готемби, железно-дорожной станции на Токандо (железной дороге между Токио и Киото). Проезжая на следующий день нашего пребывания в Шизуоке Готембу и будучи так сказать у самой подошвы горы, мы и признака этого колосса не заметили. Нам казалось что мы в плоской местности, в степи, до того заволакивает эту гору. Вся Япония горная страна; везде по средине ее больших островов тянется, как бы ее остов, хребет гор. Отроги этих гор доходят вплоть до моря; плоскогорий нет; долины узки и только у устьев рек, где дельты образовались от наносов, встречаются широкие долины. Реки Японии от такого устройства почвы коротки и малосудоходны; они и малорыбны: вся масса рыбы которая играет столь важную роль в пищевом довольствии Японцев ловится в морях. Благодаря этим особенностям и своеобразному рельефу страны в Японии большое разнообразие климата и флоры. Фужи-яма составляет исключение, она не входит в состав какого бы то ни было хребта или какой-либо горной цепи. Стоит она одиноко и одним скатом на юг спускается к морю. До вышины 1.500 футов она покрыта нивами и полями, до 4.000 футов вышины вокруг нее тянутся болотистые луга; выше 7.000 футов растут еще леса, а на 10.000 футах не встречается уже более растительности. Собственно глетчеров и постоянных скопищ льда в ущельях нет. Летом только изредка снежные бураны и метели застигают тех которые добираются до самого кратера.

По дороге в капище Ринзажи (в полумиле от города) мы проехали мимо ворот дома в котором живет последний из шогунов. Ворота деревянные; столбы их некрашены, имеют по концам накладки из меди. За этими двустворчатыми, тесовыми воротами нам ничего не было видно. В Японии как дворец микадо, так и дворцы владетельных князей не видны из-за окружающих их крепостных стен и оплотов, даже крыш не видно. Проста и ничем от соседних строений не отличается резиденция последнего шогуна Кейки. Экс-шогун живет [546] на покое как частное липе. Считается он и в изгнании, и под надзором. Замечательно совпадение в судьбе шогунов; главный утвердитель могущества и власти шогунов был знаменитый Иеясу и здесь в Шизуоке, где проживает последний из шогунов, Иеясу жил тоже на покое, бросив бразды правления страною и под старость проводя время в созерцательных мечтаниях и отдыхе. Иеясу одна из замечательнейших личностей в истории Японии. Он жил с 1542 года по 1616 год. Прославился он воинскими подвигами, знаменит он был как способнейший правитель страны, преобразователь ее или, вернее, собиратель ее. По происхождению он был самурай, двумечник-дворянин имевший право носить пару мечей, васал одного из феодальных владетельных князей. Он происходил из фамилии Минамата. В 1600 г. победив всех своих врагов он из Шизуоки перенес столицу свою в Иедо иди Иесо, которое в его время было маленькою рыбацкою деревушкой. Он предвидел какое важное стратегическое значение может иметь местность около Иедо и не ошибся: из деревушек разрослись Иедо, Токио и Иокогама с их милионным населением. В 1603 он был сделан шогуном, правителем страны. Из семейства Иеясу непрерывно исходили в течение двух столетий шогуны. Потомки Иеясу были светскими правителями страны и охранителями священной особы микадо. Все время правления Иеясу после того как он покорил врагов своих было временем мирным, не нарушенным ни внутренними распрями, ни наружными войнами. Даже после него два столетия протекли в полной тишине и невозмутимом спокойствии для Японии. Два века благодаря Иеясу страна благоденствовала не зная ни внешней обороны, ни внутренних крамол и смут. Следы мудрых начинаний Иеясу доселе приносят плоды. Будучи правителем он был и просветителем. При нем стали процветать искусства, вскоре после него живопись и скульптура достигли высшей степени своего развития и блеска; он собрал произведения историков, издал творения поэтов, обратил внимание на народное образование. Отчужденно жила своею особою жизнию Япония; жила, крепла и своеобразно развивалась благодаря основаниям и принципам положенным мирному ее прогресу мудрым Иеясу. Вплоть до времен, когда командор Пери в 1853 году приплыл в Японию, продолжалась власть шогунов. После этого первого посещения Японии европейцами все изменилось: в 1868 году пал японский феодализм и деизм: шегуна заточили в Шизуоку и микадо до того время опекаемой и охраняемый сам взял в руки бразды правления. Успех Иеясу зависел от того что он умел держать в страхе и повиновении себе феодальных [547] владетельных князей и вместе с тем не ронял престижа микадо. Окружив последнего большим придворным штатом, он под видом оказания почестей главе государства держал при микадо войска которые, именуясь гвардией, были сторожами и тюремщиками микадо. Когда Иеясу уже окончательно укрепился во власти, он уступил место свое сыну своему. Сделав наследника своего шогуном он удалился на родину в Шизуоку где и прожил до конца дней своих. Теперешний свергнутый шогун Кейки потомок Иеясу.

Заканчивая ряд блестящих предков своих шогун с достоинством, говорят, переносит превратности судьбы. Гид наш повествуя о первом и последнем шогуне говорил шепотом как бы из благоговейного страха и почтения вблизи резиденции шогунов перед личностями столь высоко стоявшими еще в недавнем прошлом.

Выехав из города Шизуоки мы дорогой в будийский монастырь Ринзажи пересекли долину с рисовыми полями и чайными плантациями. Миновав по узкому проселку равнину, мы у самого подножие гор достигли монастыря. За главными воротами идет лестница по бокам которой по склону горы среда роскошной зелени расположены капища. Уголок здесь чудный: монахи, как везде так и в Японии, умеют выбрать себе места для созерцательного времяпрепровождения. У ворот монастыря между колонами стоят по бокам две фигуры. Изваяния эти крупнее роста человеческого. Они за железною решеткой, внизу перед ними балюстрада. Это Hio-Strang men, как перевел нам гид, это силачи устрашающие демонов и отвращающие злых духов витающих в воздухе, которые намеревались бы нарушить покой обители. Статуи эти изображают свирепых, ярых мужей со зверским выражением лица, осклабленными зубами, открытыми ртами, как бы пастями, высунутыми и крючком загнутыми языками, глазами на выкате. Мускулатура их чрезмерно развита; поза их отважная, вызывающая, угрожающая. Эти пугала выкрашены в ярко-синий и красный цвет. На железной решетке, на сетке проволочной за ней и на самих фигурах заметны были белые комки, чего-то, я принял это за птичий помет, но оказалось что это жеваная бумага на которой писаны молитвы. Страдающий тем или иным недугом богомолец пишет название болезни своей на бумажку, на которой напечатано молитвенное воззвание к этим Нио. Бумага разжевывается и выплевывается на фигуры; если она пристанет к ней, то молитва считается принятою и есть надежда на исцеление, то есть, на переход болезни с богомольца на истукана, если же комок жвачки пристанет к сетке или решетке, то заряд пропал. [548]

По длинной лестнице поднялись мы в приемную монастыря. Здесь мы ждали разрешения настоятеля быть допущенными к осмотру обители. У нас попросили визитные карточки; пока их носили к настоятелю и докладывали о нас, нам предложили превкусный чай. От того ли что мы пили этот чай на месте его произрастания, или от того что он заварен был по нашему, кипятком, а не горячею водой, как заваривают свой чай Японцы, чай нам пришелся по вкусу. Поданный к чаю мармелад и бисквиты были снабжены выдавленными на них гербами монастыря. В Японии геральдика в большом ходу и не только самураи, но и монахи главных и важнейших монастырей носят свои гербы вытканными на платье. Гербы приходятся на плечах и спине. Японские гербы очень просты по рисунку: они или геометрические фигуры или цветы схематического рисунка. Очень прост герб самого микадо, это кружок с исходящими из него расходящимися линиями соединенными полукругами; в общем он представляет хризантемум в упрощенном виде; герб этот похож на пуговицу или на кокарду.

Наконец, мы допущены были к осмотру. Из наших карточек вряд ли монахи могли узнать кто мы такие; гид что-то долго толковал послушникам относительно нашей карточки, вероятно, гиду было трудно объяснить наше социальное положение и подобрать что-либо соответствующее ему в Японии. Нас как-то особенно предупредительно приняли в этом монастыре который, как и сам город Шизуока, редко посещается иностранцами. Быть может монахов заинтересовало то обстоятельство что к ним заглянули одновременно туристы из Сибири и Австралии (наш спутник по Японии был австралиец-чиновник на английской службе отродясь не бывавший в Англии). Нам показали все закоулки монастыря. Все здесь вертится вокруг и около Иеясу: показывают комнату где он учился грамоте, свитки картин и писаний которые принадлежали ему когда он под старость почил от дел своих и проводил время на лоне природы здесь. Очень интересны вещи его домашнего обихода, все просто, солидно и изящно; таковы: его чайный сервиз, походная аптека, туалетные принадлежности; эти лаки и фарфор разумеется высшего достоинства и не имеют теперь цены. Все хранится благоговейно и все эти драгоценности составляют предмет зависти других монастырей. Самые капища монастыря Ринзажи не представляют ничего особенного и не отличаются ничем от многих виденных нами капищ.

В Шизуоке нам показали японскую гостиницу Дайто-Кван. Ход со двора; на ступенях пред входом стоят геты, сандалии [549] и соломенные подошвы; полы везде покрыты татами — циновками; входят в гостиницу и ходят по ней в чулках или босиком. Не далеко от входа за низкою решеткой на полу сидит кассир, по бокам его по писцу, это контора гостиницы. Убранство здесь как и во всех остальных помещениях просто и вместе с тем практично и изящно. Влево за решетчатою перегородкой посетителям видна идеально чистая кухня; вправо толетые тяжелые двери покрытые алебастром; за ними кладовые, в которых хранятся футоны (тонкие, жидкие матрасы в роде наших стеганых одеял) и киримоно (халаты). Это несгараемое помещение (алебастр покрывает не одни двери, но и глинобитные стены). В случае пожара кладовые эти сохраняют в целости нагроможденное в них добро. Каждый гость при остановке в гостинице получает несколько футонов на время своего пребывания в гостинице и ему выдается свежее киримоно. Прислуга путешественников помещается всегда рядом со своими господами. Распределение гостей очень легко и удобно в этом доме, в котором все внутренние стены разборны и подвижны. Они вдвигаются на ночь, раздвигаются днем. Стены могут быть убраны и сложены как ширмы или щиты. Большую комнату можно превратить в ряд маленьких комнат; несколько комнат, раздвинув стены, можно разгородить и преобразовать в большую залу. Вся гостиница была без мебели; кое-где по углам были полки и столики для постановки на них ваз с цветами, но не на что ни сесть, ни лечь. Купальни и все принадлежности к ним устроены были очень просто, но удобно. Ванны — это круглые полубоченки в которых купаются единолично; басейн таких размеров что в нем несколько человек гостей разом могут окунаться и плескаться в горячей воде; есть раздевальная комната, комната с умывальниками; особая комната для полоскания рта и чистки зубов. Японцы, страна которых окружена морем, береговая линия у которых длинная, не пользуются морскими купаниями; они и в реках и озерах не купаются, за то каждый из них ежедневно берет горячую ванну градусов в 32 до 34 по Реомюру. Все блистало чистотою в гостинице где было так просторно при отсутствии мебели; пыльно было только в каморке у входа в здание где сложен был уголь. При простоте и густоте поражало изящное сочетание окрасок стен и обоев: Японцы молодцы в том что касается легкой, изящной отделки жилищ. Деревянная облицовка была лакирована, полирована или матовая, нигде пылинки не было видно на ней. Вот место где бы жить предрасположенному к чахотке человеку: здесь, при простоте, обилии света и воздуха, при отсутствии пыли вполне [550] вполне санитарная обстановка, приближающаяся к идеалу, о котором мечтают гигиенисты. То чего ищут на западе, на востоке оказывается осуществленным.

По дороге на вокзал гид остановил наши дженрикши желая показать нам как готовят рыбное тесто, один из важнейших продуктов продовольствия, которые массою запасают в прок: после риса рыбное тесто играет первую роль в пищевом довольствии Японцев. Под огромным навесом мы увидали несколько десятков полунагих рабочих растиравших вареную рыбу с мукою, все делалось ручным трудом; масса физической мускульной силы шла на то что могло бы быть произведено самыми простыми, примитивными механическими приспособлениями. Тесто замешивалось на кунжутном масле. Рыба вся морская; подобных осмотренной нами фабрик, говорят, множество по морскому прибрежью.

Мы выехали из города Шизуоки в 2 часа пополудни и только в 10 часов вечера прибыли в столицу Японии, Токио. То что мы за этот, но здешнему долгий, переезд видели из окна вагона было менее интересно нежели то что нам пришлось наблюдать в самом вагоне. Пейзаж был тот же что между Киото и Нагайей, хотя мы двигались теперь на север. Видны были рисовые поля на первом плане, а вдали синели цепи гор.

С нами ехал в общем вагоне второй (по нашему товарищ министра) военный министр при двух адъютантах. Министр был среднего роста по японскому маштабу, низкого роста по нашему. Генеральский мундир его европейского покроя, его лацканы, его лампасы и кепи не придавали воинственного вида его мизерной фигурке. Молодые адъютанты были желтолицые, типичные Японцы; они затянуты были в безукоризненно сидевшие на них мундиры. Остальные пасажиры были Японцы в национальных дорогих шелковых костюмах с голыми руками и непокрытыми головами. На станциях все покупали газеты и особые прибавления к ним возвещавшие о только что одержанных над Китайцами победах. Разговор в вагоне сначала был общий; говорили непринужденно и вольно; ни подобострастия со стороны лиц в партикулярном, неформенном платье, ни чопорности, заносчивости и важности со стороны военных не было заметно. Между лицами в киримоно, как объяснил нам гид, был член японского парламента. Мы таким образом имели пред собою цвет японского общества и могли любоваться сановниками современной Японии. Разговор значительно оживился когда после телеграм на сцену явился саке; генерал угощал и его со свитою угощали. Много было выпито саке, этого на наше хлебное вино похожего [551] напитка. Признаки опьянения были у всех на лице, но все подвыпившие держали себя крайне сдержанно и прилично, ни крика, ни шума не было, разговор всей компании не был даже достаточно громким чтобы заглушить шум катившегося на всех парах поезда. Интересно было наблюдать как вместе с усиливавшимся действием выпивки и общей развязности разговор и поведение утрачивали цивилизованный характер, так сказать, и в них стала выступать все более и более азиятчина. Все сидели теперь положив ноги на сиденье; сначала Японцы, как это ни было им трудно, свешивали ноги с сиденья по-европейски. Теперь же мало-по-малу подобрали ноги под себя: сперва одну, а потом и всю пару. Генерал для удобства отвязал себе шпоры. Он и офицеры были жалки и достойны сострадания в этих национальных позах; те которые были в киримоно и чулках привольно разместили свои члены, но военные в сапогах и панталонах в обтяжку были стеснены. Наговорившись вдоволь, многие задремали и тут опять обнаружилась разность в удобстве костюмов; в вагоне было душно и жарко; военные, затянутые в суконное платье, томились и не могли заснуть, а лица в неформенном платье и чулках сняли с себя по два, по три киримоно и благодушествовали в оставшихся еще на них легких шелковых киримоно.

В данном случае японский костюм был по нашим понятиям и по нашему мнению нескромен; не говоря уже о том что при широких раструбах рукавов руки обнажены подчас были выше локтя, киримоно распахивались и не покрывали голых ног по самые колена. Эта своеобразная публика в вагоне первого класса могла дать понятие о реформах в Японии. Коренного преобразования далеко еще нет. Есть изменения государственного строя, оживление промышленности и торговли, но насаждения западной культуры еще нет. Замена ли эта лучшим, ремонт ли, починка ли эта перестройка и перетасовка всего — покажет будущее; пока один только общий хаос и много комичного в этой комедии с такою быстрою переменой декораций. За последние тридцать лет Япония изменилась и преобразовалась. По мнению Японцев, она догоняет западные страны; по мнению резидентов-европейпев хорошо знакомых с Японией и с Японцами, она опошливается и не столько выигрывает для себя, сколько служит международным интересам. Природными богатствами Японии по преимуществу пользуются иностранцы: из ее произведений и труда ее жителей извлекают себе пользу европейцы и Американцы.

П. С. Алексеев.

Текст воспроизведен по изданию: Путевые заметки по Японии (Из дневника) // Русский вестник, № 6. 1900