ВЕНЮКОВ М. И.

ОЧЕРКИ ЯПОНИИ

О сношениях Японии с иностранцами.

Неудержимый поток исторического движения увлек наконец Японию после двухвековой замкнутости в широкий круг всемирных сношений. Счастливая своим положением в умеренном поясе Великого океана, богатая естественною производительностью и, еще более, трудолюбием и способностями своих обитателей, Япония ныне идет к тому, чтоб поравняться с передовыми народами Старого и Нового света в просвещении, промышлености и внешнем могуществе. Японцы имеют уже пароходы, управляемые собственными офицерами и матросами, нарезное оружие, регулярные войска, арсеналы, механические заводы и множество изделий европейского образца для домашнего обихода, которых у них небыло не далее 15 лет назад. Природная любознательность их проснулась от долговременного застоя, и молодежь, из лучших родов, рассеялась уже по большим городам Европы и Америки, чтобы приобрести все те познания, которые нужны ее отечеству и которых недостает ему. Узы, связующие Японский архипелаг с Америкой и Европой [284] становятся все тесней и тесней, и нет сомнения, что совершающийся ныне переворот будет также важен по своим последствиям для восточно-азийской островной группы, как реформа XVIII столетия была важна для России. Конечно, возникшие при этом борьба начал общественных и столкновения с иностранцами тяжелы для японской народности и замедляют правильный и спокойный ход ее развития; но можно надеяться, что для 35 миллионов народа способного, патриотического и совершенно одноплеменного, эти явления преходящи и что рано или поздно этот народ войдет полезным и даровитым членом в семью образованных наций, опередив все другие народы Востока.

Япония ныне, как и в XVI веке, без больших затруднений открыла сношения с западными народами. Несмотря на тяжелые потрясения, испытанные после первого водворения европейцев, потрясения, которые живо сохранялись в народной памяти, — японцы приветливо встретили американские суда, которые решились проложить дорогу в заповедный дотоле край. Договоры с Америкой и Россией, не смотря на естественную в этих случаях осторожность, потребовали для заключения лишь по нескольку месяцев, последующие же нации трактовали всего по нескольку дней, а теперь важнейшие города империи имеют целые колонии европейцев — купцов, судохозяев, банкиров, чиновников миссий и даже военных. Как это случилось и почему, здесь стоит рассмотреть с некоторою подробностью. [285]

I.

Япония не была известна в Европе до XVI столетия. Хотя Марко-Поло упоминает о ней в своем Il Millione под именем Чипанго и причисляет к странам богатым естественною производительностью; но ни сам он в ней не был, ни обстоятельных сведений из китайских источников о ней не имел. Греки же и римляне вовсе не знали этого государства, даже по имени. Первые прибывшие в него европейцы были португальские мореходцы или искатели приключений. Португалия в XVI веке была, как известно, сильной морской державой; в два столетия перед тем она охватила своими открытиями почти всю Атлантику, Индейский океан и даже берега отдаленной Китайской империи. Мадера, острова Зеленого мыса, Гвинея, Конго, Монопатама принадлежали ей в Африке; на азиатском материке она владела обширными поселениями в Ост-Индии, где главный город, Гоа, носил название «индейского Рима». Даже в Зондском архипелаге и на востоке от Индо-Китая у португальцев были фактории и конторы. Макао составлял крайнее к северо-востоку звено этой золотой цепи торговых колоний, охватывавших с юга весь Старый свет. Здесь, как в испанской Америке, кипела жизнь, полная тревог, промышленной предприимчивости и романтических стремлений в неведомые дотоле страны. Один и тот же португалец времен Альбукерка бывал часто солдатом, купцом, матросом и, если нужно, морским разбойником. Цель определяла средства, и [286] не было жертвы, которой бы не принес предприимчивый и решительный авантюрист той эпохи, чтобы обогатиться чрез открытие новых стран или прославиться завоеванием их. В числе таких искателей приключений одно из видных мест занимает Фернандес Мендес Пинто. Ему принадлежит честь сообщить первые достоверные сведения об Японском архипелаге, куда его занесло бурею вместе с двумя другими португальцами, находившимися на торговой китайской джонке. Пинто сам относит это событие к 1545 году, и это показание сходится с показаниями японцев, хотя и лишает его права на первенство открытия Японии, которое остается за другими авантюристами — Франциском Зеймото и Антонием Пейхото (Бесполезный спор о первенстве открытия, кажется, может быть прекращен соглашением, здесь изложенным. Известно, что Фрейсине считал первыми открывателями Японии Пинто и двух его спутников Христов. Баралло и Диего Зеймото; Маффеи же, а за ним Тунберг, приписывают честь открытия Антонию Мото, Франц. Зеймото и Ант. Иейхото. Японские летописи уничтожают противоречие, прямо указывая, что неведомые дотоле иностранцы показывались дважды у берегов их страны — в 1543 и 1545 годах. Следующее место из японских хроник, приводимое Зибольдом, объясняет притом, что Пинто, как случайный пассажир китайской джонки, не мог быть первым: «При микадо Конара и при сиогуне Ионе-Фаро в октябре 1543 года иностраный корабль пристал к берегу Танега-Сима (и так южнее Киусиу), близ Куры. Люди, составлявшие экипаж, числом до двух сот, казались очень странными; язык этих незнакомцев был непонятен; отечество их было столько же неизвестно, сколько и они сами. На корабле находился китаец, по имени Гагу, понимавший грамоту; от него узнали, что этот корабль нань-бань (южных варваров). 26 числа его ввели в порт Аку-оки в С. З. части острова. Губернатор приказал обследовать его при посредстве японского бонзы, который служил переводчиком с китайского. На корабле находились два начальника южных варваров, Мура-Сиукия и Криста-Мута. При них было огнестрельное оружие; тут впервые узнали японцы этот род оружия, равно как и составление пороха. — Ясно, что судно было не китайское, а европейское, и португальцы узнают в Муре-Сиукие и Кристе Муте своих соотечественников Ант. Мото и Франц. Зеймото. — Ср. Hawks, Amer. Exp. стр. 29.). Берег, к которому пристал Пинто и его [287] спутники, был провинция Бунго на Киусиу, самом южном из больших островов Японии. Вслед за открытием начались и торговые сношения португальцев, а в 1549 году они доставили на японскую землю и первых миссионеров-иезуитов, постоянных спутников тогдашних католических «открывателей». При крайней веротерпимости японцев дела этих миссионеров с первого же раза пошли очень успешно, тем более, что вождем их был известный Франциск Ксавье, человек превосходных способностей и нелицемерно пламенных убеждений. Португальские миссионеры уже на малабарским берегу Индии встречались с японцами, которым выезд из отечества был дозволен тогда; а потому нет ничего удивительного, что Ксавье, высадившись в Бунго, умел уже говорить по-японски, хотя миссионеры уверяли потом, что святой [288] получил дар многоязычия свыше, подобно апостолам. В числе японцев были христиане и прежде, чем миссия иезуитов прибыла в их отечество. Так некто Ханзиро, молодой офицер, бежавший из Японии, где его обвиняли в убийстве, был окрещен в Гоа. Японское правительство не препятствовало пропаганде, и о том, как она была успешна, мы узнаем из слов самого Ксавье: «я не умею достаточно наговориться с Японцами; по истине, они услаждают мой слух».

Торговые сношения с Япониею были чрезвычайно выгодны португальцам. Обыкновенный процент при их оборотах был сто на сто, иногда же и более. Один купец в Макао обогатился до такой степени, что сокровища его сравнивали с сокровищами Соломонова храма. Общий голос говорил, что португальцы нашли в Японии «золотую жилу». В 1556 году они уже торговали, кроме Бунго, в Фирандо и Нагасаки, из которых последний, владеющий превосходным портом, был основан собственно для сношений с ними Сумитандою, князем-христианином Омуры. Торговля эта велась частью купцами, частью самими пастырями новообращенных японских душ, иезуитами. Это то последнее обстоятельство и было потом причиною зол, совершившихся в Японии с португальцами и вообще с христианами. Жадность, чувственность и надменность католического духовенства, упоенного успехами, не знали пределов. Но впрочем до конца XVI столетия сношения [289] португальцев скорее разрастались, чем падали. Город Нагасаки, благодаря их торговле, получил такое значение, что был сделан императорским, то есть сиогун присвоил себе право извлекать из него доходы, отняв это право у местного князя Омуры. Притом и нравственное влияние португальцев было очень сильно в той юго-западной части Японии, где они имели свои конторы и миссии. В нескольких местах были основаны христианские храмы, между прочим в Миако, центре японской империи и местопребывании микадо; за Сумитандою последовали некоторые другие аристократы, и пропаганда «ловцов душ» делала большие успехи, так что когда однажды приверженцы местных религий вздумали открыто притеснить христиан, то были разбиты ими. Аристократический член иезуитского ордена, Луис-де-Альмеида, был принимаем японскою знатью, как человек самого высокого сана, почти как святой. В 1586 году иезуитам удалось даже склонить японцев-христиан отправить посольство в Рим для поклонения папе («Тому, кто должен быть обожаем и кто заступает место царя небесного на земле», как выражались князья Бунго и Омуры в своих посланиях, конечно по внушениям миссионеров, в излишней ревности не замечавших даже, что такие речи не могли нравиться напр. микадо.). Но скоро эта звезда прозелитизма начала угасать. К жадности, сладострастью и спеси (Важничанье монахов было так велико, что начальники их, подобно японским владельцам и сановникам, показывались на улицах только с большим кортежем, и был случай, что епископ не хотел уступить дороги князю, с которым встретился, между тем как народ повергался ниц перед этим князем.) проповедников присоединились еще [290] распри в среде их самих и, потом, вмешательство их в политические дела страны, что было скоро замечено японским правительством. Известию, что иезуиты повсюду не ладили с францисканами и доминиканами; протестанты в XVI веке были крайне недружелюбны с католиками: это повторилось в Японии и, не ускользнув от внимания народа, скоро уронило в глазах его христианскую веру. Что касается до политических видов иезуитов, то предание сохранило очень характеристический разговор, в котором сиогун Фидейози, на вопрос одному португальскому монаху: «как могло его маленькое отечество покорить столь обширные страны?» — получил ответ: «очень просто; мы сначала покоряем чужеземцев духовно, обращая их христианство, а потом становимся и политическими властителями». — В 1637 году раздражение японского правительства против проделок иезуитов достигло наконец своего предела и вызвало кровавую бурю. Португальцы были изгнаны навсегда из Японии; последние представители их перевезены в 1640 году в Макао; японцам, во избежание принятия ими христианства запрещено оставлять страну, и 37.000 христиан, воспротивившихся Правительству, были истреблены в одной Симабаре (Указ японского правительства от 1637 года гласил следующее: Ни одно японское судно, ни один уроженец Японии не может выйдти из своей страны; нарушителям — смерть; судно и груз конфискуются. Всякий японец, вернувшийся из чужой земли, подвергается смерти. Тот, кто откроет христианского священника, получит вознаграждения от 2 1/2 до 3 т. р. сер. и пропорционально за каждого христианина. Все племя португальцев и испанцев, с женами и детьми, изгоняется. Ни один благородный японец или воин не может ничего покупать у европейцев. Гонения на христиан впрочем начались задолго до 1637 г., еще при сиогуне Фидейози (†1698); но только они не были столь всеобщи, как последнее, искоренившее в Японии следы христианства. Известно, что нынешний папа Пий IX, чтобы подогреть усердие новых миссионеров, произвел множество мучеников той эпохи в святые.). Попытка португальского [291] правительства возобновить сношения повела лишь к тому, что все посольство его в 1641 г. было захвачено и предало смерти, за исключением нескольких лиц (Kaempfer. Послам и всей их свите (71 челов.) отрубили головы; исключили только некоторых низших служителей, чтобы они могли передать своим соотечественникам страшное известие... Корабль сожгли на другой день, а уцелевшим людям показали место казни и головы их товарищей, разложенные на досках... «Японцы так желали истребить самое воспоминание о христианской вере что не спросили даже 700.000 экю, которые купцы в Макао были им должны».).

Кроме португальцев с Япониею еще в начале XVII века начали сноситься голландцы. Они, как еретики, не были конечно наделены папскою буллою, которая бы давала им право собственности на открываемые земли; но это не мешало им вести деятельную [292] торговлю на всем Зондском архипелаге и в полуденной Азии и иметь там конторы. Молва о неисчислимых выгодах португальцев от японской торговли заставила их подумать об открытии пути и на крайний северо-восток тогдашнего азиатского мира. С этою целью снаряжена была флотилия из пяти судов, под начальством Иакова Магу, и в июне 1598 г. отправлена с острова Текселя к берегам Японии. Эскадре этой однако непосчастливилось в пути; сам адмирал умер еще не доезжая до южной оконечности Америки, а корабли должны были зимовать в Маггелановом проливе, где оказался недостаток в провизии. Один из них впрочем достиг 11 апреля 1600 года провинции Бунго и был принят гостеприимно японцами. Но едва узнали о том иезуиты, как объявили голландцев пиратами, и последние вероятно были бы казнены, если бы сам император, бывший тогда в Осаке, не потребовал к себе командира голландского судна, Адамса, и одного из его спутников. Допросив их, он сохранил им жизнь, но конфисковал корабль и оставил экипаж пленным в Японии. Скоро однакоже личные качества Адамса, который собственно был англичанин и первоначально только служил у голландцев лоцманом, приобрели ему уважение знатных японцев и даже самого сиогуна, для которого он построил два корабля. Поэтому, когда в 1609 г. прибыли в Японию два новые голландские судна, Адамс и товарищи были отпущены, и голландской нации предоставлено право торговать в Фирандо. [293]

Основанная ими фактория на этом острове первоначально была сбором бедных хижин, но скоро обогатилась и прекрасно обстроилась. Голландцы свободно торговали в Фирандо, не занимаясь религиозною пропагандою; но кажется, что они были однажды замешаны в политические междоусобия японцев, и это повело к истреблению большей части членов фактории. В 1639 году, при изгнании португальцев, голландцам грозила та же участь, ибо, говорили японцы, «вы также верите во Христа, в деву, Марию и пр.»; но голландцы, по общему показанию современников, отозвались, что они не христиане, а голландцы, и тем спасли себя от изгнания (Gawks, Am. Ех, 42.; впрочем Гаукс несколько предубежден против голландцев и охотно заимствует у старых писателей именно те подробности, которые могут их выставить в невыгодном свете. Шарлевуа приводит текст речи, произнесенной послом сиогуна пред уничтожением фактории в Фирандо. «Грозный император японский, повелитель и владыка мой, известился за верное, что вы христиане и одной веры с португальцами. Вы празднуете воскресенье, считаете время с рождества Христова и означаете годы этого счисления на ваших постройках; ваш главный закон — десять заповедей; молитва ваша составлена Иисусом и вера ваша — вера его учеников. Вы обливаете ваших детей водою при самом их рождении и совершаете обряд евхаристии; книга ваша — евангелие; пророки и апостолы — ваши святые. Словом, — к чему входить в дальнейшие подробности? — ваша вера та же, что португальская; — если и есть разница между вами, то она нам кажется незначительною. Мы всегда знали, что вы — христиане; но видя вас врагами португальцев и зная, что вы противились водворению их веры в нашей земле, мы полагали, что верования ваши различны. Император узнал противное и нарочно прислал меня сюда объявить, что вы должны срыть жилища ваши и другие постройки, на которых выставлено имя Христа, что не должны вы отныне праздновать открыто день воскресенья, чтоб имя это вышло из памяти народной в Японии; что отныне капитан ваш» и пр... «Помните, что малейшее сопротивление этому предписанию подаст несомненный повод сомневаться в повиновении вашем повелениям императора». Зибольд, повторяя эту речь, говорит: начальник фактории, Кокебекер, отвечал: приказания его величества будут исполнены в точности», и тотчас же начал срывать здания. Здесь можно прибавить, что голландцы свою склонность к монопольной торговле простерли так далеко, что помогали японскому правительству в истреблении христиан, бомбардируя берега Симабары.). Только участь их с того [294] времени изменилася к худшему. Факторию приказано было перенести из Фирандо в Нагасаки, под ближайший надзор императорского правителя, и тут голландцы поставлены в самые тягостные условия, которым они и подчинялись более двух столетий из видов корысти. Маленький искуственный остров Децима, у набережной Нагасаки (85 сажен длиною и 35 шириною. Теперь Децима изменила свой вид и память о ней сохраняется лишь в виде модели в гагском музеуме, да в виде рисунков, находящихся во многих «Путешествиях».), был обращен в нечто в роде тюрьмы, из которой голландцы не могли отлучаться почти никуда и где за ними непрерывно следили многочисленные шпионы в лице переводчиков, [295] факторов, полицейских солдат и проч. Торговля ограничена двумя — тремя судами, которые могли прибывать ежегодно, и самый обмен товаров дозволен на крайне стеснительных для голландцев условиях. Золото и серебро, которого массы были долгое время вывозимы ими, было запрещено к вывозу из Японии; небольшой кружок купцов, связанных тесными узами с иеддоским двором, имел исключительное право торговли с ними; зависимость от переводчиков и факторов была так велика, что голландская компания должна была ежегодно вносить в сметы около 100.000 рублей на подарки им. Самые здания в Дециме остались японскою собственностью, и голландцы должны были платить за наем их большую сумму (до 13.000 р. с.), не имея возможности их купить. Вечером, после солнечного заката, все члены фактории должны были находиться дома, и когда в конце XVIII столетия одного прислужника недосчитались, то тревога была огромная, ибо японцы полагали, что он проник внутрь страны (Thounberg. Скрывшийся человек был прислужник Тунберга, заснувший где-то в сарае, внутри фактории. По розысками японские чиновники не упустили случая порядком избить его за то, что не был на лицо при вечерней поверке людей, принадлежащих к фактории.). Голландцам не дозволено было иметь при себе жен (В 1817 г. начальник голландской фактории, Блумгоф, хотел удержать при себе в Дециме жену свою, привезенную им из Батавии; но на это японцы не согласились. Зибольд.); прижитые от японских [296] женщин дети считались японскими подданными и не могли оставлять страну или воспитываться в фактории. Единственное развлечение, которое затем оставалось, это было путешествие раз в год (а потом раз в 4 года) в Иеддо, которое однакоже вело к большим расходам на путь и подарки и которое совершалось неизменно по одной и той же дороге, под строгим надзором многочисленной чиновничьей свиты. Японцы так ревниво смотрели на всякую возможность политического и религиозного влияния голландцев, что едва кто-либо из членов фактории приобретал основательные познания в их языке, как они старались об удалении такого лица из Японии. Священные книги, которые находились на прибывающих кораблях, тотчас по приходе в порт отбирались и хранились под замком до самого того времени, когда корабль уходил обратно. Сами японцы охотно учились по голландски, даже покупали европейские сочинения; но из японских книг географические были запрещены не только к вывозу из страны, но и к покупке их голландцами. Японцы-переводчики и медики учились иногда у врачей фактории европейской медицине; но не хотели позволять этим врачам собирать целебные травы, ибо это влекло за собой проникновение их внутрь страны. Тунберг, который был очень уважаем многими японскими чиновниками, мог однакож добиться от них позволения гербаризировать в окрестностях Нагасаки только за месяц перед отъездом своим, в конце зимы и начале весны. Даже [297] в городе, когда голландец хотел совершить прогулку или посетить кого-либо из знакомых, он должен был просить согласия губернатора и по выходе из фактории бывал окружен шпионами. Строгости эти постепенно усиливались. Так во времена Кемфера (1690) японцы ограничивались только надзором со стороны, а при Зибольде (1830) стало уже необходимостью не только иметь непосредственно с собой полицейских в большем числе (20-30), но еще угощать их на собственный счет. Жалобы на такие стеснения приводили лишь к тому, что их обращали в обычай, а голландцам отвечали, что их держут в стране лишь из милости и из уваженья к данному раз позволению; если же они не хотят подчиняться распоряжениям японских начальств, то могут во всякое время выехать из Японии. После этого кажется очень простодушным или же ироническим замечание Тицинга о «неудобствах», которым подвергались голландцы ради торговых выгод.

Как велики были эти торговые выгоды, голландцы, конечно, старались скрывать, и даже в специальном труде Мейлана нет подробных на то указании; но по некоторым известиям можно без большого труда составить себе понятия. Рога единорога, Monos monoceros, конечно самый дорогой товар, ценимый японцами как универсальное средство, — продавались по 4.500 р. сер. за фунт. Многие изделия оптические и галантерейные, слоновая кость и проч. приносили также огромные выгоды. От того голландцы ревниво [298] охраняли свою монополию и всячески препятствовали возобновлению сношений с Япониею других европейских народов до самой половины настоящего века (Первое отступление от этого правила голландское правительство сделало в письме короля Вильгельма к сиогуну Иеоши в 1844 г., когда, под влиянием успеха англичан в Китае, король советовал японцам заблаговременно подумать о сближении с чужестранцами, «которые рано или поздно могут силою добиться того, что теперь им может быть дано добровольно и следов. на выгоднейших условиях». На это предложение был дан вежливый, но решительный отказ. Гаукс.). Но впрочем торговля их с течением времени не только не возрастала, а падала. В конце XVII столетия ее размеры можно было ценить в 500 т. р. с. по ввозу и более 1 мил. р. с. по вывозу; а в 1846 г. ввоз не превышал 140 т. р. с. Особенно повредили голландцам, революционные войны и последовавший за ними захват всех владений Голландии Франциею или Англиею. В XIX веке в Дециму приходил постоянно уже один только корабль, а не два или три; число членов фактории уменьшилось до шести и обороты едва покрывали расходы. От того голландцы и явились первыми агитаторами в пользу открытия японских портов для всех вообще народов, при чем и они, надеялись повернуть свои дела к лучшему. С 1854-58 года эти надежды исполнились; но Голландия ныне уже занимает одно из самых последних мест в числе наций, производящих торговлю с Японией.

Наравне с голландцами и португальцами торговали [299] в XVII веке с Япониею и англичане. Начало их сношений относится к 1613 году, когда корабль ост-индской компании «Clove», под начальством капитана Джона Сариса, прибыл в Фирандо с письмами короля Иакова к японскому императору и князю Фирандо и с грузом товаров. Сарис немедленно вошел в сношения с местными властями, а потом, приняв к себе на борт Адамса, отплыл в Иеддо, чтобы там представить императору подарки короля и заключить договор о торговле. Это последнее ему удалось как нельзя лучше, и после кратковременных переговоров с секретарем сиогуна, он получил торговый патент, который в извлечении стоит здесь привести, чтобы показать, на каких широких основаниях японцы тогда открывали сношения с чужеземцами, не смотря даже на вмешательство их в дела страны и неприятные для местных властей столкновенья между собою (Столкновения между различными европейскими нациями в Японии были довольно часты и носили столь неприятный характер, что однажды тайкун был выведем из терпения повторившимися жалобами испанцев и португальцев на голландцев. Он выгнал жаловавшихся и объявил им, что «если бы черти из ада посетили его государство они были бы приняты как ангелы, как скоро вели бы себя согласно законам страны». Жалоба была — политический донос. Рендаль.).

«1. Мы даем, говорит указ, подданным короля Великобритании, а именно Сэру Томасу Смиту, губернатору, и всей ост-индской купеческой компании, позволение свободно входить в каждый из [300] наших (Наших, то есть, императорских, лежащих в непосредственных владениях сиогуна, в чем можно видеть зародыш новейшей политики тайкунов, которые желали, чтобы все выгоды иностранной торговли принадлежали им лично, а не князьям, феодальным владельцам.) портов нашей японской империи, с их кораблями, товарами, без всякого препятствия для них самих или их имущества, пребывать там, сколько пожелают, покупать, продавать и менять по принятым ими повсеместно способам, и отъезжать по их усмотрению».

«2). Мы даруем им свободу от пошлин на все их товары, как на доставленные ныне, так и на те, которые будут привезены в последствии или вывезены из нашего государства в другие страны».

«3. В случае кораблекрушения или опасности наши подданные будут не только помогать потерпевшим несчастие англичанам, но и возвращать им спасенные части груза».

«4. Если кто-либо из английских купцов умрет вне Японии, то его имущество (здесь находящееся) будет отдано в распоряжение его соотечественников; за расхищение такового нашими подданными они будут наказываемы по нашим законам; на лица же и имущества англичан эти законы не распространяются.

«5. Мы желаем, чтобы при торговле с нашими подданными уплаты делались по условию безотлагательно», и т. д.

Этот указ, свидетельствующий о либеральных понятиях японцев XVII столетия, т. е. той эпохи, когда сами европейские нации строго следовали в [301] торговле меркантильной политике, один способен рассеять предубеждение, долго господствовавшее в Европе, относительно исключительности, замкнутости в себе японцев. Но кроме его сиогун японский написал еще в высшей степени дружелюбное письмо к королю Иакову, где, упоминая о данных его подданным правах, он как бы придает им силу международных обязательств. Правда, через три года после выдачи патента японцы, вероятно для удовлетворения других европейцев, стеснили круг действии англичан, ограничив им доступ в Японию одною гаванью Фирандо; но в этом ничего оскорбительного для их народного самолюбия не было, потому что и другие европейские нации пользовались не большими преимуществами. Фактория была основана в 1616 году и торговая деятельность продолжалась в ней семь лет беспрепятственно, несмотря на зависть голландцев и происки их и католических миссионеров-торговцев. Но в 1623 году англичанам пришлось оставить Японию, по каким причинам, доселе с точностью неизвестно; но вероятно по интригам их европейских соперников. Тринадцать лет спустя они пробовали было возобновить сношения; но прибывшая в Нагасаки флотилия их из четырех кораблей была принята неприязненно, и потом все повторявшиеся попытки (Их было восемь: в 1673, 1791, 1803, 1808, 1813, 1814, 1818, 1849.), до 1849 года, не привели ни к [302] чему, хотя японцы довольно дружелюбно отнеслись к Броутону, плававшему на их водах. Одна из причин долговременного недоверия к подданным королей британских состояла в том, что голландцы успели уверить японцев в тесной дружбе и родстве этих королей с испанскими и португальскими государями, а ненависть к испанцам и португальцам была очень сильна в Японии. Притом некоторые из английских кораблей, приходивших в Нагасаки, напр. Фастон (1808 г.), вели себя весьма подозрительно. Не ранее 1834 года англичанам удалось заключить договор, открывавший им те же гавани, что Соединенным Американским Штатам; с 1858 же года они являются одними из главных торговых деятелей в тех портах, которые японское правительство по трактатам того года обязалось открыть западным нациям. Английский язык есть ныне господствующий в Иокогаме и других местностях, где японцы сходятся с европейцами.

От португальцев, голландцев и англичан перейдем теперь к двум народам, которым суждено было, во второй половине нашего века прежде других проложить чужестранцам дорогу в Японский архипелаг. Народы эти суть американцы и русские. История их сношений с Японией отличается тем, что ни в XVI, ни в XVII веке они не были ей известны и следовательно не оставили по себе, к XIX столетию, преданий неприязненных, располагавших в их пользу. Уже одно это обстоятельство, а также и то, что они не [303] католики, зараженные болезнью теологической пропаганды, позволяло ожидать, что они скорее, чем кто-нибудь разрушат вековые узы, наброшенные судьбою на империю микадо. Близость России и удобство сообщений с Соединенными Штатами по открытому морю также облегчали задачу и давали вероятность успеха. События оправдали такие соображения. Смелые и предприимчивые граждане великой американской республики первые ступили на японскую почву, как представители дружественной страны. Почти одновременно того же добились и русские. Но впрочем не следует забывать, что успеху предшествовало несколько неудачных попыток. В описании американской экспедиции Гаукс начинает историю этих попыток для заатлантической республики с 1831 года; но это не совсем точно, потому что первое американское судно, пробовавшее завести прямую торговлю с японцами, был бриг капитана Стиварта в 1803 году. Стиварт посещал прежде нагасакскую гавань как командир американского торгового корабля, нанятого голандцами для перевоза товаров из Явы в то время, когда на своих судах они боялися плавать из опасения английских крейсеров. Узнав, как выгодна была торговля с Японией, Стиварт пробовал ввести свой груз под флагом американской республики; но позволения торговать ему дано не было. Потом, в течение 34 лет северо-американцы не посещали японских вод; но в 1837 г. ими сделана была попытка, на корабле «Мориссоне». Поводом служило то [304] обстоятельство, что одна японская джонка была занесена бурею и течениями к западным берегам Америки, близи устья Колумбии, и экипаж ее следовало возвратить в отечество. Для этой цели японцы первоначально препровождены были в Макао, и оттуда, при содействии резидентов английского и американского и в сопровождении известного миссионера Гуцлафа, отплыли в Японию. — Но экспедиция не имела ни какого успеха. По прибытии в Иеддо «Мориссон», после коротких и бесплотных переговоров, встречен был выстрелами из пушек и поспешил уйдти в море. Затем он заходил на остров Киусиу, в порт Кагозиму; но и тут ждала его таже участь, так что он отплыл, не успев даже высадить японцев на их берега. Американцы приписывали неудачу свою проискам голландцев; но так ли это было в самом деле, — трудно сказать. В 1846 году, в видах открытия сношений с Япониею, выступило само вашингтонское правительство. Оно снарядило экспедицию из двух кораблей под начальством коммодора Бидля и отправило ее в Иеддо. Едва Бидль вошел на рейд, как был, по обычаю японцев, окружен огромным числом лодок, которые по видимому давали знать, чтобы он удалился. Прибывшие на борт кораблей японские чиновники объясняли, кажется то же самое, но американцы их не поняли. Десять дней простояли суда в гавани и наконец на сделанный вопрос получили решительный ответ сиогуна, что «ни какой торговли с иностранцами не будет допущено, исключая [305] голландцев». Через три года после этого военный корабль «Прибль» был отправлен в Японию для выручки шестнадцати американцев, попавших в плен в следствие крушения их судна; но он уже не имел полномочия трактовать о постоянных сношениях. Коммодор Глин, прийдя на нагасакский рейд, ограничился только исполнением своего поручения и хотя погрозил японцам войною, так как они затягивали дело о выдаче; но ушел мирно из Нагасаки, увезя пленных своих соотечественников. Этим до 1853 года сношения американцев с Япониею окончились.

В 1852 году снаряжена была знаменитая экспедиция Перри, которой впервые удалось победить предубеждение японцев, два века упорно отстаивавших свою совершенную замкнутость. О плавании Перри у нас в России известно мало подробностей, и самый отчет американского коммодора не переведен на русский язык, как бы следовало, в виду того, что Япония нам соседняя нация и что Перри лишь немногим предупредил нашего адмирала Путятина. По этому здесь будет сказано об этом достопамятном предприятии несколько больше, чем обо всех предыдущих. Оно как задумано, так и выполнено было таким образом, что успеха следовало ожидать даже тогда, когда бы японцы сами не почувствовали пользы от сношениях с чужестранцами и довели себя до войны, результатом которой конечно было бы достижение силой того, чего нельзя было получить доброю волею. (Историк экспедиции, Гаукс, прямо говорит, что Перри решился требовать от японского правительства открытия портов не как милости, а по праву (?), хотя и желал прибегнуть к оружию только в крайнем случае (?). Какие именно случаи нужно разуметь под крайними, видно из того, что Перри, еще не вступая ни в какие переговоры, объявил, что он прикажет стрелять по сторожевым японским лодкам, собравшимся около американской эскадры в заливе Ураге, если они не разъедутся.) Перри имел у [306] себя под коммандою целую эскадру из 12 кораблей, в числе которых был 74-пушечный линейный и несколько пароходов. Суда эти, правда, не все сопровождали непосредственно коммодора; но они плавали в соседних с Япониею морях и могли поспеть куда нужно в самый короткий срок. Лично Перри с четырьмя вымпелами, обогнув Мыс Доброй Надежды, прибыл в залив Иеддо 8 июля 1853 г. Голландское правительство на этот раз не только не противилось успехам американцев, но, как уже замечено, поняв всю пользу от широких и общих сношений с Япониею, дало приказание членам своей фактории содействовать коммодору, если встретится надобность. Голландцы даже составили проэкт договора, который казалось им возможным вынудить у Японии. Американский посол однако, не воспользовался их услужливостью, которая притом едва ли могла иметь большую цену, так как положение самих голландцев в Японии нельзя было не назвать унизительным. Он начал с того, что, не объясняя цели своей миссии второстепенным японским чиновникам, сообщил им, что имеет письмо от президента Соединенных [307] Штатов к японскому императору и потребовал, чтобы для принятия этого письма был выслан сановник высокого ранга. После некоторых промедлений, это было достигнуто, и князь Идзу уполномочен был принять письмо с надлежащими почестями. Достигнув этого первого успеха, Перри объявил, что он дает японцам времени до весны 1854 года подумать об ответе и вслед затем отплыл из залива Иеддо. Хотя же вскоре после отплытия американской эскадры тайкун Ие-оши умер, и голландцы, извещая об этом американского посла, объяснили, что по обычаям Японии смерть императора непременно поведет к замедлению дел; но Перри уже в феврале 1854 г. снова был близ Иеддо и встретил там японцев, готовых вступить с ним в дипломатические сношения. Новый правитель империи, князь Иккамоно-ками и значительная партия при дворе сиогуна были в пользу прекращения замкнутости Японии, а потому 31 марта, после дружеских переговоров, подписан был наконец договор, которым представлялось американцам торговать в двух гаванях Японской империи, Симоде и Хакодате, и иметь консула в первой из них. Кроме того американские суда получали право заходить и во все другие порты этого государства для снабжения себя провизиею, водою, углем, и, в случае нужды, для спасения от опасности. Таков был блистательный для первого раза успех американцев в деле, относительно которого со всех сторон слышалися сомнения. Историк экспедиции, Гаукс, впрочем слишком уже [308] хвастливо отзывается об этом успехе и особенно о приемах американского дипломата. Нельзя не заметить, что если бы само японское правительство не чувствовало пользы от прекращения замкнутости страны, то едвали американской эскадре удалось так скоро окончить свое поручение. Но надо отдать справедливость и Перри; он умел себя прекрасно поставить относительно японских уполномоченных и вел дело с твердостью и умом, достойными нации, которой был представителем.

Гаукс по поводу посольства Перри входит в длинные подробности для убеждения своих читателей, что американцы первые достигли цели, в которой в 1853-4 годах стремилося несколько государств. Он не затрудняется при этом насмешливо и даже недоброжелательно отнестись к некоторым из этих государств, особливо же к Голландии, которой приписывают затаенные, коварные замыслы. Но больше всего нападает он на Зибольда, который хотел участвовать в американской экспедиции, получил отказ Перри и потом обнародовал в Бонне памфлет, доказывавший, что честь первого открытия японских портов принадлежит России, а не Соединенным Штатам. Американский, автор при этом так негодует на знаменитого путешественника, что называет его русским шпионом и беспощадно осмеивает его хвастовство, как привилегированного знатока Японии. Об стой полемической стороне сочинения Гаукса не стоило бы упоминать, если бы при этом он не задел [309] и русского посольства, которое, по его мнению, имело целью подготовить поглощение японского государства Россиею с помощью пропаганды христианства и внешней силы, а потом, видя неудобство подобных стремлений, ограничилось тем, что списало американский трактат и выдало его за совершенно самостоятельный. Такие нападки несколько странно видеть в сочинений, скрепленном оффициальною подписью: но я привожу их для того, чтобы показать, как трудно бывает защищать самое правое дело, когда о нем нет публикованных сведений. Несомненно, что адмирал Путятин не списал американского договора, что он мог даже предупредить американцев в окончании миссии, если бы не война с западными державами и не переговоры с Японией о границах, которых американское посольство не знало; несомненно, что и в мыслях русского правительства не было «пропагандой веры и силой поглотить японский архипелаг»; но некоторые насмешливые подробности гауксова рассказа все же нужно оставить не опровергнутыми. Так он говорит, что русский посланник, встретясь с коммодором Перри 12 ноября 1833 года, предлагал ему совокупное содействие по отношению к японцам, но получил «решительный, хотя и вежливый отказ», так как американцы ни для кого не хотели таскать каштанов из печки. Он замечает, что вероятно этот отказ был причиною скрытого недоброжелательства русских к американцам, высказавшегося в памфлете Зибольда, в уверениях, что, по меньшей мере, без [310] содействия Россия американцы ничего не могли добиться (Такого уверения однакоже вовсе нет в обнародованном отчете г. Путятина, где напротив упоминается о пользе, которую приносило русским присутствие американцев в Иеддо.) и проч. Он иронически прибавляет, что англичане, проникшие в Японию также в 1854 году, уже не претендовали на содействие американской эскадры, что они, как деловые люди, вели себя самостоятельно и не вмешивались в чужие дела. Так как сочинение Гаукса довольно популярно во всем образованном мире, кроме России, то мне кажется, что я делаю нелишнее, упоминая здесь об этой стороне его перед русскою публикою.

Впрочем о самостоятельности русских отношений к Японии лучше всего можно получить убеждение из обзора разных попыток к сближению с ней, попыток, совершенно независимых от всяких посторонних влияний и даже отчасти боровшихся с ними. Россия до конца XVIII века, можно сказать, и не знала Японии; владения ее в восточной Азии не примыкали к империи микадо. Хотя поступательное движение через весь север Азии неустанно продолжалось в XVI и XVII веке; но оно не привело русских в прикосновение с японцами (Кроме Камчатки, куда иногда случайно попадались японцы, немедленно впрочем возвращавшиеся к себе домой.*); ибо Россия по нерчинскому трактату 1689 года должна была отступить даже с Амура, не только с берегов Японского моря, владения же микадо [311] еще с 1638 года замкнулись для европейцев. Петр Великий, которого политический гений охватывал все соседние России земли, также не сделал ничего, чтобы сорвать покров с таинственного архипелага, который лежит в пяти днях пути от Охотска и от Камчатки и командует берегами восточной Азии, которые рано или поздно должны были стать достоянием России, потому что политика пекинского двора осуждала их быть пустынными. Русским дипломатам первой половины XVIII века было не до Японии.

Императрица Екатерина первая оценила значение, какое может иметь для России японское государство. Умная, предприимчивая, но в то же время осторожная, государыня эта решилась было завязать непосредственные связи с империей микадо и, быть может, извлечь из этого выгоду для своих восточно-азиатских владений; но сделала это не рискуя унизить достоинство своей империи возможным отказом японцев. С этою целью она в 1792 г. поручила сибирскому губернатору Пилю отправить находившихся уже около десяти лет в Иркутске нескольких японских моряков в их отечество, по «при офицере малого чина и от имени его, губернатора, а не от имени правительства вообще». Поручик Лаксман был послан из Охотска и пристал к берегам Мацмая, где был принят японцами ласково. Местные начальства в порте Астифе благодарили за возвращение пленных, снабдили безвозмездно русских провизиею; но по вопросу о сношениях другого рода объявили, что для [312] подобной цели нужно идти и Нагасаки, как единственный порт, где дозволено приставать иностранцам. Правительство японское дало Лаксману письменное дозволение на приход в нагасакскую гавань; но офицер этот, не будучи уполномочен вести какие-либо переговоры, не пошел туда, а возвратился в Охотск, после чего японцы ждали тщетно прихода русских судов в Нагасаки, удерживая для этого в городе целых четыре года возвращенных пленных, как переводчиков. За смертью Екатерины планы ее были оставлены и возобновились не раньше, как через восемь лет.

В 1804 году напряжена была первая кругосветная экспедиция русских под начальством знаменитого Крузенштерна. Два корабля, купленные в Англии и получившие название Невы и Надежды, вышли из Кронштадта, чтобы посетить северо-восточные берега Азии и северо-западные Америки. Один из сильнейших министров того времени, граф Румянцев, который был виновником посольства графов Головкина и Потоцкого в Пекин, покровительствовал предприятию и предложил соединить с ним дипломатическую миссию к иеддоскому двору. Выбор правительства пал на Рязанова, зятя основателя модной тогда Российско-Американской Компании, который был сделан камергером, произведен в действительные статские советники и назначен посланником. Многочисленная свита должна была сопровождать его в столицу сиогуна, для которого назначено было много ценных [313] подарков. Голландское правительство взялось уведомить японцев о прибытии русской миссии. Но все предприятие кончилось неудачею, и русский корабль, простояв пять месяцев в Нагасаки, вернулся ни с чем. Причинами, без сомнения, были закон об отчуждении от иностранцев, поведенье Рязанова и отчасти происки голландской фактории, видевшей в русских торговых соперников. На счет этого последнего повода к неудаче были получены документальные доказательства, когда в Портсмуте показывалось захваченное англичанами донесение президента децимской фактории, Деффа, генерал-губернатору в Яве. В этом донесении Дефф прямо говорит, что «русские, благодаря внушениям голландцев, получили ответ, который их надолго отучит ходить в Японию» (Головнин, Записки, Ч. I, стр. 160, изд. 1851 г.). Но каковы бы ни были происки нидерландской Ост-индской компании, нельзя думать, чтобы она, представленная очень убого в Японии, могла иметь решительное влияние на правительство Японской империи. Неудачу Рязанова прежде всего нужно приписать предубеждению большинства этого самого правительства противу иностранцев вообще (Но впрочем и тогда нашелся один член совета тайкуна (из пяти), который был в пользу сближения с русскими. См. «Отчет» в.-ад. Путятина, которому сообщили это японские чиновники в 1854 году. М. Сб. 1856.), а потом самому посланнику, его невыдержанности, его спеси и в то же время малой настойчивости. Неудовольствия, поведшие [314] к неудаче, начались чуть не с самого дня прибытия. Именно, при первом свидании с послом японские чиновники потребовали от него таких почестей по отношению к ним, на которые он не мог согласиться: — обстоятельство, которое потом имел в виду Перри и которое, как мы видели, он обошел, отказываясь видеться с второстепенными лицами. Затем возник спор об оружии, которое японцы хотели отобрать у русских и сложить особо, подобно оружию и священным книгам голландских судов, что уже показывало малое с их стороны доверие к русскому правительству и его представителю. Наконец, видя нетерпеливость и невыдержанность посла, японцы стали упорствовать в дозволении ему сойдти на берег, а когда наконец и позволили, то отвели для помещения дом на рыбном базаре, огородив его частоколом, подобно тюрьме. Рязанова все эти притеснения раздражали до высшей степени; но у него не было силы выйдти из трудного положения, потому что во что бы ни стало хотелось быть в Иеддо, а между тем корабль «Надежда» стоял на берегу и чинился. Японцы, конечно, с своей стороны всеми мерами старались не допустить до этого путешествия и в феврале 1805 года объявили послу, что для встречи его едет из столицы важный сановник. Вместе с тем они стали справляться, скоро ли починится русское судно, что показывало, что они желали скорейшего отъезда посольства. В марте наконец прибыл коммиссар сиогуна, из важных чиновников в Иеддо, [315] и тогда Рязанов был приглашен выслушать ответ императора. Для этой цели устроен был особый церемониал, который уже показывал сущность ответа, но которого Рязанов не умел или не хотел отклонить. Посланника посадили в носилки президента голландской фактории, т. е. особы очень неважной, и, пронесли по улицам, в которых двери и окна домов были заперты. Свита его следовала пешком. На другой день после знакомства коммиссара с послом последнему, в особой аудиенции, сопровождавшейся тем же церемониалом, объявлена была решительная воля японского правительства не начинать сношений с Россиею и предложение выехать как можно скорее из Нагасаки. Решение это изложено было в виде повеления сиогуна и объявлено на одном японском языке с предложением Деффу перевести на голландский. Когда же Дефф объяснил японцам, что русские вероятно также мало понимают по голландски, как по-японски; то японцы не хотели более рассуждать, а объявили, что им все равно: будет ли вполне понят русскими указ императора, лишь бы он был исполнен. Казалось бы, что после этого послу русской державы не следовало и минуты терять на пребывание в столь неприязненном крае; но Рязанов дал еще раз унизить себя, согласившись вести переговоры о взаимных подарках, так как от сиогуна были присланы некоторые вещи, и переводчики уверяли, что если посол их не примет от губернатора, то последнему придется распороть себе брюхо. Только [316] 18 апреля 1805 г. корабль «Надежда» оставил нагасакскую гавань (См. Крузенштерна «Путешествие», глава XII.).

Легко понять раздраженье Рязанова после такого неудачного исхода доверенной ему миссии; но ему, повидимому казалось недостаточным приобретенное бесславие. Вне себя от злобы, он, по прибытии в русские владения, дал приказание двум морским офицерам, Давыдову и Хвостову, отправиться с судами их к берегам Японии и отомстить японцам за унижение русской нации... средством весьма близким к пиратству. Хвостов и Давыдов действительно сделали несколько нападений на японские деревни в Курильском архипелаге, а на Сахалине первый из них оставил грамоты за своею подписью, коими объявлял, что остров принят во владение русского императора. Японцы некоторые из этих граммот, или собственно объявлений, показывали потом в Дециме Деффу и в Мацмае Головнину, когда последний попался в плен. Отношения Японии к России очевидно ухудшились от посольства, и ничего нет удивительного, что, по преданию, Рязанов, возвращаясь в Петербург, окончил в Красноярске самоубийством.

Шесть лет спустя после отплытия корабля «Надежды» из Нагасаки появилось другое русское судно на японских водах и притом уже не в южных портах, а на крайнем севере, у Курильской гряды. Судно это было «Диана», под начальством [317] Головнина. Собственно Головнин не имел поручения сноситься с японцами; но, производя опись и встретив надобность в дровах и воде, он зашел в японское селение на Итурупе и тут постарался объяснить местному начальству, что японцы должны считать русских дружественною им нациею, что поступки Давыдова и Хвостова были делом их произвола, как частных людей, и что за это они достойно наказаны. Поверил ли японец Головнину или нет, — трудно сказать; но он вел себя дружелюбно и даже дал русскому капитану рекомендацию в другое японское селенье, на Итурупе, где было удобнее запастися всем нужным. Головнин после этого спокойно плавал по окрестным водам и только 11 июля 1811 года пристал к южной оконечности Кунашира, где встретил снова японцев. Здесь после первых сношений, столь же радушных, как прежде, коварство японцев однакоже обнаружилось. Когда Головнин, с двумя, офицерами и четырьмя матросами высадился на берег, чтобы сделать визит комменданту японского укрепления, последний окружил русских и взял их в плен. Слишком два года томились несчастные соотечественники наши в заключении, как бы искупая промахи Рязанова, Давыдова и Хвостова. Из Кунашира связанных перевезли их в город Хакодате и там поместили в тюрьме, а потом в довольно удобном доме. Когда же после долговременного пребывания, не имея надежды быть вырученными, они решились с отчаяния бежать, то после поимки снова попали в [318] тюрьму и даже в нечто сходное с клетками, ибо одна из стен каждой коморки была решетчатая. Заключение это впрочем продолжалось недолго, и затем японцы, по словам самого Головнина, обходились с ним человеколюбиво, хотя и строго. Даже часовой, из под надзора которого он и спутники его убежали, не мстил им за это. Некоторые из японцев сочувственно относились к положению пленников и так, привязались к ним, что лишь с сожалением расстались, когда в октябре 1813 пришло разрешение отпустить их на родину. Здесь нет нужды вспоминать все подробности пребывания Головнина в плену и возвращения его в отечество на той же «Диане» под командою Рикорда; записки обоих путешественников давно обнародованы; но стоит заметить, что, отпуская Головнина, японское правительство еще раз подтвердило о нежелании своем иметь сношения с русскими.

Это же нежелание сказалось и 40 лет после плена Головнина, когда в 1852 году, корабль Русско-американской компании, «Князь Меньшиков», бросил якорь в заливе Симоде, чтобы сдать семерых японцев, потерпевших крушение и спасенных от смерти русскими. Не смотря на наружную приветливость, японские власти решительно отклонили от себя прием не только письма от правителя русских колоний, но и несчастных своих соотечественников. Штурман Линденберг, начальствовавший на «Меньшикове», должен был высадить последних на [319] пустом берегу южнее Симоды и отплыть ни с чем к берегам Китая. Но в это время уже плыла в Японию русская эскадра вице-адмирала Путятина. Эскадра эта состояла из четырех судов и 9 августа 1853 года бросила якорь на Нагасакском рейде. Появление ее в то время, когда американцы были в Иеддо, произвело свое действие, и хотя японцы на первое время, по обычаю, затягивали дела, но мало-помалу все обошлось. В декабре 1853 года прибыли уполномоченные тайкуна, Тсу-Тсуй-Хизе-но-ками и Кавадзи-Сойемо-но-ками, и 31 числа этого месяца состоялось первое их свидание с русским посланником (И так два месяца раньше чем начались переговоры Перри в заливе Иеддо.). В течении января 1854 года последовал неоднократный обмен приветствий и вежливостей, и в числе подарков, сделанных японцами, была даже сабля, выражение крайней приязни, как заметили сами иеддоские сановники. Адмирал Путятин вскоре должен был на время оставить нагасакскую гавань; но и при дальнейших его сношениях с японцами обоюдное дружество не прекращалось. Даже более: японцы показали такое сочувствие к постигшему русских несчастию, состоявшему в гибели от землетрясения фрегата «Дианы», что всеми средствами помогали им выстроить новое судно, «Хеду», для отплытия к берегам отечества. Русский адмирал только подарком 70 орудий и уступкою самой «Хеды» мог достойно отблагодарить за оказанную в этом случае помощь. [320]

Отчета о ходе дипломатических сношений, подобного гауксову рассказу об американском посольстве Перри, нет на русском языке, по крайней мере в печати, а потому здесь остается только заметить, что исход миссии был удачен, не смотря на то, что русскому уполномоченному приходилось испытать промедления в 1-х по случаю смерти тайкуна Ие-оши, а во 2-х по случаю войны, начавшейся между Россиею и западными державами, которая делала затруднительным плавание слабой русской эскадры на японских водах. 14 января 1855 года был подписан договор, которым открывались для России две японские гавани, установлялась точная граница между обеими империями в Курильском архипелаге, русское правительство получало право назначать консула в один из японских портов и Россия на всегда причислялась к наиболее благоприятствуемым в Японии нациям, ибо могла отныне пользоваться всеми преимуществами, какие только даруются другим иностранцам, не ведя ни каких особых переговоров. Трактат 1855 года коснулся даже Сахалина, хотя едва ли к большой выгоде России. Именно, статьею 2-ю определено, что остров этот остается неразграниченным между обоими государствами, тогда как он — ключ Амура и Японского моря, из которого мы не будем иметь свободного выхода, если не станем твердою ногой на северном берегу Лаперузова пролива. Вопрос о Сахалине по видимому поднят на переговорах японскими дипломатами и внесен в трактат [321] по желанию их; ибо нельзя допустить, чтоб русский уполномоченный сам наложил руку на русское дело. Россия в 1854 году населила уже устье Амура и важности Сахалина не могла не знать. Во всяком случае ясно, что договор адмирала Путятина был столь же самостоятелен, как и американский трактат коммодора Перри.

Можно, кажется, остановиться на этих подробностях, чтоб заключить очерк сношений Японии с христианскими нациями до времени водворения представителей их в пределах японского государства. Если я опустил известия о посещении Японского архипелага французами и испанцами; то это потому, что два эти народа никогда, до самого последнего времени, не делали серьезных попыток побороть упорство японцев. Французы напр. ограничивались лишь тем, что являлись в нагасакскую гавань (1847 г. адмирал Сесиль), чтобы показать, что и у них есть большие военные корабли, т. е. что Франция — сильная морская держава. Испанцы же попали в японские воды случайно, когда буря занесла их суда из Филиппинского архипелага на север; но как это появление совершилось еще в XVII веке, а вслед затем все европейцы были изгнаны из Японии, то и не возникало ничего постоянного между Японией и Испанией, не смотря на близость Маниллы к Иеддо. Общий смысл исторического сближения японцев с западными народами, в промежуток времени от 1543 до 1854 года, очевиден. При первом прибытии чужеземцев в Японию им оказан [322] был возможно дружелюбный прием; они получили права и льготы, которых никогда не имели европейцы в Китае и других государствах Азии. Но пришельцы оказались недостойными сделанного им доверия; они стали посевать в Японии начала раздора и беспокойств, а потому были изгнаны и потом сурово наказуемы за нарушение неприкосновенности японских пределов. Когда же, по истечении двух веков, предубеждение японцев ослабело, когда европейские нации стали достойнее имени образованных, когда наконец в самой Японии усилилася власть тайкунов, которые видели свои выгоды в сближении с чужеземцами; тогда прежняя готовность иметь дружеские сношения вернулась, и в немного лет Япония стала доступна большинству американцев и европейцев.

Совсем другой характер имеют отношения империи микадо к соседним с нею азиатским народам. Здесь нетрудно видеть тесное взаимодействие наций, сближение их между собою в религиозном, умственном и экономическом отношениях, а также и взаимные распри, совершенно как в европейском историческом мире. На первом плане, конечно, стоят китайцы, которых сношения с Японским архипелагом восходят к III-му, а может быть и к I-му веку по Р. Х. Китайское предание гласит даже, что один из императоров дома Цинь, около 220 лет до нашей эры, желая найдти траву бессмертия, принял предложение некоего Сю-фу, медика, который объявил, что такая трава растет на востоке, но что ее нужно [323] собирать чистыми руками. В следствие этого, по мнению китайцев, отправлено было на судах, под начальством Сю-фу, 3.000 юношей и девиц, которые, прибыв в Японию, и составили первое ее население. Но этот миф отвергается самими японцами, которых летописи восходят к более древнему времени. Несомненно однакожь, что цивилизация Срединного царства могущественно влияла на судьбу японского народа, дав ему письмена (284 г.) массу литтературных и ученых произведений и два религиозных учения: буддизм и конфуциевский рационализм. Относительно торговых сношений можно заметить, что они издавна были довольно обширны и в прежние времена велися купцами обеих наций в портах обоих государств, а с XVII века сосредоточились в двух городах Японии, Осаке и Нагасаки, куда приезжали китайцы. Обширность этой торговли видна из того, что китайцы, во времена Кемфера (1690 г.) присылали в Японию целые флоты в несколько десятков судов с многими тысячами матросов. Но впрочем положение подданных Небесной империи в Японском государстве со времени изгнания иностранцев было очень незавидно, ибо с ними обращались также, как с голландцами и даже считали их ниже последних, потому что им не было предоставлено право ездить ежегодно в Иеддо и представляться там сиогуну. Записки одного китайца, переведенные Цветковым и находящиеся в Трудах Пекинской Миссии, дают хорошее понятие о ходе торговли китайцев в Японии в XVIII-м веке; по ним [324] можно судить и о последующих временах. Никакого международного представительства китайцы не имели в Японии, и фактория их вполне напоминала Дециму, с тою лишь разницею, что им позволялось входить в Нагасаки без спросу, что японцы объясняли голландцам тем, что «китайцы — люди простые: не то, что вы — важные господа и ученые».

Подробности об отношениях Китая к Японии слишком обширны, чтобы быть исчисленными в этом кратком очерке; а потому можно перейдти теперь к корейцам, которые суть ближайшие соседи Японского государства. Корея составляет единственную страну на азиатском материке, которая подвергалась непосредственному влиянию японцев и даже завоеваниям их. Первые известия о сношениях с нею встречаются в японских летописях под 33-м годом до Р. Х., когда корейский корабль пристал к берегам провинции Иецизен, на северо-западной стороне Нипона; но эти сношения не поддерживались со стороны японцев, вероятно по неискусству их в мореплавании или судостроении. Только в 200 году по Р. Хр. последовало большое наступательное движение со стороны Японии в пределы Кореи, и тогда героине японских летописей, императрице Зин-гу, удалось на время покорить три корейские государства. Затем сношения японцев с Кореею уже не прерываются, и хотя зависимость последней от императоров Японии становится со временем не столь непосредственною, как было сначала; но все-таки микадо беспрестанно вмешиваются [325] в дела корейцев и часто стоят к ним в отношениях сюзерена к вассалам. С своей стороны Корея не остается без влияния на Японию и в 552 году присылает ей первых проповедников буддизма, который с 584 года начинает пускать глубокие корни и ныне есть главная по числу последователей вера в Японии. Мало того, корейцы иногда являются морскими разбойниками на пределах Японии, а некоторые из них, напротив, переселяются в эту страну, как трудолюбивые колонисты. Так идут дела до покорения Кореи монголами в XIII веке, а в XVI, по ослаблении монгольского владычества в Азии, японцы вновь выступают завоевателями почти всего полуострова. Это было уже в то время, когда европейские суда посещали японские гавани, именно в 1592 году. Сиогун Фидейози, один из немногих героев завоевателей в Японии, предпринял высадку в широких размерах и действительно покорил большую часть Корейского полуострова; но встретил сопротивленье китайцев, которые также хотели владычествовать в этом краю. Он умер в 1598 году, отозвав перед смертию свои войска из Кореи, и с того времени, а еще правильнее с 1616 г., сношения Японии с соседним полуостровом ограничивались большею частью торговлей японцев в одном из корейских портов и обоюдными посольствами при смене государей. Но и эти отношения год от году ослабевали, так что с конца XVIII столетия посольства уже не проникали в столицы государств, а съезжались на острове [326] Цусиме; торговля же находила себе приют в одной японской фактории на берегу Кореи, близ Пузанкаи (порта Чу-сан).

Японцы, кроме Кореи, являются еще завоевателями на севере от своего государства, именно на островах Мацмае, Сахалине и Курильских. Но впрочем здесь судьбу покоренных аинов решал не столько меч, сколько постоянное, вековое движение японской цивилизации и превосходство японцев над полудикими обитателями страны. Первое открытие Мацмая относится японскими летописями к средине VII столетия (659 г.), когда возникла японская колония на этом острове; но до XV века сношения японцев с аинами были очень неважны, и история умалчивает о них. Японцы даже не знали обширности открытого ими острова, и лишь в XVII столетии начали теснить туземцев, распространяя свой владения. Под 1670-м годом упоминается в их хрониках о восстании аинов, которые однако были побеждены и преследованы. С того времени южная часть Мацмая уже вошла непосредственно в состав Японской империи и управляется одним из князей. Остров Сахалин открыт японцами не ранее 1785 года и назван ими Карафто; там они имеют ныне несколько поселений и казенных постов; но в строгом смысле могут считаться только пришельцами в крае, а не властителями части его de-jure или de-facto. Селения их находятся лишь к югу от 48° широты и таким образом не охватывают и трети острова, а внутрь страны и вовсе не [327] проникают. Отношения Японии к туземцам Сахалина скорее напоминают номинальное владычество китайцев над амурскими гиляками и мангунами в половине нашего века, чем правильное подданство хотя бы в роде того, какое представляют наши тунгусы и остяки или монголы в Китае (не смотря на то, что китайцы не могут заводиться оседлостью в Монголии). Японцы если на что и могут опирать свои претензии относительно Сахалина, так разве на трактат с Россией) 1855 года, где говорится об острове как о земле, «неразграниченной еще» между обоими государствами; но выражение это может быть толкуемо очень различно. Во всяком случае теперь они живут мирно с населением наших постов, даже с тем, которое водворилось у залива Аинны. О каких-либо домогательствах нет и речи; наши съемщики свободно производят свои работы в окрестностях их селений. На двух островах Курильских, Итурупе и Кунашире, японцы утвердились прочнее, и тут их население гораздо многочисленнее туземного.

II.

От этого очерка прошлого перейдем теперь к новейшей эпохе, к фактам где история сливается с современностью и где предстоит труд анализировать массу материалов большею частью неполных и иногда даже умышленно искаженных. История этих событий принадлежит еще будущему, особенно во всем том, что составляет сущность явлений, их смысл, их [328] истинные причины; но нет необходимости избегать труда, хотя бы неблагодарного, если он может дать точку опоры для дальнейших исследований. Самое простое и вместе самое поучительное изложение в этом случае будет чисто хронологическое и дающее лишь такие события, которые всеми признаны и спору не подлежат. От него можно будет дойти до анализа фактов, но с крайнею осторожностью, чтобы не впасть в одну из ошибок, на которые легко указывать, но которых очень нелегко избежать. В этом опыте будет особенно обращено внимание на хронологию еще и потому, что злоупотреблением ее некоторые современные писатели очевидно хотели подтасовать факты, исказить их смысл и значение и таким образом поселить в европейском обществе мнения, выгодные для партии, но чуждые истине, а следовательно науке.

Изложение последних сношений Японии с европейцами надобно однако начать не просто с того пункта, на котором остановились мы выше, т. е. с договоров 1854-8 годов, а с рассмотрения самого состояния страны в ту эпоху, когда началось деятельное прикосновение европейских и японских начал. Это необходимо потому, что во всех событиях после 1858 года внутренняя политика Японии едва ли не сильнее отразилась, чем влияния внешние, что ряд печальных фактов, приведших к нынешнему перевороту, больше принадлежит собственно японской истории, чем летописям международным. Прежде всего [329] следует совершенно определительно разъяснить (существовавшее до 1868 г.) японское государственное устройство. (Для наших читателей, которые скорее всего могут прибегнуть к Головнину, не излишне заметить, что его суждения о японской конституции во многом ошибочны и здесь в расчет вовсе не приняты.)

Япония есть монархия, но с особою конституциею, образовавшеюся исторически и с очень давнего времени. Глава империи, микадо — личность окруженная величайшим почетом, ореолом божественного происхождения и безусловною властью в делах религии, — поставлен так высоко, что ему до земных, текущих событий как будто нет дела. Он вполне осуществляет тот принцип, к которому идут, конечно своими путями, многие западно-европейские нации: «le roi regne, mais il ne gouverne pas». Это положение микадо, в стороне от событий и действующих в них лиц, но выше всех их, имеет свои несомненные и ясно видимые достоинства. Оно позволяет ему сохранять беспристрастие и спокойствие взгляда даже при тех случаях, когда вокруг кипят страсти, идет борьба начал и стремлений, и из за видимого хаоса трудно рассмотреть сущность дела и смысл совершающегося движения. Микадо окружен советниками из первостепенных государственных людей, испытанных, сведущих и внимательно следящих за ходом дел в стране и вне оной. Некоторые из этих лиц поставлены столь высоко, что действительный властелин государства, [330] которому вверены все текущие дела, обязан оказывать им почтение. Этот двор верховного владыки живет особо от административного центра империи; к нему на поклонение и для отчета в событиях является иногда сиогун, глава исполнительной власти, и, пригнув колена, совершает обряд, которого смысл ясен через столетия, но которого западные народы не хотели или не умели понять, когда постучались в двери Японского государства и успели отворить их отчасти.

Здесь нет нужды входить в разбор того, как образовалось неправильное мнение европейцев об отношениях микадо к сиогуну, как возникли в воображении западных народов эти два императора — духовный и светский — и как, привыкнув иметь дело с внешнею силою, они обратились к одному сиогуну, когда им пришлось совершать международные акты с японским правительством. Предубеждение длилось три века, и виноваты ли в нем первые открыватели или позднейшие децимские узники, поставленные самым невыгодным образом для изучения законов Японии (Зибольд однакоже не оставлял в своих читателях сомнения, что микадо есть истинный и единственный глава Японии. К сожалению американцы были дурно настроены против знаменитого путешественника и потому не взвесили всей важности его показаний.), — для нас теперь вполне безразлично. Сущность в том, что европейцы и американцы были убеждены в ничтожестве микадо и в действительном всемогуществе [331] сиогуна. Они Иеддо считали за центр империи, за сердце ее, забыв, что есть еще высшее сосредоточие духовных сил нации и общей государственной власти — миако (столица) Киото.

Микадо, как мы сказали, царствует, но не управляет. Уже с давнего времени (Первоначально в 86 году до Р. Х.) создана в Японии должность, которая во многом напоминает европейских первых министров, но стоит выше их и ближе всего подходит или к французским палатным мерам в роде Пипина, или к эмирам и султанам при халифах багдадских, или наконец к нашему Борису Годунову, когда он, при слабом Феодоре, был могущественным и уполномоченным главою администрации, хотя и не главой государства. Но сиогуны сосредоточили в своих руках все роды власти лишь в недавнее, сравнительно, время. Первоначально это были главнокомандующие войсками, генералы чисто военного звания, достигавшие почестей и влияния своими заслугами и сменяемые по смерти другими лицами, столько же заслуженными. Они даже не всегда принадлежали к высшей аристократии, несмотря на то, что Япония, по общественному строю, есть государство чисто аристократическое, в роде Германии средних веков. Сиогуны особенно усилились с тех пор, как возраставшая самостоятельность феодальных князей, горделивых подданных микадо, стала грозить ущербом его государственному значению. [332] Поставленные во главе войск, усмирявших мятежных вассалов, они мало-помалу сделались не только военными генералами, но и наместниками микадо в усмиренных провинциях, а затем и в целой империи. Сиогун Тайко-сама особенно успел стать высоко в глазах двора своими заслугами, хотя он и был сын крестьянина, то есть человек без родственных связей, столь важных во всяком аристократическом государстве. Получив от микадо поручение усмирять восстававших вассалов, он ловко стал усиливать собственное значение и успел подготовить переход своего звания и власти к своему сыну, не смотря на малолетство последнего. Но Тайко-сама не достиг вполне своей цели — сделать должность сиогуна наследственною в своем роде. Сын его был убит, а попечитель его, Иеяс, сам овладел званием сиогуна. Но такое насилие не могло не вызвать оппозиции многочисленного и сильного дворянства страны, которое видело в Исясе не больше, как похитителя. Завязалась борьба, которая грозила разорить всю Японию и изменить основные законы ее. Иеяс не раз бывал победителем. Он отнял у многих князей их лены и роздал своим приближенным; он создал новое дворянство, не столь могущественное и почетное, за то слепо приверженное к нему, и противопоставил его кровным даймиосом; но однакоже не видел возможности окончательно покорить последних своей власти, обратить сознающих свое достоинство дворян в не имеющих собственной воли чиновников. В виду [333] этой невозможности, готовясь к последней кровавой распре, он принял сделку, которая потом стала конституционным законом империи. Восьмнадцать даймиосов, боровшихся против него, признаны независимыми, наследственными князьями в их княжествах. За ними осталось право не только самовластно управлять внутренними делами их феодов, но содержать войска, собирать подати с народа и проч. В замен того Иеяс потребовал, чтобы они, в доказательности верности, обязались часть года жить в столице его и там же держать постоянно семейства свои. Они не могли жить при дворе микадо и входить в международные обязательства; но за то им осталось широкое поприще для проявления своего влияния во всем внутреннем ходе государственной машины. Совет сиогуна, горожио, должен состоять из пяти членов высшей аристократии, и половинное число даймиосов, проживая беспрестанно в Иеддо, должно было наблюдать за политикой тамошнего двора. Равновесие долго враждовавших сил через такую сделку восстановлялось, империи возвращался мир, в котором она нуждалась, и микадо поспешил освятить компромисс своею высшею властию, тем более, что супрематия признавалась за ним бесспорною, и, следовательно, прежнее его положение, верховного владыки без практической власти, не изменялось в действительности.

Конституция, утвержденная микадо Га-ио-сеи и поставившая во главе исполнительной власти Японии [334] сиогуна Минамотоно-Исясу (Исясу — имя, Минамото — фамилия, которая в Японии всегда становится впереди имени.) с его потомством, носит название законов Гонгенсамы и была основою государственной жизни страны в течение двух с половиной веков. Удаленная в это время от всяких сношений с иностранцами, которые могли бы нарушить равновесие конституционных начал, Япония наслаждалась глубоким миром. Поля ее были превосходно возделаны, мануфактурная промышленность удовлетворяла нуждам страны, торговля была цветущая, весь народ был образован, в смысле грамотности и знания отечественной истории, а высшие сословия — и многих других предметов; законы исполнялися строго и беспристрастно. Немногие путешественники-иностранцы, видевшие в это время Японию, бывали очарованы ее цветущим видом, довольством населения, приветливостью его, восприимчивостью Японцев и их крайнею любознательностью. Головнин, проведший два года в плену и отчасти в тюрьме, не находит достаточно выражений, чтобы восхвалить качества японского народа, и теже похвалы слышим от позднейших посетителей Японии: Гаукса, Олифанта, Можа, Лэндо и многих других, смотревших на вещи без аффектации или предубеждения. Япония была по своему счастлива.

Но внутри ее постоянно грелся очаг, с которого долженствовали потом излиться бедствия на страну. Очаг этот был то безграничное властолюбие, [335] которое всегда живет надеждой и желанием все поглотить, ничего не оставить другим и стянуть к себе все силы и средства общества, то властолюбие, которое особенно свойственно узурпаторам и их преемникам и которого образцы нам представляют и новый Париж, и древний Рим. Нужно ли говорить, что властолюбие это, естественное и даже простительное в главе дикой орды, Чингиз-хане или Тимуре, ни чем не оправдывалось, было неуместно в предводителе образованной нации, какова есть Япония?... Тайкуны были недовольны своим положением; роль главы исполнительной власти, главы почти всемогущего, ибо все средства страны были в их руках, им казалась мала. Идея деспотизма поглощала их и тем более поддерживалась в своей энергии, чем менее находила удовлетворения в конституции, прочно установившейся. Потомки Иеяса не могли говорить подобно древнему цесарю; «пусть ненавидят, лишь бы боялись», — и это снедало их. Дворянство не давало себя в обиду. Исполняя свои тяжелые конституционные обязанности, оставляя половину собственной жизни и всю жизнь семейств в распоряжении сиогунов, оно хотело сохранить в целости свои преимущества для наслаждения другой половиной жизни и для обеспечения потомства от деспотизма. И какой-нибудь Сацума, не без сочувствия всей Японии, рубил головы шпионам, которых иеддоская централизация подсылала к нему. Микадо, хотя слабыми руками, держали в равновесии враждебные силы, и для тайкунов не было другого [336] пути к осуществованию их заветных стремлений, как введение какого-нибудь нового элемента в страну.

Но прежде, чем перейдти к рассказу о том, как чужеземное начало это было допущено на японскую почву, дополним еще сделанный очерк государственного устройства страны. Япония, как мы сказали, есть государство существенно аристократическое, феодальное, хотя монархическое. Киото и Иеддо, микадо и сиогун служат знаменами национального единства; но они не исключают самобытной жизни провинций. Провинции эти управляются наследственными князьями — даймиосами, если они принадлежат к старой аристократии, или саймиосами, если происходят от соратников Тайко, Иеяса и других сиогунов XVI-XVII столетий. Князья суть действительные владыки японской земли, за исключением пяти областей (на С. З.), принадлежащих непосредственно императору. Последний не имеет права во владениях их держать ни одного своего солдата. Народ питает к ним глубочайшее уважение и при встрече падает ниц, без различия, свой ли князь следует или чужого удела. Князь путешествует в сопровождении многочисленной дружины, почти целой армии, на половину вооруженной. Он не складывает своего оружия и у ворот Иеддо, гордо следуя в свой дворец чрез эту столицу тайкунов. Было время, что эти тайкуны выходили его встречать на холм Готен-ямы. Высшие сановники тайкунова двора — не более как чиновники в его глазах, точно так как Д’Израели чиновник в [337] глазах Гренвилей и Греев. Даймиос — пер и гранд Японии, для которого гордая присяга кастильских вельмож подразумевается сама собою, хотя и не произносится вслух. Даже больше: он самостоятельный государь, подобно северогерманским князьям нашего времени. Свято исполняет сиогун свои обязательства, — и он покорен ему во имя интересов страны и хартии, освященной властию микадо, наследника богов на земле; сошел, по его мнению, сиогун с конституционной дороги, — и он готов сопротивляться ему. При безмолвности массы народа, при политическом ничтожестве большинства, он действительный страж интересов страны, ее щит от деспотизма, от бесконтрольного самовластия. Сацума или Сендай, Канга или Иецизен, — он прежде всего сын японской земли и один из законных вождей ее многочисленного народа.

Властолюбивые и постоянно верные себе тайкуны успели много ослабить значение родового дворянства в Японии поселением раздоров в самой среде его и разорить многие роды дорогими церемониями и службой при дворе микадо («В случае немилости сиогун едет обедать к своему богатому вассалу, в его дворец в столице, или выпрашивает ему у микадо какую-нибудь важную должность в даири: в обоих случаях князь разорен». Зибольд.); но лишить наследственную аристократию ее важнейших прав они не успели. Даймиос все же оставался подсудным одному микадо; аристократический верховный совет в Иеддо все же [338] ограничивал власть сиогуна во всех текущих делах. «По рассмотрении дела в совете, говорит Зибольд, оно иногда поступало на разрешение сиогуна. Чаще всего он утверждал мнение совета, не спросив даже, о чем идет речь; однакож случалось (хотя и редко), что отказывался утвердить советское решение или по убеждению, или по каким-нибудь посторонним причинам. Ход дела в подобном случае определен законом. Проэкт решения не уничтожался, как могут думать те, которые воображают, что сиогун обладает неограниченной властью: нет, проэкт представлялся трем принцам крови (Фамилий Овари, Мито и Кусио, происходящих от Исяса и из среды которых только и могли быть сиогуны.), ближайшим родственникам сиогуна, и в том числе его законному наследнику, если он совершеннолетний. Приговор их не отменим, и если он оправдывал членов совета, то сиогуну оставалось только отказаться от своего достоинства в пользу сына или законного наследника, потому что он немог взять назад прежнее мнение. Такие отречения случались столь часто, что им дано особое имя, инкиу. В Японии есть дворцы, назначенные для житья сиогунов после отречения. Как скоро принцы крови произносили свой приговор, сиогун уезжал в новый дворец, оставляя прежний преемнику».

Так вот сколь значительно было влияние аристократии на ход дел в Японии, которую большинство европейцев почитало империей тайкунов! Вот что [339] такое сиогуны, которых многие, и между прочим пользующееся в иных сферах репутациею непогрешимой мудрости нынешнее французское правительство, считают и доселе верховными повелителями Японии! Вот что такое эта безусловная власть, которую не далее апреля 1868 года некий Дельпра («Le Japon et la question japonaise» — брошюра, имеющая целью оправдать политику Франции в японских делах и отвлечь общественное мнение от истины возбуждением политической ненависти... разумеется к России.), бывший конторщик в Дециме, по заказу из Тюильери и с Quai d’Orcay, думал огласить за единственную на Японском архипелаге. Понятно, что тайкуны очень тяготились дворянством и употребляли все меры, чтобы унизить и ослабить его или возвысить собственное могущество. Одним из средств для достижения последней цели, на которое здесь следует особенно указать, потому что оно имело отношение к иностранцам, было назначение для сношений с ними императорских городов, то есть таких, где вся власть принадлежит тайкуну и его чиновнику, губернатору. Даймиосы очевидно понимали значение этой меры, которою в наше время они попрекают сиогунов. Они видели, что тут дело идет и о значительных денежных выгодах, и о том ореоле внешнего величия, который, раз окружив сиогуна, сделал бы совершенно невозможным для феодальных владельцев пользование их княжескими правами, их гордой самостоятельностью. И действительно, сиогуны, как увидим [340] ниже, не затруднились даже просто призывать иностранцев к вмешательству в дела Японии, с тем, чтобы они «помогали им в усмирении непокорных вассалов».

Даймиосы, по своему общественному положению, конечно, больше всего консерваторы, как это везде, в западной, в восточной Европе, даже в Америке. Понятно, что многие из них даже упорные ретрограды. Но никак нельзя сказать безусловно, что все их сословие есть не более, как отживающий организм, застарелый и не умеющий выйдти на новый путь. Напротив, когда в 1844 году в Иеддо зашла речь о сближении с иностранцами, это был Канга, один из важнейших даймиосов, который написал меморандум в защиту сближения. В лице князя Сацумы мы имеем также образованного патриота, который заботится о привитии своему отечеству всех лучших сторон современной европейской цивилизации. Еще в 1858 году он изумил голландцев вопросом: какие применения имеет фотография к метеорологическим наблюдениям? — вопроса, на который те не могли отвечать. Были аристократы, которые у членов экспедиции Перри, в 1854 году, спрашивали об успехах машины Эриксона и пр. Князь Цикунго, глава японского посольства в Европу, в 1862 году, заслужил всеобщую известность своими просвещенными и либеральными мнениями. Даймиосы, стало быть не враги прогресса, как то стараются доказать многие английские и французские публицисты.

Теперь, когда ясно, что в половине нашего века в [341] Японии два главные политические элемента — сиогун и аристократия — стояли вождями страны, т. е. были ее представителями, перейдем к продолжению рассказа о том, как проник в эту страну элемент иностранный и в какие отношения стал к туземным началам. Но предварительно этого упомянем еще о значении центральной верховной власти в «империи солнечного восхода», о микадо. Сиогуны, захватив в свои руки всю действительную власть по текущим делам, хотели присвоить себе и все значение верховных владык страны. Поэтому они систематически стесняли влияние микадо и значение их. Мало-помалу, благодаря этим стараниям, потомок богини солнца, проживавший в Киото, был низведен до значения куклы или истукана, всеми почитаемого, но которому недалеко было до минуты, какую пережил Перун, когда его бросили в Днепр при бессильных криках толпы: «выдыбай наш боже!» Микадо в течение двух последних веков почти не являлись деятелями в японской истории. Занятые придворными церемониями, раздачей иерархических отличий и делами религии, они как будто утратили все действительное государственное значение, перестали быть центром, главою страны. До них доходил конечно шум движущихся частей государственной машины; но они заботились о нем столько же, сколько капиталист-фабрикант о шуме фабричной машины, находящейся под управлением механика и директора. Микадо очевидно утратили было свое значение, и современный переворот только вызывает их к жизни. [342]

В 1852 году японское правительство в Иеддо известилось за верное, чрез голландцев, о готовившейся экспедиции Североамериканских Соединенных Штатов. В Иеддо возникли большие толки; но несмотря на то, что это был вопрос первостепенной важности, что закон о недопущении иностранцев был освящен микадо и общим согласием всех даймиосов империи, тайкун Ие-оши не передал его на обсуждение той верховной власти, которая одна могла решать конституционные вопросы; он решил его сам при содействии небольшого числа советников. Два из них сделались потом особенно известны, как приверженцы сближения с европейцами: это именно были упомянутый уже Канга и председатель горожио Иккамоно-ками (Из отчета адмирала Путятина видно, что по полученным им, от японских чиновников, сведениям, в совете тайкуна из 5-ти членов 4 были за европейцев и только один против; но кто были два остальные, — нам неизвестно.). Едва коммодор Перри появился — правда с внушительным конвоем — в заливе Иеддо, как решено было принять привезенное им письмо президента Соединенных Штатов, Фильмора, и князь Идзу уполномочен исполнить этот прием с большою торжественностью. Но оппозиция не дала себя обойдти безмолвно. В главе ее стоял в это время Мито, один из гозанке, т. е. князей крови, почитаемый вообще всею японскою знатью. Мито громко протестовал против неконституционного поведения [343] тайкуна и, будучи кроме того противником введения иностранцев, старался повернуть против последних и все общественное мнение страны. Один из единомышленников его, князь Иецизен, решился даже на убийство тайкуна, что и удалось ему при помощи одного офицера тайкунова двора. Но Мито был бессилен против партии сиогуна, тем более, что последняя считала своим главою человека даровитого, Иккамоно-ками, который сделался, за смертию Ие-оши, опекуном его малолетнего сына, Ие-зады, и правителем всей империи. Мито удалился тогда из Иеддо, произнеся знаменитые слова: «проклятие на Иккамоно-ками, который изменил государству». В его отсутствие и прежде, чем микадо и князья империи успели обдумать политику в отношении к иностранцам, последние опять появились с значительными силами, в Нагасаки, а потом и в Иеддо, и потому ничего не оставалось делать, как выслать им на встречу уполномоченных.

Японцы однакоже, даже из партии тайкуна, как бы инстинктивно чувствовали, что вступая на новую почву, они совершают нечто противное законам страны и едва ли безусловно выгодное для ней. Они пробовали по этому сначала отклонить иностранных послов от заключения договоров и особенно удалить Перри из залива Иеддо; но не им конечно было возражать против гордого и уверенного тона представителей европейского международного права, которые явились на переговоры с целыми флотами (Штеинмец довольно остроумию осмеял это политическое давление, назвав одну из глав своего сочинения о Японии «Moral force» и иронизируя тем над претензиями европейцев и американцев, будто они открыли Японию только посредством «моральной силы цивилизации».). Договоры были [344] подписаны, американский 31 марта 1854 года, английский 14 октября того же года и русский 14 января 1855 г. Конечно, это были очень скромные и совершенно мирные коммерческие трактаты, открывавшие доступ иностранным кораблям только в два небольшие порта, Симоду и Хакодате; но важно было то, что начало было сделано и сделано неконституционным путем, с нарушением коренных законов страны («Император (микадо) и его советники решили неотменимым законом, что империя заперта иностранцам навсегда». Когда португальское посольство 1640 г. было казнено, над трупами была вывешено повеление правительства: «впредь, пока солнце будет светить миру, никто да не приезжает в Японию морем, даже под именем посла, и приказание это не может быть никогда отменено; отменяющему — смерть», и т. д. См. Кемфера, т. II, стр. 68, а также Шарлевуа и др.) и без всякой санкций микадо. Тайкун по видимому надеялся на сочувствие, которое показывал чужеземцам народ, на слабость даири (двора микадо) и на несогласие между самими даймиосами, хранителями конституции; ему притом льстило до крайности обращение «to His Majesty Emperor of Japan in Yeddo». Быть может даже с первой же минуты негоциаций была уже на виду мысль: помощью могущественных чужеземных союзников унизить гордых вассалов. Но сиогуны, как увидим, [345] ошиблись, и за это в 1868 году должны были поплатиться отречением от своего достоинства, которое и было потом уничтожено.

За первыми договорами с Америкой, Англией, Россией и Голландией, последовало временное спокойствие, не прекращавшееся до 1858 года и обещавшее, по видимому, мирное развитие заграничных торговых сношений, выгодных но неопасных для Японской империи. Изредка порты Симода, Хакодате и Нагасаки посещались судами европейскими и американскими; какой-нибудь китолов из Охотского моря появлялся у берегов Нипона; некоторые суда заходили за водою и углем. В Симоде, у берега моря, среди густой зелени, одевающей окрестные горы, возник домик американского консульства; Децима утратила несколько угрюмый характер. Все это было так просто, так скромно, что, казалось японцы могли только благодарить правительство тайкуна, познакомившее их с миролюбивыми и дружественными народами Запада. Но уже тогда представители двух из этих народов, Дункер-Курциус от Голландии и Гаррис от Штатов Америки начали добиваться расширения смысла заключенных трактатов, чтобы доставить своим соотечественникам больше торговых выгод. Они долго жили в Иеддо и добивались пересмотра и дополнения договоров особенно в смысле замена пустынных открытых портов другими, более оживленными. Японское правительство однакоже постоянно отклоняло подобные предложения, и еще весною 1858 года Гаррис [346] и Курциус, видя безуспешность своих ходатайств, нашлись вынужденными оставить столицу и вернуться один в Симоду, другой в Нагасаки. Вдруг, в июле этого года, приходит весть о заключении тянь-цзинского договора англичан и французов с Китаем. Энергия американского консула, утомленная было предшествовавшими неудачами, встрепенулась с новою силою. Не дожидаясь товарища, Гаррис отправился вторично в Иеддо и здесь изложил необходимость для японцев немедленно сблизиться с американскою нациею, чтобы спасти себя от поглощающего могущества европейских держав, которые так сурово обошлись с Небесной империей. Доводы его были уважены, и новый договор Японии с Соединенными Штатами подписан прежде, чем английский и французский каммиссары на китайских водах успели прибыть в Иеддо. Гаррис явился как бы вторым открывателем Японии, после Перри, Стирлинга, Путятина и Дункера-Курциуса.

Вслед за заключением нового трактата с американцами японцы увидели у себя в Канагаве, т. е. в 30 верстах от столицы, русские суда адмирала Путятина, а немного позднее и английскую эскадру, привезшую лорда Эльджина и проникшую уже прямо в Иеддо. Японское правительство, чтобы положить известные границы новым требованиям двух сильных держав, поспешило предъявить их уполномоченным только что заключенный американский трактат. Представители России и Англии Согласились принять его в основание своих домогательств и почти буквально [347] повторили в двух новых договорах (август 1858 года). Французский коммиссар на китайских водах, барон Гро, вскоре последовал их примеру, и вот решено было, что с 1 июля 1859 года японцы вместо Симоды откроют иностранцам Канагаву и Нагасаки, где будут притом основаны европейские торговые колонии, — да кроме того, с течением времени, и не позже, как через 5 лет, отворят им гавани Хиого и Осаки на юге и Нигаты на севере Нипона. Условлены были основания для таможенного тарифа, и западные державы получили право держать в Иеддо, при дворе сиогуна, постоянные дипломатические миссии с предоставлением и японцам отправлять посольства в Париж, Лондон, Петербург, Вашингтон и проч.

Так начался новый период в истории отношений Японии к народам Америки и Европы. Весной 1859 года появились первые представители промышленных интересов Запада и начали искать себе места на берегу залива Иеддо для основания торговых контор и факторий. Японское правительство, чтобы удовлетворить их, заранее приказало приготовить несколько зданий в 32 верстах от Иеддо, у берега моря, в том месте, где находится наилучшая якорная стоянка, но где перед тем было лишь несколько бедных рыбачьих хижин Возникла Иокогама, центр позднейших торговых сношений Японии с западными народами, и важные события начали быстро сменяться одно другим.

Заключение вторых трактатов тайкун, или точнее [348] регент Иккамоно-ками, не хотел уже принять на единоличную свою ответственность, а потому еще до подписания американского договора созывал наличных в Иеддо князей на общее совещание. Заседания этого собрания были очень бурны. Регент высказался в пользу тесного союза с Америкой, повторив доводы Гарриса и указав на слабость оборонительных средств японского государства. Его слова однакоже склонили сначала очень немногих, и большинство собрания было против допущения иностранцев в столицу и другие важнейшие центры империи. Князь Мито опять стоял во главе оппозиции и горячо защищал старые законы о замкнутости страны. Он осыпал правительство самыми едкими упреками и объявил, что предпочтет умереть при защите отечества, чем подчиниться требованиям пришельцев. Ему однакоже возражали, что дело идет вовсе не о подчинении, а о заключении дружественного союза на правах совершенного равенства, что западные державы сильны, что они обладают пароходами, уничтожающими расстояния, огнестрельным оружием, которое бьет издалека и с ужасающей верностью; что даже обширный Китай не мог ничего сделать против могущества этих людей, что берега Японии беззащитны, что прекрасные области Сацумы, Физена или Муцу могут быть опустошены вполне безнаказанно, и что трудно, после событий в Китае, сказать что европейская совесть считает дозволенным и что запрещенным. Иккамоно-ками прибавил, что он знает силу законов, [349] запрещавших доступ иностранцам в Японию; но что ему также известно, что законы эти были установлены собранием даймиосов, а потому им же могут быть изменены, что наконец их голос только совещательный и что от мудрости микадо будет зависеть дать делу окончательный поворот.

Мито, после речи правителя империи, оставил собрание вместе с своими приверженцами: он видел бесполезность своих усилий. Большинство собрания склонилось наконец на доводы Иккамоно-ками; но оно в свою очередь хотело оградить империю от дальнейших случайностей слишком смелой политики тайкуна и его попечителя. Оно постановило изменить состав правительственного совета и во главе его поставить Вакизаку-Накаци-Казано-ками, одного из членов консервативной партии и преданного друга гозанке Мито. Вакизаку принял должность в надежде исправить зло, ослабить его или, по крайней мере, отклонить упреки в нем от своей партии. Вслед затем стала известна смерть тайкуна Ие-зады и предстояло сделать выбор нового сиогуна, так как умерший не оставил ни сына, ни узаконенного наследника. (Смерть Ие-зады приписывается обыкновенно Мито; но кажется, что это неверно и что болезненный молодой человек умер естественною смертью. Во всяком случае, не он направлял политику, а потому не ему следовало и отвечать.)

Избрание главы правительства всегда влечет за собою тревожное состояние края, волнение умов и [350] страстей. Это — неизбежное дело при самых нормальных условиях. Тем сильнее должна быть ажитация, когда страна выведена из этой нормы. Хотя в Японии по закону событие столь важное, как кончина сиогуна, остается в тайне от народа, пока новый сиогун не будет избран и не получит утверждения микадо; тем не менее в высших кругах столицы секрет бывает известен и вызывает, напряженное положение. В настоящем случае важность события усиливалась важностью обстоятельств, вероятностью борьбы между двумя могущественными партиями страны и возможностью столкновения с иностранцами. Два кандидата-гозанке представлялись для замещения открывшейся должности сиогуна: сын князя Кусиу и сын князя Мито. После долгих споров в среде даймиосов победа осталась за первым, которого поддерживал правитель империи, Иккамоно-ками. Хотя молодой Кусиу не достиг еще полного совершеннолетия, но его решились возвести в звание сиогуна, чтобы выйдти из трудного положения и не дать Мито впасть в излишества слишком патриотической и резкой политики. Иккамоно оставался регентом и даже успел вытеснить Вакизаку из совета пяти. Слабый микадо утвердил сделанный выбор, и старик Мито вновь оставил Иеддо, как поле проигранного сражения.

Но неудовольствие его и охранительной партии даймиосов не прекратились с избранием нового тайкуна, т. е. с упрочением видимого порядка в верховном управлении страною. Сверх чувства оскорбленного [351] самолюбия скоро вновь загорелось оскорбленное чувство любви к отечеству, когда на японской земле появились первые иностранцы и сразу показали, как измерены они относиться к туземцам страны. «Первые иностранцы, говорит один французский путешественник, которые утвердились в Японии, были большею частью агенты больших торговых домов из Китая, Зондского архипелага и Индии. Это конечно были люди надежные, не то, что негодяи, спешившие в свое время занять Калифорнию; но они имели все качества людей белого племени, и между прочим, особенно, то оскорбительное тщеславие, которое заставляет их гордиться цветом кожи чуть ли не больше, чем самый пустой аристократический хлыщ гордится своею породою. Многие из них, старинные обитатели Индии и Китая, были привычны считать туземцев бесконечно ниже себя; самые просвещенные и умеренные никогда не согласились бы признать равными себе китайцев, индейцев или малайцев. Им и в голову не могло прийдти, чтобы японцы осмелились требовать равенства и чтобы нельзя было безнаказанно третировать их как индусов или китайских лавочников и кулиев». Сообразно этому они и держали себя в Иеддо и Иокогаме. «Не должно, следовательно, удивляться, что после удовлетворения взаимного любопытства туземцы и иностранцы на первых же порах стали холодно убегать друг друга». [352]

(Лэндо. Здесь с намерением цитируется французский писатель, потому что Французы вообще больше других нападают на японских патриотов, называя их отсталыми и закоснелыми варварами. Таков напр. Руссен, коммисар Французского морского интенданства, издавший свои заметки о плавании в Японию. Он тоже делает уступку, что поведение первых иностранцев в Иокогаме и окрестностях могло быть лучше, тем более что встреча со стороны туземцев была ласкова; он признает, что упреки в наглости европейских купеческих прикащиков достигли даже до английского парламента; но, как истый оффициальный французский писатель, тут же приписывает холодность японцев внушениям аристократии, т. е. противников тайкуна, друга французов.)

Жалобы на поведение купеческих прикащиков в Иокогаме достигли даже до английского парламента, следовательно они имеют на своей стороне документальную достоверность. Сами иокогамские европейцы подтверждают их. Но интересно знать, как именно понимали поведение этих европейцев японцы, хозяева края, гостеприимно их встретившие и потом быстро к ним охладевшие. Тот же французский путешественник, которого слова привели мы выше, влагает в уста японского народа следующую филиппику на своих западных соплеменников. «Иностранцы не любезные друзья, которых нам обещали Дункер, Гаррис, Ельджин и Гро; это чиновники холодные и высокомерные, купцы заинтересованные барышом и алчные, матросы взбалмошные и грубые. Правда, все они кажутся сильными, смелыми и искусными; правда, многие из них превосходные художники и ремесленники; но за [353] некоторыми благородными исключениями они кажутся лишенными кротости, благопристойности, вежливости, ровности характера, всех этих важных и прекрасных качеств, которые должно считать существенною принадлежностью человека истинно образованного. Всегда занятые, взволнованные, страстные, они хотят увлекать всякого, кто к ним приближается, в этот суетливый круговорот, столь противный вкусу человека благовоспитанного. Не смотря на их корабли, на чудесные машины, на оружие, надобно согласиться с китайцами, которые видят в них демонов или варваров. С самого того несчастного дня, как они вступили на японскую почву, что делается с миром и счастием, которыми наслаждалась империя? Погибель, страх и страдания рождаются там, где они поставили ногу, и все, что дорого и священно японцам, рискует погибнуть в местах, где царит злосчастное их влияние. В собственных своих домах японцы уже больше не господа; иностранцы проникают туда, когда хотят, касаются до всего, что возбуждает их нескромное любопытство, и не обращают внимания на скуку, причиняемую их присутствием. Если их принимают вежливо, они смотрят на такое обращение, как на приглашение возвратиться и кончают тем, что мирное частное убежище обращают в публичный дом. Если их стараются выпроводить, они сердятся. По всей справедливости, японец самого низшего класса имеет больше такта и деликатности, чем каждый из иностранцев». [354]

«В общественных заведениях дурные манеры европейцев делают их еще более неприятными. Их присутствия достаточно, чтобы сделать для благовоспитанного японца невыносимым пребывание в чайном доме. Нет ни одного из этих домов в Нагасаки и Иокогаме, где бы иностранцы не подрались между собою или с туземцами (Эта черта образованных представителей Запада в Японии сохраняется за ними и везде. В Сибири я встретил одного из этих господ, еще носящего оффициальный мундир своего правительства: он преисправно колотил ямщиков по щекам, когда те требовали от него прогонов за все число лошадей, обозначенных в подорожной и действительно запряженных.). Многие невинные люди были ранены, некоторые убиты среди этих драк. Присутствие иностранцев есть не только постоянное оскорбление достоинству японцев; оно грозит также благосостоянию страны. Глубокий мир, которым империя наслаждалась в течение веков и который приносил ей счастие, грозит быть нарушенным. Благодаря политике Иккамоно-ками Япония находится ныне в том же положении, как с 1842 года Китай, испытавший столько тяжелых бедствий. Мрачная будущность уже уничтожила обоюдное доверие; взаимные добрые отношения прежнего времени не существуют более, заимодавцы теснят должников, капиталисты извлекают свои капиталы из оборота, торговля падает, а редкие дела, совершенные с европейцами, скорее были в их пользу, чем в нашу. Деньги, ввозимые [355] иностранцами, служат только к обогащению немногих купцов, и без того богатых, и к развращению некоторых чиновников, находящихся в сношениях с чужеземцами. Они вывезли большое количество шелку, чаю, материй, мебели и подняли чрез то цены на самые необходимые предметы вдвое и втрое противу прежнего. Люди, привычные к довольству, видят себя низведенными до бедности, и многие офицеры низших чинов испытывают самые тяжелые лишения, чтобы поддержать в обществе достоинство своего звания».

Пусть беспристрастный читатель представит себе, что все эти упреки ему приходится прилагать у себя дома, хотя бы к японцам. Пусть он вообразит, что в дом его совершенно нежданно входит толпа японских зевак, которые все ощупывают, повсюду заглядывают и делают это не раз, не два, а несколько дней сряду, по мере вежливости, которая оказана им. Пусть англичанин вообразит, что один такой неожиданный визит сделан ему в Лондоне или в загородном коттедже; пусть парижанин представит себе, что в Пале-Ройяль, в театры и в кофейные на бульварах ввалились буйные толпы подгулявших японских матросов, — на что почувствует он решимость в подобном случае? Не возьмется ли он за палку, а то и за пистолет, чтобы отвязаться от незваных гостей? Положение японцев в Иокогаме, Нагасаки и их окрестностях было именно таково.

Да еще можно прибавить много других упреков, [356] о которых умолчал Лэндо, но с которыми соглашаются добросовестнейшие из иностранцев, живущих в Японии (Наш соотечественник, г. Бартошевский, рассказывая о положении, принятом в Японии европейцами, говорит например, следующее: «Европеец, не всегда могущий воспользоваться у себя дома сладостями гражданского брака, с удовольствием воспользовался им в Японии, где он вошел в обычай, но в то же время не мог отрешиться от своих чисто европейских предрассудков. Он смотрит на свою временную жену, как на публичную женщину, и обращается с нею с тою подлою высокомерностью, с тем глубоким презрением, какие характеризуют отношения наших мужчин к падшим женщинам; характеристическою чертою этого обращения служат беспощадные нападки и глумления над обычаями страны, направленные не на улучшение взглядов или привычек женщины, а на то, чтобы втоптать ее в грязь, показав свое превосходство, тогда как на самом деле эти господа ближе японцев к действительно образованным людям Европы только тем фраком, который падет на их спине. Понятно, что образ действия этих господ возбудил справедливое негодование японцев; но к несчастию этот вопрос умели обратить в политический, после чего уничтожился всякий предел своеволию европейцев. Так я был очевидцем того, как один японец, возмущенный оскорблением, нанесенным каким-то англичанином его жене, бросился на него с обнаженной саблей, но был остановлен и казнен, как оскорбитель в его лице всей английской нации. Впрочем иного поведения и нельзя ожидать со стороны этих господ, в большинстве случаев проворовавшихся в своем отечестве и бежавших из него сюда с целью и здесь грабить и эксплуатировать кого только можно под разными приличными предлогами. Одним словом, редко кто из иностранцев, обитающих здесь, не купец в самом полном, самом мерзком значении этого слова. Исключение из этого правила составляют только американцы, в большинстве случаев народ порядочный, и русские...»). Жадность европейских купцов [357] особенно оскорблялась тем, что японцы, раз назначив цены, не делают ни каких уступок. Им, кичащимся однако торговлею aux prix fixes, казалось невероятным, чтобы эти азиатцы смели не делать уступок, — и вот они выражали свою досаду грубым, высокомерным тоном, насмешками, крайнею придирчивостью в приеме товаров и проч. На городских улицах в Иеддо и Иокогаме галопирующий во весь дух commis voyageur вовсе не думал сворачивать с дороги или сдерживать лошадь, встречая толпу пешеходов или даже торжественную процессию (См. Лерля, Rev. d. d. Mondes 1868, стр. 858-9.). В храмы заглядывали также, как в чайные дома или в балаганы скоморохов. Женщин соблазняли и оскорбляли. Местные обычаи, доказывающие патриархальность туземцев или их взаимные дружеские отношения, подвергались громким насмешкам. Не при таких условиях можно было требовать от японцев продолжения их приветливости и радушия, с которыми были встречены первые пришельцы с далекого, запада.

Но оскорбление общественных приличий еще не раздражило бы чувства патриотизма, по крайней мере [358] в высшем сословии, к которому доступ иокогамских commis был не так то свободен. Высшие сословия, особливо дворянство, смотрели шире и видели, что водворение иностранцев грозит всему политическому строю их родины. Тайкун очевидно один извлекал пользу из открытия гаваней для иностранной торговли; только его города обогащались от этой торговли; только в его казну поступали таможенные пошлины, скоро достигшие до миллионов рублей. Тайкун употреблял эти деньги на покупку оружия, пароходов, на усиление своей армии, одним словом на доставление себе полного перевеса во внутренних делах государства, в политической системе его. Не далеким казалось время, когда Иеддо станет не только административным центром империи, но и единственною столицею ее, пред которою должны будут окончательно склониться прочие города Японии. Централизация, поглощающая все силы страны в пользу одного города, или точнее одного лица, наводила ужас на вождей областных населений, на гордых аристократов, привыкших к самостоятельности, и возбуждала их на сопротивление сиогуну и на изыскание средств к прекращению ненормального его перевеса. Так как обыкновенная отговорка иеддосского правительства в деле вооружений, им затеянных, была та, что нужно быть готовым на случай столкновения с иностранцами; то князьям казалось естественнее всего удалить причину этих беспокойств, чтобы охранить страну и от возможной внешней беды, и от [359] внутреннего разорения на военные издержки. Но здесь на дороге стояли трактаты, уже вступившие в силу и подкрепляемые постоянным присутствием иностранных военных судов в Иеддо. Открытое удаление иностранцев, силою, было невозможно: поэтому оставалось прибегнуть к другим путям, которые могли привести к цели, или, по крайней мере, казалось, что могли. Иностранцы отчасти способствовали к отысканию этих путей, и не одним частным своим поведением, а и оффициальным. Новые политические друзья Японии прежде всего старались показать ей свои зубы, и не только Англия и Франция держали постоянные эскадры на японских водах, но даже Россия, столь много выигравшая от мирной политики на востоке, случайно явилась в Иеддо с девятью судами, которые сопровождали генерал-губернатора Восточной Сибири в его путешествии.

Политические убийства начались с августа 1859 года, то есть едва через несколько месяцев после основания Иокогамы. Первыми жертвами были два русские моряка, посланные 25 числа в город для покупок и хотевшие непременно покупать там, где им вздумается, а не там, где им рекомендовали сопровождавшие их японцы. Граф Муравьев, бывший при этом в заливе Иеддо, потребовал отыскания и наказания виновных; но по обстоятельствам ушел из Японии прежде, чем окончилось следствие. Затем 6 ноября 1859 года пал под ножами убийц один слуга французского консульства, а 29 января 1860 года японец-рыбак [360] Ден-Кукши, служившие за переводчика в английской миссии. Хотя подробных следствий по этим убийствам произведено не было, и они могли оказаться частными; тем не менее английский посланник, Алькок, с истинно британским высокомерием и упрямством, потребовал, чтобы в воздаяние за смерть Ден-Кукши, жалкого рыбака, были устроены ему на счет японского правительства похороны, на которых бы губернатор Иокогамы, Хори-Орибено-ками, один из бывших уполномоченных по заключению трактатов, шел в процессии, как человек, беспечность которого была виною убийства. Хори принадлежал к высшей аристократии страны, и его появление за гробом рыбака должно было оскорбить не только лично его, но и всю японскую знать, даже возбудить народ, который видел в унижении высокого должностного лица унижение всей нации. Это оскорбление национального чувства было сделано иностранцами через семь месяцев после прихода их в Японию: ясно, стало быть, чего можно было ожидать от них в будущем.

Политические убийства поэтому не прекращались, не смотря на меру взыскания, наложенную британским посланником. 20 февраля 1860 года два голландские офицера, Декер и Фос, были искрошены на улицах Иокогамы. Иностранцы несколько присмирели; но конечно лишь не на долго. Притом японское правительство, видя, что его подвергают ответственности за жизнь каждого пришельца, стало крепко присматривать за этими пришельцами и окружило их колонию [361] многочисленной стражей своих солдат и полицейских агентов. Хори-Орибено-ками, как бы в ответ на замечание Алькока, что «японское правительство ответственно за жизнь и собственность иностранцев», не давал им слишком разгуливаться и, предоставляя своему правительству выбирать средства для избежания ответственности, так повел дела, что убийства не могли иметь места. Но тогда европейские торговцы возмутились; они стали жаловаться на «крайнее стеснение торговли от многочисленных шпионов», которые снуют в Иокогаме и следуют за ними в Иеддо. Им хотелось бы нарушать чужой покой безнаказанно, вести себя так, как в Китае и Индии. Один из самых смелых вожаков этой толпы был переводчик американской миссии Хейскен, человек «замешанный во все интересы дня» (по Лэрлю), «личный приятель английского посланника, Алькока, и большой знаток Иеддо, который он изучил с любознательностью антиквария, прогуливаясь по нем во всех направлениях днем и ночью» (по Лэндо). Хейскен и его приятели, посетители чайных домов, очевидно не хотели признавать японцев хозяевами в их стране; Хейскен, кроме того, по личному своему характеру, менее всего мог понравиться пропитанным чувством приличия японцам: он со всеми говорил запанибрата, насмешливо; ему губернатор и рыбак были равны и равно служили предметом сарказмов. В своем кругу, т. е. в кругу холостяков, «по большей части проворовавшихся в своем отечестве», как [362] говорит г. Бартошевский, он, правда, слыл за славного малого, охотно со всеми знакомился, посвящал новичков в тайны японского быта и вообще был, как говорится, разбитной человек. Ему суждено было играть некоторую роль в исторической драме, начинавшей разыгрываться.

Но прежде, чем дойдти до изложения подробностей этой драмы, и чтобы не отступать от хронологического порядка, оглянемся на то, что в 1859-60 годах совершалось внутри самой Японии и особенно в высшей правительственной среде ее. Мы уже видели, какое впечатление иностранцы произвели на японский народ, как взглянула на них и японская знать. Эта последняя не без искусства воспользовалась дурною молвою об иностранцах, чтобы поддерживать свое учение об удалении их и чтобы сообразно этому вести правительственную политику. Но патриотическая партия постоянно встречала сопротивление в регенте Иккамоно-ками; на него были устремлены и все упреки ее. А как регент был могуществен и за малолетством тайкуна предвиделось еще долговременное его управление; то ультра-патриоты решились употребить в дело кинжал, который часто решал в Японии затруднительные вопросы и особенно охотно употреблялся самим иеддоским правительством против князей. Заговор был составлен в Иеддо между приверженцами разных вельмож, а во главе их Сацумы и Мито, и 24 марта 1860 года, среди белого дня, на пути во дворец тайкуна, Иккамоно-ками пал от [363] руки убийц, смело напавших на его норимон, окруженный многочисленной стражей. Голова Иккамоно-ками была принесена одним офицером Сацумского князя к Мито и по его приказанию выставлена всенародно с надписью: «вот голова злодея». Мито даже не затруднился отправить ее в Киото, не сомневаясь, что столица микадо взглянет на дело также, как смотрел народ в Иеддо и его ближайших окрестностей.

Убийство Иккамоно-ками было конечно важное злодеяние. Совершенное в такую минуту, когда иностранцы уже «показали свои зубы» и очевидно заявляли желание не оставлять страны, эксплуатация которой казалась им весьма выгодною, оно должно было только дать в руки этим иностранцам новое средство к усилению их напора на Японию под шумок усобиц и под предлогом защиты смысла трактатов. Умеренной партии в стране оно представлялось гнусностью, как всякое убийство, делается ли оно из-за угла или среди площади; да кроме того люди действительно дальновидные предусматривали, что, раз вступив на такую дорогу, ультра-патриотическая партия может зайдти и бог знает куда в своем увлечении. Друзья убитого регента, т. е. придворные тайкуна и его офицеры, конечно были озлоблены. Они решились поэтому отомстить за кровь Иккамоно-ками и вскоре после того умертвили неугомонного Мито. Партии остались без предводителей.

После 24 марта 1860 года решено было, что [364] тайкун Ие-коски останется без попечителя, как совершеннолетний, и совет его составился, по прежнему, из пяти членов, под председательством Вакизаку, который таким образом снова стал главою администрации. В совете был впрочем представитель и той политики, которая отрицала вред сближения с иностранцами и во всяком случае заботилась о соблюдении трактатов. Представитель этот был Андо-Цусима-но-ками, которому и вверены были иностранные дела. Но Андо не был в непосредственных сношениях с иностранцами: на нем лежало лишь общее направление дел; ближайшим же правительственным агентом в Иокогаме был уже упомянутый выше Хори-Орибено-ками, человек превосходных способностей и твердого, последовательного характера. Хори сам подписал трактаты с Англией, Францией и Америкой; он знал смысл, который им придавался правительством при заключении, и потому не хотел идти дальше этого смысла, не хотел дать усилиться значению иностранцев в ущерб интересам нации. Чрезвычайно вежливый, ловкий в разговорах с иностранными дипломатами, он никогда однакож не позволял им давать чувствовать какое-либо превосходство над собою или вообще чужеземцев над японцами. Он был с ними вежлив, но холоден. Особенно гордо держался он относительно Алькова, высокомерного английского министра. Мы видели, как Альков отомстил ему за это, заставив пройдтись за Ден-Куши по улицам Иокогамы. С тех пор конечно Хори был [365] смертельным врагом Алькова; но оффициальные их сношения все-таки не прекращались. В начале 1861 года Хори-Орибено-ками однакож сошел со сцены и вот по какому случаю. В правительственном совете рассматривался, — не в первый конечно раз, — вопрос о политике относительно иностранцев, живущих в Японии. Андо защищал пришельцев. Хори громко их порицал. Он сожалел, что не последовали совету Мито при самом начале, когда чужеземцев было немного; он призывал совет употребить все меры к искоренению чужеземного элемента и особенно к удалению из Японии английского министра Алькока и переводчика американской миссии Хейскена, как людей, имеющих самое вредное влияние на всю колонию в Иокогаме. Тогда Андо восстал противу Хори с самыми сильными укоризнами. Он объявил, что стремиться к удалению иностранцев значит идти на верную войну и приготовлять отечеству неисчислимые бедствия, что подобное учение могут поддерживать люди, нелюбящие отечества, плохие японцы. Хори не выдержал подобной обиды; весь бледный, он вышел из совета и, возвратясь домой, объявил семье и друзьям о намерении своем лишить себя жизни. 10 января 1861 года он торжественно исполнил этот обряд.

Вслед затем 19 числа пал на улицах Иеддо и Хейскен. Выйдя ночью из дома прусского посольства, он был убит приверженцами умершего [366] Хори, который не без основания был личным врагом его (О значении Хейскена в кругу европейских резидентов Иеддо и Иокогамы уже было замечено. Кроме того, его безотвязчивое скитанье в разных местностях, особенно по ночам, вынудило однажды Хори-Орибено-ками, как губернатора, ответственного за иностранцев, предупредить его письменно о неудобствах его прогулок. Хейскен отвечал письмом же, столь дерзким, что собственный его друг Польсбрёк, голландский консул, не советовал ему отправлять его. «Хори сделается вашим смертельным врагом, заметил Польсбрёк, если вы пошлете ему это письмо. Пишите ему что угодно, но делайте это с наблюдением самых строгих правил японской вежливости». Хейскен не послушал совета и с тех пор был врагом Хори.).

Смерть Хейскена повела к новому резкому повороту в сношениях Японии с иностранцами. Задетый за живое в своих личных симпатиях, спешивший воспользовался всяким случаем, чтобы показать себя перед слабым японским правительством и приобрести над ним неограниченное влияние, английский посланник Алькок вдруг оставил столицу сиогуна, удалился в Иокогаму и объявил, что до тех пор не вернется в свое городское жилище, пока не будет торжественно приглашен туда тайкуном, который должен гарантировать спокойное пребывание миссий в Иеддо. Два другие европейские дипломатические агента, французский Шонь-де-Беллькур и голландский де-Вит, постоянно влачившиеся за английским министром, последовали его примеру. Только американский [367] посланник, Гаррис, которому однакоже больше других было повода вступиться за Хейскена, имел добросовестность остаться в своей иеддоской резиденции и мужество выдержать едкие упреки своих европейских собратий. Алькок конечно добился своего; церемония для него была сделана; он еще раз проехался по Токаидо, главной улице Иеддо, и занял свою прежнюю резиденцию в храме Тодензе. Даже салютация из пушек последовала согласно условию; но только на этот раз бедное правительство тайкуна, чтобы не уронить себя окончательно пред народом, пустилось на плутни: салютационные выстрелы сливались с выстрелами артиллерийского ученья, которое производилось и накануне и после торжества представителя Англии.

Столкновение Алькока с Гаррисом очевидно могло служить для правительства тайкуна прекрасным поводом восстановить свое значение пред сильными чужеземцами разделением их самих на два соперничествующие лагеря. Это было бы и нетрудно, потому что холодность и даже вражда между американскою миссиею с одной и английскою с другой стороны продолжалась с тех пор непрерывно, не смотря даже на смену Гарриса и Алькока. Неизвестно, почему Андо и другие японские дипломаты не воспользовались ею. Правда, американский посланник с тех пор приобрел огромную популярность в Японии, американцы стали друзьями, какими остаются доселе; но японское правительство не пожелало даже воспользоваться тем пунктом своего договора с Штатами в 1858 г. где [368] говорится, что вашингтонское правительство принимает на себя, по желанию Японии, посредничество в столкновениях ее с европейскими нациями.

Сэр Рутефорд Алькок, довольный одержанною над слабым победою, на время выехал из Японии и отправился в. Китай, где имел свои личные интересы. Большая часть первой половины 1861 года прошла чрез это спокойно в Иеддо и Иокогаме. Но в начале лета того же года он вернулся в Нагасаки и оттуда предпринял поездку в Иеддо сухим путем. Японцы не могли отказать ему в праве сделать такой осмотр их земли, ибо договорами 1858 предоставлено всем европейским дипломатическим агентам свободно проникать внутрь страны, не ограничиваясь той тридцативерстною полосою вокруг открытых портов, которая предоставлена любопытству всех вообще иностранцев. Алькок прекрасно воспользовался своею поездкою для изучения политического состояния страны, ее нравов, промышленности и средств обороны. Ему не удалось только быть в Миако, куда японцы убедительно просили его не ездить. 3 июля 1861 года он вернулся в Иеддо и тут же получил урок, который показал, как японцы ненавидят его, именно его, а не всю британскую нацию. Здание английской миссии, спокойно стоявшее дотоле, подверглось ночному нападению в самый день прибытия посланника, и нападавшие очевидно искали самого сэра Рутефорда, чтобы покончить с его ненавистной особой. Ему удалось спастись, хотя кровавый бой длился [369] несколько времени на дворе и в доме посольства. Кто была нападавшие — трудно сказать. Алькок и его satellite, Шень-де-Беллькур, долго хлопотали потом над разысканием истины; но им ничего не удалося открыть. Одни были того мнения, что подосланные лонины принадлежали к числу агентов даймиосов Сацумы и Канги; другие видели в них друзей умерших Мито и Хори; третьи наконец готовы были предположить, что само правительство тайкуна виновно в проделке. Как бы то ни было, мистер Алькок и его французский товарищ были отчасти довольны катастрофой 3 июля. Она давала им право обойдти те статьи договоров, где говорится, что вооруженные иностранцы не могут пребывать на японской земле. Оба посланника поспешили, по поводу нападения на английскую миссию, ввести в Иеддо европейских солдат. Становясь таким образом с ножом у горла тайкуна, они надеялись обратить его в послушную куклу.

Но патриотическая японская партия не дремала. Не имея возможности справиться с иностранцами, которые впились в японскую монархию, даймиосы решились наконец потребовать к суду того, кто был виновником всех бед, кто открыл Японию иностранцам и заключил с ними договоры, не получив санкции микадо. Торжественным сонмом они принесли жалобу микадо на правительство сиогуна. Микадо, как гласит молва, был доволен этою жалобою, которая давала ему случай восстановить свое значение, ослабленное сиогунами; но с другой стороны двор [370] его сомневался в успехе расправы над тайкуном и конечно не мог надеяться этим путем достигнуть радикального излечения государства от того, что считалось главным бедствием, то есть от пребывания иностранцев в Японии. Конец 1861 года прошел таким образом в колебаниях. В начале 1862 года тайкуну удалось склонить все правительство на особую меру, которая внушала некоторые надежды к улажению иностранного вопроса мирным путем. Было решено отправить посольство в Европу, где бы посланники могли лично изложить перед правительствами наций, с которыми заключены договоры 1858 года, подробности состояния Японии, положение в ней иностранцев и проч., и просить отсрочки в открытии портов Осаки, Хиого и Нигаты, как необходимого условия, чтобы избежать народных волнений. 1 января 1863 года был срок для открытия этих гаваней, и трудно сказать, что было бы со страною, если бы европейцы не уступили просьбам японских посланников. Посольство впрочем не привело к дальнейшим успехам. Домогательство его, чтобы иностранцы очистили Иеддо и Иокогаму, было отвергнуто с первого слова в Париже, а за тем и в других европейских столицах. Сущность вопроса об иностранцах, а следовательно и взаимное положение партий внутри Японии осталися неизменными.

Тайкун предвидя неприятности в столице империи, Киото, искал способов смягчить удар и решился просить руки одной из сестер микадо, что давало [371] ему возможность сделать значительные подарки двору, вечно нуждающемуся в денежных средствах. Это ему было обещано; но вместе с тем его все-таки позвали в даири, чтобы оправдаться в возложенных на него обвинениях. Осенью 1862 года начались его приготовления к отъезду в Киото, по возможности затягиваемые. Судьба еще облегчила в это время положение иеддоского двора тем, что британский министр в свою очередь собирался ехать в Англию, и на место его должен был остаться поверенный в делах, подполковник Ниль, который конечно не мог быть так резок в своих действиях, как настоящий посланник. А между тем именно в это время случилось событие, которое при других обстоятельствах послужило бы в руках мистера Алькока поводом к новому насилию над Японией. 14 сентября 1862 года был убит на улицах Иеддо английский купец Ричардсон. Причина убийства была самая понятная с японской точки зрения и мало извинительная для иностранца, который уже ознакомился с бытом и законами Японии. Ричардсон прогуливался верхом по Иеддо, когда встретил кортеж князя Сацумы-отца, направлявшегося из города в свое княжество. Весь народ, как видели Ричардсон и трое его спутников, преклонялся пред шествием даймиоса, все спешили очистить дорогу. Одни только англичане остались спокойными зрителями процессии, стоя на лошадях среди улицы. Они подверглись за это нападению некоторых членов конвоя князя, и Ричардсон [372] был убит. Совесть говорила взволнованным европейским резидентам Иокогамы, что Ричардсон был не совсем прав; эту же точку зрения принял повидимому и сэр Алькок (Которого, кажется, лорд Россель и требовал в Англию именно для того, чтобы выслушать обвинение в излишне резком поведении.), советуя умеренность, а в сущности не желая перед отъездом втягиваться в неприятное дело и, главное, не имея под руками средств немедленно разгромить японцев. Напряженное положение продолжалось, но на горизонте виднелся еще луч надежды выйдти из него, в случае, если поездка тайкуна успеет привести к окончательному повороту политики в пользу иностранцев. 1863 год начался при таких надеждах и был сопровождаем огромным развитием коммерческих оборотов.

Не далее однакож, как 1 февраля этого года, произошло новое событие, которое грозило разрушить мир и повести прямо к открытому столкновению. Иностранные министры, желая водвориться с возможным комфортом в столице Японии, выхлопотали себе у правительства место для постройки домов посольств. Место это им предоставлено было выбрать самим, и тогда по совету английского министра, решено было занять высоту Готен-яму, невдалеке от моря и береговых укреплений. Выбор этот был не случайный. Мистер Алькок узнал что по японским повериям, кто владеет Готен-ямой тот владеет Японией. На Готен-яме сиогуны встречали посланников микадо и даймиосов, когда те [373] прибывали в Иеддо. Тщетно японское правительство противилось устройству посольских зданий на Готен-яме, предлагая другие местности: здания воздвигались, и английское с большой быстротой. Зимою в 1862-3 годах оно было почти готово, как вдруг 1 февраля воспламенилось с разных сторон, без сомнения от поджога, потому что во время пожара слышны были даже пороховые взрывы. Правительство японское поспешило сложить с себя ответственность, говоря, что оно заблаговременно предупреждало об опасности, так как место Готен-яма в известном смысле священно для японцев, и с занятием его можно было ожидать всяких крайностей от национальной партии и ее лонинов. Английское посольство ограничилось таким объяснением, хотя конечно Готен-ямы не подумало уступить. Затем, с прибытием, 12 марта, флота адмирала Купера, решилось потребовать денежного удовлетворения, но не за сгоревшее здание, что имело бы вид правительственной скаредности, а за убийство Ричардсона! 6 апреля 1863 года, то есть пять месяцев после самого события, подполковник Ниль представил правительству тайкуна ультиматум, в котором требовал, чтобы за смерть Ричардсона, убийц которого японское правительство не умело найдти, оно заплатило 100.000 фунтов стерлингов и изъявило оффициальное сожаление о том, что не могло помешать убийству. Независимо от этого князь Сацума должен был отыскать и казнить убийц и в свою очередь заплатить 25.000 фунтов стерлингов в [374] пользу семейства убитого. Английская политика таким образом высказалась с полною откровенностью. Цель ее была эксплуатировать страну всеми средствами, извлекать из нее обратно все то, что торговля с иностранцами приносила в виде прибытка. Ниль да и все иностранцы не ожидали, чтобы совет тайку на сразу согласился на предложенные условия, тем более что самого сиогуна уже не было в Иеддо: он уехал в Киото. В самом деле, слабое иеддоское правительство попробовало было сопротивляться, прибегать к проволочкам; но все напрасно. 16 апреля представители Англии и Франции и начальники морских сил этих держав совещались уже на счет понудительных мер. Только вмешательство Шень-де-Беллькура, которому, за отсутствием Алькока, хотелось наконец самому стать на ноги и приобрести вес в глазах японцев, который притом боялся допустить Англию одну до войны с Японией и который наконец по существу был как говорят иокогамские французы une nature essentielement chevaleresque, — только это вмешательство повело к отдалению расправы до 11 мая; но сущность расправы осталась та же и вероятность сурового исполнения обеспечивалась двенадцатью английскими военными судами, стоявшими на иеддоском рейде. Смерть Ленокса Ричардсона очевидно долженствовала быть отомщенною сильнее, чем например политические убийства в Париже и Лондоне, где не затрудняются направлять удары против царствующих особ и где убийцы то оправдываются судами, то бегают из тюрьмы. [375]

Гроза войны произвела однако передрягу не между одними японцами. Купцы в Иокогаме испугались чуть ли еще не больше, особенно после того, как английский адмирал Купер объявил, что за отсутствием сухопутных сил он не в состоянии защищать город с суши. Нужно вспомнить, что Иокогама лежит в низкой долине, обставленной высотами в расстоянии выстрела, иногда и менее; все эти высоты уже со времени Хори-Орибено-ками постоянно занимались японскими военными постами и совершенно командуют городом. В последнее время, т. е. в 1862-3 годах, деятельность японцев по вооружению и обучению их войск была известна всем, и европейцы не раз видали ученья туземных солдат по европейским уставам. Как истинные просветители, они даже хотели наняться в учителя этих новичков военного дела; но правительство тайкуна тогда еще было на столько совестливо, что отклоняло подобные предложения. И так передряга в Иокогаме была порядочная. Она усилилась еще более, когда вдруг в одно прекрасное утро увидели, что все японцы оставляют город, таща свои пожитки по направлению к Иеддо. Те, которые занимали жилища в собственно японском, т. е. северном квартале, выбирались понемногу; прислужники же европейских домов исчезли все одновременно, даже не рассчитавшись с хозяевами. Удивление европейцев было очень велико. На вопрос японцам: что это значит? последние отвечали: «так приказано». Ясно было, что правительство японское, [376] не имея возможности прервать сношения с иностранцами удалением их самих, вздумало положить предел этим сношениям чрез запрещение собственным подданным входить в какие-либо связи с чужеземцами. Такой оборот был неожидан ни для купцов, ни для дипломатов, ни для моряков Запада, а потому привел их в недоумение. Последнее впрочем продолжалось немного. Собравшиеся представители Англии и Франции и адмиралы этих держав, Жорес и Купер, порешили заставить японцев жить не там, где им хочется в их отечестве, а там, где им прикажут иностранцы для собственных выгод. Правительство в Иеддо, главою которого был в это время, за отсутствием тайкуна, князь Овари, получило уведомление, что выход японцев из Иокогамы будет сочтен за сигнал неприязненных действий и поведет немедленно к занятию Иокогамы французскими и английскими войсками. Делать было нечего, пришлось воротить уходивших иокогамских японцев, не смотря на крайнее недовольство народа. Вместе с тем нужно было хлопотать о скорейшей уплате 100.000 фунтов стерлингов. Так как без тайкуна этого было сделать нельзя, то японцы просили еще отсрочки на десять дней для того, чтобы этим временем послать одного сановника в Киото, за повелениями. На эту отсрочку и согласились; но тут же присоединили знаменитое предложение: несли правительство тайкуна бессильно против мятежных вассалов, против ослепленных патриотов; то мы [377] беремся их протрезвить: наши военные силы будут готовы к вашим услугам» (Руссен). Текамото, японский сановник, имевший отправиться в Киото, обещал довести об этом до сведения сиогуна и поспешил в дорогу. Не смотря на все старания, он не мог вернуться в Иеддо раньше 24 мая, и едва прибыл, как поспешил просить у иностранных дипломатов аудиенции. Она была ему дана на следующий день, и тут Ниль и Беллькур услышали следующие речи. Правительство тайкуна благодарит за предложение вооруженного содействия, но оно в нем не нуждается. Ни один даймиос не восстал против тайкуна и ни какой внутренней войны не предвидится. Если происходят беспорядки, то они затеваются и поддерживаются лонинами, людьми ничтожными по своему общественному положению. Что касается до вознаграждения за Ричардсона, то большинство совета в Иеддо решило заплатить его, но устройство этого дела должно быть отложено до возвращения тайкуна: иначе могут произойдти беспорядки и опасность для чиновников-исполнителей от фанатической части народа. Относительно эпохи возвращения тайкуна Текамото объявил, что выезд его уже решен, но что его задерживают лонины, бродящие вокруг Киото и по дорогам. Вскоре был назначен и день уплаты, именно 18 июня. Ниль на эту отсрочку дал согласие, хотя прибавил еще 10.000 фунтов стерлингов за двух служителей английского посольства, убитых около двух лет назад, при нападении 3 июля 1861 года. [378]

18 июня однако прошло без исполнения обещания. Трудно сказать, чего думало достигнуть этими пустыми проволочками жалкое правительство тайкуна. Во всяком случае эта проволочка не пропала даром для дела цивилизующих наций. Представители их дали теперь разрешение начальникам своих военных сил «употребить зависящие от них способы для побуждения японцев к исполнению трактатов». С этою целью англичанами уведен был один тайкунов пароход с рейда, а французы занялись укреплением Иокогамы и расстановкой в ней войск. Этого рода давление подействовало наконец на несчастный совет пяти, и 24 июня 110.000 фунтов стерлингов мексиканскими пиастрами были уплачены Нилю. Этим кончилась расправа с центральным правительством; но условие относительно Сацумы еще оставалось в резерве. Нужно было заставить выполнить его, и как ответ тайкуна — сознание в бессилии — легко было предвидеть, то адмирал Купер стал готовиться к отплытию из Иеддо в Кагозиму, главный город владений сацумского князя, хотя и не резиденцию его. Вдруг однако 25 июня совершенная неожиданность изумила всех: пришло оффициальное извещение от японского правительства, что все иностранцы должны оставить Японию, ибо на это есть воля микадо, которую сиогун уполномочен исполнить. Само собою разумеется, что между уверенными в своей силе европейцами оно возбудило только смех; но кроме того самая передача его представила собою нечто неслыханное во [379] всемирной истории. Чиновники сиогуна, передававшие повеления иностранцам, тут же присовокупляли, что оно не будет исполнено, что эта бумага есть не более, как уступка со стороны сиогуна приказаниям микадо, внушенным даймиосами. На всех языках такие речи и поступки называются государственною изменою, и однакож они были произнесены агентами тайкуна. Легко представить улыбку презрения и радости, проскользнувшую в это время на устах представителей Англии и Франции: брешь была пробита, междуусобие в эксплуатируемой стране созрело, и теперь от них зависело каждую минуту воспламенить горючий материал, чтобы воспользоваться суматохой пожара. Тайкун стал с этого времени игрушкою в руках его западных союзников, куклою, которую они решились поддерживать, чтоб доканать японскую национальную партию. Если они тогда же не исполнили просьбы его, также удивительной, снабдить его военными кораблями для перевозки войск в Осаку, где они должны были начать борьбу с даймиосами, то сделали это конечно потому, что не хотели себя компрометировать перед общественным мнением Европы, а отчасти из опасения, что на случай войны силы их недовольно велики. На первый раз ограничились тем, что взяли с правительства подписку в бессилии его защищать иностранцев и обратили Иокогаму в укрепленный лагерь, для занятия которого вытребовали войска из китайских портов, занятых в 1861 году. Затем патриотическая партия получила первый урок [380] в лице Нагато, одного из князей наиболее влиятельных и хлопотавших об удалении иностранцев. Владения этого князя лежат на югозападной оконечности Нипона, у пролива Симоносаки. Получив 24 июня повеление микадо и сиогуна относительно недопущения иностранцев Японию и исполняя его, он 25 числа приказал стрелять по американскому судну Пемброк, проходившему через Симоносакский пролив, никогда притом не бывший открытым для чужеземных судов. 8 июля та же участь постигла французский пакетбот Киян-шань, и 11 июля голландский корабль Медузу. За это французский адмирал Жорес немедленно бомбардировал Симоносаки, но впрочем неудачно, потому что поторопился подойдти с малыми силами.

Затем англичане стали готовиться к экзекуции над Сацумою, который все еще оставался должником 25.000 фунтов стерлингов, нужных семейству купца Ричардсона, которое конечно не получило ничего из 110.000 фунтов, поступивших к Нилю 24 июня. Но предварительно этого британские воины и дипломаты устроили два дела: во 1-х помогли французами в укреплении Иокогамы, во 2-х проводили тайкуна из Иеддо в Осаку, куда отплыл он морем, оставив жалкий свой кабинет лицом к лицу с сильными и победоносными противниками. Чтобы сразу озадачить этот кабинет, союзники коллективною нотою от 25 июля потребовали от правительства распоряжения, чтобы обширное внутреннее море между островами Нипоном, Киусиу и Сикокфом, о котором [381] ничего не говорилось в трактатах, было открыто для их кораблей. В случае отказа грозили прибегнуть к силе. Затем Купер отплыл из Иеддо.

По прибытии в залив Кагозиму английский адмирал увидел, что город защищен с берега батареями, которые впрочем молчали. Трудность морских эволюций в узком проливе, отделяющем город от острова, заставила быть осторожными. Послано было приглашение Сацуме уплатить немедленно 25.000 фунтов стерлингов за убийство его офицерами Ричардсона. На это Сацума отвечал, что Ричардсон нарушил коренной закон их страны, что не его вина, если тайкун, самовольно заключая с иностранцами трактаты, забыл даже включить такое простое условие, что чужеземцы обязываются уважать местные законы, и что затем уплата вознаграждения ему кажется лишенною основания. В ответ на это англичане, не начиная военных действий, захватили три безоружных парохода, стоявших в заливе и стоивших Сацуме 75.000 фунтов стерлингов. Тогда по них был открыт огонь с береговых батарей. Канонада с обеих сторон продолжалась три дня и кончилася тем, что англичане должны были уйдти, понеся значительные потери и преследуемые выстрелами противника. Они успели только, сверх захваченных пароходов, сжечь арсенал Сацумы да обратить в пепел большую часть невинного города, который, будучи построен из дерева, конечно не мог сопротивляться начавшемуся пожару. [382]

Такие действия, показывавшие, что европейцы вовсе не намерены уважать государственное единство Японии, а напротив предпочитают сноситься с отдельными даймиосами, иметь с ними дело независимо от центрального правительства и разорять страну по частям, вызвали негодование даже иеддоского правительства. Оно увидело, что играет жалкую роль, безусловно покорствуя настояниям чужеземцев. Как бы в ответ на действия адмиралов Жореса и Купера, оно в том же августе 1863 издало два манифеста к народу, в которых призывало его изготовиться на защиту страны, покупать оружие, шить солдатскую одежду и вообще стараться по истечении пяти лет быть готовым к упорной борьбе. Особенно призывались люди, обученные уже владеть оружием, и им обещано большое вознаграждение (по 200 мешков рису и по 160 р. с. в год.) Правительство решилось также вооружить берега, где к тому побуждала необходимость; но тут опять странным образом натолкнулось на претензии иностранцев.

Иокогама, как известно, была жалкой деревушкой до поселения в ней европейцев. В 1863 году это уже был город с несколькими тысячами жителей, с таможней и портом. Обеспечение такого пункта от нападений естественно было в интересах японского правительства. По этому оно решилось воздвигнуть там батарею, которая бы могла отвечать на выстрелы с моря. Адмиралы Жорес и Купер не позволили этого; они заметили в виде поучения японским [383] властям, что так как последние сами возложили на них обязанность заботиться о безопасности Иокогамы, то они находят батарею лишнею и строить ее не позволят.

Это унижение было вынесено иеддоским кабинетом безмолвно. Мало того, он решился на новый жалкий поступок. В октябре 1863 года он пригласил представителей Голландии и Соединенных Штатов выслушать важное сообщение, которое состояло в том что «трактаты в глазах японского правительства не более, как опыты, что, убедившись в зле ими причиненном, оно должно стараться взять их назад; что однако оно избегает этого и даже, напротив, отказывается от объявления 24 июня, но в замен того просит очистить Иокогаму». Чиновники прибавили, что «отказ иностранных представителей возбудит междуусобною войну, за последствия которой тайкун не может ручаться, и что потому он просит чужеземцев ограничиться Нагасаки и Хакодате». Разумеется, такая речь могла быть встречена тоже лишь улыбкою, хотя представители Америки и Нидерландов обещали довести ее содержание до сведения своих правительств. Посланники Англии и Франции, до которых очередь узнать «важное сообщение» дошла на завтра, прямо уже и категорически отказались удовлетворить желаниям японского кабинета. Тогда японцы заявили желание отправить новое посольство в Европу с целью ходатайствовать о том же предмете, а вместе уговориться и об открытии внутреннего моря. [384] Французы обещались помочь им в последнем и предложили свое судно «Монж» для доставки посольства в Шанхай, откуда оно могло следовать дальше на почтовом пароходе в Марсель.

Между тем 14 октября случилось еще политическое убийство, французского офицера Камюса, и полиция тайкуна на этот раз оказалась очень исправною. Убийца был пойман и казнен в Иокогаме, где впрочем перед смертию всенародно выражал ненависть к иностранцам и презрение к своему правительству.

В ноябре англичане были обрадованы присылкою 25.000 фунтов стерлингов Сацумою в пользу Ричардсона. Это умиротворило их дух. Торговля продолжала развиваться и к концу года обороты ее достигли до 25-ти милионов рублей.

Тишина повидимому водворилась и притом совершенно в том виде, как того желали европейские эксплуататоры. Все им покорствовало.

Не дремала однако национальная партия. Видя бессилие микадо, лицемерие и малодушие тайкуна, она стала хлопотать, как бы овладеть всею властию в государстве. Князь Ногато был особенно выдвинут даймиосами и получил от микадо титул защитника государства. Сын умершего Мито, Стоцбаши, был назначен оборонять берега в окрестностях Осаки. Вооружения происходили повсюду деятельно. Европейские офицеры, особливо голландские, за большие деньги, обучали японцев кораблестроению, артиллерийскому искусству и [385] тактике. Многие японцы посланы были к Англию, Голландию и Америку ближе изучить машинное производство и закупить оружие. Японцы сразу поняли превосходство ружей, заряжающихся с казенной части, и потому уже через год имели их несколько тысяч штук. Флот их к концу 1863 года заключал до тридцати пароходов, правда, большею частию негодных для военных действий, ибо европейские продавцы обманывали японцев, но все же небесполезных для обороны страны. Новые суда строились на местных верфях или заказаны были в Европе. 1864 год начался вообще довольно счастливо для страны. Особенно важно было то, что в это время Франция была увлечена мексиканскою экспедициею и европейскими делами по шлезвигскому и другим вопросам. Без нее не столь воинственный заламаншекий союзник ее один не решился бы действовать. Притом и прямого повода к новому оскорбительному вмешательству в японские дела не представлялось. Обстоятельства японцев начинали по видимому поправляться.

Но в это время князь Нагато, в своем патриотическом увлечении и особенно в своей ненависти к тайкуну, сделал шаг, который положил начало междуусобиям в Японии и следовательно вновь ослабил ее. Стремясь освободить микадо из под влияния иеддоского двора и в то же время упрочить свое исключительное значение, он решился взять в плен даири. С этою целью под его руководством был составлен заговор в Киото, по которому [386] предполагалось: склонить микадо на поездку из Киото в Камо, где находятся могилы предков его, и в отсутствие его сжечь дворец в столице, так чтобы император вынужден был принять предложение Нагато: занять его дворец впредь до отстройки нового. Первая часть этой программы была уже исполнена, то есть Нагато лично упросил микадо сделать набожную поездку; но все остальное не удалось, потому что заговор был открыт. Нагато, таким образом, только уронил себя, с своим эксцентрическим и самолюбивым планом, в глазах всей Японии. Тайкун был конечно очень доволен этим. Он торжественно прибыл в Киото, где был принят гораздо лучше, чем в 1863 году. На совещаниях, бывших при этом случае, ему удалось значительно смягчить микадо относительно иностранцев. Воротясь в Иеддо, он чувствовал себя сильнее прежнего. Поэтому, воспользовавшись открытием одного заговора на его жизнь, он сменил весь свой совет и разослал к даймиосам циркуляр, в котором упрекал их в стремлении сделаться самостоятельными, вопреки законов империи, и в возбуждении беспорядков, производимых лонинами. Но эта бравурная нота, обыкновенно издаваемая азиатскими правителями, когда им хочется, из опасения суда истории, свалить свои неудачи и вины на других и даже прижать этих других, если то можно по праву сильного, — эта нота не повела ни к чему. Двадцать дней спустя после издания циркуляра, 19 августа, к удивлению всех, вернулось из Европы [387] посольство и привезло вести нерадостные для японцев и вовсе непригодные, чтобы усилить популярность и значение тайкуна. По договору, заключенному в Париже и не подлежавшему даже ратификации, ибо он признан был дополнительным к трактату 1858 года, японское правительство обязывалось уплатить 700.000 франков за стрельбу Нагато в Киян-шань, открыть иностранцам Внутреннее море и держать постоянно свободным Симоносакский пролив. Об отсрочках к открытию портов или об очищении Иокогамы не было конечно и слова. Мало того, в трактате была статья, в силу которой правительство тайкуна могло в случае неповиновения одного из даймиосов прибегать к помощи французской вооруженной силы. Сам Ие-коски пришел в негодование и объявил, что уполномоченные, подписывая подобный договор, вышли из пределов данной им власти. Он соглашался еще ратификовать пункт относящийся до Внутреннего моря; но все остальное ему казалось противным интересам Японии и вовсе не обязательным для нее. Ничто не могло победить этой решимости японцев, и тогда иностранцы положили вспомнить прошлогодние поступки Нагато, чтоб отомстить ему, а тайкуну этим самым показать, что на протесты его относительно ведения дел с князьями никто не обращает никакого внимания.

28 августа 1864 года союзный англо-французский флот из двенадцати судов вышел из Иеддо и направился к Симоносаки. К нему присоединились еще [388] четыре голландские судна и даже одно американское; последнее впрочем купеческое, везшее только дессант. На кораблях находились солдаты, потому что французы и англичане успели в течение года привести в Иокогаму не менее 3.000 человек. 4, 5 и 6 сентября, после долгого бомбардирования, батареи у Симоносаки и самый город были разрушены. Нагато прислал для переговоров одного своего офицера, который распростерся перед союзными начальниками и просил пощады. Но он, от имени Нагато, объявил при этом, что последний действовал в 1863 году по прямому повелению тайкуна. Союзники удовольствовались этим объяснением и безвинно пролитою кровью множества японцев; но вместе с тем забрали шестьдесят орудий, бывших на берегах, и взяли с Нагато подписку: уплатить военные издержки экспедиции, открыть свободный проход иностранным судам чрез Симоносакский пролив и оставить навсегда этот пролив неукрепленным. Хотя удельные князья вовсе не имеют права заключать международные обязательства, и союзники знали это; но они приняли на себя придать подписке Нагато международный характер, и цели этой достигли самым коротким способом. Возвратясь в залив Иеддо с победоносною своею эскадрою, они подошли к столице и угрозами вытребовали от тайкуна утверждения подписки, причем военные издержки свои оценили в круглую сумму 18:000.000 франков... Народная ненависть отвечала на это новым убийством. 21 ноября 1864 [389] года пали два английских офицера, маиор Балдуин и лейтенант Бирд. Убийцы впрочем скоро были найдены и казнены, а потому английский министр не потребовал даже денег в пользу семейств убитых британцев.

Но еще прежде того Нагато, выведенный из терпения и тягостною подпискою, и разорением Симонасаки, и видимым ничтожеством японского правительства, решился, очертя голову, приступит к исполнению своих замыслов. Он сжег дворец микадо в Киото и старался овладеть его особою. Но это последнее ему опять не удалось. Напротив, за такое дерзкое намерение он был объявлен вне законов и тайкун доставил себе удовольствие разрушить его дворец в Иеддо и a propos, совершенно по тайкуновски, казнить многих людей, живших в этом дворце. После этого он не без основания мог говорить по поводу убийства англичан, что «это не более, как облачко на светлом небе дружественных сношений его правительства с иностранцами».

Затем, в видах наказания Нагато, он стал строить арсенал, умножать войска, увеличивать запасы оружия, все это при обязательной помощи союзников, почувствовавших в то время, что за прекращением междуусобия в Соединенных Штатах прежний способ эксплуатации Японии может оказаться не совсем удобным и повлечь за собою появление на японских водах американских броненосцев, с которыми состязаться несколько труднее, чем с Нагато и с [390] тайкуном. Французы особенно усердно взялись помогать сиогуну. Они были очень довольны, что приискали при этом многим своим офицерам выгодные занятия в Иеддо и, конечно, еще более радовались, что междуусобная война в Японии неизбежна. Гроза в самом деле начинала готовиться, и в воздухе уже носилися тучи. Могущество Нагато и его партии заставляло сиогуна не торопиться выходом в поле, и потому вооружения тянулися несколько лет. В 1865 году центральная администрация переселилась из Иеддо в Осаку, чтобы быть ближе к будущему театру войны и ко двору микадо. Тайкун только временами стал навещать Иеддо, который таким образом перестал быть правительственным центром империи. 1866 и 1867 годы прошли в обоюдных вооружениях. Чтобы иметь более искусных воинов, особенно офицеров, обе стороны послали многих молодых дворян в Америку и Европу учиться военному делу. В это же время, именно осенью 1867 года, умер сиогун Ие-коски, и его место занял Стоцбаши, сын князя Мито, человек умный, энергический и противник вмешательства иностранцев в дела Японии. Кровавое столкновение чрез это последнее обстоятельство было на время приостановлено; но оно вспыхнуло тотчас, как только пришлось, согласно условиям, открыть 1 января 1868 года чужеземцам Хиого и Осаку. Борьба теперь должна была идти между патриотами, овладевшими особою микадо, и партией тайкуна, не хотевшей оставить власть, принадлежавшую ей два с половиною века. Противники прибегли уже [391] было к оружию, как Стоцбаши, сын патриота, предупредил дальнейшее междуусобие, изъявив желание сложить с себя должность сиогуна и принять новое государственное устройство, которое бы было условлено в общем собрании князей и утверждено микадо. Вся просвещенная часть японского общества приветствовала это событие с великою радостью; но, к сожалению, даймиосы плохо поверили желанию тайкуна, вероятно потому, что он свое отречение принес не прежде, а после 1 января 1868 года. Партия, овладевшая микадо, спешила объявить Стоцбаши «низвергнутым» и должность его уничтоженною прежде, чем полное собрание князей приступило к совещаниям об новом устройстве государства. Это подало повод к первой междуусобной битве, в которой сиогун был разбит и принужден был удалиться в Иеддо. Микадо был объявлен непосредственным главой государства. Но военное счастие переменчиво, и если сам Стоцбаши не желал, может быть, продолжать войны; то его советники и друзья желали ее, конечно надеяся на успех, так как войска их, благодаря французским офицерам, лучше вооружены и устроены, да и предводительствовались единолично, а не сонмом князей. Военные действия продолжались все лето 1868 года, и одно время привели было к распадению Японии на два отдельные государства, с двумя микадо Но тайкун при этом сошел со сцены, и уже с марта месяца ни он, ни его совет (горожио) не управляют страною. [392]

По отношению к иностранцам положение японской монархии несколько изменилося в последние четыре года, и кажется к лучшему. Трактаты заключенные в 1860 году с Португалией, в 1861 с Пруссией, в 1864 с Швейцарией, в 1866 с Италией и в 1867 с Данией и Бельгией принесли теперь свою пользу увеличением числа государств, которых интерес состоит в поддержании мира на японских водах. Притом и воинственный пыл 1860-64 годов значительно охладел, особенно когда на главного поджигателя, т. е. на французское правительство, посыпались громкие упреки в неблаговидной и неискусной политике и в желании завлечь Францию в новую отдаленную экспедицию, подобную китайской, кохинхинской и мексиканской. К этой причине присоединились еще: успехи Пруссии, в 1866 г. которые заставили тюльерийское честолюбие стеснить круг своих действий Европою, заботы династические и денежные. Не оставляя поэтому своих затаенных стремлений: утвердить в Японии самовластие тайкуна, который был бы только послушным вассалом парижского властелина, французы с 1865 года ограничивались помощью сиогуну в смысле лучшего устройства его военных сил; но уже не действовали так резко, как при Жоресе и Шень-де-Беллькуре. Весною 1868 года им однако пришлось увидеть, как поддерживаемое ими здание рухнуло во всех частях, и они остались осмеянными, ни с чем. Тогда свою досаду они сорвали на том, что истребовали с правительства микадо 750.000 [393] франков за двух убитых в Сакаи своих соотечественников; но далее идти не могли, потому что утратили руководящую нить своей политики, которая везде хлопочет о цесаризме и теряется, как только попадет на другую среду. Про англичан можно сказать, что они, с удалением в 1865 году сэра Р. Алькока в Пекин, также стали немного умереннее, но впрочем лишь потому, что не имеют таких послушных и всегда готовых драться союзников, как французы, да потому, что побаиваются американцев. Они, кроме того, принимают в расчет, что война, которую бы ничего не стоило затеять французам, для них самих может оказаться убыточною, потому что лишит их, хоть на время, довольно обширного рынка, которого завоевать им одним конечно не позволят тот же союзник и еще больше другие державы. Они поэтому начали держаться политики выжидательной, приправляя ее однакож по временам обычным нахальством, каково напр. было арестование губернатора Нагасаки в 1867 году, по случаю убийства в городе двух английских моряков. Вседневные, бытовые отношения англичан к японцам осталися прежними, т. е. туземцы их ненавидят всего душою, а они продолжают вести себя так, как вели при Алькоке, «торгашами в самом мерзком значении этого слова». Американцы с своей стороны, сдерживая стремления Франции, старались дружески относиться к государству, им первым отворившему свои гавани; от того, под влиянием внешнего спокойствия, торговля их в [394] Иокогаме и Нагасаки сделала большие успехи. Особенно чай стал важною вывозною статьею в Америку, а оружие, суда и машины статьями привозными из Америки. Впрочем оживление торговли в 1865-7 годах распространилось и на другие национальности, имеющие своих коммерческих представителей в Иокогаме и Нагасаки. Оно то повело за собою учреждение правильных пароходных рейсов, которые связывают теперь Японию со всем земным шаром. Каждые десять дней пакетботы отходят из Иокогамы то чрез Шанхай и Гон-Конг в Европу, то чрез С. Франциско в Америку. Осака и Нагасаки также вошли в цепь этих сообщений, не смотря на то, что первый из этих городов открыт европейцам всего с 1 января 1868 года. С открытием Суэзского канала Япония окончательно сделается одною из главных станций той всемирной торговой дороги, которая, начавшись в западной Европе, проходит чрез северную Америку, юго-восточную Азию, Египет и южно-европейские полуострова, оставляя в стороне одно только наше отечество.

(Развитие судоходства в японских портах выражается следующими цифрами:

Цифры эти впрочем не оффициальные, кроме двух первых.)

Упомянув выше, что в общих чертах отношения иностранцев к Японии немного улучшились в [395] 1865-7 годах, я однако должен сказать, что события 1868 года грозили придать им опять неприязненный и даже ожесточенный характер. Известно, что за отречением Стоцбаши последовал со стороны иностранных дипломатов запрос ему: кто же составляет в настоящее время правительство Японии и к кому должны обращаться они в случае надобности? Стоцбаши тогда (в январе 1868) отвечал, что пока новая конституция не утверждена, он, от имени микадо, продолжает быть главою правительства. Но не прошло и нескольких недель, как сиогун был разбит и принужден бежать в Иеддо, откуда между тем иностранные миссии переехали в Осаку. Неопределенность отношений возбуждала беспокойство всех иностранцев в Японии. Наконец микадо решил, что договоры, заключенные с чужеземцами, будут утверждены, и даже пригласил дипломатический корпус в Киото. В начале апреля представители европейских держав проникли в эту заветную столицу Японской империи. Но едва английский посланник, сэр Гарри Паркс, отправился на первую аудиенцию к микадо, как на кортеж его сделано было нападение двумя фанатиками и двенадцать человек переранено. Микадо спешил извиниться и предложил обеспечение семействам потерпевших иностранцев; но воля его не могла быть выше воли народа, его симпатий и антипатий. Через месяц было убито несколько французов в Сакаи; это же и другие события, особенно открытое содействие Франции тайкуну и его партии, а [396] также внезапное открытие пропаганды старых недругов Японии, католических проповедников, произвели к началу лета переворот во взглядах даири на иностранцев. В конце июня вышел указ микадо, которым христиане поставлялись вне закона и христианская религия объявлена враждебною интересам японской нации. Несколько японцев-католиков было схвачено и заключено в тюрьму. Посланники и консулы иностранных держав протестовали; но, видя развивающуюся анархию, не прибегли ни к каким репрессивным мерам, чтобы не запутать еще более и без того печального положения страны. Правительство микадо, благодаря этому, скоро опомнилось и объявило, что оно охотно будет держаться на почве трактатов, а в доказательство тотчас же предложило иностранцам открыть торговлю в Нигате. Последние известия свидетельствуют, что оно даже склонно расширить смысл этих трактатов дозволением торговать в некоторых новых портах, как напр. в Ругаме.

* * *

Таков ход событий ознаменовавших собою четырнадцатилетний период вторичного сближения Японии с иностранцами, следовавший за двухвековою замкнутостью ее. Будущему принадлежит окончательно установить смысл всего происшедшего, раскрыть вполне истинные причины явлений и оценить по достоинству нравственный их характер и пользу, которую они сделали для сонма образованных наций с [397] одной стороны и для самой Японии с другой. И я мог бы здесь кончить мое изложение, если бы не чувствовал необходимости коснуться хотя слегка трех вопросов существенной важности. Вопросы эти суть следующие: 1-е Какое положение занимают на Японском архипелаге и какие цели преследуют передовые народы мира? 2-е Что воспринимает от них Япония? и 3-е Кто главный виновник того печального положения края, до которого он дошел в четырнадцать лет сношений с западными народами? Что касается до первого из этих вопросов, то сверх сказанного уже выше, я приведу еще следующие подробности. Задачи, которые преследуют большие христианские народности в Японии, совершенно не сходны между собою и вполне соответствуют нравственным свойствам наций и исторически выработанной политике их. На первом плане стоят Франция, Англия и Соединенные Штаты. Первая из этих держав ищет достигнуть преобладания внешнею силою, поддержкою партии самовластия; она, поэтому, больше других замешалась во внутренний ход событий в Японии, хотя и не имеет там больших коммерческих интересов. Но кроме этого военно-политического влияния на страну, она преследует в ней две другие цели, которые указать здесь мне кажется отнюдь неизлишним. Одна из этих целей состоит в наложении на Японию нравственных уз введением в нее католичества. Эти узы деятельно готовятся в лице многочисленных миссионеров, собирающихся впустить свои иезуитские [398] когти в японский народ по первому мановению епископа, проживающего в Шанхае. Конечно, открытая пропаганда еще не началась, и ей, при теперешнем состоянии дел, придется отложить осуществление своих видов до менее тревожной эпохи. Но французы не скрывают своих намерений; они прямо стараются подготовить обращение японцев в католицизм. Проповедники их уже пробовали, подобно ночным татям, приобретать тайных прозелитов в среде народа; только, к удивлению их, эти прозелиты исчезали всякий раз, как только японские власти замечали близкие сношения своих подданных с римско-католическими миссионерами (Руссен). А нынешним летом, как я уже сказал, это исчезновение случилось даже гласно. Другая цель Франции, особенно важная для нас, это устранение русского влияния на судьбы Японского архипелага и унижение России на Востоке. Цель эта, с свойственною французам откровенностью, также высказывается ими публично и объяснена например в упомянутой уже раз брошюре некоего Дельпра: «Le Japon et la question japonaise», вышедшей в апреле 1868 года у книгопродавца Дантю, в нижнем этаже Палеройяля. Дельпра, собственно, ничтожный торгаш, бывший прикащик голландской фактории в 1845-49 годах; но он очевидно высказывал чужие мысли, а имя его стоит на брошюре только для придания ей вида беспристрастия и знания дела. Настращав, в своем памфлете, японцев неминуемою будто бы для них опасностью от [399] завоевательных видов России, он прибавляет: «Que le bras do l’Europe se levc non pour apporter au Japon de nouveaux embarras, quelle que soit la forme de gouvernement que l’avenir lui reserve, mais pour le proteger au contraire, si jamais l’independance ou l’integrite de son lerritoire venait a etre menacee de la part de moscovites», — совершенно также, как французские журналы говорят про турецкий вопрос. Англия ищет другого пути упрочить свое преобладание в Японии. Она прежде всего старается поставить эту страну в тесную экономическую зависимость от себя, приучить японский народ к употреблению британских заводских произведений и доставить британским капиталам преобладающее значение на японских рынках. Но для достижения последней цели, она, как видно из приведенных выше фактов, была (да и есть) не прочь и от нахальной эксплуатации материальных средств страны в виде денежных штрафов, захвата пароходов и проч. Свое политическое влияние она постоянно поддерживает многочисленным флотом, пребывающим в Иеддо, Осаке и Нагасаки. Кроме того англичане уже высказали намерение захватить остров Дажелет, на Японском море, в одном дне пути от Японии и Кореи. Если этот захват еще не сделан, то лишь потому, что Англия ждет благовидного повода и не опасается пока усиления России на японских водах. В японском народе Англия не имеет сочувственной себе партии и потому в междуусобия она не вмешивается, по крайней мере открыто. Доставку [400] оружия враждующим сторонам (впрочем вопреки трактату 1858) нельзя считать политически преднамеренным вмешательством, потому что известно, что для барышей английские купцы не затруднялись продавать ружья и порох даже каффрам, бывшим в войне с их соотечественниками на Мысе Доброй Надежды. Соединенные Штаты есть страна, наиболее сочувствующая мирным интересам Японии, избегающая оскорблять ее национальные чувства и потому пользующаяся наибольшей симпатией от японцев. «Американцы — единственные наши друзья, говорят японцы. Они мирно торгуют, не ищут преобладания, не вмешиваются в наши домашние дела и потому имеют действительную нравственную силу в глазах народа». Они же сдерживают эгоистические стремления двух господствующих европейских народностей, так что отношения их посланника в Японии к представителям Франции и особенно Англии отличаются постоянно холодностию, если не чем-нибудь большим. Торговля их очень обширна, хотя направлена не на самый ценный продукт, т. е. шелк. «Царица Тихого океана», Сан-Франциско, находится в деятельных сношениях не только с Иокогамою, но с Осакой, Хиого, Нагасаки; ее пароходы связывают Японию даже с западом, т. е. с портами Китая, к немалой досаде конкурирующих европейских пароходных компаний и следовательно к выгоде японского рынка. Другие западные государства: Пруссия, Испания, Швейцария, Голландия, не имеют самостоятельной политики в Японском [401] архипелаге. Их сношения ограничиваются только защитою личных интересов их подданных и сограждан в торговых делах. Впрочем, самым этим политическим индефферентизмом, конечно истекающим из миролюбия, они делают полезный противовес всяким исключительном влияниям более сильных держав. Пруссия, кроме того, приобрела себе право на благодарность снаряжением ученой экспедиции в Японию, а Голландия — помощью в деле сооружения флота. Италия только еще начинает входить в связи с Японской монархией, а многие другие государства Старого и Нового света не сделали даже и этого шага.

Теперь я постараюсь дать хотя самые краткие ответы на два другие предложенные выше вопроса: что воспринимает Япония от народов Запада? и кто важнейший виновник ее теперешних бедствий, иностранцы или ч внутренние враги? Относительно первого из этих вопросов ответ очень несложен. При большом запасе здравомыслия, при необыкновенном уменье отличать пуфы от вещей положительных, японцы стремятся перенять у чужеземцев только то, что на самом деле полезно в жизни или что дает действительную пищу уму, не загромождая напрасно памяти. Поэтому в их университетах, в Иеддо и Киото, преподаются естествознание, медицина, механика, математика; их практические люди учатся строить пароходы, выделывать оружие, инструменты, машины, производить съемки, гравировать карты, снимать [402] фотографические рисунки, устроивать телеграфы. Люди военные необыкновенно скоро поняли и ввели в дело европейскую тактику и уставы. Ученые переводчики знакомят японское общество с европейской литтературой, и притом именно с тою ее частью, которая составляет гордость науки, с Лапласом и Вирховых, в противоположность некоторым другим странам, где процветают Абу и Понсон-дю-Террайль. Наскучивши классицизмом, который долгое время тяготел над японскими умами в виде китайской грамматики и сочинений Конфуция, подобно тому, как в некоторых европейских странах тяготеет в виде латинских спряжений и Корнелия Непота, — японцы с жадностью схватились за изучение предметов, имеющих реальное содержание. Множество молодежи их учится в Париже, Лондоне, Берлине, Соединенных Штатах. Даже на нашу долю, кажется, выпало пять-шесть учеников, проживающих в Петербурге. Что касается до нравственной и политической сторон европейской жизни; то надо признаться, что японцы даже и не склонны заимствовать у нас что-нибудь. Напрасно некоторые публицисты говорят, что японский народ учится у своих западных друзей ненавидеть старые феодальные порядки и что именно опасение социальной революции возбуждаем ненависть японской аристократии к европейцам. Простолюдины японские не меньше озлоблены против заморских пришельцев, чем бывшие тайкуны и князья, столь много натерпевшиеся от европейской притязательности и [403] гордости. И если, в разговоре и на письме, японцы не прибавляют, подобно жителям Небесной империи, к слову европеец — эпитетов дьявол и вор, то это делается собственно по врожденному чувству приличия и по необыкновенной общительности и мягкости нрава. О так называемых семянах нравственности, насаждаемых иезуитами, лазаристами и проч., и говорить нечего: японцы их бегут, как чумы, и исключение составляют очень немногие бедняки, которых миссионеры содержут на свой счет, чтобы подготовить из них проповедников. Микадо напрасно погорячился с своим указом прошлого лета; ему бы достаточно было поощрить распространение точных знаний или даже изученье Конфуция. «Семена» иезуитов, как известно, — не уживаются на подобной почве и вымирают, как все, само по себе лишенное жизни или отжившее. Истинного же ученья Христа, ученья о братстве и о любви, сколько известно, ни одна европейская нация не думает насаждать.

Наконец я пришел к самому важному, самому щекотливому вопросу, естественно возникающему при заключении обзора событий в Японии за последние четырнадцать лет: — кто виновен в бедствиях этого времени? Нравственное чувство, вероятно, уже подсказало читателю, кто; но я здесь упомяну о различных теориях, которыми объясняют изложенные выше события некоторые европейские публицисты. Одни из них говорят: ретроградная партия, то есть японские патриоты; другие — иностранцы, одни иностранцы; [404] третьи, — тайкун, и никто более. Есть даже господа, как Дельпра, которые готовы уверять публику, что ни какой беды нет и не было, а беда только впереди... от России! За исключением последнего мнения, очевидно нелепого, можно сказать, что во всех остальных есть своя доля истины. Патриоты иногда впадали в крайности, не взвесив, против какой исторической необходимости боролись они; иностранцы ни мало не щадили нацию, едва выступающую на дорогу всемирной цивилизации и имеющую свои исторические предания, обычаи, предрассудки. Они кроме того оказались далеко ниже своего призвания, быть цивилизаторами страны, и больше занимались эксплуатациею ее, чем нравственным и умственным преуспеянием. Тайкуны наконец... но о тайкунах я промолчу, потому что изложенного, кажется, будет достаточно, чтоб оценить их значение в истории Японии за последние четырнадцать лет. Притом же de mortibus aut bene aut nihile, как говорит классическая пословица.

Адриатическое море
Ноябрь 1868 [405]

Хронология японской истории.

Восток не имеет философской истории и, вероятно, долго иметь ее не будет. Летописи его народов полны рассказами о потрясающих событиях, о движениях целых народов, о войнах междуусобных и внешних, о подвигах знаменитых полководцев, государственных людей и ученых, о бедствиях естественных и о любопытных явлениях в природе; но летописцы не умели возвыситься не только до осмысления целых рядов событий, а даже до простой группировки их в каком либо другом порядке, кроме хронологического. Какие цели преследовала та или другая нация в данное время, какой имела внутренний строй, каковы были ее благосостояние вещественное и развитие умственное, — до всего этого обыкновенно нет дела азиатским историкам. Самое большое, что иногда встречается у них и что несколько оживляет сухие страницы их творений, это отзывы о нравственных качествах тех или других исторических деятелей и романтические подробности их биографий. Оффициальное положение большой части летописцев, [406] особенно напр. в Китае, заставляет при том европейского исследователя беспрестанно предполагать, что в труде восточного анналиста многое недосказано, многое освещено с очень исключительной точки зрения и потому способно лишь вести к заблуждению. Японские летописи, — по крайней мере в том виде, как они известны Европе, благодаря Кемферу, Клапроту, Тицингу и Гофману, — не отступают в этом случае от общего правила, хотя, надобно им отдать справедливость, они все же выше оффициальных хроник Срединного царства.

Так как Япония большую часть исторической жизни своей провела уединенно, вне широкого круга международных сношений; то понятно, что история ее небогата событиями внешними, то есть войнами, нашествиями и проч. Немного можно найдти в ее летописях указаний и на торговые связи японского народа с чужеземцами. Но за то тем подробнее и обстоятельнее хронологические отметки о событиях внутренних, особенно, конечно, о тех, которые относились непосредственно к жизнеописаниям царственных особ. Ни один народ современной Европы не представляет ничего подобного этому непрерывающемуся, относительно времени, рассказу, который охватывает двадцать пять с четвертью веков. Только примкнув свои бытописания к греко-римским, то есть отказавшись от национальности, мог бы итальянец, испанец или француз повести свою историю дальше в глубь прошедших веков, чем обитатель Японии. [407] Образованные же нации средней Европы, те, которые стоят теперь во главе цивилизации, далеко моложе японцев, и это, заметим, имеет большое значение, потому что объясняет трудность выхода Японии на большую дорогу всемирной гражданственности. Многовековые формы жизни, как известно, весьма неуступчивы.

В статье, подобной настоящему очерку, не может конечно быть и речи о представлении связного, живого образа прошедших судеб Японии. Для этого ни я лично не подготовлен, ни сама историческая наука. Живой, связный очерк потребовал бы многолетних трудов, близкого знакомства с жизнью народа, с его верованиями, преданиями, поэзией, предрассудками, и глубокого внутреннего такта, который водит обыкновенно истинными историками даже в тех случаях, когда они пишут не многотомные творения, а краткие эскизы событий. Но я далек от таких совершенств и притом осмеливаюсь думать, что даже первостепенные таланты, подобные Нибуру, Тьерри, Прескоту и Маколею, не создали бы ничего художественного из того сырого материала, который имеют в своих руках европейцы теперь. Оффициальная хроника — не история и может оживиться под пером писателей только тогда, когда есть ряд других источников, современных давно прошедшему и высказывающих — намеренно или, еще лучше, невольно — отличительные его черты; для Японии же и Китая мы ничего подобного не имеем.

И так, здесь найдет себе место только [408] хронологическая таблица японской истории, в которую однако будут внесены не все события, казавшиеся важными японским летописцам, а лишь те, знание которых полезно для понимания прошлых судеб Японии с европейской точки зрения. К ней я попытаюсь приложить несколько общих заключений, характеристических для японской истории. Разумеется, что объем таблицы и вообще всего очерка будет соображен с объемом прочих глав этого сочинения. На русском языке это будет во всяком случае первая попытка знакомства с прошлым страны, которая в грядущем вероятно будет связана с нашим отечеством тесными узами. Лицам, которые пожелают более подробного и связного изложения, я укажу на статью в I томе «Прусской Экспедиции», которая впрочем все же не более, как довольно сухой эскиз.

Японская история, подобно почти всем другим, начинается мифами. Она щедро рассыпает тысячелетия и даже сотни веков на царствования богов на земле: она проводит перед нами ряды героев полубожественных, и лишь с известной эпохи принимает земной характер. Эту то эпоху мы и должны признать действительным началом самой истории, а все предшествовавшее отбросить, как недостойное точной науки. Зибольд так и сделал: последуем же его примеру.

Япония, как государство, образовалась в VII столетии перед Р. Х. Очевидно, что она не могла возникнуть из ничего, принять государственное устройство прямо [409] после эпохи дикости, в какой мы видим напр. некоторые тунгузские племена Востока, австралийцев и американских индейцев. Несомненно, что был период родового и племенного быта: но мы почти ничего не знаем о нем. Известно только, что под 660 годом до Р. Х. летописи упоминают об основании монархии микадо в южных частях теперешней Японской империи, от Киусиу до залива Иеддо. Первым императором они называют Зин-му, которого предки, конечно были герои, полубоги и даже сама богиня солнца, верховное божество Японии. Зин-му подобен Кекропсу и Кадму в преданиях древней Греции; он научил народ разным первобытным промыслам, установил деление времени на годы, месяцы и часы, дал законы, устроил правительство и проч. Кроме того он был и завоевателем, подобно нашему Олегу, потому что, выйдя с Киусиу, семь лет занимался покореньем страны, образовавшей территорию его государства и до того уже занятой народом не диким, а имевшим оружие, предводителей и укрепленные местности. Был ли Зин-му китайским выходцем, как полагал Клапрот, трудно сказать; вероятнее, что отечеством его была Япония, но что свое умственное превосходство он отчасти заимствовал от китайцев. По крайней мере летописи японские говорят, что уже в его время проникли в страну иностранные идолы, а следовательно и служители их, жрецы, эти хранители первобытной человеческой мудрости. Прийдти же последним было не откуда больше, как из Небесной империи. [410]

За Зин-му последовали микадо;

2. Сун-сей, современник Конфуция (581-548) и третий сын Зин-му, из чего видно, что уже тогда право первородства не было особенно важным в Японии.

3. Ан-ней, умерший в 510 году до Р. Х.

4. И-току — 475

5. Косио — 392. Царствование его ознаменовалось первой войной, которую знают японские летописцы; то было междуусобие двух областей, т. е. их управителей, Иец и Го.

6. Коан — 290.

7. Кореи — 214. В его время Япония была разделена на 36 провинций, хотя еще не обнимала всего Нипона.

8. Коокин или Коген — 157, современник китайского императора Сино-сико, которому предание приписывает высылку в Японию, под предводительством врача Си-фу, для отыскания травы бессмертия, трех тысяч китайцев, которые потом остались в пределах Японского государства и вероятно первые ознакомили его ближе с промышленностью и образованностью Китая.

9. Каиква — 97.

10. Сиу-зин — 29 до Р. Х. Этот микадо в 86 г. до Р. Х. создал впервые должность сиогуна, то есть главнокомандующего войсками в случае восстаний или внешней войны. Должность эта была им отдана одному из сыновей. В это же царствование произведена была [411] первая народная перепись, японцы начали заводить флот, торговый и даже военный.

11. Синин — 79 по Р. Х. В царствование этого современника Августа японцы начали рыть пруды и проводить канавы для обработки рисовых полей. Тогда же в Японию впервые проник буддизм.

12. Кейко — 113.

13. Сейму — 192.

14. Циу-аи — 201.

15. Зин-гу-ква-гу — 270. Эта знаменитая императрица была первою женщиною на престоле микадо. Она имела намерение завоевать Корею и сама начальствовала армиею, высланною на этот полуостров. Имя ее весьма популярно в Японии, и с ним связаны некоторые особенности быта японцев. Она даже обоготворена

16. О-син или Во-зин — 313. Микадо, по выражению японских летописей, знаменитый в войне и мире, и также обоготворенный. При нем получила начало японская письменность, заимствованная из Китая, первоначально без всякого изменения. До Во-зина в Японии все законы и повеления микадо объявлялись народу словесно и переходили в потомство по преданию, так же как и рассказы о прошедших событиях.

17. Нин-току — 400

18. Лициу или Рициу — 406

19. Фон-сеи — 412

20. Инкио — 424 [412]

21. Анко — 457

22. Юриаку или Иу-лиак — 480. Первые монеты были выбиты в его царствование некиим Синкою.

23. Сеи-неи — 485

24. Кен-со — 488

25. Нинген — 499

26. Бурец или Мурец — 507. Жестокий государь, который сам вскрывал животы беременным женщинам.

27. Кеи-таи — 534. Напротив, микадо весьма добродетельный и по смерти всеми оплаканный.

28. Ан-кан — 536

29. Сень-ква — 540

30. Кин-меи — 572. Государь, весьма религиозный и большой покровитель буддизма, который с этого времени прочно утвердился в Японии.

31. Фитатзу или Бидац — 586. Неменее ревностный поклонник учения Шакиямуни, которого статуя, доныне знаменитая, принесена была тогда в Японию и поставлена в храме Кобузи. Своим усердием к буддизму он возбудил даже противу себя восстание национальной партии, во главе которой стоял некто Мориа.

32. Ио-меи — 588. Победитель Мориа.

33. Сиу-зиун — 593. При нем установилось деление Японии на семь дорог или больших районов, деление не административное, но географическое.

34. Суи-ко или Сико — 629. Императрица, в царствование которой японцы впервые узнали золото, привезенное из Кореи. [413]

35. Зио-меи — 636

36. Кво-гоку — 426; женщина.

37. Ко-току — 655. Он первый установил японскую табель о рангах и знаки отличий чиновников. С его же времени стали в хронологии употреблять счет не от начала монархии, но по царствованиям. Другим ничем себя не обессмертил.

38. Саи-меи — 662

39. Тен-ци — 367

40. Тен-му — 687. Этот микадо получил свое достоинство после междуусобной войны с младшим своим братом. Подобные междуусобия были в природе вещей, ибо, как уже было замечено, первородство не давало права на престол, и множество государей было из младших братьев, племянников и других родственников царствовавшего пред тем микадо, минуя ближайших ему родных. При Тен-му открыты были на о. Цусиме и начали разработываться первые японские рудники серебра. Тогда же установлен обычай праздновать дни покровителей разных городов так называемыми мацури, столь любимыми японским народом.

41. Ци-то — 697. Женщина, в царствование которой японцы впервые научились приготовлять свой напиток — сагги.

42. Мон-му — 708. Провинции получили гербы, что показывает, что бюрократические затеи тогда уже были в сильном ходу в Японии. Тогда же введена точная мера сыпучих тел. [414]

43. Ген-меи — 715. При этой императрице сделана перепись населенным местам государства в видах установления для них прочных оффициальных названий.

44. Ген-сио — 724. Даны правила для одежды женщин, то есть регламентация доведена до такой степени, до которой она, за немногими исключениями, не смела достигнуть в Европе.

45. Сио-му — 750.

46. Ко-хен — 759; женщина. Впервые найдено золото в Японии

47. Фаи-таи — 765.

48. Сио-току — 771; женщина.

49. Коо-нин — 782.

50. Кван-му — 806. В царствование этого государя на Японию сделано было нашествие народом, который однакоже не был ни китайцы и ни корейцы. Девять лет тянулась борьба, стоившая огромных потерь людьми, пока чужеземцы не были побеждены. Хотя они после этого еще несколько времени усиливались продолжать завоевание Японии, но были наконец совершенно изгнаны в 806 году.

51. Феи-цио — 810

52. Са-га — 824

53. Зиун-ва — 834

54. Нин-мио — 851

55. Мон-току — 859

56. Сейва — 877. Летописи рассказывают, что в царствование этого современника нашего Рюрика [415] конфуциево учение сделало большие успехи в высших классах японского общества. Сам микадо с особым удовольствием предавался чтению произведений китайского философа.

57. Ио-зеи — 885

58. Ква-но — 888

59. Уда — 898

60. Дайго — 931

61. Сиу-зану — 949

62. Мура-ками — 968.

63. Реу-зен — 970

64. Иен-во — 985

65. Квасам — 987.

66. Ици-цио — 1012. Цветущий век японской литтературы. Многие знаменитые писатели жили при дворе Ици-цио.

67. Сан-цио — 1017

68. Го-ици-цио — 1037

69. Го-зиу-заку — 1046.

70. Го-реи-зен — 1069. Восстание в провинции Озио.

71. Го-сан-цио — 1073

72. Сиро-гава — 1087

73. Фори-гава — 1108

74. Тоба — 1124

75. Син-току — 1142.

76. Кин-ией — 1156. Знаменитая внутренняя война между княжескими домами Феки и Гендзи заняла значительную часть этого царствования и грозила [416] совершенно опустошить Японию. Этому междуусобию и последовавшим за ним обязаны своим новым возвышением при дворе микадо главнокомандующие войсками, или сиогуны; ибо они являлись усмирителями восстававших удельных князей. Особую известность получил Иеритомо, которому император дал титул великого сиогуна с полномочием привести к концу междуусобия во чтобы ни стало и мерами, которые тот признает за лучшие. Успев в своем поручении, он вместе с тем почти лишил власти самих микадо и сделал звание сиогуна сходным с званием султанов при халифах багдадских. Долгая его карьера составлялась в царствования:

77. Го-сира-гава — 1159

78. Ни-цио — 1166

79. Року-цио — 1169

80. Тако-кура — 1181

81. Ан-току — 1184

82. Го-тоба — 1199, из которых собственно последний дал ему титул сеи-сиогуна.

83. Цуци-микадо — 1211, в свою очередь даровал тот же титул сыну Иеритомо, но не прежде, как пять лет спустя после смерти знаменитого отца. В 1206 г. введено книгопечатание из Китая.

84. Сион-току — 1221. При нем побочный сын Иеритомо, Сонетомо, уже силою поддерживал свои притязания на должность сиогуна и для этой цели завел военный флот.

85. Го-фори-гава — 1233 [417]

86. Си-цио — 1243.

87. Го-сага — 1247.

88. Го-фука-куза — 1260.

89. Каме-яма — 1275.

90. Гуда — 1288. При нем, в 1284 году, появился у берегов Японии монгольский флот, с 240.000-м дессантом, имевшим целию завоевание этой страны; но был разбит бурею.

91. Фузими — 1299.

92. Го-фузими — 1302.

93. Го-ни-цио — 1308.

94. Фана-зоно — 1319.

95. Го-дай-го — 1332. После смерти 96-го микадо, Кво-гена, он царствовал вторично три года.

Начало новых междоусобий, которые привели к тому, что микадо отрекся от престола, перешедшего тогда к

96. Кво-гену — 1337, который вместе с своими преемниками:

97. Кво-мио — 1349.

98. Сиу-хво — 1352.

99. Го-кво-гу — 1372.

100. Го-иен-ю — 1383.

101. Го-ко-мацу — 1413 считаются похитителями. В конце XIV столетия Япония имела даже двух микадо, северного и южного, из коих последний, впрочем, добровольно отказался в 1392 г. от своих притязаний и пошел в монахи под именем Тай-цио-тен-о. [418]

Примечание. Переход микадо в монашество нередкость в японской истории. Не менее трех императоров прежде Тай-цио приняли монашескую рясу. Этот обычай водворился в Японии со времени введения буддизма.

102. Сио-кво — 1429.

103. Го-фана-зоно — 1465.

104. Го-цуци-микадо — 1501.

105. Казива-бара — 1527.

106. Го-нара — 1558. При нем в 1543 г. прибыли в Японию португальцы.

107. Огоки-маци — 1587. В царствование его, в 1565 г., сиогун Иозитира вскрыл себе живот, а сиогун Нобунанга был убит, вместе с старшим сыном своим, во дворце Миако. По смерти Нобунанги звание сиогуна некоторое время носил Сан-фози, но в 1586 году окончательно утвердился по этой должности Фидейози, получивший от микадо титул канбуку, т. е. вице-короля. Фидейози был сын крестьянина, своими дарованиями и смелостью вышедший в люди. Сделавшись повелителем Японии, он, по обычаю страны, переменил имя и стал называться Тайко-сама. Восставшие против него аристократы были по большей части им усмирены и даже лишены владений; самые микадо утратили почти все значение.

108. Го-ио-зеи — 1612. В царствование его Тайко, тогда уже почти действительный государь Японии, чтобы отвлечь внимание аристократии от внутренних дел, ослабить ее расходами и подчинить хотя на время [419] военной диктатуре, решился в 1592 году идти войной на Корею, под предлогом доставления новых уделов князьям, лишившимся таковых во время междоусобий. Завоевание почти всего полуострова было довершено, не смотря на противодействие китайцев; но в 1598 году, перед смертию, Тайко отозвал войска, и завоеванные земли отпали от Японии.

109. Го-миндзу-ново или Даи-зео-хва — 1630. В царствование его единственный сын и наследник Тайко был осажден в осакском замке бывшим своим воспитателем Иеясом и предал себя пламени, чтоб не сдаться, или же, по преданию, скрылся во владения князя Сацумы. Иеяс стал сиогуном, и когда аристократия восстала против похищения им власти, то прибегнул к тем же мерам, как Тайко, т. е. усмирял мятежных оружием, отбирал их владения и отдавал своим приверженцам. В 1614 году однако же оставшаяся родовая знать, именно 18 даймиосов, дружно соединилась против него, и тогда Иеяс решился пойдти на сделку, освященную потом согласием микадо и известную под именем законов Гонгенсамы. Акт этот имел характер конституционной хартии и поддерживался в силе до самых последних событий нашего времени. Иеяс был основателем династии Минамотоно, управлявшей Япониею два с половиной века.

110. Нио-те — 1644. Императрица, при которой последовало истребление христиан и изгнание из Японии всех иностранцев, исключая китайцев и голландцев. [420]

111. Го-кво-мио — 1655.

112. Синин или Гао-саи — 1664.

113. Кин-зен или Реи-ген — 1687. Для убеждения правительства, что не осталось христиан в империи, при нем произведена была перепись народа по вероисповеданиям, и лица, состоявшие в подозрении христианства, посажены в тюрьму на веки.

121. Ку-сио — На имени этого микадо кончается таблица Гофмана, служащая главным источником японской хронологии. Имена последующих микадо нам неизвестны, кроме Оса-фито, нынешнего императора, который впрочем так называется до вступления на престол. Замечательно, что со времени упрочения наследственной власти сиогунов в фамилии Минамотоно микадо весьма часто отрекались от престола, едва успев достигнуть зрелого возраста; власть их очевидно потеряла всю прелесть. [421]

Зибольд и Гофман дают еще таблицу сиогунов с 1186 г., то есть со времени Иоритомо. Повторять ее мне кажется лишним; но как с конца прошлого века Япония стали предметом попыток иностранцев, стремившихся открыть в нее доступ, и как им приходилось при этом иметь дело не с микадо, а с сиогунами, то для лучшего понимания событий (История коих отчасти изложена в главе о сношениях Японии с иностранцами.) приведу здесь имена тайкунов в 1787 г.

Замечу еще, что в течение XIX столетия сами сиогуны потеряли уже почти все значение, а действительная власть в делах государственных перешла к первым министрам, председателям тайкунова совета, которые в свою очередь были наследственны в фамилии Икамоно-ками до, самого 1861 года. С марта 1868 года звание сиогунов упразднено.

Сколь ни скуден содержанием этот очерк или правильнее, эта таблица японских властелинов, все же из нее, в совокупностях некоторыми историческими фактами, изложенными в других главах сочинения, могут быть сделаны некоторые выводы, не лишенные значения. И как история без выводов, по [422] моему мнению, есть лишь напрасное обремение памяти, то я приведу здесь некоторые из самых простых заключении:

1. Японская государственная область никогда не выходила из пределов Японского архипелага. Исключение составляют два кратко-временные завоеванья Кореи.

2. В свою очередь Япония не была завоевана иностранцами или даже доступна им на всем протяжении, а только отчасти, что продолжается и по ныне. Это обстоятельство и система политического устройства сделали японский народ совершенно однородным этнографически.

3. Япония искони составляла одно государство и притом монархическое. Республиканские формы правления ей не были никогда известны.

4. Однако уже с давнего времени она есть монархия конституционная, где монарх царствует, но не управляет.

5. Как во всякой монархии не деспотической, в Японии было искони дворянство, владевшее поземельною собственностью, пользовавшееся большими политическими правами и часто боровшееся за них, когда самовластие хотело нарушить их.

6. Но то же дворянство иногда причиняло междуусобия.

7. Централизующая власть в борьбе своей с федерализмом аристократии прибегала то к оружию, при чем возвысилась власть военачальников, то к противопоставлению наследственному дворянству чиновничества [423] (часто в форме шпионства), что повело к крайней регламентации бытовых отношений, иногда доходившей до смешного и жалкого.

8. Конституция Японии и ее общественный строй однако не изменились существенно во все продолжение ее истории, до настоящего времени. Важнейшая перемена произошла при окончании борьбы сиогунов с князьями в XVII веке; но и тут общество осталось аристократическим, а народные массы — политически ничтожными.

9. Экономическая, т. е. промышленная история Японии нам почти неизвестна, за исключением отрывочных фактов и эпизода коммерческих сношений с европейцами и китайцами.

10. На развитие промышлености и образованности имела влияние китайская цивилизация. Уже 1000 лет назад конфуциевский рационализм был популярен в Японии.

11. Влияние других стран выразилось введением буддизма и, одно время, христианства; но последнее, сделав успехи в народе, было однако искоренено, и не нравственными мерами, а полицейскими.

Полагаю, что эти немногие выводы не обременят собою читателя; а между тем твердое знание их будет полезно всякий раз, когда встретится надобность обсуждать исторические события, совершающиеся ныне на Японском архипелаге или уже давно прошедшие.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Японии. СПб. 1869

© текст - Венюков М. И. 1869
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001