ИЕРОМОНАХ НИКОЛАЙ

СЁОГУНЫ И МИКАДО

ИСТОРИЧЕСКИЙ ОЧЕРК ПО ЯПОНСКИМ ИСТОЧНИКАМ.

Об Японии писано в Европе очень много, но все лишь по внешним наблюдениям, поверхностным распросам и догадкам. Никто из писателей, начиная от добросовестного Кемпфера и плодовитого Зибольда до Алькока, Ландау, Готцена и легиона им подобных, спекулирующих в настоящее время на интерес, возбужденный Японией, не был в состоянии заглянуть поглубже в душу Японца, проследить развитие и разные проявления его духа. Необыкновенные трудности японского языка, при изучении которого только мимоходом, как средство, должен быть изучен китайский, были главным к тому препятствием. Оттого-то Япония до сих пор для Европы terra incognita. У всякого, при напоминании об Японце, рисуется в воображении, пожалуй, какая-то фигура в халате, с косичкой на маковке, смешно приседающая и хихикающая. Но это ли Японец как он есть? Кто пообещает этой фигуре в близком будущем место в кругу цивилизованных народов? Кому не покажутся загадочными даже эти во очию совершившиеся факты, что Японцы, всего пятнадцать лет тому назад казавшиеся такими же непробудно сонными и неподвижными как Китайцы, в настоящее время имеют уже военный флот паровых судов, на котором ни человека [208] Европейцев, имеют специалистов ученых, получивших дипломы в европейских школах, механические заведения могущие собственными средствами соорудить пароход, наконец либеральную конституцию с выборным началом в основании? А между тем эти факты как нельзя более естественны, и странно было бы еслиб их не было. Но чтобы судить так, нужно изучить не костюм и внешние приемы Японца, а его дух в историческом развитии, словом, изучить его литературу. Пишущий эти строки, в продолжение восьми лет употребленных на изучение японского языка, довольно коротко ознакомился с этою литературой и имеет намерение, на сколько позволят ему его специальные занятия, знакомить с нею читателей интересующихся Японией. Настоящий очерк, имеющий целию главным образом дать ключ к уразумению современной японской революции, написан на основании японских историй: Дайнихонси, Кокусиряку, Иси и Нихонгвайси. Разговоры заимствованы большею частию из последней, как самой достоверной и притом единственной бывшей у меня под рукой, когда, вдали от Японии, я писал этот очерк.

* * *

Ко временам Иоритомо, первого сёогуна (1186-1200 по Р. Хр.), династия микадо, царствовавшая с 660 г. до Р. Хр., давно уже успела совершить свою службу Японии. По общеисторическому закону, ей следовало бы сойти со сцены, уступив ее другим деятелям, свежим и сильным. Но национальная религия делала это невозможным: по ее учению, микадо прямой потомок богини солнца, Аматерасуками, отдавшей Японию во владение ни кому другому как своему внуку и его потомству. И вот история находит для себя окольные пути. У престола одряхлевшей династии возвышается сначала фамилия Фудзивара, овладевает всеми важными должностями в государстве, а к концу концов вводит обычай: иметь на престоле микадо или малолетних, или таких которые заведомо неспособны ни к какой самостоятельной деятельности. Этот обычай, длившийся больше двух веков, должен был принести свои горькие плоды. Нашелся микадо пожелавший защитить свои права которые были ему предоставлены, когда он был [209] ребенком, но отняты, лишь только он сделался совершеннолетним. Фудзивара выставили свою креатуру, бесталантного Госиракава; но в неге и роскоши придворной жизни они и сами уже успели изжить свои таланты. Дело не обошлось без участия более воинственных фамилий Таира и Минамото. Та и другая, славные своими воинскими подвигами, были до сих пор, однако, в крайнем пренебрежении у Фудзивара. Усмирив бунтующие отдаленные провинции и покрытый военною славой, герой, являясь ко двору, если только был допускаем, занимал там самое последнее место и подвергался презрению и насмешкам за незнание всех тонкостей мелочного этикета и за недостаток образованности, которая измерялась, главное, уменьем в каждую данную минуту сочинить на заданную тему красивый стишок. При восстании Сютоку, эти фамилии, в лице своих вождей, приняли сторону Госиракава. В самой столице дело императоров решалось мечом. Оно было решено в пользу Госиракава, благодаря талантам Таира Киёмори и Минамото Иоситомо. Конечно, эти последние не для Фудзивара лили свою кровь; меч на этот раз и при дворе оказался пригоднее мирных стишков, и уже не хотел уступить им отвоеванное первенство. Но два медведя в берлоге не уживаются. Вожди своих фамилий, Киёмори и Иоситомо, оба одинаково талантливые и одинаково властолюбивые, став о плечо друг с другом, не замедлили начать и между собою борьбу на жизнь и смерть. Киёмори одержал верх и истребил почти всю фамилию Минамото. Был уже совсем обречен на казнь и тринадцатилетний Иоритомо, сын Иоситомо; но, к счастию, два женские влияния неожиданно помогли ему: прекрасная Токива, вдова Иоситомо и новая страсть Киёмори, заодно с матерью его, благочестивою и кроткою старушкой, упросили Киёмори оставить жизнь ребенку и сослать его в заточение. "Львенка выпустили из клетки", сказал тогда кто-то при дворе и, как после оказалось, сказал правду. Таира теперь неограниченно властвовали в Японии, сменяли императоров по своему произволу, научились даже слагать стишки. Но в разных уголках тихо и незаметно подростали и молодые побеги срубленного под корень, но не вырванного с корнем дерева Минамото. Вот один из них кликнул клич; смельчака, конечно, тотчас же уничтожили, но его голос не [210] замер бесследно, а послужил для родичей сигналом: все они, скрывавшиеся по разным провинциям, разом подняли свое родовое белое знамя; к ним толпами стеклись многочисленные ветераны, которых некогда это славное знамя водило к победам, и началась кровавая драма. В лице Киёмори, умершего в самом начале борьбы, Таира лишились своего главного вождя; никто не нашелся заменить его. Их армии одна за другою были разбиты, и сами они, вместе со своим микадо, уничтожены. Истребив Таира, Минамото начали драться друг с другом; Иоритомо над всеми одержал верх и сделался властителем Японии.

Чем же стал при этом микадо? В сущности тем же чем был прежде: венчанным рабом невенчанной власти. Но теперь и по наружности многое изменилось. Фудзивара и Таира, похитив власть у микадо, не бежали казать это всему миру, а скромно становились у подножия престола и делали вид что они лишь покорные исполнители воли своего повелителя. За то они и были не более как временщики. Иоритомо не хотел этой роли; у него пред глазами прошли события, ясно говорившие что не обладание особой микадо, а обладание армией может дать прочную власть. И военная диктатура отныне основалась в Японии. Камакура, которую Иоритомо избрал своею резиденцией, стала военным станом, управлявшим Японией посредством разосланных повсюду военных офицеров. Но отчего Иоритомо прямо не провозгласил себя императором? Он восстал первоначально мстителем за свой род и достиг несравненно больших результатов чем ожидал: чего ему было больше желать? Притом же он был уверен что с ним симпатии войска и народа, пока он не выходил из должных границ: но было ли бы то же, еслиб он задел народные верования? А ведь микадо в глазах народа потомок богов. Сёогунская власть потому и возникла что, в той или другой форме, Япония, уставшая от долгих неурядиц, требовала действительной власти: Иоритомо шел так далеко как простирались народные требования.

По смерти Иоритомо, воздвигнутый им сёогунский престол бесспорно перешел к его несовершеннолетнему сыну. К несчастию, Иоритомо, в видах упрочения власти за своим прямым потомством, беспощадно истребил своих [211] ближайших родственников из фамилии Минамото. Сёогунский престол, нуждавшийся теперь в опоре по малолетству детей Иоритомо, сделался игралищем вдовы его, Масако, а чрез нее ее рода — Хоодзёу, происходившего от Таира. Как двойные рабы (императора и сёогуна), Хоодзёу, конечно, не смели объявить притязания на престол; но тут с сёогунами стало повторяться то же что было с микадо. Масако со своим отцом и братом играла детьми и внуками Иоритомо, возводя и низводя их с престола до тех пор пока все они были истреблены. За неимением ближайших родственников Иоритомо, был тогда вызван из Мияко (столицы микадо) один дальний, и, разумеется, ребенок. Удалая Масако продолжала регентствовать и за него, из-за занавеса изрекая приговоры. Все, не исключая военачальников, трусили пред нею и называли ама-сёогун (монахиня-сёогун, потому что Масако, согласно господствовавшей тогда моде, по смерти мужа не замедлила пойти в монахини),

Между тем микадо, на досуге от дел правления, успели сообразить в какое положение они попали, и захотели возвратить потерянную власть. При Иоритомо и его прямых наследниках они не смели и думать об этом. Но по пресечении его рода, царствовавший тогда микадо Готоба решился приступить к делу. Так как в его распоряжении не было никаких войск, то на первый раз, чтоб иметь с чем начать восстание, он затеял в Мияко праздник и, под видом военных игр, созвал из ближайших мест несколько военных отрядов. Между тем секретные агенты, с воззваниями к вооружению, разосланы были во все стороны. Один из них прибыл и в Камакура, но был здесь узнан и схвачен; вместе с тем узнаны и действия Готоба. Масако созвала военачальников и из-за занавеса произнесла им речь, в которой рассказала как "злые люди стараются оклеветать ее и ее родичей пред микадо, и как микадо, подстрекаемый наговорами, замыслил истребить весь род Хоодзёу", и заключила воззванием ко всем кто помнит благодеяния ее мужа помочь ей против "клеветников". Военачальники единодушно вызвались защищать регентшу. Тогда ее брат, Иоситоки, в несколько дней собрал более 100 тысяч войска и отправил в столицу, после чего отпустил туда [212] же и посланца Готоба, наказав передать микадо от его имени следующее: "Слышно что ваше величество любите сражения; благопочтеннейше посылаю к вам моих сыновей со 100 тысячною армией; пусть они подерутся, а ваше величество посмотрите; если еще ваше сердце не удовлетворится, то есть еще 200 тысяч, с которыми я сам приду". Готова, услышав это, перетрусил и опустил руки. Войска Хоодзёу без труда разбили защитников его и овладели столицей; Готова малодушно хотел свалить всю вину на своих приближенных, но это не помогло: он был сослан в заточение, вместе с другими виновными своими родственниками.

С этих пор микадо надолго потеряли охоту гоняться за властью. Хоодзёу беспрепятственно управляли Японией в качестве регентов, возводя и низводя сёогунов по своему произволу. Между ними были люди несомненно талантливые и заслужившие истинную любовь и добрую память народа. Между прочим, их стойкости и мужеству Япония обязана тем что избежала позора подчинения Монголам (в 1281 году было нашествие их), тогда как микадо совсем уже готов был подвергнуть отечество этому позору. В самих микадо заметна еще некоторая жизнь и деятельность, но как она мелочна! Золотая монета совершенно разменялась на медные полушки. Члены фамилии микадо ссорились между собою за честь посидеть на престоле, сплетничали и клеветали друг на друга пред Хоодзёу, и довели, наконец, регентов до того что последние без церемонии установили им 10-ти-летнюю очередь пользования титулом микадо. Но и Хоодзёу мало-по-малу изнежились и выродились, и в их руках бразды правления ослабли. Хорош был состав правительства в это время в Японии! Микадо по неволе без власти, сёогун по неволе без власти, регент по воле без власти, заброшенной им для забав. Не находящая себе приюта у кого следует, власть ютится где-нибудь у темного временщика, который, не имея возможности приютить ее под каким-нибудь законным предлогом, незаконно извлекает из нее за то все что может.

Когда последний из регентов Хоодзёу, Такатоки (1311-1333), предавался своим любимым забавам: травле собак и слушанью песенников, а его приближенный Такасуке, страшный взяточник, грабил Японию, на [213] императорском престоле сидел Годайго. Природа, кажется, употребила последние усилия чтобы произвести в этом микадо все к чему была способна истощившаяся и выродившаяся династия, и чтобы раз навсегда заявить что Японии больше нечего ждать от нее. Годайго скорбел о потере власти; презрев обычаи, стал сходиться с военными и делать им попойки, сам слушал жалобы и судил справедливо. Его сын, Мориёси, был тоже не из обыкновенных в императорском роде; его он прочил на престол после себя, чтобы поддержать свои планы возвращения власти. Такатоки, услышав обо всем этом, велел схватить микадо и отправить в ссылку, но Годайго успел убежать и скрыться. Разосланные им гонцы там и сям приглашали людей на защиту микадо, но их никто не слушал. Однажды, занятый своим грустным, безвыходным положением, микадо заснул и, по сказанию летописцев, увидел следующий сон: у дворца, на юг, под деревом, стоит императорское седалище пустое; подходят к нему два мальчика и горько плачут что во всей Японии нет места для повелителя ее. Проснувшись, Годайго стал гадать о значении сна; "дерево" и "юг": если соединить в один два иероглифа, которыми пишут эти слова, то выйдет название дерева "кусуноки". "Нет ди где по близости такой фамилии?" спросил он у бонз, у которых скрывался. Ему указали на некоего Кусуноки Масасинге. Годайго велел сыскать его и поручил ему свое дело. В нем на историческую сцену выступает одна из самых благородных личностей японской истории. Род Кусуноки возник и уничтожился вместе с Годайго и его родом. Он весь истощился на защиту прав микадо. Вместе с Нитта, другою благожелательною императорам фамилией, Кусуноки оказывали чудеса храбрости и умственными талантами далеко превосходили своих соперников, но потому только что они защищали отжившую идею, непопулярное дело, они не имели прочных успехов и принесли отечеству более вреда чем пользы. Масасинге начал защищать Годайго с самыми ничтожными средствами: у него набралось всего 500 человек против большого войска Хоодзёу; но это войско не могло взять и одной занятой им крепости до тех пор пока Масасинге, видя бесполезность дальнейшего упорства, сам тайно оставил ее, устроив так чтобы неприятели [214] остались уверенными что он погиб в пожаре. Распространился слух о его смерти. Годайго был схвачен и сослан. Но Масасинге явился в другом месте и стал одерживать победу за победой. Деятельным помощником его на этот раз был Мориёси. Годайго успел бежать из плена. Сочувствие к микадо начало пробуждаться. Наконец Такатоки, чтобы разом уничтожить врагов, послан против них огромнейшую армию, под начальством лучшего из военачальников, Асикага Такаудзи. Но и Хоодзёу в это время уже потеряли свою популярность. В решительную минуту боя других сил Хоодзёу с войсками Годайго, Такаудзи расположился со своею армией, в виду сражения, на попойку, и видя что сторона микадо берет перевес, перешел и сам туда. Между тем другой военачальник Хоодзёу, Нитта Иосисада, еще прежде взяв за болезнию отпуск из действующей армии и тайно получив от Мориёси, объявившего себя сёогуном, указ о наказании Такатоки, вернулся в свои поместья, неподалеку от Камакура, и дождавшись сборщиков на военные издержки, перебил их, быстро вооружился и напал на беззащитную почти Камакура. Такатоки, чтобы не попасться в позорный плен, распорол себе брюхо, и Хоодзёу, таким образом, были низвергнуты; само собою разумеется что вместе с ними стушевался, и без того едва заметный, сёогун их. Годайго из своего убежища, где скрывался после побега из ссылки, с торжеством вернулся в Мияко, объявил Камакура своим владением, наградил своих защитников, и в особенности Такаудзи, которого объявил главным виновником своего возвращения на престол; сам занялся делами правления, а для разбирательства жалоб назначил Кусуноки, вместе с другими героями. Все, повидимому, пошло хорошо, старым, обычным порядком. Но, увы, только на первые дни. Годайго хотел, как видно, вознаградить себя за прежние лишения: скоро бросил дела, окружил себя любовницами, певицами, актерами; отнятые у Хоодзёу поместья, вместо того чтобы разделить заслуженным и раненым воинам, стал раздавать любовницам и актерам, причем происходила такая путаница что, лишь только поместье назначено одному лицу, как, не отменяя указа, его же назначали и другому; разом являвшиеся в свое поместье, два разные владельца затевали тяжбу, или драку, что еще больше [215] увеличивало общую сумятицу в администрации. Придворные, до сих пор бывшие в уничижении, теперь, с падением сёогуна и переходом правления в руки микадо, опять подняли голову и старались всячески унижать военных. Последние почувствовали себя крайне оскорбленными и ждали только вождя который бы вновь подал сигнал к восстанию против микадо. Этот вождь явился в лице Такаудзи. Но прежде чем объявить себя против микадо, он постарался отделаться от самого опасного для себя лица, Мориёси. Этот царевич, настоящий bon vivant, любивший чтобы все вокруг него кутило, пело и шумело, но честный, прямой и храбрый и, разумеется, преданный своему отцу, после которого имел наследовать престол, рассорился с Такаудзи за то что тот, в качестве губернатора Мияко, казнил за беспорядки несколько солдат из команды его офицера. Такаудзи начал пред микадо всячески чернить поведение наследника престола. В этом ему деятельно помогала любимая наложница микадо, имевшая в виду очистить престол для своих детей. Наконец Мориёси, понявший намерения Такаудзи, стал сзывать войска чтоб истребить его. Одно из воззваний попалось в руки Такаудзи, который не преминул представить его микадо, с подобающим комментарием, из которого явствовало что Мориёси затевает преждевременно овладеть престолом. Мориёси был позван во дворец, без всякого суда схвачен и выдан головою Такаудзи. В это время, подросший в неизвестности сын Такатоки, Такаюки, собрав остатки преданных своему роду людей, явился под Камакура. Годайго отправил Такаудзи с войском против него. Такаюки был неопасен; его тотчас же уничтожили. Но Такаудзи засел в Камакура и объявил себя сёогуном. Микадо спохватился, но поздно: почти все военные силы были в руках Такаудзи. Микадо объявил его изменником и велел собирать войска; но Такаудзи двинулся на Мияко, принудил микадо бежать и овладел столицей. Все с радостию переходило на сторону нового сёогуна; только Кусуноки и Нитта опять вооружились за микадо. С малыми средствами они выгнали Такаудзи из Мияко, крайне стеснили его и принудили бежать на Киусиу. Там Такаудзи без труда собрал огромное войско и с ним вновь явился пред столицей. Придворные, ничего не понимавшие [216] в военном деле, помешали исполнению планов Масасинге, вследствие чего он, с горстью воинов, должен был вступить в сражение с полками Такаудзи, заграждая им путь в столицу; он дрался как лев; тучи врагов расступались пред ним, давая дорогу бежать; но он предпочел кончить здесь свою геройскую жизнь, и обнявшись с братом, попросил пронзить его сзади кинжалом, в ту минуту как сам оказывал брату такую же услугу. Такаудзи занял Мияко, переманил к себе одного из царевичей, и изъявив затем притворную покорность пред самим Годайго, попросил и его вернуться в Мияко. Годайго, малодушно бросив единственного своего верного защитника, Нитта Иосисада, явился к Такаудзи, но, увы, его звали только за тем чтоб отобрать унесенные им знаки императорского достоинства и потом засадить его в тюрьму. Годайго опять посчастливилось убежать; Асикага на этот раз и не гнались за ним; они, напротив, рады были что он развязал им руки, и что народ не может упрекать их, как прежде Хоодзёу, за жестокое обращение с императорами. Такаудзи поставил своего собственного микадо. Но и Годайго, под защитой все еще верного Иосисада, не думал отказываться от престола. Таким образом явились два микадо: северный и южный (Годайго). Сёогуну был страшен не Годайго, но его защитник Иосисада; пока последний стоял во главе противников, дело Асикага немогло быть прочным, и потому против него они направило свои главные силы. Еще была надежда для Иосисада: он поправился до такой степени что из оборонительного положения стал в наступательное; к несчастию, вместо того чтоб идти на юг, где его ожидал успех и где Камакура уже была взята его сыном, он, без особенной нужды, долго оставался пред одною незначительною, но геройски защищавшеюся крепостию, и наконец, наткнувшись вовремя рекогносцировки с небольшою свитой на значительный неприятельский отряд, тут же погиб. Все поняли что это была погибель и дела Годайго. Такаудзи в Мияко торжественно выставил голову Иосисада на позор и успокоился от военных трудов. Умер и несчастный Годайго, оставив южный престол своему сыну, Гомураками, и завещав истребить род Асикага. Завещание это разослано было в разные провинции. Затем еще одна яркая вспышка героизма за [217] права микадо, в лице Масацура, 22-летнего сына Масасинге; вновь Асикага должны были поднять все свои силы. Масацура оказывал чудеса храбрости, но нельзя было стоять за дело за которое почти никто не хотел сражаться; горсть храбрецов, увлекаемых более личными качествами вождя чем сочувствием к микадо, недостаточна против симпатий всей нации. После Масацура, погибшего такою же геройскою смертию как и его отец, южные микадо держались еще довольно долго остальными потомками Масасинге, но, разумеется, без дела, власти и собственно благодаря тому что Асикага не обращали на них внимания. Уже спустя 57 лет по разделении (1336-1392), Асикага предложили южному микадо перебраться в Мияко, обещав что его потомство будет чередоваться званием микадо с потомством северного; южный с охотою согласился; но в первый же раз когда ему приходилось держать свою очередь, сёогун не исполнил своего обещания. Последние Кусуноки, оскорбленные за своего protege, старались было поднять восстание, — но безуспешно; это было, однако, последнее эхо замолкающего голоса за микадо. О тех пор, до прошедшего года, никто никогда не думал заступаться за них. И в каком жалком положении находится с того времени микадо! Двор Асикага блистал неслыханным великолепием, а микадо часто был в опасности умереть голодною смертию; Асикага воздвигали серебряную башню, а микадо жил в развалинах, и в тронной зале уличные ребятишки собирались играть в комки грязи; Асикага от своего имени сносились с Китаем и приняли от китайских императоров титул королей, а о микадо его собственные подданные забыли (Хорошо характеризует положение микадо в этот период следующий случай. Однажды, в правление еще довольно сносного сёогуна, заштатный микадо проходя в носилках по улице Мияко, встретился с одним офицером, который ехал верхом и был навеселе; офицер не думал сворачивать с дороги, между тем как ему следовало это сделать и в добавок сойти с лошади. Слуги микадо рассердились и стащили офицера о лошади, толкуя ему что проходит по улице не кто другой как сам ин (так называется заштатный микадо, равно как и другие высокие родственники, поступившие в монахи). "Ин или ину (собака), мне все равно, а я выстрелю", возразил дерзкий офицер, и пустил стрелу в носилки. По жалобе микадо, сёогун, правда, наказал офицера; но интересно знать как отзывались об этом жители Миако. "Если при встрече с микадо нужно сходить с лошади, то что ж делать при встрече с самим сёогуном?" в недоумении спрашивали они друг друга. "Следует пойти на голове", отвечали остряки.). Династию Асикага сменил [218] Ода Нобунага (1573-1582), его фамилия Тоётоми (1583-1602), за которою восстал род Токугава (1603-1868). Все это было рядом кровавых междуусобий, но эти междуусобия — драки за сёогунский престол; за микадо не поднималось ни одного голоса. Вновь возникающие властители оказывали им дешевые ласки: Нобунага построил для микадо новый дворец; Тоётоми Хидеёси, в часы отдыха от военных трудов, любил иногда устроить блестящую процессию во дворец микадо и посидеть по левую руку у него, в качестве квамбаку (государственного канцлера, титул, который Хидеёси предпочел титулу сёогуна, означающему в буквальном смысле генерал); Токугава устроили довольно сносно материальное положение микадо, так что он, хотя не богато, но сыто жил. Но никто из них не давал микадо и тени власти и влияния на государственные дела. Все что ему было предоставлено, это: пользоваться почетными титулами тенси (сын неба), микадо (почтенные ворота), тей (император), утверждать в почетных чинах тех кого ему представят, возводить умерших сёогунов в звание богов и затем всю жизнь читать книги. "Так как, для того чтобы хорошо править государством, нужно быть образованным, то микадо должен иметь первою своею обязанностию прилежное занятие науками", стоит на первом месте в числе правил, которыми Токугава Иеясу оградил жизнь микадо. И какая злая ирония в этом правиле!

Тот же упадок императорской власти подал повод и к возникновению удельной системы (В русских газетах, допускающих на свои столбцы известия об Японии, обыкновенно заимствуемые из иностранных газет, удельные князья постоянно называются даймиосами. Это имя составлено не верно. Уж если называть удельных князей японским именем, так следует писать даймёо, не склоняя этого слова. Англичане, по правилам своей грамматики, прибавили к слову даймёо, во множественном числе, букву s, а у нас образовали из этого и в единственном даймёос, даймёоcа и т. д.). Сёогуны, крепко [219] стянувшие в одни руки бразды правления, бесспорно, могли бы в первое время уничтожить зародыши этого нового государственного явления; но они нашли в нем такое верное средство к ограждению себя от императоров и к утверждению своего господства что никто из них и не подумал о том; напротив, они охотно поощряли и развивали удельную систему. Повременные ослабления власти в руках сёогунов естественно способствовали к развитию и укреплению этой системы, которая наконец окрепла до такой степени что уже нельзя было и думать об ее уничтожении.

В цветущие времена императоров, Япония, разделенная на провинции, управлялась губернаторами, которые сменялись чрез каждые четыре года. Губернаторы были чисто гражданские чиновники; знание отечественного и китайского законоведения было непременным условием избрания на эту должность. Избрание производилось под непосредственным надзором самого императора. Вместе с губернатором отправлялись из столицы его ближайшие помощники; второстепенные же чиновники выбирались из местных жителей. Для поверки губернаторов и устранения самовольства с их стороны, император часто назначал ревизоров, которые, объезжая провинции, входили в непосредственное сношение с народом. Чиновники, найденные виновными в беззаконных поступках, тотчас же вызывались в столицу и подвергались суду. Иногда император и сам выезжал в ту или другую провинцию, для ближайшего ознакомления с народным бытом и потребностями. Это был золотой век японской истории! При ослаблении императорской власти выборы губернаторов стали производиться по личным видам временщиков, и четырехлетий срок службы скоро был забыт; пользуясь протекцией при дворе, многие губернаторы спокойно оставались все время своей службы в столице и отсюда управляли своими губерниями; иные же, напротив, заехав в провинции, жили там сколько хотели, и делали что хотели. В последнем случае, в местах удаленным от столицы, губернаторы скоро стали [220] смотреть на свои провинции как на вотчины и, умирая, передавали их, вместе со своими должностями, детям, как законное наследство. Хорошо еще если кто заботился о доставлении собранных податей в столицу; многие и того не делали. Так обозначались первые признаки тяготения Японии к удельному устройству преимущественно на юге, на отдаленном от центра империи Киусиу; там еще задолго до сёогунов было истинное удельное царство: губернаторы дрались между собою, отнимали друг у друга провинции и знать не хотели никаких указов из столицы. На севере было иначе. С этой стороны Япония граничила со своими исконными врагами Айнами, не перестававшими тревожить ее вплоть до нынешнего столетия. До мере расширения к северу, Японцы шаг за шагом оттесняли их. Но чтоб удержать за собою занятую территорию, Японцам постоянно нужно было или воевать, иди быть готовыми к войне. Между тем в досёогунские времена постоянных войск в Японии не было: империя довольствовалась земскою милицией, собираемою во время особенной нужды, как, например, для походов в Корею, и распускаемою по миновании надобности; для мелких беспрерывных стычек с Айнами, очевидно, не стоило содержать армию. Какие же были средства защиты от них? Пограничным землевладельцам дозволено было, кто может, иметь у себя достаточный запас вооруженных людей, для ограждения своих и соседних полей и деревень. Эта мера, разумная в основании, при ослаблении центральной власти, тоже повела к дурным результатам. Богатые землевладельцы не замедлили обратиться в воинственных помещиков; о земледелии они перестали думать: на них работали уже другие, обязанные оплачивать военную защиту которою пользовались от них. Любящая праздность и военную славу молодежь стекалась под их знамена; а так как мелочные схватки с Айнами не могли занять их праздные силы, то они начали драться друг с другом; слабые скоро были поглощены более сильными, и таким образом на севере, без воли и почти без ведома императоров, образовалось множество удельных князьков. Не имея законом определенного положения в государстве, не связанные, поэтому, никакими обязательствами, князьки эти никак не могли определить свои отношения к центральной власти, и более сильные [221] кончили тем что порвали всякую зависимость от кого бы то ни было. Это, наконец, потребовало сильных мер и, для приведения севера к покорности, направлена была туда одна из лучших фамилий империи, Минамото, облеченная для этого высшими военными титулами и полномочием везде набирать войска. Ряд героев, предков Иоритомо, прославился в этих войнах, до того упорных что и несомненные таланты полководцев, и огромные армии едва не оказывались тщетными. Так утверждалась удельная система по окраинам империи. В других местах, в то же время, целые провинции были разобраны временщиками и розданы их родным и друзьям, как поместья, управлявшиеся в таком случае старостами, которых назначали сами владельцы. Чем сильнее был временщик, тем больше провинций раздавал он своей партии, так что, например, фамилия Таира, во времена Киёмори, владела тридцатью провинциями, что составляло почти пол-Японии. Это подготовило к удельному порядку центральные провинции, и уже борьба Таира с Минамото носит на себе характер драк удельных князей: за Таира лили кровь их провинции; у Минамото в это время, правда, не было провинций, но за них стояли их бывшие вотчины, вместе с потомками тех кто дрался под их славным белым знаменем на севере.

Когда Иоритомо взял верх над Таира и над своими соперниками из родичей, Япония представляла лишь бледную тень прежних порядков, как заведенных самими императорами, так и образовавшихся независимо от их воли. Слабые губернаторы не имели влияния на народ, потому что источник их собственной силы иссяк с окончательным падением императора; удельные владельцы были бессильны пред обладателем огромной, правильно организованной и уже не распускавшейся армия. Это было лучшее время вновь учредить единоличное правление и устранить на будущее время поводы к удельному раздроблению. Так бы, может быть, и было, еслиб Иоритомо решился, презрев народные суеверия, столкнуть призрак императорства с престола и занять его место. Но он на это не решился и должен был, поэтому, обегать страшное затруднение. Прежние гражданские губернаторы были оставлены им в покое, так что, по наружности, Япония как [222] будто оставалась под управлением императора; но во все провинции и даже в личные поместья императора и придворных он разослал своих офицеров с сильными военными отрядами, посредством которых собственно и управлял империей. Это было хорошо и нисколько не опасно до тех пор, пока правление находилось в его сильных руках. Но при его преемниках, когда и Камакура, как прежде Мияко, сделалась театром беспрерывных интриг, дело не замедлило принять другой оборот. Гражданские губернаторы, как и следовало ожидать, не замедлили бесследно стушеваться; военные же начали один за другим принимать свои провинции за настоящий наследственный удел. Более добросовестные из Хоодзёу хотели было поддержать порядки Иоритомо: но им ли было сделать это, когда они сами незаконно пользовались верховною властию и, для защиты себя от императоров, должны были искать услуг тех же губернаторов? И притом, теперь уже не так легко было справляться с губернаторами как в былые времена: теперь Япония была покрыта сетью постоянных военных станов, и каждый губернатор мог дать отпор; а еслибы в одном и том же деле были заинтересованы все они, то отпор мог превратиться в наступление. Довольно того что губернаторы еще допускали над собою контроль Хоодзёу, которым и побуждаемы были править своими областями ко благу народа, так что времена Хоодзёу еще были довольно мирны и счастливы для народа.

Приготовленная таким образом к восприятию удельной системы, Япония, в правление следующей сёогунской династии, Асикага, не только окончательно усвоила ее себе, но и испытала все ее невыгоды. Асикага на первых же порах, за помощь оказанную им против микадо, стали платить своим генералам самыми роскошными наделами. Явились князья владевшие шестою частию Японии в одних руках. Асикага думали этою щедростию обеспечить для себя на будущее время верность людей казавшихся им наиболее преданными. Они и не подумали о том как неудобно будет потом управлять этими людьми. Они, впрочем, правду сказать, не думали ровно ни о чем относящемся до правления. Кроме Такаудзи, родоначальника династии, все [223] прочие сёогуны Асикага были замечательно бездарные и бездеятельные. При вступлении на престол большею частию интриги и коварные убийства, в прочее время пиры, охота, безумные затеи роскоши, в роде постройки серебряной башни и посылки в Корею за драгоценностями, вот картина жизни Асикага. Правление государством было поручено бессменным регентам (кванрёо). Но так как это звание было не избирательное, а наследственное достоинство известных вассалов, огромные же лены этих вассалов давали и им возможность кутить не хуже сёогуна, то власть мало-по-малу перешла в руки мелких слуг регентов; а это естественным путем привело к тому что эти мелкие господа начали играть и регентами, и сёогунами как пешками и переставлять их по произволу. Регенты и сёогуны иногда понимали невыгоду своего положения и стенали под гнетом, но уже не в силах были высвободиться из-под опеки. При таком положении вещей могли ли оставаться в покое князья, почти не чувствовавшие над собою контроля, а между тем содержавшие огромные армии, как для охранения своих владений, так особенно для того чтобы во всякое время быть готовыми защищать сёогуна, — самое главное и почти единственное что вменялось им в обязанность при получении ими владетельных грамот? Они, естественно, без устали дрались друг с другом; даровитые и храбрые из них расширяли свои владения на счет слабых; являлись более даровитые и пускали их самих по миру; всякий воевал, кто с кем хотел, и разбирал Японию, кто только мог. Вот Ямана Моцитоё и Хосокава Кацумото, лично ненавидевшие один другого, просят позволения у сёогуна (Иосимаса) немного подраться друг с другом. Сёогун разрешает, с единственным условием чтоб они дрались один на один, и Кацумото выдвигает своих собственных 160.000 войска, Моцитоё тоже своих 110.000: Мияко с окрестностями подвергается на одиннадцать лет всем ужасам опустошительной войны, и это с разрешения сёогуна! Но вот, уже без разрешения, некто Нагаудзи, из фамилии Хоодзёу, идет пешком один-одинехонек в Идзу, с твердым намерением приобрести себе эту провинцию. Успел он здесь кое-с-кем познакомиться, подобрал приятелей по душе. Во время возникших [224] в скорости между Масатомо и Нариудзи споров за лен из восьми восточных провинций (Кван-Хассиу), составлявший, по завещанию Такаудзи, родовую собственность самих же Асикага, в поконии младшего сына Такаудзи, Нагаудзи стал на сторону Масатомо; а когда Масатомо был убит, и по этому поводу произошло смятение, Нагаудзи, с партией своих приятелей, всего до 500 человек, быстро овладел всем Идзу. Но теперь одной провинции ему показалось уже мало: он задумал овладеть всем Кван-Хассиу; уже он забрал и другую провинцию, Сангами, но смерть помешала ему идти дальше; умирая, он строго завещал своему потомству исполнить его план, и его внук уже владел всеми восемью провинциями. Вот сын одного небогатого помещика, Мори Мотонари, был усыновлен тоже небогатым домом Тацихи и получил в наследство деревню, доставлявшую возможность содержать 300 солдат. Когда в Аки стал вольничать один князек, Мотонари смело напал на него со своим крошечным войском и разбил. Когда за тем два соседние большие князя, Амако и Ооуци, начали драться между собой, Мотонари явился деятельным сторонником сначала одного, потом другого, а кончил тем что завладел ленами и того и другого, и явился таким образом обладателем 13 провинций. Это родоначальник теперешнего князя Цёосиу, приобретшего всесветную известность своим деятельным участием в японских событиях за последнее десятилетие. А там, на западе, два героя-монаха: владетель провинции Каи, Такеда Синген, и провинции Эцинго, Нагао Кенсин, вперили друг в друга зоркий взгляд: ежеминутно готовят они друг другу смертельный удар и ежеминутно парируют взаимные удары с непостижимым искусством. Прервем на минуту нить мыслей чтобы полюбоваться истинным рыцарством этих героев. Каждый из них настолько имел военных талантов что, с уверенностию можно сказать, мог овладеть всею Японией. Но судьба поставила их друг против друга, как будто для того чтобы связать одну силу другой и не дать обеим свободного движения.

— Как Синген воюет? спросил Кенсин одного князя, выгнанного Сингеном из владений и пришедшего просить защиты у Кенсина. [225]

— Он обыкновению не торопится в военных действиях, отвечал тот.

— Это значит, пояснил Кенсин, — что он гонится за расширением своих владений. Я не так, у меня чтобы только копье не погнулось в сторону.

И отловив предпринятую поездку в Мияко, с целию проложить себе путь к сёогунскому престолу, он двинул свои силы на Сингена, и с этого времени начались их почти беспрерывные войны друг с другом. Каких они хитростей не употребляли друг против друга, и как искусно разбивали один другого, но только для того чтобы чрез два-три дня поменяться победами! Поставленные в необходимость изощряться друг против друга, они создали военное искусство в Японии, по крайней мере первые стали употреблять правильно построенные и твердо сомкнутые колонны, для чего нужно значительное развитие военной тактики. И при этой, почти беспрерывной, борьбе друг с другом, они относились один к другому истинно рыцарски. Однажды другой неприятель и сосед Сингена запретил вывоз соли в Каи, чем поставил эту удаленную от моря провинцию в большое затруднение. Кенсин послал в Сингену сказать: "Мы сражаемся с тобой оружием, а не хлебом и солью. Бери у меня соли сколько хочешь", и велел своему народу поставлять аккуратно и по дешевой цене соль в неприятельскую землю. Вот Синген, в одной битве потесненный Кенсином, переправляет свои колонны за реку; уже последняя колонна вступила в воду; Синген, замыкавший шествие, остается на минуту один на берегу. Вдруг с неприятельской стороны на него несется всадник с закрытым лицом, и сабля, как молния, сверкает над годовой Сингена; он не успел выхватить своей сабли: он ранен, изрублен? Нет, он хладнокровно парирует удары железным веером, случившимся в его руках, пока лошадь противника, испуганная направленным на нее копьем, не отпрянула назад и всадник не ускакал, то был Кенсин, прилетевший один на один по меряться соперником; но он мог бы прискакать и не один. Синген умер раньше Кенсина, и последний почтил смерть своего благородного противника искренними слезами. Ему советовали воспользоваться малоопытностию наследника Сигенева чтобы завоевать его владения. Кенсин отвечал: "Я не [226] мог взять чего хотел у Сангена, стану ли теперь пользоваться слабостию его ребенка?" (между тем этот ребенок давно уже командовал армиями) и обратил свое оружие против других князей: самые сильные из них задрожали; ничем не могли они остановить страшного врага, уже не видевшего себе соперника; он шел от победы к победе, и неизвестно где бы остановился, еслибы смерть не пресекла его планов. А в области Микава, в деревни Мацудаира, зародился уже и дом Токугава. Староста этой деревни не забывал что он потомок Нитта Иосисада, погибшего в несчастной борьбе с Асикага за права микадо. Сын Иосисада, Токудзю, принужденный в то время скрываться от ненависти Такаудзи, уже хотел поступить в бонзы: по счастию, он понравился одному случайно встретившемуся крестьянину, который оказался старостою деревни Мацудаира; не имея сыновей, староста пожелал усыновить мальчика, и на его желание с радостию согласились. Токудзю наследовал от своего приемного отца и звание старосты; но он и его потомки помнили свое происхождение и питали твердое намерение добыть себе княжество. Царствовавшая кругом сумятица представила легкую возможность к этому, и вот староста, при помощи своих сельчан, которых не преминул расположить к себе щедростию и справедливостию, овладел еще деревенькой, за нею другой, и маленькое княжество родилось на свет. Новый князек нашел удобные обстоятельства чтоб из столицы выхлопотать себе чин и владетельную грамоту; с этими аттрибутами Токугава действуют уже смелее, и их княжество расширяется. Но вот они приходят в неприятное столкновение с знатным соседом, Имагава Иосимото, владетелем трех провинций: Иосимото грозится уничтожить их; для умилостивления его, они должны послать к нему заложника своей верности; и этот заложник не кто иной как сын князя, маленький Иеясу, будущий обладатель Японии; но тогда этот обладатель был еще мал и слаб: дорогой его попросту украл другой князь, хотевший обеспечить за собою верность Токугава. Чрез несколько времени Иеясу передан был Иосимото и стал коротать свое невеселое детство в неволе, часто затрудняясь со своею свитой насчет дневного пропитания. А между тем ему уже давно следовало бы пользоваться всеми выгодами своего княжеского положения: отец [227] его умер, княжество оставалось за ним; но делами, а главное, доходами распоряжались чиновники Иосимото. И нужно еще удивляться благородству Иосимото, просто не присоединившего это княжество к своему уделу. Оставляем другие примеры чтобы сказать вообще что, во время Асикага, куда бы мы ни обратили взор, везде война: каждый князь или недоволен своим уделом и добивается большого, или соперничает с соседом в военной славе, или мстить обиду, или помогает соседу, или защищает свои территории, или усмиряет внутренние мятежи, словом, по той или другой причине, непременно воюет. Правда, некоторые останавливаются на время чтобы воспользоваться, достоянием отцов: бранные клики сменяются в дворцах мягкими звуками гитары и флейты, железный панцирь уступает место парче и атласу, веселые толпы любовниц, танцовщиц окружают князя; театры, пиры, вино — рекой. Но соседи жадною толпой уже обступили сибарита и по пальцам рассчитывают сколько еще дать ему времени веселья, скоро ли перемрут герои-сподвижники его отца или деда, и когда настанет окончательный упадок военного духа в его владениях. И будьте уверены, они не дадут ему загуляться, скоро он пойдет обивать пороги у прежних своих прихлебателей. Смотря на князей, дерется и простой народ, собираясь иногда огромными скопищами и мстя своим мучителям-князьям; дерутся, наконец, бонзы, собирая целые армии своих последователей и отбивая друг у друга храмы и земли. Словом, дерется все что только способно носить оружие и хочет драться. Но скоро ли же настанет конец этой взаимной резне? Скоро ли придет тот кто крикнет на эти разбушевавшиеся волны могучее: quoe ego? А вот и он идет....

(До след. .)

Иеромонах НИКОЛАЙ.

Текст воспроизведен по изданию: Сёогуны и микадо. Исторический очерк по японским источникам // Русский вестник, № 11. 1869

© текст - Иеромонах Николай. 1869
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© OCR - Иванов А. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1869