-

БОНИНСКИЕ ОСТРОВА.

ИХ ПОЛОЖЕНИЕ. ПЕРВЫЕ ЖИТЕЛИ НА НИХ. ПЛОДОРОДИЕ И КРАСОТА ОСТРОВОВ. ОХОТА. ОТЪЕЗД.

Под 27° северной широты лежит небольшая группа Бонинских островов под одною долготою с Иеддо, столицею японской империи. Восточный океан бьет и моет своими волнами маленькие острова; но не может ни сбить, ни смыть их с лица земли. Много столетий прошло и ни один человек еще не поселился на них, нигде лопата и заступ не касались девственной почвы их. Изредка только какой нибудь китоловный корабль, утомленный продолжительным странствованием по Тихому океану, искал минутного отдыха, свежей воды и дров [139] в удобных и многочисленных гаванях Бонинского архипелага.

Но в 1831 году английский матрос Савори пристал к островам: вид их пленил его; долгое странствование по морями наскучило ему, и он решился бежать с своего корабля. Он уговорил к побегу несколько товарищей, и все они попрятались в густом, неприступном лесу; там просидели они до тех пор, пока поиски за ними кончились и корабль принужден был уйти в море. Тогда Савори и товарищи его вышли, осмотрелись, отыскали кое-чего съедобного и первый огонек задымился на пустынном острове. А всего необходимого на первый раз было вдоволь, куда ни пойдешь; самые роскошные плоды встречались на каждом шагу; картофель, сахарный тростник, бобы, лимоны, табак росли, точно сорные травы у нас; источники и ручьи самой превосходной, свежей воды змеились по всем направлениям, оживляя местность и делая ее повсюду годною для колонии. Заливы и прибрежье моря кипели всякою рыбою, а ночью, на отлогий песок берега, при лунном свете, из глубины моря выползали черепахи; их стоило только опрокидывать на спину и легкая добыча давала поселенцам вкусное, здоровое и питательное мясо.

Савори и товарищи его осмотрели во всех отношениях свое новое владение, построили себе [140] удобную избу, развели огород и начали вести меновую торговлю с пристававшими к их острову китоловными судами: на огородные овощи и плоды разных деревьев, дико и свободно росших в их лесах, они выменивали себе разные необходимые в сельском и в домашнем быту орудия, семена, кур, свиней, платье и т. п. Свиньи убежали в лес; дикая привольная жизнь пришлась им по вкусу, они одичали и размножились до невероятной степени. Между тем еще прежде, на один соседний островок были выпущены козы, которые тоже размножились и одичали; стада их покрывали прибрежные скалы.

Через несколько лет, пустынная жизнь надоела товарищам Савори; они покинули его; но нашлись опять новые любители уединенной, дикой жизни; колония его не оставалась без рабочих рук. Эти поселенцы опять воротились в Европу и были опять заменены другими; несколько островитян, с Сандвичевых островов, с семействами присоединились к ним, и в 1853 году колония Савори состояла уже из 40, или 50 человек.

Еще в 1827 году английский китоловный корабль открыл группу Бенинских островов и останавливался в обширной и удобной бухте Порт-Ллойда; в следующем году, русский корабль запасался на том же месте водой и дровами; в 1838 году английский бриг Сульфур, под командой знающего [141] и образованного Сэра Эдуарда Бельхра, пробыл здесь довольно долгое время; под его руководством все берега были осмотрены, море вымерено и составлена довольно подробная карта Архипелага. На этом отличной карте означена самая большая гавань самого большого из островов и названа Порт-Ллойд; еще трем островам даны имена: самый южный — Пиль Эйлэндом, северный — Стаплетон-Эйлэндом, а средний — Бьюклэнд-Эйлэндом; сверх этих островов есть еще множество островков, отдельных скал, подводных, надводных и коралловых рифов.

Издали вся группа представляет самый живописный вид: но когда войдешь в гавань Ллойда, кажется, будто волшебным жезлом переносишься в одно из фантастически живописных мест Швейцарии. В прекрасную и глубокую бухту входишь по узкому проливу; могучие, обрывистые, живописные скалы прибрежья глядятся в светлую, прозрачную воду; по самой средине залива из коды прямо встает угрюмая, голая скала, напоминающая своею формою скалу Гибралтара, но только она меньше, хотя может быть укреплена не хуже той; в этих двух скалах столько общего, что на скалу Ллойда можно смотреть, как на модель Гибралтарской. По средине бухты берег спускается волнообразными холмами, покрытыми самыми роскошными зелеными лесами; ближе к морю стелятся [142] обработанные поля, и тут же, встороне, полузакрытые нависшими ветвями деревьев — домики колонистов; вокруг них своими длинными стеблами колышется сахарный тростник; гряды картофеля тянутся совсем непривычною для Европейца травою, резко отличаясь от нашего, давно выродившегося, подле него стоят темные кочны табаку, а дыни и арбузы расползлись во все стороны, точно хотят убежать подальше от человеческого жилья в лес, в глушь.

Темно-голубая водная глубь приятно отделяется от роскошной зелени холмов, от разнообразия засеянной и засаженной полосы земли, от белых полос прибрежного песку и от живописных очерков красных гранитных скал, в которых прибой моря вырыл множество пещер и переходов; полуденное солнце, отражаясь в светлой воде, освещает могучие арки этих пещер и, кажется, будто перед вами возвышается прихотливое здание готической архитектуры. Весь берег усеян самыми прекрасными и разноцветными раковинами; а если глянешь в голубую пучину, то оттуда поднимаются ветвистые красные кораллы с своими причудливыми извилинами; кажется, будто они по временам прячутся в набежавшей ряби плеснувшей волны, потом опять выступают и нежатся на солнечном тепле. По целым часам можно проводить, лежа на краю лодки и вглядываясь в глубь, и тоска не [143] набежит в сердце при виде всего того, что открывает глаз в таинственной синеве моря! — Если ж поднимешь голову, то заходящее солнце уже приготовило новую картину; оно осветило своим красным светом всю роскошь тропической растительности; лианы живыми гирляндами переплетают пальмы, бананы, баобабы, белые кедры и делают из них дружную, неразрывную толпу лесных великанов. А как прекрасна ночь в этой стране! Месяц особенно ярко смотрит на землю; свет звезд льется неудержимым потоком, и одна за другою они влекут нас к себе своим магическим светом; не оторвал бы глаз, так и потонул бы в их сиянии!

«Когда я бродил по острову, пишет один путешественник», меня много раз так поражала красота той, или другой местности, что мною овладевало неотразимое желание навсегда поселиться тут, бросить все отношения образованного общества и слиться с простыми колонистами Порт-Ллойда. Особенно привлекала меня одна долина; она лежала между холмами, покрытыми густым лесом; два быстрых ручейка с говором сбегали с холмов и, сошедшись с двух совершенно противуположных сторон посреди долины, образовали речку довольно глубокую и быструю; на ней качался челнок, выдолбленный из одного исполинского ствола дерева. Два Индейца — один с Маркизских [144] островов, а другой с Отаити, построили тут свои хижины и уже плантации сахарного тростника, кофе и табаку окружали их. Меня влекла неодолимая сила остаться тут навсегда, распрощаться с своими товарищами и никогда уже не возвращаться к так называемой образованной жизни, где столько мелочного самолюбия всякого гнетет и душит».

«Еще до восхода солнца сошли мы с парохода на берег; пошли вдоль горного потока, дошли до одной хижины, постучались в нее, но не нашли никого, кто бы мог быть нашим проводником; поэтому нам самим пришлось поневоле отыскивать дорогу; сначала шли мы по тропинке, но она вскоре скрылась в лесной чаще. Мы поднимались в гору, но с каждой минутой путь становился труднее: то вьющиеся растения совершенно загораживали нам дорогу, то обвивались они вокруг ног наших, и мы только с большим усилием высвобождались из их цепких колец; по временам скользили мы и нередко падали на остатки мокрых полугнилых, прошлогодних листьев. Восходящее солнце едва проникало в таинственный сумрак высокого пальмового леса; не далее 20 или 30 шагов могли мы видеть вперед и за собою; густая зелень теснилась к нам со всех сторон; мы осторожно и медленно подвигались, наконец наткнулись на новый ручей, пошли вдоль его течения и вышли на чудесную долину, окруженную со всех сторон [145] лесом и высокими скалами. Чем дальше, тем гуще и роскошнее была растительность, но в тоже время тем труднее становилось и путешествие наше; почва делалась все более и более влажною: наконец кусты дикого ананаса совершенно загородили нам дорогу своими колючими листьями, и нам поневоле пришлось сойти в русло ручья и по нему пробираться дальше. Вскоре, однакож, пришли мы к обработанным полям и заметили встороне две избушки из пальмовых листьев; в них мы никого не нашли; чтобы призвать хозяев, выстрелили раза три из ружья; где-то вдали, в лесной глубине, раздался в ответ продолжительный, резкий крик, и к нам пришел Индеец, одна половина лица которого была нататуирована и покрыта голубою краскою. После долгих переговоров решился он быть нашим проводником; мы пошли вдоль речки и набрели на товарища нашего Индейца, также как и он уроженца Нука-гивы, он разнимал черепаху и отдавал некоторые части своим собакам, а остальные откладывал для своего употребления; собаки с лаем и визгом рвали куски и поражали их с большою жадностью. Поговорив с минуту с Индейцем, мы оставили его и его собак и пошли дальше; нам удалось добраться до самой возвышенной части острова: мы видели повсюду множество следов диких, или одичавших свиней; земля была избуравлена, точно заступом, [146] в иных местах вырыты глубокие ямы, в иных — выдернуты совсем с корнем молодые кусты и меленькие пальмы.

Собаки нашего проводника вскоре выследили дикого кабана и погнались за ним; мы тоже побежали изо всех сил; погоня продолжалась на расстоянии мили; мы все запыхались и почти выбились из сил, но собаки еще очень во время остановили зверя; один из наших молодых товарищей забежал вперед и наудачу пустил в кабана пулю, само собою разумеется, промахнулся и чуть было не попал в меня: пуля вошла в дерево вершка на два от моей головы; между тем собаки выпустили дикую свинью, и она мчалась прямо на меня, но я успел застрелить ее из своего штуцера.

С полчаса посидели мы под деревом, перекусили кое-чего и запили из охотничьих фляжек, вырезали некоторые, особенно лакомые куски из своей дичи и пошли дальше. Целое утро лазили мы по горам, спускались к руслам речек и ручьев и после неимоверных трудностей, добрались наконец до залива на юговосточной оконечности острова; со всех сторон вокруг бухты, высокие скалы стояли сторожами. Мы остановились на одной из них, разложили огонь и начали готовить себе обед из кусков дикой свинины; приправа росла тут же под руками: мы нарвали дикого чесноку и райских яблок (pomi dori), перцу, лаврового [147] листу, и обед наш был изготовлен ничуть не хуже городского. Перед едой мы еще выкупались в море и, как настоящие гастрономы, принялись за работу зубами. Часик спустя, пошли мы домой; но дорога нам показалась еще неудобнее и труднее, нежели поутру; и горы были как-то выше, и ноги больше скользили, и лианы крепче цеплялись за ноги; одним словом, все было тоже, а казалось не тем; видно, усталость и обед прибавили нам тяжести, а у ног отняли силу. Только в 9 часов вечера добрались мы до берега и выстрелили из ружей, к нам подплыла лодка, и мы, полумертвые от усталости, только в 10 часов ступили на палубу нашего парохода.

На следующий день захотелось нам осмотреть соседний остров Стаплетон-Эйлэнд и поохотиться на нем. Двое из самых старых колонистов взялись быть нашими проводниками; мы сели в их байдару и поплыли; по дороге проходили мимо множества отдельных скал, торчащих неправильными массами из моря. Фантастические формы Бьюклэнд и Стаплетон Эйланда скользили перед нами, как в калейдоскопе, и один вид сменялся другим, еще прекраснейшим; весь осьми-мильный путь наш шел точно в очарованном кругу; с берегов веяло таким благоуханием, глаза нежились на такой роскошной зелени; море так ясно и так заманчиво повторяло то, что с берегов в него гляделось! [148] Мы пристали в маленькой бухте Стаплетон Эйланда и когда взглянули на узорчатые обрывы скал, вершины их представились нам, в буквальном смысле слова, усеянными дикими козами.

Мы тотчас составили план охоты, и каждый полез по особому направлению; на мою долю выпала очень крутая и обрывистая скала. Не успел подняться на 100 саженей, как через пропасть, на платформе, прямо против меня, паслось стадо в 25 или 30 чудесных коз; между ними важно разгуливали два огромные козла. Я тотчас прицелился; но на меня напала нерешительность; я не знал, которого из двух козлов выбрать; к тому же быстрая ходьба, да сильное желание завладеть такою богатой добычей нагнали на меня лихорадочную дрожь: руки мои тряслись, ноги подгибались, в глазах все мелькало и кружилось. Я принужден был опустить ружье и сесть наземь; но сколько ни успокоивал себя, сердце продолжало биться и руки дрожат. Между тем время бежало; нужно было на что нибудь решиться: я опять поднял штуцер, прицелился, спустил курок, и пуля попала прямо в скалу, гораздо выше цели. Я с досадой опять сел и называл себя мысленно глупым мальчишкой: козы же, нисколько не торопясь, пошли своей дорогой и пренасмешливо блеяли, точно дразнили меня. Я пробродил после этого целый день и ничего не застрелил; вечером собрались мы на берегу моря, туда, [149] где качалась наша байдара. Один из товарищей был счастливее меня: ему удалось застрелить прежирную козу. В одну минуту запылал костер; мы добыли себе дикого луку и пряностей, и наше жаркое жарилось на угольях; вкусный ужин запилы мы несколькими чашками ароматического чаю. Огонь поддерживало во всю ночь; дров было довольно: тут же подле нас, на разноцветных раковинах и голышах валялись остатки японской джонки, вероятно, когда-то разбившейся в этом месте о подводные, коралловые скалы.

Ночь была светлая, месячная; мы надеялись поймать несколько черепах; потому что они всегда при лунном свете выходят на берег. Не долго пришлось нам ждать; в разных местах заколыхалось море, и черные массы показались на поверхности его: нам удалось положить на спину четыре огромные черепахи; самая большая из них весила, должно быть, около 8 пудов: мы вшестером едва справились с нею.

После таких подвигов, мы легли вокруг костра, завернулись в свои одеяла и заснули самым крепким сном; ничто не будило нас; ни крик пересмешника, ни легуаны (огромные ящерицы), качавшиеся на ближних деревьях и нередко сваливавшиеся оттуда на землю; одна из них проползла даже по мне; я в просонках схватил ее за хвост и далеко отбросил. Больше я, однакож, не [150] засыпал; пора уже было вставать; румяная полоса на востоке давала нам знать, что настало время возобновить наши охотничьи похождения. Наскоро изготовили мы чаю, наскоро напились его, и каждый пустился в свою сторону. На этот раз я выбрал себе самую большую возвышенность острова и осторожно стал подниматься на гору. После огромных усилий прошел я всю полосу леса, который тянется по склонам горы, и зашел в царство мхов и лишаев; подымаясь выше, дошел я наконец до обнаженного гранита, по которому, жилами, в разных направлениях тянулась железная руда. Идти дальше, прямо на ногах, было невозможно; я закинул ружье за плеча и пополз на четвереньках; надобно было смотреть во все глаза и подвигаться вперед очень осторожно, чтобы не слететь кувырком с обрывистой скалы. Наконец при восходе солнца добрался я до вершины, и самый роскошный вид был наградою за терпение и усилия. Подо мною расстилались скаты горы, покрытые сочною тропическою растительностию; из-за лесов кокосовых пальм, выглядывали голые гранитные вершины гор; далее тянулось темно-синее море, и на нем точно случайно брошенные острова; перечесть их было бы невозможно, но все они поражали красотой; прибавьте ко всему этому золотистый свет восходящего солнца, и вы составьте себе понятие о том, что было передо мною. Но вот где-то послышалось [151] отрывистое блеянье козы; я вгляделся пристальнее в первый план развернутой передо мною картины, и увидел, что все возвышенности Стаплетон-Эйлэнда, все его долины усеяны дикими козами; силуэт иной рисовался темным пятном на ярко золотистом небе; от другой видна была только голова, выглядывавшая из-за скалы, точно высматривая, просыпается ли природа, нет ли где опасного недруга и можно ли спокойно и удобно выйти на мягкое, зеленое пастбище. Если бы считать коз, которые были переда, моими глазами, их наверное набралась бы сотня, другая. Но мне было не до того; душа моя вся погрузилась в созерцание той панорамы, которая расстилалась передо мною. Думал ли я ровно год тому назад, когда стоял на берегу Тихого океана в Америке, что я в тоже самое число буду любоваться тем же океаном, но уже не с восточного его берега, а с западного? Мало по малу мысли мои стали вызывать в памяти картины моей прошлой жизни; передо мною в воображении проходили лета детства, счастливые, тихие, как поверхность моря, лежавшего передо мною и также, как оно, позолоченные светом силы пробуждающейся мысли. От детства, воспоминание перенесло меня к юношескому возрасту, меня, как на яву, окружила толпа веселых товарищей и замелькали наши дружеские вечера; сердце мое забилось; у меня стало весело на душе, кровь закипела и я невольно [152] крикнул изо всех сил. Горы откликнулись на мой радостный возглас, а в ближних кустах подо мною что-то зашевелилось; минуту спустя, между зеленью показались два желтые, длинные, изогнутые рога; за ними голова старого козла; он поднял морду и нюхал воздух, видно, отыскивая дерзкого нарушителя утренней лесной тишины и своего покоя. От меня до козла было не более полутораста шагов, мне было ловко стрелять сверху вниз, и через мгновение коническая пуля попала прямо в лоб козлу; он высоко подпрыгнул и тотчас покатился через голову со скалы. Мой выстрел был точно сигналом, со всех сторон раздались один за другим ружейные выстрелы и белое облачко дыма то тут, то там поднималось из темной зелени леса; это товарищи мои окружили целое стадо коз и с разных сторон стреляли в него.

После этого мы перенесли поприще своей охотничьей деятельности в другие места острова, и к полудню у нас было до десяти убитых козлов и коз, да три фазана. В полдень спустились мы с гор при громких, веселых песнях и охотничьих криках. Для завтрака было у нас не только довольно дичи, чаю, картофелю, но и дессерт наш состоял из прекрасных кокосов, апельсинов и дынь, набранных нами по отлогостям холмов; пока готовилось кушанье, мы выкупались в море, и тем не только прогнали усталость, но и [153] возбудили еще сильнейший аппетит. После завтрака отдохнули мы с часок и пустились в обратный путь к своим кораблям. Тотчас же отправили мы оттуда большой катер за нашею охотничьей добычей и к вечеру на палубе корабля уже красовались десять диких коз, четыре огромных черепахи и три фазана. Наши товарищи приняли с восторгом столько свежей провизии, потому что всем уже надоело вечное однообразие морской кухни. На следующий день мы подняли якори, развели пары и пошли к Лью-Кью, где нас ожидали письма с родины.

Текст воспроизведен по изданию: Бонинские острова // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 139. № 634. 1862