ШИЛЛИНГ Н. Г.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ СТАРОГО МОРЯКА

Плен

(См. выше, стр. 247.).

2-го Июля (1855) утром, отслужив молебен и исполнив обряд присяги на верность императору Александру II, мы простились с Японскими чиновниками, которые оставили нам самые приятные воспоминания. Все нужное для нас всегда доставлялось без всякого замедления, и притом в кредит, так как у нас осталось самое ничтожное количество казенных денег, не говоря уже о собственных медных грошах (за неимением денег жалованье нам уже давно не выдавалось). Покончив наши счеты и скрепив их нашими подписями, мы самым сердечным образом простились с чиновниками, которые все собрались у нас и отправились на бриг. Тут Пушкин и я решили еще раз съездить на берег и сделать прощальный визит уважаемому нами Накамора-Тамеа и его помощнику Уекава-Данитцеро. Выраженная нами благодарность видимо тронула старика Накамора, и он во главе целой флотилии Японских лодок проводил нас до выхода из бухты.

На бриге было крайне тесно: для офицеров было отделено маленькое помещение, где все спали в повадку; нижние же чины не могли все поместиться внизу, и часть их должна была по очереди находиться на палубе. Это было тем более ощутительно, что с первого же дня нашего плавания наступила весьма свежая погода, которая превратилась в такую бурю, что мы с трудом избегли крушения на южном берегу острова Нипона. Дожди и туманы были нашими неразлучными спутниками, и мы подвигались вперед с большой осторожностью. Один раз мы наткнулись на спящего кита, который ударом хвоста об воду забрызгал всю палубу. Курильскую гряду мы пересекли между островами Урупом и Ипсурупом при сильном противном течении, доходившем слишком до 6 узлов (более чем вдвое сильнее течения Невы). На горах было еще много [288] снегу, в лощинах он местами спускался до самого моря, и это в половине Июля в 45° широте, на параллели Бордо и Венеции! Со вступлением в Охотское море температура заметно понизилась, и туманы стали еще гуще, так что мы шли совершенно без обсервации.

20-го Июля вблизи северной оконечности Сахалина туман вдруг прояснился, но о ужас! мы оказались в самом близком расстоянии от Английского военного парохода, который немедленно направился на нас и выстрелом приказал нашему бригу остановиться. Чтобы не возбудить подозрения Англичан многолюдством команды, мы поторопились запрятать наших матросов в трюм, а Тауло поднял Американский флаг. С Английского парохода отвалила вооруженная шлюпка, и вся наша надежда возвратиться домой разом канула в воду. Мы офицеры также спустились в трюм, а Тауло объяснил приставшим Англичанам, что он везет провиант Американским китобоям и потому плавает под Американским флагом, хотя корабельные бумаги его Бременские. Этой басне, конечно, не поверили, тем более, что несколько Китайцев, находившихся в числе матросов, из трусости выдали нас. Английский офицер приказал открыть трюм, в котором мы почти задыхались от недостатка воздуха, и попросил нас выдти на верх. Трудно описать наше глубокое огорчение, к которому еще примешивалось чувство досады быть забранными в плен без всякого сопротивления. Я вылез одним из первых и стал объяснять Английскому лейтенанту, что мы составляем часть экипажа погибшего фрегата Дианы, и как люди не вооруженные и не принимающие участия в военных действиях, по международному праву, не принадлежим к разряду военнопленных. Английский офицер возразил, что этот вопрос может быть решен только высшим начальством и, осведомившись о числе офицеров и команды, предложил Пушкину и мне ехать с ним на пароход «Барракуту». На бриге был оставлен Английский караул, и пушки парохода, у которых стояла прислуга, все были наведены на наше маленькое судно. Английскому капитану Стерлингу я повторил все сказанное мною его офицеру, но и он мне отвечал, что решение вопроса о нашей свободе выше его компетентности, и что он обязан вести нас в Хакодате к адмиралу, к которому он послан с депешами. Узнав, что в Аяне стоит целый отряд судов под начальством командора Элиота, мы попросили капитана отвезти нас туда, если он думает, что командор в праве высадить нас в Аяне. После некоторого колебания, Стерлинг выразил нам сожаление, что на его долю выпала участь задержать людей, спасшихся от кораблекрушения. Он говорил, что он только [289] вследствие таких важных причин решается возвратиться в Аян и ходатайствовать перед командором о нашем освобождении. Сначала Стерлинг хотел оставить Пушкина и меня на пароходе, но вследствие нашей просьбы позволил нам не разлучаться с нашей командой до Анна. Капитан усилил караул на бриге и назначил временным командиром своего старшего офицера. Затем с парохода подали нам цепные буксиры, к которым были приставлены часовые, и дуло кормового орудия было наведено на нас. Курс взяли на Аян, и мы провели ночь в мрачных размышлениях. Будущее нам не улыбалось: мы хорошо понимали, что командор нас не освободит уже потому, что этим действием он признает спорным вопрос о правильности приза. Без надежды на призовые деньги они, конечно, не стали бы нас держать, так как мы им и на свободе не могли нанести вреда, а содержание наше в этих отдаленных морях составляло для них настоящую обузу. Ночью мы распределили между собою оставшиеся казенные деньги, чтобы они не достались Англичанам. Несколько спасенных офицерских сабель было брошено за борт, и нам стоило немалого труда вытащить из трюма, из-под провизии, медное орудие с катера и опустить его в море, чтобы лишить Англичан и этого трофея. Стоявшие в Анне неприятельские суда с музыкою и радостными криками приветствовали пароход «Барракуту» и поздравляли его с призом.

Тотчас после нашего прихода командор Элиот потребовал Пушкина и так как тот не знал Английского языка, то и меня на фрегат «Сибиль». Он принял нас на шканцах и, уже знакомый со всем сказанным нами капитану Стерлингу, объявил, что до Английским законам только одна королева может освобождать военно-пленных. На наше возражение, что мы не военно-пленные, а безоружные люди, не принимавшие участия в войне, он нам отвечал, что нас нельзя считать мирными гражданами, так как мы состоим на коронной службе. Мы обратили внимание командора на бесцельность нашего пленения. «Обыкновенно задерживают неприятеля в плену», настаивали мы, «с целью лишить его возможности принять участие в войне; разве мы будем в состоянии вредить вам, если вы нас высадите на пустынном берегу Охотского моря? Пленными же мы причиним вашему правительству совершенно бесполезные расходы, потому что вам придется нас кормить». Видя, что наши доводы не достигают цели, мы просили командора уводить на берег по крайней мере больных и слабых в сопровождении нашего доктора, прибавив, что они могут заразить и его команду. «Больных я отпущу, а уводить доктора не имею нрава», сказал командор. [290]

- «На это мы не можем согласиться, потому что без медицинской помощи больные должны погибнуть на пустынном берегу». - «Да я вашего согласия и не спрашиваю», резко перебил Элиот. - «На вашей стороне право сильного; но будьте уверены, что мы при первом случае постараемся опубликовать в газетах ваше совершенно неуместное жестокосердие к несчастным больным людям. Мы не сомневаемся, что ваши же соотечественники осудят вас за этот поступок». Этот аргумент видимо подействовал на командора. Он как-то замялся, потом возразил, что Анн вероятно только временно оставлен жителями, которые после ухода Английских судов опять возвратятся и т. д.; но, видя, что мы настаиваем на нашей просьбе, он обещался отпустить и доктора. Наш эскулап, отлично знающий свое дело, был родом Поляк и притом большой болтун. Я боялся, что он в разговоре сообщит Англичанам некоторые подробности о совершенном отсутствии оборонительных средств на Амуре и отчасти по этой причине так настойчиво просил, чтобы его отправили на берег. Во время нашего разговора с Элиотом на фрегат «Сибиль» перевезли часть нашей команды, а с нею и нашего священника отца М. Это был добрый старец, человек весьма неглупый, но без большого образования. Он до преклонных лет был сельским священником в какой-то глуши в Курской губернии овдовев и сдав свой приход зятю, постригся в монахи и поступил в Александро-Невскую лавру, откуда был назначен в кругосветное плавание на наш фрегат. Его высокая, благообразная фигура с длинной, совершенно белой бородой и в поношенной рясе, придавала ему патриархальный вид, и Англичане относились к нему с видимым почтением. Мы просили командора отпустить и священника из уважения к его сану, преклонным летам и слабому здоровью, что вовсе не подтверждалось его наружностью. Элиот сейчас же согласился, но пожелал взамен задержать доктора. Мы протестовали всеми средствами. По окончании разговора с командором, Пушкина и меня отвезли на пароход «Барракуту», куда была доставлена и часть нашей команды. Капитан Стерлинг весьма любезно предложил нам каюты и попросил быть его гостями. Гошкевича офицеры пригласили в кают-компанию, а матросам отвели немного тесное помещение на кубрике. Вечером капитан Стерлинг сообщил мне, что мы на следующий день идем в Хакодате. Он нам сказал также, что командор после нашего отъезда опять отменил свое распоряжение об освобождении доктора, но что ему Стерлингу удалось уговорить его. На другой день рано утром мы увидали, как наших больных сажали на шлюпки [291] у борта командорского фрегата. Мы были очень рады, когда в трубу рассмотрели, что и доктор находится в числе пассажиров. Но увы! не успели еще шлюпки дойти до берега, как командор сигналом вернул их назад. Стерлинг немедленно поехал к командору. Зная нерешительный характер своего начальника, он сейчас же сообразил, что все произошло из-за нашего доктора. Оказалось, что Стерлинг был прав. Но его словам он чуть было не поссорился с Элиотом. Он возвратился к нам только тогда, когда наш доктор, вторично сев в шлюпку, благополучно высадился на берег.

Кроме нас Англичане забрали еще несколько Финских матросов с брига нашей Российско-Американской Компании. Спасаясь от Англичан, этот бриг хотел зайти в Амур с северной стороны, где сел на одну из многочисленных мелей этого фарватера. От этих Финляндцев Англичане узнали, что Русские суда находятся в Амурском лимане, вход в который большим судам доступен только с южной стороны, из Татарского пролива. Капитан Стерлинг был послан с этим известием в Хакодате к своему отцу, адмиралу серу Джемсу Стерлингу, и на пути встретил нас. На переходе Английские офицеры относились к ним очень любезно. Из их рассказов мы узнали, что их команды порядочно грабили в Анне и что, к сожалению, Финские матросы им не уступали. По словам этих Финов, жители Анна поспешно удалились в лес, при приближении неприятеля, зарыв в землю пушки и другие вещи, которые не могли быть увезены. Для отыскания пушек Англичане ежедневно отправляли команду на берег, в сопровождении Финских матросов, но безуспешно.

Сведения, сообщенные нам еще в Хеде Японцами, оказались совершенно верными. В Хакодате сосредоточились Английская и Французская эскадры Китайских вод (если не ошибаюсь, 17 вымпелов) под начальством двух адмиралов. Вскоре по прибытии в Хакодате адмирал Стерлинг (отец нашего милого капитана) послал командора Элиота с парусным фрегатом «Сибиль»,с винтовым корветом и бригом в Татарский пролив для осмотра наших берегов. Остальные Английские и Французские суда оставались на якоре в Хакодате и ждали результата этой экспедиции. Командор Элиот, подойдя к заливу Де-Кастри, в ясный и прекрасный день, увидал на якоре три Русские военные судна: фрегат «Аврору», корвет «Олевудца» и транспорт «Двину», которые пришли из Петропавловска под начальством контр-адмирала Завойки и были принуждены обождать в Де-Кастри вскрытия Амурского лимана. На [292] этой маленькой эскадре было много пасажиров с семействами, а также значительный казенный груз. По случаю воскресного дня на наших судах шла обедня. Как только увидали неприятеля, немедленно ударили тревогу и открыли огонь по приближающимся Англичанам, которые тоже открыли пальбу, но продержались в таком расстоянии, что ядра не долетали. Поменявшись с нами несколькими безвредными выстрелами, Англичане вышли из бухты. Элиот поспешил отправить к адмиралу парусный бриг с просьбой прислать ему подкрепление, а сам остался с фрегатом и винтовым корветом вблизи бухты сторожить наши суда. Надо заметить, что каждое из трех Английских судов было по вооружению значительно сильнее соответствующего Русского судна, и потому они без всякого подкрепления могли бы немедленно атаковать нас. На следующий день после ухода Англичан, адмирал Завойко получил известие, что лед на Амуре разошелся. Он немедленно снялся с якоря и прошел благополучно в лиман, не видав Англичан, которые, по случаю часто повторяющихся туманов, вероятно удалились от берега. Между тем Английский бриг на пути в Хакодате боролся с противным ветром, и Элиот после нескольких дней бесплодного выжидания решился опять подойти к Де-Кастри. Видя, что Русских судов уже нет, он вошел в бухту. Тут он, должно быть, с досады (уже без подкрепления) стал бомбардировать находящийся на берегу сарай, который скоро был уничтожен. После этого успеха некоторые офицеры пожелали съехать на берег. Они, конечно, были бы взяты в плен, если бы наши казаки, спрятавшиеся за деревьями, не выстрелили раньше времени; они ранили одного человека и принудили шлюпку возвратиться к фрегату. Элиот опять открыл огонь по лесу и, поломав своими ядрами порядочное число деревьев, вышел из бухты.

Чрез несколько дней перед Де-Кастри собрался весь Англо-Французский флот. Надо было решить вопрос, не взошли ли Русские суда в Амур. С этой целью более легкие суда были направлены к Северу; но, не приняв надлежащих предосторожностей, одно из них, сидевшее всего 6 футов в воде, колесный пароход «Тартар», село на мель. Этот пароход принадлежал частной компании и прежде содержал пасажирское сообщение между Гонконгом и Кантоном. По случаю войны он быль нанят адмиралом Стерлингом за сто фунтов стерлингов в сутки, получил военную команду и поднял военный флаг. Работы но снятию «Тартара» с мели были не особенно продолжительны; но тем не менее это обстоятельство привело к заключению, что при столь мелком фарватере [293] немыслимо проникнуть в Амур с южной стороны. «Тартар» был отправлен в Нагасаки, где ждал дальнейших распоряжений. Оба адмирала направились в Хакодате, а весь флот под начальством Элиота ушел в Охотское море для исследования устья Амура с северной стороны. Вследствие этого бестолкового распоряжения мы и попалась в просак; не могли же мы предположить, что союзный флот с его огромными средствами, имея в своем распоряжении и пароходы, и множество гребных судов, не найдет фарватера, который мы отыскали и по которому мы благополучно прошли годом раньше на «Палладе» и на «Диане». Но все устраивается Богом к лучшему: вследствие того, что «Барракута» встретилась с нами и вернулась в Аян, она опоздала с донесением в Хакодате. Когда мы прибыли туда, адмиралов уже не было: они ушли днем раньше, и капитан Стерлинг не мог доложить им, что наши суда все-таки в Амурском лимане, куда можно проникнуть только с южной стороны. Хотя в Аглийском флоте уже не было и тени той предприимчивости, которой он отличался во времена Нельсона и Колингвуда, но я все-таки думаю, что союзные адмиралы, по получении этого сообщения, вероятно направились бы в Амур, где им легко было бы уничтожить наши суда и даже совсем оттеснить нас с только что занятой нами реки.

В Хакодате на рейде мы застали только два парусных фрегата: Английский «Пик» и Французский «Сибиль», которые на пути из Петропавловска заходили на Курильские острова и грабили, где только могли. Не довольствуясь значительным числом бобровых мехов, они забирали даже скудную провизию промышленников, оставляя таким образом бедных людей без всяких средств к существованию на этих пустынных островах.

В Хакодате капитан Стерлинг передал на каждое из бывших там военных судов по 20 человек наших матросов, но Пушкина и меня оставил на «Барракуте». Узнав, что адмирал приказал все донесения адресовать в Нагасаки, капитан Стерлинг поспешил туда. По прибытии мы застали на рейде только пароход «Тартар»; но почти ежедневно прибывали новые суда, которые в полном бездействии ждали адмиралов. Таким образом стояли в Нагасаки с 16 Августа, по 17 Сентября. Весь флот собрался; не доставало только двух адмиралов, отправившихся искать Русских в Китайских водах или, как смеясь говорили молодые офицеры: «They are gone, not to meet the Russians», т. e. они ушли, чтоб не встретиться с Русскими. [294]

В Нагасаки Японские власти не дозволили Англичанам встать на внутреннем рейде и даже запретили им иметь сообщение с Голандским военным корветом. О сообщении с берегом не было и речи, хотя наши офицеры годом раньше, во время стоянки «Паллады», свободно гуляли повсюду, потому что адмирал Путятин настойчиво требовал этого. Англичане же были связаны инструкциею своего адмирала, предписывавшей исполнять точно все требования Японских властей. Вероятно они думали этим задобрить Японцев; а те, напротив, видя покорность Англичан, становились с каждым днем все требовательнее и, наконец, запретили им даже кататься на шлюпках, а предполагавшаяся гонка гребных судов была отменена по запрещению Японского губернатора. Я страшно злорадствовал, когда видел такое обращение с Англичанами. Когда же их молодежь критиковала действия своего начальства, я подливал масла в огонь, рассказывая, как Японцы относились к нам вследствие того, что наш адмирал не ронял своего достоинства. В вознаграждение за примерное послушание, Японцы разрешили Англичанам и Французам съезжать на маленький необитаемый островок.

С приходом прочих судов Англо-Французского флота, наше Русское общество увеличилось; прибыли наши пленные товарищи: Елкин, Михайлов, Зеленый, Гошкевич, Ковалевский и князь Урусов. Мы воспользовались разрешением съезжать с Англичанами на этот островок и старались проводить время в уединенном месте между соотечественниками. Иногда нас приглашали на другие суда или мы знакомились с офицерами, когда они приезжали на «Барракуту». От словоохотливой молодежи мы скоро узнали подробности Петропавловской экспедиции, которые передаю здесь в таком виде, в каком я их слышал от Английских офицеров-очевидцев.

Для соблюдения хронологического порядка я начну рассказ с прихода «Дианы» в Вальпарейзо в Марте 1854. Вскоре после нашего прибытия пришел на рейд Французский адмирал на фрегате «Forte» и чрез несколько дней Английский фрегат «Президент» под флагом адмирала Прейса. С Французским адмиралом наш капитан уже обменялся визитами, как это принято по морскому этикету: командир каждого стоящего на рейде военного судна посылает на вновь прибывшее офицера, который от имени своего капитана поздравляет с приходом и предлагает свои услуги; в ответ на эту любезность, капитан делает визит всем командирам, после чего уже офицеры знакомятся между собою, посылая друг другу депутацию от кают-компании. [295]

Английский частный пароход, содержавший почтовое сообщение с Перу и Панамой, снимался с якоря в минуту прихода «Президента», но был еще задержан сигналом адмирала. С. С. Лесовский послал меня на Английский фрегат с обычным приветствием. На шканцах я разговаривал с офицером фрегата Северо-Амер. Соединенных Штатов, почти одновременно со мной приехавшим; через несколько минут к нам подошел мичман и, попросив Американского офицера спуститься к адмиралу в каюту, сказал мне, что адмирал очень занят отправлением почты и потому не может принять меня. Я моментально вскочил в шлюпку и уехал. В это время Американский фрегат салютовал флагу Английского адмирала. На «Диане» тоже готовились к салюту, и мне махали и кричали с фрегата, чтобы я обождал за кормою. Я успел пристать до салюта, который капитан отменил, как скоро узнал в чем дело. На берегу заметили, что мы не оказывали обычной почести адмиральскому флагу, и наши знакомые поспешили осведомиться, не получили ли мы известия о начале военных известий. На следующее утро Английский капитан приехал к Лесовскому с обычным визитом. Тогда наш капитан объявил ему, что он не салютовал накануне, так как посланному офицеру было поручено осведомиться, будет ли, при натянутых отношениях наших правительств, произведен ответный салют равным числом выстрелов. Офицер не был принят, и потому салют и был отложен. Английский капитан говорил, что адмирал был очень занят; но наш командир заметил ему, что это однако не помешало ему принять Американского офицера. Сейчас после возвращения Английского капитана приехал в нам флаг-офицер (адъютант) Английского адмирала с извинением и объяснением, что во всем виноват мичман, неверно передавший мне поручение адмирала, за что он уже наказан. Английский лейтенант присовокупил, что на наш салют, конечно, будет отвечено равным числом выстрелов и, видимо сконфуженный, попросил одолжить им Русский флаг, так как они не запаслись им, не думая встретить в Тихом океане Русские суда. После обмена салютов, наш капитан поехал с визитом на Английский фрегат и, немного погодя, адмирал Прейс приехал к нам. Это был добродушный старик, несколько месяцев спустя так трагически окончивший свою жизнь в Петропавловске.

Английский адмирал вскоре ушел из Вальпарейзо, и в городе распространился слух, что он пошел на встречу почтовому пароходу, от которого надеялся получить последние известия из Европы; говорили, что Французский адмирал по взаимному уговору должен [296] был караулить нас (на «Форте» было 60 пушек, у нас же всего 52). Действительно, когда мы вечером 11-го Марта 1854 года Снялись с якоря, «Форт» последовал за нами. При слабом ветре он имел некоторое преимущество в ходу и мог держаться в очень близком от нас расстоянии. Ночью мы из предосторожности сделали все необходимые приготовления к бою и на рассвете увидали, что и Французы пристопорили такелаж. Наше положение становилось опасным. Нам предстояло иметь дело с двумя фрегатами, из которых каждый был сильнее нас; да сверх того, неприятель, получивший известие о начале войны, мог поразить нас первым залпом. С. С. Лесовский, желая избегнуть встречи с Английским фрегатом, взял курс прямо на Запад. В это время ветер несколько усилился, и преимущество в ходу оказалось на нашей стороне. Французский фрегат стал отставать. Два раза он изменял курс кт Северу; но, видя, что мы остаемся при старом направлении, опять последовал за нами. К вечеру он значительно отстал; а мы, пользуясь темнотою, изменили курс и таким образом отделались от непрошенного спутника. По приходе в Гонолулу мы узнали от командира Английского фрегата «Тринкомали», что он видел наш фрегат «Аврору» в Каллао и что капитан Изыльметьев собирался по пути в Петропавловск зайти на Сандвичевы острова. В Гонолуле ожидали еще Англо-Французскую эскадру, а судя по газетам объявление войны могло последовать ежедневно; следовательно пребывание в Гонолуле было не без опасности.

Пополнив скорее наши запасы, мы поспешили уйти в море. Лесовский оставил Изыльметьеву письмо, в котором сообщал ему, что будет ждать его две недели в определенной широте и долготе к Северу от Сандвичевых островов, а по истечении этого срока обещался опять зайти в Гонолулу. Не встретив «Авроры» в море, мы ровно через две недели вернулись в Гонолулу. В ожидании встречи с неприятелем была пробита тревога. Огибая мыс, мы увидали, что на рейде нет ни одного военного судна. В это время с проходившей мимо нас яхты под Американским флагом нам закричали, что война объявлена. Мы не становились на якорь, а остались в дрейфе, пока шлюпка с офицером не вернулась с почтою. Из газет мы узнали, что Франция и Англия объявили нам войну 12 Марта нового стиля и что ни «Авроры», ни неприятельских судов не было в Гонолуле после нашего ухода. Впоследствии нам рассказывали, что «Тринкомали», выйдя из Гонолулы днем позже нас, встретился с «Авророй» в виду Сандвичевых островов. На обоих фрегатах немедленно была пробита тревога, и они некоторое время [297] шли в недалеком расстоянии друг ох друга с взаимно-наведенными пушками, опасаясь, что противник мог уже получить известие о начале войны.

Вследствие полученных в Гонолуле предписаний мы направились к устью Амура для соединения с «Палладой». Такое же предписание ожидало «Аврору», которая, не получив его, в силу прежнего назначения, отправилась прямо в Петропавловск. Между тем Английские и Французские суда у западного берега Америки собрались в общую эскадру под начальством адмирала Прейса и направились в Петропавловск. Английские офицеры говорили мне, что адмирал предпринял эту экспедицию без особого предписания. Его уговорили подчиненные его, особенно командир фрегат «Пик» сэр Фредерик Никельсон. Старик нехотя согласился, опасаясь навлечь на себя неудовольствие своего правительства. В Петропавловске соединенный флот застал во внутренней гавани фрегат «Аврору», корвет «Оливудца» и транспорт «Двину». Наши суда стояли лагом к низменной песчаной косе, через которую они могли поражать приближающегося неприятеля. Вход в гавань лежал между оконечностью вышеупомянутой косы и возвышенным мысом, на котором была устроена батарея, вооруженная пушками с борта «Авроры», обращенного к городу. Англо-Французский флот по прибытии в Авачинскую губу сначала выбрал якорную стоянку вне наших выстрелов. Только на второй день пароход взял на буксир оба флагманские фрегата и поставил их против батареи на мысе, которая храбро защищалась против грозного неприятеля, поражавшего ее выстрелами из 60 орудий большого калибра. К несчастно, в тылу нашей батареи находилась скалистая гора, и прислуга при пушках страдала не только от неприятельских ядер, но еще от осколков скалы, сыпавшихся на наших молодцов с тыла. Вскоре наши орудия были подбиты, и прислуга переранена, так что батарея замолчала. Храброму командиру батареи князю Максутову ядром оторвало руку. После этого успеха оба адмирала отошли на прежнее место для исправления довольно важных повреждений, причиненных нашими выстрелами.

Говорят, что многочисленность раненых и убитых сильно потрясла адмирала. Едва только «Президент» встал на якорь, как в адмиральской каюте раздался выстрел. Старик Прейс застрелился. Это грустное происшествие сильно смутило союзников. Начальство над соединенным флотом должно было перейти к Французскому адмиралу, но гордый Альбион не хотел подчиниться иностранцу, и появилось двоеначалие. Старший из Английских командиров сэр Фредерик Никельсон принял начальство над своими [298] соотечественниками. Похоронив адмирала и убитых на пустынном берегу, союзники долго не могли придти к соглашению относительно дальнейших действий. Наши тем временем не дремали: батарея была возобновлена, и подбитые пушки были заменены новыми. Наконец мнение Никельсона об атаке города с тыла одержало верх; со всех судов отвалили шлюпки с десантом и направились к Никольской горе, гребень которой отделяет город и гавань от Авачинского залива. Наши же, убедившись, что неприятельский десант направлен против города, немедленно отправили ему на встречу стрелковые партии. На самой вершине наши встретили союзников дружным залпом и, не теряя времени, с криком ура, имея офицеров впереди, бросились в штыки. Первые ряды неприятеля были опрокинуты на главные силы, и вся масса, всего около 800 человек, покатилась вниз по довольно крутому склону горы. Паника была так велика, что на шлюпках, к которым бросился неприятель, оказались не только люди разных судов, но Французы на Английских шлюпках, и наоборот. На берегу осталось множество убитых, в том числе и капитан Паркер, начальник всего десанта. Наша малочисленная команда, состоявшая всего из двух сот человек, преследовала бегущего неприятеля с берега выстрелами.

После этого славного поражения соединенный флот простоял еще несколько дней в бездействии и наконец ушел в Сан-Франциско. Оттуда сэр Фредерик Никельсон отправил своему правительству свой знаменитый рапорт, в котором он утверждал, что Петропавловск по своему укреплению второй Севастополь, что его немыслимо взять такими ничтожными силами, какими обладал соединенный флот, но что их храбрая атака, стоившая им много жертв, причинила Русским вдесятеро больший урон. Этот рапорт, полный хвастовства, достиг Англии, когда там, через Вердин, из Русских источников уже был известен результат Петропавловского дела. Можно смело утверждать, что при большей энергии и лучшей распорядительности, союзники с таким значительным превосходством сил могли уничтожить наши суда и взять город в самое непродолжительное время. Замечательно, что Англичане, как в Петропавловске, так и в Де-Кастри, боялись атаковать наши суда.

Франция и Англия решили значительно усилить эскадры в Тихом океане и возобновить атаку Петропавловска в 1855 году. Англия отправила в Тихий океан адмирала Брюса на линейном корабле «Монарк» с несколько фрегатами. Сверх того адмиралу Стерлингу, начальнику эскадры в Китайских водах, было предписано отправить на подкрепление Брюса в Камчатку 4 вымпела: парусный [299] фрегат, два винтовых корвета и пароходо-фрегат «Барракута» с предписанием ожидать в известной широте и долготе, в 150 милях от Петропавловска, прибытия соединенного флота под начальством Брюса. Эти четыре судна представляли достаточную силу для атаки Петропавловска; но вместо того, чтобы действовать наступательно, они почти шесть недель вертелись в океане на одном месте в ожидании прибытия главных сил и не решились даже подойти к Петропавловску на такое расстояние, чтобы наблюдать за портом. Благодаря этому бестолковому распоряжению, наши суда могли беспрепятственно исполнить приказание идти в Амур, и на переходе они даже не повстречались с неприятелем. Совершенно непонятно, почему даже Английские паровые суда боялись приблизиться к Петропавловску, тем более, что им хорошо было известно, что мы в Тихом океане не имели ни одного парохода, кроме маленькой шкуны «Восток». Капитан Стерлинг и другие офицеры, со слов которых я передаю это дело, оправдывались тем, что не могли отступать от полученных инструкций.

Наконец прибыл флот адмирала Брюса к тому месту, где суда эскадры Китайских вод ожидали его в продолжении 6 недель в совершенном бездействии. Все они направились к берегам Камчатки. Тут им пришлось выдержать шторм, который рассеял весь флот. «Барракута» держалась под парусами с разобщенными колесами и потому потеряла из виду все другие суда. Когда ветер стал стихать, Стерлинг развел пары и направился к Авачинской бухте. Подойдя к входу и не видя ни одного из судов союзного флота, он подумал, что они все уже взошли в бухту. Из боязни опоздать к военным действиям, он решился заглянуть в бухту и по немногу подошел даже к самой гавани; но каково было его удивление, когда он убедился, что в порту не оказалось ни одного Русского судна, а на батарее не было пушек. Видя, что он раньше адмирала взошел в Петропавловск, Стерлинг поспешил выйти в море до наступления ночи. К утру перед Авачинской губой собралась Англо-Французская эскадра. Адмирал приказал паровым судам развести пары, так как на «Барракуте» была еще горячая вода в котлах; пары были скоро подняты, и Стерлинг подошел под корму адмирала. Брюс и отец Стерлинга были большие приятели, и капитан Стерлинг был несколько лет сряду флаг-офицером Брюса, который пригласил своего любимца завтракать. Стерлинг и желал сообщить адмиралу виденное им в Петропавловске, и боялся в тоже время навлечь на себя его неудовольствие за самовольный вход в неприятельский порт. Во время завтрака адмирал спросил капитана, [300] где он был накануне вечером, когда уже все суда стали собираться вокруг «Монарка»? Стерлингу молчал, делая вид, что не расслышал; но адмирал повторил свой вопрос. Тогда Стерлинг, собравшись с духом, отвечал: «в Петропавловске». Как только он произнес это магическое слово, адмирал выронил из рук вилку и ножик, и на лице его изобразилось глубокое изумление: «Are you cracked?» («Не с ума ли вы сошли?») спросил он наконец, не спуская глаз с своего собеседника. Тогда Стерлинг рассказал ему все, что видел. Понемногу адмирал убедился, что Стерлинг в своем еще разуме и приказал сигналом потребовать командиров. Одним из первых приехал сэр Фредерик Никельсон. Когда адмирал сообщил ему сведения Стерлинга, он рассмеялся и стал утверждать, что Стерлинг без сомнения ошибся и принял какую-нибудь другую бухту за Петропавловскую. Его апломб и самоуверенность на минуту смутили Стерлинга; но, взглянув на карту, он тотчас же убедился, что тут не может быть ошибки: вблизи нет ни одной бухты, мало-мальски похожей на Авачинскую. Стерлинг стал смело спорить с Никельсоном, который все не хотел верить, чтобы Русские покинули «этот второй Севастополь». Адмирал приказал первым судам взять парусные на буксир, и вся армада двинулась в Петропавловск. Тут весь союзный флот во очию убедился, что никакого Севастополя не существовало и что город и гавань были пусты. Единственный житель был какой-то агент Американского торгового дома, который над своим жилищем поднял Американский флаг. Англичане искали в домах добычи и с большой энергией принялись за разрушение береговой батареи, взрывая порохом мерзлую землю. Однажды, катаясь по заливу, адмирал Брюс совершенно случайно нашел в какой-то бухточке один из транспортов Русско-Американской Компании. Не успев во время уйти из Петропавловска, это судно со спущенным рангоутом было спрятано у берега в отдаленном углу залива. Конечно, Англичане забрали этот приз, как единственный трофей их дальнего похода.

Впоследствии мы узнали, что адмирал Путятин на выстроенной нами в Японии шкунке «Хеда» подошел к Петропавловску, когда грозный неприятельский флот уже собирался у входа. Пробираясь вдоль самого берега, «Хеда» успела войти в залив незамеченною, хотя она вдали ясно видела неприятельские суда. У входа Ефим Васильевич съехал на берег и, убедившись с вершины горы, что в заливе нет неприятельских судов, взошел в бухту. Каково же было разочарование, когда они узнали, что наши суда ушли в Амур! Взяв только немного пресной воды, «Хеда» в туже ночь [301] вышла опять в море и в темноте благополучно прошла мимо Английской эскадры. Только яри входе в Татарский пролив наша шкуна встретила ночью при лунном свете Английский адмиральский фрегат «Винчестер», который возвращался из Де-Кастри, и вдали было видно еще много огней. «Винчестер» было поворотил и погнался за шкуной, но когда он стал настигать ее, вдруг, неизвестно почему, прекратил погоню. Впоследствии, много лет спустя, граф Литке случайно рассказывал Английским офицерам этот эпизод про «Хеду». Когда он дошел до встречи шкуны с Английским фрегатом, один из его слушателей вскочил и, ударив кулаком по столу, вскрикнул: «Damned! It was my watch». (Чорт побери! Ведь это я был на вахте).

Рассказы очевидцев-Англичан о Петропавловске и вообще о действиях их судов в наших морях нас очень интересовали, тем более, что наше житье-бытье в Нагасаки не отличалось разнообразием. Мы скучали и с нетерпением ожидали прибытия адмирала Стерлинга. Наконец, после 4 недельного ожидания и совершенного бездействия всего флота, пришли оба адмирала: Французский и Английский. Все командиры тотчас же поехали к своим начальникам, и мы с тревогой ожидали возвращения капитана Стерлинга. Ночью он приехал и сказал, что его отец не дал еще решительного ответа, так как он затрудняется послать свои суда в столь позднее время года на Север. (Уже пошла вторая половина Сентября). В такой неизвестности прошла почти неделя, когда в одно прекрасное утро на «Барракуту» приехал командор Элиот с капитаном Окалаганом и с третьим капитаном, имени которого я не помню. Потребовав Пушкина и меня на шканцы, Элиот торжественно объявил нам, что адмирал из сострадания к нам берет на себя великую ответственность и решается освободить нас, но не иначе, как сдав нас на Русские суда под росписку наших командиров. С удивлением выслушав это странное предложение, мы молча ждали дальнейшего объяснения. Командор же очевидно рассчитывал на наш ответ и наконец спросил: согласны ли мы принять это предложение? «Конечно согласны», был ответ; «только мы не понимаем, как адмирал исполнит свое обещание. Сколько нам известно, вы все лето провели в тщетных поисках за нашими судами и, вероятно, и теперь не знаете, где они находятся». - «Нет, теперь мы знаем, где ваши суда», категорически объявил командор. - «Прекрасно», сказали мы, «но позвольте вас спросить, не произойдет ли сражение при встрече ваших судов с Русскими?» - «Вероятно», как-то нерешительно произнес Элиот. «Когда же вы думаете нас [302] переправить на наши суда, до или после сражения?» Командор несколько замялся и сказал: «Я думаю после боя». - «После сражения или наши суда будут уничтожены, или ваши будут взяты в плен», возразили мы. - «Нет, я уверен, что ваши суда будут взяты в плен», перебил меня Элиот. «Как же вы в таком случае исполните ваше обещание?» вставили мы. На это не последовало ответа; но я слышал, как командор, отойдя на несколько шагов, сказал вполголоса своим товарищам: «Вы видите, ведь я все это говорил адмиралу».

После непродолжительного совещания все три капитана уехали к адмиралу и через час времени возвратились опять на «Барракуту». «Адмирал находит», сообщили они, «что его предложение на практике действительно несколько неудобно. Он согласен послать вас в Амур под парламентерским флагом; но вы должны письменно поручиться вашим честным словом, что ваши суда и береговые батареи не будут стрелять по нашим». При этом Элиот счел своим долгом повторить излюбленные басни Английских газет о том, что Русские-варвары, не признающие парламентерского флага и стрелявшие в Одессе и в Гангуте по шлюпке под белым флагом. Мы изъявили готовность подтвердить нашим честным словом, что наши не будут стрелять по Англичанам, если ими будут в точности исполнены правила парламентерского флага, т. е. если они вне пушечного выстрела будут ждать нашего парламентера. «В противном случае», заключили мы, «наши канонерские лодки и батареи» (которые, как нам хорошо было известно, совсем не существовали) «не допустят ваших судов до устья Амура». Командор возразил, что адмирал непременно требует, чтобы Английские суда могли нас высадить в самом Амуре. Мы старались доказать, что если они нас высадят в заливе Де-Кастри и снабдят 10 дневным запасом сухарей, то оттуда мы легко можем добраться до Амура через леса. Мы нарочно назначили такой продолжительный срок, не желая, чтобы Англичане узнали, как близок Де-Кастри от Амура, до которого можно дойти в сутки. Командор возразил, что адмиралу, уже со слов его сына, известно о нашем желании, но что он боится, как бы мы и наши люди не погибли в лесах. Мы просили передать адмиралу, что мы не менее его заботимся об участи наших людей и в этом случае принимаем всю ответственность на себя, о чем готовы заявить письменно. Капитаны только пожимали плечами и опять уехали. Возвратившись в третий раз, командор сказал, что адмирал не может нас высадить в Де-Кастри, потому что это не Русский, а Китайский порт. «Де-Кастри [303] принадлежит к Русским владениям. Но, еслиб это и был Китайский порт, мне кажется, что тяжкая ответственность, которую адмирал по вашим словам берет на себя, освобождая нас, несколько уменьшится, если он нас высадит в нейтральном порте». - «Нет, нет, адмирал не может вас высадить в Де-Кастри, потому что это может быть принято за признание прав России на Де-Кастри с нашей стороны», сказал Элиот. «Эти права уже давно признаны Англиею»... «Никогда Англия этого не признавала и не признает», перебил меня командор. «Каким же образом, командор, вы бомбардировали в Де-Кастри сарай и лес?» Элиот сконфузился и возразил: «Это не ваше дело». - «Положим, что так; но этим вы доказали, что этот берег принадлежит России. В нейтральном порте вы не стали бы выстрелами ломать деревья». Командор опустил глаза и пробормотал: «эти выстрелы были сделаны нечаянно». - «Мы еще слишком мало знакомы с порядком службы на Английских судах», возразил я; «но могу вас уверить, что на Русских судах даже холостой выстрел не может быть сделан нечаянно, а нечаянная бомбардировка совершенно немыслима» - «Вы останетесь в плену», вскрикнул Элиот. - «На вашей стороне право сильного», выразился я; «но надеюсь, вы не откажете мне в просьбе передать адмиралу, что он далеко не джентльмен». - «Как вы смеете говорить подобные вещи?» вскрикнул Элиот. - «Я имею полное основание выражаться таким образом, потому что благородный человек не стал бы, подобно адмиралу, без всякого повода, обижать беззащитных людей, которые находятся в полной зависимости от него». - «Да чем же адмирал вас обидел?» спросил удивленный Элиот. - «Я полагаю что Английский офицер обиделся бы, если бы ему предложили быть изменником». - «Никто вам этого и не предлагал». - «Неужели же вы думаете, что мы не поняли с первого слова, к чему клонятся ваши речи? Вы, видимо, надеялись, что мы вам укажем местопребывание наших судов; когда же эта уловка не привела к желанной цели, вы захотели воспользоваться нашим содействием для отыскания фарватера в Амур. Нет, ваш адмирал далеко не джентльмен; да признаться сказать и вам, господа, не следовало передавать такие унизительные предложения». Тут командор вспылил и закричал: «Не забывайте, что я могу отдать приказание вас заковать», - «Заковать вы меня можете, а адмирал все-таки не джентльмен». - «Вы останетесь в плену», несколько раз грозно повторил командор и поспешил уехать.

На следующий день нас перевели на другое судно, и меня разрознили с Пушкиным. Впоследствии эти переводы стали повторяться [304] все чаще и чаще. Мы ими очень тяготились: каждый раз приходилось привыкать к новым людям и к новой обстановке, которая всецело зависела от командора. При этих перемещениях не обходилось без комических сцен, о которых я теперь не могу вспомнить без смеха, а тогда мне было не до него. Однажды утром меня разбудили в четыре часа и объявили, что приказано меня и 30 матросов немедленно перевести на Французский фрегат «Сибиль». Второпях одевшись и собрав пожитки, мы сели на баркас, который отвез нас к месту назначения, где в это время мыли палубу. Вахтенный офицер послал доложить капитану; тот заявил, что, не имея приказания от Французского адмирала, не может принять нас. Тогда нас отвезли на Английский фрегат «Сибиль», но и там тоже отказались принять нас. Послали к адмиралу за справкой; там, по случаю раннего часа, долго не могли добиться ответа; наконец оказалось, что нас следует сдать на Английский фрегат «Нанкин». Вся эта процедура меня сильно сердила, и я, прибыв на «Нанкин», в волнении стад шагать по палубе, не поклонившись даже вахтенному офицеру. Вскоре вышел из каюты маленький, толстенький капитан Стюарт в коротенькой куртке и в цилиндре с кокардой, на подобие наших ливрейных шляп. Он спросил у вахтенного лейтенанта, где офицер приехавший с пленными. Потом, подойдя ко мне и с видимым усилием, коверкая слова, спросил: «Parlez-vous francais?» Получив от меня утвердительный ответ по-французски же, он обратился к вахтенному офицеру и сказал, что это единственная фраза, которую он знает, и просил ему помочь. Офицер этот тоже не знал иностранных языков, и пришлось послать за каким-то лейтенантом, который говорил по-французски. В ожидании его прибытия, я опять принялся за прогулку по шканцам, по одной стороне, пока капитан ходил по другой. Досада меня разбирала. Тем временем вахтенный начальник приказывал моим матросам отнести вещи в палубу; они его не поняли, и он толкнул одного из них, указывая рукой вниз. Видя это, я подошел к нему и сказал по-английски: «Если вы желаете отдавать приказание моим людям, я вас прошу обращаться ко мне; тогда вам не нужно будет толкать моих людей, и между нами не будет недоразумений». Не успел я еще договорить, как лейтенант побежал к капитану и доложил, что я говорю по-английски» - «Зачем же вы мне сказали, что вы не говорите по-английски?» спросил Стюарт. - «Я вам этого не говорил», был мой ответ. - «Да вы же слышали, что я не говорю по-французски?» - «Слышал и удивился, что вы желаете говорить на языке, которого не знаете». Вскоре [305] меня с «Нанкина» перевели на фрегат «Пик», где я опять встретился с Пушкиным. Наши отношения к командору сэру Фредерику Никельсону были холодные, но вежливые. С офицерами мы тоже не особенно сошлись. Нам было очень неприятно, что мы не имели никакого помещения. На ночь нам подвешивали койки в батарее, а днем мы находились в кают-компании.

В начале Октября «Пик» ушел в Гонконг, куда мы прибыли через две недели. За несколько дней до нашего ухода адмирал отправил фрегат «Сибиль» с винтовыми корветами «Хорнет» и «Енкаунтер», под начальством командора Элиота, к устью Амура. Мы в душе радовались, что Англичане упустили лучшее время года для этой экспедиции и были уверены, что она не увенчается успехом. Нерешительный характер Элиота и страшная боязнь всех Английских начальников принять на себя малейшую ответственность много способствовали к тому, что мы без тревоги смотрели на это предприятие. Ожидания наши оправдались вполне: эскадра вернулась в Гонконг самодовольная своим бездействием. От офицеров мы узнали, что они несколько дней простояли в Де-Кастри, потом послали партию матросов за дровами; шлюпки были встречены с берега выстрелами и поспешили возвратиться на суда, кажется, с шестью ранеными. Попытка проникнуть в Амурский лиман окончилась тем, что «Хорнет» встал на мель. Ежеминутно ждали появления наших канонерских лодок; к тому пошел снег, и показалось даже немного льду. Вследствие этого уже было решено взорвать «Хорнет», но вдруг совершенно неожиданно прибыла вода, и корвет снялся с мели. Этим окончились действия огромного флота в 26 вымпелов против наших совершенно-беззащитных берегов.

В Гонконге по немногу собрался весь флот. Сперва сэр Фредерик Никельсон не хотел нас увольнять на берег; но затем, следуя примеру других командоров, он потребовал от Пушкина и меня письменное обещание, что мы не сбежим, и дело уладилось. Пушкин и я наняли в гостинице маленькую комнату, в которой ежедневно собирались с товарищами с других судов. К ночи мы всегда возвращались на фрегат. В Гонконге мы познакомились с некоторыми домами, преимущественно с Американскими. С особенной любезностью нас принимали старик Веррос (Burrous), весьма симпатичный Американец, и Гамбургский купец Пустау. Последнему принадлежал бриг «Грета» и, не смотря на то, что он через нас лишился своего судна и что Английские газеты называли его «Русским шпионом», он не переставал оказывать нам самое широкое гостеприимство. Мы всегда были рады, когда нас приглашали обедать. [306]

Денег у нас осталось очень мало и, не желая возвращаться к обеду на Английский фрегат, мы иногда из экономии питались только фруктами и хлебом.

Европейская почта приходила в Гонконг в две недели раз. Получая недобрые вести с театра войны, мы каждый раз ожидали ее с тревогою, почти со страхом. То мы читали о бомбардировке Свеаборга, при котором наши выстрелы не долетали, то о несчастном сражении на реке Черной. Известия из Севастополя камнем ложились на сердце и не предвещали ничего доброго. Никогда я не забуду того рокового дня, когда мы узнали о взятии Севастополя. Утром при входе на рейд показался почтовый пароход, расцвеченный флагами. Англичане стали ликовать, а мы с трудом удерживали слезы. Мне стало невыносимо видеть эту общую радость - и чему? нашей гибели! У борта «Пик» стояла сампанка (маленькая Китайская лодка) какого-то продавца фрукт. Попросив позволения ехать на берег, я вскочил в лодку и приказал ее владельцу пристать подальше от города в совершенно уединенной местности. С трудом я вскарабкался по крутому берегу; но когда я остановился и обернулся, я увидел снова картину, от которой я бежал: весь флот, весь город разукрасился флагами, и салют пушечных выстрелов покрывал весь рейд облаками белого дыма. У меня замерло сердце. Не было никакого сомнения: Севастополь, наша гордость, наша оборона, был взят! Не знаю, долго ли я сидел в глубокой грусти на камне; мне казалось, что все пропало. Наконец я очнулся, чувствуя, что сильная дрожь пробежала по всему телу и обдала меня холодом, не смотря на то, что я сидел на самом припеке южного солнца. Я встал и скорым шагом стал подниматься в гору, с удовольствием подставляя свою спину палящим солнечным лучам. Избегая встречи с кем бы то ни было, я вернулся в город только вечером, когда уже стемнело. В гостинице, в нашей комнате, Пушкин и другие товарищи подтвердили мне, что наши опасения сбылись. Вернувшись на фрегат довольно поздно, я только явился вахтенному офицеру и поспешил лечь в свою койку. Ночью я проснулся от озноба; меня била лихорадка, и я так ослаб, что говорил с трудом. Что было со мной потом, я не помню; только, много дней спустя, я очнулся в Английском госпитале, устроенном на блокшиве (старом корабле) на средине рейда. Меня буквально кормили хинином, и я поправился довольно скоро, проболев всего две недели. На прощание доктор сказал мне, что он, в первые дни моей болезни, считал меня совершенно безнадежным и что это в его практике первый пример, чтобы больной при таком [307] сильном припадке Гонконгской лихорадки так скоро поправился. Во время моей болезни Пушкин написал адмиралу сэру Джемсу Стерлингу Французское письмо, в котором обратил его внимание на бедственное положение наших матросов, совершенно обносившихся, не имеющих средств обзавестись самым необходимым; большинство даже не имело мыла. Кроме того наши люди жаловались, что им дают очень мало сухарей. Адмирал приказал отвечать Пушкину на словах, что нашим матросам отпускают все, что полагается пленным, и мы ничего больше не добились.

Наше долгое пребывание на Английских судах видимо стесняло Англичан, и они решительно не знали, как отделаться от нас. Офицеры передавали нам разные проекты адмирала относительно нас, которые все обнаруживали его нерешительный характер. Все эти планы не приводились в исполнение; но наконец нам сообщили, что адмирал, дабы устранить наше влияние на матросов, решился отправить их без офицеров в Австралию на золотые прииски; офицеров же он думал отправить на остров Цейлон в Тринкомали. Все дело клонилось к тому, чтобы лишенных нравственной поддержки людей окончательно развратить на приисках и потом сманить их на Английскую службу. Мы сначала не верили этому, но к ужасу нашему узнали из верного источника, что адмирал, крайне довольный этой выдумкой, решил привести ее в исполнение. Необходимо было предпринять что нибудь для расстройства этого плана. Мы решились подействовать на адмирала посредством газет. Надо сказать, что в Гонконге в то время издавались две большие газеты «China Mail» и «China Frilud». Первая из них постоянно восхваляла действия губернатора острова и нападала на адмирала за его бездействие и нераспорядительность. Вторая, наоборот, защищала адмирала Стерлинга и нападала на губернатора. С редактором г-м Шортредом (Shortrade) China Mail мы как-то познакомились у Пустау, и он раз напечатал в своей газете некоторые сведения, взятые из нашего рассказа.

Пушкин и я пошли к этому старику Шотландцу. Он был большой оригинал, но принял нас хорошо. Мы сообщили ему, в каком жалком положении находятся наши больные матросы в Английском госпитале: не зная языка, больной даже не может по просить глотка воды, а нас допускают в госпиталь только в известные дни; нас даже не известили о смерти одного из наших матросов, так что Ковалевский и я совершенно случайно попали на его похороны. Мы просили Шортреда чрез газету подействовать на адмирала, чтобы он не разлучал нас офицеров с нижними [308] чинами. Выслушав нас с большим вниманием, редактор возразил, что ему не совсем удобно исполнить нашу просьбу, что он не всегда может писать по собственным убеждениям и часто, в угоду общественному мнению, принужден перепечатывать из других газет известия, которым он лично не верит. Несколько слов сказанных о всем известной Английской гуманности и что его газета с честью поддерживает и развивает это прекрасное чувство, кажется, умаслили Шортреда. Он напоил нас Шотландским виски и обещался подумать, о том, что мы ему сообщили. Дня через два появилась в «China Mail» передовая статья, которая сильно порицала действия Английской эскадры Китайских вод, называла адмирала трусом, мстящим пленным за свои неудачи, проистекающие только от нераспорядительности. Потом автор хвалил заботливость, с которой Русские офицеры относятся к своим подчиненным и в особенности в больным и жалел, что адмирал без всякой причины решился лишить бедных людей этой поддержки. Затем он описал, как больные матросы, не зная языка, остаются без всякого ухода, и набросал в общих чертах трогательную картину смерти человека, умирающего без всякого утешения вдали от родины. В заключение было выражено удивление, что на судах еще не развились болезни вследствие того, что Русские матросы, за неимением мыла, не могут мыться и стирать белье. Эта статья наделала много шуму и принесла нам большую пользу. Через несколько дней нам передали официально, от имени адмирала, что на каждом возращающемся в Англию судне будет отправлена партия наших матросов с офицером. В тоже время было приказано выдать каждому Русскому матросу по куску мыла и по маленькой пачке табаку.

Вскоре после этого на фрегат «Пик» приехал капитан Стерлинг, бывший командир «Варрагуты», и просил вызвать меня на шанцы. Я очень обрадовался ему, так как мы были с ним в самых лучших отношениях; но он объявил мне, что приехал ко мне по службе с поручением от адмирала. Он начал с того, что денежная отчетность ведется у них очень строго, и потому адмирал при всем желании не может увеличить порцию наших людей, которым, как пленным, полагается только половина того, что отпускается Английскому матросу. Мыло и табак адмирал приказал выдать матросам, из сострадания, но не знает, утвердит ли адмиралтейство этот расход. В заключение он мне передал, что адмирал, желая несколько облегчить участь офицеров, решается выдать нам от 5 до 10 фунтов стерлинга каждому, но небольше. Поблагодарив за выданное матросам мыло и табак, я обратил внимание капитана на то, что [309] мы действительно очень нуждаемся в платье и белье и спросил, не существует ли у них какое либо положение об отпуске содержания пленным офицерам. «В настоящее время, как вы видите, мы еще кое-как перебиваемся», присовокупил я, «но в скором времени мы будем ходить в костюме Адама». Капитан отвечал, что адмирал имеет только право выдавать весьма ограниченные суточные деньги тем пленным офицерам, которые сами продовольствуются. «Тем же, сказал Стерлинг, которые, как вы, имеют стол на судах, адмирал не имеет право назначать деньги, но назначает маленькое вспомоществование на свой риск, из сострадания». Я поклонился и просил передать адмиралу, что мы предпочитаем переносить всякие лишения, чем принять милостыню от адмирала Стерлинга. «Мне очень больно, капитан», прибавил я, «что мне приходится говорить таким образом именно с вами, потому что я вам очень благодарен за ваше внимание и за ваше деликатное джельтменское обращение с нами; но вы мне сказали, что вы приехали по службе с поручением от вашего начальника, и я ему не могу дать другого ответа». Мы холодно поклонились и разошлись. Я искренно жалел, что был принужден говорить таким тоном с капитаном про его отца и, желая немного загладить дурное впечатление, я через несколько дней поехал на почтовый пароход, чтобы проститься с Стерлингом, который, сдав свой пароход другому командиру, возвращался на родину. Поблагодарив его еще раз за его сердечное отношение, я пожелал ему всего лучшего. О нашем последнем свидании не было и речи, и мы расстались друзьями.

В исходе Ноября Пушкина, меня и 30 чел. матросов перевели на винтовой корвет «Ротдер», который должен был возвратиться в Англию. Простившись в торопях с товарищами, с нашими командами и с некоторыми знакомыми на берегу, мы вечером поместились в прекрасной просторной каюте, отведенной нам по приказанию весьма любезного капитана (Fellows) Феллауса. На следующее утро 26 Ноября мы снялись с якоря под парами, но по выходе с рейда подняли винт и поставили паруса. В первый же день мы заметили, что капитан и все офицеры относились к нам с особенным вниманием, несравненно любезнее, чем на «Пике». Мы ежедневно обедали с офицерами в кают-компании, но Феллаус часто приглашал нас к себе. Он прекрасно говорил по-французски, так что Пушкин, который не говорил по-английски и принципиально не желал говорить на этом языке, целые дни проводил в обществе любезного и образованного капитана, уже пожилого человека. На первом же обеде у Феллауса я был глубоко тронут его деликатностию. У Англичан в [310] обычае по окончании обеда все снимать со стола, обыкновенно даже меняют скатерть. После этого снова появляются графины с вином, и когда все наполнили свои рюмки, хозяин или старший за столом произносит: «Queen». Мы, конечно, отказывались пить здоровье королевы. На первом же обеде у Феллауса, а уже протянул руку, чтобы отставить свою рюмку, как я это обыкновенно делал при этой церемонии, когда капитан вместо «Queen» произнес «absent friends». Зная, до какой степени Англичане педантично придерживаются общепринятых обычаев, в которых решительно не возможно изменить самую мелочь, я был поражен и глубоко тронут деликатностью капитана. Я тут же предложил его здоровье и, благодарив его за внимание, выразил сожаление, что ему приходится ради нас отступить от старой традиции. Феллаус очень любезно сказал, что он не посмел бы изменить старому обычаю, но только выразил туже мысль другими словами. «Раз мы пьем здоровье отсутствующих друзей», сказал он, «нам никто не мешает мысленно пить здоровье нашей королевы, а вам вашего императора». После этого обеда и в кают-компании последовали примеру капитана.

Мы шли прямо на мыс Доброй Надежды и только на несколько часов остановились у города Анжера на Яве. Переход, по случаю преследовавшего нас маловетрия, был скучен и очень продолжителен. На корвете между Английской командой развился кровавый понос, с которым Английский доктор, уже пожилой человек, никак не мог справиться. Мне кажется, что его познания были очень ограничены; он все болезни лечил опиумом и Меркурием.

Вскоре смертность началась и между нашими матросами. Каждый раз, что доктор навещал наших больных, я сопровождал его, всеми средствами стараясь облегчить хотя немного участь моих бедных сослуживцев; но ничего не помогало. Мы на этом переходе похоронили трех Русских и шесть человек Англичан; доктор же уверял после каждой смерти, что он, собственно говоря, совершенно вылечил больного, который умер только от слабости. Первым скончался матрос Маслов. Два дня спустя другой матрос совершенно ослаб. Вечером я сидел у его койки, он по временам бредил; вдруг он поднял голову и сказал совершенно спокойно и отчетливо: «Хорошо, Маслов, я сейчас приду» (ему не было сообщено о его смерти). Я ему сказал, что Маслова тут нет. «Как нет, разве вы его не видите? Вот он стоит и все меня зовет. Да хорошо же Маслов, хорошо, я иду». С этими словами он закрыл и глаза и тихо скончался. Третий матрос умер в виду мыса Доброй Надежды. Это был Чухонец, с которым я старался говорить на [311] его родном языке, хотя я им владею не особенно хорошо. Он как ребенок умолял меня дать ему хоть один глоток молока, при чем повторял, что это сейчас облегчит его страдания. «Пима, пима», твердил он каждый раз, что я подходил к его койке. Я уже радовался, что мы скоро придем в Саймонс-таун, где я буду в состоянии дать ему стакан молока; но он скончался накануне нашего прихода. Эти смерти очень расстроили Пушкина и меня, и мы не могли дождаться момента прибытия в порт. Наконец, после 9 недельного перехода, мы 3 Января 1856 года встали на якорь в Саймонс-бей, На следующее утро в числе Английских больных отправили в госпиталь и двух наших матросов, которые были очень плохи. Один из них Римско-католического вероисповедания скончался через два дня. Чувствуя, что он не поправится, он пожелал исповедаться и приобщиться святых тайн. Я отправился к единственному католическому священнику в Саймонс-тауне и попросил его посетить нашего больного. Он сначала затруднялся исполнить мою просьбу. Видимо усомнившись, действительно ли умирающий католик, он стал отговариваться незнанием языка. Мне с трудом удалось его уговорить, и он пошел со мною в госпиталь, но потребовал от меня письменного удостоверения, что умирающий действительно Римско-католического вероисповедания. С умирающим ксендз обошелся очень мило и после сам вызвался похоронить его. Через несколько дней и другой наш матрос, который подавал некоторую надежду на выздоровление, стал слабеть и тоже просил причастия. Я ему объяснил, что нет Русского священника; тогда он просил, не может ли Английский пастор дать ему причастия. Пастор с величайшей готовностью изъявил согласие. На исповеди и при прочтении молитв я служил ему переводчиком, как умел. Благодарность больного после принятия Св. Тайн была чрезвычайно трогательна. На следующий день и он скончался. Эта была последняя жертва страшной болезни. Для укрепления здоровья остальных людей Пушкин просил капитана уволить их на берег для прогулки. Мы ручались честным словом, что они все к назначенному времени явятся на корвет, если только нам будет предоставлено право руководить их прогулкой. Феллаус со свойственной ему деликатностью сказал, что он нисколько не сомневается в нашем честном слове, но удивляется, что мы берем на себя ответственность за наших людей, которые во время плена находятся только в слабой зависимости от нас. «Я не могу поручиться за самого лучшего матроса», сказал он. Мы однако старались ему доказать, что без этой гигиенической меры трудно будет совершенно превратить болезнь, которая после нашего [312] прибытия в порт стала заметно ослабевать. Капитан, подумав немного, сказал, что он с своей стороны не видит препятствия к исполнению этой просьбы, но что он без согласия командира порта не имеет право отпустить наших матросов. Уже вечером Фаллаус сообщил нам, что командир разрешил ему уволить Русских и потребовал от нас письменного подтверждения нашего ручательства, но что он верит нам и на слово и не примет его. Пушкин собрал наших людей и объявил им, что мы оба поручились за их исправность, в надежде, что они конечно не захотят осрамить нас перед Англичанами; за тем Пушкин объяснил им, что всякая попытка к побегу не только повлечет за собою неприятности для товарищей, которых больше не уволят, но и сама по себе будет совершенно бесплодна, так как беглеца, конечно, скоро поймают и подвергнут строгому наказанию. Мы разделили всех людей на три смены, по 8 человек, и унтер-офицеру, который был 25-м, приказали сопровождать каждую смену. Во время прогулки им приказали не разлучаться и смотреть друг за другом. Снабдив каждую 10 шилингами из наших денег, мы сами повезли первую смену на берег и отпустили их с приказанием к 8 часам вечера быть на пристани. К назначенному часу, к нашей радости и к удивлению Англичан, которые никогда не являются к назначенному времени, наши люди все были на лицо. Правда, они были немного на веселе и одного товарища принесли на руках. На следующий день гуляла 2-я, а за тем и 3-я смена. Удивлению Английских офицеров не было конца; они просто диву дались, что наши люди так хорошо дисциплинированы, что даже никто из них не опоздал, и что пьяные не лезут драться. Фаллаус предложил нам еще раз отпустить каждую смену, что мы и приняли с благодарностью. Командир порта пригласил Пушкина и меня к обеду и, поблагодарив нас за исправность наших людей, выразил сожаление, что в Английском флоте при отпуске команды только половина людей возвращается к назначенному часу.

По немногу все наши больные поправились, и тогда Пушкин и я отпросились на два дня в Капштадт, где уже успели побывать все офицеры нашего корвета. Мы утром наняли маленькую коляску и прибыли в Капштадт, позавтракав на половине дороги в опрятной гостинице, построенной еще в то время, когда колония принадлежала Голандцам. Над дверью этого чистенького домика висела большая вывеска с Голандской надписью. Хозяин Голандец рассказал нам, что однажды в темную ночь эта вывеска пропала и только через 2 _1/2 года, ночью же, опять появилась на старом месте. [313] Оказалось, что Английские мичмана, после хорошего ужина в Капштадте, захватили вывеску с собою и только через 2 _1/2 года, когда их фрегат на возвратном пути из Китая опять зашел на мыс, образумившаяся молодежь повесила вывеску на старое место.

В Капштате мы заняли номер в гостинице. За table d’hote было много обедающих, очевидно хорошо знакомых между собою. Из их разговора мы узнали, что это почти все были пасажиры большого парохода, отправляющего в Австралию. Мой сосед внимательно прислушивался к нашему Русскому разговору и наконец, извиняясь за любопытство, спросил, на каком языке мы говорим. Известие, что мы Русские, моментально пробежало вдоль стола, и все, особенно присутствующие дамы, осыпали нас вопросами. Они справлялись преимущественно об образе жизни в России и о том, как с нами обращаются на Английских судах. При этом не обошлось без наивностей: одна дама пожелала узнать, возможно ли при нашем холодном климате строить дома с окошками и правда ли, что в Москве иногда волки и медведи попадаются на улицах. На вопрос, как мы попали в плен, я отвечал, что мы были захвачены, когда без оружия возвращались на родину после кораблекрушения, и выразил надежду, что Английское правительство найдет возможным освободить нас. Тут один пожилой господин, сидевший на другом конце стола, прервал меня: «Желая вам всего лучшего», сказал он, «я надеюсь, что вас продержут в Англии покрайней мере года два. Вы сами будете за это благодарны: вы познакомитесь с цивилизацией (civilisation)». Я вспылил и отвечал, что вежливость (civility), один из первых признаков цивилизации, судя по его словам, не особенно развита в Англии. Публика засмеялась, а мой собеседник выразил удивление, чему я обиделся. «Ведь всему миру известно, что Англия самая образованная страна», торжественно произнес он, «и потому странно обижаться, что я ей даю преимущество перед Россиею, где до сих пор даже нет печатных книг».

- «Позвольте вам заметить», перебил я, «что в России образованный класс пользуется большим числом книг, чем в Англии».

- «Вот хвастовство», вставил мой опонент.

- «Не хвастовство, а истина, которую не трудно доказать. У нас читают все что печатается на Английском, Французском, Немецком и на нашем родном языке; а в Англии человек знающий хоть один иностранный язык довольно редкое явление».

- «Мы не нуждаемся в иностранных книгах: у нас уже давно известно все, что пишется в них», был ответ самодовольного Англичанина, [314]

«Китайцы тоже считают себя образованнее других и называют всех иностранцев варварами, не исключая и Англичан», проговорил я, вставая со стула и уходя с Пушкиным, так как обед уже был кончен. Мой опонент что-то кричал мне вслед; но я уже не мог разобрать его слов. На следующий день мы встретили двух из присутствовавших на обеде. Они выразили надежду, что мы не составили себе понятия о Английском джентельмене по артилерийскому полковнику, который так глупо вел себя за обедом. Они над ним смеялись и говорили, что он страшно обиделся, как я смел сравнить его с Китайцем.

Вскоре после нашего возвращения на корвет, он снялся с якоря и ушел в Англию.

Вечером, перед уходом, губернатор Каптауна Sir George Gray прислал нам и нашим матросам несколько больших корзин с прекрасными фруктами, и сверх того штук 20 арбузов. Я письменно благодарил губернатора за такую любезность, а наши матросики усердно подчивали Англичан, не забывая, конечно и себя. Вообще наши люди сошлись с Англичанами. Они чинили им платье и сапоги и тем зарабатывали себе иногда копейку. Замечательно, что Английский матрос даже не умеет пришить пуговицу. Всякие, даже самые простые починки отправляются, с приходом в порт, к портному.

От наших матрос Англичане только научились ругаться по-русски самыми скверными словами. Мой унтер-офицер сказал мне: «Когда им объяснили, что это значит, то им больно понравилось, и все выучились».

На пути в Англию мы на несколько часов зашли на остров Св. Елены, состоящий из одной огромной скалы чисто-вулканического происхождения. При ясной погоде мы увидали этот высокий остров, когда были от него в 50 милях (слишком 80 верст). Вечный юго-западный пассат гонит океанскую волну на южный берег острова и разводит страшный бурун, который, огибая берег, затрудняет даже приставание шлюпов на рейде у города Сент-Джемстаун, расположенного на северной подветренной стороне острова. Этот городок выстроен в узком ущелье, которое довольно круто спускается ко взморью и отделяется от рейда каменной стеной, защищенной батареями. Пройдя через ворота, находящиеся в оборонительной стене, мы очутились на маленькой площади, с которой лестница в 600 ступенек ведет к батарее (Ladder-hill). Пушкин, Английский лейтенант и я отправились верхом в «Лонгвуд», где Наполеон содержался в плену и скончался. По пути уже из дали виднелись в лощине красивый домик и сад: это Брюиер [315] (Brujars), где Наполеон жил первые недели своего пребывания на острове; но, должно быть, Англичане нашли, что это слишком удобное помещение для такого опасного человека и потому перевели его на самую вершину скалы, где постоянно собираются облака, так что Лонгвуд или покрыт туманом или подвергнут палящим лучам тропического солнца. Помещение, отведенное императору, состояло из 3-х комнат под такой ветхой крышей, что протекающий дождь принудил больного Наполеона перебраться из спальной в гостиную, где он и умер.

Когда нам за два шиллинга с персоны показывали последнее жилище великого полководца, приемная его комната была наполнена соломою, в гостиной стояла веятельная машина, а в спальне две лошади. Грязные стены были исписаны именами посетителей. Рядом с этой лачужкою стоит более просторный каменный дом, который, по словам сторожа, строился для императора, но был окончен только после его смерти.

Но что были все эти неудобства, которым великий Наполеон подвергался в течении шести лет, в сравнении с его нравственными страданиями? Ему позволяли гулять только на вершине скалы в сопровождении караульного офицера. Его всегда и всюду окружала целая цепь часовых. Сторож домика хорошо помнил Наполеона и говорил, что император почти не выходил из комнат, потому что не любил показываться солдатам, которые были расставлены так, что «ни одна крыса не могла проскользнуть», по выражению этого отставного солдата. Мы были глубоко возмущены при виде этих мелочных, систематичных оскорблений. Как Наполеон сожалел, должно быть, что он передался Англичанам, надеясь на их гуманность. Легко можно было принять все необходимые предосторожности, чтобы лишить императора возможности возвратиться во Францию и в тоже время относиться с некоторым уважением к человеку, перед гением которого преклонялись даже его враги.

Самое положение острова, к которому можно пристать только в одном месте, давало Англичанам полную возможность сторожить императора без всяких для него стеснений. Во все время пребывания Наполеона на Св. Елене на рейд допускались только Английские военные суда, и кругом острова постоянно содержалось крейсерство, которое не позволяло ни одному купцу приблизиться к острову. Кажется, что все дальнейшие предосторожности были лишни. Его сторожил, по верному выражению Лермонтова, «как он великий океан». Несколько ниже, в тени двух плакучих ив, находится, бывшая до «последнего новоселья» могила Наполеона. [316]

Мы вернулись в город по другой дороге, побывав еще в Plantation-house, где жил тюремщик и личный враг Наполеона, сэр Гудзон. Лоов. Какой контраст между этим просторным и комфортабельным домом, окруженным небольшим, но тенистым парком, и Лонгвудом!

Мы снялись с якоря в тот же день и направились в Англию. При входе в Английский канал под кормою корвета прошел лоцманский бот, с которого толстый Англичанин хриплым голосом сообщил нам радостную весть, что мир заключен. В Портсмуте корвету приказали немедленно окончить кампанию; наш милый капитан Феллаус и его любезные офицеры простились с нами самым дружеским образом и сдали нас на адмиральский корабль Victory, на котором великий Нельсон был убит в Трафальгарском сражении. Медные планки с подобающей надписью обозначают место, где Нельсон упал и где он умер. Пробыв на этом корабле два дня, мы перебрались на огромный транспортный пароход Emperatrice, прибывший из Плимута с Русскими пленными, взятыми большею частью в Бомарзунде и в Балаклаве. В числе их мы нашли некоторых товарищей с «Дианы», Зеленого, Гошкевича, Елкина и князя Урусова, прибывших в Англию немного раньше нас: это была для нас большая радость. Всех пленных оказалось до 40 офицеров и слишком 1,500 человек нижних чинов. Между офицерами, больше половины были юнкера разных полков и несколько писарей, которые себя в Англии выдавали за офицеров. За исключением небольшого числа очень милых людей, все остальные были люди совершенно необразованные, которые своим поведением в глазах Англичан роняли достоинство Русского офицера. На пароходе я познакомился с отцом Евгением Ивановичем Поповым, священником при Русском посольстве. Он пользовался в Англии большим, вполне заслуженным уважением и во время войны оставался в Лондоне. Он постоянно посещал наших пленных и помогал им деньгами и советами. На переходе из Плимута в Портсмут вокруг Евгения Ивановича собралась группа более порядочных людей, и он особенно любезно относился к нашим Дианским офицерам. Я с первого же знакомства привязался всей душой к этому умному и доброму старику и потом до самой его смерти имел счастие пользоваться его любезным дружеским вниманием. По прибытии на пароход наши соотечественники обступили нас с разными вопросами. Между ними был какой-то маиор, командир Греческого Балаклавского баталиона. Он очень плохо говорил по-русски, и его лучший друг, которого он представлял всем как помощника баталионного [317] командира, оказался в Либаве просто баталионным писарем. Старик Грек спросил меня, не из «Помазурских» (Бомарзундских) ли я и, узнав, что я взят в плен в Охотском море, поинтересовался узнать, где оно находится и почему-то вообразил, что оно должно быть не далеко от Брюсселя (вероятно единственное название, которое ему подвернулось). Я стал ему объяснять, что это море находится в восточной Азии. «Ах в Азии», сказал он, знаю; «значит около Сухума». Отец Евгений Иванович, который слушал этот разговор, взял меня в сторону и спросил: «Как же это возможно, до полковника дослужился, а в географии так плох?» Перед нашим уходом из Портсмута мы видели еще репетицию смотра, который королева собиралась сделать через несколько дней громадному флоту, который уже был собран для отправки в Балтийское море и по случаю заключения мира был оставлен на якоре на Спидгетском рейде. Всех, как нам говорили, было около 350 вымпелов: 26 линейных кораблей, 150 канонерских, 120 мортирных лодок и большое число фрегатов и других мелких судов. Кроме мортирных лодок большинство судов были паровые.

Наконец настал час снятия с якоря. Отец Евгений Иванович отслужил молебен и, простившись со всеми самым радушным образом, отправился на берег, а наш пароход пошел в Балтику и высадил нас в Субботу на Страстной недели в Либаве. Начальник Либавского гарнизона командир пехотного принца Карла Прусского полка полковник Сурков и его супруга приняли нас, как родных и пригласили нас со всеми офицерами полка розговеться.

В Петербурге мы были весьма милостиво приняты начальством. По представлению генерал-адъютанта Путятина, возведенного Государем Императором в графское достоинство, мы были щедро награждены крестами; так, например, пишущий эти строки, в лейтенантском чине, не имея до того ни одного креста, получил прямо Станислава на шею. Кроме этого, вероятно в виду того, что мы с самого прихода в Японию, слишком полтора года, не получали ни какого содержания, было приказано не вычитать с нас тех казенных денег, которые мы разобрали по карманам, когда нас взяли в плен; да еще было высочайше повелено выдать каждому Дианскому офицеру двухгодовой оклад жалованья, один за потерю имущества во время караблекрушения, другой на подъем. Я поехал с Зеленым для приема столь щедро нам пожалованных денег из Главного Государственного Казначейства, которое в то время находилось в крепости. Приходилось отпущенную нам из Морского Министерства бумагу предъявлять разным чиновникам, и каждый из [318] них, по прочтении слов: «Кораблекрушение вследствие землетрясения в Японии», стал расспрашивать о подробностях этого страшного происшествия; мы вследствие этого почти все утро провели в казначействе. Наконец пришлось у какого-то старичка-бухгалтера расписаться в получении денег. Старик, взглянув на нашу бумагу, молча указал нам место, где надо было расписаться в книге. Словоохотливый Зеленый чуть ли не в двенадцатый раз начал свой рассказ о Симодском землетрясении; хотя старичек чиновник и извинялся, что очень занят и не имеет времени слушать, Зеленый прехладнокровно продолжал рассказ со словами: «Нельзя, всем рассказывал, так уже и вам следует об этом знать».

Японскому правительству Государь Император приказал заплатить по счетам за все забранные нами в Японии вещи и сверх сего подарил Японцам выгруженные в Симоде Дианские пушки и выстроенную нами шкуну «Хеду», на которой граф Путятин совершил переход из Японии в Камчатку и потом на Амур.

Старый Моряк.

Март 1892.