ШИЛЛИНГ Н

ШИЛЛИНГ Н. Г.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ СТАРОГО МОРЯКА

Япония

(См. выше, стр. 126. После испытанного на море землетрясения, автор этих воспоминаний, барон Николай Густавович Шиллинг, послан был адмиралом Путятиным отыскивать места удобного для ночники фрегата Диана. П. Б.).

Бухта Атами не удовлетворяла нашим требованиям, и потому, после ее осмотра, поспешили мы к давно уже заинтересовавшему нас столбу пара, который густым облаком стоял над ключем, бьющим из земли с необычайной силой. К сожалению мы опоздали на несколько минут и только видели, как струя заметно ослабевала при нашем приближении. Когда мы подошли, из отверстия все еще валил пар, но вода лишь изредка выбрасывалась брызгами и тут же по каналу стекала к зданию ванн. Насколько я понял, этот источник принадлежит к числу перемежающихся и через каждые четыре часа бьет всего в продолжении нескольких минут. К сожалению, я не мог остаться в Атами до вторичного действия ключа. За неимением термометра я не мог определить его темпера- туру, но по массе и густоте пара полагаю, что она близка к точке кипения; вода вкусом напоминает морскую воду. Ванны в Атами устроены с некоторой роскошью в маленьких четыреугольных бассейнах, вделанных в пол здания, который покрыт тонкими циновками. Обои на ширмах и стенах расписаны особенно тщательно. Вдоль ряда ванн проведены деревянные желобки с весьма точно пригнанными брусочками. Вынимая их, купающийся по желанию направляет холодную или горячую струю в свою ванну, которая, наполнившись до известного предела, отдает излишнюю воду другому желобку. Воды эти летом посещаются богатыми Японцами из Иеддо; во время же нашего пребывания купающихся там не было, но все содержалось в величайшей чистоте и опрятности. Выкупавшись и пообедав в гостинице, мы склонились на просьбы подоспевших чиновников и по той же дороге отправились обратно в Адзиро. Лед, который утром покрывал лужи, уже давно стаял, и солнце порядком припекло нас при перевале через гору. Мы шли гораздо [248] медленнее, отдыхали часто и пришли в Адзиро только вечером. Оказалось, что чиновники получили предписание ни за что не пускать нас севернее Адзиро, так как Японские власти в то время сильно боялись приближения иностранцев к столице. Еще раз переночевав в Адзиро, мы на следующее утро отправились обратно на фрегат; но засвежел южный противный ветер, и мы под веслами с трудом добрались до деревни Иннатори, где и остановились в доме старосты (мура-яконин). На следующий день было слишком рискованно обходить в Японской лодочке оконечность полуострова, на которой океанские волны разбивались буруном; поэтому мы сочли за лучшее пристать в берегу и пешкам дойти до деревни Какмсаки, лежащей в самой бухте Симода.

Так как наша поездка не привела к желанному результату, то адмирал приказал нам отправиться на другое утро с той же целью по западному берегу полуострова Идзу. На этот раз он склонился на мою просьбу и дал нам катер для того, чтобы мы не были в зависимости от Японцев и могли бы свободнее действовать при поисках за необходимой для нас бухтой. 23 утром все было приготовлено для нашей экспедиции. Мы захватили для наших гребцов провизию на 10 дней; но в море дул шторм, и не было никакой возможности выйдти из бухты. 24 ветер нисколько не стих, и мы должны были вооружиться терпением. После обеда адмирал приказал нам, т. е. Колокольцову, мне и нашим двум рулевым, быть на готове и сам съехал на берег, где стал требовать с обычной ему энергией, чтобы нам позволили следовать пешком по западному побережью полуострова Идзу. После долгих прений, Японцы, наконец, согласились, и в 4 часа мы отправились в путь. В последнюю минуту адмирал еще раз повторил нам свою инструкцию. Мы должны были отыскать бухту, удовлетворяющую следующим условиям: 1) Вход в бухту не должен быть виден с того места, где фрегат будет килеваться; один мыс должен закрывать другой, так что волнение не могло бы заходить в бухту; 2) у самого берега глубина должна быть не менее 4 саж. для того, чтобы фрегат мог подойти вплоть к берегу, и 3) берег должен быть плоский, не скалистый для удобной постановки шпилей. Понятно, что мы не надеялись найти такую идеальную бухту.

На берегу нас ожидали четыре Японских чиновника и переводчик Голандского языка Тацновский. У каждого из наших спутников было трое слуг: один нес саблю, другой зонтик, а третий шляпу своего господина, который прогуливается постоянно с непокрытой головой, лишь изредка прикрывая ее веером от солнца. [249] Сверх того, в распоряжении каждого чиновника было еще несколько носильщиков, сменявшихся в каждой деревне. Мы отправились по ущелью, у которого еще так недавно лежал город Симода, и стали взбираться на гору гуськом. Благодаря многочисленной свите наших провожатых, шествие наше так растягивалось, что хвост нередко находился еще в долине, когда шедшие во главе достигали уже вершины. Извилистая тропинка то шла по самому краю обрыва, о который с яростью разбивались морские волны, то исчезала за холмами, покрытыми лесом ярко-красных цветущих камелий. Дубы и некоторые другие породы наших деревьев и тут остались верны обычаю северной природы: их голые ветви странно выделялись на густой, сочной листве бамбука, камфарного дерева, камелий и множества других незнакомых мне растений. На нашем пути лежало несколько деревень, около которых рисовые поля были расположены терасами. Рис ростет только в весьма влажной и болотистой почве, и потому поля при посеве должны быть совершенно залиты водой. Для более удобного орошения они расположены терасами, которые при крутом подъеме горы иногда не шире двух шагов. Вода проведена на значительное расстояние по узкому каналу или просто по бамбуковому стволу. Не смотря на свою незначительность, струя понемногу заливает верхнюю терасу, переливается через ее край на второй уступ и т. д., до тех пор, пока все поля не орошены. Когда стемнело, мы дошли до речки, через которую перебрались на лодке, так как и здесь мост был разрушен последним землетрясением. В деревне Тези на ночлеге в доме мура-яконина мы вспоминали родину, где в этот вечер праздновали Сочельник Рождества. Ночью нас разбудил звук колокола и тамтамов (Китайский барабан): оказалось, что вспыхнул пожар, но его скоро потушили. В первый день праздника мы поднялись с рассветом и, убедившись, что бухта совершенно открыта, тотчас же отправились в дальнейший путь. Сопровождавшие нас чиновники сильно жаловались на усталость, но видя, что мы не сдаемся, решились сесть в приготовленные для них носилки, которые в Японии бывают двух родов: большие, заменяющие некоторым образом ваши кареты, передвигаются посредством 4 или 6 носильщиков; маленькие же, заменяющие наши дрожки и перекладные, состоят из круглой плоской корзины, в которую чиновники усаживаются весьма ловко, поджав ноги. Четыре прута, поднимающиеся к верху от окружности корзины, соединяются на некоторой высоте над головою путешественника. Под этим узлом носильщики продевают бамбуковую палку, концы которой упираются на их плечи. Нам также предложили пользоваться таким [250] экипажем, но мы отказались. Приближаясь к деревне сопровождавший носильщиков человек забегал вперед и трубил в рог. Из деревни сейчас же слышался ответ мура-яконина, который с помощью такого же рога созывал очередных носильщиков, при нашем прибытии уже готовых к смене. Таким же образом у Японцев отправляется письменная почта, причем несчастный почтальон все время обязан бежать. Бедные носильщики зачастую были совершенно нагие, только с куском какой-то синей ткани вокруг бедр. От постоянной ноши почти у всех образовались опухшие наросты на плечах, а у иных даже глубокие, наполненные гноем раны, из которых струилась кровь, когда конец тяжело нагруженной буковой палки опускался на плечо.

В этот день на нашем пути лежала только одна бухта, о которой стоит упомянуть: это Нагатцуро, близко мыса того же имени, составляющего южную оконечность полуострова Идзу. Этот глубоко в берег врезывающийся залив чрезвычайно узок, и скалистые его берега затруднили бы установку шилей для килевания фрегата. Ночевали мы на этот раз в деревне Кора, лежащей при бухте Меру близ деревни того же имени. На второй день праздника чиновники, которых опять подняли с рассветом, уже решительно отказались сопутствовать нам так рано и настрого запретили своим соотечественникам показывать нам дорогу. Эта уловка, конечно, рассердила нас, и мы немедленно отправились в путь с нашими двумя матросами. Еще накануне мы узнали, что из Коры на бухту Матчусаки идут две дороги, из которых одна, идущая вдоль берега, делает большой круг. Очевидно, чиновники надеялись, что мы изберем именно эту дорогу, и таким образом доставим им возможность догнать нас. За деревней мы поднялись в гору, с вершины который надеялись увидать по какому направлению нам идти. Мы удалились уже довольно далеко, когда один из чиновников знаками и возгласами стал приглашать нас спуститься, со смехом указывая нам дорогу. Убежденные, что это новый обман, мы не обратили никакого внимания на его крики. Сверху не было видно никакой бухты, и потому мы спустились в долину, по которой текла довольно широкая река. Тут нам стало ясно, что мы заблудились, и мы пошли вниз по реке, надеясь, что она нас приведет к морю. В этой местности находится почти непрерывный ряд деревень, и вскоре мы были окружены массою народа, которая увеличивалась с каждым шагом. Эта тысячная толпа, состоявшая из мужчин и женщин, из стариков и детей, не смотря на любопытство, которое мы возбуждали, вела себя так чинно, что нисколько не надоедала нам. [251] При нашем приближении к Матчусаки навстречу нам повалила такая же толпа любопытных. В городе мы узнали от нашего переводчика об испуге чиновников, которые боялись, что им придется отвечать за нас перед своим правительством, если мы пропадем. Дабы отыскать нас, они все отправились по разным направлениям и подняли с этой же целию две деревни. Матчусаки значительный торговый город с массою джонок в устье реки, но бухта опять не соответствала требованиям адмирала. За Матчусаки к нам стали понемногу присоединяться наши вожатые, которые красноречивыми пинтомимами старались объяснить нам, что они могли легко поплатиться жизнью за наши проделки. Своим комичным отчаянием они только возбуждали наш смех, но мы от души жалели их бедных загнанных носильщиков. Этот испуг однако благотворно подействовал на наших спутников: с этих пор они ни разу не заставили нас ждать, хотя сборы и теперь не обходились без оханья и жалоб. В этот день мы еще осмотрели большую бухту Того, но опять без всякого результата. Продолжая путь к Северу, мы пришли в Арари. Сначала, с вершины горы, мы приняли эту бухту за озеро и очень обрадовались, когда нам сказали, что это залив. Не смотря на наступавшую темноту, мы всетаки поспешили сесть в рыбацкую лодку и проехаться по бухточке, причем мы, к великой радости, убедились, что она во всех отношениях удовлетворяет нашим требованиям. Ранним утром мы занялись съемкою залива. Низменная поросшая лесом коса отделяла его от моря и, к крайнему нашему удивлению, оказалось, что глубина у внутренней стороны косы у самого берега доходила до 4 саженей. Единственное неудобство этой бухты состояло в весьма узком входе, в котором фрегату пришлось бы сделать крутой поворот, но не было сомнения, что он мог быть введен в бухту. Окончив нашу опись около полудни, мы чрезвычайно довольные находкой, уже собирались в обратный путь, когда случайно узнали, что немного севернее находится еще лучшая бухта Хеда, и что осмотр ее нас нисколько не задержит, так как оттуда идет прямая дорога на Симоду поперек полуострова. Направляясь к Северу, нам опять пришлось подняться на значительную высоту. На этот раз нам это стоило много труда, так как дорога в одном месте была завалена каменными глыбами, которые, повидимому, весьма недавно, вероятно во время землятрясения, были оторваны от близ стоящей скалы. Вид, открывшийся нам с вершины горы, заставил нас забыть нашу усталость. У наших ног бушевало море, покрытое белой пеной еще неулегшихся волн. Берег огибал эту часть моря огромной дугой, образуя обширный залив [252] Суруга. Между горами противоположного берега величественно выдавалась плоская вершина Фузи-яма, величайшей горы Японии. Эта вершина, кратер потухшего вулкана, была покрыта снегом, ярко освещенным лучами заходящего солнца. Между селениями, возвышающимися у подошвы холмов, особенно выделялась своим живописным положением деревня Арари, утопающая в зелени со своей замкнутой, озеро-образной бухточкой. Долго мы не могли оторваться от этого чудного вида; но заходящее солнце напомнило нам, что следует торопиться, и мы быстро спустились с нашего бельведера. Утомленные 25 верстным переходом, мы достигли деревни Хеда только, когда уже совершенно стемнело и, не стесняясь, бранили наших чиновников, которые, отстав во время пути, прибыли получасом позже. Тут еще пришлось приискивать ночлег и только после продолжительных переговоров нам отвели храм, который, по словам Японцев, менее прочих домов пострадал от землетрясения. В комнате, где мы спали, обои на стенах и тонкая бумага, заменявшая оконные стекла, были совершенно разорваны, а стены сильно покороблены. Утром мы действительно убедились, что прочие дома были почти совершенно разрушены. Осмотром бухты мы остались очень довольны: она просторна, ее ширина доходит до двух верст, вся ее южная часть совершенно закрыта, и в трех местах у самого берега мы нашли достаточную глубину для килевания фрегата. Подобно Арари этот залив отделяется от моря косою, состоящей из ряда нагроможденных друг на друга валунов; вероятно, вся бухта ни что иное, как провалившийся кратер потухшего вулкана. В восторге, что нам удалось благополучно кончить наше поручение, мы поспешили возвратиться в Симоду и избирали кратчайший путь, идущий поперек полуострова Идзу. Подымаясь в гору, мы сперва любовались полями, расположенными по ее склонам; выше следовал густой лес, а на самой вершине возвышались грозные скалы. На узких горных тропинках мы беспрестанно встречали навьюченных лошадей, коров и быков. Последние особенно пугливой породы: завидя нас, они фыркали и пытались бежать. Тут со мною случилось приключение, благодаря, которому я чуть не поплатился жизнью. Идя несколько впереди моих товарищей, я при встрече с быком, навьюченным дровами, прижался к скале. Животное с видимым неудовольствием прошло мимо, задев меня вязанкою дров. Радуясь, что опасность благополучно миновала, я спокойно продолжал свой путь; но приближающийся топот заставил меня оглянуться, и я, к ужасу моему, увидал, что бык, вероятно испугавшись моих товарищей, повернул назад и бежал прямо на меня. Куда мне было деваться? Встать к [253] скалистой стене, значило почти наверное быть раздавленным, а с другой стороны тропинки зияла пропасть. На склоне горы было несколько кустов, и потому я предпочел стать у края обрыва. Махая платком и палкою, я надеялся, что заставлю животное держаться подальше от меня; но оно вторично задело меня, и я покатился вниз. Мне удалось ухватиться за попавшийся мне куст, что и спасло меня от смерти. Мы остановились на ночь в городе Сюзензи, который известен своими ваннами. Тут множество теплых источников; один из них берет начало в середине быстрого горного потока. Купальни устроены несравненно проще, чем в Атами. В больших басейнах, высеченых прямо в скале, наполненных теплой водою, купаются мужчины, женщины и дети, защищенные от дождя навесом. Купающиеся вообще не церемонятся в Японии: мужчины и женщины моются вместе в общественных банях, у которых двери на улицу отворены настежь. На другой день в одной из живописных долин, по которым пролегал наш путь, нас особенно заинтересовал ряд водяных мельниц, в которых жернова заменяются ступками для толчения рису. В Японии существует еще другой более первобытный способ, и мы несколько раз видели, как он практиковался в бедных лачужках. Пестик этой первобытной ступки состоял из камня, перпендикулярно прикрепленного к рукоятке большой деревянной лопаты с несколько-возвышенными краями, в роде совка, в которую из бамбука лилась струя воды; как скоро вода наполняла совок, он перевешивался, вода выливалась, и камень, перетягивая, ударял по зернам риса, находящимся в ступке. Гора Амаяги-Яма поразила нас своим чудесным кедровым лесом. У ее подошвы находится лавка, которая славится своей соломенной обувью, предназначенной не только для людей, но и для скота: Японцы никогда не куют лошадей, но одевают им и быкам для предохранения копыт в скалистых местностях нечто в роде соломенных башмаков, которые скоро изнашиваются и тут же валяются целою грудою около лавки.

Переночевав в Назимото, мы на следующий день, 30 Декабря 1854, прибыли в Симоду, где застали фрегат совершенно готовым к снятию с якоря и успевшим изготовить фальшивый руль. Адмирал, сличив карты, отдал предпочтение бухте Хеда, так как город имел большие преимущества над деревней Арари. Вечером Посьет и Гошкевич перебрались на берег для окончания переговоров с Японцами, а 31-го рано утром мы снялись. Ветер дул к выходу из бухты, и нам тотчас же пришлось спускаться; но фрегат по поднятии якоря не пошел под ветер, и мы опять должны [254] были бросить якорь. Наш временный руль был устроен из запасной грот-марса-реи в виде барочной потеси, т. е. на один конец реи, вертикально к ней, были прибиты доски, между которыми наложили чугунных баластин и, снайтовив их между собой, принайтовили к рее. Этот конец был спущен в воду, а противоположный лежал на особой планке на гакаборте. На нижнем конце был взят выблычным узлом кабельтов, концы которого проходили в прикрепленные к запасной стеньге канифас-блоки. Самая же теньга была положена поперек юта так, что концы ее выдавались за борт. Внутри фрегата были заложены хват-тали на каждый конец кабельтова, ходовые концы которых были взяты на штурвал. Самый руль был подвешен на особых талях, взятых от топа бизан-мачты на гафель и гик. Руль этот повидимому действовал хорошо, и фрегат не пошел под ветер только потому, что имел сильный дифферент на нос. В корме, как я уже говорил выше, у него были оторваны киль и штуки дейдвуда в 4 с половиною фута вышиною, и кроме того все тяжести были перенесены с кормы для облегчения поврежденной части. Теперь же, дабы более углубить корму, опять пришлось перенести некоторые тяжести на старое место, и вечером 31-го была сделана вторичная, но опять неудачная попытка к снятию с якоря. Пришлось основательно загрузить корму; на эту работу и ушел весь первый день нового 1855 года.

2-го Января рано утром мы снялись, сбросив с кормы верп для лучшего заворота фрегата. Все шло благополучно: день был ясный, ветер тихий, и фрегат так хорошо слушался руля, что мы все разом повеселели. После полудня мы достигли мыса Нагатцуро. Тут, не смотря на противный ветер, фрегат так хорошо поворачивал оверштаг, что мы окончательно успокоились на счет добрых качеств нашего руля. К вечеру мы лавировкою дошли до города Матчусаки, где адмирал хотел простоять ночь на якоре; но начало темнеть, а мы находились еще на такой глубине, что не было никакой возможности отдать якорь. Нечего было делать: пришлось направиться в море. В это время задул SW, который был бы нам попутным ветром, чтобы идти в Хеду. Сожалея, что мы не могли им воспользоваться, так как было бы слишком рисковано направиться на совершенно незнакомый нам берег в темноте, мы привели фрегат в бейдевинд и при постепенном усиливании ветра взяли три рифа у марселей. Я вступил на вахту с 7-го часа вечера до полночи и получил приказание смотреть вперед с усиленным вниманием. Так как наш курс вел к противоположному берегу, [255] то капитан наш думал поворотить на другой галс в 12 часов ночи. В десятом часу мне показалось, что фосфорический блеск на верхушках волн усиливается по направлению нашего курса. Мысль, что это происходит от близости берега, расстояние до которого нам не было точно известно, заставила меня послать за капитаном. Посоветовавшись с адмиралом, наш командир решил, что на нашем пути нет никаких бурунов; но, немного спустя, в 10 часов получив приказание поворотить через фордевинд, я поставил фок и понемногу положил руль па борт. Фрегат хорошо покатился под ветер до линии гэлф-винда; но тут он остановился, лег на бок и взял порядочный ход. Это продолжалось несколько минут, пока от увеличенного напора воды на руль не сорвалась планка, на которой был прикреплен верхний конец нашего руля, и тут действие его прекратилось. Тотчас же было приказано убрать фок и положить грот-марсель на стеньгу. Для лучшего утверждения руля решились подать верхний конец его в кормовой порт адмиральской каюты. В конце моей вахты линия фосфорического света обозначала уже очень ясно береговой бурун, и мы с большим беспокойством ожидали окончания работ при руле. Около часа ночи он наконец был исправлен, и мы тотчас же приступили к повороту через фордевинд, закрепив предварительно крюсель для уменьшения задней парусности; но фрегат перешел только немного линию галф-винда и быстро побежал по направлению к бурунам. Убедившись, что нет надежды поворотить через фордевинд, привели опять к ветру, поставили крюсель во всю стеньгу, которая сильно гнулась от свежего ветра, и приступили к повороту оверштаг. Фрегат замечательно хорошо покатился к ветру; но когда огромная волна ударила в нос, он опять укатился на старый галс. В туже минуту приказали закрепить крюсель и поворотить через Фордевинд, но опять безуспешно. Снова поставили крюсель, и снова поворот оверштаг не удался. Каждый раз, когда фрегат во время поворота становился против ветра и терял ход, бросали диц-лот, но не доставали дна. При каждом повторении неудачного маневра с поворотами, мы все приближались к берегу и уже вошли в линию бурунов. В этой темной ночи окружающая нас вода казалась огненной массой. Адмирал приказал закрепить все паруса и приготовить якори к отдаче. Лоты все проносило; но наконец, о радость, раздалось восклицание лотового: «25 сажень!» Мгновенно были отданы два якоря, фрегат вскоре пришел на канаты и, поворотившись кормою к берегу, качался спокойно и не бился о дно. Последовала отдача третьего якоря, И пока на верху спускали нижние реи и стеньги, мне было поручено [256] выравнять канаты. Для этого пришлось их потравить на несколько саженей. При каждом содрогании фрегата, мне казалось, что корма уже на каменьях; но по окончании работы оказалось, что за ней была еще восми-саженная глубина, хотя у самого борта кипел бурун. Рангоут был спущен, якоря держали отлично; но фрегат дрожал и стонал, поднимаясь на вершину огромных волн, которые каждый раз вытягивали якорные канаты в струнку и тем сильно дергали фрегат. Положение было самое критическое. Берега за темнотой почти не было видно. Когда рассвело, мы увидали, к нашему удивлению, что от фрегата до берега было всего около одного кабельтова (100 саж.) и что мы находились у самой подошвы горы Фузи-яма. Восходящее солнце розовым светом озаряло снежную вершину горы-великана, которая возвышалась в виде крутого, расширяющегося к основанию конуса и склонялась к морю песчаной покатостью. Судьба привела нас ночью как раз к этой песчаной полосе берега; на право и на лево от нее береговая линия состояла из скал, о которые наш фрегат разбился бы в дребезги, если бы нас не помиловал Господь. Окружающая нас картина была чудесная; но понятно, что нам было некогда любоваться красотами природы: на сердце было слишком тяжело. Мы сильно боялись, чтобы якори не подались или не лопнули канаты от чрезмерного напряжения. Парус, подведенный под фрегат, разорвался в клочки, и вода так сильно прибывала, что мы без остановки действовали всеми помпами. На берегу стали собираться Японцы; к полудню напротив нас выстроилась толпа солдат с пушками. К счастию, ветер стал заметно стихать; но не было еще никакой возможности сообщаться с берегом при таком буруне, и мы тщетно старались передать конец веревки на берег. Пробовали пустить бумажного змея, поплавки, утку с привязанным к ее ноге лином и проч., но без малейшего успеха. Все отбрасывалось буруном и уносилось течением вдоль берега к Востоку. Пытались подвести под фрегат другой парус, но он при качке плохо облегал подводную часть и вскоре разорвался в свою очередь. Помпы стали портиться от постоянного выкачивания воды и от времени до времени требовали поочередного пересмотра и исправления. Вечером кормовая часть стала быстро наполняться водой; оказалось, что засорило льяло (канал), по которому вода стекала к средине фрегата, где помещались все помпы. Пришлось прорубить палубу в кают-компании, куда поставили все брантспойты и, кроме того, еще вычерпывали воду ведрами из затопленной броткамеры. Эта работа и перенесение тяжестей из кормы в носовую часть продолжались всю ночь. Офицеры, стараясь ободрять утомленную команду, [257] все время помогали ей. Под утро наконец удалось очистить засорившееся льяло, и сильно накопившаяся в броткамере вода стала убывать. У меня было все готово, чтобы моментально выпустить канаты, в случае если значительно увеличивающаяся течь подвергла бы фрегат опасности затонуть. Четвертого числа ветер почти стих, но буруны все еще бушевали с прежнею силою, и только к вечеру волнение несколько улеглось. Тогда адмирал приказал Пещурову выброситься на катере и доставить конец на берег. Катер немедленно был спущен и отвалил под управлением Пещурова. Работы на фрегате были приостановлены, и мы все с напряженным вниманием следили за катером, который легко мог быть опрокинут в бурунах. Немного не доходя до берега, катер приостановился и, держась на веслах, выждал гребня волны; когда она его подхватила, все загребли полной силой, и катер на хребте волны благополучно достиг берега. На несколько секунд, которые нам показались вечностью, все исчезло в белой пене. Когда волна отступила от берега, мы увидали наших молодцов, с помощью Японцев вытаскивающих катер на песок, что они успели сделать до следующей волны, которая унесла бы его обратно в море. «Слава Тебе Господи!» пробежало по нашим рядам, и мы все как по команде сняли шапки и перекрестились, а затем тихо побрели к своим работам.

Катер оказался сильно поврежденным от удара; но люди все были спасены, и явилась возможность сообщаться с берегом. (В 1868 году, во время крушения Александра Невского у Датских берегов, погибли в бурунах лейтенант Зарин, Икскюль и несколько матросов при исполнении этого самого маневра). На доставленный на берег конец навязали другой несколько потолще и подали сигнал выбирать. Таким образом был доставлен на берег надежный кабельтов, конец которого закрепили вокруг мачты фрегата, для того, чтобы начать по нем спасение людей. К большому коущу, надетому на этот кабельтов, пристопорили адмиральскую гичку, на которой думали начать переправу больных. Так как во время этих приготовлений стемнело, то адмирал не решился без опыта отправлять людей таким способом, и гичку отправили порожнюю, только с зазженным фонарем и с запиской, в которой были перечислены условные фонарные сигналы. Когда все было готово, и подали на берег сигнал выбирать конец, то гичка довольно быстро исчезла в темноте. Напрасно мы ждали условленного знака (два фонаря один над другим), чтобы притянуть гичку обратно. На берегу оказалось такое множество светящихся точек, движущихся взад и [258] вперед, по крутой покатости берега, что не было никакой возможности положиться на условный знак. В последствии оказалось, что Японцы с наступлением темноты не смеют выходить без фонаря, и потому берег был усеян огоньками. Пробовали несколько раз выбирать конец, но он туго натягивался и не подавался. Боясь оборвать его, мы решились обождать рассвета.

Продолжая выкачивать воду, мы в тоже время строили плот из кусков нашего киля и разного рангоута. В 4 часа утра я вышел на вахту (последнюю, которая была на нашем фрегате) и получил приказание поднять нижние реи для спуска гребных судов из ростер. Эта работа была окончена до рассвета, и тогда мы увидали, что, не смотря на ничтожное волнение, у берега все еще бушевал бурун. Наша гичка виднелась на берегу, но один бок ее был оторван. По спуске плота на воду стали усаживать на него часть команды; но при этом скоро убедились, что такой способ переправы слишком опасен, и людям было приказано пересесть на баркас, который по кабельтову потянулся к бурунам под начальством мичмана Зеленого. Баркас подошел к берегу на такое расстояние, что он при отходящей волне не касался дна, пристопорил нос и корму к кабельтову и приступил к высадке людей. Первым стал перебираться к берегу один хорошо плавающий унтер-офицер, который был оторван от кабельтова буруном. Его несколько раз волна проносила мимо баркаса, и его с трудом вытащили на баркас, когда силы его уже стали слабеть. После этого неудачного опыта Зеленый никому не позволял переправляться без конца, т. е. тоненькой веревки, один конец которой находился на берегу, а другой на баркасе, средина же затягивалась человеку петлей вокруг пояса; тогда он бросался в воду, и его вытаскивали на берег. Петлю тащили обратно на баркас и продолжали этот маневр до тех пор, пока все, кроме гребцов, не были высажены: тогда баркас возвращался на фрегат за новой сменой, и таким образом продолжал свою работу до самого вечера. Этим способом была перевезена вся команда (около 600 человек), и только у немногих отказались царапины на лице или на руках, полученные, вероятно, от какого-нибудь камешка при подводном путешествии в 25 саж. К счастию, дно было песчаное. Люди, оставшиеся на фрегате, продолжали качать воду и выносили на верхнюю палубу багаж нижних чинов и офицеров, в надежде, что волнение выбросит некоторые вещи на берег. Дабы не замедлить спасания людей, матросам разрешено было взять с собою только одни мелкие вещи. Каждый раз, что баркас возвращался за новой сменой, по [259] приказанию капитана вызывалось отделение, которое проверялось и затем отправлялось с офицером на баркас. Мне было поручено наблюдать в батарее, чтобы никто не полез на баркас через пушечные порта, и я должен сказать, что не было ни одной попытка спасаться вне очереди. После полудня, когда уже половина команды была на берегу, адмирал приказал отправить на катере трех трудно больных, священника с дарами, ревизора с казенным ящиком и старшего штурмана с хронометрами и с шканечным журналом. На берегу наша команда и толпа Японцев стояли на конце, привязанном к носу катера и, когда самая большая волна подошла к фрегату, адмирал, махнув платком, дал знак, чтоб бегом тащили катер к берегу. Все обошлось благополучно; только одного больного немного окатило водой, и от удара о берег упал и повредился один хронометр. Вечером, в шестом часу, на баркасе отправился капитан с последней сменою. Одновременно отвалил адмирал на катере; я был на руле. Оба, Путятин и Лесовский, покинули фрегат только когда на нем уже не было ни души. Сначала адмирал хотел, чтобы я в последний момент обрубил стопора расклепанных якорных канатов, но перед самым отправлением он отменил это приказание и оставил фрегат на якорях. С адмиральского катера был тоже подан конец на берег, и люди только ожидали знака, чтобы вытащить его. Фрегат закрывал своим корпусом подходящие волны, и потому сигнал был подан не так удачно, как в первый раз. Когда мы стали подходить к буруну, я заметил, что за нами шел огромный вал, но уже было поздно остановить людей бежавших что есть мочи. Катер уперся носом в песок, в то время, когда волна, подхватив корму, поставила его в почти вертикальное положение, и мы все повалились в воду. К счастию, люди, обвязанные концами, бросились нам на встречу и вытащили нас и катер прежде, чем отступающая от берега волна успела нас увлечь в море. Раньше переправившиеся смены между тем уже успели разложить костры и обсушить свое платье; некоторые даже устроили себе шалаши из ветвей. Под кустом у берега сидели три унтер-офицера и пили чай из медного чайничка, спасенного кем-то за пазухою. Один из них подошел ко мне и предложил мне чаю в крышке чайника и в бумажке сахар, превратившийся от морской воды в какой-то сдадкосоленый сироп. Наши офицеры, промокшие до костей и с утра ничего не евшие, поместились в полуразрушенном доме, который один уцелел от пожара, вспыхнувшего во время землетрясения. Тут, пока я утолял голод где-то добытым холодным рисом, ко мне [260] подошел мой вестовой и с сияющим лицом передал мне мой мундир и кивер с султаном. Хотя я в душе и жалел, что он мне не захватил несколько смен белья, но не мог не похвалить моего преданного слугу, который не подумал о спасения своих пожитков, а захватил с собою самые, по его мнению, драгоценные вещи своего барина. Мои товарищи рассказывали мне, что он совершать подводное путешествие с кивером при застегнутой чешуе на голове и с мундиром под мышкою. Ночью некоторые из нас, в том числе и я, не успев просушить платье, зябли так, что не могли заснуть. В половине ночи Японцы нам принесли несколько ваточных халатов с безобразно-широкими рукавами; но оказалось, что было слишком много охотников до них, и они в миг были расхвачены. Помню, с какою завистью я смотрел на Пушкина, который, обернув полы халата вокруг своего тела, засунул голову в один, а ноги в другой рукав, браня Японцев за глупое изобретение. Не смотря на то, что лежавший рядом со мной Ковалевский уступил мне половину своего уже высохшего пальто, я решительно не мог спать от холода и вышел погреться у костра. Тут я застал юнкера Корнилова, который, держа в руках одну из фрегатских уток, совал ее носом в огонь. Благодаря моему вмешательству, несчастная птица отделалась только несколькими счаленными перьями. Оказалось, что проголодавшийся мальчик, никогда не отличавшийся умственными способностями, не нашел лучшего средства для утоления голода.

Едва начало рассветать, как мы уже собрались на берегу и внимательно смотрели по тому направлению, где стояла Диана. Мы сомневались, что она могла еще держаться на воде при столь сильной течи, тем более, что уже в последние часы нашего пребывания на ней, прибыль воды все увеличивалась, так как пампы перестали действовать за недостатком людей. Но вот из темноты стал выступать корпус фрегата. Радость была общая. Когда совершенно рассвело, мы увидали, что фрегат погрузился почти до линии кубричных илюминаторов. Надо полагать, что палубы, действуя как плот, поддерживали судно своею плавучестью, так как оно по снятии артилерии было значительно облегчено. Кроме того фрегат вероятно поддерживался еще пустыми водяными систеряами, у которых крышки закрываются довольно плотно. Не смотря на совершенно гладкую поверхность моря и на заметное уменьшение буруна, попытка спустить наш катер не удалась, между тем как Японские плоскодонные лодки уже пробирались к фрегату. На этих шлюпочках мы в продолжении целого дня перевозили вещи с фрегата; так как [261] этих шлюпок нельзя было много загружать, да и число их было очень ограниченное, то дело подвигалось медленно. Наш баркас, на котором переночевали охотники, тоже совершил несколько рейсов по прежнему кабельтову, но не имея возможности приставать к берегу, приходилось людей и вещи передавать на концах через воду, как это делалось накануне. Я также побывал на фрегате, где нашел величайший беспорядок. На палубе были разбросаны разные вещи, тут же валялись разбитые банки и бутылки, и по всему было видно, что команда без всякого присмотра лазила всюду, куда еще можно было пробраться. На кубрике и следовательно и в кают- компании вода стояла выше пояса. Люди вытаскивали из нижней палубы мокрые вещи, связывали книги, белье и т. п., и отправляли узлы па берег, до достижения которого они, большею частью, подвергались еще раз купанию в бурунах. Я вернулся на берег на баркасе и потому также не избег ванны.

Вечером приехал какой-то важный чиновник (Тацновский называл его рентмейстером провинции Идзу), посланный к нам владетельным князем этой провинции. Он привез нам провизию, медные котлы для варки пищи и много других предметов, необходимых для первого устройства, и любезно предложил нам свои дальнейшие услуги. По просьбе адмирала он тотчас же послал приказ в соседние деревни, чтобы все рыбацкие лодки окрестностей собрались на следующее утро к фрегату. Действительно, благодаря этому распоряжению, 7-го Января у Миасимы сгрупировалось около 100 лодок разной величины. Погода была великолепная, море гладкое как зеркало, только у самого берега прибой еще не совсем улегся. При столь благоприятных обстоятельствах адмирал надеялся отбуксировать фрегат посредством Японских лодок через залив Суруга в бухту Ходу. В этой закрытой от всякого волнения бухте можно бы было еще спасти нашу милую Диану, если бы удалось поставить ее на мель, вылить из нее воду и заделать пробоины. Лодки выстроились в длинные ряды перед носом фрегата, буксиры были поданы, и чтобы не обременять фрегат тяжестью трех отданных якорей и необходимым для их поднятия большим числом людей, якорные канаты были выпущены с привязанными к ним надежными буйками. Для исполнения этой работы и для подачи буксиров А. Можайский и я были отправлены с командою на фрегат; тут же находились адмирал и капитан. Вскоре лодкам удалось заворотить фрегат, который медленно стал удаляться от берега. По приказанию адмирала все покинули фрегат, при чем Ефим Васильевич опять последним сошел с него. Большинство офицеров и почти вся команда были оставлены на берегу, а мы [262] разместились на двух лодках: в одной находились адмирал, капитан и несколько офицеров, в том числе и я; в другой Можайский и человек 25 наших матросов. До полудня все шло как нельзя лучше: мы с удовольствием замечали, что берег постепенно удаляется и всецело предавались надежде благополучно достигнуть Хеды, до которой нам оставалось от 15 до 20 миль. Адмирал еще раз пожелал побывать на фрегате; при этом мы забрали на лодку несколько забытых вещей, между прочим порядочное число палашей и пистолетов. Через полчаса Путятин приказал нам всем спуститься в лодку и сам последним сошел по трапу. В эту минуту мне так страстно захотелось еще раз побывать на Диане, что я решился просить у адмирала разрешения забрать фрегатский колокол. Ефим Васильевич нехотя склонился на мою просьбу, но приказал торопиться. Взяв с собою матроса, я полез наверх по трапу, и через несколько минут колокол был спущен в лодку. Пропустив матроса, я последовал за ним, и лодка тотчас же отвалила от борта, к которому нам уже не суждено было возвращаться. Таким образом мне посчастливилось последним побывать на дорогой нам Диане, которая вскоре на веки скрылась в океанской глубине. Едва мы успели отвалить от борта, как равномерное хихикание Японцев (они при гребле в такт вдыхают воздух и при этом издают какой-то странный звук) внезапно превратилось в отчаянный крик. В миг они обрубили буксиры и принялись на лодках ставить мачты и паруса. В первую минуту мы думали, что фрегат тонет; но, видя, что он не погружается в воду, мы стали требовать объяснений у переводчика, который из-за всеобщего шума и суматохи не мог добиться ответа от своих соотечественников. Адмирал наконец вышел из терпения и, думая, что переводчик его не понимает, повторял свои вопросы, перемешивая при этом Английские, Испанские и Голандские слова. Наконец флегматичный Тацновский понял, в чем дело, и объяснил нам, что белая туча, покрывшая вершину Фузи-яма, предвещает бурю. Не успел он еще произнести этих слове, как уже налетел шквал, который в короткое время развел такое волнение, что нельзя было и думать о возвращении к подветренному берегу, т. е. в Миасиму. Все лодки поспешили укрыться в бухте Иннора, лежащей в вершине залива Суруга. Мы последовали за ними, бросая нашу бедную Диану на произвол судьбы. Только через несколько часов весьма неприятного плавания на плоскодонной лодке мы достигли Инноры. Перед входом мы увидали издали не очень ясно, как бизан-мачта и грота-рея фрегата свалились, а затем Диана легла на бок и исчезла. Невыразимая грусть камнем легла нам всем на сердце; [263] в эту минуту нам казалось, что мы лишились дорогого, любимого нами существа. Связь между нами и нашим старым другом, вынесшим нас из многих бурь и ненастий, стала еще неразрывнее после землетрясения. Денно и нощно наши усилия сводились к тому, чтобы залечить его раны, изгладить все следы, нанесенные ему этой страшной катастрофой. Еще вчера мы трепетали над ним, а сегодня, когда спасение казалось так близко, наша надежда разом совершенно неожиданно рухнула. Находясь в чужой стране, до сих пор не принимавшей иностранцев, мы лишились всего, что нас связывало с родиной, и не имели возможности вернуться домой, так как в это время у нас разгоралась война с Англией и Францией.

Упавшая за борт бизан-мачта подтверждает, как мне кажется, мнение, что фрегат поддерживался на воде посредством плавучести палуб. Вероятно, палуба нижнего кубрика, на которой стояла бизан-мачта, не выдержала тяжести всего фрегата и приподнялась, при чем, конечно, свалилась бизан-мачта. (Степсы, грот и фок-мачты были утверждены на кильсоне, а грота-рея, вероятно, была сломана и оторвана падением бизан-мачты).

Городок Иннора с своею закрытою бухточкой и зелеными холмами во всякое другое время мог бы понравиться красивым местоположением, но в эту минуту нам было не до природы с ее красотами. Расположившись в Японском храме, мы молча поужинали и молча улеглись спать; но сон еще долго не смыкал наших глаз. Ночью к нам явился переводчик с объявлением, что только что прибывшее посольство из Иеддо желает представиться адмиралу. По изъявления согласия явились высокопоставленные чиновники и после обычных приседаний и приветствий объявили, что они присланы от тайкуна с поручением выразить нам соболезнование по случаю повреждений фрегата во время землетрясения и устроить нас в Хеде. Адмирал с благодарностью принял это предложение; но и здесь неожиданно возникло затруднение: когда Ефим Васильевич объявил Японцам, что он на следующее утро думает отправиться берегом в Миасиму, где осталась наша команда, друзья наши стали волноваться и требовать, чтобы адмирал и сопровождающие его лица отправились в Хеду не иначе, как морем, обещаясь доставить туда же команду из Миасимы и все спасенные с фрегата вещи. (Иннора лежит в вершине залива, почти на половине дороги, ведущей вдоль берега из Хеды в Миасиму). Адмирал, конечно, не соглашался, и переводчик ночью несколько раз приходил от имени послов, которые все-таки настаивали на своем, боясь гнева своего строгого начальства в случае, если они окажутся слишком податливыми в [264] своих сношениях с Европейцами. На другое утро мы все-таки выстроили нашу маленькую команду в 25 человек с обнаженными палашами и отправились в Миасиму. Послы, видя, что их протесты не действуют на нас, присоединились к нашему шествию, которое открывалось и замыкалось Японскими солдатами. Несмотря на некоторую воинственность внешней обстановки, наши отношения к Японцам были вполне мирные и впоследствии даже дружеские. В некоторых местах по дороге для нас были приготовлены угощения, состоявшие из апельсинов, чаю и сладостей. Только во время пути мы поняли, почему наши добрые вожатые так настойчиво требовали нашего переезда в Хеду морем: мы шли на значительном протяжении по дороге, ведущей из Иеддо в Миако; а Японцы в то время, как я уже говорил выше, ничего не боялись так как приближения иностранцев к большим городам. После 30 верстного перехода мы добрались до Миасимы еще до вечера. За два дня нашего отсутствия команда успела разобрать и просушить все спасенные с фрегата вещи. Я нашел порядочную часть моего белья и гардероба и вдруг стал таким богачем, что был в состоянии уделить немного товарищам менее счастливыми. Мокрые книги были разложены рядами для просушки, но я нашел только разрозненные листы разных изданий и особенно жалел о потере путешествия адмирала И. Ф. Крузенштерна, дорогого для меня подарка самого автора, с собственноручной надписью на заглавном листе. Офицерам за это время удалось устроить нечто в роде кают-компании: деятельные же Японцы не только привели в порядок наш полуразрушенный сарай, но еще почти окончили постройку казармы для нашей команды. Стены были сплетены из бамбука, и только соломенная крыша была еще не вполне окончена. Рано утром следующего дня наш неутомимый адмирал, устроив себе стол из старой двери, положенной на боченок, работал уже перед нашим домом над составлением чертежа маленького судна, которое он надеялся выстроить для отправления на родину известия о нашем крушении. Сейчас же распределив работы между Офицерами, он заставил одного заняться каким-то вычислением, а другого приискивать нужные справки в еще мокрых книгах. Этим не ограничивалась его деятельность: он успевал еще вести переговоры с Японскими чиновниками, которые всячески старались нам угождать. Если бы мы потерпели крушение на берегах цивилизованной Европы, нам едва бы оказали такое гостеприимство, каким мы пользовались в Японии. Пока мы были в силе, Японцы еще относились к нам с некоторой подозрительностью, но когда нас постигло несчастие, и мы очутились в полной зависимости от [265] них, они в нас видели только бедных людей, достойных сострадания и помощи. Правда, наши отношения иногда носили характер некоторой натянутости, но происходило это больше вследствие инструкции высших властей, которые следовали вкоренившемуся у них принципу - не доверять иностранцам. Бедные чиновники находились в весьма комичном положении: предписания высшего начальства были строгия и ясные, но им мешала приводить их в исполнение их врожденная вежливость. Они ужасно церемонились с нами, хотя и уверяли, что вопреки всем желаниям должны следовать приказанию, данному свыше. В минуту же решения всегда выходило иначе: мы бедные, беспомощные делали по нашему; а они, которые были полными хозяевами всего, чем мы пользовались, подчинялись нам, не решаясь прибегнуть к открытому сопротивлению. Конечно, это была не трусость; но объяснить это одним только состраданием также невозможно, хотя и оно здесь несомненно играло роль. Главная причина их уступчивости заключалась, вероятно, в инструкции не доводить дело до серьезной ссоры; но, я думаю, что они кроме того сознавали то превосходство, которое нам давало просвещение. Они видели, что, не смотря на нашу полную зависимость от адмирала, мы работали самостоятельно, что наша духовная и умственная жизнь была богаче, и, быть может, с неведомою силою влекло их к этому свету.

11-го Января было решено перевести всю команду берегом в Хеду, так как сильный бурун не позволял отправиться морем. Адмирал выступил пешком с половиною офицеров и команды. За ними опять потянулись военная команда, чиновники и множество носильщиков. Остальные, в том числе и я, выступили на другое утро под начальством нашего капитана. Опять в разных местах уже знакомой нам дороги были приготовления угощения. Вечером мы добрались до Инноры и переночевали в храме. Адмирал покинул Иннору еще утром, а мы на другой день раным-рано выступили в Хеду. Дорога тянулась вдоль гористого берега, и наша команда, не привыкшая к пешим переходам и не успевшая отдохнуть от утомления предыдущего дня, до нельзя растянулась. После полудня многие стали отставать. Нескончаемая черная лента, образуемая нашим шествием и извивающаяся по зеленым горам, представляла эфектную картину. Еще не доходя до Хеды, мы встретили адмирала, идущего нам на встречу. В Хеде большой храм со всеми его пристройками был очищен для помещения адмирала и офицеров. Наша кают-компания находилась в самом храме, где идолы были поставлены лицом к стене, вероятно, дабы они не смущались видом христиан в их святилище. Рядом с храмом было приготовлено для нашей [266] команды несколько домов, а напротив, по другой стороне улицы, еще строилась казарма для нее. Японские власти тут же объявили адмиралу, что их правительство считает нас своими гостями и потому надеется, что мы во все время нашего пребывания в Японии будем жить на его счет. Адмирал, конечно, не соглашался, и начались переговоры. На заявление адмирала, что мы желаем платить за наши потребности, наконец было получено согласие из Иеддо с условием, чтобы эти счеты велись со дня окончательного нашего водворения в Хеде, все же доставленное нам раньше Японский император просил принять как подарок. На это адмирал изъявил свое полное согласие и благодарность.

В Хеде адмирал Путятин горячо принялся за распределение занятий между офицерами при постройке маленькой шкуны. Эти занятия были прерваны сообщением Посьета из Симоды, что туда приприбыл военный пароход Северо-Американских Штатов. Кроме того он нас извещал о благополучном отбытии в Петропавловске Английского и Французского флотов, которые должны были удалиться в Сан-Франциско для починок. Вследствие этого донесения адмирал отправился 17-го Января пешком в Симоду с Пещуровым и Колокольцовым, но уже на следующий день около полудня Колокольцев возвратился в Хеду с приказанием отправить в Симоду вооруженный баркас и катер. Оказалось, что адмирал на половине дороги получил известие о прибытии в Симоду огромного Французского китобоя, которым он надеялся завладеть для возвращения на родину. Капитан тотчас поставил команду во фронт и вызвал охотников. Конечно, все без исключения с восторгом пожелали принять участие в этой экспедиции, и Степан Степанович Лесовский был принужден выбрать людей и офицеров по своему усмотрению. Он объявил, что сам едет на баркасе с Елкиным (старш. штурман. офицер) и Колокольцовым, а мне с Зеленым приказал следовать за ним на ватере. Наскоро мы вооружили 80 человек спасенным с фрегата оружием, т. е. штыками, топорами и палашами. Ружья и пистолеты остались вне употребления, так как патронов было спасено самое ничтожное количество, да и то подмоченные. О лихорадочной поспешностью были сделаны некоторые необходимые починки шлюпок, и около 4 часов пополудни мы вышли из Хеды. Сажая по два человека на весло и сменяя их каждые полчаса, мы гребли изо всех сил и быстро подвигались вдоль берега. Мы хорошо понимали, что успех нашего предприятия всецело зависел от неожиданности ночного нападения, и что хорошо вооруженному китобою с экипажем в 50 человек легко будет отбить нас, если нам [267] не удастся ударить на него врасплох до рассвета. На беду мы, зайдя по ошибке в темноте в другую бухту, потеряли слишком полчаса времени. Только около 5-ти часов утра мы достигли знакомой нам Симодской бухты и с напряженным вниманием стали всматриваться в мрак, чтобы отыскать Французского китобоя. Наши маленькие суда подвигались вперед без шуму. Уключины были обвернуты тряпками, для избежания стука весел, и шлюпки точно скользили по воде. Наконец показалось судно; мы уже собрались атаковать его с двух сторон, как вдруг к величайшему нашему разочарованию заметили, что это была Японская джонка. Но вот вдали зачернело еще что-то; когда мы приблизились к этой массе, часовой окликнул нас по английски: мы были у борта Американского военного парохода. Занимавшаяся в это время заря убедила нас, что в бухте нет никакого китобоя. Вскоре мы узнали на берегу, что он с вечера ушел в море. Кажется, Американцы, узнав случайно о нашем намерении, побоялись допустить в их присутствии нарушение нейтралитета Японского порта и посоветовали Французам удалиться. А мы уже мечтали, что будем плавать на «Napoleon III» (так называлось это прекрасное трехмачтовое судно) и благополучно достигнем родины, а может быть даже возмем еще несколько купцов.

Адмирала, Посьета и других офицеров мы застали в храме Гиоксензи, в деревне Какисани. Тут мы узнали из Американских газет о несчастном исходе Альминского сражения и об обложении Севастополя с южной стороны, а также подробности о Петропавловском нападении. Офицеры Американского парохода «Powhatan» приехали к нам на берег с приглашением на обед. Наш адмирал отказался, но капитан и все офицеры поехали в каких были костюмах. Один только Елкин, не говоривший на иностранных языках, остался на берегу. Мы что-то долго не садились за стол. Вдруг отворяется дверь каюты и входит наш Елкин в синем Американском виц-мундире. Наши любезные хозяева, заметив отсутствие Елкина, вообразили, что ему было совестно приехать в поношенном костюме и поспешили отвезти ему Американский фрак. Не владея Английским языком, несчастный не сумел отказаться, почти насильно был наряжен в чужой мундир и доставлен на пароход. Во время обеда его усердно занимал офицер, немного говоривший по французски. Елкин и по Французски знал всего несколько слов и потому молчал все время. Когда же он наконец понял, что его собеседник говорит о землетрясении и о нашем крушении, он патетично произнес: «Oui, occasion tres terrible». Это были единственные слова, сказанные им во время обеда. С тех [268] пор за ним так и осталось прозвище: «Occasion tres terrible». Его впрочем называли еще «L’article du club», так как он этими словами перевел однажды выражение «член клуба» на том основании, что в граматике «article» был назван членом.

Любезность Американцев не ограничилась одними приглашениями. Они снабдили нас всевозможными необходимыми вещами, и их капитан M-c. Cluney предложил нашему адмиралу перевезти всю нашу команду в Шангай; но Ефим Васильевич отказался, и мы воспользовались этим пароходом только для отправки нашей кореспонденции.

В Симоде Путятин добился окончательного заключения торгового трактата, который был подписан 26-го Января. Главным помощником адмирала в этом деле и редактором Голандского текста трактата был К. Н. Посьет. Окончив это дело, адмирал немедленно возвратился в Хеду, куда взял меня с собою. По прибытии мы нашли, что приготовления к постройке шкуны значительно подвинулись вперед, не смотря на то, что нам не только приходилось самим заготовлять весь материал, но еще делать инструменты для наших мастеровых. Наши молодцы сами сделали токарный станок, ковали разные инструменты, гнали смолу, спускали тросы из Японской пеньки, делали блоки и другие необходимые принадлежности вооружения. Конечно, встречались на каждом шагу серьозные затруднения; но энергия все превозмогала. К каждому мастерству был приставлен Офицер, а адмирал лично следил за всем. Японцы с своей стороны к каждой специальности приставили двух чиновников и нескольких мастеровых, которые, благодаря их сметливости и акуратности, вскоре сделались отличными помощниками. При наших многосторонних занятиях нам не было времени скучать. В свободные минуты мы предпринимали прогулки по живописным окрестностям города, не смотря на то, что Японские власти выстроили у всех выходов деревянные ворота и приставили к ним караул с строгим наказом не пускать нас за черту города. Мы не подчинялись этому приказанию и насильно отворяли ворота, или обходили их. Тогда часовым велели смотреть на наши прогулки «сквозь пальцы»; но и тут опять вышла комедия: при нашем приближении часовой спешил отворить вороты, а потом становился к нам спиной, делая вид, что он нас не замечает.

Более или менее сильные подземные удары повторялись довольно часто в Хеде. Ночью они нас тревожили особенно часто, и мы нередко бросались из храма в легчайших костюмах, так как стены ходили ходуном. При этом не обходилось без смешных [269] сцен. Елкин, страшно боявшийся землетрясения, зажмурив глаза, каждый вечер делал репитицию, как в темноте отыскать ручку дверей, чтобы скорее выскочить из комнаты. Обыкновенно на эти представления собиралось много зрителей, и мы хохотали до упаду над потешными телодвижениями толстого Елкина. Однажды ночью, проснувшись от подземного удара и заметив, что он уже прошел, я было решил, что не стоит вставать, как вдруг рядом с моей комнатой послышался страшный треск. Нам казалось, что храм рушится, и мы кинулись на двор. Прибежала прислуга с фонарями, и мы на наружной галерее, на сломанных оконных рамах, увидали отчаянно барахтавшегося Елкина. Оказалось, что доктор Кролевецкий, живший с ним в одной комнате, без всякой репетиции, успел отворить дверь и выбежать из комнаты раньше Елкина. Последний также ухватился за ручку и начал двигать ее в сторону (Японские двери не на петлях, как наши, а отодвигаются вдоль стены). Так как отворенная дверь не подавалась в сторону, Елкин вообразил, что стены уже покоробило, в испуге бросился на оконные рамы, оклеенные бумагой, и вместе с ними повалился на землю. Бедному Елкину после этой истории долгое время не давали проходу, причем он сам от души смеялся с другими.

В Марте в Симоду прибыла Американская комерческая шкуна «Caroline Foote» с разным товаром весьма сомнительного качества. Американцы накупили в Сан-Франциско разных бракованных вещей, надеясь сбыть их в Японии по хорошей цене. Из привезенных этим судном газет мы узнали о печальном исходе Инкерманского сражения. Адмирал нанял эту шкуну для доставления части нашей команды в Петропавловск. Американский товар был выгружен и сложен в отведенном для нас храме Гиоксензи в Какисаки, а шкуна перешла в Хеду, где мы нагрузили ее Японским рисом, спасенным с фрегата оружием и вообще всем, что могло быть полезным при обороне Петропавловска. 30-го Марта С. С. Лисовский с 8-ю офицерами и 150 чел. команды ушел на «Caroline Foote» в море. Не без зависти мы глядели вслед удаляющемуся судну, и с грустию думали: «когда же настанет и наш черед?»

Несколько дней спустя, меня разбудили ночью и потребовали к адмиралу, который поручил мне немедленно отправится в Симоду, чтобы нанять только что прибывший туда огромный Американский клипер. На мой вопрос на каких условиях я должен зафрахтовать судно, адмирал отвечал: «Постарайтесь, чтобы они были выгодны для нас». По приказанию адмирала я должен был отправиться на Японской лодке; но нужно было спешить, дабы Американец не ушел [270] в море до моего прибытия, а Японцы, насилу пробужденные от сна, не торопились приготовлением лодки и уговаривали меня ждать до утра. Время было дорого, и потому я, недолго думая, решился идти пешком. С бумажным фонарем в руке я уже давно шагал по горным тропинкам, а обстоятельные Японцы все еще советовались, дать ли мне лодку или нет. Дорога мне была знакома, и днем я наверное прошел бы совершенно благополучно; но в темноте, когда фонарь мне освещал путь только на два шага, мне было невозможно ориентироваться, и я скоро заметил, что иду по незнакомым мне местам. Наконец тропинка привела меня в деревню. Зайдя в первый попавшийся дом, я принялся будить его обитателей. Это были все женщины, которые, при виде человека в незнакомом им костюме, разбежались с криком. Тут же на меня напали какие-то собаки, от которых я с трудом отбился. Переждать рассвета в деревне мне не хотелось: я боялся, что упущу возможность скорее возратиться в Россию. Постучался я у другого дома; мне отворил дверь старик, и я с трудом объяснил ему на ломанном Японском языке, что ищу дорогу в Симоду. Старик знаками просил меня удалиться; но, видя, что я не ухожу, разбудил маленького мальчика и приказал ему вывести меня на дорогу. Полусонный ребенок привел меня к горе, лежащей за деревнею, указал на тропинку и поплелся во свояси. При каждом разветвлении дороги, я недоумевал, по какому направлению мне следует идти. Было так темно, что я не заметил, как тропинка, по которой я шел, привела меня к краю обрыва. К счастию, я при падении удержался за корень какого-то куста, но при этом выпустил из рук палку и фонарь. Нечего было делать: пришлось просидеть на краю пропасти около часа времени. Когда стало светать, я добрался до морского берега, где нанял рыбака, который меня доставил в своей лодке до Матчусаки. Отдохнув немного во время этого непродолжительного переезда, я по прибытии в Матчусаки немедленно отправился пешком поперек полуострова и достиг Симоды в 4-м часу пополудни. Я был в дороге 14 часов, из которых 12 часов шел усиленным шагом и прошел по гористой местности более 50 верст. Дорогою я обдумал, как бы мне поступить для лучшего исполнения поручения и решился уговорить Американского капитана перейти с клипером в Хеду, где адмирал лично условится с ним на счет нашего переезда. Капитан клипера «Young America», m-г Babcock сначала отговаривался неимением карты этой местности, но наконец склонился на мои доводы с условием, что я буду лоцманом. Забрав с берега наших матросов, оставленных [271] нами раньше в Симоде для уведомления о приходе судов, клипер снялся с якоря. К сожалению, ветер стал стихать, и мы только около полудня пришли в Хеду. Адмирал немедленно приступил к переговорам относительно найма клипера. Оказалось, что ловкий Янки уже давно смекнул, что тут можно заработать хорошие деньги: узнав в Шангае от офицеров парохода «Pawhatan», что мы потерпели крушение, он поторопился направиться в Симоду и по требовал от адмирала за доставку нас в Камчатку 50.000 доларов. Путятин предложил ему около 18 т. доларов. Американец, сбавляя по 5.000, дошел наконец до 30 т.; но адмирал оставался неколебим. Кончилось тем, что Янки уехал на свой клипер и ушел в море, а мы с удвоенной энергией принялись за достройку шкуны. Через 3 или 4 дня в море показалось судно; мы тотчас же узнали по двойным марселям знакомую нам «Young America» и решили, что должно быть капитан передумал и согласен вести нас в Камчатку за предложенную адмиралом цену. Немедленно Семенов был отправлен пешком в Симоду, чтобы вызвать оттуда Ковалевского и двух матросов, посланных туда по уходе Американского клипера. Babcock приехал к адмиралу и объявил, что он встретил в море Французский военный корвет «Constantin», который возвратился в Китай, когда узнал от Американцев, что нас уже более нет в Японии. Babcock теперь соглашался везти нас в Камчатку за 18 т. дол. потому что он вполне удостоверился, что ему нечего бояться встречи с союзниками. Адмирал поручил составить контракт, и началась поспешная переборка. Одни сдавали Японцам почти достроенную шкуну и ее принадлежности, другие распоряжались закупкою провизии и ее погрузкою на клипер. Когда все пункты контракта были написаны, Babcock стал требовать изменения некоторых параграфов. Пришлось переписать контракт, и едва эта работа была окончена, как неугомонный Американец потребовал новых изменений. Я не присутствовал при переговорах; но мне известно, что адмирал был крайне недоволен поведением Babcock’a. Наконец, вечером контракт был подписан. Мы надеялись сняться с якоря ночью и высадиться в Камчатке на западной стороне полуострова близ Большерецка, откуда предполагалось пробраться берегом в Петропавловск. Зная из газет, что Англия и Франция выслали целую армаду для вторичной атаки Петропавловска, мы боялись, что их крейсеры заберут нас дорогою. Команда клипера, состоявшая из разного сброда, из Негров, Китайцев, Немцев и проч., сообщила ездившим на клипер офицерам, что они в море действительно встретились с Французским корветом, но что их [272] капитан, после довольно долгого пребывания у Французов, направился вместе с корветом к Японским берегам. Это известие подтвердилось сообщением из Синоды, что туда прибыл «Constantin». Адмирал однако не придал этому обстоятельству важного значения и, надеясь уйти ночью и в темноте скрыться от преследования неприятеля, приказал, как можно скорее, перевести команду и все вещи на клипер. Приходилось оставить Ковалевского, Семенова и двух матрос в Японии, в случае, если они не успеют прибыть до вашего ухода. Но тут случилось новое приключение: команда клипера взбунтовалась и сбежала на берег.

Мы, конечно, отлично добрались бы до Камчатки с нашими матросами, но клиперу нужна была команда на обратное плавание. Пока Японские власти, по просьбе адмирала, предприняли поиски за сбежавшими, мы, не теряя времени, нагружали клипер, Тут случилось довольно забавное происшествие с одним Японским бонзою (духовное лицо), который пожелал отправиться с нами в Россию. Для изучения Японского языка Гошкевич свел знакомство с этим человеком, который посещал нас только ночью: по старинному закону, всякий Японец подвергался смертной казни за сношение, с иностранцами. Однажды ночью, после продолжительного отсутствия, бонза снова явился к Гошкевичу с просьбою спрятать его, как можно скорее, так как он был арестован за сношения с нами и бежал из-под караула. Недолго думая, бонзу нарядили в матроскую рубашку и сделали ему парик из смоленой пеньки, тщательно запрятав его от взоров его соотечественников. Японские чиновники очевидно подозревали нас в укрывательстве: они просили позволения подробно осмотреть наши помещения под предлогом, что они нуждаются и ремонте. Они шарили и заглядывали во все углы, а нашего бонзу, окруженного толпою матросов, переводили из одной комнаты в другую. Нам казалось, что Японцы, после этих тщательных поисков, уже забыли о своем пропавшем бонзе, и мы не сомневались, что его легко будет перевести на клипер вечером в толпе матрос; но эта уловка нам вторично не удалась. Когда часть нашей команды уже перебралась на клипер, прибежал унтер-офицер и доложил, что Японцы у освещенной фонарями пристани поставили караул, который подносит фонарь к лицу каждого матроса. Дело было плохо: очевидно, искали бонзу, а Японские глазенки и желтоватый цветя, лица выдал бы его, не смотря на парик и на матроскую рубашку. Пришлось уложить бедняжку в ящик, предназначенный для упаковки некоторых вещей [273] и таким образом отправить его на клипер. Тут только оказалось, что, поднимая ящик с лодки на судно, ошиблись концом, и бедный бонза пропутешествовал вверх ногами, как бы лежа в гробу. В этом же положении ящик был спущен в трюм, где и открылась ошибка. С наступлением ночи прибыли из Симоды Ковалевский, Семенов и матросы с известием, что Французский корвет ушел в море. Мы все ночевали на клипере, но отложил наше отправление до утра, потому что Японцы еще не успели переловить всех беглых Американских матросов. Утром, когда все было готово и мы уже собирались сниматься, Бебкок пришел к Ефиму Васильевичу с разорванным контрактом и объявил, что он с нами не пойдет; потому что не только его команда, которая вся была доставлена на судно, но и его помощники, отказывают ему в повиновении. Рассерженный этим бесцеремонным обращением, адмирал приказал всем тотчас же перебраться на берег и, не смотря на проливной дождь, мы к вечеру уже были опять в прежнем нашем помещении. Наш бонза на этот раз был спущен с клипера с большей предусмотрительностью, головою вверх. Янки еще раз приехал к адмиралу с предложением подписать новый контракт, так как он склонил своих подчиненных на это плавание посредством денежного вознаграждения; но Ефим Васильевич презрительно отвечал, что с ним он не желает иметь дела. Американец с руганью и бранью снялся с якоря, а наши надежды опять всецело обратились на нашу шкуну.

13-го Апреля «Хеда» была спущена. Это совершилось с некоторою торжественностью. Мы пригласили всех чиновников и некоторых жителей города, а после спуска угостили общим обедом Японских мастеровых и наших матросов, так дружно работавших вместе. Офицеры и чиновники завтракали у адмирала. В этот же день было приступлено к постановке мачта и к вооружению нашего судна, а 26 Апреля адмирал ушел на нем в Петропавловск. Его сопровождал его штаб: Посьета, артилерийский полковник Лосев, мичманы Пещуров и Колокольцов, штурманский Офицер Семенов, юнкеры Лазарев и Корнилов и около 50 человек матросов.

После ухода шкуны «Хеды» старшему офицеру лейтенанту Мусину-Пушкину было поручено начальство над всеми оставшимися в Японии. Правильные занятия прекратились; небольшое число спасенных книг были перечитаны по нескольку раз, и мы стали не только тосковать по родине, а еще скучать от безделья. Сблизиться с Японцами мешала строгость их законов; только и было одно спасение - прогулки. Катаясь на наших гребных судах, мы делали описи соседним бухточкам, что очень не нравилось [274] Японцам, особенно, если наши экскурсии приводили нас в пределы соседнего удельного князя, который немедленно доносил о нашем вторжении правительству, после чего чиновникам, специально к нам приставленным, приходилось отписываться. Обыкновенно их донесение гласило, что мы с разрешения губернатора Накамора Тамеа уходили в море посмотреть, не идут ли за нами Русские корабли и что сильный ветер заставил нас укрыться временно в такой-то бухте. С стариком Накамора и его помощником Уекава мы были в самых хороших отношениях. Обыкновенно при маленьких недоразумениях к нам являлся переводчик Тацновский с просьбою объяснить наши экскурсии в вышеупомянутом смысле, а не то его начальству будет трудно оправдаться. Вслед за ним приходил сам старик Накамора с целою свитою чиновников и, притворяясь очень огорченным, предлагал нам, Пушкину и мне, заранее условленные вопросы, на которые получал такие же ответы. Чиновники все время строчили, записывая всю эту неоднократно разыгрываемую комедию от первого до последнего слова. По окончании переговоров на благодушном лице старика появлялась улыбками он в радостном настроении отправлялся домой. Уезжая, адмирал подарил Накаморе секстан, и старик почти ежедневно приходил ко мне учиться, как с помощью этого инструмента определить широту места. Так как я не знал Японского языка, то мне приходилось делать все объяснения через переводчика, да еще по голандски, на языке мне совершенно неизвестном до нашего прибытия в Японию, когда я, по приказанию адмирала, стал учиться Голандскому языку.

Главное же затруднение состояло в том, что этот Тацновский был весьма мало развитой человек, ничего не смысливший в математике и передававший самые простые вещи совершенно превратным образом. Понятно, что наши уроки подвигались очень медленно при таких затруднениях. Старик, благодаря своему примерному прилежанию, выучился читать наши цифры и отыскивать в таблицах нужные данные. Он перед нашим уходом довольно хорошо определял широту по полуденной высоте солнца, и мы принялись было за определение долготы, но тут более сложные вычисления поставили нам совершенно неопреодолимые преграды. Умный Накамора отличался хорошими способностями к математике, но его в молодости как-то странно обучали этой науке. Так например, он знал наизусть квадраты всех чисел до ста и кубы всех чисел, если не ошибаюсь, до пятидесяти. Об астрономии он имел самые ограниченные понятия, но хороша понял мое толкование о положении земли относительно луны и солнца. Получив в Нагасаки годом раньше часы [275] от адмирала Путятина, он заметил, что летом Японский денной час значительно длиннее «Русского часа», какой показывали его часы, и наоборот зимою «Русский час» длиннее «Японского». Надо заметить, что Японцы делят время от восхода до захода солнца на 6 ч. и потому, конечно, летняя единица их времени длиннее зимней.

В половине Мая Американская шкуна «Caroline Foote» возвратилась из Камчатки с письмами от наших товарищей и с известием, что вследствие Высочайшего повеления Петропавловск был оставлен нашими судами, которые, забрав пушки и весь казенный груз, отправились в Амур. В Петропавловске наши товарищи застали только один комерческий бриг, зафрахтованный агентом нашего правительства в Сан-Франциско, откуда он вез для наших судов порох, снаряды и провиант. Лесовский и его спутники перебрались на это судно и последовали за нашею эскадрою в Амур. В письмах своих наши товарищи много рассказывали о славном Петропавловском деле и о геройской смерти князи Максутова, которому ядром оторвало руку. Эти послания были читаны и перечитаны много раз; они составляли эпоху в нашей однообразной жизни. Общее радостное настроение однако вскоре было омрачено решительным отказом Американца перевести нас к устью Амура. По договору, заключенному раньше с адмиралом, капитан «Caroline Foote» обязался в три рейса доставить всю команду в Петропавловск; теперь же он на отрез отказался от этого обязательства, поторопился забрать свой непроданный товар и отплыл в С.-Франциско. Мы все приуныли и с грустью, следуя известной пословице, «ждали у моря погоды». Вскоре по уходе Американцев Японцы сообщили нам, что мимо восточной стороны Нипона прошла к Северу эскадра из 17 больших военных судов. Очевидно, это были наши неприятели.

25-го Июня, в день рождения Государя Императора Николая Павловича, мы готовились торжественно отслужить молебен. Команда и офицеры постарались одеться почище, как можно более по праздничному. Стали уже собираться к службе, когда прибыл нарочный из Симоды с радостным известием, что туда пришел Германский купеческий бриг, капитан которого прислал нам несколько листов Английских газет. С жадностью мы набросились на них. Не успел я еще развернуть лист, как все разом обратились ко мне, так как я знал по-английски. Со всех сторон послышались возгласы: «Что Севастополь?» «Все ли благополучно в Балтийском море?» «Да читай же скорее!» а у меня глаза наполнились слезами, и я не был в состоянии отвечать, потому что первые слова попавшиеся мне гласили: «Новый молодой Русский император». Надеясь, что [276] это газетная утка, я не решился сообщить это известие товарищам. К сожалению, я вскоре заметил, что всюду повторялись теже слова и что газета была переполнена предположениями Англичан о новых порядках в России при молодом Государе. В это время на дворе начали служить молебен, и мы поспешили на молитву, все еще не веря в возможность этого страшного горя. По окончании службы, мы опять принялись за газеты, и тут я нашел церемониал похорон Николая Павловича, перепечатанный мелким шрифтом из какой-то Немецкой газеты. Кажется, нельзя было более сомневаться, что Россия понесла тяжелую утрату в этот и без того грустный год.

Через час после молебна команда была снова собрана, и Пушкин, как старший между нами, дрожащим голосом сообщил людям о смерти дорогого Государя. Матросы плакали как дети. В тот же день Пушкин и я отправились в Синоду, где вступили в переговоры с кап. Тауло (Thaulow) относительно найма брига для перевозки команды в Россию. Бриг был зафрахтован за 10 т. дол., и мы тотчас же приступили к работам: пришлось выгрузить остаток товара и в трюме настлать временную палубу для помещения нашей команды. Японцы с обычной своей готовностью доставили нам бочки для пресной воды и для провизии. По выгрузке брига, мы перешли с ним в Ходу, где приготовления были окончены в несколько дней. Бриг «Greta» первоначально был снаряжен Германским купцом в Гонконге для доставки провианта Американским китобоям. Продав большую часть этого груза в Хакодате, бриг зашел в Синоду, чтобы сбыть остальной. Капитан Таудо рассказал нам, что он видел в Хакодате большую Англо-Французскую эскадру, направляющуюся в Татарский пролив для уничтожения Русских крепостей, якобы существующих на устье Амура. Это подтвердилось извещением Японских властей, которые дали нам знать, что Англо- Французский флот оставил Хакодате вследствие донесения о стоянке Русских судов в заливе Де-Кастри, немного южнее устья Амура. Конечно, нам при таких обстоятельствах нечего было помышлять о достижении устья Амура с Юга. Тауло охотно согласился на изменение нашего маршрута., когда мы ему сообщили, что решились отправиться в Охотское море, в Аян.

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний старого моряка // Русский архив, № 6. 1892