ШИЛЛИНГ Н. Г.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ СТАРОГО МОРЯКА

Амур.

(Воспоминания барона Н. Г. Шиллинга)

В 1854 году я служил в чине лейтенанта на парусном фрегате «Диана» под начальством С. С. Лесовского.

Узнав в Мае месяце на Сандвичевых островах о начала военных действий Англичан и Французов против России, мы поспешили в залив Де-Кастри, где надеялись соединиться с фрегатом «Паллада». Переход был довольно медлен и скучен, особенно когда, с приближением к Японским берегам, нас встретили густые непроницаемые туманы, которые сопровождали нас во все время плавания по Татарскому заливу. По счислению, мы уже находились у самого входа в залив Де-Кастри; курс вел прямо в берег, и постоянно уменьшающаяся глубина доказывала, что мы были недалеко от него; но, закрытый густым туманом, он не показывался, и становилось опасно к нему приближаться. Все Офицеры и большая часть команды, с нетерпением ожидавшие окончания долгого и однообразного перехода, разместились на баке и по бортам, напрягая зрение, чтобы отыскать желанный берег. Часто туманные облака рисовали перед усталыми глазами нечто в роде вершины горы; но скоро нетерпеливое общество сознавало, что это был лишь обман воображения. К великому огорчению всех, вдруг раздалась команда: «По местам к повороту», и надежда после долгого, пятидесяти-шести-дневного перехода, наконец, отдохнуть на якоре пропала. Все бросились исполнять приказание капитана. В этот момент туман показался в одном месте несколько темнее; рулевому скомандовали: «одерживай», т. е. правь по прежнему курсу и, в самом деле, из темной точки тумана стала понемногу, яснее и яснее, выступать высокая, совершенно плоская гора. Это был, как потом оказалось, мыс Клостеркамп, и мы удивительно удачно попали как раз к самому входу в залив Де-Кастри; при самой ясной погоде наш курс не мог быть лучше рассчитан. Проходя между входными мысами, мы разом прорезали туман, перешли в теплый и ясный [127] воздух, и перед нами открылся обширный залив с раскинутыми в нем островами. Подобное явление густого тумана было часто замечено мною и впоследствии в Татарском проливе: чрезвычайно густой туман простирается только до окраин берега, а во внутренних бухтах воздух совершенно чист, причем переход так резок, что туман буквально стоит как стена.

Не видя в заливе фрегата «Паллады», наш капитан захотел убедиться, не находится ли фрегат за одним из островов и приказал выпалить из пушки. Этот маневр был повторен еще раз, и вскоре мы услышали в ответ два весьма слабых выстрела. За островом на минуту показалась шлюпка, которая тотчас же исчезла, как бы прячась за ним. Когда мы уже становились на якорь, эта шлюпка решительно направилась к нам. На руле был линейный казак в папахе и в полном вооружении, с ружьем через плечо, словом он был одет так, что мог бы явиться прямо в Михайловском манеж на развод. Как мы были рады встретиться с нашими солдатами после восьмимесячной отлучки из России! Но еще того больше обрадовалась им наша команда. Когда молодец-казак влез на палубу и сталь громко рапортовать первому попавшемуся офицеру: «Ваше высокопревосходительство, по вверенному мне Александровскому посту все обстоит благополучно, нового ничего нет», между нашими матросами раздались голоса: «Слышь, по-русски говорит». Это удивление доказывало, до какой степени наши люди свыклись в чужих портах даже не искать человека, знающего по-русски.

Казак сообщили нам, что он урядник Нерчинского конного полка, только несколько дней до нас прибыль со своей командой из шести человек в залив Де-Кастри и привели сюда первых лошадей, которые до тех пор здесь не были известны. От него мы узнали, что фрегат «Паллада» был в Де-Кастри и ушел в устье Амура. Этот же казак рассказал нам, что генерал-губернатор Николай Николаевич Муравьев (впоследствии граф Амурский), узнав о войне, спустили по Амуру на барках один линейный батальон, сотню казаков и одну батарею горной артилерии с провиантом и всеми необходимыми. По прибытии в Кизи, нашего урядника с маленькой командой отправили лесом в Де-Кастри с приказанием уведомлять начальство на Амуре о прибытии каких-либо судов, через поставленный между этими двумя пунктами казачий пикет. В Де-Кастри наши казаки нашли несколько человек Камчатских пеших казаков и одного подрядчика Российско-Американской компании. Эти люди были тут оставлены осенью предыдущего года по [128] распоряжению морского начальства и перезимовали благополучно; они гребли очень исправно на подошедшей к нам шлюпка и были одеты в красные Фланелевый матросские рубашки.

«Я», говорил урядник, «в Нерчинске никогда не слыхал, что существует морской флот, а вдруг привелось плыть по рекам, да начальство приказало дать знать еще о кораблях. Как мы услышали ваши выстрелы, мне подрядчик компанейский, человек бывалый (он и на морском флоте плавал) говорить: "В морском флоте такой порядок, что надобно на каждый выстрел отвечать, на то и фрегат Паллада пушку оставил" (однофунтовый фалконет). А потом подрядчик посоветовал ехать опросить корабль, какой нации и зачем-де пришел; да тут он мне и объяснил: как будет белый флаг с синим крестом, то смело поезжай, а как флаг красный, так значить Английский; ну, тогда скрывайся за островом. Я на всякий случай ружье захватил и поехал опросить. Уж такие порядки на морском флоте, завсегда надо ехать».

Капитан приказал казакам дать по чарке водки. Урядник зачерпнул и, обратившись к офицерам, произнес: «Мы весьма довольны и благодарим покорно. За здравие Государя Императора Николая Павловича и с благополучным вашим приходом».

Нам эти люди очень понравились, и нас удивило, что как Нерчинские, так и Камчатские казаки чисто говорили по-русски; только изредко слышались местные выражения.

В этот же вечер я успел еще побывать на берегу, где мы, после долгого пребывания в тропиках, рады были встретить нашу северную природу. Мы погуляли по лесу, в котором преобладали лиственница и ель. Вокруг поста, состоящего из трех весьма маленьких домиков, лес был вырублен, и образовалась небольшая поляна, на которой еще торчали пни; здесь, по берегу речки, казаки косили высокую траву и готовили на зиму корм для своих лошадей. На другой стороне речки была Гиляцкая деревня, от которой ветер приносил сильный запах рыбы, сушившейся на жердях. Уже смеркалось, и потому мы поспешили возвратиться на фрегат, отлагая до другого дня более подробный осмотр берега и Гиляцкой деревни.

На следующее утро однако меня потребовали к капитану, и он дал мне поручение пробраться с одним казаком через леса к Амуру, по реке достигнуть ее устья и доставить рапорт о нашем прибытии адмиралу Путятину, имевшему свой флаг на фрегате Паллада, который, по сведениям, полученным от [129] казаков, пошел в устье Амура. Меня крайне обрадовало это поручение, и я с нетерпением ожидал минуты отправления. Оно было отложено на несколько часов, так как капитан еще писал свое донесение. Наконец, около полудня я получил все бумаги и высадился на берег, где меня уже ждал казак с двумя оседланными лошадьми.

Навязав за седлом маленькую сумку со сменою белья и другим сюртуком, я весело тронулся в путь по узкой тропинке, которая очень скоро привела нас в густой лес. По уверению моего спутника, что «тут очень спокойно » и что до города Кизи, где есть лавка и «все можно достать», недалеко, я решил возвратить на фрегат взятый с собою казенный кремневый пистолет, который меня обременял, и только оставил в кармане сверток с бутербротами. В продолжение четверти часа я ехал в довольно веселом расположении духа; по мере удалении от берега лес становился гуще, почва болотистее, и тропинка была еле заметна. Мой казак слез с лошади, отыскивая путь по зарубкам на деревьях; я последовали его примеру и, действительно, верхом ехать было невозможно, потому что лошадь с трудом пробиралась между деревьями, и я рисковали сломать себе колена: сучья били в глаза, и лошадь поминутно проваливалась в болотистой почве, покрытой мхом; сверх того, встречавшиеся на каждом шагу упавшие деревья составляли даже для пешехода значительный затруднения, а лошадь, и без седока, с трудом перелезала через эти натуральный барикады, которые не всегда можно было обходить. Я охотно хожу пешком и потому довольно бодро шел за моим проводником, иногда с трудом вытаскивая ноги из мягкого мха. В четвертом часу я почувствовал утомление, а потому присел на свалившееся дерево и принялся за бутерброды, поделившись ими с моим казаком, который все уверяли меня, что мы близко от казачьего пикета. Впрочем, проводник мой сознался, что он шел этими путем только один раз, следуя из Кизи в Де-Кастри. Зарубки на деревьях доказывали нам, что мы шли настоящей дорогой, и потому, отдохнув немного и набравшись сил, мы отправились дальше. Шли час, другой; пошел дождь, солнце заметно понижалось, а нас все еще окружал густой лес, и ни озера, ни казачьего пикета не было видно. Казак на мои вопросы отвечали только: «Кажись, как туда шли, было гораздо ближе».

Наконец смерклось, я стал сильно беспокоиться; я устал, промок, не был в состоянии рассмотреть зарубки на деревьях и шел на удачу, сохраняя приблизительно прежнее направление. Казак мой тоже приуныл. Опасаясь потерять в темноте нить зарубок, мы решили дождаться в лесу рассвета и податься вперед только для [130] отыскания менее болотистого места где провести ночь, как вдруг совершенно неожиданно мы очутились на берегу обширного озера. Несказанно обрадовавшись этому, мы нисколько успокоились и присели отдохнуть. На опушке леса было немного светлее, но не надолго: дождь пошел сильнее, и темнота увеличилась. Проводник уверял, что пикет расположен на самом берегу озера, как раз в том месте, где дорога сворачивает в лес, и мы должны были решить, повернуть ли налево или направо вдоль берега, чтобы попасть к пикету. Я посоветовал ехать налево, так как знал, что озеро собственно только рукав или заводь Амура, к которому мы приближались, идя по этому направлению. Порядком утомившись и видя, что теперь у берега миновала грозившая мне в лесу опасность сломать себе ноги о деревья, я сел на лошадь, которую до сих пор вел в поводу. Грунт и здесь был мягок, высокая трава росла до самого берега, и беспрестанно попадались ямы; в одну из них свалилась моя уставшая лошадь, и я порядком ушиб руку. Казак шел пешком; я было попытался последовать его примеру, но решительно не мог стоять на ногах и вскоре опять сел на лошадь; тогда он, шагая впереди, кричал мне, куда держать. Сколько времени мы шли такими образом, я не знаю. Напрасно я подносил часы к самым глазам: за темнотою я никак не мог рассмотреть стрелок; наконец, я потерял всякую надежду найти пикет и только ожидал с нетерпением рассвета. Вдруг в ночной тиши раздалось ржание лошади, но оно послышалось за нами; и действительно, мы в темноте прошли мимо шалаша казаков, который находился всего в нескольких шагах от берега озера. Мы стали звать казаков, и казаки, скоро проснувшись, провели нас в шалаш, где тотчас развели на земле огонь. Я прилег на лавке, устроенной из тонких жердей у самого костра и смотрел, как казаки - их было трое - стали варить в чугунном котелке кирпичный чай с примесью толченых черных сухарей и с кусочком масла. Промокши и проголодавшись, я решился попробовать эту бурду, которая на вкус оказалась менее противной, чем на вид. Я мог заснуть только в третьем часу утра, когда угомонились казаки, гревшиеся у огня и радушно угощавшие своего товарища.

Когда я проснулся, уже совсем рассвело, и мне доложили, что новый проводник с другими лошадьми готов. Тотчас же собравшись в путь, я увидал, что седла и мои вещи лежат на маленькой лодке, а позади нее привязаны две лошади. Пришлось переехать на другую сторону озера, которое в этом месте сузилось до ширины нескольких сот сажен; казаки гребли, а лошади плыли вслед за [131] лодкой, так что мы совершенно благополучно достигли другого берега. Оседлав лошадей, я поехал уже с новым проводником опять вдоль самого берега озера, направляясь все к Западу. Погода стояла хорошая, и потому мы ехали скорее вчерашнего, хотя местами топкая почва и переправа через довольно глубокие речки значительно замедляли наш путь. Наконец, в четвертом часу, мы выехали к одному из рукавов Амура, где было раскинуто нисколько домиков, и проводник сказал, что мы добрались до города Кизи. Две роты линейного баталиона и казачья сотня расположились тут лагерем, перед которыми блестели привезенные с верховьев Амура пушки. Мне указали домик начальника Мариинского поста, мичмана Разградского, который принял меня самым радушным образом и угостил отличным обедом, приготовленным всецело из рыбы. Во время обеда собрались почти все офицеры линейного баталиона, одетые в серые солдатские шинели, введенные во время Крымской войны во всей армии. Меня очень интересовали рассказы офицеров про встреченные ими затруднения при плавании по Амуру, совершенно до того времени неизвестной реке. Разградский рассказал о посольстве, которое Манжуры, встревоженные тем, что Русские в большом числе на множестве барок спустились по реке, присылали спросить о причинах такого никогда небывалого явления? Разградский приглашал их ехать до Николаевска увидеться с генерал-губернатором, но они боялись идти дальше и настоятельно требовали ответа. Тогда Разградский спросил их, не слыхали ли они, что Англичане несколько лет тому назад воевали с Китайцами и, получив утвердительный ответ, прибавил, что теперь Англичане твердо решили завоевать Китай, но отбитые от Кантона они переменили план военных действий и готовятся вторгнуться в Китай с Севера через Русские владения. Вот почему в настоящее время Русское правительство, узнав об этом намерении, поспешило занять устье Амура. Хитрые Манжуры, повидимому, остались совершенно довольны этим ответом и высказали убеждение, что их правительство, конечно, будет очень благодарно Русскими за такое распоряжение и, вероятно, не откажет выслать на помощь необходимое войско.

Разградский уговаривал меня ночевать у него и насилу согласился дать мне лодку в тот же вечер. В единственной лавке, устроенной в Кизи Российско-американской компанией, уже давно все было распродано, и потому Разградский дал мне на дорогу медный чайничек, немного чаю и сахару - весь его запас, которым он пользовался в последнее время лишь по праздникам. Я принял все это только потому, что Разградский с некоторыми офицерами [132] линейного баталиона собирался ехать в Де-Кастри для посещения нашего фрегата, и я мог вручить ему записку, в которой просил нашего содержателя кают-компании снабдить его чаем, сахаром и всем необходимым.

В семь часов меня проводили до реки, где уже ждала Гиляцкая лодка с четырьмя гребцами. На средине ее на соломенном коврике было приготовлено для меня место. Простившись со всеми, я отправился в дальнейший путь и рассчитывал более на течение реки, чем на короткие Гиляцкие весла. Мне предстояло проплыть расстояние около трех сот верст на этой плоскодонной лодке, сколоченной из трех досок. Экипаж мой был очень разнообразен, как по наружности, так и по происхождению: один гребец, человек высокого роста с русыми волосами, одетый в солдатскую шинель, служил в линейном батальоне и был уроженец Вятской губернии; другой, довольно смуглый и очень расторопный казак в матросской рубашке, уроженец Камчатки; третий, болтливый и трусливый, был Тунгуз; а четвертый, спокойный и молчаливый, принадлежал к племени Гольдов. Последних двух мичман Разградский дал мне в качестве переводчиков: Тунгуз, говоривший по русски, на своем языке мог изъясняться с Гольдом, который, в свою очередь, знал все наречия Приамурского края. Путь наш шел по рукаву Амура; из-за множества плоских островов виднелись в синей дали горы, который, как говорил казак, составляют противуположный берег реки. В этот вечер мы ушли недалеко и, когда стемнело, остановились на ночлег около селения Паули; эта была первая Гиляцкая деревня, которую я видел вблизи, и потому я осмотрел ее с большим интересом. Дома довольно тесны, и перед каждым значительное пространство служило для сушки рыбы на воздухе; для этого на высоте человеческого роста были устроены с небольшими промежутками горизонтальные шесты и к ним привешана рыба; для предохранения ее от птиц все пространство было покрыто сетями, а внизу к вертикальным шестам привязывались большие некрасивые собаки. В домах воздух невыносим, так как даже тут к потолку была подвешена рыба, единственная пища Гиляков. Посреди дома помещался очаг, а на одной стороне стены были разбавлены уродливые маленькие идолы. Одежда Гиляков покроем напоминает Китайскую, она делается преимущественно из тюленьих и собачьих шкур, шерстью наружу; одежда, сшитая из рыбьей шкуры, в особенности из шкуры лососок, очень красива, пока она новая, что встречается редко, так как народ этот не имеет ни малейшего понятая о чистоплотности. Мужчины и женщины одеты совершенно одинаково; [133] их длинные волосы иногда распущены и в большом беспорядке, но чаще заплетены в длинный косы, которые, повидимому, весьма редко приводятся в порядок. Шляпы из березовой коры в форме плоского конуса, на вершине которого находятся украшения из того же материала. В ушах мужчины и женщины носят большие медные кольца до двух дюймов в диаметре, иногда на эти кольца вздеты стеклянные бусы; женщины кроме того продевают большие кольца через нос. Посреди деревни в маленьком срубе мне показали медведя, необходимую принадлежность каждого Гиляцкого селения; его, как и собак, кормят исключительно рыбой. Гиляки почитают медведя божеством, приносят ему лучшую рыбу и зимою устраивают в честь его праздник, на который съезжаются из соседних деревень. Праздник состоит в следующем: медведя привязывают к дереву, водят вокруг костра и при пляске и песнях пускают в него стрелы, пока животное не падет их жертвой, и тогда съедают его. Подобный праздник бывает только в том случае, если пойман молодой медведь, который должен заменить прежнего, так как селение не может обойтись без медведя. Торговля у Гиляков велась в то время только меновая, а монеты служили украшением одежды; и потому, желая получить рыбы, я за нее должен был дать несколько листьев табаку, которым снабдил меня в Кизи Разградский.

Мои гребцы успели уже на берегу реки возле лодки развести костер, а я, напившись чаю и сварив себе в том же чайнике уху, расположился отдохнуть на земле перед огнем. Гиляки обступили нас и так назойливо просили подарить им пуговиц, табаку и других мелочей, что я неоднократно делал им знаки удалиться, боясь, чтобы этой дикой толпе не вздумалось нас ограбить. Спутники мои скоро заснули, а я почти всю ночь просидел у огня и только под утро, разбудив казака, приказал ему покараулить до рассвета. Напившись чаю, мы собрались в путь. Гиляки до самого нашего отправления не оставляли нас; их дикий говор и смех действовали на меня неприятно и не вселяли к ним доверия; потому я решил больше не ночевать близ селений, выбирая себе ночлеги вдали от деревень в лесу, что крайне не нравилось моим гребцам.

До Николаевска я был в дороге слишком трое суток и кроме ночлегов останавливался только на короткое время. Мы поднимались с рассветом, пили чай и гребли почти без остановки до одиннадцатого часа, затем приставали на час времени для обеда, около пяти часов еще раз приставали к берегу пить чай, а на ночлег останавливались поздно, когда уже совершенно темнело. [134]

На всем виденном мною пространстве берега Амура покрыты густым лесом, состоящим преимущественно из ели и лиственицы: я не видал ни одной сосны, и береза попадалась мало; но должно быть это дерево встречается часто в этих лесах, потому что вся утварь Гиляков, их головной убор и множество мелких вещей сделаны из березовой коры; из нее же Гиляки очень искусно приготовляют ковры, которыми они закрываются во время сильного дождя. Я осматривал такой ковер; по своей величине он очевидно не мог быть из одного куска, но составлен так искусно, что, не смотря на все старания, я не нашел места, где кора была связана или склеена. Она необыкновенно гибка и не ломается так легко, как кора нашей березы; на знаю, зависит ли это от хорошей выделки ее или от породы дерева. Кроме обыкновенных плоскодонных Гиляцких лодок я встречал еще маленькие, на подобие байдарок, обшитые березовой корой и буксируемые против течения собаками, идущими в бичеве вдоль берега.

Амур покрыть множеством иногда довольно больших островов, но все они низменны. На них прекрасные луга, кустарники разных пород ивы, а также красная смородина и лесная малина. Мне попадались на берегу шалашики и перед ними повешанные на шестах коробочки из бересты с ягодами и кусками рыбы, на концах торчали медвежьи черепа и возле иногда лежала разбитая лодка. Мои спутники полагали, что на этих местах похоронены утопленники; но, кажется, хоронить мертвых не в обычае у Гиляков: они выставляют их в лесу в выдолбленных ящиках.

Второй ночлег я избрал в лесу и был встревожен сильным треском. Проводники мои подняли страшный крик, чтобы испугать зверя, и упрекали меня в том, что я не хотел остановиться близ селения. Когда все утихло, нас снова испугал необыкновенный плеск воды, и мы уже думали, что медведь залез в реку, но как оказалось, этот шум производили рыбы, выскакивавшая во множестве из воды.

Вообще Амур изобилует прекрасной рыбой: за несколько листьев табаку нам охотно давали хороших лососок или стерлядей, и мы беспрестанно видели на поверхности воды большое количество рыбы. Не раз я забавлялся, наблюдая, как целая стая довольно крупной рыбы бежала от белуги, которую мы встречали даже далеко от устья. Ее как снег белая кожа заметна издали; иногда это животное показывалось так близко, что я ясно мог рассмотреть его продолговатую голову, соединенную необыкновенно тонкой шеей с неуклюжим туловищем, длиною более сажени. [135] После второй ночи мы выехали утром очень рано и не успели еще далеко отплыть от места нашего ночлега, как я заметил на середине реки паровую шлюпку. Эта встреча в такой дикой местности, где мы еще не видали даже порядочной лодки, очень удивила меня. Я стал держать на перерез курсу пароходика, на котором, увидав нас, подняли Русский военный флаг. Пристав к катеру, я нашел на нем капитан-лейтенанта Бачманова, который, узнав, что я с Дианы и послан к адмиралу Путятину на Палладу, стал меня уговаривать вернуться с ним в Кизи. Он старался убедить меня, говоря, что я не сделал еще и половины пути до Николаевска, и что оттуда нет никаких средств добраться до Паллады. На Гиляцкой лодке, по его словам, нельзя ехать к устью Амура, где ходит большое волнение, а в Николаевске, как ему было известно, все шлюпки были в расходе. При этом Бачманов показал мне карандашом написанную записку, в которой генерал-губернатор приказывал ему по прибытии в Кизи немедленно отправиться в Де-Кастри и, если он не застанет там Дианы, оставить командиру приказание немедленно по приходе послать офицера на катере на Палладу с донесением о прибытии. Бачманов представлял мне ясно, что я избранным мною путем никогда не доберусь до адмирала, и что из Николаевска назад против течения мне придется на Гиляцкой лодке ехать дней десять. Все эти сведения меня смутили, я стал колебаться и почти согласился возвратиться с Бачмановым; но, обдумав хорошенько, решил сделать по своему. Мне представилось, в каком глупом я буду положении, когда явлюсь на фрегат после многодневного отсутствия - с известием, что мне показалось неудобным продолжать путь. Бачманов видимо обиделся тем, что я, не зная местных условий, не доверял ему, хорошо знакомому с краем; он доказывал мне, что я совершенно напрасно подвергаю себя разным опасностям, потому что посланный на катере офицер прибудет на Палладу гораздо раньше меня; он даже пригрозил мне неудовольствием генерал-губернатора, но я настоял на своем, и мы расстались довольно холодно.

Еще в тот же день я почти пожалел, что не послушался совета Бачманова. Ветер стал свежеть; держась за островами, я по возможности скрывался от волнения, но после полудня пришлось перебраться к другому берегу, хотя гребцы мои, в том числе и Камчадал, самый расторопный из всех, уговаривали переждать у острова. Это могло нас слишком задержать; я же теперь еще больше торопился, боясь, что посланный с фрегата на катере офицер прибудет раньше меня на Палладу. Волнение шло против течения и было довольно круто. [136] Я сам правил рулем или, лучше сказать, веслом, исполнявшим должность руля и старался встречать волнение носом лодки. Нижняя доска, образующая дно у Гиляцкой лодки, всегда выдается гораздо дальше вперед чем боковые доски, прикрепленные ко дну лишь слабыми деревянными гвоздями. Этот удлиненный конец нашей лодки забирал множество воды, и я боялся, что от ее тяжести и удара волн дно шлюпки может оторваться и потому стал подставлять бок к волнению; но тогда в лодку набиралось столько воды, что один человек не успевал отливать ее. При этом у меня осталось только два гребца - Гольд и Камчадал, так как Тунгуз до того трусил, что только плакал и выл. Признаться, я и сам боялся, что мы не доберемся до берега; но, направляясь больше против течения и встречая волны кормою, мы благополучно достигли берега. Во время переезда, только я один бранил Тунгуза за его трусость, остальные молчали; когда же мы вышли из лодки, они начали над ним смеяться, но он, нисколько не обижаясь, пренаивно выхвалял прелесть берегов реки Стрелки, где он так счастливо жил со своими оленями, говоря, что он совсем не желает умереть, что на Стрелке никогда не бывает таких ужасных «водяных гор», как тут и что он не по своей воле оставил те спокойные берега. «Что же ты будешь делать на войне, если неравно Англичане придут?» спрашивал его казак. «Спрячусь далеко в лесу, и не найдут меня», был ответ.

Отдохнув немного, мы опять собрались в путь, не смотря на мольбу Тунгуза обождать, пока горы улягутся. Сначала мы шли довольно хорошо вдоль самого берега, имея пред собою высокий мыс, который закрывал нас от волнения; но, не доходя до селения Тир, мы должны были обогнуть этот скалистый мыс, где был сильный прибой. Пришлось встретить волнение носом, и оказалось, что мое опасение относительно крепости лодки было совершенно основательно: вдруг нос зачерпнул много воды, нижняя доска лодки отрывалась почти до половины всей длины, и лодка в миг наполнилась водой. К счастию мы были у самого берега и, чтобы приблизиться к нему, успели загребнуть раза два с левой стороны и выскочили в воду, которая приходилась нам выше пояса. Вытащив сломанную лодку, я послал Гольда в селение за средствами для починки нашего развалившегося судна. Мой посланный скоро возвратился с известием, что он достал другую лодку в селении и пригласил нас перенести туда наши мокрые пожитки. Таким образом мы избегли опасного мыса, у которого река делает маленький [137] заворот и который нам пришлось бы обогнуть, если бы мы не прошли в селение.

Мы продолжали наше плавание, но не на долго: сильный ветер и дождь заставили нас раньше обыкновенного пристать на ночлег. Во всю ночь дождь не переставал, и ветер выл страшно; я уже решился на следующий день выждать погоду; но на утро стало проясняться, и мы отправились в путь. Сокращая по возможности обычные отдыхи, мы прибыли около 8 часов вечера в Николаевск. Этот тогда только возникавший город состоял всего из нескольких домиков. Подъезжая к Николаевску, я хотел было переодеться; но оказалось, что мое платье в мешке было гораздо мокрее того, которое было на мне и успело уже просохнуть. Приставая к берегу, я встретил генерал-губернатора с некоторыми лицами свиты; он принял меня очень ласково и обрадовался известию о прибытии Дианы. К моему великому удовольстию он пригласил меня ужинать в маленький бревенчатый домик, где в довольно просторной комнате был накрыт стол. Я ел с большим апетитом и во все это время отвечал на расспросы о фрегате и нашем плавании. Генерал, сильно озабоченный тем, что Англичане могут застать наш фрегат в Де-Кастри, приказал в тот же вечер послать офицера к мысу Лазарева, чтобы находившаяся там шкуна Восток, которая отправлялась на следующее утро за углем в Дуэ (на Сахалин), могла зайти в Де-Кастри, а Диана чтобы немедленно шла к мысу Лазарева; мне же он приказал остаться в Николаевске и при случае продолжать путь на Палладу. Поблагодарив генерала за его заботы обо мне, я решительно просил его дозволить мне еще в тот же вечер отправиться в путь; он согласился и приказал приготовить для меня свой вельбот, а человеку велел сложить в корзину несколько бутылок вина и разные закуски, словом снабдил меня всевозможной провизией. За ужином подали Шампанское, и генерал пил здоровье офицеров и команды Дианы. Я был несказанно тронут этим вниманием и не знал, как благодарить за столь ласковый прием.

В разговоре неоднократно упоминали о мысе Лазарева, и я до того был убежден, что этот мыс находится на устье реки, что не расспрашивал где он, тем более, что, по словам генерала, я мог спокойно спать, так как гребцы, несколько раз ходившие до устья Амура, хорошо знают Фарватер. После ужина генерал сам довел меня до берега и, весьма любезно простившись, поручил капитану I-го ранга Казакевичу отправить меня. Был десятый час в исходе, и совершенно стемнело. Я осведомился у Казакевича, есть ли [138] на шлюпке парус, компас и дрек; но ничего этого не оказалось, и по его словам все это было лишнее. Спросив загребного, знает ля, он фарватер и получив утвердительный ответ, я простился с Казакевичем и отвалил, но тут же убедился, что гребцы совершенно не владели веслами. В темноте я не мог разобрать, что им мешало гресть и на мой вопрос не получал порядочного ответа; наконец, выйдя из терпения, я прикрикнул на них. Тогда загребный заявил, что гребцами посадили никогда не гребших линейных солдат, потому что вельбот с настоящими гребцами только что вернулся почти от самого устья и прошел на гребле около 50 верст против течения; вследствие этого утомленные люди были заменены другими; только загробный в качестве хозяина был оставлен на вельботе. При этом мне показалось, что он успел подкрепить свои силы лишней чаркой, и потому я хотел возвратиться назад; но, узнав, что других матросов в Николаевске нет и рассчитывая на течение, решился продолжать плавание. Видя, что загребный действительно выбился из сил и думая, что он мне может понадобиться у устья, я приказал ему лечь спать под банки, а остальных пятерых принялся учить гребле. Ночь была необыкновенно темная, так; что даже не было заметно, когда мы подплывали к берегу, и раза два вельбот становился на мель, вследствие чего я велел опускать весла глубже в воду и таким образом замечал заблаговременно, когда мы приближались к мелководью. Волнения не было, и к шести часам утра мы подошли к устью реки, сделав от Николаевска слишком 50 верст. Река представляла в этом месте величественный вид. Я держался правого, южного берега, а до противоположного было на глазомер до пяти миль; впереди, к Востоку виднелось открытое море, из-за которого вдали на горизонте синел берег Сахалина. Я ободрял моих утомленных гребцов, чтобы скорее достичь высокого мыса Пронге, которым оканчивается у устья южный берег реки. Я его принял за мыс Лазарева и надеялся за ним увидать мачты фрегата Паллады. Маленькая зыбь с моря замедляла; однакоже нашу греблю. Удивляясь, что фрегат не показывается, я разбудил загребного, успевшего проспаться. Не могу выразить моего недоумения, когда на мой вопрос где Паллада, он объявил, что не знает и что даже никогда не бывал у самого устья, а видел его только в некотором отдалении. Когда я садился в Николаевске в шлюпку и осведомлялся, знает ли загребный фарватер, я, конечно, подразумевал путь до самого фрегата. Убедясь, что Паллады нет за мысом, я стал беспокоиться, но подумал, что ее высокие мачты должны быть видны с берега и потому пристал к мысу, влез на самое [139] высокое место и даже на дерево, но увы. Фрегата нигде не было видно. До берега Сахалина, как казалось, было около 25 миль; а матерой берег тянулся к Югу рядом крутых холмов, над которыми висели серые тучи, сливавшиеся с берегом и горизонтом. Немного восточнее этой туманной картины виднелись, тоже неясно, какие-то острова. Я решительно не знал что делать: никогда не видав карты этой местности (которой даже в то время и не существовал), я никак не мог догадаться, где этот мыс Лазарева, о котором мне всегда говорили в связи с устьем Амура. Напрасно я старался в Гиляцком селении знаками добиться, где фрегат. Пока гребцы отдыхали у костра, я вторично занял свой обсервационный пункт на дереве и опять безуспешно осматривал все точки отдаленного горизонта. Я соображал, что фрегат, идя из Де-Кастри, вряд ли прошел мимо устья реки; стало быть, его надо искать к Югу. Для решения вопроса, находится ли мыс Лазарева у матерого берега или у Сахалина, я стал припоминать, что мне говорили в Николаевске о фрегате, но не мог найти никаких данных; наконец, я вспомнил, что накануне за ужином, когда я отвечал на вопросы генерала, не обращая внимания на разговоры других, мне послышалась следующая фраза, которой я тогда не придал никакого значения: «между островами адмирал встав на мель на своей гичке». Тогда я не знал, о каком адмирале и о каких островах шла речь, и только теперь мне пришла мысль, что лежащие передо мною острова были те самые, о которых тогда упоминалось и так как адмирал шел на гичке, а не на катере, я предположил, что мыс Лазарева недалеко отсюда. Острова лежали на середине лимана, и я надеялся увидать с них рангоут фрегата. Напившись чаю, я отвалил в восемь часов и направился в лиман, где NO развел легкое волнение, которое, конечно, не затруднило бы хороших гребцов; но мои неопытные линейцы, утомленные непривычной работой, решительно не могли преодолеть этого затруднения: волны выбивали у них весла из рук, и шдюпку ставило поперек волнения. Ветер видимо свежел, и попадавшие в шлюпку брызги пугали солдатиков, которые стали просить меня вернуться к берегу. Видя, что на весла нельзя рассчитывать, я приказал одному солдату снять шинель и с помощью матроса устроил из нее парус; поставленное вертикально весло заменяло мачту, а продетый через рукава шинели крюк служил вместо рейка. Потом я устроил из шинели же второй парус, употребив в качестве шкотов и брасов, за неимением веревок, солдатские подтяжки, и пошел в галф-винд левым галсом, держа несколько выше островов. Ветер все свежел, и мои маленькие паруса несли нас [140] довольно быстро. Около часу по полудни, при приближении к островам Хагемив (я узнал это название впоследствии), глубина стала уменьшаться. Крутое и неправильное волнение превратилось в настоящий бурун, поднимавший столько песку со дна, что пена на поверхности волн была бурого цвета, и попадавшие в шлюпку брызги приносили с собою песок. Мои плохие паруса не позволяли пройти на ветре островов, и потому я решился разом спуститься между двух островов с крутыми берегами; матрос мерил крюком глубину, а солдаты крестились и молились. Я их ободрял, но признаюсь, и сам сильно боялся, что встану на мель раньше чем успею скрыться от буруна за островами. Когда шлюпка опускалась между волнами, глубина не превышала трех фут, и мне было совершенно ясно, что как только вельбот коснется дна, крутая как стена волна нас непременно или зальет или перевернет, и в таком случае при значительной высоте волны человеку невозможно устоять на ногах. Приближаясь к острову, я предупредил людей, чтоб они немедленно выскочили, как скоро вельбота коснется дна и на руках тащили бы его к берегу. К счастью, мы остановились только тогда, когда мысок острова стал закрывать нас от сильного буруна; но, не смотря на это, мы, выскочив из шлюпки и толкая ее к берегу, с трудом удерживались на ногах. Если бы мы встали на мель на наветренной стороне мыска, то неминуемо бы погибли. Убедясь, что вельбот теперь был вне опасности, я взобрался на самое возвышенное место острова и стал искать на горизонте фрегат; но все старания оказались напрасны: мне представлялась почти таже картина, как и виденная утром с мыса Пронге. Кругом меня было семь островов; от Пронге матерой берег сначала тянулся к Югу, а потом большой дугой принимал направление к Востоку и, далеко огибая острова Хагемив, неясной синей полосой сливался с берегом Сахалина. Острова лежали, как казалось, на половине расстояния между Сахалином и матерым берегом. С большим вниманием осмотрен весь горизонт и не находя фрегата, я решился его искать по протяжению Азиатского берега, который был так далек от островов, что фрегат мог не быть виден с моего обсервационного пункта.

Пока я обозревал горизонта и размышлял, как мне действовать, моя команда, развесив свое мокрое платье на кустах и бродя в весьма первобытных костюмах по острову, наткнулась на место, где, должно быть, недавно ночевали люди; действительно, след потухшего костра и измятая кругом трава свидетельствовали о пребывании людей, может быть Гиляков. Рассматривая место подробнее, я [141] нашел между двумя деревьями постель, устроенную из ветвей, покрытых травой. «Тут видно начальник ночевал», сказал мой загребный. Несколько клочков бумаги и окурки папирос убедили меня, что тут были не туземцы, а вероятно матросы военного или китобойного судна.

Поделившись с моими гребцами припасами, которыми так щедро наделил меня генерал-губернатор, я поспешил отправиться в путь. Отвалив под парусами или, вернее, под шинелями, мы стали держать курс к Югу. Близость островов защищала нас от волнения, но по мере удаления от них ветер и волнение давали себя чувствовать. Глубина стала несколько увеличиваться, но все не превышала 10 фут, и потому я думал, что мы еще на отмели островов; но когда мы уже значительно удалились от них, а глубина все не изменялась, я сталь опасаться, что все пространство лимана между островами и лежащим в большом расстоянии к Югу берегом также мелководно и что при NO бурун у подветренного берега подвергнет шлюпку и нас всех опасности, тем большей, если стемнеет раньше, чем мы достигнем берега. Теперь было ясно, что нечего искать фрегата на таком мелководье. Необходимо было вернуться к островам и выждать более благоприятной погоды; при необыкновенно крутом волнении надлежало как можно скорее заворотить шлюпку носом к ветру, при чем момент, когда мы станем поперек волнения, мог быть опасен. Предупредив людей и растолковав предварительно каждому, что делать, я разом спустил паруса и стал заворачивать на веслах. Все обошлось благополучно; но грести миль пять против такого волнения, да еще с неумелыми гребцами, не было никакой возможности; я было попробовал посадить солдата на мое место у руля и сам взялся за весло, но по неопытности рулевого нас поставило почти поперек волнения, и я поспешил занять прежнее место. Идти к подветренному берегу было слишком рисковано, не имея дрека, чтобы остановиться; оставалось только одно: поднять снова наши импровизованные паруса и плыть в море по направлению к Сахалину. Эта перспектива, при усиливавшемся ветре, была очень неприятна, но из всех зол это было меньшее. Когда я опять поставил паруса и пошел левым галсом по возможности ближе к ветру, я лег несколько выше того места, где берег Сахалина повидимому сливался с высоким мысом материка. Мы шли несколько часов, следя внимательно за каждой волной, стараясь придерживаться и не встречать крутые волны носом, спускаясь между ними, чтобы не терять хода. Судя по воде, шлюбка шла быстро; но, глядя на берега значительно отдаленные, казалось, что мы подвигались очень медленно. Меня однако успокаивало, что глубина увеличивалась, [142] вследствие чего волнение становилось правильнее. Перед заходом солнца, когда мыс стал яснее виден, я заметил, что он значительно ближе, чем сливавшийся с ним берег Сахалина. Всматриваясь в этот мыс, я вдруг увидал близ него две мачты. Я приказал гребцам хорошенько вглядываться в даль, полагая, что их зрение лучше моего, утомленного пристальным исканием фрегата по горизонту; притом я целые сутки провел на руле и в ночь перед приездом в Николаевск почти не спал. Солдаты только крестились и при этом никуда не смотрели; а матрос, хота и таращил глаза, уверял, что ничего не видит. Вскоре я однако убедился, что предо мною двухмачтовое судно; но солнце зашло, и еле заметные мачты скрылись во мраке; к счастью, темный высокий мыс еще рисовался на менее темном небосклоне и служил мне маяком. Через час по заходе солнца в некотором расстоянии от мыса снова появилось двухмачтовое судно, и я стал держать на него в полной неуверенности однако, наше военное ли это, или китобойное. А что, если это Англичанин? вдруг пришло мне в голову; но в надежде, что под нашими странными парусами неприятель примет нас за туземцев, я решился подойти как можно ближе, чтобы по оклику часового узнать, к какой нации оно принадлежать. В случае, если я услышу не-Русский язык, я намереваясь спуститься за высокий мыс и искать места где бурун позволит подойти к берегу, чтобы уже с рассветом начать действовать сообразно с обстоятельствами. Приближаясь к судну, я приказал солдатам лечь под банки и молчать, а матросу вслушиваться, не окликнут ли по русски. Сделав все эти распоряжения, я вдруг под самым берегом, к которому успел приблизиться, увидел огонек, возле него блеснул другой, третий и целый ряд освещенных пушечных портов. Фрегат, которого я так внимательно искал впродолжении целого дня, находился от меня никак не дальше двух кабельтовых (200 сажень): он стоял под самым берегом со спущенными стеньгами, и корпус его сливался с темным фоном высокою берега, между тем как шкуна-бриг Байкал, который я увидал раньше, был заметнее, потому что стоял дальше от мыса, и рангоут его ясно рисовался на небе. Надо еще прибавить, что фрегат стоял ко мне носом, и потому огни показались тогда только, как я стал приближаться к траверсу: на верху огней не было.

Не могу найти слов, чтобы выразить мою радость при этой неожиданой находке. В миг были спущены шинели, мы взялись за весла; но даже это ничтожное расстояние мы прогребли с величайшим трудом. Наконец, мы пристали к фрегату или вернее к шаланде, [143] большой барке, стоявшей у борта Паллады. Перелезая в темноте через пушки, нагруженные в шаланду, я упал и, к довершению всех бед, ушиб себе ногу. Стараясь скрыть боль, я с трудом полез на фрегат и объявил встретившему меня вахтенному офицеру Гамову, что прислан с Дианы к адмиралу. Едва успел я произнести это магическое слово, как отовсюду послышались голоса: «Диана, Диана пришла!» и радостная весть мигом облетела весь фрегат. Меня моментально окружили офицеры и команда; сам адмирал выбежал ко мне навстречу и повел к себе в каюту, куда забрались даже некоторые офицеры, но, конечно, сейчас же удалились. Адмирал уже отужинал, но для меня велел подать снова ужин и чай и, расспросив о нашем плавании и состоянии фрегата, отпустил меня в двенадцатом часу с приказанием, на следующее утро в 4 часа, ехать с ним на Диану. Сильно устав и страдая от боли в ушибленном колене, я был рад, когда радушный прием у адмирала кончился; но до отдыха было еще далеко: в кают-компании офицеры тоже приготовили новый ужин. Отказаться от такого внимания не было никакой возможности, и я с особенным удовольствием вспоминаю этот приятный вечер, когда расспросам и рассказам не было конца. Только около двух часов я ушел спать в каюту Шлипенбаха, стоявшего на вахте. Сменившись в 4 часа, он разбудил меня, говоря, что гичка адмирала приготовляется и что он встает. Не успел я еще кончить своего туалета, как меня уже пришли звать к адмиралу; за утренним чаем он мне сказал, что не возмет меня с собою за неимением места на гичке, так как его должны сопровождать мичманы Пещуров и Колокольцов, занимавшиеся описью и промером во время следования фрегата от Де-Кастри к мысу Лазарева.

Этот мыс, как оказалось - входный мыс Амурского лимана, а не устья реки, как я ошибочно предполагал.

По отъезде адмирала я отдохнул и был на берегу, где команда фрегата устраивала батарею, на случай прибытия неприятеля. Вечером того же для прибыл с Дианы на фрегат лейтенант Энквист, посланный нашим капитаном, вследствие прибытия Бачманова в залив Де-Кастри. Он разъехался с адмиралом, потому что отправился от Де-Кастри прямо к Сахалину на буксире шкуны Восток, между тем как адмирал шел вдоль Азиатского берега. Ефим Васильевич (Путятин) прибыл в Де-Кастри после 14-ти часового перехода, сделав около 60 миль под веслами. На следующее утро, отслушав раннюю обедню, он приказал сняться с якоря и отправился на Диане обратно к Лазареву мысу. Фрегат совершено благополучно [144] прошел между мелями, имея впереди ряд шлюбок, которые условными знаками извещали о глубине фарватера. Еще раньше Паллада прошла этим трудным фарватером таким же образом без всяких карт. Этот случай свидетельствует об умении адмирала пользоваться обстоятельствами, - впоследствии будет рассказано, как неудачны были в этом отношении попытки Англичан, которые, год спустя, не могли проникнуть в Амурский лиман, не смотря на то, что располагали гораздо большими средствами.

По приходе к мысу Лазареву, Диана встала близ Паллады; я тотчас же перебрался домой и был осчастливлен получением благодарности от моего капитана. Наши Дианские офицеры рассказали мне, что они в ночь до прибытия адмирала были встревожены появлением парохода в заливе Де-Кастри. Тотчас же была пробита тревога, прислуга с зазженными фитилями стояла у заряженных пушек, и все с замиранием сердца следили за приближающимся в темноте судном. Только и ждали приказания открыть огонь, как вдруг с парохода послышался голос, кричавший по русски: «Диана ли это?» Это была шкуна Восток, под командою В. А. Римского-Корсакова. Тотчас же пробили отбой, и команда приветствовала дорогих соотечественников дружным и громким ура.

Так как Диана шла к устью Амура вокруг мыса Горна, т. е. направляясь постоянно к Западу, то оказалось, что мы на один день отстали от счисления, принятого на берегу и на Палладе, которая, обогнув мыс Доброй Надежды, шла с Запада на Восток. Вследствие этого адмирал, тотчас по прибытии в Де-Кастри, отдал приказ на Диану: следующий день вместо Субботы 24 считать Воскресеньем 25 Июля. Итак день 24 Июля 1854 года был вычеркнут из нашей жизни.

По ветхости Паллады, которая не была в состоянии противостоять неприятелю, было решено ввести ее в Амур, сняв с нее орудия. Мне поручили разобрать малую кормовую крюткамеру и перенести ее на Диану; таким образом у нас запас пороха и бомб значительно увеличился. Наши четыре медных единорога были заменены 68 фунтовыми бомбовыми орудиями с Паллады. Адмирал перебрался на Диану и перевел на нее свой штаб, некоторых Палладских офицеров и большинство команды. Мы оканчивали постройку батареи на мысе, вооружая ее пушками с Паллады, для выгрузки которых была устроена пристань. На берегу, в наскоро возведенной пекарне, пеклись сухари к предстоявшему плаванию. Муку принимали в Николаевске и привозили ее к мысу Лазарева на тех же барках, на которых ее сплавляли по Амуру. Обыкновенно поручение [145] буксировать барки из реки до мыса Лазарева возлагалось на очередного мичмана, который отправлялся в Николаевск, забрав с собою провизию на 10 дней. Не смотря на бурное осеннее время, все эти далеко небезопасные плавания на расстоянии 100 верст лиманом, т. е. почти открытым морем, кончались благополучно. Правда, мука большею частью была сильно подмочена, но она почти всецело поступала в пекарню, и только малая часть уже слишком испорченной отпускалась для приготовления квасу.

У Лазарева мыса нас посетил генерал Муравьев на пароходе Аргун, который, не смотря на все свои недостатки, заслуживал наше удивление, так как он был выстроен на верховьях Амура, где без всяких мастерских были отлиты паровые цилиндры и изготовлена вся машина по приказанию Муравьева.

С 5-го Августа по 14-е Сентября командир Паллады флигель-адъютант И. С. Унковский тщетно старался найти фарватер достаточной глубины, чтобы провести фрегат в Амур. Все решительно рукава в этом лабиринте мелей были исследованы, и все оказались слишком мелководны. Во время этих 6-ти недельных неутомимых работ фрегат выдержал несколько штормов. Он находился под фальшивым вооружением, и все лишние тяжести были сняты. Во время свежей погоды особенно пострадали Дианские шлюпки, которые не могли быть подняты на Палладу за неимением места. Они особенно натерпелись, когда фрегат, пройдя в Охотское море вдоль Сахалинского берега, исследовал северные рукава, ведущие в Амур. Их несколько раз выбрасывало на Сахалин, где люди по 2-3 дня сряду оставались без корма и пищи. 14-го Сентября, когда Паллада возвратилась к Лазареву мысу, адмирал, видя невозможность провести ее в реку, решился отправить ее команду в Николаевск на зимовку, а фрегат отвести в Императорскую бухту. Для этого С. С. Лисовский с частью нашей команды пересел на Палладу, которая под фальшивым вооружением, конвоируемая Дианой, 24-го Сентября покинула негостеприимные берега мыса Лазарева. Вечером того же дня мы пришли в Де-Кастри, а через день были в Императорской бухте, заслуживающей название первоклассной гавани. Единственный ее недостаток, впрочем довольно важный, состоит в том, что она замерзает на довольно продолжительное время года. В одной из бухт этой гавани, именно в Константиновской, мы поставили "Палладу на 4 саженной глубине, недалеко от берега. В Императорской бухте мы нашли несколько Камчатских казаков; во время зимовок между ними сильно свирепствовала цынга, которая многих свела в могилу. В виду того, что они едва бы выдержали вторую [146] зиму, адмирал забрал их и оставил для присмотра за Палладой одного штурманского офицера и 10 человек команды. Снабдив их провизией и всем необходимым, совершенно разоружив Палладу мы простились с ними 3-го Октября и ушли в Японию.

Перезимовав благополучно, команда на следующее лето была; отправлена на Амур. Надводную часть Паллады сожгли и затеи потопили фрегат, боясь, что он может попасть в руки Англичан. По заключении мира в 1856-м году неприятель действительно заходил в Императорскую бухту.

Япония.

9-го Октября 1854 мы прибыли в Хакодате, где я впервые увидал Японцев. Их тип, одежда, жилища, суда все это крайне поразило и заинтересовало меня своей оригинальностью. Едва мы бросили якорь, как к нашему борту пристала Японская лодка с несколькими чиновниками и переводчиком Голандского языка. Адмирал объявил им, что поедет в город с своими офицерами.

Чиновники, покачав головою, заметили, что это невозможно без позволения начальства, на что им отвечали, что адмирал не думает просить позволения у губернатора, а только сообщает ему о своем намерении для сведения. Посоветовавшись между собою, чиновники простились, приседая и шипя без конца. После обеда, когда мы стали отваливать от фрегата, к нам навстречу пошла Японская лодка, которая остановилась, поровнявшись с нами. Переводчик закричал нам, что губернатор не нашел возможным уважить просьбу адмирала. Мы, конечно, не обратили внимания на это заявление. На пристани стояли часовые в халатах, вооруженные саблями. Чиновники пригласили нас войти в дом, где нас разместили на высоких табуретах, покрытых красным сукном. Появились слуги, которые перед каждым из нас поставили на пол лакированный поднос с чаем и сладкими печениями. Обыкновенно Японцы располагаются прямо на полу, и потому обычай ставить поднос на пол перед гостями не представляет ничего неудобного; мы же не могли удержаться от смеха, когда нам приходилось проделывать целый ряд гимнастических упражнений, дабы слезть с табурета, наклониться и взять что нибудь с подноса. Угощение, очевидно приготовленное заранее, доказало нам, что Японцы запрещали нам приезд на берег, сами не веря нашему послушанию. Адмирал Путятин впервые встретил Японцев годом раньше (читатель, конечно, знаком с прекрасным описанием этого плавания [147] по книге Н. А. Гончарова), и потому нисколько не удивился их странной политике. Он говорил, что чиновники действуют таким образом лишь из боязни разгневать строгое правительство, запрещающее сношения с иностранцами. Бедные чиновники действительно старались ставить нам преграды во всевозможных пустяках, но всегда уступали, когда встречали решительный отпор. Поблагодарив за угощение, адмирал сказал, что поедет осматривать город. Чиновники опять стали пожимать плечами и о чем-то шушукаться между собою, но последовали за нами. Только мы вышли, как нашим глазам предстало новое препятствие: поперек улицы были поставлены большие ворота, наскоро сколоченные и запертые большим замком. Чиновники, довольные своей находчивостью, улыбались и снова начали приседать. Адмирал рассердился, позвал наших гребцов и объявил Японцам, что он прикажет разломать ворота, если они не будут тотчас же отворены. Это подействовало: один из чиновников вынул из рукава своего халата ключ и отпер ворота. Нам открылся вид на длинную улицу, тянувшуюся между одноэтажными домами, которые были завешаны полосатой бумажной материей. Улица кишела народом, при нашем появлении все сторонились и тотчас приседали на корточки. Наша прогулка продолжалась не очень долго; когда начало темнеть, мы вернулись к пристани, сопровождаемые множеством бумажных фонарей, придавших парадный вид нашему шествию, которое открывалось и замыкалось порядочным числом Японских чиновников и солдат. На следующий день нам привезли на фрегат рыбы и разных овощей, но отказались от денег, на основании того, что им запрещена торговля с иностранцами. Конечно мы не приняли провизии, за исключением того, что было прислано от губернатора и то лишь с условием, что он примет вещи, которые адмирал назначил ему в подарок. Переговоры длились почти два дня; наконец Японцы согласились принять плату за провизию, но возвратили нам деньги, уплаченные офицерами в лавках за некоторые безделушки. По немногу Японцы стали к нам привыкать: завесы с домов были сняты, мы свободно гуляли по городу и покупали всякую всячину в лавках, хотя продавцы и показывали нам иногда жестами, что им за торговлю с иностранцами могут отрубить голову. Наконец, к адмиралу явился помощник губернатора, которого мы приняли с некоторою торжественностью. После разных пожеланий здравия и выражений удовольствия познакомиться, на которые адмирал отвечал таким же образом, вице-губернатор сказал, что губернатор очень желает приехать к адмиралу, но что он не имеет права покинуть свой пост. Адмирал просил [148] вице-губернатора передать своему начальству, что он прислан от Русского правительства с поручением заключить торговый трактат, и что он желал бы отправить письмо к верховной власти. Путятин присовокупил, что ему было бы приятно лично передать губернатору столь важную бумагу, но так как это невозможно, то они просит чтоб приняли на другой день капитана Посьета. На следующее утро 14-го Октября Посьет, в сопровождении некоторых офицеров, отправился к губернатору в назначенный час. На пристани нас ожидали чиновники в парадных костюмах, сшитых из дорогих шелковых материй. Дома опять были завешаны, и народ, завидя нас, опять приседал, с шипением опускаясь на корточки, как вы день нашего приезда. Мы были окружены почетным конвоем Японцев; я следовал за Посьетом и нес в особом портфеле письмо с приложением Голандского и Китайского переводов. На дворе! губернаторского дома был выстроен караул, передняя шеренга! которого была вооружена фитильными ружьями. У входа в дом стоял целый ряд слуг, державших в руках разные атрибуты губернаторской власти; несколько поодаль четыре человека держали под уздцы маленькую лошадку под богатым высоким седлом с огромными стремянами в виде больших башмаков. У дверей Японцы сняли свои сандалии; мы же ограничились тем, что велели нашей прислуге, сопровождавшей нас с этой целью, обтереть наши сапоги от пыли, чтобы не пачкать чистые комнатные циновки, по которым Японцы ходят только в чулках. В конце продолговатой комнаты на лакированном табурете сидел губернатор Нори-Орибе-Но-Ками (Нори - фамилия, Орибе - собственное имя, Но-Ками - титул). Он встал и, низко поклонившись, указал Посьету на стоявший против него табурет. Мы поместились вдоль стены на скамье, покрытой красным сукном. На такой же скамье против нас сели более важные Японские сановники, а за ними, просто на корточках, прочие сопровождавшие нас лица. Переводчик стал на колена немного позади Посьета. После обычных фраз и комплиментов перешли к делу. Я поднес письмо Посьету, тот передал его вице-губернатору, который, вложив его в лакированный ящик, вручил его с глубоким поклоном своему начальнику. Обещав тотчас же отправить письмо в Иеддо с нарочным, губернатор удалился, а нам подали угощение. Меня поразило, что переводчик каждый раз, как он обращался к губернатору, падал ниц и, должно быть, из подобострастия говорил едва внятным голосом; передавая же слова губернатора Посьету, он поднимал голову и говорил несколько громче. Угощение и на этот раз состояло из чая, печения и разных [149] сортов саки (подслащенной рисовой водки). Нам подали еще ящички с курительным прибором и угольки для закуривания их миниатюрных трубочек. Когда губернатор вошел, чтобы проститься с нами, все присутствующие Японцы, за исключением самых важных, пали ниц. Уходя, мы заметили, что прислуга завертывает остатки нашего угощения в бумагу; едва только мы прибыли на фрегат, как нам уже привезли эти сладкие остатки, поясняя, что так всегда делается по Японскому обычаю.

Из Хакодате мы отправились в южную Японию, в Осаку, куда адмирал просил выслать уполномоченных для переговоров о торговом трактате. Переход продолжался дней 10, и мы прибыли совершенно благополучно, не смотря на то, что, не имея карт, при противном ветре прошли лавировкою весьма узкий пролив, отделяющий Нипон от острова Авадзи. В Осаке мы встали на якорь довольно далеко от устья реки, на которой расположен город. Адмирал попытался было войти в реку на гичке; но Японские лодки преградили ему путь, и он был принужден вернуться. На другое утро на устье был разбит уже целый лагерь, и лодки охраняли вход в реку. В этот раз чиновники приехали к нам без переводчика, так что мы могли объясняться с ними только с помощию г. Гошкевича, долгое время служившего при нашей миссии в Пекине и хорошо знавшего Китайский язык. Письмена у Японцев и Китайцев теже, а языки нисколько не похожи. Г. Гошкевич передавал Японцам письменно все, что мы говорили; но так как на Китайском языке каждое слово или понятие имеет свой знак, и этих знаков бесчисленное множество, то они все известны только Китайским ученым. Не будь этих затруднений, способ переписки был бы самый удобный для международных сношений. Японцы обещались донести своему правительству о нашем прибытии, но окружили наш фрегат сторожевыми шлюпками, дабы препятствовать нашему сообщению с берегом. Провизии, на которую мы рассчитывали, не привозили; ежедневно чиновники являлись с новыми отговорками. Наконец, нам сообщили, что уполномоченные послы отправлены в Симоду, где они и ожидают адмирала. Ефим Васильевич просил письменного сообщения, на что Японцы тотчас же согласились; но дни проходили за днями, а письма от губернатора все не было. Таким образом мы потеряли целые две недели и ушли, ничего не добившись.

Переход в Симоду, был довольно бурный. Мы заняли место по западную сторону входа бухты 22 Ноября, поближе к берегу, и завезли кабельтовы и якорную цепь на берег, чтобы иметь возможность во всякое время вплотную подтянуться к нему. Эта [150] предосторожность была принята на случай появления Английских и Французских судов, превосходящих нас силою: наши неприятели едва ли бы уважили нейтралитет Японского порта и легко могли подвергнуть нас, при всякой другой позиции, продольному огню или атаке с обоих бортов.

Японцы не препятствовали нашим прогулкам по городу и живописным окрестностям. Через несколько дней прибыли уполномоченные, но немедленному свиданию с адмиралом было поставлено еще много преград. Бесплодные переговоры о месте встречи и о разных подробностях церемонии были бесконечно длинны. Упомяну только об одном затруднении, заслуживающем внимания по своей оригинальности. Японцы, не желая нарушить своего обычая, предполагали сидеть при первой встрече на полу, но не хотели допустить, чтобы мы сидели выше них. Для устранения столь важного затруднения, мы предложили им выстроить в одной части комнаты возвышение в роде сцены, на котором они должны были поместиться. Посланные уехали и через час вернулись с известием, что предложение наше принято. Казалось бы, что дело улажено. Вдруг ночью снова являются Японцы и, кланяясь и извиняясь, просят позволения снять мерку с наших стульев, дабы ни мы, ни они не могли бы быть в обиде, т. е. сидеть ниже других. На подобные пустяки было потрачено много времени, и только 8 Декабря состоялся парадный съезд адмирала на берег. Перед адмиральским катером, на котором был поднят флаг уполномоченного посла, шли все наши шлюпки с музыкою. Бак только адмирал отвалил, фрегат салютовал и послал людей по реям. На берегу адмирал был встречен почетным караулом от нашей команды с музыкой на нравом фланге, которая играла марш. Пропустив караул церемониальным мартом, адмирал приказал ему открыть шествие, во главе которого шел юнкер гвардейского экипажа Лазарев с флагом посла. За адмиралом шли все свободные от службы офицеры. Но прибытии в храм к дверям были поставлены ружейные часовые. Пробыв в этом храме около часа, адмирал отпустил караул на фрегат и уже без всякой церемонии отправился в другой храм, где и.состоялось первое свидание с Японскими послами. На следующий день Японские уполномоченные отдали адмиралу визит на фрегате. Их приняли с большими почестями: фрегат расцветили флагами, людей послали по реям и салютовали. Японцам показывали артилерийское учение, ружейные приемы, маршировку и проч., после чего они были приглашены к обеду; высшие чиновники к адмиралу, а остальные в кают-компанию. Их неумение владеть [151] ножом и вилкою забавляло нас. Они во время обеда без церемонии завертывали в бумагу все, что им нравилось: хлеб, пирожное, куски мяса, варенье, все это пряталось в широкие рукава халатов. Один из наших гостей налил себе в рюмку уксусу и масла, другой отведал горчицы, завернул ее в бумажку и также отправил в рукав. Особенно им понравились наши вина, и они уехали чрезвычайно довольные приемом. Засвежевший во время обеда ветер и разведенное им волнение заставили нас поторопить отъезд гостей, а потом ночью спустить стеньги и нижние реи. Тут мы еще благополучно отстоялись; но каменистый берег, который тянулся близехонько за нашей кормою, заставил нас опасаться повторения подобного волнения. На следующий день стихло, но мы не только не подняли рангоута, но еще сняли стень-ванты для поправки перетертого клетня.

2-го стояла тихая, ясная, несколько прохладная погода. Во время свежего ветра адмирал убедился в некоторой рискованности нашей стоянки близ входа в бухту и приказал нам перейти в ее северо-восточную часть, к деревне Какисаки. Для исполнения этого маневра был послан баркас с завозом, причем одна пушка была отодвинута и поставлена вдоль борта для более удобной подачи кабельтовых через пушечный порт на баркас. В это утро мне было поручено осмотреть все вертлюги и заклепки якорных цепей. Находясь в батарее, я был занят вытаскиванием канатов на палубу, где составные звенья расклепывались по выходе из палубного клюза, а заклепки очищались от ржавчины и смазывались салом. Работа так и кипела; в эту минуту мы все были заняты только ею, но вдруг почуствовалось такое сильное сотрясение, что люди мгновенно, как один человек, приостановили работу. Казалось, что фрегат довольно сильно бьется о подводные скалы. Удары были настолько чувствительны, что адмирал, капитан и многие из офицеров бросились наверх. Убедившись, что землетрясение прошло, я приказал моей команде продолжать работу и сказал кому-то из товарищей, проходивших по батарее: «должно быть это землетрясение», внутренно сожалея, что мне не удалось испытать подобное явление на берегу. Но взглянув случайно в пушечный порт на стоявшую на шкентелях шлюпку, я был так поражен быстротою, с которою вода двигалась вдоль ее борта, что тотчас же бросился к самому порту. Тут я убедился, что далеко еще не все было кончено, так как у самого борта фрегата вода пенилась и клокотала, образуя сильнейшее течение. В эту минуту раздалась дудка с приказанием: «окончить все работы!» Я поспешил наверх, где моим взорам представилась страшная картина. Город Симода, видом которого мы [152] любовались еще за несколько минут перед тем, был весь затоплен; только верхния части домов торчали из воды. У нас перед носом вода кипела; мне казалось, что все море превратилось в огромную красную отмель, на которой играли волны. С юта послышался голос капитана, крикнувший баркасу и катеру, возвращавшимся с завозом, бросить кабельтов и пристать к борту. Не успев еще опомниться и сообразить, что происходит вокруг меня, я вдруг ясно услышал крик лотового, что нас дрейфует и следующее затем приказание адмирала отдать другой якорь. Я успел еще предупредить адмирала, что у меня в батарее канаты расклепаны, поспешил привести их в порядок и наложить на битинг, после чего якорь был отдан, и мне было приказано достать запасные канаты и приготовить еще два якоря к отдаче. Пока я занимался этой работой, успели принайтовить баркас к борту и благополучно поднять на боканцы один из наших катеров. У другого лопнули носовые тали, и он оборвался, но к счастию, без людей. Впоследствии я узнал из рассказов моих товарищей, что нас во все это время не только кружило от образовавшихся в заливе водоворотов, но и дрейфовало страшным течением то в глубь бухты, то к ее выходу. В самом начале катастрофы Японская джонка, навалив на нашу носовую часть и сев на наших канатах, снесла наш утлегерь и блинда-гафели, после чего она пошла ко дну, развороченная нашими канатами. Нам удалось только спасти двух Японцев, которые успели ухватиться за наши снасти. Вскоре затем другая джонка рассыпалась от сильного удара об наш фор-руслинь. Молодому, довольно красивому Японцу бросили конец; но он не взял его и, проведя рукою по шее, в знак, что ему за сношения с иностранцами могут отрубить голову, безмолвно исчез в мутных волнах вместе с обломками своего судна. Со спущенными реями и с сломанным утлегерем мы не имели возможности поставить паруса, но утопающий хватается и за соломинку: последовал приказ привязать фок-стаксель. Не успели еще люди добежать до бугшприта, как нас, не смотря на отданные якоря, понесло на лежащий посреди бухты скалистый остров Иннобасери. Мы были уже всего в нескольких саженях от скалы, как вдруг фрегат быстро поворотило отраженным течением и лагом пронесло его мимо острова, причем наш бугшприт (утлегеря у нас уже не было) едва не задел за вертикальную стену скалы. В виду угрожающей опасности офицеры поторопились согнать людей с бугшприта. Занятый в батарее, я даже не замечал, как фрегат, ворочаемый течением подобно волчку, делал до сорока оборотов в течении [153] получаса, вследствие чего на верху у многих закружилась голова. Просвистали: «по пушкам закрепить орудия по походному» и едва успели исполнить это приказание, как фрегат повалился на бок с такою стремительностью на левый борт, что несколько людей и множество непривязанных вещей покатилось на туже сторону. Раздалась команда: «всех на верх» и мы стали выбираться, кто через люки, кто через пушечные порта правого борта. Стоя на левой стороне против камбуза, где под моим надзором перекладывали найтов на канатном стопоре, я повалился на орудие, причем бухта якорного каната которая все еще лежала на палубе, поддалась на подветренную сторону и так сильно прижала мне ногу к пушечному станку, что лишь после долгих усилий мне удалось ее вытащить без сапога. Пролезая в левый форлюк, я почувствовал, как лежащие над ним ростры запасного рангоута подавались и чуть не прижали меня к комельсу люка. Фрегат лежал в полном смысле на боку, так что палуба была близка к вертикальному положению, и вся команда находилась с наружной стороны правого борта. Не успел я доползти до правых сеток, как фрегат стал уже опять подыматься и довольно скоро встал в свое нормальное положение. В это время мне послышались стоны из палубы, и я поспешил опять вниз, спускаясь в грот-люк на конце, так как все трапы вывалились из своих мест. В батарее я увидал позади грот-мачты под одним опрокинутым орудием нескольких матросов. Наш старший офицер уже успел созвать людей и высвободить из под орудия пострадавших, из которых одному переломило ногу, а другого задавило. Причиною этого несчастия было злополучное орудие, отодвинутое за несколько минут до землетрясения и перевалившееся с правой стороны на левую, когда фрегат лег на бок. Прочие орудия только что успели закрепить; к счастию брюки и тали выдержали, и пушки не тронулись со своих мест. Пока мы возились с несчастными матросами, фрегат вторично лег на бок, но этот раз его наклонение не было столь сильно. Я поспешил выбраться на ют, откуда хорошо была видна картина разрушения. Город Симода, состоявший из слишком тысячи домов, не существовал более: его смыло в одно мгновение. И долины, и поля все было затоплено водою. Вся бухта была усеяна обломками домов и Японских джонок, соломенными крышами, всевозможной домашней утварью и смытыми с берега деревьями. Все это местами покрывало залив такою сплошною массою, что не было видно воды. Повинуясь течению, обломки двигались то к выходу бухты, то в обратном направлении. Приливная волна на пути в залив разделялась островом Иннобасери [154] на две струй, которые, обогнув остров, сливались в огромный водоворот, притягивавший всевозможные обломки, с треском громоздя их друг на друга и поглощая все, что приближалось к нему. Там и сям, цепляясь за обломки джонки или судорожно ухватившись за соломенную крышу, виднелись человеческие фигуры; но и они скоро делались добычею разъяренной стихии и исчезали в волнах. Кроме вышеупомянутых двух Японцев нам удалось спасти только одну старушку, которую течением прибило к нашему борту. Один из наших людей, поспешно обвязавшись веревкой, вскочил на соломенную крышу, на которой сидела Японка и едва успел схватить ее, как уже вся эта груда обломков понеслась дальше по течению, так что наш молодец и баба повисли на веревке, посредством которой их благополучно вытащили на фрегат. Японка была в истерике, она то хохотала, то рыдала.

Почти каждый раз, когда вода шла на убыль, фрегат садился на мель и ложился на бок; но наибольшее наклонение он имел в первый раз, причем оторван был и самый киль. Вероятно и подпоры из запасных брам-стенег и лисель-спиртов, устроенные по приказанию адмирала, несколько поддерживали наш фрегат, не смотря на то, что они ломались при каждом его наклонении. Я не в состоянии описать страх, который нашел на нас всех без исключения: ужасающие явления, происходившие перед нашими глазами можно было принять за начало светопредставления. Чтобы дать хоть сколько-нибудь наглядное понятие о стремительности течения, достаточно сказать, что когда фрегат лежал на боку в глубине каких нибудь 4 или 5-ти фут, я увидал наши три якоря, перепутанные цепями в расстоянии нескольких сажен впереди судна. Через минуту, когда вода только что начала подыматься, вся эта груда железа была прижата к правой скуле, причем вертикально стоящие штоки якорей только до половины были покрыты водой, а фрегат все еще лежал на боку. Это доказывает страшную силу течения, подвинувшую фрегат к якорям, не смотря на то, что он всем лагом лежал на скалистом дне, и воды прибыло на несколько фут. После полудня прилив и отлив стали чередоваться реже, течение заметно уменьшаться, и вода уже не подымалась до такой высоты. Фрегат еще от времени до времени кружило и дрейфовало, но он передвигался лишь на небольшое расстояние и скоро остановился. После первого наклонения в груде плавающих обломков было замечено большое, обшитое медью бревно. Так как Японские суда не обшиваются медью, то мы и опасались, что оно оторвано от нашей подводной части; но оно так быстро исчезло из виду, что мы не могли [155] удостовериться в наших предположениях. В эту минуту, как бы в подтверждение нашего опасения, донесли, что вода в трюме быстро прибывает. Вооружили помпы и стали качать воду, прерывая работу только когда фрегат ложился на бок и грозила опасность, что он совсем перевернется. Это вероятно бы и последовало, еслиб весь рангоут не был случайно спущен накануне землетрясения. Так как фрегат наклонялся только тогда, когда быстро убывающая вода оставляла его на мели, то мы скоро принаровились посылать всех людей к помпам, пока течение шло в залив. Тогда Диана уносилась к берегу и несколько раз даже попадала на то самое место, где незадолго перед тем стоял город, но задержанная якорями она всетаки не ложилась на мель. Когда же начинался отлив, люди вызывались наверх, и фрегат со всеми окружающими его обломками стремительно увлекало к выходу бухты, где якори опять задерживали его, и он, становясь на мель, тотчас же ложился на бок. В самый разгар землятрясения было не более пяти минут между приливом и отливом, и в это время нас уносило течением через всю бухту. После полудня, когда вода стала заметно успокоиваться и мы вздохнули свободнее, нас огорчило новое неприятное открытие: во время всеобщей суматохи и тревоги мы не заметили, что голова нашего руля отломалась и самый руль вместе с старнпостом и рулевыми петлями был потерян. Это обстоятельство как громом поразило нас всех. В эту минуту мы забыли все прежние ужасы, забыли, что Бог нас только что спас от неминуемой гибели, и вопрос, как исправить такое повреждение, с которым невозможно вернуться домой, особенно в военное время, поглощал все наши мысли.

Вечером, когда волнение почти совсем улеглось (некоторое незначительное колебание продолжалось до следующего утра), адмирал послал меня на берег, и здесь только мне стало ясно, какое опустошение произвела бывшая катострофа. Из тысячи слишком домов города осталось всего несколько развалин, местами вода даже смыла каменные фундаменты, от улиц не осталось и следа, мосты на речке все были снесены.. Японские джонки стояли с выкинутыми якорями в рисовых полях, в нескольких верстах за городом, куда их продрейфовала прибывавшая волна и где их впоследствии разобрали, по неимению средств дотащить до морского берега. Между жителями не было семейства, которое не оплакивало бы потери кого-либо из своих членов. Глядя на следы разрушения, приходилось удивляться, что жертв не больше, что не все люди погибли. Город Симода узкой полосой тянулся между берегом и горами, посреди которых находилась долина, уходящая во внутрь страны и сплошь покрытая полями. [156] Когда жители почувствовали первый удар, они бросились к горам, до которых большинство успело благополучно добежать. Больше всего погибло стариков и детей. Причиною этого землетресения было вероятно вулканическое извержение, происшедшее где-то в море у южных берегов Японии и приведшее воду в такое сильное колебание. Оно более или менее ощущалось по всем берегам Японии, но своего апогея оно достигло в Симоде (Некоторое колебание воды было замечено даже на западных берегах Америки).

По скалам острова Иннобасери можно было измерить, что вода поднималась почти на три с половиной саж. выше своей ординарной высоты. Если принять в рассчет, что она опускалась на столько же ниже своего обыкновенного уровня, то выходит, что разница между самой высокой и самой низкой водой в 5 минут доходила до 7 сажен. На глаз поверхность воды имела значительный уклон; при приливной волне вода от входа бухты к ее вершине шла под гору. Нельзя не подивиться хладнокровию и присутствию духа нашего судового врача, доктора Кролевецкого, который во время самых сильных толчков и всеобщей сумятицы ампутировал ногу придавленному орудием матросу. Как теперь помню этого матроса, которому в Петербурге, по просьбе адмирала, была сделана на счет Морского Министерства искусственная нога, тогда еще очень дорого стоившая. Когда он по увольнении уезжал на родину, я отправился проводить его на Николаевский вокзал. Каково было мое удивление, когда я увидал моего старого сослуживца на деревянной ноге с огромным ящиком под мышкой. На мой вопрос он объяснил мне, что ему было жаль одеть в дорогу такую хорошую ногу, и что он предпочел тащить ее с собой в виде багажа.

Но возвращаюсь к моему рассказу. Вечером 12 Декабря часть команды была послана на берег для спуска шестерки, которая, возвращаясь к фрегату, была застигнута землетрясением. Первым валом ее вынесло обратно на берег, где она села в кустах по ту сторону дороги, ведущей в Какисаки. Люди в шлюпке оказались невредимы, но без присланной с фрегата помощи не могли бы протащить шестерку через кусты и спустить ее со скалистого берега. На следующий день между обломками нашли наш катер, оторванный во время подъема. Он лежал вверх дном и был порядочно поломан, но все же мог быть исправлен. От другого катера, вытащенного на берег, остались одни щепки; но всего грустнее было известие, что между разным хламом, снесенным к деревне Какисаки, найден огромный кусок нашего киля. Он привлек внимание [157] наших офицеров своим концом, высоко торчавшим над грудою других обломков, слой которых местами покрывал всю поверхность воды сплошною массой на 100 сажен от берега. К килю нельзя было подойти ни на шлюпке, ни с берега. Только после неимоверных усилий удалось прибуксировать его к фрегату, и тут мы увидали, что у нашего судна не достает кормовой части киля длиною в 80 футов, всего фальшкиля, трех штук дейдвуда и прикрепленных к каждой стороне киля шпунтовых досок (нижний ряд обшивных досок). Гнездо старнпоста было пусто, за кормою у ватерлинии было видно, что он весь оторван, только в надводной части держалась еще отколотая часть ахтер-штевня. Концы обшивных досок, которые обыкновенно входят в шпунт старнпоста, торчали наружу и отделялись от фальстарнпоста, так что вода ручьями вливалась в броткамеру, а при конопачении внутренней стороны доски только отходили, и щель расширялась. У киля многие болты были сломаны, некоторые были вырваны с заиленными планками и при этом разворотили болтовую дыру; другие же, сильно погнутые, были вырваны из кильсона. Местами помятое дерево превратилось в совершенную мочалку. Не трудно вообразить, каково нам было при этих открытиях. Что же должно было приисходить в сердце у адмирала и капитана! На них лежала тяжелая ответственность за безопасность команды на чужбине, в стране, в пределы которой в течение нескольких столетий не допускались иностранцы.

Постоянное откачивание воды занимало часть команды; не смотря на это, было приступлено к разным тяжелым работам. Исправили сильно пострадавший баркас, который бился о борт фрегата во время землетрясения. Потом мы стали выгружать наши пушки и перевозить их на баркасе к тому месту, где прежде стоял город. Все шло довольно хорошо: офицеры и команда работали с удивительной энергией под руководством неутомимого начальства. Из запасных парусов сделали шпигованый мат, нашивая на двойные паруса с одной стороны довольно толстый слой смоленой пеньки, а с другой грунтовые, т. е. паралельные между собою веревки, концы которых выдавались далеко за парус и служили для притягивания его к подводной части фрегата. Исполнение этой работы было сопряжено с большим трудом, так как болты, гвозди и обломки дерева поминутно цепляли за парус. Пришлось сперва совершенно загрузить парус посредством баласта, и потом уже подвести и притянуть его вышеприведенным способом. Во все это время продолжались поиски за рулем и главным образом за медными рулевыми петлями, которые было почти невозможно сделать в Японии. Полагая, что [158] тяжесть петель увлекла руль на дно, его искали и посредством водолазного апарата, находящегося на фрегате.

Адмирал был главный, неутомимый распорядитель этих работ, и сверх того он нашел время для возобновления переговоров о трактате. Надо отдать справедливость Японцам, что они не воспользовались нашим положением для заключения менее выгодного для нас трактата. Вероятно, это дело все-таки затянулось бы порядочно, еслибы мне не удалось разными подарками выманить у Т., переводчика Голандского языка, копию с трактата, заключенного за год до того Американским адмиралом Перри. Этот трактат Японцы содержали в большой тайне, и они стали гораздо уступчивее, когда заметили, что он нам известен. Между прочими требованиями адмирал настоял и на указании нам по близости лежащей бухты, где мы могли бы килевать фрегат для исправления подводных повреждений. В Симоде не было никакой возможности приняться за эту работу, по причине волнения, заходящего в бухту при S. W. У Японцев все делается медленно и обстоятельно: прошла целая неделя, прежде чем нам указали бухту Адзиро, находящуюся на восточном берегу полуострова Идзу. Тогда адмирал отправил меня и Колокольцова в сопровождении двух Японских чиновников и переводчика Тацновского для осмотра этой бухты. Нам позволили взять двух рулевых с лотами и карманным пель-компасом для глазомерной съемки и промера.

Мы пустились в путь на Японской лодке и, благодаря легкому попутному ветру, подвигались довольно скоро вдоль берега. Дорогою нам открывались очаровательные виды на зеленые холмы с лесами цветущих камелий; но на ярком фоне этой блестящей природы еще резче выделялись разрушительные следы землетрясения. В 11 часов вечера мы прибыли в Адзиро и с первого же взгляда убедились, что эта бухта совершенно негодна для килевания фрегата. Вся бухта так мелка, что только южная ее часть представляет неглубокосидящим Японским джонкам хорошее якорное место. Тут нас встретила толпа народа с мура-яконим (начальником города) во главе, который проводил нас до храма, где для нас и наших двух матросов был приготовлен ночлег. Этот городок значительно меньше пострадал от землетрясения; только обои на стенах храма местами потрескались. Наш ужин состоял из яиц, отварного сладкого картофеля, мандаринов, чая без сахара, нескольких кусков рыбы и неизбежного холодного риса, заменяющего Японцам хлеб. После ужина нам принесли огромные ваточные халаты и какие-то маленькие деревянные трапеции. Первые заменяют Японцам [159] постель: закутавшись в халат, они спят на всегда чистом и довольно мягком полу, устланном соломенными циновками. Трапеция же служит подушкой, на которой голова упирается только одною точкою выше уха. Я отказался от такого удобства и, завернувшись в шинель и положив платье под голову, заснул крепким сном; но холод скоро разбудил меня: в эту ночь был небольшой мороз, который чрез бумажные стены свободно проникал во внутренность храма. Утром на чашке с водою в нашей спальне образовался тонкий слой льда. Встав с восходом солнца, мы объявили Японским чиновникам, что немедленно отправляемся в Атами. Об этой бухте, лежащей немного севернее Адзиро, мы случайно узнали накануне от наших лодочников, которые, проболтавшись, так испугались разгневанных чиновником, что упорно молчали на все наши дальнейшие распросы. Наши планы и теперь не понравились нашим спутникам, и они всячески старались удержать нас, ссылаясь то на противный ветер, то на усталость лодочников, которым они запретили вести нас. Мы скоро убедились в бесплодности наших протестов и, махнув на них рукой, отправились в путь пешком. Сначала наши чиновники были очень довольны, думая, что мы не уйдем далеко без их содействия; но, заметя, что мы не возвращаемся, они пустились нас догонять. Прогулка на свежем утреннем воздухе была очень приятна. Нам открывались очаровательные виды с тропинки, лентою вьющейся по покрытым лесом холмам, то удаляясь от морского берега, то приближаясь к нему. Через час дорога стала подыматься довольно круто в гору. У подошвы ее лежали бухта и город Атами, в середине которого виднелся огромный столб пара. Тут, во время нашего привала, нас догнал один из наших чиновников, и мы все пустились к городу, где наше неожиданное появление произвело большой переполох. Народ, никогда еще не видавший Европейцев, стекался со всех концов и смотрел на нас, как на диковинку.

(Продолжение будет).

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний старого моряка // Русский архив, № 5. 1892

© текст - Бартенев П. Б. 1892
© сетевая версия - Thietmar. 2015
© OCR - Иванов А. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1892