-

АДМИРАЛ ПЕТР ИВАНОВИЧ РИКОРД.

Записка, представленная им генерал-адмиралу Е. И В Великому князю Константину Николаевичу в 1850 г.

[о сношениях с Япониею].

Мысль о возможности вступить в сношения с Япониею и о тех выгодах, какие могут последовать от того для нашего отечества, постоянно занимающая меня в течении многих лет, заставляла неутомимо следить за всеми событиями, имеющими отношение к этой отдаленной от всех европейских держав и нам соседственной стране, и соображать все выходившие в свет ее описания. Мысль эта еще более усиливалась во мне от тех попыток, которые делали почти все морские державы в тех видах и намерениях, посредством неоднократных экспедиций. Попытки сии не могли быть успешны, что должно неоспоримо приписать совершенному незнанию обычаев, понятий, духа и характера жителей этой богатой и весьма многолюдной страны, о которой одни только голландцы, по продолжительным своим с нею сношениям, имели возможность собрать подробные и точные сведения, но таковых сведений они никогда не решатся сообщить свету, опасаясь, что другие нации извлекут из них выгоду в ущерб их чисто меркантильных правил, руководящих единственно всеми их действиями. Между тем дозволю себе сказать, что не только в России, но и во всей Европе, едва-ли кто может соперничать со мною в сведениях об Японии.

С той самой эпохи, когда Провидению угодно было избрать меня орудием для освобождения из тяжкого плена достойного друга моего, незабвенного В. М. Головнина, то есть в продолжение [178] тридцати семи лет, я не упускал никакого случая, чтобы дополнять и поверять сведения, какие первоначально получил я чрез продолжительные беседы с бывшим со мною неразлучно в течении целого года умным, образованным, сведущим и добросовестным японцем Такатая-Кахи. To-же благое Провидение, которое доставило мне случай захватить его при самых отчаянных обстоятельствах в попытках моих к освобождению драгоценного для флота и отечества офицера, сблизило меня с этим достойным человеком. Из дружеских разговоров с ним я почерпнул наиболее сведения об отечестве его, породившие во мне мысль, которую я здесь намерен объяснить. Эта мысль есть плод неослабных наблюдений и строгих соображений, и на приведение ее в исполнение я решаюсь предложить мою готовность, пользуясь назначением в тамошний край военного судна. В этом случае на исполнение предприятия не потребуется никаких особых со стороны правительства издержек, потому что все касающееся до этого исполнения будет заключаться в одном моем лице. Теперь мне остается объяснить те основания, на которых я осмеливаюсь надеяться на совершенный, по всем вероятиям, успех.

В одном новейшем английском сочинении прочел я, между прочим, известие о преимуществе японцев пред китайцами, как в любознательности, так и в моральном отношении, и нашел одно для меня весьма замечательное обстоятельство. Сочинитель, описывая попытки разных наций к заведению сношений с японцами, коснулся до посольства в их страну Резанова и плена капитана нашего Головнина. Говоря о последнем, он упоминает, что в числе попечителей, назначенных для надзора за нашими пленниками, был сын одного из тамошних министров Мура-Калитийски, который, поощряем будучи своею любознательностию, сам вызвался принять на себя эту обязанность, выучился у Головнина русскому языку, и издал краткое сочинение о России, почерпнув содержание его из тех сведений, которые он посредством расспросов своих собрал у нашего капитана. Этого японца я знал сам. Если он еще находится в живых (1850 г.), то очень можно предполагать, что достиг высокой в тамошнем краю степени. Он тогда уже принадлежал к партии приверженцев к нашему отечеству, что много содействовало к освобождению нашего капитана. Мура-Калитийски, прощаясь со мною, с сожалением сказал мне, что я только в половину достиг успеха в великом деле, ограничившись освобождением нашего капитана и бывших с ним, что он успех этот полагал тогда только полным, когда бы [179] сбылось его предположение, что за этим освобождением последует и учреждение постоянных сношений наших с Япониею.

Одною из главнейших причин, которые имели влияние на успех предприятия для освобождения Головнина и других бывших с ним наших соотечественников, была решимость моя выдать себя в глазах японцев за военного губернатора Камчатки, что подействовало на умы их и польстило их честолюбию. К такой решимости побудила меня счастливая мысль, родившаяся в последствие бесед моих с умным Такатая-Кахи, и без этой решимости нельзя было бы питать себя даже какою-либо надеждою на успех, потому что, по неимению у японцев военных судов, они не имеют ни малейшего понятия о важности звания начальника военного судна; а шкипера торговых судов, в глазах их, ничего не значат.

Не смотря на то, что я объяснял японскому моему знакомцу с чрезвычайным даже, признаюсь, преувеличением важность настоящего моего звания, он отвечал мне: «все этого мало, — а вот, если-бы приехал сюда иркутский губернатор, тогда требования его были-бы, по важности его сана, немедленно удовлетворены без малейшего замедления. Но и с тобою, как губернатором Камчатки, непременно вступят в сношения».

Поэтому я остаюсь в полном убеждении, что при вступлении в переговоры с японцами подействовало бы чрезвычайно много на умы их и понятия звание Сибирского военного генерал-губернатора — звание начальника обширной и для них не совсем безъизвестной страны.

В бытность мою в Англии я встретился с бывшим тогда в Портсмуте консулом Грейгом, родным братом нашего адмирала, умным и весьма образованным человеком. Он спросил у меня, жив ли еще Резанов, и получив в ответ, что он уже скончался, сказал мне: «видно судьбе было угодно, чтоб этот человек не пережил свою славу». При этом рассказал он мне подробно, с каким пламенным желанием император японский, узнав о прибытии Резанова, готов был склониться на вступление в сношения с Россиею, но голландцы, желая удержать за собою исключительно все выгоды торговли с Японией, употребили все возможные меры, чтобы тому воспрепятствовать. Англия в то время вела войну с Голландиею: на взятом англичанами голландском корабле, между прочими бумагами, которых не успели истребить, найдено было донесение голландского в Японию консула к своему начальству. В этом донесении, описав расположение японцев [180] к русским, которое заставляло его и всех голландцев опасаться, что они готовы вступить в сношение с нашими соотечественниками, говорил, что он употребил все силы и способы, чтобы отвратить это и расстроить всякое домогательство к тому русских — и это он ставил в высокую себе пред отечеством заслугу. В успехе голландцев в этом случае не малым для них пособием было одно обстоятельство: Резанов имел неосторожность в переговорах своих употребить переводчиком самого директора голландской компании.

Это показывает, как необходимо войти в предварительное сношение с голландцами, и убедить их в том, чтобы они не старались препятствовать видам нашим на установление мирных сношений с Япониею; необходимо также внушить им, что с нашей стороны эти сношения не послужат ни к малейшему вреду в их собственных сношениях; что мы будем действовать только на севере, предоставив им по прежнему исключительно действовать в других частях Японии. Устранив такое препятствие, можно было бы надеяться, почти несомненно, что со стороны японцев несогласия не будет.

Если бы японцы, паче чаяния, решительно сделали отказ, то представляется еще одно средство: в Японии еще у всех сохранилось в памяти то событие, при котором они так неправильно поступили с нашим Головниным, они постигают всю важность и предосудительность такого дела, при котором они вероломным образом захватили начальника военного судна; они боялись отмщения, когда я подходил со шлюпом к берегам их. Страх их не прошел и доныне, и этот-то самый страх можно употребить в пользу. Из разговоров с упомянутым выше японцем, одним из приставов при русских пленниках, я узнал о великости такого страха между его соотечественниками и о полной их уверенности в том, что рано или поздно русские отмстят им, и что мщение это будет продолжительно, тем более, что оно не сопряжено для нас ни с какими издержками, и даже не подвергает нас опасности. Хотя у них есть артиллерия, но они вовсе не умеют (1850 г.) управлять ею, а это обстоятельство немаловажное в случае необходимости сделать отпор. Правда, что они умеют отличным образом действовать белым оружием, а потому, приняв в уважение многочисленность их народонаселения, нечего и думать о высадке, ибо, не смотря ни на мужество паше, ни на знание военного дела, ни на предпочтительность наших способов, ни на преимущество огнестрельного оружие пред белым, которым только [181] одним умеют они владеть, не взирая даже на все возможные со стороны их уроны, все таки рано или поздно верх останется принадлежностию превосходства в числе.

Здесь нельзя упустить из виду, как мало японец дорожит жизнию: в случае пожара он кидается с беспримерным самоотвержением в огонь, на явную гибель: стремится к ней, как на веселый пир, как на высокий военный подвиг; при собственном своем внутреннем сознании в каком бы ни было проступке, лишает себя жизни самым ужасным образом собственным своим оружием — сам распарывает себе саблею брюхо. К тому же народонаселение их так многочисленно, что трату людей они считают за ничто, а самую эту многочисленность бременем для империи. В беседах моих с Такатая-Кахи я узнал, что у них ежегодно смерть похищает многие тысячи от оспы, которая там свирепствует ужасным образом; при этом случае сообщил я ему о том, как полезно было бы ввести у них прививание коровьей оспы, и предложил снабдить его наставлением о способе прививания, но он, к изумлению моему, отвечал: «Оборони Боже! да если этот способ уменьшит смертность от болезней, нам тогда некуда будет девать народа, которого число с каждым днем увеличивается, совсем несоразмерно с нашими способами, — спрячь свое наставление, и не говори о нем никому!»

Но тут представляется другой способ, не требующий ни издержек, ни действий прямо враждебных, но вместе с тем могущий несомненно поставить японцев в необходимость согласиться на дружественные с нами сношения, и указать им сколько, в противном случае, от упорства их может произойти вредных для них последствий, в которых они не будут иметь права укорять нас, имея в виду свой поступок с Головниным, по собственным их понятиям и сознанию заслуживающий отмщения с нашей стороны, и потому вполне оправдывающий наши действия.

Для доставления из одного пункта их пространной страны в другой как жизненных припасов, так и других потребностей, в Японии нет сухопутных дорог, и потому все перевозки делаются посредством каботажных судов (1850 г.). Достаточно будет пребывания у Матцмайского пролива нашего военного судна, для содержания их в беспрерывном страхе, и для того, чтобы от времени до времени производить в высочайшей степени далекие от прямой неприязненности нападения на их каботажные приходящие и отходящие суда с припасами, останавливать их и брать с них грузы, оставляя неприкосновенными самые суда, и находящихся на [182] них людей: ни суда, ни люди их нам не нужны. Тут будет для нас и та выгода, что мы будем, без всяких издержек, приобретать самые свежие и лучшей доброты припасы, которых они должны лишиться единственно по причине своего упорства.

Вот мера, которая, в случае крайности, по моему мнению, не может не иметь успеха в деле, представляющем большие выгоды для отечества нашего, снабжение отдаленного края Камчатки и всей восточной Сибири всеми потребностями, которое теперь сопряжено с такими затруднениями. Эти затруднения, если не совсем отвратятся, то, по крайней мере, значительно будут облегчены чрез посредство сношений наших с Япониею, не говоря уже о других выгодах от торговли с нею, которые голландцы так хорошо постигли и так высоко ценят.

Адмирал Рикорд.

Текст воспроизведен по изданию: Адмирал Петр Иванович Рикорд. Записка, представленная им генерал-адмиралу Е. И В Великому князю Константину Николаевичу в 1850 г. [о сношениях с Япониею] // Русская старина, № 7. 1889