-

МУХАНОВ П. С.

ДНЕВНИК ГАРДЕМАРИНА

НА ФРЕГАТЕ АСКОЛЬД

(См. Русский Вестник №№ 1 и 2. Между частями дневника, уже напечатанными там, и тем, что помещается в этой книжке, есть перерыв, происшедший от того, что до Москвы не дошло несколько писем. Аскольд пошел из Канагавы на острова Паркер, за углем, а оттуда прибыл в Нангасаки.)

21 января (20 февраля) 1859 г., Нангасаки.

Вот четвертый месяц как мы стоим все на том же месте. Главная цель нашей продолжительной стоянки на здешнем рейде — подробное и тщательное исправление фрегата. Японские купцы, обязавшиеся поставлять нам лес, с самого начала производили подвозы чрезвычайно медленно. Все материалы должны были быть доставлены в продолжении октября месяца, а между тем до сих пор не достает многих дерев. Я не хочу сказать, чтоб они нас обманули; без сомнения, им в первый раз приходится собрать вдруг такое количество леса, и потому, как дело новое, оно им и трудно.

Сгружали артиллерию и будем вынимать грот-мачту, которую надо непременно переделать на берегу, потому что топ ее совсем погнулся вправо, от падения стеньги и марс-рея. Вот работа, которую и командир редкий видел; я рад, что нахожусь в этой кампании. На берегу отведен для нас храм и построены бараки; там мы живем, и приезжаем каждый день на фрегат, на работу. Есть на берегу и баня, то есть печь, сложенная из железных балластин и покрытая палаткой, а возле речка, откуда достают воду для пара. Японцы с нами очень дружны, а мы все более и более начинаем любить этот народ и от души желаем ему добра. Раз как-то, в октябре, пришла красивая английская шкуна из Шангая; я тотчас узнал ее, потому что стоял у ней раз на бакштове. Шкипер ее говорил мне тогда, что она нагружена опиумом, и что он хочет продать его в Японии, где опиум покуда мало известен: в последних трактатах ввоз его строго запрещен. Узнавши [126] шкуну, я тотчас же пошел к капитану и просил его известить об этом губернатора. В это время у него были важные японские чиновники, и как у них вытянулись лица при слове «опиум», с какою искреннею благодарностью они жали капитану руку! Кажется, Японцы приняли меры, потому что шкуна уходит на этой неделе.

Дни стояли осенью прекрасные; такой осени я в жизнь свою не видывал; небо ясное, солнце печет, ни капли дождя; правда, что ночью уже в октябре бывает холодно, и нас за бумажными стенами пробирало под тройными одеялами. Я удивляюсь, как Японцы не заведут себе печей. Они в домах жгут только древесный уголь и на нем приготовляют все кушанья; в каждой комнате есть ящики, покрытые внутри толстым слоем штукатурки и наполненные красными угольями; все, кому холодно, садятся около такого хибаци и греют себе руки. Мы завели их и у себя, потому что железные котелки, бывшие у Голландцев, уже все разобраны; некоторые употребляют каленые ядра, но от них больше запаху чем от угля.

Стояли мы здесь большою компанией: два Американца, три француза, два японских тендера и два корвета. Горы защищают нас от ветров; накгасакский рейд превосходнейший в этом отношении, в нем много таких уголков, где нет ни малейшей опасности; стоишь себе как в лаханке и ни о чем не беспокоишься. Не знаю, есть ли на свете еще один такой рейд; говорят впрочем, что и Рио-Жанейро тоже хорош. Жаль только, что Нангасаки в руках Японцев; впрочем надо надеяться, что они скоро оценят богатства, которые дала их стране природа.

Если я буду еще раз здесь, вероятно Нангасаки будет рейдом уже хорошо снабженным; покуда же еще ничего нет под рукой; мы даже не могли достать листовой меди и посылали в Осаку, где она работается руками, что без сомнения требует много времени. Лес привозится из соседних княжеств Хиго, Хидзен и других. Впрочем должно сознаться, что по дешевизне и прекрасному качеству материалов здешний порт — единственный в восточных морях Азии. Дуб каси отличается крепостью и белизной; сосна трех родов: мацу, очень похожа на нашу, хиноки — краснее и тверже, но сучковата, третьего забыл название, из него Японцы делают мачты на своих джонках. До праздников работа на фрегате кипела. На празднике команде дан был отдых на три дня. По несчастному обычаю русского народа, три дня продолжалось пьянство, несмотря на строгое запрещение японским поселянам продавать саки. Ужасный случай показал вред такого безразсудного обыкновения. Один из лучших матросов моего марса до того [127] напился, что 28-го декабря утром его нашли мертвым в койке; крепко сжатые зубы и синее, искаженное лицо свидетельствовали о немых предсмертных муках. Это, кажется, очень подействовало на команду.

31-го был у Японцев праздник. Губернатор предложил капитану приехать посмотреть на представления. Мы отправились большою компанией, в сопровождении чиновника. Капитан отговорился занятиями, а после жалел, да и стоило; празднество было в высшей степени занимательно. Нас провели по знакомой лестнице на площадь, где толпился народ, — смесь Китайцев, Японцев и иностранных матросов. В одной части площади построены были ложи, но они уже были заняты голландскими купцами, и потому переводчики провели нас далее и посадили на скамейки, обитые красным сукном. Через минуту толпа расступилась, и перед нами образовалось большое, круглое пространство, которое должно было служить сценой. Принесли несколько низких столов, из которых составили платформу; затем появилась первая эмблема — деревянный круг с черным бортом; его нес Японец на палке, прикрепленной к его центру; красное сукно, висевшее по бокам, закрывало голову носильщика. На круге были расставлены искусственные цветы и две вызолоченные доски с именами улиц. Переводчики сказали нам, что все 770 главных улиц города ежегодно по очереди доставляют на свой счет увеселения народу, по одиннадцати улиц каждый год, да еще две, которые обязаны участвовать в празднике постоянно. Некоторые эмблемы имели смысл аллегорический, другие прямо указывали на имя улицы, которой они принадлежали. Так Лошадиная улица, Мма-мачи, означалась позолоченным седлом и сбруей; Рыбачья — неводом и т. п. Перевернувшись, эмблема пошла далее. Несколько носильщиков перинесли на плечах картонный дом, который поставили на платформу; из него выскочили трое мальчиков; другие актеры, чтобы не испортить своего блестящего наряда, приехали на плечах носильщиков. Началось представление — трагедия, смысла которой я никак не мог добиться; наряды были очень богаты и изящно сделаны. Был и балет и даже с очень грациозными па, были и чисто мимические сцены. По окончании представления, опять появлялась эмблема, за ней снова представление, и это повторялось 13 раз. Актеры обходят весь город, и в 24-х местах повторяют все одно и то же. Между эмблемами некоторые были достойны замечания по своей мелкой и тщательной отделке: на одном из кругов были три огромные раковины, в одной из них стоял пук белых перьев и на конце его колыхался, маленький храм-все это из дерева. Рыбачья улица [128] изображалась, как я уже сказал, неводом, повешенным на сучьях у ручья; в воде отражались бесподобные желтые ненюфары и осока. Последняя эмблема состояла из часов, с петухом наверху. Все эти вещи относятся после представления в улицы, которым принадлежат, становятся в особенные, для того предназначенные дома и хранятся там до очередного года.

Не помню, какая улица, в прибавление к представлению, доставила народу зрелище картины из китайского быта; процессии китайских разнощиков, мандаринов, нищих, женщин, бонз и детей, богато одетых и всех в очках. Это вероятно насмешка над тем, что у Китайцев очки в большом употреблении, между тем как в Японии они даже мало известны. За всем этим внимание публики возбуждено было вереницей маленьких Китайцев; они тянули какую-то шелковую веревку. Наконец, из-за угла показалась джонка на колесах, разукрашенная флагами, с огромными глазами на носу, с китайскими парусами и вся красная. В ней сидело десять ребятишек, немилосердо стучавших в бубны, треугольники и барабаны; все это похоже на волшебный фонарь. Удалось нам видеть и акробатов; они делали не много штук, но и то, что они делали, дает понятие о их ловкости и силе. Между прочим они взбирались на высокие бамбуковые листы и, несмотря на страшные размахи гибких дерев, они становились на конце их на голову и делали штуки, которым заставляют у нас в Петербурге удивляться Пациани, братья Казуани и проч.

Вечером мы ездили в город смотреть иллюминацию, которая впрочем была не замечательна. Мы опять встречали эмблемы и труппы актеров; они все еще ходили по улицам и играли на перекрестках. Новый год встретили мы все вместе на фрегате, с бокалами шампанского в руках. На следующий день погода была прекрасная, и мы все поехали в Нангасаки. На пристани я встретил знакомого офицера с фрегата Tribune, который вез дессант на острова Квадра-Ванкувера. Англичане вели себя здесь довольно дурно, между прочим у них с японским начальством был разлад: двое офицеров ходили в горы на охоту и, вместо зайца, застрелили нечаянно поселянина. Вследствие этого Англичанам запрещено съезжать на берег с каким бы то ни было огнестрельным оружием. А мы в нашей мирной квартире держим три пушки и палим каждый полдень, чего Голландцы в 250 лет не могли завести.

Вечером я ходил смотреть огато. В бараке, убранном цветами, поставлены были три идола из главного храма города; несколько фонарей в зелени освещали этот алтарь. Двое [129] Японцев, сидя на корточках, дули в флейты и извлекали из них самые негармонические звуки; несколько других собирали по полу медные деньги, которыми толпа осыпала богов своих; в молившемся народе было много молодых девиц; у иных малость и косость глаз и сплющенный нос совсем незаметны, если не вглядеться; а превосходные черные волосы и белые зубы составляют неотъемлемую прелесть всех молодых Японок. Они были особенно кокетливо одеты. В волосах блестели длинные булавки — камисаси, края халата были обшиты красным крепом с узорами, пояс и сумка сзади также отличались изысканностью. Я с удовольствием заметил, что в их туалете не были употреблены в дело румяна, белила и золото на губах, и что девицы, которыми я любовался, были скромны и стыдливы, что, к несчастию, редко случается видеть в этой стране. Подойдя к алтарю, девица ударяла три раза рукой об руку, потом складывала руки и погружалась в молитву; в это время она была вдвое лучше; довольно долго стояла она, наклонив голову; почти христианская набожность озаряла лицо ее, потом она кидала два-три чоха идолам, и заметив, что на нее устремлено неосторожное внимание, краснела и поспешно удалялась.

4 (16) января пришел клиппер Джигит из Хакодате. Наше консульство установлено там. Консул, г. Гошкевич, с женой, сыном, доктором и иеромонахом, заняли приготовленный для них дом.

В Крещенье после обедни мы отправились гулять на четверке. Взяли с собой провизии, вышли на берег у мыса при входе в залив, гуляли, обедали, варили кофе и жжонку, и провели время очень весело. Это был последний наш праздник. Потом время шло довольно однообразно. День проводили на фрегате, там происходили важные работы, которые едвали удастся видеть во второй раз. Только обедать и спать мы приезжали в казармы.

Наконец, 17 января все приготовления к подъему мачты были кончены; две стеньги были связаны топами, а шпоры (нижние концы) уперты в борт и укреплены; на них-то подняли грот-мачту, она весит 840 пудов. Кто-то из офицеров заметил, что ни одна мать не пустила бы во флот своего сына, еслибы видела подъем грот-мачты стрелами (а не краном, как это делается без всякой опасности, в Кронштадте). Действительно как-то страшно было смотреть, когда шпор вышел из партнерса (Дыра в палубе.), и мачта, удерживаемая многими оттяжками, нагнулась на левую сторону. Казалось, что она упадет, но мало-по-малу [130] она пришла почти в горизонтальное положение, и медленно спустилась через правый борт, шпором вперед, в воду. Теперь она уже на берегу и чинится.

29 января (10 февраля).

Японцы тоже празднуют свой новый год. Он начался у них с 22 числа. Простой народ пьет саки семь дней, дети в это время не ходят в школу, взрослые делают друг другу визиты, представляются начальству. Перед каждым домом врыты были елки и бамбук, с перекладиной, на которой повешены были рак, апельсин, уголь, бумажка с конфектами, сухие какисы и хлеб — это символ изобилия. По стенам повешены пучки соломы и ветки деревьев. В шестой день праздника эту солому собирали по всем улицам в костры и жгли. В храмах идолам напекли рисовых лепешек, похожих на наши просвиры. Во все время праздника все от мала до велика очень чисто одеты и причесаны с особенным искусством. В нашей же жизни все идет своим чередом, день за день, так однообразно, что право соскучишься. Утром, напившись чаю, идем прогуляться, покуда Осипов уберет и выгонит из комнаты пыль. С 9-ти часов занимаемся, приходят с фрегата, офицеры, садимся обедать, йогом опять прогулка, кто читает, кто рисует. Скучно бывает после хорошей прогулки войдти опять в темную комнату, слабо освещенную восковою свечей, на которой нагорело два дюйма фитиля, и нагретую донельзя четырьмя хибашами. На дворе устроены гигантские шаги, (pas de geants), на которых часто качаемся от нечего делать. Так текут наши дни, и один совершенно похож на другой, так что другой раз и призадумаешься, не пора ли в море? Да нельзя, мачта не готова, лежит на берегу и чинится. Клипер Стрелок, ушедший на днях в Шангай, привезет дерево для второй стеньги, которая стара и гнила. Я уже говорил о возрастании торговли нангасакского рейда. Беспрестанно приходят суда разных наций, покупают, увозят товары Японии; недавно говорили, что в Японии не найдут никаких товаров, а теперь нарасхват берут все, что попадет под руку, и вывозят все, кроме рису, что запрещено по трактату, и на всем имеют барыш, даже на каменном угле, который здесь весьма посредственного качества. «Если так продолжится, говорят наши фрегатские политико-экономы, то Японии будет плохо. Английские и американские компании захватят все в свои руки, скупят все, что ни есть в стране, и потом будут спускать за огромную цену. Будет то же, что и в Китае, то есть народная нищета и страшная дороговизна товаров». Не даром Японцы так долго чуждались света. Уверяют, что покойный тайкун распорол [131] себе живот по приказанию Микадо, за то, что заключил трактаты. Говорят, что деятельные католические миссионеры помышляют о введении в этой стране християнства, что даже многие из них живут здесь под именами купцов; говорят даже, что шангайский епископ прислал голландскому доктору здесь, в числе других книг, Библию на японском языке, которую этот передал губернатору Нангасаки. Но кажется, рано еще думать об обращении Японцев. Кровавые происшествия последних годов еще слишком памятны японскому правительству. Особенно нам Русским это будет невозможно, покуда не будут делать лучшего выбора представителей духовенства, посылаемых на судах. С сожалением вспоминаю об отце Аввакуме, он теперь должно быть в России.

1 (13) марта.

Наконец мы подучили приказание возвратиться домой. В прошлое воскресенье капитан поздравлял с этим команду, а теперь только и разговору у нас, что о предстоящих переходах. Кажется, решено, что мы зайдем на Отаити; будем ли в Рио или Монтевидео, — не знаю. Впрочем, главная задача дойдти до Горна, а там по обстоятельствам. На маслянице мы затеяли театр, и вышло довольно удачно. Я предлагал для развлечения склеить монгольфьер, но все что-то холодно, да и притом нет места, где работать. Вместо того склеили летучий змей огромных размеров, хотели пустить, но не летит; кажется, все ветры вместе его не подымут. А теперь, можно сказать, в Японии сезон летучих змеев; куда ни посмотришь, видишь высоко в воздухе трехцветные бумажки. Японята играют ими, заводят один за другой, и очень удачно берут в плен: это общая забава маленького поколения; ночью привязывают к ним фонари; это было очень красиво в ясные безлунные ночи, бывшие в последнее время.

На днях был пожар. Все спали крепким сном, как вдруг матрос, бывший дневальным на одной из шлюпок, стоящих у пристани, прибежал сказать, что горит Дезима, голландская фактория, расположенная на маленьком веерообразном островке. Наши всполошились, послали одну вахту, то есть около 150 человек, на барказах, с брандспойтом (помпой) и топорами. Улица была в страшном движении; сквозь толпу сбежавшихся трудно было пробраться. Никогда до этого мы не видали здесь таких разнообразных костюмов; особенно много было конических шляп разной величины; чиновники нарядились как будто для праздника; и здесь, в этой суматохе, они не бросили своих церемоний, — у каждого из важных был свой значок: кусок полотна с надписью, и несколько фонарей, несомых [132] слугами на длинных бамбуковых шестах; встречаясь, они раскланивались и даже с особенною отчетливостию повторяли все вежливости, говорящиеся в подобных случаях; все это в 2 часа ночи. Совершенную противоположность представляли выбежавшие из домов Голландцы; видно было, что пожар застал их врасплох, некоторые были едва одеты; испуг совершенно отшиб у них рассудок; растерявшись, они не знали, что делать. Иные вместо того, чтобы спасать то, что было драгоценнее, выносили из домов всякий хлам, а между тем матросы с купеческих судов, набежавшие под предлогом помощи, грабили все, что попадалось под руку, и увозили на шлюпках. И бутылок не мало было раскупорено в этой суматохе. Таково было положение дел, когда прибыли наши. Они тотчас нашли свое место, и принялись тушить и ломать. И Японцы начали подвозить свои помпы, которые хороши, хотя очень тяжелы. Работали до 5 часов; тогда послали за второю вахтой. Окружили большой дом, который горел, и начали заливать со всех сторон. Японцы действовали хорошо, но без достаточного единодушие. Люди каждой толпы заботились только о себе, и потому было много лишних ведер, которых они не хотели никому давать, а между тем часть наших матросов стояла без дела. Наконец устроилась цепь, что значительно помогло помпам. До девяти часов продолжалась неутомимая работа; оставалось разрыть кучу щебня и хрусталя, под которой, как в раскаленной печи, скрывалось пламя. Это была трудная и почти невозможная для наших людей работа; ее окончил двухдневный дождь. Половина Дезимы сгорела, да и другая половина только Русским обязана своим спасением. Другие нации положили на себя в этот раз позорное пятно. Лучшие товары Голландцев были разграблены Англичанами и Американцами; часть их мы еще успели отнять у них с боя и возвратить хозяевам. Нашим людям было строго запрещено брать малейшую тряпку, и даже не устоявших против почти-непреодолимого для матроса соблазна, возбужденного видом летевших в воду ящиков с винами, примерно наказали. Причина пожара остается загадкой; некоторые обвиняют в нем Японцев, которых ненависть к Голландцам известна. Другие сваливают на самих же владельцев, которые не хотели оставлять своих домов счастливым наследникам, кто они ни будут (вероятно Англичане); они предвидели приказ, который и получен вчера из Иедо: всем голландским Офицерам, кроме механика, оставить Нангасаки, потому что Японцы более не нуждаются в их познаниях; имущество же их все застраховано голландским правительством. Итак, эта знаменитая фактория, [133] существовавшая здесь 250 лет, теперь распадается от одного слова тайкуна.

К Святой переберемся на фрегат, а месяца через полтора и в море. Однако полтора месяца, ведь это долгий промежуток времени для моряка, которому не посидится другой раз на одном месте и недели. То ли было в Бресте, или на Мысе? Там и после одного месяца так наскучило, что благодарили Бога, когда выбрались. А здесь, что нас привлекает? Не думаю, чтобы кто-нибудь мог дать на это ясный и положительный ответ. Кажется, мы здесь сделались оседлыми. Здесь мы имеем свое хозяйство, свой дом; с Японцами мы так дружны, да кажется и нельзя быть иначе с этим радушным народом; самые места нам сделались милы, так мы привыкли к ним! Когда раздастся команда; «с якоря сниматься!» кто не бросит печального взгляда на эти красивые берега?

П. Муханов.

(Продолжение следует.)

Текст воспроизведен по изданию: Дневник гардемарина с фрегата Аскольд // Русский вестник, № 1, кн. 2. 1860