СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

МАХОВ В. Е.

ФРЕГАТ "ДИАНА"

Прибытие фрегата «Диана» на восточные берега Сибири. Залив Де-Кастри. Дело моего служения. Приведение гиляков — не христиан в православную веру. Жизнь их. Генерал-адъютант Путятин. Плавание фрегата «Диана» к иным берегом Сибири и в Японию.

11-го июля прибыв благополучно к восточным берегом Сибири, вошли мы в залив Де-Кастри. Здравствуй матушка — Русская земля! Двести восемьдесят дней не видали мы тебя, родимая; около году не слыхали вестей про наших родичей, про своих друзей и приятелей. Благодарение Богу! Проплыли 35 т. верст в шесть с небольшим месяцев, здраво и благополучно; понасмотрелись разных див и диковинок, насладились благорастворенным воздухом, напитались изобилием плодов заморских и опять в стране родной, на Земле Русской — православной, встретились с глазу на глаз с своими земляками, получили более или менее отрадные вести о родных и знакомых, прочитали письма не раз и не два, поделились новостями или слухами про между собою и, каждый за свое дело! Жителей в Де-Кастри очень немного, несколько русских казаков, два семейства тунгусов, гиляк и приказчик американкой компании. В день нашего прибытия все они, видя в первый раз прибывшего сюда православного священника, будучи сами православного исповедания, обратились ко мне с просьбой совершить водосвятие, освятить их домики и так как лет шесть они не исповедывались и св. Таин, не сообщались, предоставить им возможность исполнить этот христианский долг. На другой же день я, съехав на берег, начал совершат служение: отправил молебное пение с водоосвящением, окропил имеющиеся на берегу строении и потом пять дней правил вечерню, утренние и часы, а на шестой, по учинении исповеди, в церкви на фрегате имеющейся, литургию, за которою и приобщил всех их св. Таин. Между тем один из тунгусов — православной веры, объявил мне, что в недальнем расстоянии кочуют [33] в лесах гиляки-идолопоклонники, всего семнадцать человек, которые возъимели желание принять православного веру. Удостоверясь об этом чрез переводчика тунгуса, я чрез посредство его преподал им кое-что из Закона Божия и видя за сим совершенную расположенность присоединиться к нашей православной вере, несколько дней приготовлял их к принятого крещении. Предшествующие сему обстоятельства были и те, что они добровольно, лично сами истребили на огне своих деревянных и весьма безобразных кумиров; одна же из гилячек, муж которой был в дальнем на это время отсутствии, осталась не переведенною в православную веру последующему случаю: она готовилась также принял крещение, но когда истреблялись кумиры и я, войдя с переводчиком тунгусом и другими гиляками в ее юрту, где заметив на стене висящий кумир хотел снять оный для истребления, то она, схватив со стола нож большой, в сильном азарте бросилась ко мне; прочие же гиляки удержали ее ярость и спасли меня от предстоявшей смерти. 22-го июля совершено крещение над гиляками в таком порядке: утром прибыли с фрегата на берег гг. офицеры в качестве восприемных отцов и далее началось по обряду самое крещение девяти мужеского и осьми женского пола душ, — кои наречены во св. Крещении следующими именами:

Нужно было видеть: с каким удовольствием и душевным благорасположением принимали св. Крещение эти гиляки и гилячки; с какою радостию возлагали на шею крест Господень, исполняли поспешно погружение в воду и все прочие обязанности, к таинству сему относящиеся... в глазах их была видна вера, а в действиях — желание быть в христианстве!!! По совершенном окончании таинства, отправлено было благодарственное молебное пение с коленопреклонением; далее новокрещенные были исповеданы (Вопросы для исповеди и понятие об ответах сообщены были мне на тунгусскому наречии переводчиком предварительно.) и сообщены св. Таин, в чем дано им от меня свидетельство; наделены иконами, свечами и ладаном и все это они принимали с величайшим благоговением. В признательность, как виделось и в ознаменование столь торжественного для них события, они попросили всех нас на угощение, которое состояло: одно кушанье из вяленой несоленой рыбы, заготовляемой ими в летнюю пору к зиме, а другое, тоже из рыбы, но совершенно сырой, неочищенной и животрепещущей, которую сами гиляки употребляют с величайшим аппетитом; такое кушанье, конечно, было не по нашему вкусу; в свою очередь и мы угощали их своим хлебом-солью. Гиляки — роста небольшого, лицом довольно некрасивы, пухлы; одеяние их — собольи и других зверей кожи, волосом наружу, на голове и по верх платья носят разные побрякушки и бляхи; [34] занятие их — охота на соболей, которых бьют не из ружей, а стрелою из лука; соболиная шкурка у них дешева: нам доставалось пару-две соболей приобретать или за медную пуговицу, или иголку, и тому подобную ничтожность. Воздух в юртах гиляков нестерпимо-тяжел, зловоние от рыбьего жира — производит кружение головы и даже рвоту; домоводство состоит все из собак, которых имеют в большом количестве для перевозки походных своих юрт; другого скота и имущества нет. Особенный и отличительный обычай гиляков, — состоит в следующем: подметив медведицу, только что ощенившуюся, уносят маленкого медвеженка, откармливают его рыбою и по известном времени закалывают; сзывают родных соседей, едят и празднуют, несколько дней. Тела умерших своих родных опускают не в землю, а полагают в лесу в особо сделанных ящиках; в одной стороне такого ящика делается небольшое отверзтие, или окошечко, в которое они вставляют пищу для покойника. 23-го июля фрегат «Диана» оставил Де-Кастри и 26-го прибил на мыс Лазарев. Здесь имел уже пребывание вице-адмирал, генерал-адъютант Его Величества Путятин, который перейдя в то же время на фрегат «Диана», принял его в свое распоряжение. Радостна была встреча наша с земляками, отрадно слышалось приветное «здравствуй», искренно было пожатие рук и последовательный за тем поцелуй... Все мы были свои и свои в стороне далекой... Долго шли взаимные рассказы о прошедшем, дружно составлялись предположения на будущее и фрегат «Диана», вновь скомплектованный, переходил, под командою генерал-адъютанта Путятина от Лазарева мыса к посту Александровскому и Николаевскому; наконец — 3 октября, несмотря на то, что в Охотское море нагрянула уже сильная эскадра неприятеля, направил быстрое плавание к берегам Японии. Местность, как Лазарева мыса, так в особенности Николаевского поста чрезвычайно-красива, но воздух очень тяжел и произрастении, кроме рябины и бруснику, нет; находящиеся на мысе орлы замечательны по своей величине и многочисленности. Жителей, постоянно имеющих свое [35] пребывание — нет; наряжаемые от начальств воинские команды содержат караульные посты; здание небольшие — принадлежат собственно казне. В недальнем расстоянии кочуют гиляки, которые снабжали нас рыбою; денег не брали, а за весьма ничтожную какую либо вещицу, например: медное колечко, иголочку, пуговку, особенно за лист табачный или сигарку, охотно давали прекрасную дичь и целую рыбу.

Японии. Переход фрегата из порта в порт. Город Симода 11 декабря 1854 года. Страшное землятресение.

9-го октября прибыли мы к берегам Японии. Останавливаясь разновременно в портах: Хакодате, Оосака и Кадо, 22-го ноября вошли в открытые для некоторых наций порт при городе Синода. В порте Хакодате пробили восемь дней и с дозволении японского правительства съезжали на берег, были в самом городе; во время прогулок по городу, следом за нами ходили местные досмотрщики, с саблями и кинжалами, строго наблюдая именно за тем, чтобы кто из японцев не продал нам какой вещи. Такие проводы досмотрщика начинались с выхода нашего на берег и оканчивались по отбытии с берега на фрегат. О постройке домов японских и личности самих японцев будет сказано мною далее. Съезжать при городах Оосака и Кадо дозволении дано не было и на берега свои японцы нас совершенно не пустили. По прибытии же в порт при городе Симода, последовало продолжение прежде начатых переговоров между генерал-адъютантом Путятиным и японскими сановниками о трактате, относительно границ и взаимное торговли России и Японии. Между тем включилось следующее обстоятельство: когда мы были еще у города Кадо, то японцы сообщили нашему командиру довольно неприятную весть, что состоящий из [37] четырех военных судов английский отряд, преследуя фрегат наш, имеет положительное намерение разбить оный или забрать его и весь экипаж в плен. Сколько ни тревожна была для нас такая весть, сколько ни падала на душу скорбь, но ответ моряков, на воодушевление генерал-адъютантом Путятиным, «драться до последней капля крови» и «живьем в руки не даваться», требовал и предохранения и особенной бдительности. Фрегат подвели к городскому берегу, а в отдаленности при море устроен был на взгорьи пост — наблюдать за приближением неприятеля. Правительство японское, считая постановку военного русского поста на земле их, за самовольство, сильно возроптало; уполномоченные прекратили личное свое соотношение и нам воспрещено было съезжать на берег. Фрегат оттянулся вдаль от берегов, в глубь бухты и стал вблизи одной высокой отдельной скалы. Таким образом стали мы чисто среди двух огней: с моря — сильнейший неприятель, а на суше неприязнь японцев!.. но «ни кто как Бог» — говорят на матушке-Руси! После убеждений генерал-адъютантом Путятиным о необходимости иметь в нашем положении сторожевой пост, начальство японское согласилось на это и переговоры о трактате пошли 8-го декабря своим порядком; нам всем дозволено было съезжать на берег и бывать в Синоде. Кратковременные прогулки наши хотя и здесь следились досмотрщиками, но гораздо снисходительнее и благосклонное, именно: можно было остановиться у торговой лавки, посмотрев какую либо вещь, но отнюдь не приобресть ее; полюбоваться японцем, разменяться поклонами, посмеяться (разговоров в частности иметь не могли, не зная японского наречия), заглянув во двор, взойти в кумирню, словом: посмотры наши и города, и жителей, делались свободнее, а соотношения добросердечнее. 9-го декабря японские полномочные были приняты у нас на фрегате с особенными почестями: они привезли с собою разные дорогие подарки для нашего Императора и, погостив не много времени, церемониально отправились обратно. 11-го числа декабря, в субботу, началось утром отлично-хорошим: солнце горело лучезарным [38] светом, легкие прохладные ветерок разносил повсюду благоухание, птички сладкозвучно щебетала свое пение и день этот прекрасные в натуре, велик был дли нас собственно потому, что в следствие поконченных соглашений о трактате, делалось приготовление церемониально отправить в одиннадцать часов японским уполномоченным сановникам наши лучшие русские подарки для их повелителей. В девять часов утра, когда начали пить чай, вдруг данный толчок, сильно потряс и поколебал весь фрегат. Я в это время был в каюте вице-адмирала. Ложки в стаканах задребезжали, столы закачались, скамьи и стулья быстро клонились то на одну, то на другую сторону, сами мы, смутясь духом, не могли сидеть покойно: все тряслось, все колебалось... Вице-адмирал поспешно вышел из своей каюты на верхнюю палубу, видимого же грозного действия на поверхности моря и суши совершенно заметно не было. Колебание было минуту, или две, и потом мало по малу фрегат успокоился. Вице-адмирал сойдя в кают-компанию, объявил, что случай этот относится к землятрясению, которое не редко бывает в Японии с большими или меньшими последствиями. Далее, обыкновенные занятия моряков, прерванные в момент землетрясения, пошли своим чередом, но в скором однакож времени дано знать с верхней палубы, что вода необыкновенно и быстро покрывает все берега. Мы все взошла на верхнюю палубу фрегату снова пришедшего в колебание и... вот истинная для вас, мой добрый читатель, картина, а для нас бывшая страдательная действительность и ужасная очевидность грозного явления природа и той страшной кары небесной, которая ниспослана била Богом в 11-е число декабря 1854 года и на нас, и в особенности на жителей Японии! Вода со дна моря буравила и словно в котле кипела, волны ее клубились и, вздымаясь, рассыпались брызгами; валы с моря один за другим — больше, один другого сильнее с необыкновенным шумом и яростным грохотом напирали воду, захватывали берега, мгновенно заливали местность все далее — все более... бывшие у берегов японские лодки коверкало и стремительно [39] разбрасывало в разные стороны; нагаек воды, быстро распространяясь, добрался скоро до самого городи залил улицы и возвышаясь более и более (до трех саженей высота) затоплял, покрывалу размывал строения; далее, как бы довольствуясь своею прибылью, быстро, игриво уносил с собою обратно в морскую пучину и разломанное строение, и самых людей! Скоро весь залив наполнился сплошною массою бревен, джонок, соломы, платья, трупов человеческих и людей еще живых, сохраняющих пока жизнь свою на какой либо доске, или куске дерева. Стон, крики, вопль гибнущих японцев, шум воды, рев валов, завывающие всплески — это был такой хаос, приблизительно которому видим картины, с величайшим ужасом и содроганием читаем описания или вавилонского столпотворения, или последнего дня Помпеи!.. Там действовала стихия воздушная, здесь страшно губила и немилосердно истребляла все — стихия воды! А что, между тем, делалось с нашим фрегатом, в каком состоянии мы сами находились? Тяжело вспомнить об этом; не легко памяти передать на бумаге все виденное, перечувствованное! Сознаюсь, что и десятой доли не скажу того, о чем бы сказать следовало много и много!..

Фрегат «Диана». Молебствие на фрегате.

В момент начавшегося волнения (в 5 мин. 11-го часа) фрегат, по мере убыли и мгновенной прибыли воды, то опускался, то возвышался; его, как мелкую щепку, брошенную в пучину, начало вертеть, трепать, бить, колотить, снасти трещали, бока лопались, борты наклонялись стремительно то в одну, то другую сторону. Страшное оцепенение овладею нами! Первым действием моряков было — закрепить пушки, закрыть наглухо все полуборты и люки, призвать к фрегату баркас с [40] нашими же матросами, которые все успели перескочить на фрегат, и бросить (в _1/4 11-го часа) второй якорь. Мы задержались. Но вслед за сим вода с моря сильно нахлынула, схватила водоворотом катера наши и с диким ревом унеслась к городу. Не прошло десяти минуту как унесшийся к городу один-другой поток воды, несся уже обратно к морю с величайшею поживою. Бывший на глазах наших город — Симода — исчез! Над местом, где он был, показался густой туман и в воздухе разлился сильнейшие серный запах. Залив покрылся обломками строения городского, масса на поверхности так была сплошна, что можно было бы ходить по воде... обломки плавающие вертело, коверкало, мешало с илом и несло далее — в море. Фрегат силою водоворотов, подняло с якорей; начало носить с одной стороны берега к другой и сперва медленно, а потом скорее и скорее вертеть и кружить наподобие мельничного жернова; в полчаса околесило его на одном и том же месте более сорока раз. Мы почуствовали сильную головную боль и многие, обессилев, падала с ног долой. К исходу 11 часа нанеслись к фрегату японские джонки и наделали много вреда; они то прибивались, то отбивались стуча и колотя в бока нашего судна; бывших на них японцев мы звали к себе, бросали для спасения веревки; но или неловкость их, или самоупрямство были собственною гибелью, одна разбив себе корму о фрегату схвачена была, наконец, водоворотом и в глазах наших пошла ко дну, а другая унесена переменою течения воды. Таковая же участь постигла и других многих японцев, удалось только нам спасти старуху — японку, которую на обломке дерева поднесло к самому борту фрегату да еще двух — японцев — с маленькое джонки. Далее, фрегат сильным кружением понесло быстро к каменистой скале, еще момент... и фрегат разбился бы в дребезги; но в самом недальном расстоянии от скалы он остановился, постоял, покружился и мгновенно двинулся в противоположную сторону. Здесь, в надежде устоят, присмирить хоть сколько нибудь его, бросили третий якорь и... [41] о ужас! о страшная и грозная для нас минута! вода схлынула и фрегат с треском и скрипом повалился на левый бок. — Представьте, сердобольный читатель, каково было наше положение?? мы схватились за правый борт и повисли над бездной; «Господи, спаси нас!» «Да будет воля Твоя!» были последнею молитвою каждого, при сей видимой и неизбежной смерти... одна пушка, внутри фрегата, сорвавшись с правой стороны борта и катясь на левую, на повал задавила матроса Соболева, матросу Викторову оторвала ногу, а еще трем дала сильные ушибы. Этим только горем мы и поплатились на сей раз. Минут около десяти пролежал фрегат наш на боку, как бы отдыхая от предшествовавшей усталости, для нас это время тянулось годами целей жизни... потом вода опять прибыла, фрегат, выправляясь по немногу, стал в прямое, как должно быть, положение и вслед за тем, вертясь и кружась, унесся на средину бухты. Меня собственно, позвали с верху вниз для исповеди и приобщения св. Таин больных, ушибенных пушкою; едва я успел исполнить свой долг, как раздался по свистку вызов: «всех наверх»! Поспешно вскочив на палубу, я увидел, что фрегат опять склоняется на бок. Все потерялись... суетились, скорбели, молились и прощались друг с другом; иные раздевшись до нага, готовились вплавь спасаться. Благословив команду, благословив детей своих, с сокрушенным сердцем исповедал я Богу прегрешения, в страхе и при общем смятении разделся по примеру других и готовился, в случае потопления фрегата, также вплавь искать собственного спасения... Господь помиловал нас от предшествующего пагубного положения! Фрегат действительно наклонило, но гораздо меньше как в первый раз, подало назад, а потом стрелою двинуло к берегу. Во мгновение ока, мы перелетели от одного берега к другому, как бы по воздуху; ни в то время ни после осталось неразгаданным, как этот быстро-мгновенный перелет и от чего мог случиться!.. Оказались щели, вода сильно врывалась в нижние части фрегата, ее выкачивали люди смена за сменою. С 12-ти часов [42] губительное действие, казалось, начало стихать, водовороты убавлялись, прибыль и убыль воды делались посредственнее; до половины первого часа бока фрегата обставляли упорными стрелами, робота эта шла с величайшим трудом для команды и особенным самоотвержением генерал-адъютанта Путятина. Все крайне выбились из сил, все страшно изнемогли... С половины первого еще возобновилось прежнее грозное действие воды: фрегат сорвало, закружило и носило разными направлениями по бухте, три раза сворачивало на бок, но гораздо слабее и раз к разу менее. Эта вторичная пытка тянулась около часа, наконец с двух часов натиск воды с моря стал уменьшаться, водовороты слабели, круговращение прекращалось, все приходило в более спокойное положение и в три часа все стихло! фрегат остановился на значительной глубине залива среди обломков зданий японских, лодок разбитых, трупов-утопленников, илу и разного другого мусора, нанесенного с местности городской и поднятого со дна моря! В 4 _1/2 часа собрались мы в храм свой на совершение благодарственного молебного пения к Господу, избавившему нас от величайших бед и потопления. Мы молились в непрошедшем еще страхе, со страхом и трепетом; сердцем сокрушенным благодарили Спасителя-Бога, даровавшего нам спасение и живот жизни; мы воспевали Его благость, защитившую нас от конечного злого обстояния, мы славословили милосердие неизреченное, от бед нас свободившее; мы величали благоутробие Спаса, наказавшего нас, но смерти не предавшего; коленопреклоненно, со слезами и усердием молились с благодарением и прошением, да спасый люди Своя, — благословит достояние во веки... Нужно было видеть в этот час семью нашу скорбную, чтобы истинно убедиться в изречении: «Кто на-море небывал, тот до-сыта Богу не маливался». [43]

После молебствия начали осматривать фрегат; бедный!.. оказался в крайне-гибельном положении: руль оторван с петлями, обшивные доски во многих местах содраны, чрез пробоины вода стремится сильно и наполняет нижние части судна, в каютах все разбросано, перебито, переломано, порядка — как ни в чем не бывало! 12-го декабря с ехали мы на берег и обозревали место, где был город Симода. Мало сказать, что место это сделалось местом разорения или разрушения; после бурь и пожара остается хоть что либо; тут после наводнения и такого потопления, представлялась одна долина, измытая и забросанная по местам грудою морских каменьев. Множество японских джонок и разбитых и уцелевших раскидано в величанием беспорядке (в том числе отысканы наши: натер, шестивесельная лодка и другие к фрегату принадлежности); трупы утопленников представляли картину страшного безобразия: там японец, обхватив дерево, закостенел при нем; в ином месте японка-мать, притиснутая камнем, замерла с детищем своим; кто повис на дереве, другой торчит из-под ила и песку, нанесенного с моря... картина, говорю, страшная; зрелище — ужасное!! Город до землетрясения видели мы обширным, строения были дивно-красивые, а теперь кое-где по горам уцелею 15 или 20 зданий; более тысячи домов — как не бывало! Жителей погибло тысячи две или три; остальные, при начале землетрясения, бежали на горы и спаслись от гибельной участи. Осматривая запустелую местность с истинным сожалением, встречали мы японцев, потерявших здесь все свое достояние! Удивительный народ! вместо горя — им смех; вместо сожаления — равнодушие; взамен скорби — веселый вид; ходят по долине, посмеиваются, да табачок, то и дело, покуривают. [44] «Былого, дескать, горем не воротишь!» Они рассказывали, что в день землятресения в окрестностях Симоды исходил по возгорью огонь и бывшие на приморском берегу селения все разрушило и смыло до основания. 13-го числа были похорони задавленного пушкою — матроса Соболева. С одной стороны для исполнения нашего христианского обряда, а с другой, чтобы показать японцами как в России предают земле тела умерших, погребение Соболева совершалось на отведенном японским правительством месте, церемониально. С берега гроб несли матроску впереди их: генерал-адъютанта Путятин с гг. офицерами; я в иерейском облачении и певчие; позади гроба — команда. Процессия такая и громогласное на пути пение: «Святый Боже»... собрало множество японцев, они падали ниц и дивились на нас; когда мы пришли к могиле, то прибыл сюда же старший японский бонза с прочим духовенством, во всем своем облачении и вызывался мне отпеть и похоронить тело Соболева по обряду японскому; в просьбе этой ему было отказано. При отправлении панихиду, духовенство японское стояло близ нас и когда запели: «вечная память»... гроб стали опускать в могилу и засыпать землею: японцы с особенным любопытством и удивлением посматривали то на нас, то на зарываемую могилу. Вслед за тем бонза, подойдя ко мне, внимательно рассматривал бывшее в моих руках кадило и все на мне облачение; а по разоблачении взяв меня за руку, повел в свою кумирню и здесь угощал чаем; сам он и прочее духовенство так были ко мне ласковы и добродушны, что последующая за сим обоюдная наша встреча была уже не посмотром один другого, а знакомством близким и весьма приятным. Бывая нередко у горных монахов, я приобрел, — хотя не совсем положительное, понятие о вере японской и свойственных вере этой обрядах. В следующих главах обо всем этом будет сказано мною. — 14, 15 и 16-го числ свозили с фрегата на берег пушки и другие принадлежности, далее устанавливали новый парус, приделывали руль и чинили гребные суда. Посылаемые для отыскания безопасное гавани и [45] возвратившиеся 30 декабря наши офицеры рассказывали, что постройки по берегам моря видели они совершенно разрушенными, что город Оосака, подобно Симоде, смыло до основания. 2-го января 1855 года поутру мы вышли из Симодской бухты, имея направление свое к городу Иеддо (В сканах слово «Иеддо» везде зачеркнуто и от руки заменено на «Хеда» — OCR.). Добрые японцы оказали при сем великое свое благодушие: они дали нам большую джонку, на случай спасения нашего в то время, если бы фрегат начал гибнуть на предстоящем пути. В Симоде же осталось несколько человек, из фрегатского экипажа. Верст тридцать проплыли мы кое-как; к вечеру поднялся ветер бурливые, который что далее, то более усиливался, разводил волнение и способствовал к течи на фрегате; горе следовало за горем: приправленную потесь повредило волною, фрегат час от часу делался неспособным к дальнейшему ходу. 3-го января волнение приняло грозный вид и мы остановились на трех якорях недалеко от берега при селении Миасимо. Слыхал я от старых моряков две пословицей: «Видючи непогодь — не пошто в море». «С моря жди горя, а от воды беды!».

Опасное положение. Промысл Божий и услуга японцев. Переправа с фрегата на берег. Гибель фрегата «Диана».

...и правда; море причиняло нам большое горе, а вода в конец одолела! 3-го и 4-го числа ветер не стихал, погода морская бушевала без устали; воду неуспевала команда откачивать день и ночь; фрегат опускался ниже и ниже; положение наше час-от-часу делалось опасным; заговорили решительно о принятии мер к спасению команды и имущества. Но как спасаться при такой погоде; как преодолеть явно-гибельные трудности в переправе с фрегата на берег; какие прибрать средства надежные из невозможного сделать возможное, из [46] непреодолимого — победимое, от смерти явной — быть и жить?.. Упование на Бога, отважности и присутствие духа моряка чего не преодолеют, над чем не восторжествуют? «Смелым Бог владеет» — вскричали два моряка! и мигом шестивесельный катер спущен на воду... Два офицера N. N. и шесть человек матросов, напутствуемые благословением и пожеланием добраться к берегу, распрощались на предсмертный час и взяв конец веревки, оставленной другим бойцом на фрегате, смело пустились на явную смерть... отчалили... волна одна и другая быстро подхватили катер... а налетевший вал скрыл его от наших глаз... «Погибли»! вскрикнули мы в страхе и унынии... «Спасены!» раздалось в воздухе... Действительно, смотрим и глазам не верим: собравшиеся еще с раннего утра на посмотр участи нашей тысячи японцев и японок, человеколюбиво толпою хлопотали и заботились около чего-то на береге; это что-то — был наш катер и наши смельчаки- спасители! Японцы сметили, предъугадывая намерение относительно направленного к берегу катера и рассчитывая, что несущиеся к берегу буруны непременно выкинут туда катер, привязались на веревках и как только катер нанесло на берег, схватились за него, удержали и не дали с отливом унесться ему обратно в море! Добрый народ; право добрый и человеколюбивый! Здравствуйте ж, люди добрые на многие лета, живите и помните, что услуга ваша спасла до 500 человек народов — иноземных, обязала жизнию по ныне живущих и признательно памятующих о 4-м дне января 1855 года!!! Веревочная опора основалась, тотчас качалась проба к переправе нашей с фрегата на берег; шесть человек отправились в лодке по канату... волна за волной захлестывали их: то покажутся из воды, то опят скроются; волос дыбом становился, наконец добрались очень медленно и вытащены на берег все живыми! бушующая погода и застигшая ночь остановили дальнейшую нашу переправу, — своз отложен был до утра. Ночь провели мы без сна; и всем, — что было ёмкое, отливали воду; но прибыли ее не уменьшалась, очевидная гибель наша становилась час [47] от-часу неминуемою... между тем из разных обломков досок делали плот; утра мы ждали как особенное благодати Божией... Начало светать, ветер хотя и стих несколько, но буруны и сильное волнение у берегов не унимались. Приступили к переправе, которая происходила так: медика, четырех трудно-больных, мичмана, двух гардемарин и меня со св. Дарами, — антиминсом, крестом и Евангелием посадили на амиральский катер и первыми отправили на берег. Катер долго тянулся по канату; а вблизи берега будучи подхвачен буруном, стремительно выкинут вместе с нами на берег благополучно. Команду свозили партиями: по шестидесяти человек сажали на баркас, который люди тянули также по канату и не доплывая до бурунов, останавливались; за тем накидывая под руки веревочную передвижную петлю, подаваемую по канату с берега, каждый по одиночке был таскаем чрез буруны на берег. Последним переправился с фрегата на берег, при страшно возобновившейся непогоде, вице-адмирал Путятин. Такой ужасные перевод людей и некоторого весьма необходимого имущества, окончился пред вечером благополучно. 6-го числа (в день Богоявления Господня) фрегат мы видели довольно погруженным в воду; некоторые из матросов плавали к нему на баркасе, свезли с него часть багажа, незалитого еще водою; день этот провели весь в заботливости о мерах к спасению от конечной гибели фрегата. Японцы с состраданием смотрели на нас и особенным участием содействовали к поданию всякое возможной помощи. 7-го числа, рано утром, собрали они до сотни лодок своих и при продолжающейся непогоде отправились с частию нашей команды к фрегату, чтобы перетянуть его для починки в ближащий закрытый порт. Долго хлопотали они около фрегата, успела стянуть его с места и проведи верст пять по назначенному направлению... далее, видим мы с берега, что все те лодки, бросив фрегат, поспешно стремятся к берегу... мы изумились этому и не понимали причины действия японцев; не прошло и четверти часа, как появился сильнейший шквал, развел страшное волнение, обратил и понес фрегат [48] наш на прежнее место. Тут начало его вертеть и кружить, а наскочивший бурун опрокинул его вверх дном!.. Долго ярые волны с шумом и треском разбивались о дно злополучного судна; долго — страшные буруны играли с своею жертвою; заунывно выли ветры отходную песнь гибнувшей «Диане» и... наступившая ночь скрыла от нас окончательную участь фрегата!.. Утром следующего дня, видно его уже не было. Так погиб у берегов японских наш кругосветный дом, так окончил свое бытие злополучный русский фрегат «Диана»!! Поскорбели... погоревали... и обратились к добрейшим людям — японцам.

Заботливость о нас японцев. Переход из Миасимо в Иеддо. Встреча нас городскими жителями. Размещение наше.

Сострадание японского правительства к нашему горькому положению не замедлило выразиться в искреннем добросердечии, особенное внимательности и явном человеколюбии. Присланные нарочно из столичного города чиновники, скорбели о постигнем нас несчастии, заботились о нашем успокоении, хлопотали о средствах обсушить, согреть и накормить нас. Каждодневно прибывающие толпою из городов и селение народ японские, а в особенности жители Миасимо, оказывали нам какое только могли пособие: иные поспешно ставили заборчатые сараи и навесы, чтобы укрыть нас от непогоды; другие несли циновка, маты, ковры, ватные одеяла, халаты и разную обувь; кто приносил чайники с кипятком и чаем, кто — рис, саги (водки) апельсины, рыбу, яйца; замечательно было то, что некоторые из японцев, снимая с себя халаты, тотчас отдавали их нашим перезябшим и передрогшим матросам... Участие на деле, выражалось соболезнованием на лице японцев; ласковая [49] утешительная улыбка, вздохи, приветственное поклона, скоробежная походка и другие действия облегчали наше горе. Не долго пробыли мы здесь; 11-го числа, разделясь на две партии, отправились пешеходно по большой дороге в Иеддо. Больных наших несли японцы в каких-то ящиках, весьма красивых и покойных. Ящики эти устроены из тонких досок с окнами по сторонам; внутренность убрана чисто и прекрасно; там имеются мягкий тюфяк, теплое одеяло и другие принадлежности, сидеть или лежать в таких ящиках весьма удобно, а главное — покойно. Походная эта клетка, довольно занимательная вещь в Японии. Шли мы по дороге около пятидесяти верст два (...нет части строки в скане...) селения и города были частые, — в которых останавливались для отдыха. Японцы иные следовали за нами, а большею частию из любопытства сходились во множестве на посмотр нас к той дороге, по которой мы проходили; они припадали к земле в знак своего нам почтения, или приветствовали, по обычаю, наклонением голов и приседанием. В местах отдыха встречали нас радушно всем, что только имелось съестного. Между тем шедшие впереди чиновника отводили для нашего ночлега храмы и кумирни, но кумиров или выносили вон, или заставляли досками довольно щитно. На полдороге какой-то старший чиновник раздавал нам в подарок — конверта; в конверте этом с надписями находился рисунок с прекраснейшего дерева японского, название которого не припомню. (Вид конверта и рисунка.) Приближаясь к Иеддо, повстречалась нам в первый раз японская почта. Напротив нас бежал очень скоро один японец с предлинною палкою, значком на ней, и с сумою или с небольшим ящиком на груди; из любопытства тотчас осведомились, что эта почта с казенными бумагами и частными письмами; ящик этот передается от одного лица — другому на известных станциях до тех пор, пока посылаемое достигнет своего назначения. 12-го числа вступили мы церемониальным порядком в Иеддо при многочисленном стечении народа, знатнейших особ городских и чиновников японских. Встреча нам была торжественная, ласковая, [50] добродушная; в обычных поклонах высказывалось примерно наше русское приветствие: «милости просим», «добро пожаловать», «рады гостям»! Нас привели к назначенному для жительства нашего месту; здесь нашли мы вновь построенные дома для нижних чинов. Вице-адмиралу и всем офицерам отведен большой особые дом, бывший кумирнею, или храмом городским. Кумиры были вынесены, на полу разосланы чистые маты, расставлена по местам разная провизия; мы разместились по назначению и удобству. На другой день явившиеся чиновники принесли от своего правительства много подарков, были приняты с почестями и отправились с церемониею. С этого времени и по июль месяц имел я постоянное в городе Иеддо пребывание; что сам видел, понимал или соображал о деяниях местных жителей, о том и буду рассказывать вам, благосклонный читатель. Не взыщите на излишних подробностях моего описания, примите во внимание первое то, что язык японский мне не известен, хотя к некоторым немногим словам его я по времени и применился; во-вторых, осмотр мой местности не простирался далее города и на расстояние небольшое за городом; в третьим ходил я на прогулку всегда один и в-четвертых — записывая, что видел и слышал, сообщаю вам не как писатель, желающий известности, а как рассказчик для сведения о Японии.

В которой рассказ идет о Японии.

Климат, разного рода постройку личность и жизнь японцев, обряды и вероисповедание, растения и всякого рода произведения, промыслы — будут предметами следующего моего рассказа. Сведения об этом собраны иною в полугодичное пребывание в городе Иеддо и потому за краткость их, да не взыщет с меня благосклонный читатель. Я не применяю далее сказанного к общей местности в Японии, — но заметки свои вывожу: одни по [51] собственному соображению, другие — с сообщенного японскими бонзами (тоже, что у нас священники) и, наконец, третьим сам был на месте очевидцем. С бонзами и особенно двумя из них: Нитто и Зюйто, я скоро сошелся дружественно, искренно — приятно. У них я проводил большую часть времени свободного, объясняясь в начале знаками, а потоми и на словах, довольно хотя отрывистых, но для того и другого понятных. Люди эти добрые — остались и останутся в памяти моей навсегда за их добродушие, ласку, гостеприимство, нелицемерную искренность при проводах и прощании со мною во 2-е число июня 1855 года. Да будет жизнь их и всех японцев в мире.

Климат.

Хотя в пребывание наше в городах Симоде и Иеддо бывали дни ненастные, перепадали изредка дожди, находили густые туманы, случалась пора несколько холодная; но непродолжительное такое ненастье вовсе нельзя сравнивать со всеми теми непогодами, которые бывают у нас, в России, и вособенности на Севере. Наша осень может даже почесться зимою в Японии; по большей части погода здесь довольно теплая и дни постоянно ясные. Сады зеленеют, цветы — благоухают, солнце с утра до вечера светит ярко, ночи — с прохладою... если дождь когда и пройдет, то орошая землю, освежит воздух. Возможно ли, например, у нас в январе и феврале — купанье в реке?.. мы купались по два и по три раза в день и вода была теплее нашей воды! Бывает ли у нас в то же время какая либо зелень в садах и на полях?.. мы видели и деревья с плодами, и долины покрыты зеленью. У нас зимою природа мертва — в Японии она живительна, благотворна; при холодах мы кутаемся в довольно теплое платье, а здесь и в легкой одежде невыносимо жарко; у нас в доме по несколько печей — японцы и понятия об них не имеют. А потому и заключаю, что климат в Японии должен быть постоянно прекрасный, теплый, живительно благорастворенный. [52]

Постройки.

Здания в городе Иеддо гораздо хуже тех построек, которые я видел в Хакодаде и Симоде. На вопрос о непрочности жилых домов и не особенной рачительности о постройках, японцы, с которыми я был знаком, отзывались мне, что часто бывающее в их странах землетрясение не располагает строить даже какое либо здание из камня. Дома у них все деревянные, одноэтажные, весьма редко двухэтажные, на глиняных, твердых фундаментах. Потеря такого дома чрез землетрясение, — не великое, конечно, горе для японца; лесу много и постройка целого дома не убыточно может быть сделана в несколько дней. Строят они дома свои так: укрепив на фундаменте стоймя и наизкось известное число столбов и перекладин деревянных, накалачивают к ним гвоздями с обоих сторон тонкие, покрытые иногда узорчатым лаком, доски; в простенках делают отверзтие для дверей и окон, снаружи углы связывают для прочности листовою медью, кроют соломою и вособенности красиво черепицею. Если дом желают построить двухэтажный (что впрочем весьма редко бывает), то столбы выбирают высокие, или наставляют по мере надобности; этаж верхний от этажа нижнего отделяют досками, верх назначается обыкновенно для жилых комнат домовладельцу а низ — для прислуги или кладовые. Дом богатого человека отличается от дома простолюдина преимущественно тем, что ставится вдали от улицы, имеет перед собою просторные двор и окружается или досчатым высоким забором, или же земляною насыпью; дома же людей небогатых тесно прижато один к другому в уровень по улице; сад или цветник прекрасный и огород небольшой — необходимая принадлежность почти каждого дома, кроме того при некоторых домах есть разного рода мелочные пристройки. Японцы по одному и тому же образцу, строят все прочие, кроме храмов, здания. Внутреннее расположение жилых домов из подвижных бумажных или тростниковых, весьма красивых, ширм; число комнат во [53] всякое время можно прибавить и убавить по произволу; стены оклеиваются росписью, даже золоченою бумагою; в окнах рам и стекол нет, пустое отверзтие заставляется на ночь ширмами. Украшение — по стенам: картины, разные ручные изделия, — значительные и ничтожные редкости, печей нет, а вместо их посредине комнаты сложен небольшой очажок, над которым постоянно висит котелок или чайнику дрова день и ночь горят внизу очага; в котелке варится какое либо кушанье, а в чайнике растворяется чай. Столов, стульев, диванов, кроватей и прочего, — как у нас водится, — ничего нет; по полу разостланы соломенные очень красивые маты, цыновки или плетении, — посуда помещается на доске, прикрепленной к стене; чистоту, опрятность, во всем дивный порядок японцы соблюдают вособенности. При дворе человека богатого или знатного слуг множество, а делать им по большей части нечего. Праздность есть отличительное занятие, так называемых по нашему, дворовых людей. Богач японский, или вельможа, при доме своем имеет обширный сад с особенными деревьями, а в комнатах стены размалеваны живописью каких-то безобразных уродов; фарфоровая и отлично лакированная посуда, золотые и серебряные вещи составляют истинную роскошь каждого богатого японца. Мелочные пристройки заняты предметами торговли, имуществом домовладельца или служителями его. Вообще всякого рода постройка в Японии однообразно деревянная, малопрочная, неслишком красивая; но жителям местным очень пригодная, как по теплому климату, так и незначительной потере ее при случае нередко бывающего в той стране землетрясения. (В пребывание наше землетрясение было около шести или семи раз.) Улицы в городе и селениях прямые, не слишком широкие; содержатся они весьма чисто; в начале и конце некоторых улиц — ворота, при иных находится караул военный, строго наблюдающий за порядком и благочинием. В ночное время каждая улица хотя слабо, но освещается фонарями; по пробитии в колокол ночных часов, настает удивительная тишина по всему городу. Кто имеет надобность идти по улице ночью, [54] тот непременно должен иметь фонарь в руке, — иначе часовые тотчас арестуют.

Личность японцев.

Японцы все вообще ростом довольно малы. Нас — русских, считали они против себя за великанов; телосложения они полного, лицом бледны и не красивы; ходят с несколько наклоненною головою; взгляд приветливый, выражение лица кроткое, постоянно с улыбкою и добродушное. Изведать нрав и характер их, представлялось много случаев; но я сошлюсь только на особо отличительные и для нас достопомятные. Японцы: сострадательны и человеколюбивы, — это доказано ими на деле при спасении нас во время гибели фрегата «Диана»; гостеприимны и добры, — они, изменив даже закон свой — не принимать в государство людей иностранных, кроме голландцев, приняли нас ласково в стране своей, дали приют и доставляли все относящееся до жизненное потребности; дружелюбны и чувствительны, — во все время пребывания нашего у них не только не делали оскорбления кому либо из нас, но оказывая всегдашнюю свою благорасположенность и почтительность каждому, приязнь свою и сожаление о нас выразили при отъезде нашем из Японии. Между собою один к другому почтительны, всегда кротки и миролюбивы. Конечно, о каждом японце сказать этого нельзя, иной надменен и горд, в другом видно притворство и лицемерие, тот — боязлив и недоверчив, а в ком либо есть другие и более того предосудительные пороки; но говорить об этом — дело не мое; я видел к себе одно хорошее и довольно этого. Многочисленность жителей в городах и приморских селениях дает возможность заключать, что Японское Государство чрезвычайно многолюдно. Каждый клочек земли, удобный к постройке — застроен; каждый небольшое домик вмещает в себе несколько семей японцев; иные даже кочуют просто под открытьем небом, с зонтами в руке и веерами за поясом, одеяние японцев большею частию одинаково: халаты с широкими [55] рукавами служат у мужчин и женщин за верхнее и исподнее платье, они шьются: верх из бумажной ткани, а подкладка всегда из шелковой узорчатой материи; покрой или длинный до пят — или короткий по колена, с отложными красивыми воротниками и очень широкими, в виде наших священнических ряс, рукавами; в рукавах японцы носят с собою — много кое-чего мелочного. Достоинство лучшей по подкладке материи и число надетых халатов, — определяет состояние японца; чем подбой халата лучше, и на плечах их больше, тем он считается богаче против другого; богачи и щеголи надевают иногда до пяти халатов, люди среднего состояния — от 2 до 3-х, а бедные по одному и по два имеют халата. Опоясываются кушаком, довольно широким, концы которого женщины пускают с левой стороны длинные, а мужчины завязывают бантом назади; за кушаком у них: веера, чернилица, трубка табаку и многое другое. У чиновников кроме того по два кинжала. Поверх накидывают халат короткий; последний употребляют в двух однакож случаях: при церемониях праздничных и тогда он бывает весь из лучшей шелковой материи с разными богатыми вышивками, или в непогоду и холод — из толстой бумажное ткани. Цвет материи халатной — равные, но самое нарядное праздничное или церемониальное у них платье — цвета темного или совсем черного. Материи чисто белого цвета японцы не любят; цвет белый употребляется только во время какой либо особенной скорби и сетования. Обувь общая у всех японцев — носки из бумажной материи и соломенные под ступнями плетенки, называемые: «зори»; в ненастную погоду, вместо соломенных, подвязывают деревянные тонкие колодки на шипах, в комнаты входят в одних чулках, а зори оставляют, как мы колоши, у дверей. Голову в жаркую пору прикрывают веерами, — зонтиком, креповым платочком; в прохладное же время ходят прямо с открытою головой; бороды и усы бреют или ловко подрезают, даже вырывают щипчиками по волосинке; волосы с передней части головы до ушей сбривают начисто; а задние отращивают длинно, намазывают клейкою черною жидкостию, [56] зачесывают кверху, взбивают у макушки головы, затягивают шнурком и завертывают в пучок. Женщины все волосы завертывают на голове пуклями, закладывают высокий гребень множество лент, искусственных цветов и разных серебряных или золотых шпилек и фигурок. Мужчины галстухов, а женщины каких либо украшении на шее не имеют; только воротники у халатов отделяют один от другого, что бы показывать — сколько их надето. Замечательны у всех без разбора японцев, платки носовые; это клочок чистой мягкой пищей бумаги, — которою они утирают нос свой только один раз, а потом бросают как нечистое и более уже негодное.

Жизнь японцев.

При восходе солнца ударяют несколько раз в большой чрезвычайно звонкий колокол; затем ворота по улицам отворяются и японцы, кому нужно, выходят из домов своих для занятий. Словом, посредством колокола возвещается жителям то, что для свойственных каждому работ, день настал. Не дознался я как японцы рассчитывают время ночи и время дня, но знаю положительно, что часы ночные означают боем в дощечки, а часы денные — боем в колокол. Кушают, по обыкновению своему, три раза на день: утром, в полдень и вечером. Вседневная пища их: каша из сорочинского пшена, — это вместо хлеба; похлебка из редьки, или суп из грибов, кисель из бобов, вяленая рыба, раки, всякого рода зелень и трава; тертая редька, огурцы, бобы с медом, горох, яицы, плоды, китовый жир и многое другое; но любимое их кушанье — молодой бамбуковый тростник, который разводится во множестве по рекам и приморским берегам. Соли не бывает при кушаньи, а вместо того просоленую редьку в ломтиках, прикусывают за каждым глотком употребляемой пищи. Ложек и вилок нет; жидкость прихлебывают прямо из чашки, а какие либо кусочки берут и в рот кладут двумя тонкими палочками; садятся на полу, едят из одной чашечки, [57] ставятся на подносах пред каждым отдельно (рисунки двух чашечек и вилки японской). Едят так мало, что у нас семилетний дитя больше съесть может; завтрак, обед и ужин бывают у них не продолжительно, после чего беспрестанно курят табак из маленьких трубочек (рисунок трубки) и пьют горячий чай без сахара, в это время промежду собою разговаривают. Холодного питья, невареного чего либо, совершенно не употребляют; дрова постоянно горят под очагом, чайник медный с водою и чаем день и ночь висит над огнем. Чай кипятят, а потом наливают в фарфоровые чашечки (рисунок этой чашечки). К беспрестанному питью чая и курению табака как мужчины, так женщина, даже нередко дети, страшные охотники. Сахару у них нет, а есть песок, который содержит в себе не много сладости. Японцы все от богатого до бедного, от знатного до простолюдина, между собою миролюбивы и один к другому всегда почтительны. Встречаясь на улицах, или при свидании в домах, без разбора знакомства обоюдного, непременно друг-другу кланяются. Поклоны эти выражают разными манерами: или приложением ладоней обеих рук повыше колен и приседаньем один пред другим по нескольку раз; или нагибаются довольно низко, приседают на колена и касаясь пальцами до земли, произносят приветные слова; или пред старшим и знатным падают ниц лицом, ладони кладут на пол, лбом касаются земли и громко произносят слова. Старшие, знатные — младшим, и простолюдинам отвечают или наклонением головы, или же небольшим приседаньем. Почтительность у японцев между собою и взаимное миролюбие есть особенное, отличительное свойстве их жизни; нарушителя этого местного обычая наказывают по всей строгости закона. Тишина, благопристойность и честность — удивительно сохраняются; пьяных и безобразно шатающихся японцев я вовсе не видал; воровство, насилие и присвоение чужой собственности влечет за собою позорную, даже смертную казнь. Празднество у них бывает тихо, скромно и благопристойно; в знак того, что настал праздник, [58] выставляют на домах пучки из трави; угощают друг-друга сагою, конфетами и чаем. Саги — хмельное вино. Это лучший напиток у японцев; делают его из сарочинского пшена и сохраняют лучшую в глиняных горшках, а посредственную в четыреугольных деревянных ящиках. Пьют весьма умеренно и никак не до пьяна. Конфекты делают в виде круглых лепешечек из муки того же пшена, с примесью сахарного песку, на вкус не очень приятны, но у японцев считаются эти конфекты за особенное наслаждение. Чай у них черный и зеленый; первый употребляют вседневно, а последуй при угощении и в праздники. Кроме обычных, незначительных празднеств, замечателен у них праздник детский: детей одевают в весьма красивые халаты, приводят во множестве на площадь и здесь предоставляют им свободу бегать, играть, плясать, кувыркаться, после чего оделяют конфетами и подарками. Собственную радость, похвалу и одобрение другого, выражают хлопаньем в ладоши, при горе же и печали, надевают халаты из материи белого цвета, волос в это время не бреют и ногтей не обстригают. Японцы, имеют лошадей, — которых употребляют для верховой езди по горам, — воски разных тяжестей и дров из лесу; разводят коров, волов, сабак; но все эти животные весьма мелкой породи. Кур, — уток, у них множество; до скотоводства Японцы большие охотники но мясное в пищу употребляют весьма немногие из них.

Вероисповедание и обряды.

Обряди вероисповедания у японцев многоразличны: иные веру свою заключают в поклонении духам невидимым, — из которых дух света есть главное божество, другие обожают: огонь, солнце, луну и звезда; некоторые веруют в переселение душ в скотов, птиц и потому никаких животных не умерщвляют и мясное в пищу не употребляют; многие же веру свою поставляют в исполнении чрез бонзов одних только наружных обязанностей. Храмов по городам и селениями часовен по горам и в лесах множество. Постройка храмов [59] тотчас отличается от постройки домов своею изящностию, величиною и кровлею крыша. Не много вдали под навесом — большой колокол, в который при начатии службы, рано утром и поздно вечером ударяют несколько раз довольно часто молотом: при дверях большие каменные чаши с водою для омовения рук; в храме к одной стене наставлено множество кумиров: вылитых из серебра, меди и другого металла, вырезанных из кости и дерева. Кумиры эти имеют вид разнородных животных и птиц, например: собак, зайцев, петухов (рисунок кумира); пред ними стоят небольшие подсвечники со свечами; посредине на помосте небольшая скамеечка с книгою на ней, по сторонам скамеечки два барабана круглые: направо звонкий и налево глухой. На моление не ходят, а если кто желает помолиться, придя один в храм, падая ниц лицом, указывает на кумира и просит бонзу принести ему в жертву сорочинское пшено и прочесть известное словословие. Бонза, приняв сорочинское пшено, после чего японец выходит, одевается в халат белого цвета, наполняет пшеном пустую голову кумира, между зуб его вкладывает зерна три или четыре и; присев на колена, начинает молитвословие по книге нараспев, долго кричит, переменяя тоны голоса и при перемене тона — бьет в звонкий барабану трет в руках своих четки (рисунок четок), а когда кончит молитву, то раз ударит в глухой барабан, с величайшим вниманием около минуты посмотрит на того кумира, которому пел молитву, за тем еще тише ударит в глухой же барабан, встанет и тихонько отойдет в свое жилое отделение. После чрез несколько минут выбрав из головы кумира пшено, употребит в свою пользу. Я неоднократно бывал очевидцем такого однообразного моления у японцев, а по времени узнал от бонзы, что ударение его раз в глухой барабан, означает то, что жертва кумиром принята, а удар второй — выражает, что кумир опочил, или заснул. Духовенство японское — бонзы живут по два и по три в храме, тут же — пред кумирами своими — они едят пищу, курят табак, пьют чай и разговаривают о всем житейскому. [60] Они подведомы старшим над ними духовным властям, а власти эти зависят от духовного императора, который, кроме светского императора, никогда и ни кем из народов не видим. Он места бонзам раздает за деньги, за деньги же нередко прославляет бонзу по смерти и повелевает ставить пред тем храмом, в котором служил умерший, памятник в виде истукана. Правда редко это бываем, но я видел таковых истуканов несколько при разных храмах. Кроме белого духовенства, есть секта монашествующих, которые живут по горам и моление свое отправляют в часовнях. Бонзы голову бреют на-чисто, во время молитвословия перекидывают чрез плечо широкий пояс, на конце которого сумка и колокольчики. Обряды совершаемые духовенством при рождении младенца, бракосочетании и погребении умерших видел я лично. Как только народится младенец, бонзу призывают в дом, здесь он распевает один около четверти часа по книге, — за тем на младенца надевает шелковые халат, опоясывает и за пояс закладывает трубку, кошелек с табаком, огнивом и тем дело кончается. Брак совершается тоже в присутствии Бонзы в доме; он с полчаса читает по книге на-распев, потом жених берет руку невесты, сжимает ее крепко так, что последняя вскрикнет, далее ей чернят зубы каким-то крепким составом и тем обряд оканчивается. Между тем отец и мать невеста горько плачут о будущей судьбе своей дочери. Число лет для бракосочетающихся не означено; с 10-ти летнего однакож возраста японцы вступают в брак; у каждого японца по одной законной жене, кроме которой ему предоставляется право иметь при себе еще трех жен, они живут все вместе при японце; в праве и распоряжениях по хозяйству подчиняются старшей, т. е. законной жене его. Развод с женами у японцев не воспрещается: каждый имеет право разводиться с женою своею самопроизвольно, без всякого дозволения на то от правительства. Ни отец с матерью, ни кто другой сторонний человек не могут принять в дом свой той женщины, которая, быв замужем, отчуждена им от себя. Погребение умерших совершается довольно [61] замечательно: призванный в дом бонза читает над умершим несколько по книге; мертвого опускают в сидячем положении в ящик, заколачивают гвоздями, вечером несут за город и там сожигают на огне. Пепел зарывают в землю и ставят памятник, в памятнике делают небольшой ящичек, в который в известное время кладут деньги для бонзов и горных монахов. Богатые люди предают тела умерших своих родных земле, на кладбищах, без сожигания, при этом случае бывает особенная церемония, та, что старшего бонзу несут до кладбища за гробом на плечах носильщик, а младший идет пеший, потом по два в ряд с древесными ветвями, идут провожатые, на кладбище бонзы много читают по книге на разноголосные тоны и во время этого гроб зарывают в землю. Погребение умерших совершается у японцев не только без малейшего сожаления, скорби и плача, но с равнодушием и холодностию; самые ближайшие родные к умершему, во время похорон, веселятся, курят беспрерывно табак, устраняются и нетолько они сами, но даже никто сторонние не входят в ту комнату, в которой лежит тело покойника. Вообще о вероисповедании у японцев можно сказать, что люди сии находятся в величайшем заблуждении о истинном богопочтении.

Произведении природы.

Разнородных дерев и цветов в Японии весьма изобильно. По горам растут плодоносные и фруктовые деревья; в долинах созревают всякие ягоды; сорочинское пшено засевается хотя в малом количестве, но родится во множестве; для посева его японцы удобривают землю, на которое рассевают пшено, и когда оно взойдет, то рассаживают по грядам пучками. Сорочинским пшеном и редькою засеваются большие пространства полей; этими двумя необходимыми произрастениями продовольствуется вся многолюдная Япония. Чайных деревьев множество; японцы не заботятся об этом растении; хлопчатой бумаги и шелку чрезвычайное изобилие. Во всех отношениях природа так богата своими произведениями, что без всякого [62] усиленного трудолюбии, Японцы живут, можно сказать, в полном удовольствии и без недостатка во всем.

Промыслы и торговая.

Особенная промышленность — рыбные ловли. Торговля всякого рода предметами производится точно также как и у нас: у японцев есть лавки, в которых имеются шелковая материи, лакированные, золотые, серебряные и медные вещи. Они продают или торгуют между собою; с другими иноземными народами, кроме голландцев, в торговые дела не входят.

В заключение моего краткого сведения о Японии, я могу прибавить вообще то, что Япония — прекрасная страна по климату; что японцы живут во всем изобильно и что народ этот кроток и миролюбив в общественной между собою жизни. 2-го числа июля 1855 года, при добродушном проводе нас, мы отошли из Японии на нанятом бременском судне к восточным берегам Сибири.

Плавание по Восточному океану. Взятие русских в плен англичанами. Освобождение меня из плена. Порт Аян. Моя поездка по Сибири и прибытие в С.-Петербург.

Постоянные туманы замедляли плавание наше по океану; 20 числа, один из офицеров, расположился праздновать день своего ангела. По отправлении молебного пения св. пророку Илии, мы притупили к закуске. Едва успели поздравить имянинника, как вестовой, с верхней палубы, громогласно возвестил, что вблизи нашего судна виден пароход, с которого вскоре за тем сделан выстрел из пушки. Шкипер нашего судна выкинул флаг американкой нации; с парохода произошел второй выстрел и судно наше остановилось на ходу. Между тем 250 челов. запрятались в самый нижний этаж судна, по [63] морскому называвший «трюм», в котором хранились разные припасы... Слышим, на нашем судне производится осмотр... дошло дело и до трюма... Ни живи ни мертвы лежали мы один почти на о дном. «А здесь что»? спросил шкипера неизвестные нам голос, «съестные припасы» отвечал хозяин судна. «Покажите» произнес тот же голос; трюм открыт... «хороши съестные припасы!!» произнес торжественно офицер: «это нам и нужно» «Прошу выходить!» С величайшим страхом мы качали выходить по одиначке на верхнюю палубу. Английский офицер, имея при себе до 20 человек вооруженных матросов, с самодовольством посматривал и пересчитывал добычу. Мы объявленье пленными! Завидна ли была победа вооруженных над безоружными, могуча ли битва, из двух выстрелов состоявшая? Конечно, с бывшим на судне числом англичан мы могли управиться, но что сталось бы далее с нашим судном, с нами самими?! С парохода спущены гребные суда для перевозки на пароход... У каждого была одна дума: с перевозом всех на пароход вступить в рукопашную, побросать англичан за борт и овладев пароходом пуститься на нем к берегом Сибири. Дума наша не осуществилась; англичане оцепив судно, повлекли его к общей своей эскадре, расположенной в порте Аян и сдали командору Чарлсу Фредерику. Нас разместили по каютам на разных фрегатах и пароходах; обходились однакож довольно добросердечно; чрез четыре дня, после взятия нас в плен, меня, доктора и больных, англичане освободили и высадили в порте Аян на берег; прочих же офицеров и команду оставили у себя в плену. В порте Аян встретился я с преосвященным Иннокентием, с которым пробыв двое суток, отправился 27 июля в те места, где жители порта Аян скрывались от нашествия неприятеля. 30 числа прибил сюда и преосвященный; 1-го августа оставили мы бедных, устрашенных неприятелем жителей и следовали четырнадцать дней лесами по болотистыми топким местам на оленях и лошадях верхами, встречая нередко на пути своем медведей. 14 августа, приняв от его преосвященства напутственное [64] благословение, отправился я один на почтовых лошадях по тракту, до С.-Петербурга, куда и прибыл в совершенном благополучии 6-го декабря 1855 года.

Благодарение Господу-Богу! совершил я путешествие вокруг света, хотя не во всем благополучно, но возвратился в совершенном здоровьи; что видел, о том и рассказал вам, мой благосклонный читатель. Вы прочли мои заметки? прошу не взыскать на подробности рассказа, на изящности слова: «чем богат», есть поговорка, «тем и рад!»