СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

МАХОВ В. Е.

ФРЕГАТ "ДИАНА"

Протоиерей Василий Емельянович Махов

31-го ч. марта, 1864 г., после кратковременной но жестокой болезни, скончался на 69 году, в селе Радубеже, Курской губернии, фатежского уезда, протоиерей Василий Емельянович Махов.

Сын беднейшего пономаря той же губернии, Обоянского уезда села Бобрышова, он, при крайне скудных средствах отца, но при собственном прилежании и усердии, — с помощию добрых людей, — окончил в 1815 г. философски курс наук в местной духовной семинарии, и в том же году был поставлена в диакона в село Бобрышово, а в 1823 г. — во священника в село Сковороднево (Дмитриосвапского уезда). При кроткой и воздержной жизни, проходил он свое служение слишком 50 лет и всегда отличался неподдельным духом благочестия. Постигавшие его нередко служебные и домашние неприятности переносил он с терпением, повторяя всегда одно: «боящемуся Господа, благо будет напоследок!» Большая семья его содержалась не столько из доходов приходских, сколько трудолюбием собственными: он был вообще прекрасный хозяин, но особенно знающий свое дело пчеловод! По сдаче места своего в Сковородневе одному зятю, сам перемещен был он сперва в село Куток, а потом — в село Радубеж. Здесь, в 1849 г., лишился истинно добрейшей супруги своей и чадолюбивой матери детям. Уступив и в Радубеже место свое зятю, мужу другой дочери, остался он за штатом. Терпя отчасти нужду и убеждаем преосвященным курским, Илиодором — поступить [IV] в монашество, он решился было наконец исполнить это желание владыки. Но в это время (1852 г.) дозволено было ему съездить в Петербурга, для свидания с сыном, служившим в одном из департаментов м. внутр. д. С прибытием его в Петербург, Богу угодно было щедро и в короткое время вознаградить его за прежнюю неутомимую деятельность, и оправдать на деле часто повторяемые им слова: «боящемуся Господа, благо будет напоследок!»

Прежде всего причислен он был к братии Александро-невской лавры, и вскоре наместником ее откомандирован в домовую церковь обер-священника армии и флота, для временного священнослужения и исправления треб.

В 1853 г. снаряжался в кругосветное плавание фрегат «Диана». В походную церковь на нем требова (...нет части строки в скане...) начальством от духовного — священника. Обер-священник (...нет части строки в скане...) и флота, по докладе свят. прав. синоду, назначил на (...нет части строки в скане...) фрегат — о. Василия Махова. Отправившись на предстоящи (...нет части строки в скане...) 4-го октября того же 1853 г. из Кронштадта, он проплыл на фрегате: Балтийское и Немецкое моря, Атлантический и Тихий океаны, обогнул мыс Горн. На пути был: в Дании, Англии, на Канарских и Сандвичевых островах; в Америке (Рио-Жанейро и Валпарайсо), у Алеутских и Курильских островов (Несколько писем его с дороги морской к сыну в Петербург показывают, что он был не холодным путешественником, но любознательным описателем виденных им местностей. Ив. М-в). В порте Аян, где преимущественно кочуют гиляки-идолопоклонники, он в 1854 году обратил 17 человек в христианскую веру. Когда после сего на фрегат «Диану» в Татарском проливе пересел уполномоченный от российского Императорского двора, для переговоров с японским правительством о. торговых делах, граф Путятин, — покойный о. Махов отправился при нем чрез Японское и Китайское моря в Японское государство и, находясь в разных портах Японии, вытерпел у порта Симода страшное, от землетрясения, кораблекрушение. После полугодичной жизни между японцами, возвращаясь теми [V] же морями к восточными берегам Сибири, он 20 июля 1855 г. взят был англо-французами в плен, но чрез три дня высажен на пустой берег при порте Аян. Отсюда путешествуя чрез всю Сибирь с большим затруднением, без средств, 6-го декабря прибил он в Петербург, где в награждение за скрещение гиляков — получил скуфью; за примерно-усердное исполнение священнических обязанностей во время кругосветного плавания — наперсный крест; за поднесение лично великому князю Константину Николаевичу приобретенных в Японском государстве монет и вещей, пожалован 4 февраля 1856 г. от его императорского высочества с изъявлением особой признательности, золотым с бриллиантами перстнем; по Высочайшему Государя (...нет части строки в скане...) 28 апреля того же года, повелению (...нет части строки в скане...) триста рублей сер. 5-го июля, по (...нет части строки в скане...) священника армии и флота, определен в (...нет части строки в скане...) дивизию 6-го армейского корпуса, с званием (...нет части строки в скане...) над духовенством в той дивизии; где, в память минувшей войны, получил бронзовую медаль на андреевской и такой же наперсный крест на владимирской ленте. За расформированием же, по случаю окончания войны, означенного корпуса, остался за штатом и поступил на жительство в курскую епархию, в которой, по указу святейшего синода, «за долговременную, отлично-усердную и полезную службу», возведен 15-го апреля 1857 г. в сан протоиерея и награжден набедренником.

Казалось бы, что тут должно было и окончиться поприще деятельности протоиерея Махова, но Промысл Божий невидимо готовил ему новые подвиги! В марте месяце 1858 г. он снова вызван был свят. Синодом в Петербург и, по Высочайшему Государя Императора повелению, назначен 24 марта быть настоятелем церкви российского консульство в Хакотаде (на острове Эзо, в Японии), с жалованьем по 2,500 р. сер. в год. — 19-го июля того же года, «по вниманию, как к прежней отлично-усердной и полезной службе, так и к трудам, предстоящим на новом поприще», Всемилостивейше награжден камилавкою, а из кабинета Его Величества получил установленный [VI] для миссионеров за границею золотой наперсные крест. Из Петербурга отправился он 2-го сентября 1858 г. и прибыл в Японию 13 июня 1859 г.

С одной стороны, труды по службе, с другой, — частые, под разными климатическими условиями, далекие с места на место переезды, имели резкое влияние на шестидесятилетнюю жизнь покойного. Он, правда, вполне утешался Божиею к нему милостию, посылавшею ему столько благ; но здоровье его более и более упадало. Скорбь о детях (хотя уже взрослых и пристроенных), возмущала его душу, тревожила старчески его покой. Он начал ослабевать в природной крепости сил и болеть сериозно, подвергаясь удушливому с сильными мокротами кашлю. В Хакотаде, где климат особенно разрушительно действовал на здоровье покойного, он, благодаря Ботала низпосланную к нему при конце жизни милость, — заявлял одно желание: «хоть бы добраться до России; хоть бы умереть в Радубеже!» — Бог услышал его молитву, исполнил и это желание. По болезни разрешено ему выехать из Японии и явиться в Петербургом. В июле 1860 г. он выехал, и 19 декабря прибыл в Петербургу где по распоряжению св. синода уволен на покой — в курскую епархию. Милость и щедрота Дома Царева еще раз взыскали отживающего дни свои, ныне покойного, протоиерея. Государыня Императрица, за поднесение им лично в 1861 г. ее высочеству, великой княжне Марии Александровне привезенных из Японии вещей, Всемилостивейше соизволила пожаловать ему золотые часы с цепочною во 125 р. с. 21-го января 1863 г. Высочайше повелено производить ему из главного казначейства пенсию по 400 р. в год. Служа Богу словом, он был вместе с тем деятелем и в общественной жизни. С наступлением 1864 года, покойный начал чувствовать себя особенно ослабевающими и потому стал положительно собираться в загробную жизнь. На другой день Благовещения отправился он из Радубежа за 30 верст в село Саковнинку, где, исполняя временно священнические обязанность, следил вместе с тем за постройкою нового храма. Там, 27 марта, поразил его апоплексический [VII] удар с отнятием языка, правой руки и правой ноги. Привезенный в таком положении в Радубеж, четыре дня страдал он убийственным кашлем с мокротою, а 31-го ч., с закатом солнца, скончался. Погребен 2-го ч. апреля 1864 г. при церкви с. Радубежа.

Мир праху твоему, добрый человек, деятельные пастырь, чадолюбивые родителю взысканный милостию и щедротами царскими — кругосветные путешественник! Да водворится душа твоя во благих небесных так, как ты за жизнь свою, по боязни ко Господу, утешен был напоследок благами земными!

Ив. М-в.

Вступление.

[1] Фрегат «Диана»... Кто из многих русских не следил за его предприимчивым в отдаленных морях плаванием; кому не известно постигшее его у берегов Японского Государева злополучие, гибель и, наконец, самое крушение; кто не читал об этом ужасном происшествии без душевного сожалении, сердечного участии, искреннего сочувствии и, быть может, без слез?.. Но прочесть статью о гибели фрегата «Диана» — не равнодушно; разделить горе, случившееся с родным, близким знакомым заочно, пожалеть о бедствующих и злополучных мореплавателях — за глаза, чувство одобрительное, искренность впрочем на несколько минут, память на время!.. Каково же было лицу, действительно страдательному, тому мореходу, которые совершив путь свой почти благополучно, застигнут был горем в окончании плавания неожиданно и в самых ужасных размерах?.. Человек то не перенесет, что Бог не пошлет! На старости лет Господь судил мне совершить кругосветное путешествие, видеть многое, вытерпеть горькое, сохранил мне память о былом, почемуж мне и не рассказать об этом вам, мой благосклонный читатель? Прочтите и со старика не взыщите.

Отбытие фрегата из Кронштадта. Мысли при разлуке с родиною. Морская болезнь. Копенгаген. Путь далее. Пролив Ламанш. Атлантический океан. С. Себастиан и его негостеприимство. Переход чрез экватор 6-го декабря.

[3] Состоя в числе братства Свято-Троицкие Александро-Невские Лавры, я, по распоряжению начальства назначен в сентябре месяце 1853 года на изготовлявшийся тогда на три года в кругосветное плавание фрегат «Диана». Прибыв 24-го числа сентября в Кронштадту 26-го фрегат вышел на рейд; 1-го числа октября — в день Покрова Божией Матери, — торжественно совершено было мною, по церковному чиноположению, освящение устроенного на фрегате храма во имя святителя христова Николая. Когда же фрегат окончательно был изготовлен к отплытию, 4-го октября в 10 часу утра, начали прибывать на фрегат высшие сановники морского министерство, родные и знакомые готовившихся в дальние путь; за тем изволил прибыть на пароходе и Его Императорское Высочество, Государь Великий Князь Константин Николаевич. Обойдя построенную команду, осмотря заботливо все отделения фрегата, Его Высочество приказал начать напутственное молебствие. — Усердно и прямо от чистого сердца возносили в это время молитву к небесному путеводителю и отходящие в путь и сопровождающие их в таковой, «да спутешествовавый некогда двум апостолам в Еммаус, Спаситель, сшествует и ныне путешествовати хотящим; пославый иногда Товии спутника в образе ангела, и ныне пошлет путникам невидимого хранителя, от всякого злого обстояния и во всяком благополучии [4] соблюдающа». Искренняя молитва эта закончилась окроплением святою водою всего фрегата и русского флага. Его Высочество, ласково простясь с командиром фрегата и всеми путниками, и напомнив им о важности предстоящего пути, ревностном исполнении своего долга и сохранении чести флага, изволил отбыть с фрегата. Началась заздравная с крепости и прощальная с фрегата пушечная пальба, после которой Великий Князь еще раз напутствовал отходящих моряков желанием благополучия; за громким «счастливо оставаться!» раздался свисток и мы, по команде, снялись с якоря. Быстро и смело пошел наш фрегат по водам Финского залива, миновал его в одни сутки и вступал, наконец, в Балтийское море. Скоро мы оставили за собою Ревель и Ригу, переехали и ту черту, которая указывает конец Земли русской и начало земель иностранных. И здесь-то на рубеже родного с чужим, на границе русского с иностранным, тяжелый вздох вырвался из груди моей. Вздох этот понятен, близок, знаком тому, кто хоть однажды в жизни своей оставляя, и быть может безвозвратно, любезное отечество, покидая близких — родных, друзей и знаемых, пускался в обширное пространство морей, несся за пределы далекого, неизвестного... Мрачная дума покрыла чело мое: Бог знает, суждено ли нам, далеким путниками совершить трудный и продолжительный путь свой в благополучии; суждено ли узреть чрез три года снова благословенное свое отечество, прижать к груди родных, приветствовать друзей, обменяться ласковым поклоном с ближними, услышать сердечное «здравствуй», вместо нынешнего печального «прости!»... Сердце мое сжалось, голова отяжелела, горячие слезы хлынули из глаз моих.... «Прости, еще раз прости родное, дорогое наше отечество! Да будет всегдашнее благословение Божие над тобою, Богом возвеличенная и Богом хранимая Россия, да почиет в недрах твоих дух страха Божие, дух правды и истины, дух мира и спокойствии, союз братской любви и беспредельная преданность к Помазаннику Божию — Царю своему. С этими условиями била ты как прежде, [5] будешь ныне и всегда славна, могуча, страшна врагам своим!»... Таково было душевное настроение, такова была дума каждого из нас, когда оставляя за собою пределы России, неслись мы под парусами далее по Балтийскому морю, около островов Готланда и Борнгольма. От тоски ли по родине, от расстройства, ли душевного, или по неотъемлемому праву мореплавания, качки и потрясении носимого по волнам судна, появилась на фрегате нашем болезнь, обыкновенно моряками называемая «морскою». Кто из нас более или менее не перенес этой болезни, болезни сильной в начале, мучительной в последствии, изнурительной в окончании. Не только пустившийся в первый раз путешествовать по морю, но даже иные и из старых моряков подверглись этой болезни. Прямой признак и начало болезни, как я испытал собственно на себе, сильное головокружение, за тем следовала мучительная во всем теле, боль, которая, изнурив силы мои телесные, повергла в неизъяснимую тоску о чем-то безотчетном, все для меня стало несносными ко всему я был равнодушен, ни какие лекарства не оказывали своей помощи, не подавали облегчения, одна лишь привычка к морской качке и крепкая натура, способствовали в восстановлении по времени телесных сил. 13-го числа мы прибыли на копенгагенский рейд, по 20-е ч. находились в пристани, заготовляя в это время нужные, для себя, на предстоящий путь съестные припасы и другие принадлежности. Каждый раз, как только я съезжал на берег и проходил городом, неотвязчивые и чуть не на всяком шагу мальчишки до такой степени досаждали мне попросами подаяния, что и по возвращении на фрегат долго чудился мне пискливый голос этих попрошаек: «руска, дай копейка!» В прогулку мою по улицам города, жители с удивлением и смехом посматривали на мое, свойственное духовному лицу, одеяние: оно не казалось им, как думаю, богатым, но занимало чисто формою своею и покроем. Это мнение хотя и подтверждалось советом переменить платье, ходить в принятом за границею духовными лицами светском одеянии, стричь волосы и брить бороду, но [6] последовать этому обыкновении я не признал за нужное. Что за краса, на пример, видеть нашего русского иерея с остриженными волосами, бритою бородою, в пальто на плечах, в чулках и башмаках на ногах? Я удивился и не хотел признать за своего собрата, за русского священника, находящегося иерея при одном нашем заграничном посольстве. Странно казалось мне такое обыкновение; я полагаю, что свойственная лицу русского священника одежда и при ней какие либо знаки Монаршей милости и духовных отличий, должны поставлять православное духовенство, преимущественно вне России, в виду уважения и почитания иноземцев. Во всех портах заграничных, даже в Японии, я не изменял моего одеяния; ряса постоянно была на моих раменах. 20 числа, при благоприятной погоде, снялись мы с якоря и плыли проливами в Немецкое море, 21 и 22 числ проходили угрюмый Каттегат и грозный для мореплавателей мыс Скаген, миловали благополучно и то роковое место, где по неисповедимой воле Провидения постигла злая доля наших собратий, моряков, плывших не задолго пред нами на военном транспорте «Неман». С 23 по 30 ч. проходили Немецкое море и пролив Ламанш; здесь прибывший к нам на баркасе с берегов Англии лоцман, довольно далеко провожал наш фрегат проливом. Этим временем мы успели написать письма и, поручив их лоцману, просили переслать их в Россию. Кроме густого леса мачт вдали, кроме беспрестанного движения по проливу со всех сторон многочисленных английских судов и большого и малого размера, мы ничего не видали, поспешая сколь возможно миновать прибрежья Англии и поскорее вступить в Атлантический океан. 31-го числа вступили мы в океан. Вот где настало истинное раздолье для фрегата, тут-то закипела работа у моряка, небо мрачно, воду буравят волны, сверху дождь, снизу прибой валов, а фрегат, переваливаясь с боку на бок, несется на всех парусах к определенному месту. Утренний чай, обед и ужин, приправляемые общею дружескою беседою и заморскими винами, шли своим чередом и с таким [7] аппетитом, которого, по трехдневном посте, на суше не бывает. Право чудная и приятная жизнь на море; все свои, нет ни кого чужих, у всех общее непрерывное и неизменное желание мира, тишины и спокойствия; занятия по службе сменялись дружескими разговорами за общим столом; своя семья, своя радушная беседа. 8-го ноября шли мы в виду острова Мадеры, 13-го показались издали Тенериф и известный исполин природы, Тенерифский пик. Озаряемый лучами солнца, пик представляет с открытого моря превосходно изумительную картину. Вид его совершенно походит на сахарную голову, вышина этой знаменитой горы более 3-х верст, нагорная возвышенность покрыта вся снегом, а в подножии ее очаровательная долина, прозябающая зеленью. 14-го ч. пристали мы к острову Гомеро и войдя в порт главного города с. Себастиан, бросили якорь. Находясь около месяца на пути неба и воды, укаченные, увлаженные мы рассчитывали отдохнуть на суше и телом, и духом и, о горе нам, обманулись в своей надежде. Сбежавшиеся сотнями на берег жители, съезжать нам на сушу не дозволили и разрешения на это от местного их начальства не последовало под тем предлогом, что будто бы у нас на Руси холера, что некоторые из нас быть может заражены этою болезнию, а болезнь эта перейдет от нас и к ним. Сколько ни бились, сколько ни уверяли их, что мы не холерные, а совершенно здоровые, что нам нужно только обсушиться, — осталось безуспешно. Одно лишь было к нам со стороны жителей снисхождение, пристать на шлюпках к берегу для переговоров с ними о нужной нам провизии. Провизию эту они хотя и доставляли к берегу, а воду привозили лично на фрегат, но за нее спрашивали непомерную плату, довольно сказать, что с ведра пресной воды брали по 12 коп. сер.; следуемые деньги поставщики брали от нас из опасения заразы не иначе, как чрез омовение их в уксусе и обтирание начисто полотенцами. Любопытно было смотреть на две партии: — отдающую деньги и принимающую их. Около самого берега поставлена была чаша с уксусом, в которую ревизор [8] наш опускал золото, золото это вынималось потом местными счетниками, отиралось полотенцами и передавалось старшим, недоставало лишь какого нибудь окуривания! Смотря на эту картину невольно пришло мне на память то время, когда в 1830 г., в первый раз появления у нас на Руси холеры, — я выдержал в одном из карантинов четырехдневное окуривание меня, нехворощею и другими удушливыми травами. Нищие себастианские не были разборчивы на холеру, они хватали наше подаяние из рук в руки: «дареному, дескать, в зубы не глядят», всякое даяние во благо и всяк дар совершен! — Впрочем и этим беднягами палочными побоями и толчками, воспрещалось брать от нас подаяние. Жадность и корыстолюбие, как видно, владеют этим народом бедным, полунагим, малорослым и худощавыми. За тем матушке суше нижайший поклон, да и был таков! 18-го ноября мы оставили негостеприимный порт Св. Себастиана. 24-го прошли мимо Зеленого мыса, 1-го ч. декабря перешли за экватор. Торжественное русское «ура» огласило пустынные воды чуждого нам океана. 2 чис. благодарственно молились мы о благополучен переходе нашем из одного полушарии в другое. Не миновалось и без стародавнего у моряков обряда — отпраздновать переход свой чрез экватор. Мифологический обряд этот исстари ведется у моряков и преимущественно у тех, которые в первый только раз переходят из Северного полушария в Южное. Рассказывать об этом не новом уже обряде, сопровождаемом всегда разными затеями, шутками и прибаутками, значило бы повторять то, о чем несколько раз так много написано, так подробно рассказано. А вот наступил наш истинно благолепный и торжественный праздник: 6-е декабря, праздник и храмовой, и соименный нашему всероссийскому Императору. С вечера всенощная, по утру литургия с молебствием, далее отличный завтрак и сытный с заздравным вином обед и душевно и телесно развеселили праздновавших. [9]

Рио-Жанейро.

11-го декабря 1853 года начали мы сближаться с берегами Америки и, первая приблизительная к матерой земле точка — была мыс Фрио, за тем показалась гора, прозванная по виду своему, «Сахарною головою», наконец 13 ч. представился нам великолепный порт Рио-Жанейрский с очаровательными долинами и церквами и монастырями на холмах. Куда бы ни были обращены взоры, все приводит в восторг, изумление: безоблачное небо лучезарно сияет на горизонте; ароматический воздух разлит по всему пространству не как самою природою, а щедрою кадильною рукою придуманных благоухании. Природа до того не поскупилась обставить Рио-Жанейро самыми очаровательными, живыми картинами, что могущественная рука человека, ни убавить что либо из этих творческих картин, без прямых уродливостей их, ни прибавить чего либо лучшего к прекрасно уже само по себе совершенному, — не в состоянии. Видя в первой раз такую великолепную местность, кто не воскликнул бы с созерцателем красот Божиих «яко возвеличишася дела твоя, Господи, вся премудростию сотворил еси и в творении сем зело углубишася помышления твоя» (пс. 91 ст. 6, 103 ст. 24 снес. премудр. глав. 13 ст. 5)! 14-го числа, по обыкновенном салюте, мы съехали на берег, который весь был покрыт множеством народа. Представьте себе нашу радость, наше душевное удовольствие, после двух месячного пребывания на воде, выйти на сушу, ходить на просторе и, к довершению, наслаждаться живописною природою? Пусть меня по наречию не понимали жители, пусть я казался им по платью, странным и удивительным, но не обращая на это внимание и на толпы народа, за мною следовавшие, я везде ходил свободно, все высмотрел беспрепятственно. Город Жанейро обширно расположен на самом привлекательном местоположении, большая часть окружена водою залива, остальная обложена цветущими холмами и высокими горами. По местности нашей декабрь всегда [10] сопутствуется глубокими снегами, трескучими морозами, вьюгами и ураганами, о зелени же в полях и садах помину нет; а здесь тот же декабрь, но в виде самом роскошном майском. Начиная от приземистой травки-муравки до необыкновенных вышиною и необъятных толщиною сосны, кедра, кокоса, клеща, банана и других — все зеленеет, свойственно цветет и упоительно благоухает. Смотришь на все не наглядишься, вдыхаешь воздух не надышешься. Город делится длинным, широким проспектом на две части, постройка домов по ту и другую сторону, изящна; императорских дворцов два: один загородный, в котором имеет свое пребывание император бразильский, далее арсенал, монетный двор, таможня и биржа; другой дворец внутри самого города, около торговой площади; но дворцы эти по наружности далеко не ровня великолепным чертогам русским: Зимнему, Константиновскому — в Петербурге и Николаевскому — в Москве. Церквей множество, из коих особенно замечательны: храм Богоматери — «благоспешения странствующих», на отличном, красивом местоположении; соборная — Богоматери преславные, свещницы, св. Себастиана придворная и св. Креста приходская. На главе вместо креста у иных изображение месяца, а у других петуха; во всех церквах я бывал и вне службы и во время таковой; не могу скрыть моего удивлении, когда в одной церкви увидел я в самое совершение службы, ходящую тут же собачку; для чего присутствие ее здесь допускается, и конечно не случайно, я осведомиться не мог. Монастырей также довольно, при некоторых из них многолюдные учебные заведение. Радушный патер-монах, строгий по видимому исполнитель монастырей жизни, с радушием показывал мне богатство церковной ризницы, водил по садам, цветникам и другим заведениям: я не надеялся, но на самом деле нашел для себя большую ласку и доброе гостеприимство у всех подвижников здешних монастырей. Один из монахов пригласил меня в свою келью и чрез несколько минут она была уже наполнена его братиею; подана прекрасная закуска, отличное вино и пошло радушное угощение; к сожалению, мы не могли иначе [11] разговор свой вести, как только знаками, понимаемыми впрочем с обоих сторон; хотелось мне видеть общую их трапезу, но данный одним, по видимому стершим из монахов, знак, показывал, что этого допустить почему-то нельзя. Каждые раз, как я бывал в монастырях, страннолюбивые монахи, мало того, что ласково принимали и роскошно угощали у себя дома, они при проводах наперерыв один пред другим дарили меня на память о себе, кто какою либо вещь, кто сорванными тотчас с дерева кокосами и лимонами, иной персиками и ананасами, другой фигами и мангабами: одна лишь редкость сохранилась у меня — это четки, подаренные мне на память старшим монахом. Гулял я несколько раз в садах, дивное и редкое собрание до сего невиданных произрастений изумляло меня до крайности; аллеи испещрены душистыми цветами, дорожки усыпаны золотистым песком, прохладительные беседки раскрашены картинно, на деревах созревают плоды, перелетные пташки поют, усладительно все, от зрения до слуха, восхищало меня нередко до того, что я с большим сожалением оставлял прекрасную местность. Удивительно, как плодовиты в этой стране деревья! 20 числа декабря я похоронил на рио-жанейрском кладбище нашего матроса Захарова; по совершении мною обряда, подошел ко мне пастор, познакомились и пошли гулять между цветных памятников (могила каждого покойного усажена здесь превосходными цветами:) проходя садом, пастор отломил небольшую ветвь прекрасно растущего дерева — банана, на которой я насчитал около сотни плодов; дерево банан растет красиво и столь плодоносно, что для каждой ветви его непременно нужна прочная подставка. Город весьма многолюдный, коренные жители его бразильцы, прибылые индейцы, негры, португальцы, французы и англичане, роскошь в домоводстве и щегольство в одежде, ручается, как видно, за их достаточность. Народ более торговый и торговлю свою обширно ведет: сахаром, табаком, кофе, перцем, лимонами, персиками, кокосами, строевым лесом, красильными деревьями, кожами и многими другими предметами. Главная торговая площадь, более [12] прочих рыночных мест, наполнена народом, продажа и покупка всякого рода товаров с ранней зари до поздней ночи не останавливается, так сбывают: красильное дерево и за него получают материю; в другом месте меняют сахарные песок табак, фрукты, на сало и пеньку, далее хлопчатую бумагу и пряности, выменивают на вино, сталь и сукна, словом сказать: кто только чем богат, тем и обменяться с другим рад. Шагу вперед не сделаете без того, чтобы навязчивый торгаш не предложил вам купить что либо из его товара, а купили, докучливые негр, как тут с своею услугою, на исправность и верность в доставке вашей покупки к месту, ничтожное вознаграждение за труды, вы смело полагайтесь на свободного негра, он гол как сокол, а в деле своем исправен. Черный полунагой сброд негров и негритянок беспрестанно из стороны в сторону снует по городу с тяжелыми ношами на плечах. Дело другое — негры-невольники; они, запряженные подвое, вместо лошадей, в телегу, наполненную или землею, или камнем, даже каким либо других товаром, не обращают внимания на самые жесточайшие побои погонщика; телега запнулась по тяжести своей в ложбине, им отпустят самый полновесные удар палкою, поморщатся, принатужатся и телега с грузом пошла в ход; негры-невольники раскапывают рудники, расчищают водопроводы, возят денно и нощно колымаги, словом, исполняют все те тяжелые работы, которые у нас свойственны одним только лошадям и волам; я видел такие работы негров-невольников и по человечеству сердечно сострадал о несчастной доле, обратившей их в скотов; казалось бы за что бедные страдают так жестоко, вследствие чего обращены в полуживотных? Вследствие закоренелой лености своей, сказали мне; онемелого бесчувствия, воровства, наклонности бессознательно делать возможное зло другим; пока в руках владельца, негр постоянно желает независимости, а дай ему волю, он с своею независимостию наделают тысячу преступлений, при малейшем попущении свободы, убегая в леса и горы, скитается там среди многих опасностей и согласен лучше [13] терпеть всякого рода нужду, голод и бедствия, нежели работать на фермах зажиточных людей, пить, есть готовое и, в добавок, еще получать за труд свой поденную плату. Таковых трутней тунеядцев много на белом свете; ищут воли, «а воля», поговаривают на Руси «и добра коня портит», «добре роби, добре и буде!» Лавки и магазины размещены по сортам товаров: линия товаров шелковых, шерстяных и бумажных, линия цветная, линия стальных и медных вещей и, наконец, линия птичная, после многих других. Не для покупки, но из одного лишь любознания, я переходил из лавки в лавку, из магазина в магазин. При входе моем продавец тотчас предлагает свой товар и, конечно, лепечет о цене за него, мне что за нужда: я не понимая слов, укажу лишь на глаза свои, что я не для покупка вошел, а для посмотра и дело понято. В одном мелочном магазине был со мною и такой случай: вхожу, продавец сначала обсмотрел меня с ног до голову, подивился моей рясе, промурчал что-то и за тем предлагает мне купить любую из его вещей, я указываю ему на глаза и, к удивлению, десяти разных очков и зрительных трубок готовя к моему выбору. Хотя дожил я до шестого десятка лет и в очках надобности пока не имею, но в удовольствие продавца примерил одни, посмотрел в другие, не по глазам... и выходя, оставил услужливого продавца в недоразумении; было и то, что иные продавцы понимали мой приход и с удовольствием показывали все дивное, все заморское — имеющееся у них. Линия птичная — это полное собрание всех пород: зверей, птиц и насекомых. Большую часть времени пребывания нашего в Рио-Жанейро мы, заезжие, провождала в линии птичной; чего тут нет? и разнородные звери, и разноцветные птицы, страшные животные и прелестные насекомые, усладительно поющие дрозды, безобразные обезьяны и миловидные колибри, каждому зверю, каждой птичке свое отделение, своя клетка, далее комната редкостей, еще комната чучел... любуйся всем донельзя! Право, нередко чрез свою увлекательность, я оставался без общего обеда. Но особенным дивом в Жанейро казался нам тот прекрасный [14] и обширный магазин, в котором находится бесчисленное собрание всякого рода изделие из одних птичьих перьев. Я не сумею передать, как составляется из мельчайших перышек целое женское платье, не скажу и того, как набрана из перьев целая шляпа, сделал какой либо другой весьма затейливые наряд и в особенности головное убор; но подбор пестрых цветов, наложенные на перья природою, сочетание их в одном целом так привлекательно, так заманчиво и так миловидно, что на иной предмета смотришь и еще — еще смотреть хочется... При магазине — фабрика, на которой работают множество американок. Не раз я бывал и в загородкой прогулке: тут тенистые рощи и пушистая зелень услаждают вас прохладою, там вольные изукрашенные птицы порхают, поют очаровательно, идете далее — целое стадо разноперых, крикливых, попугаев; еще далее — с дерева на дерево прыгают обезьяны; далее... нет, неходите — далее! там чрез любопытство свое встретите, быть может, вечное для костей своих успокоение, там обиталище страшных кровожадных, приют вредоносных и ядовитых насекомых. На горах и в долинах палящий зной нашему брату северяку — невыносим, вы желаете охладиться, утолить свою жажду? вот пред вашими глазами из утеса бьет ключевая, прозрачная вода, но воду эту, нельзя назвать кипятком, нельзя сказать, чтобы она была и холодная, а так середина на половине: полутеплая и полухолодная, утоляющая жажду, но не прохлаждающая вас самих от сильного зноя. Купались мы несколько раз в день, переменяли белье по три и четыре раза, — вот таков климат бразильский! Хлеб, по особенному изобилию пшеницы, чистый, белый и отлично вкусный. Сарачинского пшена, всякого рода плодов, овощей и фрукт через верх полно, но мясо или вовсе отвратительное, безвкусное, гнилое и несносное к употреблению, или полухорошее, но в малом количестве и в сравнении с нашими ценами непомерно дорого; вседневная пища жителей — рыба и рыба; свойство добродушия, ласковости и гостеприимства отличает коренных бразильцев от пришлецов из других стран света, принимая к себе [15] на дом, добрые бразильцы не забывали посещать и нас на фрегате, честь за честь, угощение за ласку — были и нашим приветом, особенно был прилив жителей к фрегату накануне нашего отбытии из порта: все городские жители стеклись на берег, стояли и поздравляли нас с славною победою, одержанною над турками при Синопе. По заготовлении нами всего нужного на предстоящий путь, настала наконец пора оставить эту очаровательную страну, со всеми ее прекрасными местоположением, видами, климатом и гостеприимными жителями. 7 января 1854 г., по утру, фрегат наш, при задушевном проводе многим стекшихся на берег жителей, распростился с Рио-Жанейро и направил свое плавание вокруг мыса Горн.

Мыс Горн. Матрос в море. Морские жители.

Первый день по от езде нашем из Рио-Жанейро, всем нам как-то нездоровилось, болезнь эта не была, однакоже телесная: сожаление о скоропрошедшем удовольствии и скука снова, на долго предстоящей однообразной морской жизни, томили, казалось, душу каждого. Разговор ли общий начинался, скоро он же и кончался; но моряку ли есть время скучать, мореходу ли нет развлечения? Засвежел ветер, налетела буря, поднялись гряда за грядою волны, мачты трещат, паруса чуть пеленаются, фрегат с боку на бон бросает словно щепку мелкую; вот моряку забава, вот его веселость, тут уже думу свою оставляй за морями, как беда стоит пред глазами! Чем ближе подходили к мысу Горн, чем более ожидали постоянной погоди, тем чаще повторялись грозные бури, дождь, снег, град с верху, страшный прибой валов и толчея снизу, а 12-го ч. феврали мыс Горн, как бы в заключение того, какими [16] бойкими он владеет силами, угостил нас на расставание с ним штормом, да таким, что я до конца своей жизни едвали забуду; нечего сказать, мыс Горн настращал гибелью; но Господь помиловал обуреваемых и милосердо спас людей своих. Если кто, то верно бывший на мысе Горн сложил поговорку: «кто на море небывало тот до-сыта Богу не изливался». Кроме общего ежедневного страха, со мною одна была беда, которая чуть головою не повершила; в ночь бурливая погода усмирилась, утро оказалось прекрасное, небо чистое, солнце светило ярко, ветер был для фрегата попутный, словом, все обещало тишину и спокойствие; думаю себе, теперь и мне можно выйти из своей каюты на верхнюю палубу; вздумано и сделано. Осмотрел водяные окрестности, полюбовался умеренным картинным волнением, прошелся раз десяток по палубе и прислонясь к пушке, только что хотел поразговориться с г. г. офицерами, как ни с того ни с другого, мигом налетевшая буря, хватала валом в фрегат, сильно качнула его, я с ног долой и покатился к другой стороне, наконец опамятовался, собрался с силами и уже ползком пробрался в свою каюту, сопровождаемый шутками г. г. офицеров, что походка моя переменилась в нечеловеческую. С большим удивлением, в иное время со страхом и трепетом смотрел я на то мужество моряка, с которым он на жизнь или смерть борется с неукротимыми волнами, ту отчаянную его храбрость, которую он выказывает в минуту предстоящей гибели и то самоотвержение, с которым он, во мгновение ока, взлезает по веревочным лестницам на самый верх мачты, перекидывается с одного паруса на другой, смело стоит над бездною моря. Ему не страшна, как видится, буря — он сам вихрь, его не пугает, что одна минута оплошности, потеря рассчитанного равновесии и он, без куля и баластины, живая добыча, неожиданное лакомство прожорливой акулы; что ему нужды до этого? Он, сознавая свою силу, свою ловкость, презрительно смотрит на бушующую стихию и с усердием исполняя свой долг, видимо радуется случаю бойко померить силы свои, с силами [17] водяной природы! Не видывал я прежде морей, живя в деревне при мелководной речке, не плавал я нетолько в больших судах, но даже и в рыбачьей лодке, — бури на воде и волны ее мне не знакомы; разнородные водяные жители и во сне не грезились, словом, морская жизнь мне вовсе была не известна, а тут на шестом десятке лет, чего не досталось видеть? Все то, о чем я скажу далее, конечно более, а быть может менее известно вам, мой читател; в первом случае или поверьте мои слова, или если скучно читать мой рассказ, начинайте ваше чтение с четвертей главы, а в последнем примите к сведению, каковы есть немногие мною виденные жители морской стихии. Выше я упомянул об акуле, с нее и начинаю мое слово: Акула, или как моряки ее называют: «морская собака и людоед», с 1-го февраля неотступно начала следить за нашим фрегатом. Ко мне, а преимущественно к доктору, часто относились с вопросами: все ли благополучно, нет ли в лазарете трудно больных, пес-то недаром день другой, юлит около фрегата! «Все обстоит благополучно» и вопросы о появившейся гостье, кроме разговора об ней самой, оставались неразгаданными до 5-го февраля. В ночь с 2-го на 3-е число оказалось, что бывший до сего времени полуздоровым матрос Иван Петров захворал и так разболелся, что принимаемые медиком средства, не подавали ему облегчения; оставалось напутствовать его в загробную жизнь, после чего он вскоре и умер. Мною совершено, как следует, отпевание, а по штату отпущены куль, да баластина и, на море море же могила. Тем же днем я слышал разговор, что «шарха» (акула) от фрегата де отстала. Акула животное морское, огромное, самое лютое, самое кровожадное и прожорливое. Если проглотить целиком остов человека ей ни почем, то бедная рыба и рыбка, как говорится, ей не попахнет и в горле у ней незастрянет. Чутье у ней к лакомству, видится, отменное, неодолимый враг ее — один только кит. Образина ее с головы собачья, туловище раздутое свиное, хвост продолговатый и кверху кольцом завитой. Постоянно открытье рот, гораздо ниже верхней [18] челюсти, с пятью одна другой неровными жабрами, зубы в три ряда на каждой челюсти, трехугольные, острые с занозами по бокам, глаза яркие и цвета красного, за ними два уха, чрез которые выходит в рот наливающаяся вода, шея с выемкою, брюхо толстое, на котором два и на спине два в переметку большие щетинистые крыла — красноватые, хвост кошлатой собаки, с крылом посредине, цвет кожи как цвет золы. Какова штука? Она была у нас на фрегате с глазу на глаз; но была только не такая величиною, которая отстала от нас 5-го февраля, а гораздо меньше, так примерно сказать: аршина в полтора. Свободные от службы матросы, изволите видеть, охотились на волчат, а попали в медведя, били трезубцем так называемых морских свинок, а попалась на уду акула. Много труда стоило втащить этого зверя на палубу, не с кем подраться, так и морской враг под руку — матросу русскому не попадай: «ура» и прожора зверь в плен захвачен; долго любовались мы чудовищем, потом сняв кожу и из ней набив чучело, отвратительное мясо выкинули за борт; и в море, что на суше: одним врагом меньше, на душе как-то легче. «Худая трава из поля вон!» Промолвился я о морских свинках, надо об них и договорить: в хорошую и дурную погоду игривость сотен этих животных за фрегатом, по бокам его и впереди, представляла приятное нам развлечение бывало возьмет ли тоска-кручина, наскучит ли сидеть в каюте, стоит только подняться на верхнюю палубу — и смешная стая свинок мигом изгладит самое глубокое раздумье. Езжали ли вы, мой почтенный читателю проселочными дорогами, если это с вами былое, то конечно былое и то, что при закате солнца — миллионы мошек разновидно вились около вашего экипажа, они то обгоняли вас, то оставались назади и снова, с величайшею быстротою совершали вперед свой полет; они тешились, а утеха их самих вам же служила забавой, а быть может и отвлечением от неблагоприятных дум. Проезжали ли вы в летнее время чрез незнакомые вам селения? едва показались в околицу, чуть запаяла одна собака и [19] проводы собачьи ни дать ни взять как в басне Крылова «прохожие и собаки», — чрез все селение готовы; но проводники эти, — то отстающие от вас, то вперед забегающие, хотя для вас сидящего на повозке — безвредны, но страшно докучливы своим лаем. Свинки морские своим действием к этому приблизительны, но по свойству и игривости утешительны: они частенько в запуски пускаются с фрегатом, оспаривают его летучесть, отстают, снова пристают, быстро погружаются в воду и также скоро всплывают на поверхность воды, пищат выражая свое, быть может, негодование, а может быть и удовольствие звукоподражательно слову: «ух!» «ух!»... Свинка, — это водяное животное — называется по своему рыльцу, которое очень походит на рыло маленького поросенка; величиною с собаку, игрива и безвредна, быстро плавает и занимательно напевает свое: «ух-ух!» Летучая рыба, а по моему скорей рыба прыгунья, несколько раз в день была видима нами, за мысом Горн — в Тихом океане и гораздо более нежели сколько в Атлантическом океане. Преследуемая врагом своим — свинками, рыба эта поднимается над водою, делает быстрый весьма продолжительный скачок по воздуху и снова падает в воду; нередко спасаясь от такого преследовании, она опускается прямо на палубу вблизи проходящего судна; величина летучей рыбы около полуаршина, спустившаяся на наш фрегат рыба, была с большими, начиная от шеи до хвоста крыльями, крылья эти подобны крыльям летучей мыши: с лицевой стороны превосходно украшены в несколько рядов разноцветными ноликами, близко похожими на украшение перьев павлина, голова ее тупообразная, весь корпусу — щучий, хвост широкий трехугольником, мясо весьма вкусное и приятное. Много, очень много разнородных рыб морских видали мы в проезд свой по Тихому океану; начиная от огромнейшего кита, забавно бросавшего не вдалеке от нас фонтаны, до юлистой молявки — все занимало, удивляло и развлекало нашу пустынную жизнь. [21]

Вальпарайсо. Жители его. Знакомство с французами и англичанами. Загородная местность. Наш отъезд. Праздник пасхи на Тихом океане.

22-го числа феврали мы прибыли в порт Вальпарайсо. Открытая местность, постройка города, многочисленность народа, покрывшая весь берег, представились на первый раз зрению нашему. Мы с большим удовольствием ожидали той приятной минуты, в которую сойдем на берег и лицом к лицу: себя покажем и других посмотрим. Кстати не лишним нахожу рассказать вам о том наружном приготовлении фрегата, которое в день прихода в порт делали наши моряки и о той беглости матросов по мачтам, которой, прямо можно выразиться, они хвалились туземцами Входя в какой либо порт, фрегат омывался чисто-на-чисто, снаряжался флагом, паруса ставились и украшались парадно, матросы — приглаженные, приодетые, расставлены по своим местам, словом: все чисто, красиво, нарядно, исправно и в таком-то виде судно бодрым гоголем вступает в иностранные порт: — «знай наших!» Бросив в известном расстоянии от прибрежья якорь, начинается у матросов та работа по мачтам и с парусами, которая близко подходят к поговорке: «себя показать». Действительно, они себя и показывают: с скоростью векши летают они по мачтам, с неимоверною быстротою убирают паруса и мигом бескрылые мачты остаются свидетелями, что фрегат приготовлен к отдыху на некоторое время. На второй день мы с ехали на берег; с ранней зари все жители сбежались на посмотр нас — русских. Трудно высказать случайное свидание наций, разделенных морями и океанами; свидание это более любопытство и удивление, нежели ожидаемое знакомство, более посмотр один другого, нежели радостная встреча родных и друзей. Мы дивились жителями они дивились нам и толпы народа, расступаясь, давали дорогу путеводителю до местной гостинницы. Содержимая англичанами [21] гостинница точно прекрасная, кушанье отличнейшее, большею частию рыбное, прислуга усердная и на первый раз для нас довольно. С третьего дня по приезде, начались и вместные и отдельные наши прогулки по городу. Вальпарайсо город богатый, многолюдный, и численность прибылых англичан и французов превосходит, мне кажется, число оседлых, лицом светло-желтых, американцев. Храмы западной церкви не достопримечательны, постройка домов (строение и обнесение их приблизительно к нашим) более деревянная, нежели каменная, крыши соломенные и черепичные, наружность домов раскрашена картинно, убранная цветами галлерея, или балкон, почти каждый прикрыт от солнечных лучей изящными рукодельными занавесами, на балконе утвержден длинный шест и на шесте этом развевается национальный раскрашенный флаг; все это очень близко походит на наши загородные дачи; улицы узкие, но чистые, грунт земли белый, песчаный и каменистый; более всего замечательна на возвышенном месте крепость, обнесенная каменною высокою стеною; прекрасная дорожка ведет кругообразно к этой крепости по взгорью, на котором стоит в шесть или семь ярусов башня, близко похожая на нашу пожарную каланчу; вид с нее на окрестности города очаровательный. Торговая площадь, кроме богатых лавок и магазинов с европейскими предметами, изобильна виноградом и арбузами, последние весьма дешевы. Хлеб исключительно белый и вкусный, картофеля много, рыбы вдоволь; радушие, ласки и расположение почтительных американцев к иноземцу, резко отличают их от надменных французов и надутых англичан; в одной из фруктовых лавок я покупал виноград и яблоки, добродушный американец с приятною настойчивостию предлагал мне разного рода угощение. — «Да как же вы, батюшка, — спросите меня, — торговались с американцем за покупаемое у него, не понимая наречии один другого?» Первое то, что у американцев нет той манеры запрашивать цену, превышающую качество покупку у них это не принято и строго преследуется правительством и второе, указав (я говорю собственно о себе) [22] на покупаемую вещь, отдаю по моему соображению о стоимости таковой, деньги обращающиеся там; мало — продаватель считает мне недостаток по пальцам, излишние дал, — возвращает обратно, и кончено. Не мало обращено было мое внимание на водовозов здешних — по отдаленности воды от города они развозят ее по дворам в боченках — перекинутых на спину ослов; вода эта, не совсем на вкус приятная, продается дорогою ценою, но в особенности дороговизна на лед, которого в Вальпарайсо нет, но который привозится из отдаленных мест. Лед продается здесь по полтора руб. сер. за фунт, а у нас — на Руси, подумал я? Что делать, за морем, говорят, телушка — полушка, да рубль с перевоза, жаль денег, пей кипяток. По прошествии дождей, часть небогатых жителей поспешно идет к ложбинам и находит в них много золотой руды, которую очищает и перепродает покупателям с большою выгодою. Разнородных прекрасные раковин и кораллов, выбрасываемых морем на берег, множество; их мало собирают и потому ценность таковым почти ничтожна, тогда как у нас в России редкость дорогая. Разгуливая часто по вечерам по берегу моря, я собрал здесь и сохранил несколько миловидных раковин, в том числе розовый коралл и раковину называемую: «морское перо». Подумаешь, — какими бы заморскими редкостями каждый из нас не запасся из Рио-Жанейро и Вальпарайсо, если бы мы возвращались в Россию обратно тем же путем?... Два раза я бывал в здешних банях, иди прямее назвать, их ваннами, о роскоши которых не лишним считаю сказать несколько слов. Это бы еще не удивительно, что баня состоит из нескольких, отдельных для каждого человека, изящно меблированных комнат, в которых стоят высеченные из превосходного камня (в Рио-Жанейро из мрамора): ванны, приготовленье надушенные простыни, полотенце, ароматическое мыло, духи, помада, черепаховые щетка и гребенка; но крайне удивительно то, что над вашею головою тянется длинною перспективою натурально зреющий виноград; побывали вы в ванной, [23] воду в которой переменяют однакож для одного человека не более двух раз, за 1 руб. 20 коп. сер. на наши деньги, страсть как разбирает охота отведать виноградца, так нет: «видит око, да зуб неймет». Припомнишь рассказ дедушки Крылова про лису и виноград, и уйдешь скорее, чтобы оскомину не набить!.. Внутреннее спокойствие города преимущественно соблюдается: при малейшем подозрительном происшествии в каком либо месте, при ссоре двух-трех человек на улице в ночное время, тотчас сторожевыми (которые находятся у ворот каждого жителя) дается свистом повестка и полицейская расправа немедленно является к месту происшествия. Между тем как каждый из нас любовался городскою местностью, высматривал, выглядывал то или другое, наслаждаясь вполне удовольствием, 3-го марта появился на взморье идущий прямо к городской пристани английские военный фрегат, вооруженный 52-мя пушками. Греха таить нечего, — а струхнули мы, предвидя еще от Рио-Жанейро неприятную за нами погоню. — «Ну ребята, говорил наш командир, гость этот настигает нас не с добрым, пожалуй, намерением: первое — не робеть, а второе — биться и драться на-смерть». — «Рады стараться!» было искренним единодушным ответом нашить храбрых моряков. Фрегат привалил к пристани, осмотрел нашу «Диану» на благородном расстоянии и выпустил свою команду на берег. Смотрим, что будет дальше, но нас не задевают и мы радехоньки приезжим ласковым словом. В ту же самую гостинницу, в которой мы продовольствовались, сходились и английские офицеры: вместе завтракала обедали и даже пуншевали, но без малейшего вида какой либо неприязни; слава Богу, говорили мы между собою, дело-то идет ладно. 7-го числа, в воскресенье — усмотрен быль на море и другой фрегат, идущий к Вальпарайсо; фрегат этот оказался французский, шестидесяти пушечный. Не добром пахнет, еще подумали мы; однако что будет, то будет; а будет что Бог даст! Привалил... и французы посыпали на берег. 8-го числа поутру — известная гостинница наполнилась странниками трех [24] различных нации. Англичане уже нам знакомы, а в знакомстве с французами дело не стало. Не понимая языков, ни английского, ни французского, по выражению только лиц, взаимному радушному угощению и рукожатию судил я, что знакомство с нашими моряками идет ласково и дружелюбно. Со дня на день и чаще всего мы сходились с англичанами и французами в известной гостиннице, нередко завтраками и обедала за общим столом; разговоры наших гг. офицеров с ними, мне в то время непонятные, под час заметны были в спорном виде; по разговору же между собою наших офицеров видилось, что французы всегда превозносили выказанную храбрость русских против турок при Синопе, отдавали преимущество в знании своего дела более русскому флоту, нежели флоту турецкому; англичане же хоть и притакивали, но в согласии их на это явно просвечивались: холодность, зависть и негодование; впрочем, искрометное шампанское с драгоценным льдом и приязненное расставанье обыкновенно заканчивали свидание. Ближайшая окрестности Вальпарайсо чрезвычайно гористы, за пять — за шесть верст от города раскинуты очаровательные долины, по которым изгибами протекает бьются река; зелень, виноградные лозы, душистые цветы, пальмовые деревья чаруют зрение и напоевают воздух благоуханием. По исправлении фрегата, 11-го марта мы оставили Вальпарайсо, направив путь свой к Сандвичевым островами. Снова — вода и небо, та же однообразная жизнь, то же развлечение или занятие, как было прежде. Настал великий пост. Мы начали поститься вполне, вникнули истинно в самих себя, без попечений, пустынно... Вот где, думал я, пустынная обитель — под небом, на водах неизмеримого океана; здесь безмолвие — при шуме бурь, при грохоте валов; и к месту и ко времени сокрушенное покаяние — пред ежеминутною могилою, на черте между смертью и жизнью! Не понять на суше тех всеисповедающих дум, того искреннего раскаяния в своих поступках, что перечувствуется, передумается в бурную погоду на море на суше — дума за горами, на море — смерть за [25] плечами!.. 11-го апреля в глубокую полночь вышли мы со свечами, крестом и иконами на палубу, с пением стихиры: «Воскресение Твое, Христе Спасе!.. Обойдя троекратно между мачт под звездным небом, на водах Тихого океана, при совершенном успокоении не задолго бушевавшей стихии — воспели мы: «Христос воскресе!..» Последовавший при сем троекратный выстрел из пушек возвестил духовную радость нашу не подобным нам человекам, а тварям бессловесным — рыбам морским. Думалось: была ли пора от воскресения Христова, что кто либо из православных, по обряду именно грекороссийской церкви, встречал праздников праздник на Тихом океане? Оглашались ли воды океана всерадостнейшим благовестием воскресения сотворившего вся? Не первые ли мы праздновали здесь пасху красную, прославили Живоносного Источника? После всерадостной заутрени и литургии, было общее обычное розговенье; мы приветствовали с празднуем всех наших родичей, друзей и приятелей на Земле Русской заглазно; мы радовались также и тою же радостию — так было в стране родной, в кругу близких сердцу, в обществе земляков... я обходил со крестом каюты (без преувеличения) во всю светлую неделю, совершая молебное пение точно также, как установлено это обычаем в православных городах и селах.

Прибытие на Сандвичевы острова. Конаки-нырки. Город и его жители. Представление наше королю. Посещение королем нашего фрегата. Рукописи его и королевной фамилии. Двукратное отбытие с островов.

В конце апреля начали показываться мелкие острова — предвестники Сандвичевых островов. После продолжительного пятидесятидневного и крайне утомительного плавания, [26] отрадно было хотя взглянув на эти клочки обитаемой земли. Тот, кто держал хоть полусуточный куда либо путь водою, знает вполне то удовольствие, которое проявляется при сближении с пристанью, которое ожидает его на береге!.. 1-го мая вошли мы в порт Гонолулу на острове Оагу. Не успели еще утвердиться на якоре, как сотни наших конаков окружили фрегат наш лодками: иные с удочками для ловли рыбы, другие же для посмотра новоприбывших незнакомцев — русских. Мичману N. N. вздумалось приветствовать туземцев интересом; показав конакам серебряную мелкую монету, N. бросил ее в воду и, представите наше удивление, подивитесь неустрашимости и самоотвержению островитян, около пяти нырков мгновенно ринулись с лодок своих стремглав в воду... чрез несколько секунд брошенная монета была уж в руках удальца-нырка. Такая ловкость и удальство разохотила многих из нас позабавиться конаками-нырками. Долго бросали в воду то серебряные монеты, то сахар, наконец брошена была монета медная, ее также поспешно достал один из конаков, но посмотрев что медная, сам бросил в воду и после сего конаки, без показания им монеты, не так то были ретивы до ловли монет. Со 2-го числа получено дозволение бывать в городе; город большой на обширной долине между горами, с вершин которых вытекают ручьи, производящие множество прекрасных водопадов; вода весьма приятного вкуса; главная улица разделяет город на две части, жилые строения деревянные, одноэтажные, покрытые соломою или черепицею и вообще архитектуры непрочной. Королевский дворец отличается от прочих строений только тем, что крыша на нем досчатая; за тем если и есть в городе постройка более изящная и более красивая, хотя также деревянная, но она принадлежит исключительно или англичанами или французом, которых здесь по торговле весьма много; каждый почти домик имеет цветник, или пальмовые и фруктовые деревья, поместительный двор с воротами или без ворот; особенной опрятности и чистота, к [27] сожалению, не соблюдается; жители конаки — полунагие, черные, дикие; угрюмые и нелюдимые; поклоняются некоторые идолам, в честь которых воздвигнуты разные капища; находящиеся здесь миссионеры-католики успешно просвещают и преобразовывают народ этот. Возделывание полей, рыбная ловля и бой китов, составляют единственный предмет особенного занятия местных жителей. Пища их — печеная свинина, собачина, рыба, картофель и прочие овощи. Скотоводство изобильное: лошади вообще хорошие, свиньи крупной породы и жирные, коров много, а более того собак, которых каждый домохозяин разводит — и откармливает для лакомой своей нищи; другое же лакомство сандвичан — старшин: рыба — акула; за блюдо это весьма дорого платится и готовится оно только к почетному, или торжественному столу. Из птиц домашних: индейки, куры, гуси, голуби, и утки-шавуны. В подобие нашему русскому хлебу, природа сама производит здесь в величайшем изобилии растение, под названием «тары». Она без посева произрастает на болотистых, влажных местах; стебель ее довольно толстый, листья большие продолговатые, плод образуется в земле, к окончательной созрелости круглый, довольно большой — наподобие нашей тыквы; под крепкою корою этой тыквы — масса, близко подходящая свойством к репе, из которой островитяне вальками свивают тесто, пекут и употребляют за хлеб; оно довольно вкусно и питательно. Все произведения, по дивному климату и плодородной земле, разводятся в изобилии; природа не заставляет сандвичанина за собой ухаживать и много трудиться, — сама об нем более заботится, сама, без всяких насилий и сдабривания, его продовольствует; дай ей единицу и сторицею возвратится! Кроме тары: картофель, капуста, огурцы, чеснок, горчица, тыква, арбузы, дыни, лимоны, апельсины, ананасы, фиги, крупный виноград, бананы, кокосы, сахарный тростник и многое другое так изобильно, так избыточно, что островитяне всем этим торгуют и сбывают на иные острова и в другие места. Домашняя посуда у одних только старшин — европейская; тут есть: чайники, стаканы, [28] рюмки, графины, тарелки и прочие приборы; за тем у простых сандвичан посуда из тыкв и кокосовых орехов; в этих чашках они растворяют тару водою и едят не ложками, а двумя пальцами, которые обмакнув, слизывают жидкость. Заглядывал я к городским жителям, нередко бывал и за чертою города, в городе — дурно, а за городом того хуже; тут живет в юртах и шалашах класс беднейших и совершенно нагих конаков; столов и стульев, или по крайней мере скамеек, у них вовсе нет, а разостланы на полу соломенные плетёнки но плетёнки эти выработаны изящно, солома разноцветная; в юрте, или шалаше, все достояние заключается в козанке, повешенном на треножнике, да по стенам развешены коралловые необделанные ожерелья; вообще о жителях и образе их домашнего быта заключаю, тем, что бедность, неопрятность, нечистота, бескусие, беспорядочность и прочее, и прочее, составляют отличительное доморощенное свойство ленивых сандвичан. Дело иное хотя и прибылые, но уже оседлые жители: французы, англичане, американцы; характер их жизни известен у нас в России, таков он и здесь; правда, берут за все дорого, но за то и мило!.. Гостинницы, ими же на манер европейской устроенные, чисты — роскошны; кушанье изящное. Худо было в одной гостиннице только то, что заказанный на жареное блюдо баранчик оказался, по признанию самого буфетчика, щеночком, который тотчас был узнан и возвращен, без нерушимого употребления, со стола. Такое угощение куда как не добросовестно! Комната нумерные, — весьма покойны; при о дном из водопадов устроена купальня отличная, красиво перекинутые над ручьями переходные мостики, наложенная в некоторых местах мостовая, чистенькие тротуары, возводимая время от времени лучшая постройка, свидетельствуют, что переселенцы — иностранцы, преобразуют острова Овайгиские на европейский лад. Климат жаркий и весьма здоровый; небо, постоянно ясное, воздух легкий, вечерняя пора есть самое лучшее время для прогулок; в эту пору можно видеть и европейцев различных наций, гуляющих в разнохарактерных блестящих [29] одеждах и смуглых конаков в местном платьи с венками на головах из прекрасных живых цветов. 5-го мая гг. офицеры и я при них, представлялись овайгискому королю. Церемония началась с шествия по длинной перспективе, ведущей ко дворцу его величества; расставленное по сторонам войско отдавало честь, по местным обычаям, поклонами и кувырканьем; музыканты довольно неприятно для слуха играли что-то уши раздирающее... Мы взошли на крыльцо при встрече старшин — овайгиских, далее в приемную, довольно большую палату; король, окруженный своими сановниками, привстал с своего тронного места и на поклоны наши, отвечал поклоном; росту он среднего, лет довольно пожилых, взор приветливый; на нем был казакин, оплечье которого убрано кистями и шнурами; в руках держал жезл; мы один за другим с поклонами представлялись его величеству по очередно; переводчик, должность которого исправляет официант его величества, приняв сведение от нашего командира о звании представляющегося, докладывал своему королю; в конце всех подошел и я, — звание мое и костюм мой более всего заинтересовали короля в вопросах обо мне; далее не знаю о чем была речь короля с нашим капитаном и представление — наше окончилось за тем весьма благосклонно со стороны повелителя Сандвичевых островов. На третий день после сего, король, королева, принцесса и наследник его величества прибыли торжественно на наш фрегат. Они прибыли на нескольких лодках, изукрашенных цветами и убранных разными покровами; наверху королевской лодки был жезл и корона, сопровождавшие эту прецессию сотни конаков восторженно кричали свое приветствие. Их величества с большим любопытством и особенною ласковостию осматривали весь фрегат, ходили по каютам, угощались приготовленным для них завтраком, пили шампанское за здоровье нашего Императора, всего Царствующего Дома, русского флота и в частности за здоровье всех нас — путешествующих; а когда командир фрегата провозгласил здоровье [30] его величества, короля овайгиского и вслед за сим раздалось приветное наше русское «ура!», то его величество в особенности выказал свою ласку в поклонах и благорасположении; далее возглашены были тосты: за здоровое королевы, принцессы, наследника и всех жителей — Сандвичевых островов. Пробыли они на фрегате около четырех часов и оставили нас в весьма благосклонном внимании. Королева, принцесса и наследник — лицом смуглы и довольно некрасивы, в особенности первые; замечательна преимущественно простота их в обхождении не только с нами, но и с подчиненными своими; вежливость, а более того подчиненность, как видится, далеко еще не ведомы островитянам. 8-го мая сошлись мы все, по обыкновению, в гостинницу; в ней был и король, одетый по-европейски, — он играл на билиарде с каким-то иностранцем; окончив игру, начал угощать нас шампанским, подавая бокалы из собственных рук; когда я принял от него бокал и пил за его здоровье, то он внимательно осматривал мою ряску и высказал свое особенное удивление на широкие рукава; в это время все повеселились за-просто — без церемонии... Король и королева как-то узнали, что у одного из наших офицеров есть фотографический аппарат и пожелали чтобы с них сняли портреты; для этого они, принцесса и наследик прибыли на весьма занимательное колеснице, которую везли островитяне полунагие, в гостинницу, где и было выполнено их желание. Я на сей раз удостоился особенной чести тем, что его величество довольно ласково обращался ко мне с вопросами чрез переводчика: «имею ли я жену, детей, где они, пишу ли к ним письма, не скорблю ли о том, что их оставил на долгое время, в чем состоит моя служебная обязанность»; впродолжении этого разговора, его величество был со мною рука в руку. Между тем, по распоряжению командира нашего, приготовлена была жжонка из рому, которою угощались их величества; они остались весьма довольны и отбывая из гостинницы, каждому из нас дали на память о себе собственные рукописи (прилагается вид этой [31] рукописи). По заготовлении провизии и наливке водою, фрегат наш отплыл из Гонолулу 15-го мая. После двухнедельного плавания по Тихому океану, мы снова 29-го числа прибыли в Гонолулу, надеясь найдти здесь русский фрегат «Аврору», но фрегата этого в приходе сюда неоказалось; между тем узнали из газет, что Франция и Англия объявили войну России и что англичане послали уже в Тихий океан свои военные силы догнать и взять с боя фрегат наш, «Диану». Весть эта не перепугала нас нисколько, напротив — офицеры и матросы с самодовольствием потирали руки, с видимым желанием — потешиться с врагом на-пропалую! Того ж числа фрегат наш, приготовленный однакож к встрече с неприятелем, быть может сильнейшим, оставил окончательно Гонолулу и направил свое плавание к восточным берегам Сибири. На пути этом, особенного замечательного, кроме каждодневной и ежеминутной боевой готовности — встретиться с неприятелем лицом к лицу, ничего не было; правда, сами мы не воевали, а видели войну ужаснейшую, войну кровопролитную, только не человека с человеком, а китоловов с китами... Думалось, — один ли человек хитрит против подобного себе в военном искусстве? — нет, и рыба старается обмануть китолова своими увертками; один ли человек при усиленных трудах, глубокомысленном внимании, изобретает средства победить противника, не оставаясь сам побежденным? и рыба — кит бойко отстаивает себя от натиска человека, средствами и орудием, самою природою ей данными; отстаивает себя и нередко побеждает! Из чего хлопочет человек, воюющий против себе подобного, — месть и ненависть, кажется, первое и главное начало этой войны. Не тоже ли самое и в борьбе неразумной твари с существом разумными! Окончание войны — польза победителя!!!