-

Хокадате в Японии, 31 января. «Ведите дневник, записывайте все, говорили мне в 1858 г. на прощанье в Петербурге. События тамошние (в Японии) новы и интересны для всех...» Записываю, записываю изо дня в день, да что-то толку вижу мало в моем дневнике. Иное число занимает страницу, половину и четверть, много интересного, много изобличительного, смешного и даже драматического, словом, всячины всякой много, а говорить по дневнику гласно, печатно, приходится только или о здешней погоде, которая мучит нас, или о японцах, этом жалком народе в зимнюю стужу. О том и другом было говорено мною.

Я переселился уже в новую, назначенную для меня квартиру, в новопостроенном во дворе консульства небольшом домике, разделенном на две половины. Одна половина, из 4-х комнат, — квартира моя; другая — займется училищем для японских мальчиков. Секретарю консульства приказано — озаботиться скорее постановкою печей. Ученики мальчики, как слышно было, уже назначены губернатором, но чисто отделанные комната училища заняты пока кантонистами и плотниками-японцами, делающими мебель, оранжереи или парники и всякую мелочь, так что училище отложено на неопределенное время...

Однажды, в конце ноября, в очень холодный день, с раннего утра, слышу я дикий рев в горах. — Что такое? спрашиваю я слугу, японца. — Сеннин (пустынник, подвижник, святой муж) трубит в раковину. — Давай же чай и вели седлать лошадь. Как не посмотреть, что такое пустынник, или святой муж в Япония. На звук раковины еду в ближайшие горы; гляжу, человек; да что он сумасшедший что ли? 3 или 4° холода, а он совершенно нагой: на голове какая-то плетушка, в виде нептуновской [82] коровы, в правой руке большая на снурке раковина, в левой, длинная палка с погремушками; за плечами деревянный ящик, на ногах бумажный носки и зори (из рисовой соломы подметки). Подъезжая к нему, говорю по японски: здравствуй, сеннин! Вместо слов заревела раковина, лошадь фыркнула, испугалась и понесла. «Что же это, думаю я, наши пустынники ласково к себе принимают и отвечают на вопросы, а этот? Видно попал я на подвижника-молчанку». Направо невдалеке ревет еще раковина, поеду в тому. Та же картина, только с небольшою переменою: сеннин сидит по японски в снегу, перед ним с раскрытыми дверцами ящик, а внутри маленький кумир. Сеннин нараспев читает свои молитвы, гремит палкою и слегка трубит в раковину. Завидев меня перед собою он остановился в молитве, а может быть и кончил ее, не знаю. — Здравствуй, сеннин! сказал ему я. — Здравствуй, америка (Всех вообще европейцев японцы называют одним словом: «Америка».), отвечал он. — Сегодня хорошая погода, говорю, но холодно. — Как холодно? отвечает он, посмотрев с изумлением на мою теплую курточку, сапоги и котиковую фуражку, — очень тепло. — А что это за ящик пред тобою? — Ками-сама (божество). Ками-сама деревянная фигура человека, с длинными ушами, руки сложены на груди, ладонь к ладони, размалеванная по суздальски. Пред ним тонкий прутик с железными деньгами, назади — маленькая чашечка с рисом. — И я и Ками-сама, говорит пустынник, этим питаемся. — Ками-сама тоже ест рис? — Нет, отвечал он, смеясь и доставая чашечку, — свою долю он уступает мне за то, что я ношу его. — Да много ли тут рису? В чашке было не более двух столовых ложек. — Эта порция для нас двоих на целый день и больше ничего. Неподалеку раздался перекатный звук раковины, и мой говорун, не договорив слова, затрубил и начал снова молиться. — Не мешаю ли тебе? спросил я, когда он кончил, по-видимому, свое моленье. — Нет! это старший надомною, не слыша звука раковины моей, спрашивал, где я. — Так, стало быть, ты молишься здесь по приказу? — По принуждению, отвечал корчась и вздрагивая от холода пустынник. Жалко мне стало его, и смешно казалось такое заказное моленье. Дав ему исю (серебр. монета в 12 коп.), я поехал домой. Чем погода холодней, тем слышнее раковины; холод — раздолье для сеннинов. — Что ты продаешь? спросил я на возвратном пути по городу японца, несшего на коромысле чрез плечо две полуведерные кадочки и усердно горланившего какие-то два слова. — Саке! (водку) отвечал [83] он. Кроме продажи в каждой почти лавке, барышники носят водку и по улицам. Дешевизна неимоверная, штоф русской меры стоит исю и менее (8 коп. сер.). Водка добывается из рису, крепка, но неприятна на вкус и отзывается запахом соленых огурцов; по русски выходит, «выпивка и закуска вместе». Саке, вообще, подразделяется на разные наименования, и большей или меньшей крепости, продается по разным ценам, для Японии довольно незначительным. — Что, спросите вы, японцы охотно ее покупают, пьянствуют? — Да, покупают на две и на 5 коп., но пьяного японца вы на улице не увидите; шуму, говору и драки — как у нас на Руси — не услышите. Японец пьяный, говорил мне знакомый чиновник, «стыдится не только сторонних, но даже в собственном доме своего семейства; японец напьется — его не слыхать, русский матрос, американец или англичанин напьется, тотчас драться; хана хада варуй!» Чиновник отчасти прав: в лето 1859 года, живя у пристани, вдоволь нагляделся я кровавых сцен между пьяными европейскими матросами; смотришь, бывало, на этих людей, точно на диких зверей: без драки, без побоища, без крови европейскому матросу и гульба не в радость и съезжать на берег не зачем.

В декабре и январе настал здесь наконец действительный, фундаментальный холод. Пошли морозы от 5 до 9°; задули сильно порывистые ветры, зашумело море, посыпал снег, заскрипели полозья саней европейских, застучали подножные скамеечки у японцев, завернулись они все в полосатые и травяные мантильи. Жалко, по истине жалко смотреть на японцев в зимнюю стужу: у одного голова обвязана тряпкою, у другого на ногах в роде сапог мешки из тростника; тот весь в лохмотьях, а этот в излатанном холщовом халате; рук не видать, они отогреваются пока при теле, лицо сине-багрово; дрожит бедняга, но схватывает тряпку с головы и руки вытягивает по коленам — чуть завидит впереди чиновника с двумя саблями. — Зачем народ не одевается в Хакодате потеплей? спросил я моего знакомца, — здесь много медвежьих и других звериных кож, пожалуй и ватное платье больше бы грело, нежели тряпки. — Не велит правительство; так ходят, говорит, на острове Ниппон. — Да ведь там тепло, а здесь холодно? — Нельзя изменять в Японии какой бы то ни было древний обычай — народ зазнается, трудно после совладать с ним.

Перейдем теперь к здешним новостям: в Иедо выпущена новой формы, вместо прежней большой, золотая маленькая монета: кобан. Весом два таковых кобана равны одному русскому [84] полуимпериалу, а ценность каждого из них около двух рублей. Дешево золото в Японии, не знаю чистое ли это золото. Прежний кобан, имевший туже ценность (около 2-х р.) и по весу равнявшийся почти полутора империалам, был действительно из чистого золота; спекулянты смекнули о барыше и уехали уже в Европу крезами.

Рассказывают, что прусское посольство, прибыв в Иедо на трех судах требует от японского правительства заключения трактата на торговлю Пруссии с Япониею. Японцы отказывают ему в этом под тем предлогом, что у них уже ведется торговое сношение с пятью нациями и более сего им не нужно. Смекает Япония, что друзей к ней прибывает много. Интересно знать о развязке этого дела, а добром оно, если только прусский уполномоченный имеет на такой неосновательный ответ инструкции, не пахнет.

В Японии народные смуты дело обыкновенное. То люди известного князя, по наущению своего же владельца, восстают против правительства, убивают вельмож, чиновников, наконец регента, опекуна сиогуна; их хватают, варят в котлах, им снимают головы, порят брюхо. Народ поглазел на все это, посмеялся и забыл. В настоящее время в Иедо чисто разбой. Люди тоже какого-то князя, человек более трехсот, как безумные, бегают ночью по улицам, рубят и встречного и поперечного. Разбойников конечно хватают и на другой же день — голова прочь, но для остальных угроза эта ни почем.

Теперь несколько слов о русской азбуке в Японии. Давно думалось мне, чтобы от безделья сделать здесь дельное. Собирать растения — ботаников между нами много; насекомых — и по этой части есть охотники; ракушек — есть также знатоки; чучела приготовлять — не могу, тошнит до рвоты... к томуж во всем этом нужно еще знание, уменье, должна быть наконец и цель — куда что сбыть после... А что, если попытаюсь, думал я, составить например русско-японскую азбуку, как это выдет? Принялся рисовать печатные и рукописные в четырех видах буквы; трудно, скучно, а выходит не дурно. Начертив все буквы и означив выговор их по японски, показываю листки мои знакомым японцам; выговаривают почти правильно, каждый просит написать ему такую же азбуку. Ведь это чрезвычайно трудно, говорю, и для изучения русского языка одного букваря недостаточно; скажите лучше: есть ли в Хакодате типография? — Нет; все книги печатаются в Иедо иКьё. — Как это делается там? — Сперва, говорят, рещик вырезает известного сочинения буквы на досках; а с [85] них уже переводятся они на бумагу. — Есть ли в Хакодате рещик и печатальщик? — Печатальщик, хоть ледащий и лентяй, есть, а рещика собственно книжного нет, а такой только, который режет иногда фигурки в храмы. — Поговорите ему, не возьмется ли он нарезать буквы русские. Ну, Хакодате, думал я, ничего-то нет здесь порядочного. Следовало бы бросить дело, но скучно — делать нечего. В надежде привести свое намерение в исполнение уже в России, я составил полную русско-японскую азбуку, написал печатными буквами заглавный лист, приложил к нему два прежних листка, — как вдруг является мой знакомец с рещиком. Повертев листки в руках, он взялся попробовать, и я отдал ему первый заглавный лист. Нет моего рещика три дня, нет 5, на 8-й является. — Трудно, говорить, очень трудно; а ничего, берусь нарезать. Показывает доску и оттиск на бумаге: буквы знакомы, слова — как нужно; есть ошибки, но их поправить можно. На другой день является с инструментами, сели за исправление и в три дня доска исправлена как нельзя лучше. Затем следовал вопрос о цене, о сроке; по 4 бу с листа и 8 дней на нарезку доски. Рубль 70 коп. — право недорого! Нарезал еще две доски, а я между тем готовлю следующие листки, перевожу слова на японский язык с обозначением выговора их японскими буквами; на 4-м и 5-м листах делаю разъяснение о словоударении, знаках препинания, определение, что такое буква, деление букв на гласные, согласные и безгласные; что такое склады. — Трудно, говорит рещик, не могу нарезать мелких букв. — Да ты же нарезал, говорю, заглавный лист, а там буквы и мельче и сложнее? — Трудно, не могу, день и до 12 часов ночи сижу; жена бранит, дешево взялся работать. — Э, любезный, думаю; так дело-то в цене? ну сколько же ты хочешь? — 5-ть бу с доски! — Изволь, только продолжай дело. Схватив листок, побежал мой Джзиукици порадовать свою жену о прибавке 42 коп. Нарезав 6, 7 и 8-й листы, где идут уже склады с примерами, упражнения в чтении букв многосложных, примеры на ъ, ь, й и предлоги, Джзиукици снова запел: — трудно, не могу, жена бранит, говорит дешево. Поздно, мой милый, думав я, поздно схватился ты! к окончанию азбуки следуют только два листа о словочтении, речении и краткий разговор:. Сколько же нужно? — 7-мь бу с листа! — Работай; идет! Джзиукици тотчас же опустился на пятки, бух поклон в землю. — Что жена твоя? спрашиваю его после. Тотчас на пятки, голова к полу, и нежно, чуть слышно шипит оттуда: — весьма благодарна, посылает нижайший поклон и желает благополучия. В конце последней доски я позволил ему вырезать имя его, с [86] обозначением, что буквы нарезал он. Обрадовался этому мой рещик, и доску последнюю нарезал почти без поправок, даже вырезал генеральский цветок (вишневый). Сказать правду, уходила его азбука: с 6-й доски надел уже он на нос уродливые японские очки. При окончательном расчете я подарил ему, сверх договорной цены, 8-мь бу. Затем я могу представить вам образцовый пример японской лени, медленности, вялости в печатальщике Тайкици (имя его); но право ни времени, ни чернил не стоит этот обер-лентяй, хронометр беспрестанных отдыхов, трубкокурений, чая-питий и к тому же злой человек. Работа его — адская пытка всякому терпению.

К новому японскому году изготовлено более ста азбук, в том числе две на русской почтовой бумаге в шелковом переплете и одна на разноцветной почтовой бумаге в переплете лучшей шелковой материи; все три с картинками. Первые две подарены мною в день нового года (29 января) хакодатским губернатору и вице-губернатору, а последняя передана губернатору для поднесения сиогуну. Кроме сего предложено губернатору в подарок от меня детям: 100 экземпляров — хакодатским и по сту экземпляров в города: Иедо, Кье и Нагасаки. Губернатор и вице-губернатор остались чрезвычайно довольными подарком и дивились особенно роскошной отделке азбуки для сиогуна; когда затем я сказал: Саюнора (прощайте), то первый, подавая мне руку, прочел по азбуке: просчайте, а последний, несмотря в нее, при пожатии руки, скоро и ясно отвечал: до свидания. Вчера и сегодня роздано до 50-ти азбук приходившим ко мне детям и взрослым японцам.

Ив. Махов.

Текст воспроизведен по изданию: Смесь // Морской сборник, № 1. 1862