-

ЛИТКЕ К. Ф.

ФРЕГАТ «АСКОЛЬД» В ЯПОНИИ

(Окончание).

До сих пор я говорил только о двух отраслях наших работ, находящихся в тесной одна от другой зависимости, так что описание их надо было поместить вместе, во избежание повторений. Осталась еще третья часть: шлюпочная. На военном судне шлюпки должны составлять один из главных предметов заботливости офицеров, так как они всегда могут свидетельствовать о состоянии самого судна. Когда все шлюпки в порядке и хорошо управляются, можно сказать наверное, что и на самом судне царствует порядок; по крайней мере опытный моряк по одному взгляду на шлюпку всегда будет в состоянии судить о степени исправности на судне, к которому она принадлежит. Между всеми гребными судами конечно должна отличаться, в особенности чистотою и щегольством в отделке, капитанская гичка. Сама по себе гичка бесполезная вещь; она в сущности больше ничего как игрушка, прихоть капитана; но посмотрите на двух капитанов, пристающих к иностранному судну; один поднесся на лихой гичке, так что его не успели встретить, другой подъехал на тяжелом вельботе; кого из них лучше примут? который возбудит большее внимание? Отгадать не трудно: конечно первый; и надо заметить, что это первое впечатление весьма редко бывает ошибочно. Отчего это бывает, пусть каждый сам себе объяснит, кто испытал это чувство; мне же кажется, что командир, старающийся поддержать достоинство своего звания в мелочах и наружности, будет его также достойно поддерживать и в вещах более важных, по части ли управления судном, или в качестве лица представительного. [388] Потеряв нашу прекрасную гичку, которой весь Кронштадт мог любоваться, до нашего ухода, мы естественно желали заменить ее, но покупкой это оказалось совершенно невозможно. Дешевизна же леса в Японии дала нам мысль выстроить гичку своими средствами, по одному чертежу со старой. Для этого после переборки на берег, на дворе возле храма был выстроен маленький навесь; в помощь нашему шлюпочному мастеровому, было дано три матроса и вместе с другими работами было приступлено и к постройке гички. Киль ее составлен из двух штук американского дуба, штевни красного дерева, из оставшегося еще после рубки леса в Мю Бей, в Зондском проливе; толщина обшивки в 1/4 дюйма, 1/8 дюйма тоньше чем на старой гичке. Шпангоуты гнули из маленьких брусков красного дерева, остававшегося также с Зондского пролива, или из дубовых, доставленных Японцами. Для распаривания брусков был устроен продолговатый, деревянный ящик с маленьким отверстием по середине снизу для впуска пара, и таким же отверстием сверху, против первого, для наливания воды в систерну. Систерна ставилась в яму и под ней разводился огонь. Для того, чтобы не терялся пар при переходе из систерны в ящик, была проложена между ними доска, с вырезками для неровностей систерны, от чего она так плотно прилегала к ней, что пар не мог пропадать даром, а весь переходил в ящик, в котором лежали бруски, назначенные для выгибания. Полно налитой водою, систерны как раз хватало на распаривание книц. Это устройство, как видно, было очень просто и для нашей потребности совершенно достаточно; кницы распаривались хорошо и так скоро, что не было ни малейшей задержки. Работа на этой гичке так отчетиста и щеголевата, что даже не хотели ее красить; заклепки внутри на обшивке и шпангоутах, как шнуром отбиты, — и замазывать пазов конечно нигде не приходилось. Она так легка, что восемь человек ее подняли без труда и снесли на воду. На пробе она прошла две мили, точно измеренные, [389] в 15 3/4 минут; мы надеялись, что она сделает их в 15 минут, т. е. пойдет восемь узлов, но должно полагать, что, будучи уже слишком легка, она очень скоро теряет ход, и от этого на большом расстоянии средняя скорость уменьшается.

Многие командиры наших и иностранных судов, заходивших в течение зимы в Нагасаки, любовались ее обводами и работой, и удивление их возрастало, когда они узнавали, что она строилась одним мастеровым и тремя матросами под присмотром флотского офицера.

Надо надеяться, что мы будем в состоянии представить нашу новую гичку на общий суд в Кронштадте, и что она произведет не меньше эфекта чем прежняя, известная белая гичка фрегата «Аскольд».

Сколько же стоила, многие спросят, эта прихоть? Построить гичку ведь не шутка... Только тридцать таллеров, т. е. сорок рублей. После этого, я думаю, всякий согласится, что не только можно, но должно было себе позволить эту прихоть. Кроме того постройка гички принесла нам и существенную пользу: три матроса, находившиеся при ее постройке, так наметались, что могли бы заменить любого шлюпочного мастерового и много облегчили исправление наших гребных судов.

В феврале месяце, когда гичка была готова и снесена на воду, принялись за исправление остальных гребных судов, требовавших после годовой кампании более или менее значительных починок. Они по очереди вытаскивались на берег под навес, где чинились теми же людьми, которые строили гичку, и были приведены в совершенный порядок в одно время с окончанием работ на фрегате.

Кроме описанных до сих пор трех главных отраслей предпринятых нами в Нагасаки работ, для полного обзора, надо еще сказать несколько слов о двух мастерствах, из которых одно, кузнечное, могло считаться скорее вспомогательным в общем ходе работ, чем отдельною частию, а другое, хотя и не касалось собственно до. [390] исправления корпуса фрегата, было не менее необходимо других частей для приведения его в совершенно исправное состояние; это мастерство было парусное, в котором в течение зимы безостановочно работало 14 человек. Кроме починки всех парусов, они сшили новых: один марсель, бизань, два унтер-лиселя, и обрезали все фор и грот-марсели, первые на пять, вторые на три фута, вследствие того, что новые стеньги были сделаны короче. При этом надо заметить, что эти парусники, кроме двух настоящих, все таки были матросы.

В кузнечном мастерстве, хотя оно и считалось вспомогательным, едва ли не было больше всего дела, сравнительно со средствами, которыми мы располагали. Кузница помещалась под маленьким навесом в береговом нашем адмиралтействе. Один фрегатский горн работал для машины, а два остальных, сложенных из кирпичей с двойными мехами, беспрерывно были заняты для плотничного и мачтового мастерств. Из всех наших машинистов и кочегаров только двое могли считаться порядочными кузнецами, а остальные служили лишь сподручными; приняв в соображение совершенную неспособность японцев к кузнечным работам, можно себе представить сколько дела лежало на этих двух кузнецах. Одни цифры только могут дать понятие о количестве работ, доброкачественность которых покажут результаты. Для плотничного мастерства кузница отпустила: до 1200 болтов с планками и кольцами, из которых многие для экономии были сварены из обрубков; 11 железных крестов, сделанных из старых сломанных книц, под те бимсы, которые приходились в батарейной палубе над портами; 6 наугольников и 4 пятифутовые планки для крепления колодца, сделанные также из старых книц; и кроме того бесчисленное множество мелочей, не считая уже беспрерывных исправлений разных инструментов, так часто портящихся при больших работах, даже в руках искусных мастеровых. Для мачтового мастерства кузница переварила, [391] перековала и наколотила все бугеля на фока и грота-реях и часть бугелей на грот-мачте, с прибавкою новых, при чем работа часто задерживалась недоброкачественностью полосного железа, купленного у голландцев; фор и грот-марсы и салинги получили новые оковки, а на крепление различных частей рангоута было отпущено около 500 болтов. Шлюпочное мастерство не менее других нуждалось в кузнице. Но она удовлетворяла всем требованиям, работала безостановочно, и успевала в то же время наравне с прочими работами делать по машинной части исправления, где также, в особенности в котлах и паровых трубах, после годового плавания они требовалось в больших размерах.

Окончательное изготовление фрегата в поход, нагрузка и вооружение продолжались не более двух недель; видя конец своим трудам, люди работали с особенным рвением; 14/26 июня фрегат, исполнивши работы, которые иностранцы, и особенно голландцы, считали невозможными, вытянулся на рейд в совершенной готовности предпринять какое угодно плавание.

III

Кроме благодетельного влияния зимовки в прекрасном климате Нагасаки на здоровье и дух команды, и огромной пользы, которую работы наши принесли в практическом отношении всем офицерам, самые существенные и очевидные выгоды выбора этого порта состояли в отношении экономическом. Исправление фрегата, вместе с рангоутом, купленным в Шанхае, платою японским столярам, работавшим в капитанской каюте и кают-компании, и разными другими мелочными непредвиденными расходами, стоило не более 6558 мексиканских таллеров (8744 руб. сер.). Не берусь судить дешево ли нам обошлось исправление сравнительно с европейскими ценами, в Шанхае же его ценили в 400000 мексиканских таллеров, т. е. в шесть раз дороже. Продовольствие команды в Шанхае нам обошлось [392] бы по крайней мере в такой же пропорции дороже, если еще не более. Трудно поверить дешевизне жизненных припасов в Нагасаки, особенно в первое время нашего там пребывания, дешевизне конечно сравнительно с ценами, существующими вообще в китайских морях. Ценность быка редко превосходила 12 руб. сер., а продовольствие всей команды на морском положении, в первый месяц стоило не более 1300 руб. сер. По мере постепенно увеличивавшихся сношений с иностранцами цены конечно мало по малу начали подыматься, и к концу нашего пребывания все предметы неимоверно вздорожали, почти вдвое против прежнего; в сравнении же с китайскими ценами они все таки еще были незначительны. Об этом увеличении цен можно судить между прочим по следующему примеру; мы платили за наш храм, где жило двадцать человек, по 20 мекс. таллер. в месяц, а за несколько дней до нашего ухода должны были заплатить те же 20 таллер. за наем большой лодки на один день для подъема нашего якоря, который так засосало и занесло с тех пор, как его последний раз перекладывали, что наши два барказа не были в состоянии его поднять.

Эта быстрота увеличения цен на жизненные припасы и другие предметы торговли вместе с проявлением большей потребности в деньгах, служат непременным признаком увеличения потребностей в народе, началом его развития или выходом из застарелого застоя. В Японии это было заметнее чем где нибудь, в особенности нам, которые пришли туда, когда еще сношения с образованными нациями не начались. Трактаты 1853 и 1854 годов хотя и открыли три порта иностранным судам, разрешая запасаться в них провизией, но торговые пункты еще так мало были определены и сам народ еще так дичился иностранцев, что купцы, не смотря на все свои старания, не были в состоянии начать торговых дел. Чего недоставало в первых, было дополнено в последних трактатах 1858 года, которые должны были войти в силу 4 июля нов. ст. [393] 1859 года. Народ с своей стороны в этот промежуток времена также изменился; он стал привыкать к иностранцам, сделался уступчивее, сговорчивее, и иностранные купеческие суда, видя такую благоприятную для себя перемену, не дождались положенного трактатами срока, а спешили воспользоваться всеми выгодами беспошлинной торговли, которая могла существовать на том основании, что тариф, положенный на привозимые и вывозимые товары, не мог приводиться в исполнение раньше ратификации трактатов. С октября месяца уже английские и американские суда начали наполнять нагасакский рейд, а европейская жизнь и деятельность появляться на берегах Японии.

Японские купцы, не имея понятия о торговле в больших размерах, удивлялись только куда и для кого вывозится такое страшное, по их мнению, количество товаров, и откуда у одного человека могут появляться такие огромные суммы денег. Не зная еще цены своим собственным произведениям, они продавали дорогие вещи, как напр. растительный воск, прекрасного качества, за бесценок, так что первые суда, захватившие лучшие товар, выигрывали со своих капиталов по нескольку сот процентов. Но японцы скоро поняли торговлю с иностранными купцами и увидели всю ее выгоду. Они сами уже начали предлагать свои товары, увеличивая между тем постепенно цену их, начали появляться новые предметы торговли, неизвестные еще до тех пор иностранцам, и вопреки усилиям правительства, которое всеми средствами старалось затруднять начало и препятствовать развитию торговли. Обоюдные, торговые сношения мало по малу укоренились и в скором времени приняли довольно обширные размеры.

Временно приехавшие иностранные купцы начали основывать настоящие торговые фирмы, селиться на берегу в нанятых или купленных домах, вследствие чего сношения между ними и Японцами делались теснее. Последние уже без принуждения входили к ним в жилища, знакомились с европейским бытом, и начатое нами дело, — [394] уничтожение в Японцах недоверчивости и подозрительности — подвигалось вперед быстрыми шагами. Как самые старые их знакомые, первые, которые поселились на берегу на более продолжительное время и вошли в ближайшие с ними сношения, мы пользовались самым большим доверием и уважением как частных жителей Нагасаки, так и правительственных лиц. В отношении к первым мы могли это заметить по хорошему и приветливому приему, который мы постоянно встречали, в какой бы частный дом нам не случалось заходить; в магазинах мы покупали разные вещи и лучше и дешевле других иностранцев; некоторые же предметы, непозволенные в публичной торговле с иностранцами, Японцы, по нашей просьбе, приносили секретно в храм, так что случалось доставать таким образом разные вещи для знакомых нам иностранцев, напрасно старавшихся приобресть их покупкою в магазинах (К числу этих вещей, напр., принадлежали сабли, известные доброкачественностью и необыкновенной чистотой выделки клинков, которые можно считать одним из самых замечательных предметов японского изделия.).

Что касается правительственных лиц, то предпочтение, которое они отдавали нам перед всеми другими нациями, посещавшими Нагасаки, было очевидно. Во всех затруднительных обстоятельствах, касавшихся иностранцев, они обыкновенно, до решения вопроса, обращались к нам за советом; исполняли часто из одного угождения нам требования, несогласные с их законами и обычаями, и вообще всеми поступками обнаруживали уважение и доверие.

Такими дружескими отношениями мы, надо сказать, была обязаны не только нашим собственным стараниям, но и случайным обстоятельствам, в части которых мы даже не были действующими лицами. В самом начале еще нашего пребывания в Нагасаки с нами стояло на рейде два американских военных парохода: Mississippi и Powhatan. Матросы с этих пароходов позволяли себе самые [395] отвратительные беспорядки в городе, ломали дома, били купцов и этим поведением возмущали еще более жителей, уже без того недоверчивых к иностранцам, на которых они в первое время смотрели как на людей, пришедших без всякой видимой причины расстроить их счастие и покой; в это невыгодное мнение об американцах, возбужденное первым впечатлением, сохранилось у них на довольно долгое время. Впоследствии англичане также навлекли на себя неудовольствие нагасакских жителей, не только грубым и самовластным поведением, но и разными непозволительными, противузаконными поступками. Первое английское судно, пришедшее в Нагасаки, было нагружено опиумом, между тем как в трактате именно включен пункт, воспрещающий ввоз опиума под строгим наказанием; к счастию нагасаккий губернатор был вовремя уведомлен о намерениях этого судна, и немедленно принял меры для предупреждения своза на берег этого вредного товара. В другое время капитан купеческого судна в уплату за купленные им товары выпустил большое количество фальшивых ассигнаций, — и когда это открылось, судна не было на рейде. Наконец, в довершение всего, офицер с английского фрегата Tribune на охоте ранил своего проводника, конечно без всякого намерения, что и старался доказать уплатою семейству раненого приличного вознаграждения; но народ, узнав об этом происшествии, пришел в такую ярость, что во время пребывания фрегата на рейде было не безопасно, даже и нам, ходить вечером по улицам.

Из французских купцов при нас был только один; отправившись в Шанхай по делам с намерением скоро воротиться, он, вероятно по легкомысленности, увез с собой японскую свою служанку, и тем заставил ее преступить один из коренных японских законов, запрещающий Японцам под смертною казнью оставлять отечество без ведома правительства. Не смотря на этот закон, несчастная женщина была так привязана к родине, что [396] по своему желанию воротилась с похитителем в Нагасаки и немедленно по прибытии была захвачена и свезена на берег чиновниками, приехавшими на судно для освидетельствования груза. Только после настоятельных просьб и убеждений, в которых не мало содействовал и наш капитан, она избежала наказания, положенного законом, и была приговорена лишь к продолжительному заключению в темнице, — а француз должен был, не ступивши даже на берег, для собственной безопасности, оставить в тот же день Японию.

Ко всем этим обстоятельствам, которые, вредя другим иностранцам во мнении Японцев, сравнительно возвышали нас, надо прибавить еще одну немаловажную причину: взгляд Японцев на занятия и ремесло человека. Купеческий и ремесленный классы у них в большом пренебрежении, между тем как все служащие люди, какой бы службы и какого бы звания ни были, т. е. все те, которые имеют право носить две сабли, пользуются большими преимуществами и почетом. Причина этого взгляда — касты, на которые разделен так строго народ, что всякое ремесло и занятие в Японии наследственно и должно передаваться из рода в род: дети купца должны быть купцами, ремесленник должен передавать свое ремесло детям; точно также и сын каждого чиновника или офицера имеет право от рождения носить две сабли и всегда может надеяться достичь высших степеней государственных. Можно сказать, что служебный класс в Японии составляет дворянство, и обратно, что каждый дворянин обязан служить.

Японцы теми же глазами смотрели и на образованные нации. Английские и американские купцы наводнили порты, открытые иностранцам, так что Японцы имели гораздо более дела с их купцами, чем с военными судами; между тем как с самых первых сношений России с Японией, они постоянно встречались с людьми служащими и буквально не видали ни одного русского купца. Вследствие этого у них составилось оригинальное понятие, что в России [397] нет купеческого класса, в это понятие, согласно с японским взглядом на образование, конечно давало им высокое мнение о русском народе и о России. Так что когда в течение зимы зашел в Нагасаки русский китобой, то Японцы чрезвычайно удивились в неоднократно спрашивали нас, существуют ли в России купцы, и получая утвердительный ответ, говорили, что купцов у нас должно быть очень мало, потому что они никогда не видали и не слыхали о них. Это предубеждение против купеческого класса в Японии так сильно, что некоторые из иностранцев, получавшие звание консулов, пользовались большими преимуществами перед другими, особенно в первое время; официальное звание консула дает ему право входа к губернатору, или лучше сказать губернатор не имеет права отказать ему в приеме, — преимущество необыкновенно возвышающее человека в глазах всякого Японца и заставляющее его питать к нему и доверие, и уважение.

При таком взгляде на кастовые деления японские чиновники, привыкшие решать часто сами разного рода вопросы, касающиеся их личности, не утруждая жалобами высшее городское начальство, допускали и в нас до некоторой степени независимость и самоуправство, которое со стороны купца или вообще неслужащего лица возбудило бы в них негодование. Мы конечно не употребляли во зло этого права, а обращаясь в случае жалобы на поведение какого нибудь Японца почти всегда к правительственным лицам, тем самым старались и с нашей стороны выказывать к ним как можно более доверия. Но иногда, когда обида была велика, удовлетворение не терпело отлагательства и нужна была быстрота и твердость в действиях, мы употребляли наши собственные средства, давая заметить в то же время тем же правительственным лицам, что мы не нуждаемся в их содействии, а если обращаемся к ним, то делаем это только для сохранения общего порядка, и что если будет затронута честь русского флага или русской нации, мы всегда будем в состоянии наказать виновника и [398] вытребовать приличное удовлетворение. Такие случаи бывали редка, но действительны. Один из них заслуживает особенного внимания, как доказывающий в то же время наше влияние.

На берегу залива возле самой дороги, ведущей от храма Госинзи к фрегату, стоял большой дом с двором, принадлежавший одному из владетельных князей острова Киузиу, князю Сикузен. Гуляя в окрестностях храма, один из наших гардемарин, выпустив из виду или не зная, что всякому иностранцу по трактату воспрещен вход в какие бы то ни было княжеские владения, забрел на двор этого дома. Чиновники, сидевшие в доме, по-видимому не совсем в трезвом виде, немедленно вскочили, схватили его и попросту вытолкали вон за ворота. Такое грубое обращение, особенно в минуту, когда недоброжелательство к иностранцам опять начинало проявляться в народе вследствие описанного уже мною случая с офицером фрегата Tribune, не могло быть пропущено без немедленного и строгого наказания. Капитан послал одного из офицеров с дежурным нашим полицейским чиновником и переводчиком объявить виновным, чтобы они сейчас же явились к нему, а что в противном случае дом князя на другой же день будет срыт русским оружием. Такого рода убеждение конечно подействовало; чиновники явились, у них отобрали сабли, и посадили под караул у нас на дворе. Нагасаки переполошился. Губернатор просил выдачи чиновников; капитан решительно объявил, что не выпустит их, пока в получит удовлетворения, состоявшего в том, чтобы сам сикузенский князь приехал к нему извиниться, а чиновники были бы строго наказаны по японским законам. Японцы должны были уступать. Представитель сикузенского князя в Нагасаки приехал к капитану извиниться от имени своего повелителя, который по его словам находился в своем княжестве за несколько сот миль от Нагасаки. Чиновников посадили в тюрьму и хотели лишить чинов и званий, но тут уже капитан сам за них заступился и [399] просил ограничить наказание месячным заключением в тюрьме.

Вслед за этим происшествием было другое, которое в сущности не касалось нас, но оригинальностию своею заслуживает описания. Секретарь голландского коммисара, выведенный из терпения надменными и дерзкими словами японского чиновника, дал ему пощечину. Городские власти не забыли еще нашего поведения при обиде, нанесенной нашему офицеру; полиция моментально была собрана под предводительством обер-полициймейстера, который между прочим был никто иной, как чиновник приставленный к нашим делам, и свободе бедного секретаря, в это время уже вероятно горько раскаивавшегося в своей горячности, угрожала опасность. К счастию Японцы не решились на такой поступок, не спросивши предварительно нашего совета — Капитан конечно объявил им, что между европейскими нациями такие вещи не делаются, что у нас никого не заключают в темницу, не снесясь предварительно с представителем того государства, к которому принадлежит виновный, а что личность каждого члена посольства или коммисарства еще кроме того ограждена международными правами, нарушение которых влечет за собой разрыв дружеских отношений между двумя государствами. Тогда Японцы напомнили нам поведение наше в отношении чиновников князя сикузенского; мы этого ожидали, и ответ капитана был готов. Им было сказано, что когда берега Нагасакского залива будут уставлены орудиями и на рейде у них будет флот, готовый сразиться с любым флотом в мире, тогда пусть они позволяют себе поступать самовластно с иностранцами, не сообразуясь с законами и обычаями образованных наций; но что в настоящее время это будет неосторожно с их стороны, что Голландцы и Русские в союзе, что их государи даже в родственных между собою отношениях и что мы будем принуждены принять сторону Голландцев и уже сами требовать удовлетворения, в крайности даже открытой силой, если попробуют только [400] тронуть волосок на голове секретаря голландского коммисарства. Такой ответ озадачил чиновников, и они ушли недовольные нами, говоря, что поведение наше ясно доказывает недобросовестность дружеских уверений. Однако, не смотря»а это, они все-таки не осмелились употребить силу и ограничились тем, что потребовали от голландского коммисарства удовлетворения, состоявшего в том, чтобы сам коммисар и секретарь его лично бы извинились перед губернатором. Это и было исполнено.

Конечно, по строгой, отвлеченной справедливости ответ капитана нашего может показаться резким и даже несправедливым, но с другой стороны, приняв во внимание затруднительное положение, в которое капитан был поставлен, всякий согласится, что такой ответ был необходим. С одной и с другой стороны было зло; из двух зол надо было выбрать меньшее. С одной стороны нам предстояла ссора с Японцами, с другой унижение достоинства, в лице секретаря голландского коммисарства, и уменьшение влияния всех иностранцев. Допустить заключение европейца в темницу, значило позволить Японцам сесть нам на шею. Один такой поступок повел бы за собой непременно повторения, и на обращение с нами по своим законам и обычаям они начали бы смотреть как на право; мы скоро потеряли бы все, упали бы, может быть, безвозвратно с той высокой ступени, на которую нам, после стольких трудов, удалось взобраться, особенно в Нагасаки. Говоря мы, я разумею все образованные нации. Тут не было ни Голландцев, ни Русских, ни Англичан, не было, одним словом, отдельной нации; были Европейцы, находящиеся все без исключения в союзе между собою для достижения общей цели. Ссора же с Японцами не могла долго продолжаться, да от нее и не могло произойти слишком дурных последствий; мог быть вред только лично нам относительно наших работ, а в этом случае все личные расчеты должны были исчезнуть пред общей пользой. Кроме вышесказанных причин, заставивших капитана [401] дать такой ответ, он заключал в себе вместе с тем и доброжелательную сторону для самих Японцев. Если бы они исполнили свое намерение, неприятностям не было бы конца, не только с Голландцами, но и со всеми европейскими державами, заключившими трактаты с Японцами; они были бы поставлены в затруднительное положение, из которого нелегко выбраться невредимо, и должны были бы согласиться на удовлетворение, которое не только оскорбило бы их, как поступок голландского секретаря, но унизило бы правительство публично в глазах всего народа. Эту сторону нашего ответа Японцы сами скоро поняли, и те же чиновники, которые приходили за советом, явились опять к капитану с изъявлением искренней благодарности от имени губернатора за совет, заставивший их без дальнейших попыток отказаться от первого своего намерения.

В таком положении находились наши дела. Не смотря на официальное примирение капитана с городскими властями, значение иностранцев в Нагасаки все-таки начинало колебаться, как вдруг необыкновенный, сам по себе ужасный, случай сразу уничтожил всякие недоразумения и воротил нам, в особенности Русским, все доверие правительства и всю дружбу народа. Этот случай был пожар, начавшийся в голландской фактории (Голландская фактория находилась на маленьком острове Децима, разделенном с городом только узенькой сухой канавой, через котирую ведет каменный горбатый мостик.), угрожавший охватить весь город и потушенный единственно усилиями нашей команды.

Было около полуночи; наша колония, отдыхая от дневных трудов, спала глубоким сном, как вдруг раздались неистовые крики бонзы нашего храма: «пожар! пожар!». Выскочив из комнат и увидав огромное зарево пожара на другой стороне залива, мы разбудили команду, захватили с собой все, что только могло быть полезно при тушении пожара, — ведра, маты, перлени, бранспойты; часть [402] людей отделили на фрегат за топорами и остальными бранспойтами, и через полчаса первый барказ преставал уже к пристани голландской фактории. Картина, которую мы застали, была ужасна и смешна. Несколько домов уже сгорело; огонь распространялся с неодолимой быстротой. Бедные Голландцы потеряли головы, бросались из одного конца в другой, не имея ни людей, ни инструментов, а след. и средств остановить огонь; Японцы же, прибежавшие массами из города, боялись подступиться; пожарные их партии, в отличных разноцветных костюмах, с фонарями на длинных шестах и огромными баграми, стояли вытянувшись вдоль улицы, не двигаясь с места, и только шумели и кричали. Видя такой беспорядок, капитан принял все распоряжения на себя. По первому слову люди наши бросились в огонь спасать товары и вещи, еще не застигнутые огнем. Первые три дома, от которых начался пожар, уже развалились, четвертый стоял еще, но весь в пламени, а пятый начинал загораться. Мы принялись за эти два дома; тюк за тюком, ящики, мебель, как град посыпались из окон, так что около дома было опасно стоять; через минуту двор и улица были до такой степени завалены вещами, что работа остановилась; тогда мы вспомнили про японцев, стоявших как вкопанные в отдалении и в изумлении смотревших на наших людей; мы их заставили оттаскивать вещи из под стен дома к берегу залива, и они невольно, безответно, повиновались нашим приказаниям. В тоже время мы старались бранспойтами и ведрами залить последний загоревшийся дом, но наши усилия оказались тщетными; недостаток в воде, которую по случаю отлива надо было далеко носить, не позволял действовать довольно быстро, да и сила бранспойтов была недостаточна. Тут только Японцы объявили нам, что у них есть большие и сильные бранспойты, за которыми конечно немедленно и было послано. Между тем огонь быстро распространялся; пламя уже обхватывало стены дома, в котором черные закоптившиеся силуэты наших людей, [403] как тени мелькали мимо разбитых окон, — и угрожало следующему дому, из которого также вытаскивали вещи. Спасти горящий дом было уже невозможно, но, чтобы прервать путь огню, — решено было сломать его до основания, одним усилием. Покуда часть людей с опасностью жизни и вопреки приказаниям офицеров — выходить из дому, продолжала возиться в пламени, спасая частью уже захваченное огнем имущество Голландцев, другая часть подрубала фундаментные балки и заносила кабельтовы в разные стороны, один за верх, другой за низ дома. Все это было готово прежде чем пламя успело захватить соседний дом, команду пополам поставили на оба кабельтова и когда последний человек вышел из качавшегося уже дома, грянули «дубинушку». «Зеленая сама пойдет», и дом лежал уже в развалинах (Надо сказать, что дома в голландской фактории были выстроены гораздо крепче и основательнее, чем обыкновенные японские дома; снаружи они были оштукатурены и имели окна.). Самая трудная работа была сделана, опасность миновалась, все вздохнули свободнее, и даже японцы ободрились и добровольно начали помогать нашим матросам. Весь труд состоял теперь в том, чтобы предохранить от горящих остатков сломанного дома соседний еще нетронутый и уничтожить последние признаки огня на погорелом месте. Покуда мы с одной стороны тушили огонь и спасали товары и имущество, нам с другой стороны пришлось отстаивать эти же вещи от другой опасности. Занятые самым пожаром и нуждаясь в большом количестве рук, мы забыли про спасенные нами вещи, снесенные на берег, и оставили их без присмотра. Купеческие суда, стоящие на рейде, вздумали воспользоваться этим обстоятельством, и наслали множество своих шлюпок, которые моментально нагрузились спасенным имуществом и хотели уже отваливать, когда нам дано было об этом знать. Видя приближение наших людей, на шлюпках отрезали фаллини и [404] оттолкнулись от берега; но это им не помогло. Под предводительством своих офицеров наши матросы бросились в воду, настигли шлюпки, некоторые вплавь, и подвергая жизнь опасности при отпоре гребцов, заставили их воротиться к берегу и таким образом вторично спасли имущество, похищенное, к нашему общему стыду, Европейцами на глазах у целого почти нагасакского народонаселения. К этому надо прибавить, что в сгоревших домах находилось между прочим и несколько больших японских магазинов, и в числе спасенного от двойной опасности, было имущество Японцев; эти то вещи преимущественно в возбудили в купеческих капитанах и матросах желание грабежа.

Благодарность Японцев не находила границ. Городские власти верно оценили всю важность заслуги наших людей; они поняли, что без нас огонь легко мог перейти в город и при малейшем ветре с моря ни один бы дом не уцелел. Народ восхищался отвагою русских, их решительностью и быстротою в действиях, и удивлялся бескорыстному самоотвержению людей. Вскоре появились картины, изображающие пожар в Десиме, с восторженными описаниями; на всех углах раздавались разного рода песни, воспевавшие русских борящихся с огнем и побеждающих его; в некоторых из них, в тех частях города, где нас лучше знали, можно было даже слышать фамилии офицеров, более всего содействовавших потушению пожара. На улицах ни один человек, можно сказать, не проходил мимо нас, не сказавши какой нибудь любезности, а в частных домах нас принимали с радостью и почетом.

Кроме благодарности, эпизод этот пробудил в Японцах сознание превосходства моральной силы и образования. Покуда они массами стояло и глазели на огонь, не решаясь и не зная как подступиться, один дом за другим загорался и им представилась ужасная картина всеобщего разрушения; но вот ворвалась горсть европейцев, бросилась [405] в огонь, и огонь остановился, груды товаров спасены от верной гибели, и эти массы народа, в глазах которых все это происходило, которые постепенно переходили от страха к удивлению и от удивления к радости, поняли, что тут действовала не одна слепая храбрость, что для достижения цели и побуждения людей подвергать себя опасности, нужны были другие причины и другие силы: здравый смысл, заставлявший действовать каждого, и действовать с успехом, и быстрота соображения, соединенная с решительными и энергическими мирами. Это сознание вместе с чувством благодарности окончательно помирило нас с Японцами, и согласие и дружеские отношения уже не нарушались более до самого ухода фрегата.

Хотя пожар в тоже время имел выгодные последствия и для других иностранцев, потому что Японцы, не делая большого различия между образованными нациями, ожидают от всех одинаковых суждении и одинаковых действий, он все таки дал нам, Русским, решительный перевес перед другими. Военные суда, приходившие в Нагасаки, обращались к нам за советом, а купцы наперерыв старались заслужить хорошее мнение, и часто прибегали к ходатайству и к помощи командира фрегата.

Нет сомнения, что все вышеописанные обстоятельства много содействовали тому, что Русские в Нагасаки приобрели такое влияние и пользовались таким почетом и любовью народа, но они никогда бы не произвели такого действия, если бы наше собственное поведение не соответствовало постоянным уверениям в дружбе и привязанности к Японцам. В первое время переселение 400 человек на берег возбудило в них страх и опасения, они недоброжелательно смотрели на нас, только робко подходили к нашему жилищу, судили о нас по Американцам, которые, как я уже сказал, до нашего прихода еще успели произвести на них неприятное впечатление; но скоро увидели в нас людей, первых желавших всеми средствами поддерживать хорошие отношения и согласие, людей, не только не [406] причинявших им никакого вреда, но приносивших даже в некоторой степени пользу; их опасения и сомнения начали мало по малу исчезать и переходить в привычку, которая в свою очередь вскоре превратилась в привязанность и дружбу.

Когда, после продолжительной кампании и жизни на судне, команда переберется на берег, матросы всегда более или менее предаются неумеренности и позволяют себе беспорядки, воображая, что на берегу они не обязаны подвергаться такой дисциплине и. сохранять такой порядок в своем поведении, как на судне. В первое время жизни на берегу, наша команда также начала было бесчинствовать и обижать Японцев, но некоторые немедленно принятые сильные меры, тотчас же положили конец попыткам на самоуправство и восстановили порядок. Матросы увидели, что их выходки не пройдут безнаказанно, и что о безопасности спокойствии Японцев заботится собственное начальство русских; впрочем кроткая, добродушная русская натура, не склонная к буйству, как английская или американская, не потребовала много насильственных мер; про эту натуру, склонную к сочувствию и мирной семейной жизни, один из высших и образованных японских чиновников сказал, что она гораздо мягче, чем у всех других иностранцев и гораздо более сходна и симпатизирует с японской. К этому нужно прибавить, что пример офицеров, старавшихся заводить приятельские сношения с Японцами, не мог не подействовать на матрос. Вообще жизнь нашей команды в течение восьми месяцев в среде японского народа, говоря беспристрастно, представляла редкий пример согласия и порядка. Когда мы перебрались на берег, около нашего храма была только маленькая деревушка, потом начали появляться навесы, под которыми японские купцы, приезжавшие из города, торговали разного рода товарами или съестными припасами, некоторые устроили кухни, так что наши матросы, возвращаясь вечером с работы, находили тут готовый ужин из вареной рыбы, куриц, яиц, с необходимым к этому прибавлением «саки» (японской [407] водки). Эти навесы мало по малу превращались в дома, так быстро воздвигающиеся у Японцев, и к концу нашего пребывания в Нагасаки все пространство между храмом и берегом, на протяжении около версты, застроилось домами, и таким образом в течение восьми месяцев из маленькой, мертвой деревушки выросло огромное, оживленное селение. Нередко можно было видеть по вечерам матроса, сидящего на пороге японского дома и няньчащего в своих грубых руках ребенка, пока мать приготовляла для него чай, или другого рода угощение. Привязанность жителей к нашим матросам под конец дошла до того, что бывали случаи, в которых они старались скрыть и оправдать человека, заслужившего наказание за нанесенную им же обиду; но тут надо прибавить, что предварительно они с ним справлялись по своему и уже конечно матрос, чувствуя себя виновным, в этих случаях и не думал жаловаться на самоуправство.

Сближение наше с Японцами день ото дня становилось все легче и легче, вследствие того еще, что не только офицеры, но и весьма многие матросы начали понимать и даже очень порядочно объясняться по японски; а вследствие этого и недоразумений, которые в первое время так часто бывали причиною неприятностей и ссор, под конец никогда не случалось. Японцы с своей стороны учились по русски, и начали понимать наш язык скорее, чем мы японский. Желание их учиться по русски мы конечно всеми силами поддерживали и по возможности удовлетворяли ему, как одному из лучших средств увеличить расположение к Русским, которое они именно этим желанием больше всего, может быть, выказывали. По голландски и по английски несколько человек Японцев училось по приказанию правительства, готовившего их в переводчики, для изучения же русского языка весьма много молодых людей из купеческого класса и даже из чиновников приходило к нам добровольно брать уроки, так что некоторые из наших офицеров, присутствие которых при работах не [408] требовалось, иногда по целым утрам с ними занимались. Объяснения и разговоры, в особенности матрос с Японцами, веденные на каком-то смешанном русско-японском языке, с прибавлением английских окончаний и чрезвычайно выразительной пантомимы, к которой вообще простои народ очень способен, были весьма удобопонятны и вместе с тем оригинальностию и забавностию своею подавали нам неистощимый предмет к рассказам и смеху.

Когда наконец наступил час разлуки, мы получили окончательное и самое блестящее доказательство, что старания наши не были тщетны. Когда уже никакие расчеты не могли руководить ни правительственными лицами, ни купеческим классом, и когда простой народ предавался своим впечатлениям со всею пылкостью и наивностью людей, не вышедших еще из первобытного состояния, мы убедились, что они в самом деле питали к нам дружбу и сожалели, что должны с нами расстаться, ясно обнаруживая при этом отсутствие, по крайней мере в отношении нас, Русских, первоначальной подозрительности и неприязни.

За несколько дней еще до переборки команды на фрегат началось в деревне общее угощение и прощание; жители, и мужчины и женщины без разбора, обнимались с нашими матросами, целовались и плакали; во время переборки, несмотря на то, что матросов вели фронтом, они находили средство отлучаться, и больших трудов стоило отыскивать их по домам, где Японцы буквально прятали их от офицеров; большая часть жителей деревни, в то же время, с рыданиями провожали фронт до самой пристани; офицеры между тем беспрерывно получали прощальные визиты от знакомых городских жителей, чиновников и купцов, которые самым искренним образом выражали свое сожаление, что им приходится с нами расставаться, приносили подарки на память и просили не забывать их. Чиновник, приставленный к делам Русских, Накаяма, один из важнейших, как я уже сказал, в городе, несмотря на [409] болезнь, удерживавшую его уже несколько недель в постели, узнав о том, что фрегат вытянулся на рейд, велел себя в носилках снести на лодку и приехал с нами проститься. Наконец, в день ухода фрегата, весь рейд с раннего утра был усеян лодками, жители же нашей деревни на трех огромных лодках кружились около фрегата, переклинивались с матросами, и когда фрегат дал ход, в один голос и по русски начали кричать: «прощайте, прощайте, не видать нам больше вас, не забывайте нас». Подрядчики наши, с которыми мы были в ежедневных сношениях, провожали нас на фрегате до самого выхода в море и плакали, как маленькие ребята.

Как не сознаться после этого в искренности расположения и дружбе Японцев? Как не сознаться, что зимовка наша в Нагасаки принесла полезные результаты и положила твердое начало влиянию, которым Русские должны пользоваться в Японии? Но для того, чтобы это влияние сохранилось, надо его поддерживать беспрерывно, по возможности военными судами, иначе оно перейдет к другим нациям, которые всеми средствами стараются приобресть его. И это сохранение первенства нам будет особенно полезно в Нагасаки, который вероятно сделается центром всех сношений иностранцев с Японией, не только вследствие выгод, представляемых удобствами рейда, климата и близостью Китая, но и вследствие того, что характер народа на юге Японии гораздо мягче, уступчивее, потребностей у народа больше, понятия его более развиты, он склонен к просвещению и не обнаруживает такого отвращения к нововведениям. Эту разницу в характерах мы имели случай неоднократно на себе испытать и потому можем сказать положительно, что сношения с народом в Нагасаки гораздо легче, чем во всяком другом из открытых для иностранцев портов.

Мы сохранили самые глубокие и приятные воспоминания о нашей там зимовке, они никогда не изгладятся из нашей памяти, и уверены также, что и Японцы не скоро нас [410] забудут; фрегат «Аскольд» еще долго будет жить в преданиям японского народа, и Русские, посещающие Нагасаки, слушая рассказы о жизни нашей в Госинзи, будут с удовольствием вспоминать на какой высокой ступени самостоятельности и уважения тогда стояли Русские в Японии.

С выхода фрегата из Нагасаки кончается самостоятельный и вместе с тем блестящий период пребывания нашего фрегата в Япония. Следующие три месяца, которые нам пришлось совершенно неожиданно провести еще в этой стране, не оставили в нас ни одного отрадного впечатления. Напротив того, неудачи нас преследовали во все это время, а ужасный случай убийства несчастного мичмана Мофета останется на всегда, как черное пятно, как облако в ясном небе наших воспоминаний.

Так как нас ничто более не задерживало на Востоке, мы считали уже Нагасаки отшедшим пунктом обратного плавания в Россию; но вышло не так. Обратный путь кругом мыса Горна, избранный капитаном по случаю господствующих в то время года в Китайском море SW муссонов, вел нас мимо Хакодате, куда и решено было зайти, чтобы взять на фрегат японские подарки, находившиеся у нашего консула. Здесь нас застал генерал-губернатор Восточной Сибири, генерал-адъютант граф Муравьев-Амурский; по его просьбе мы должны были присоединиться к его эскадре; он перенес свой флаг с парохода «Америка» на фрегат, и в соединении с эскадрой флигель-адъютанта Попова мы отправились в Иеддо, где нас должна была уже ожидать амурская эскадра, отправившаяся туда прямо из Печелийского залива. На переходе из Хакодате в Иеддо мы имели счастие увидеть, что наши труды и старания по части исправления фрегата увенчались успехом. Во время урагана, выдержанного нами у входа в Иеддоскую бухту, палубы оказались крепки, течи почти совсем не было, в трюме вода не прибывала более обыкновенного и скрип в сравнении с прежним был незаметен. После этого мы могли быть уверены, что недостатки фрегата не задержат [411] более возвращения нашего в Россию, и что обратное плавание не будет сопряжено с препятствиями, которые нас так беспокоили до Нагасаки.

После соединения в Канагаве отдельных эскадр и судов в одну эскадру под флагом генерал губернатора, раззевавшимся на грот-брам-стеньге фрегата, мы перешли в Иеддо, где бросили якорь. У нас тогда было восемь судов: фрегат, четыре корвета, два клипера и пароход. Но эта эскадра не испугала Японцев; они уже привыкли видеть у себя иностранные военные суда и эскадры, и наша не произвела на них желаемого действия. После первого свидания на фрегате с полномочными от японского правительства, граф Муравьев съехал на берег со свитою, состоявшею из всех свободных от службы офицеров; на берегу он был встречен караулом из трех сот человек матрос, который, маршируя по улицам японской столицы по отделениям с барабанным боем, сопровождал его сиятельство до храма, отведенного для его жилища. К несчастию, время, которым граф Муравьев мог располагать, было слишком коротко, в особенности по тогдашнему положению дел; консервативная партия, стоявшая тогда в главе правительства, упорно противилась всем представлениям и требованиям графа; опасаясь быть застигнутым морозами на Амуре, его сиятельство был принужден, не достигнув своей цели, после десятидневной жизни в Иеддо оставить Японию с эскадрой, передав фрегату окончание дел, касавшихся до убийства мичмана Мофета. Удовлетворение, которое мы вытребовали по этому случаю, было велико с точки зрения Японцев, и надо полагать, что они действовали добросовестно, потому что все консулы в представители иностранных держав, не менее нашего заинтересованные в этом деле, внимательно следили в тоже время за точным исполнением всех пунктов удовлетворения; но оно нам принесло мало пользы, мы даже не имели утешения видеть преступников наказанными; японское правительство [412] объявило, что в назначенный нами срок око не в состояний их найти.

В Юкааме, между тем, мы нашли значительные перемены: из пустой долины она превратилась в довольно значительный городок, служивший местом поселения иностранцев. Прошлогодних болот мы уже не нашли, место было возвышено, выровнено и на берегу воздвигались две прекрасные каменные пристани для нагрузки и выгрузки товаров. Но все это было только наружно; в сущности положение иностранцев здесь было незавидно: они не сумели с самого начала занять то место в отношении Японцев, которое должно было доставить им полный успех и независимость; они не сумели выказать здесь, вблизи столицы и центра всего управления, где бы это более всего было необходимо, надлежащей твердости и настойчивости; упустив один раз из виду свои собственные выгоды и права, они не были в состоянии, несмотря на все усилия посланников и консулов, воротить потерянное, и в настоящее время уже начинают ощущать дурные последствия своей слабости и недальновидности.

Какая разница с Нагасаки! Там иностранцы живут в городе, среди народа, в постоянных частных с ним сношениях; здесь же совершенно отделены от него; Канагава японский город, Юкаама — иностранный; даже купцы имеющие лавки в Юкааме, запирая их вечером, отправляются ночевать в Канагаву в свои дома; только одни торговые сношения существуют между народом и иностранцами, а при таких обстоятельствах сближение невозможно. Нельзя не сожалеть, что иностранные купцы своим поведением еще более удаляют время этого сближения, и вместо того, чтобы вниманием и приветливостию уничтожать неприязненное, в отношении их, влияние правительства, они грубостию и надменностию еще более ожесточают народ.

Все эти обстоятельства произвели, как можно себе вообразить, самое неприятное на нас впечатление. С каким сожалением мы оставляли Нагасаки, с тикам же [413] нетерпением мы ожидала дня отправления из Канагавы. Этот счастливый день наконец настал: 17/29 сентября, окончательно расставаясь с Японией, мы начали обратное плавание в Россию.

Говоря об утраченном влиянии иностранцев там, где бы оно более всего было необходимо, т. е. вблизи столицы, я не хотел сказать, что оно невозвратимо. Одна держава может без насильственных мер восстановить там независимость и полное значение иностранцев: это Россия. Близость Амурского края внушает японскому правительству опасения, заставляющие его обращаться с нами с большим почтением и осторожностью, чем с другими нациями; а народ, по выше изложенным причинам, питает к нам более симпатии и дружеского расположения. Наконец сама природа назначила нам, как самым близким соседям, первенство в сношениях с Японией, которое и должно упрочиться вследствие непременного сближения обоих народов через амурский край; когда же Япония займет важное место в вопросах европейской политики, тогда это первенство окажется равно важным и полезным как для Японии, так и для России.

Лейтенант Литке.

Текст воспроизведен по изданию: Фрегат "Аскольд" в Японии // Морской сборник, № 13. 1860