-

ЛИТКЕ К. Ф.

ФРЕГАТ «АСКОЛЬД» В ЯПОНИИ

Большую часть времени пребывания своего на Востоке, фрегат «Аскольд» провел в Японии, имел случай бывать во всех портах ее, открытых до сего времени для иностранных судов по трактатам 1855 и 58-го годов, и зимовал в Нагасаки, где разные обстоятельства задержали его долее восьми месяцев.

Постоянные сношения с Японцами, в течение более года, дали нам возможность не только познакомиться довольно близко с этим народом, но и видеть необыкновенно быстрое развитие и образование его вследствие постоянно увеличивающихся сношений с иностранцами. Пребывание же фрегата «Аскольд» в Нагасаки заслуживает еще особенного внимания в морском отношении, так как здесь были предприняты и исполнены те громадные исправления, которые требовались для безопасного выхода фрегата в море.

Читателям Морского Сборника вероятно будет интересно узнать от очевидца о состоянии японского народа и о переменах, происшедших в нем в последнее время, а моряк кроме того полюбопытствует узнать какие средства были употреблены моряками, заброшенными на берега Японии с полуразвалившимся судном, для приведения его в состояние предпринять обратное плавание, в Россию через три океана.

Так как события, которыми ознаменовалось пребывание фрегата в Японии, весьма разнородны и могут быть рассматриваемы с различных точек зрения и с различным интересом, то для легкости обзора я счел нужным разделять мою статью на три отдела, а именно: 1) Приход [331] в Японию под флагом генерал-адъютанта графа Путятина; переход в Шанхай; возвращение в Японию и первоначальные сношения с Японцами в Нагасаки; 2) Работы, произведенные на фрегате в Нагасаки; 3) Общий взгляд на положение и значение фрегата в Нагасаки и последнее время, проведенное им в Японии в эскадре генерал-адъютанта графа Муравьева-Амурского.

Фрегат «Аскольд», посланный в распоряжение Графа Путятина, достиг своей цели, как известно, в то время, когда китайский трактат уже был заключен и поручение адмирала на Востоке исполнено. При таких обстоятельствах мы совершенно были бы бесполезны адмиралу, если бы он не счел нужным, вследствие известия о заключении Американцами нового трактата с Японцами, немедленно по окончании китайских дел отправиться на фрегате в Японию, чтобы приобрести для России, по крайней мере, такие же преимущества, какие были даны Американцам.

В сношении с восточными народами вообще, а в особенности с Китайцами и Японцами, много значить прийти раньше других, и пользоваться всеми преимуществами свободы в переговорах, не с тесненной трактатами других наций, прежде заключенными, потому что народы Востока, заключая трактаты принужденно, не делая различия между нациями, не понимая еще выгод и не видя цели в сношениях с иностранцами, ни под каким видом не соглашаются на малейшее отступление от первоначального заключения трактата, хотя бы это отступление послужило им самим в пользу.

Зная, что английский и французский посланники также имеют намерение итти в Японию, мы должны были торопиться.

Зайдя в Нагасаки только на три дня, для пополнения истраченного на переходе угля, мы направились прямо в Иеддо.

Три года тому назад нельзя было и думать о [332] возможности подойти к этой столице с мирными намерениями, без предварительных переговоров и позволения со стороны японского правительства; когда здесь были русские фрегаты: «Паллада» и «Диана», Японцы более всего боялись, чтобы адмирал Путятин в минуту нетерпения» не решился бы на этот шаг и задабривали его, в такие минуты, разными незначительными уступками. Американский коммодор Пери, выведенный окончательно из терпения, взял с боя свой трактат в 1854 году, придя неожиданно в Канагаву (в 15-ти милях от Иеддо) и угрожая немедленно появиться в столице.

В настоящее время приход наш не произвел ни малейшего страха, ни особенного удивления; только изредка, какой нибудь старый чиновник консервативной партии, хмурил брови и недоброжелательно посматривал на нас. Один из таких представителей старой партии, губернатор Нагасаки, не хотел например приехать на фрегат, для свидания с адмиралом; однакож после некоторых объяснении, он согласился сделать первый визит; но тогда адмирал, торопясь продолжать плавание, не дождался губернатора и велел передать ему, что не желает видеться с ним; совершенно противуположно поступил губернатор города Симоды, куда адмирал нашел нужным зайти на короткое время; узнавши, что мы рано утром, на другой день нашего прихода, снимаемся с якоря, он поднялся в пять часов, чтобы только успеть сделать визит адмиралу. Надо впрочем сказать, что при заключении первого трактата этот японский чиновник состоял при полномочных и был в частных сношениях с Русскими, жившими в Хеда после крушения фрегата «Диана». Встреча его с адмиралом была необыкновенно оригинальна и ясно обнаруживала какое приятное впечатление оставили в нем первые его сношения с Русскими. Взойдя на шканцы и увидев адмирала, он хриплым голосом закричал: «Путятин, Путятин!» и с распростертыми руками побежал на встречу адмирала; когда же ему подарили [333] фотографическую группу офицеров «Паллады», радость его не имела границ.

Узнавши о нашем намерении немедленно итти в Иеддо, этот Японец все таки обнаружил беспокойство и просил адмирала подождать три или четыре дня, чтобы иметь возможность своевременно известить там кого следует, так как фрегат «Аскольд» был первым иностранным судном, отправлявшимся в Иеддо без всякого предуведомления. Поэтому губернатор не знал какими глазами будут смотреть вообще на приход фрегата, а внезапное и неожиданное появление его в виду Иеддо могло навлечь на губернатора страшный гнев высших правительственных лиц. Адмирал согласился на просьбу губернатора; мы остались в Симоде три дня, а на четвертый день, 18/30 Июля, перешли в Канагаву. Адмирал предпочел остановиться с фрегатом на Канагавском рейде и переехать в Иеддо берегом, потому что этот рейд, хотя и незавидный, но все таки представляет гораздо более удобств для якорной стоянки, чем Иеддоский, который незащищен ни от каких ветров (На этот рейде суда должны останавливаться в 4-х или 5-ти милях от берега.). В Канагаве же можно подойти довольно близко к берегу и океанское волнение более или менее удерживается мысом, отделяющим рейд от залива; но сила S-х ветров ничем не смягчается, и если только судно начнет дрейфовать, то по весьма небольшой ширине рейда, она легко может быть выброшено на отмели под северным берегом. На этих отмелях глубина не более 18 фут. Вообще, единственное преимущество Канагавы перед Симодой заключается в том, что первый их этих портов ближе к столице и имеет с нею удобное сообщение, что в отношении политическом конечно весьма важно. В день прихода нашего в Канагаву, прибыли из Иеддо японские полномочные, на колесном пароходе «Куанкомаре».

Должно заметить, что японское правительство в [334] настоящее время имеет уже четыре военные судна европейской постройки, а именно: два небольших 12 пушечн. паровых корвета: Япан и Иеддо, вооруженных 18 фунтовыми карронадами и четырьмя пушками: пароход Куанкомаре (доставлены Голландцами) и императорскую яхту, Emperor подаренную Англичанами при заключении трактата; кроме того один из князей острова Киузиу имеет корвет и транспорт.

Предварительные переговоры происходили на фрегате, и продолжались около двух недель, в ожидании дня отправления адмирала в Иеддо. Когда дано было знать, что для приема адмирала все готово, он в сопровождении своих двух секретарей, командиров фрегата и клипера «Стрелок», (который присоединился к нам уже в Канагаве), и пяти офицеров, отправился в Иеддо.

Впереди нашего поезда шел важный чиновник, назначенный японским правительством состоять при Графе Путятине, во все время пребывания его в Канагаве и в Иеддо; потом шел адмирал в сопровождении своей свиты; за каждым несли носилки (наримоны), в которые мы садились когда уставали итти: тогда с обеих сторон носилок следовали японские чиновники, для сохранения порядка. Адмиральский наримон несли 8 носильщиков; каждого из нас — четыре. Сзади несли наш багаж, а в некотором расстоянии впереди всего поезда шли полицейские чиновники (сменявшиеся на границе каждого округа) и два крикуна, которые все время кричали «сайру», что можно перевести словом «покланяйтесь».

Трудно себе представить многочисленность народа, встречавшего нас по обеим сторонам дороги. Голландцы ездившие в Иеддо, не имели права не только выходить, но даже выглядывать из носилок, так что народ не мог видеть их. Поэтому понятно желание Японцев полюбоваться новым для него зрелищем и взглянуть на европейцев в первый раз, как только представился случаи к тому. Путешествие в носилках, даже непродолжительное, [335] весьма неудобно и утомительно, и потому мы большую часть дороги шли пешком. Японцы дотрогивались до нашего платья, осматривали сапоги, которые мы всегда оставляли при входе в дом, чтобы не пачкать циновок безукоризненной белизны. Чем ближе подходили мы к столице, тем гуще становилось народонаселение, так что мы наконец были принуждены сесть в носилки, а чиновники заняли свои места по сторонам. Мы уже знали, что в Японии большое народонаселение, но никак не предполагали, чтоб оно было столь многочисленно; по всей дороге на протяжении по крайней мере пяти миль от столицы, и по улицам селений, по которым мы проходили, мы видели буквально две непроходимые стены народа. Близость столицы конечно содействует такой необыкновенной густоте народонаселения, но говорят что на острове Нипон вообще, а в южной его части в особенности, оно немногим уступает окрестностям Иеддо (Тут можно заметить, что даже пропитание народа, иногда затрудняется, потому что огромное количество риса, который Японцы употребляют как хлеб, который сеется на прекрасно разработанном и необыкновенно плодородной почве Японии, только что хватает на потребность народа, так что правительство даже нашло нужным включить в трактат отдельный пункт, воспрещающий вывоз риса из Японии.).

Мы поневоле вспомнили некоторых писателей, которые утверждают, что народонаселение одного Иеддо свыше 5-ти миллионов.

При въезде в столицу Японии, остававшуюся до сих пор недоступною для иностранцев, мы долго сами себе не верили что нам удалось проникнуть в этот город, представлявшийся воображению нашему как нечто баснословное, загадочное, существующее только по слухам, но никогда ни кем не виданное. Потом нами овладело то чувство гордости и силы, которое происходит от сознания нравственного превосходства образования пред невежеством. В сношениях с восточными народами это сознание проявляется более [336] может быть, чем где нибудь, потому что здесь надо было одержать трудную победу над упрямством невежества, которое в Японии было еще соединено с некоторыми личными расчетами людей, имеющими самое большое влияние на правительство; это были именно почти все без исключения владетельные князья, которые с первого раза поняли, что с появлением европейцев в Японии феодальная система должна рушиться и независимость и влияние их, таким образом, навсегда пропадет.

Заключением первых трактатов в 1854 г. победа была одержала, без насильственных мер, без пролития крови, но победа была только частная, неполная; надо было окончательно уничтожить все признаки затворничества, надо было сделать бессильными старания консервативной партии. За эту задачу взялся американский консул в Симоде г. Гарис и исполнил ее как нельзя лучше. Правда, что некоторые обстоятельства благоприятствовали ему в то время; лица, стоящие в главе правительства и даже сам Сиогун, не упорно противились сношениям с иностранцами: но тем не менее труд г-на Гариса был велик и заслуга его неоценима, потому что у него не было ни одного военного судна под рукой, во все время переговоров, как в Симоде, так и в Иеддо; заброшенный с секретарем своим в незнакомой земле, он трудился более года и одной силой убеждения и настойчивости, без всякой поддержки со стороны своего правительства, достиг своей цели, выхлопотал позволение ехать в Иеддо и даже представлялся самому Сиогуну. Окончательна переговоры графа Путятина, начавшиеся уже на фрегате, как выше упомянуто, продолжались в Иеддо; они происходили в храме, занимаемом нами, и мы тут имели неоднократный случай ближе сходиться с японскими полномочными. Старший из них Нагай-Гомбоно-Ками, человек чрезвычайно умный и ловкий, был одним из главных лиц новой партии, желающей завести и утвердить сношения с иностранцами, видевшей в этом пользу для народа и выгоду для правительства. [337] Несколько лет тому назад этот замечательный человек находился в Нагасаки в качестве начальника народного просвещения и по занимаемой им должности мог быть в частых и близких сношениях с Голландцами. Тут он превосходно изучил голландский язык и даже английский, ознакомился с устройством европейских государств, с обычаями и нравами образованных народов, и после заключения последнего трактата с американцами, объявил одному из своих доверенных лиц, что во что бы то ни стало, а он будет первым японским послом в Вашингтон. Но вместе с тем он так осторожен, что в Японии, кроме некоторых лиц, совершенно ему преданных, никто не подозревает, ни степени его образованности, ни его огромного честолюбия. К несчастью, вскоре после заключения всех трактатов, консервативная партия взяла верх, пользуясь молодостью нового Сиогуна, сменила всех почти лиц, имеющих влияние на правление, начиная с верховного совета, заменила их людьми своей партии и такие личности как Нагай-Гомбоно-Ками, потеряли всякий вес и влияние и живут теперь без места и без голоса. По окончании переговоров последовало свидание с членами верховного совета, подписка трактата и наконец самое свидание с наследником Сиогуна, мальчиком лет 14-ти. Сам Сиогун, одержимый водяной болезнию, не мог принять графа Путятина. В это время остающимся на фрегате офицерам, между тем, было очень скучно; в Канагаву нам не позволено было съезжать, но так как адмирал требовал места на берегу, куда можно было бы спускать команду, которая с самого Гон-Конга не оставляла фрегата, а вредное действие китайского климата уже успело расстроить постоянно хорошее, до того времени, здоровье людей, — то нам отвели место, называемое Юкаама, находящееся на весьма живописной возвышенности и отделяющееся от Канагавы широкой долиной и речкой, но почти необитаемое. Речка эта составляла предел наших гуляний, на довольно обширном впрочем пространстве, где можно было вдоволь [338] расправить ноги и надышаться прекрасным, ароматическим береговым воздухом. Для отдыха и освежения был устроен навес с скамейками, покрытыми циновками, где нас подчивали на счет гостеприимного японского правительства чаем и фруктами. Маленькие дыни, не больше хорошего огурца, очень сладкие и вкусные, уничтожались с необыкновенной быстротой, возбуждаемою сильными жарами, утоляя в некоторой степени постоянную жажду, и спасая нас от канагавской болотистой воды весьма нездоровой.

Эти прогулки по одному и тому же месту конечно очень скоро надоели и единственное развлечение, которое нам оставалось, было катанье на шлюпках, к чему рейд канагавский представляет много удобств. Были составлены особенные сигналы и мы, будучи по очереди флагманами, делали всевозможные построения и эволюции, катанье оканчивалось обыкновенно гонкою к ветру, на пари; а возвращение на фрегат, как это всегда бывает, ознаменовывалось громкими спорами в кают-компании о преимуществе той или другой шлюпки.

При таких обстоятельствах мы конечно были очень довольны, когда граф Путятин воротился из Иедо и когда, после месячной стоянки в Канагаве, мы снялись с якоря для отвоза адмирала в Шанхай, откуда он предполагал отправиться в Россию на почтовом пароходе.

После заключения японского трактата, присутствие графа Путятина на востоке делалось бесполезным. В такое короткое время он здесь принес России столько пользы! Япония может быть более не увидит его, но имя графа Путятина не скоро забудет; трактат, заключенный без формального полномочия к Японскому правительству, доказывает в какой степени адмирал умел вселить к себе доверие и уважение Японцев, во время первого своего пребывания в этой стране. Достаточно было одного его появления, одного его слова, чтобы подозрительное, недоверчивое японское правительство изъявило готовность войти с ним в какие угодно сношения. [339]

Уходя из Канагавы, мы рассчитывали на довольно плохой переход, потому что SW муссоны Китайского моря должны были дуть еще в полной силе, а угля у нас было немного; хотя мы не ошиблись в общем расчете, но никогда не предполагали тех именно причин, которые нас задержали и тех бедственных последствий, которые он повели за собой.

Сначала все обстоятельства нам необыкновенно благоприятствовали: на четвертый день мы уже прошли Ван-дименов пролив и оставив Японию за кормой, быстро подвигались к берегам Китая.

Оставалось нам уже недалеко до входа в Ян-це-кианг и вечером мы надеялись быть на якоре, но ветер постепенно крепчавший, начинал доходить до степени шторма, огромное волнение предвещало недоброе. Чтобы скорее достигнуть цели, мы форсировали парусами, так что один раз лаг-линь оборвался на 14 узлах. Но старания наши были тщетны; горизонт покрылся густою пасмурностию и мы, не видя возможности притти на вид берега в этот вечер, принуждены были, взяв рифы, привести к ветру. Тут начинается та ужасная ночь, которая долго не изгладится из памяти аскольдцев. Обстоятельства этой ночи известны читателям Морского Сборника из официальных донесений командира фрегата; на более подробное описание и обсуждение их потребовалась бы отдельная статья. Скажу только, что потерю стенег можно и должно единственно приписать тому, что вследствие неоднократных и сильных погружений бушприта в воду, сломался утлегарь, а от содрогания при этом лопнули фор-стень-штаги, фор-стеньга упала назад и весь наветренный стень-такелаж лег на грот-стень-штаги, вследствие чего при первом сильном размахе, которые иногда доходили до 38°, грот-стеньга упала под ветер. Если бы это было днем, а не в совершенно темную ночь, когда со шканец с трудом можно было различать фок-мачту, можно бы было если не предупредить падение грот-стеньги, то по крайней мере [340] сохранить подветренный борт и ванты от тех повреждении, которые они потерпели от ударов упавшего рангоута. Несмотря на все старания и удивительное самоотвержение, выказанное многими из наших матрос, не было возможности скоро схватить рангоут, а до некоторых вещей и совсем нельзя было добраться. Фрегат стонал при каждом размахе и сильно вздрагивал от каждого удара повиснувшего под ветром рангоута. Опасение потерять мачту и неимоверно быстрое прибывание воды в трюме, которое в течение суток не позволяло отходить от помп, делало наше положение еще неприятнее и труднее.

Рассвет показал нам весь ужас нашего положения; рангоут переломан, топ грот-мачты свернут в правую сторону и впереди, лопнувших книц в обеих палубах слишком двадцать, наконец течь, дошедшая до невероятной степени, не только палубами, но и баргоутом. Но как ни безотрадно было настоящее, будущность заботила и огорчала нас столько же, если не более. Сделалось очевидно, что фрегат потребует некоторых капитальных исправлений, которые займут продолжительное время и потребуют больших трудов; нельзя было уже думать ни о веселой зимовке в Манилле, которая нам предстояла после благополучного перехода в Шанхай, ни об учениях, которые должны были поставить фрегат на такую ногу, на какой должно быть всякое хорошее военное судно, после продолжительной кампании и, наконец, пришлось отказаться от скорого возвращения в Россию, которое мы должны были предпринять, получивши на то предписания вероятно немедленно по прибытии адмирала в Россию.

Когда ветер стихнул и волнение немного улеглось, мы выстрелили фальшивое вооружение, т. е. брам-стеньги на мачты, снайтовили марсы и реи, и поплелись по маленьку в Шанхай. У входа в Янцекианг мы развели пары (у нас оставалось угля на несколько часов), и только на десятый день после урагана, поломанные, печальные, [341] пришли к Вусунгу (Большие военные суда всегда останавливаются при устье Вусунга, так как подъем по этой речке в Сулим до Шанхая весьма затруднителен.), от которого мы находились при начале урагана в 70 милях. Близость Шанхая и средства, которые можно найти в нем для исправления судна, заставили бы конечно всякого, находившегося в нашем положении, несмотря на трудность перехода к Вусунгу, воспользоваться этими средствами и остаться в Шанхае, если бы дороговизна этого города и дурной климат не говорили против такого поступка. Поэтому мы решились избрать другое место для наших исправлений. Зная, что русский человек монете сделать с топором в руке, при хорошем присмотре и имея на фрегате хорошего плотничного комендора и мачтового мастерового, — решено было исправить фрегат своими средствами и для этого избрана была Нагасакская бухта, как чрезвычайно покойный и приглубый рейд и необыкновенно здоровое место, особенно в зимнее время. Мы знали, что продовольствие людей там ничего почти не будет стоить в сравнений с китайскими ценами, и могли предполагать, что лес также будет дешев, принимая в соображение, что в небольшом расстоянии от Нагасаки находятся прекрасные леса, а работа человека в Японии необыкновенно мало ценится. Только что адмирал отправился на почтовом пароходе, мы снялись с якоря в надежде, что переход из Шанхая в Нагасаки, в 450 миль, нам удастся сделать под парами, но и тут мы должны были встретить неудачу.

Пройдя Седловые острова (Sydle Island), мы встретили крепкий противный ветр, против которого машина не в состоянии была вытребать; лавировка же с фальшивым вооружением — плохая и мы должны были спуститься. За островом Рафл в довольно закрытом месте мы бросили якорь и принялись за вооружение фрегата. В одно и тоже время исправляли рангоут — на верхней палубе и такелаж [342] — в батарейной; фор-стеньга была сделана новая, из дерева, купленного в Шанхае, а грот-стеньга поднята запасная; марсы и реи были перетимберованы и снайтовлены, большая часть стоячего такелажа переделана и сделана новая и через три недели фрегат был готов. Но не смотря на кратковременность этой стоянки, она нам стоила очень дорого: сырость, которая после урагана уже совсем не прекращалась, вместе с убийственным климатом северного Китайского моря, осенью, окончательно разрушили и без того уже слабое, как я сказал, здоровье нашей команды; диссентерия приняла вид злокачественной эпидемии, так что и офицеры не избегли пагубных ее действий. Это обстоятельство делало наше, без того трудное, положение невыносимым, нужны были сверхъестественные усилия, чтобы поддержать в себе энергию и бодрость, которые в это время более чем когда либо были необходимы. Десятидневный переход в Нагасаки под парусами конечно не содействовал прекращению болезни и мы потеряли еще несколько человек; но один вид этого порта уже благодетельно подействовал на наши расстроенные чувства; он оживил не только здоровых, но и больных. Нагасаки нам показался обетованной землей после всех перенесенных нами трудов. Много способствовала такому расположению духа отличная погода, нас здесь встретившая, и великолепный вид, который представляется удивленному взору при входе на Нагасакский рейд. Этот вид конечно один из самых величественных и поражающих, какие могут только представиться у живописных берегов Средиземного моря или там, где искусство и потребности человека еще не успели взять верх над красотами природы. Не смотря на то, что мы уже не в первый раз входили в эту бухту и любовались видом ее, она на нас сделала по крайней мере одинаковое, если еще не большее впечатление, чем в первый раз. Такое благоприятное настроение духа, распространившееся на всю команду, предвещало хороший успех и быстроту в предстоящих нам [343] работах, к которым, в настоящем положении, нам следовало приступить как можно скорее. Мы должны были стараться, чтобы предписание возвратиться в Россию не застало нас врасплох, а дела было много и успех зависел главным образом от содействия Японцев, от средств, какие они могли нам доставить и, главное, от расположения правительственных лиц и властей города нам содействовать, потому что при неограниченной зависимости народа от правительства в Японии, мы только с согласия этих лиц могли ожидать помощи от частных людей. Вследствие этого, первою заботою нашею было увидеться с губернатором и узнать как он расположен к иностранцам и какого мы могли ожидать от него содействия. На этот раз затруднений никаких не оказалось; на другой же день после изъявления желания сделать визит губернатору, он принял капитана и результат этого свидания оказался вполне удовлетворителен.

Тут мы опять испытали и могли вполне оценить то огромное влияние Русских в Японии, которое распространил и оставил нам в наследство граф Путятин, во время двоекратного своего пребывания в Японии. Благоразумными распоряжениями, справедливыми требованиями и приветливым, скромным, но вместе с тем твердым и настойчивым своим обращением, граф приобрел доверенность и расположение Японцев; все его подчиненные старались подражать ему в этом, по мере возможности. Нет сомнения, что губернатор получил приказание обходиться с нами как можно лучше, потому что более любезности и желания помогать нам, мы не могли бы и ожидать от него, уже не говоря про то, что он сейчас же после визита капитана, приехал на фрегат и даже согласился обедать у капитана. Немедленно после первого свидания, к нам был приставлен один из высших чиновников города, через которого все наши требования должны были исполняться, и с того дня задержки, можно [344] сказать, ни в чем не было, кроме свойственной Японцам медленности во всем, к чему бы они ни приступали.

До приступа к работам необходимо было конечно восстановить хоть сколько нибудь силы и здоровье команды, освободить людей от заразительного воздуха, который распространился по всему фрегату от больных, и наконец найти для них хорошее помещение на берегу.

Для больных был отведен храм на одной из высших террас города, расположенного амфитеатром; местоположение храма было такое, что лучшего желать было невозможно. Храм обращен на юг и больные целый день пользовались живительными лучами солнца, которое в Октябре месяце в Нагасаки почти никогда не помрачается облаками. Расположенный на горе, далеко от городского шума и дурных испарений, — которые бывают так сильны в городах, где не обращено внимания на чистоту воздуха, — и наконец возвышаясь над туманами, ложившимися по утрам на нижний город, храм этот представлял счастливое сочетание гигиенических условий. Мы скоро увидели хорошие последствия такого помещения больных; люди, в которых оставалась малейшая надежда на выздоровление, быстро начали поправляться, так что через полтора месяца выздоровели все прежние больные и исчезло даже воспоминание об эпидемии.

Найти хорошее помещение для офицеров и команды было труднее. Сначала японские власти предложили нам нанять дома в городе (такого предложения до сих пор никто из иностранцев не удостоивался), а для команды построить бараки; мы не воспользовались этим предложением во первых потому, что отделение наше от команды непременно дурно подействовало бы на нее, а во вторых потому, что для нас самих неудобно было бы жить отдельно друг от друга и может быть еще далеко от фрегата. Мы избрали для своего помещения храм Госинзи, находящийся против города, на другой стороне бухты, и около него начали строить два барака, по одному на каждую вахту. [345] Между тем мы искали места, где можно бы было удобнее и ближе к берегу ошвартовить фрегат; такое место нашлось в бухточке, защищенной мысом от южных ветров, и где фрегат мог встать на глубине 35 фут в расстоянии 40 сажен от берега. Прямо против этого места на берегу находилась ровная площадка, где было очень удобно устроить небольшое адмиралтейство и вместе с тем складочное место для всех наших запасов, так как фрегат необходимо было совершенно выгрузить. Эта площадка немедленно была куплена за 20 талеров (27 р.) у ее владельца. В течение двух недель, в которые продолжалась постройка бараков, мы ошвартовили фрегат, разоружили его, свезли артиллерию и все запасы в магазин, выстроенный на площадке.

Когда в Госинзи все было готово, мы перебрались с фрегата на берег. Перевезя весь багаж, повели команду фрунтом от того места, где стоял фрегат, к храму; в любопытных зрителях при этом конечно не было недостатка, но главное их внимание было привлечено тремя пушками, одним барказным орудием, поставленным на десантный станок, и двумя горными единорогами, которые, через горы и камни, были перевезены нашими людьми, на двор храма. Свезенные орудия, а также ружья и штуцера, — конечно без всякой враждебной цели, — придавали более военный вид и независимое положение нашей маленькой колонии в глазах как Японцев, так и иностранцев; эти орудия были еще первые свезенные на берег иностранцами без малейшего возражения со стороны городских властей и даже без их позволения.

После команды перебрались капитан и офицеры. На одном конце храма были две большие комнаты; в одной из них, окруженной закрытой галлереей и с отдельным входом, поместился капитан, другая сделалась офицерской столовой и мы назвали ее кают-компанией. В остальной части храма поместились все офицеры, по два в одной комнате. Единственное неудобство этих комнат состояло в [346] недостатке света, так как в японских домах нет окон; зимою холод не позволял держать открытыми наружные рамы стен и свет мог проходить только сквозь бумагу, которою эти рамы оклеены, но и это небольшое количество свету пришлось уменьшить, так как вследствие холода, особенно чувствительного ночью (Несмотря на то, что во всех комнатах были железные камины, или большие жаровни, по японски хиба, которые топились целый день.), мы были принуждены обшить наружные рамы наших комнат досками или сукном.

Здание, в котором мы поместились, было жилище бонз этого храма, и находилось на внутреннем малом дворе; самый же храм стоявший впереди и выходивший фасадом на наружный большой двор, не был отдан в наше распоряжение; в нем поместились бонзы.

На малом дворе, по обеим сторонам капитанских дверей, были поставлены горные единороги, а на большом дворе, за низкой каменной оградой, которою обнесено все место, принадлежащее храму и отданное теперь нам, — поставили барказное орудие и со дня переборки, каждый день в полдень и с закатом солнца, делали из него выстрел.

Так как берега по обеим сторонам Нагасакской бухты идут почти правильными уступами, и наш храм стоял на самом краю одного из таких уступов, то перед входом в ворота приходилось подыматься по нескольким ступенькам широкой каменной лестницы; это был наш парадный вход. На верхней ступени лестницы, у самых ворот, на длинном флагштоке, развевался русский флаг, видимый с большой части рейда; при флаге стоял часовой с ружьем. За воротами, на лево, находился домик для дежурного полицейского чиновника и переводчика, в котором мы конечно поминутно нуждались.

Первоначальное назначение полицейского чиновника было наблюдать за нами, охранять Японцев близко нас [347] живущих и не допускать нас до беспорядков в отношении к японским законам, даже в оградах нашего жилища; но этого назначения ему никогда не пришлось исполнять и он превратился из наблюдательного лица со стороны японского правительства, в чиновника особых поручений при русском капитане. Одним словом, все место принадлежащее храму и обведенное оградою, сделалось вполне русским селением; здесь были русские порядки и обычаи, и жители управлялись русскими законами. Но я должен упомянуть еще об одной части нашей колонии, не маловажной в отношении к удобствам нашей жизни, а именно о той части, где помещались баня и скотный двор. Надо знать, что по японским законам быков бить воспрещается и до нашего «прихода в Нагасаки не было никакой возможности достать свежего мяса; только по настоятельным требованиям и убеждениям, что европейцам весьма трудно жить без мяса, губернатор разрешил доставлять нам живых быков, чтобы мы сами их били, но так как вообще японские быки, употребляемые только для работы, очень тощи, то мы их откармливали довольно долго, так что по временам на нашем скотном дворе бывало до тридцати быков.

Через неделю после переезда на берег, когда все было приведено в надлежащий порядок, наша колония была официальным образом открыта большим обедом, данным японским городским властям и Голландцам, как единственным в то время иностранцам, находившимся в официальных отношениях с японским правительством. При этом опять оказались затруднения, которые следовало преодолеть: японский губернатор не имеет права посещать кого бы то ни было в своем округе и даже после захождения солнца не должен выходить из своего дома, разве по случаю весьма важного происшествия, необходимо требующего его присутствия. Между тем обед назначался вечером, потому что хотели фейерверком и освещением дворов и храма придать еще более блеску и торжества [348] первому посещению иностранцев на берегу японским губернатором.

Только самые настоятельные просьбы и сильные убеждения заставили губернаторов наконец решиться на отступление от такого древнего и укоренившегося обычая. И так два японских губернатора (В это время происходила смена губернатора и по этому оба они были в Нагасаки.) и двадцать старших чиновников города, обедали по европейски у русского капитана. При провозглашении тоста за здравие Русского и Японского Императоров были произведены салюты из горных единорогов, стоявших на малом дворе. Обед продолжался долго; гости были веселы и разошлись поздно вечером, забывши, по крайней мере наружно, и привычки и старые обычаи свои; ракеты и бенгальские огни сопровождали их до самой пристани.

Таким образом приход фрегата в Нагасаки и обстоятельства, сопряженные с ним, сделали внезапный, огромный переворот в существовавших до того времени отношениях между Японцами и иностранцами; покоряясь необходимости, Японцы поневоле должны были сблизиться с нами, дать нам некоторую свободу и преимущества и согласиться на наши требования, несмотря на то, что они противоречили прежнему образу действий Японцев и взгляду их на образованные нации.

Уступив нам во всем этом, они должны были распространить такие же уступки и на всех других иностранцев, так что принятый нами образ действий не только обеспечил нас от всяких затруднений, но и принес общую пользу, во многом облегчив первые шаги и начало сношений всех, даже частных иностранцев, впоследствии приехавших и поселившихся в Нагасаки.

Лейтенант Литке.

(Оконч. впредь).

Текст воспроизведен по изданию: Фрегат "Аскольд" в Японии // Морской сборник, № 11. 1860