-

КОРШ Е. Ф.

ЯПОНИЯ И ЯПОНЦЫ

СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ.

Первое место между божествами японцев занимает, как мы говорили, богиня солнце, тен-сийо-дай-син, а верховный властитель Империи, микадо, считается не только прямым ее потомком, но обновленным проявлением ее самой. Микадо значит собственно «сын неба», и роль его, по убеждению японцев, никогда не может прекратиться. У него двенадцать законных жен, из которых одна (кисаки?) пользуется, по видимому, первенством. Еслиб, несмотря на то, он умер без наследника, тогда под одним из дерев, окружающих его чертоги, находят ребенка, втайне избранного покойным заранее, и признают его преемником, ниспосланным от самих небес. Вся распорядительная власть в государстве предоставлена бессменному наместнику императора, сиогуну, или, точнее, верховной думе, окружающей последнего. Сан сиогуна, то есть «главного воеводы», учрежденный сначала временно, сделался потом наследственным и упрочил за собою большую часть прав и преимуществ верховной власти, так что за микадами осталось собственно только высшее управление духовных дел и формальное, заранее известное утверждение важнейших мер законодательства и политики внутренний и внешней. Между тем, упроченный веками и строжайше соблюдаемый обычай облекает микада всеми внешними знаками первовластительства. [46]

Микадо возводит в камии знаменитых заслугами людей, когда, по кончине их, они будут признаны достойными этой чести от сиогуна. Окружающие его духовные чины пользуются таким высоким почетом, что князья, министры светского властителя и наконец он сам домогаются носить титул сановников даири (Даири, как уже известно читателям, называется двор микада и самое место пребывания этого двора, составляющее особую часть города в столице Мияко.). Уверяют, что в этом верховном чиноначалии сиогун занимает только четвертую степень; выше его стоят: дай-сио-дай-син, или председатель совета, — наследный князь, ниси-но-мару, получающий титул у-дай-син, то есть «служителя правой руки», только по достижении сорокалетнего возраста, и са-дай-син, или «служитель левой руки». В случае малолетства микада, правление поручается особому сановнику, называемому кван-бак, который также выше сиогуна. Первейшие князья и вельможи светского властителя падают ниц, встречаясь на пути с служащим при даири, а норимоны их со всем поездом поспешно удаляются с дороги и прячутся где нибудь в поле или в избе. «Вот почему — говорит Титсинг — эти князья, едучи ко двору сиогуна или обратно, тщательно избегают столицы микад. Несколько лет тому назад, родственник сиогуна, князь Аки, позволил себе какую-то невежливость при встрече с одним из служителей даири; этот велел догнать его, и князя воротили, из ближайшего города без всякого поезда с самою простою пикой. Придворный микада заставил виновного прождать целых двенадцать часов, прежде чем допустил в свое присутствие; потом, на извинения князя, сделал ему строгий выговор и тогда уже позволял ехать своей дорогой». Князья должны снимать, с себя и кинжал и саблю при таком чиновнике, а это для них оскорбительнее всего; несмотря на то, они подчиняются необходимости: строгий этикет требует беспредельного благоговение перед даири. Как ни могуществен сиогун, но настоящим государем, верховным властителем считается не он, а микадо.

Потомку, представителю великой богиня солнца на земле воздаются нечеловеческие почести; полагают, что сами камии проводят ежегодно по месяцу при высоком дворе микада, и в этот месяц, десятый в году и прозванный «безкамийным» — коми-но-дзуки, все храмы считаются праздными, за отсутствием богов, и потому никем не посещаются. Микадо переменяет место не иначе, как несомый на плечах своих верных слуг и никогда нс является взором непосвященным. Волосы и ногти подстригают ему немного только во время сна, так, чтобы он этого не [47] чувствовал. Все, что ни употребляет он из платья, посуды или других вещей, ежедневно подается ему новое и за тем немедленно истребляется, потому что никто не достоин пользоваться этими пещами и даже остатками его трапезы, после того, как они были освящены прикосновением микада. В избежание огромных трат, какие были бы сопряжены с таким беспрерывным возобновлением домашней утвари и одежды, все эти вещи, равно как и стол, приготовляются для микада самые дешевые и простые; издержки надают на сиогунову казну. Нельзя ручаться за истину всех подробностей касательно внутреннего обихода даири: туда не проникал никто из непосвященных; однакожь, по самой исключительности положения этого двора, нельзя, с другой стороны, отрицать и правдоподобия тех сведений, которые ходят о нем между образованными японцами. Уверяют, что было время, когда микадо проводил по нескольку часов в день неподвижно на своем троне, поддерживая этим равновесие и спокойствие подвластной ему страны; теперь место его заступает корона, которую прежде он оставлял за себя на троне, только сходя с него сам.

Подобные стеснения., налагаемые на микада исключительностью его положения, нередко побуждают его отрекаться от престола в пользу сына или дочери, и дочь в таком случае иногда предпочитается сыну. Конечно, даже и сходя с этой высоты, он все-таки приобретает немного свободы, но по крайней мере избавляется от обязанности проводить неподвижно целые дни. Царствующий микадо покидает дворец свой только в крайних случаях. Таким образом, пожар, опустошивший, в 1788 году, Мияко, вынудил тогдашнего микада искать спасения в бегстве и в течение двух дней не только питаться обыкновенным, не отборным рисом, но и употреблять одну и ту же посуду, одно и то же одеяние. Японцы не могут говорить об этом без ужаса. Когда микадо передает власть свою преемнику заживо, об этом объявляют по всей Империи без особых предосторожностей; но если он оставляет трон вместе с жизнью, тогда кончина его хранится в тайне до тех пор, нока не сделают всех приготовлений к утверждения его наследника, чтобы вместе с торжественным провозглашением нового микада известить народ и о кончине прежнего.

Даири, где живет микадо и многочисленный его двор, хотя и составляет целую часть города внутри Мияко, уступает, однакож, обширностью двору сиогуна в Едо. Столица светского властителя вообще пространнее столицы микад; зато последняя красивее построена и отличается живописностью и богатством своих [48] окрестностей. Здоровым климатом и чистотою воздуха превосходит она все другие города Японии и славится сверх того красотою своих женщин. Японцы называют ее «городом мира или покоя» по преимуществу (Кроме этого описательного имени, по японски Фей-у-сио, Мияко имеет еще два: Кио и Рок-сио.); это — полный цвет чистого японства, средоточие умственной деятельности края, куда стекаются в то же время и лучшие произведения туземных мануфактур. Двор микада служит приютом для всех духовных стремлений японского народа, начиная с религии и до различных отраслей литературы. Академия в Едо может оспоривать у даири пальму первенства на поприще точных наук, но лучшие богословы, моралисты, историки, поэты — все почти вышли из Мияко, при даири получили свое высшее образование и здесь состязались в литературных трудах и ученых прениях (Далее мы посвятим несколько страниц письменности, литературе, театру и изящным искусствам в Японии.).

Для надзора за этой умственной деятельностью и вообще за всем, что происходит при даири, сиогун держит в Мияко важного сановника, которого японцы называют сийо-сидай, а голландцы — «великим судьею». Этот знатный соглядатай живет против самого дворца микад и следит, лично или через своих подручников, малейшие движения даири. Можно представить себе всю затруднительность и опасность этого положения: как, не ослабляя строгости надзора, уметь всегда избежать неудовольствий со стороны верховного императора, который легко может оскорбиться всяким заметным вмешательством и смотрит на «великого судью», как на посланца первого из своих подданных, не больше? Между тем, откуда бы ни постигла его немилость, со стороны ли государя, или со стороны «первого подданного», великому судье один и тот же исход — взрезание живота, по обычаю здешнего края.

В прежние времена каждый новый сиогун лично являлся в Мияко на поклон к своему повелителю; теперь он только отправляет знатных послов для поздравления его с новым годом, и микадо отвечает на это тем же. Сиогун встречает его посольство как бы самого императора, и во все то время, пока оно правит свое поручение, он не подымает головы от пола; но вслед за тем, в свою очередь, является властителем, и тогда послы падают ниц перед его особой. В Едо отводят им большой дворец и воздают все почести наравне с членами микадова семейства. Перед этим дворцом стоит большой ящик с узким отверстием, куда каждый, кто считает себя обиженным, [49] всегда может опустить свою просьбу. Посольство ежегодно отпирает ящик и берет с собой все жалобы в Мияко для рассмотрения. Подобные ящики есть во всех главных городах государства; они отпираются по нескольку раз в год, и жалобы, за печатью просителя, с означением его имени и жительства, отправляются в Едо на рассмотрение сиогуна; незапечатанные и безыменные в первые два раза предаются огню, но если окажутся еще и в третий раз, то их также отсылают в Едо. Несмотря на то, в течение года, редко поступает в ящик более двух или трех просьб. В назначенные дни сам сиогун вскрывает их собственными руками, так как вся цель этого учреждения — доводить до высшей власти злоупотребления. Исследование основательности жалоб производится немедленно, и если они окажутся несправедливыми, виновных в ложном доносе возят по всему городу верхом на лошади, неся перед ними огромное бумажное знамя, на котором прописаны их имя, лета, поведение и проступок. То же самое читается громко на всех перекрестках и в тех местах, где обыкновенно выставляются императорские указы. В заключение доносчику отсекают голову на определенной для казней площади. Титсинг был свидетелем исполнения такого приговора в Едо над одним из чиновников князя Танго, бывшего тогда нагазакским губернатором. Этот вельможа был предостойный человек и отменно любим туземными обывателями и иностранцами за прекрасные его свойства. Чиновник Матс-мото-генно-син часто просился с ним из Едо в Нагазаки, но так как он по обыкновению ссорился с своими товарищами, то губернатор, несмотря на хорошие его познания, оставлял его в Едо. Оскорбленный этим, Матс-мото решился подать донос, в котором оклеветал своего начальника как нельзя хуже; он подписал донос, выставив на нем свой адрес, запечатал и опустил в ящик перед дворцом микадовых послов. Взведенные им обвинения по следствию найдены были ложными, и клеветник подвергся смертной казни.

После всего этого понятно, что, несмотря на разъединение древнего полновластия микад, имеющих в лице сиогуна слишком сильного мирского представителя, они пользуются еще великим нравственным влиянием на все дела и служат камнем в своде общественного здания, которое без них, может быть, вскоре распалось бы на части. Сиогуну необходимо безмолвное или явное согласие микад, а лишись он опоры верховного повелителя и первосвященника, он утратил бы свои права на доверие и послушание японского народа. Вера в камиев, исповедуемая огромным большинством японцев, образует ту вековую 50] нравственную сеть, которая связывает всех, от микада и сиогуна до последнего работника. Все они потомки богов или духов-хранителей Империи; все обязаны хранить и соблюдать завет предков как святыню. Эта-то однородность убеждении в составляла до сих пор силу японского народа и, конечно, пока сиогун будет называть себя только подручником микада и ненарушимо соблюдать священные предания и старообычные уставы Империи, до тех пор он сохранит, по мере возможности, вместе с нравственным единством своего народа, и обаятельную силу власти, дарованной ему от верховного повелителя.

Такова, впрочем, только лицевая сторона медали, но ограничиться ею значило бы смотреть на вопрос с несколько идеальной точка зрения, помимо тех неровностей общественного быта, которые неизбежны даже и здесь, несмотря ни на совершенную почти замкнутость края от посторонних влияний, ни на обширную сеть соглядатайства, раскинутую по всему его пространству. В отдаленном углу Японии, в Матсмае, Головнин удачно подметил многое, открывающее нам глаза на частые уклонения от общепринятого, освященного обычаем порядка (Особенно в этом отношении «Записки» нашего мореплавателя остаются до сих пор незаменимы. Здравый, светлый ум, соединенный с тонкой наблюдательностью и неподражаемым простодушием изложения, ставят книгу его на одно из почетнейших мест в целой литературе путешествий. Ученый Зибольд, имевший всех более способов видеть и наблюдать Японию, отдает полную справедливость сметливости и проницательности Головнина.). Не повторяя здесь сообщенных им любопытных подробностей, заметим, что однородность даже коренных убеждений здешнего народа далеко не может назваться всеобщею: многие японцы изверились не в одну свою мифологию, но и в совершенство основанных на ней общественных учреждений, и хотя они далеки от всякого нововводительства, однакожь, ясно сознают злоупотребления и недостатки, охотно рассуждают о них между собой и даже выдают их беззаветно тем иноземцам, к которым получат сколько нибудь доверия. Очевидно, что Япония «гласная» и Япония «негласная» две довольно различные страны, но первая имеет еще, по видимому, столько превосходства за собою и опирается и еще на такое огромное большинство, что вторая исчезает перед ее преобладающим могуществом, как чуть заметные отпрыски перед дуплом исполинского кедра.

В Япония все определено законом, обычаем, этикетом, и каждый, начиная от самого микада, несет бремя этой строгой определенности, усвоиваемое вековым навыком до того, что оно почти [51] становится второю натурой. Отличительную черту государственного устройства составляет феодализм. Микадо, как потомок и представитель богов, есть полный властелин и обладатель края, избравший себе сиогуна в мирские наместники. Половина японских земель, в виде коронной собственности, непосредственно подвластна этому мирскому государю; остальная половина разделена, в виде поместных участков, между владетельными князьями и подразделена между множеством подручных им наследственных же владельцев, с обязательством для тех и для других выставлять и содержать на свой счет определенное число воинов. В прежние времена, князья различных кокфов, ила областей Японии, были полновластными у себя дома; теперь только четырех из них можно еще назвать независимыми: все остальные — чистые вассалы в не столько владетели, сколько воеводы в тех областях, которые доверены их управлению. Наследственных княжеств было прежде не более шестидесяти осьми, но во время междоусобных войн, которыми долго сопровождались смены сиогунов, эти новые властители, для ослабления враждебных им князей, часто прибегали к обращению их земель в императорские или к дроблению их на более мелкие участки, так что число таких делений возрасло теперь до шестисот четырех, включая сюда большие и мелкие княжества, господские поместья и воеводства императорских областей и городов. Примером уничтожения владетельных княжеств может служить знакомый нам через Головнина Матсмай, который после нападения Хвостова на японские Курилы, в 1806 году, был обращен из независимого княжества в императорскую область (С 1825 года Матсмай отдан в удел князю с[пропущено две смазанных буквы. — OCR]скому, за что последний обязан являться через каждые пять лет с известными подарками ко двору сиогуна.). Несмотря на такое ослабление японской аристократии, знатнейшие вассалы сохраняют по старому обычаю все наружные признаки власти и самобытности, а потому бдительный надзор за всеми их действиями составляет одну из главнейших забот сиогуна или окружающих его вельмож.

Надобно знать, что сиогун превратился из «главного воеводы», каким был он некогда действительно, в восточного властелина, мало занимающегося делами и очень редко покидающего свой обширный дворец: недаром называют его кубо-самою, то есть буквально — «дворцовым господином». Подобно микаду живет он сокрытый от глаз своих подданных, связанный требованиями закона, обычая, этикета и соглядатайства. Все время его посвящено исполнению бесконечных обрядов при торжественном приеме [52] разных лиц, поклонов, подарков и т. д. Окруженный с утра до ночи многочисленною толпою придворных, он не имеет ни минуты времени подумать о своем положении, а чтобы кто нибудь из близких людей не навел его на мысль о деятельности другого рода, верховная дума, у которой в руках вся настоящая власть; внимательно следит за ним самим и за его придворными. Дума, по словам Зибольда, состоит из пяти членов первой степени, назначаемых из князей, и осьми членов второй степени, принадлежащих высшему дворянству. При назначении и тех и других выбор почти исключительно падает на роды, отличившиеся заслугами в междоусобную войну, которая вела к утверждению нынешней династии сиогунов. Председательствует в думе один из членов первой степени; он носит сан правителя государства и непременно должен происходить от знаменитого министра Ино-Камо-но-Ками, упрочившего власть за родоначальником царствующего теперь дома.

В думе рассматриваются и решаются все важные дела; она утверждает или смягчает смертные приговоры, произносимые наместниками; она определяет во все высшие должности; она, по своему усмотрению, может входить в прямые сношения с местными властями. При всяком затруднительном случае, где положительный закон или прежние примеры окажутся недостаточны, необходимо испрашивать разрешение верховной думы. Каждый член ее заведует особым департаментом и отвечает за производящиеся в нем текущие дела; но в случае какого либо важного вопроса он должен вносить его на рассмотрение общего собрания под председательством правителя государства. Окончательное утверждение зависит от сиогуна, который обыкновенно соглашается с думою; но еслиб, сверх чаяния, он отказал в своем согласии, тогда, на основании японских законов, должно предоставить дело разбору третейского суда, состоящего из ближайших родственников сиогуна и в том числе его наследника, если только он совершеннолетен. Решение этих судей вполне окончательно, и если оно выпадет в пользу думы, то сиогун немедленно уступает престол своему законному наследнику. Такие уступки или отречения — инкиу — обыкновенны в Японии по разным причинам, и там есть даже особые дворцы, назначенные для помещения отрекшихся сиогунов. Но чтож бывает в том случае, когда решение третейского суда состоится против думы? Член, предложивший дело и наиболее защищавшие его в общем собрании, должен, по японскому обычаю, взрезать себе живот; иногда подвергается этому даже вся дума и с ее председателем! [53] Конечно, такие трагические развязки очень редки, но все же они не беспримерны, и если присоединим к этому то обстоятельство, что вся дума вообще и каждый член ее в особенности окружены со всех сторон соглядатаями, подосланными сверху и снизу, от соперников и от товарищей, то должны будем согласиться, что, при всей кажущейся силе этих думных, людей, они не могут дозволять себе ни малейшего злоупотребления без того, чтобы не подпасть неизбежной улике и всем ее последствиям.

Различные части государственного управления сосредоточены в осьми министерствах, или приказах, которые носят следующие названия: циу-ио-но-сио, государственный, или главный приказ; сик-боо-но-сио, законодательный приказ, заведывающий и народным обучением; дзи-боо-но-сио, приказ внутренних дел, то есть торговли, промышленности, и т. д.; мин-боо-но-сио, приказ народных дел, или общей полиции; фио-боо-но-сио, приказ военных дел; гио-боо-но-сио, приказ уголовных дел; оо-коора-сио, казначейский приказ, в коо-наи-но-сио, приказ государственных построек. Только дела, превышающие власть приказов или возникающие помимо их, поступают на рассмотрение верховной думы; прочие решаются в приказах окончательно на основании законов или примеров прежнего времени, с точным, соблюдением заведенного порядка всегда и во всем.

Князья, по японски кок’сиу, то есть «господа земли», разделяются на два разряда: даимиу, «высокопочтеннейшие», и саимиу, «почтеннейшие». Первые считаются зависящими прямо от микада, последних ведает непосредственно сиогун; впрочем, те и другие равно сохраняют все внешние признаки полновластия, и те и другие держат, при содействии подручных им вассалов, свои собственные отряды войск; но за этой блестящей обстановкой скрывается ряд таких стеснений, что владетельные князья редко выдерживают роль свою до старости и по большой части прибегают к известному нам инкиу — отречению в пользу сыновей. Начать с того, что княжества управляются собственно не самими князьями, а двумя думными дьяками, или, пожалуй, секретарями верховной думы, гокарами, из которых один живет на месте, а другой в Едо, где оставляется в залог и семейство отсутствующего дьяка. Таким образом, для всех областных должностей, которые поважнее, имеется здесь по два чиновника; они погодно чередуются между собой, и пока один отправляет службу на месте, другой живет в Едо с своей семьей. Последний, впрочем, не совершенно празден: он передает распоряжения думы своему товарищу. Семейства самих князей, удерживается заложниками в столице, и [54] для свидания с ними князья должны приезжать туда на шесть месяцев каждый год или на двенадцать каждые два года. У них, как и у сиогуна, все время поглощается исполнением обрядов и церемоний: они могут покидать свой дворец только в известных случаях, определенных уставом, и притом с более или менее пышным поездом, смотря по тому, для чего именно выезжают; они даже встают и ложатся спать в назначенные часы, и по большей части строго соблюдают все эти правила, опасаясь неприятностей от верховной думы, которая наблюдает за ними чрез соглядатаев. Последним не всегда сходят с рук их опасная должность, особенно при дворах очень сильных князей: из Сатсумы, например, немногие возвращаются подобру и поздорову. Надо знать, что верховная дума не признает своих тайных агентов оффицияльным образом, а тем самым уклоняется и от обязанности отстаивать их, где это окажется неудобным.

Всех этих предосторожностей думе кажется мало. Чтобы князья не согласились как нибудь против сиогуна, двум соседним владельцам не позволяют жить в одно то же время в их областях, отступая от этого правила только тогда, когда соседи в явной ссоре между собою, и стараясь в последнем случае давать новую пищу их взаимной неприязни. Одним из главных средств держать князей в повиновении считается истощение их денежных способов, и к этой цели ведут различный пути. Почти исключительно на князьях лежит содержание всей военной силы, потому что они снабжают гарнизонами даже императорские области. К числу последних принадлежит между прочим город Нагазаки, доставляющий, в качестве единственного приюта внешней торговли, большие доходы правительству и с этой именно целью отделенный от области физенского князя; между тем охранение стражею всего здешнего залива возложено на князей физенского и тенкузенского, которых владения омываются его водами: таким образом, присвоив себе все местные выгоды, правительство возложило местные тягости на соседних владельцев. Двухвековой мир, которым наслаждалась Япония, после разобщения своего с другими странами, естественно побудил правительство к уменьшению войска; но князья и бояре ничего от этого не выиграли: военную повинность переложили только на денежный сбор, соразмерный числу тех войск, которые убавлены против прежнего состава. Другое средство к истощению княжеской казны состоит в том, что когда князья приезжают на житье в Едо, от них требуется такая пышность, такая расточительность, которые способны расстроить самое хорошее состояние. Если и этого недостаточно, чтобы ослабить [55] слишком богатого вассала, тогда сам сиогун называется к нему на пир или доставляет ему какое нибудь значительное место при даири: издержки на угощение сиогуна или на торжественное утверждение в должности при дворе микада таковы, что их не выносило без ущерба ни одно еще состояние в Японии.

Князья первой и второй степени в сущности разнятся только тем, что сиогун ни в канон случае не имеет нрава на жизнь князя первой степени, а может только принудить его отречься в пользу наследника, что не иначе, как с разрешения микада. Таким образом, в исходе прошлого столетии, когда князь кийский навлек на себя неудовольствие сиогуна, последний обратился к микаду, и тот немедленно снял с виновного титул тсиунагуна, или советника даири второй степени; как скоро он сделался простым князем, сиогун сменил его с оставлением безвыездно в столице; управление княжеством до совершеннолетия его сына перешло к дяде виновного, а когда наступило это время, последний должен был взрезать себе живот.

К числу исключительных преимуществ князей и древней знати принадлежит право иметь укрепленные замки. Эти остатки японской старины лежат обыкновенно при реках или на возвышениях. Владельцы обязаны поддерживать их в исправности, но не могут приступать ни к каким новым постройкам без особого разрешения высшего правительства, которое очень редко допускает возведение новых замков, считая их опасными для единства и спокойствия Империи.

Положение поместного дворянства разнится от положения князей только тем, что все является здесь в относительно меньших размерах; впрочем, поместья те же маленькие княжества и порядок управления ими тот же самый. Поэтому оставим на минуту дальнейшие о них подробности и скажем несколько слов об императорских областях и городах. Все они управляются губернаторами, назначаемыми от верховной думы, по два на каждое место. Подлежа такому же строгому надзору и чередуясь в исполнения своих обязанностей так же, как и князья, они только в Едо видаются с своими семействами; власть их почти одинакова с княжеской, за исключением права утверждать окончательно смертные приговоры. Впрочем, опасаясь неразлучной с тем ответственности, сами князья, подобно губернаторам, обыкновенно не берут на себя окончательного решения такого рода дел и представляют их на утверждение верховной думы в Едо. Губернаторы назначаются из княжеских и дворянских родов, при чем соблюдают между ними двоякое старшинство: служебное и [56] родовое, чтоб не доставить как нибудь старшего ниже младшего; иначе пойдут неприязненные счеты, сильно напоминающие наше местничество. Верховная же дума назначает в подведомые губернаторам местные приказы всех чиновников, которых число чрезвычайно велико, так как японское правительство нарочно занимает службою как можно более лиц, окружая притом каждого сколько нибудь значительного чиновника предосторожностями самого мелочного надзора. Агенты, которым поручается этот надзор, принадлежат ко всем возможным классам общества, за исключением разве высшего — владетельных князей: знатнейшие дворяне берут на себя обязанности соглядатаев, кто, опасаясь намека на хара-кири, кто в честолюбивой надежде занять выгодное место того, на кого он донесет. Такой дозорщик называется по японски метсиуке, то есть «непоколебимый наблюдатель», по толкованию Зибольда. В Нагазаки, который наиболее известен европейцам, подведомые губернатору дозорщики имеют к нему доступ во всякое время два и ночи, и еслиб, отказом в приеме, он побудил их отправить донесение в Едо, помимо его, то навлек бы себе тяжкую ответственность. Притом же и сам он окружен толпою «непоколебимых наблюдателей», совершенно ему неизвестных. Однажды поступил донос на матсмайского губернатора, и когда верховная дума удостоверилась в справедливости обвинения, этот сановник был отставлен. Но каково же было удивление матсмайцев; когда в преемнике его они узнали поденщика, занимавшегося крошкой табаку и за несколько месяцев бежавшего от своего хозяина. Тут только открылось, что мнимый поденщик был из дворян этой области и переоделся рабочим только для того, чтобы лучше выполнить роль дозорщика, порученную ему в Матсмае.

Следующие подробности о городском управлении в Нагазаки могут дать некоторое ближайшее понятие о порядке этой части в Японии вообще. Первое место принадлежит здесь, разумеется, губернатору с двумя секретарями и подведомыми ему исполнительными чиновниками высшего и низшего разряда (В других местах есть при губернаторах советники, или чиновники особых поручений, — гиммиагу.); независимо от губернатора, но второе после него место занимает главный казначей, у которого есть ответственный помощник; за казначеем следует военный комендант города и округа. Из чиновников высшего разряда только казначей и комендант имеют при себе свои семейства; жены и дети прочих удерживаются в Едо заложниками. Кроме этих, так сказать, коронных чинов, в [57] Нагазаки есть особые общинные власти, и в голове их стоит «девятигласная дума», ведающая все дела собственно городского и местно-полицейского управления. Должности членов этой думы — наследственные, решения принимаются единогласно, а в случае раздела голосов представляются на заключение губернатору. В распоряжении думы состоит целые отряд оттон и кашир, обязанных смотреть за порядком и чистотою на улицах; вечером, после известного часа, все ворота должны быть заперты, и никому не дозволяется выходить из дому без ведома каширы или оттоны. Мало этого: все улицы разделены на пятидомовые участки, в которых каждый домохозяин отвечает за других; каждый обязан извещать своего каширу о всяком беспорядке, какой бы ни произошел в четырех соседних домах или на противолежащей улице; кашира доводит о том через оттону до сведения городской думы, и на всякую оплошность со стороны домохозяев они подвергаются денежной пене, телесным наказаниям, содержанию под стражей или в тюрьме. Содержание под стражей, или домашний арест, сопряжен здесь с необыкновенной строгостью: все семейство виновного лишается сообщений с посторонними; двери и окна держат на запоре; арестованный, если он на службе, отчисляется от должности и не получает жалованья за все время своего ареста; если он купец или ремесленник, все дела его останавливаются; притом всем мужчинам в доме запрещают бриться, а это в Японии великий позор; необходимые съестные припасы доставляются, по видимому, городской полицией. Такой взаимный надзор и круговая порука неизбежно ведут к особенным предосторожностям при выборе соседей. Нельзя переменять места жительства, нельзя переехать из одного уличного участка в другой, без одобрительного свидетельства от прежних соседей и без формального согласия будущих. Уверяют, что ни один преступник не найдет себе места в целой Империи, и что нет страны, где было бы менее посягательств на собственность: можно спать двери настеж, нимало не опасаясь воров. Зато чем и покупается эта безопасность!

Таков порядок городского управления; что касается до управлений земского, военного и других, мы постараемся дать о них некоторое понятие, говоря о сословиях японского народа. С владетельными князьями, этих сословий, или классов считается всего восемь, и наследственность укоренилась в них обычаем до того, что только какие нибудь особенные обстоятельства оправдывают в общем мнении переход из одного сословия в другое; [58] обыкновенно же на всякого нового человека смотрят с презрением, как на недостойного выскочку.

Второе сословие после князей составляют так называемые кинины, то есть благородные, дворяне. Они, как было сказано, владеют поместьями на ленном праве, то есть обязаны воинской повинностью князьям, у которых состоят в вассалах, или непосредственно сиогуну, если поместья их лежат в императорской области. На том же праве раздают они в свою очередь участки земли мелким вассалам или подручникам, которые обязываются за то нести военную службу по их требованию. Кининами замещаются все высшие должности, незанятые князьями. Жажда мест уже поставляет их в достаточную зависимость от правительства, но оно не довольствуется этим и как для надзора за ними, так и для истощения их денежных средств употребляет те же меры, какие направлены против самостоятельности князей. Правда, что разлучению с семейством подвергаются они только занимая какую нибудь важную должность, но во всяком случае они должны проводить значительную часть года в Едо и выказывать там пышность, вовсе несообразную с их состоянием. Проживаясь таким образом, они бывают вынуждены уменьшать число своих военных вассалов, а это, как уже замечено, увеличивает доходы казны.

Третий класс японского народа состоит из синтуитских и буддистских храмослужителей, о которых говорено выше.

К четвертому классу принадлежат самораи, или нижние военные чаны, вассалы поместного дворянства. «Каждый воин, как бы стар и слаб он ни был — говорит Головнин — не прежде получает отставку, как по представлении вместо себя сына, совсем обученного должности солдата. Детей в это звание принимают лет пятнадцати. Если солдат имеет более одного сына, то волен отдать всех их на службу или только одного, а прочих определить в другое звание; у кого нет сыновей, тот может усыновить приемыша, воспитать в представить его вместо себя. Законы дозволяют, как солдатам, так и других состояний подданным, брать до трех приемышей; но если они умрут, то четвертого взять не позволяют, полагая, конечно, что это будет противно воле богов... В Японии солдаты пользуются большим уважением: простой народ и даже купцы, разговаривая с ними, придают им титул сама, или господин, и вообще оказывают все знаки почтения, а особенно солдатам войск самого императора... Немудрено было некоторым европейцам в Японии ошибкою принять за чиновных особ простых [59] солдат, которые обыкновенно, когда приходят к ним европейские корабли, наряжаются в богатое шелковое, шитое золотом и серебром платье и встречают их гордо... Все воины, даже и рядовые, имеют право носит саблю и кинжал наравне с первейшими людьми и всеми чиновниками в государстве. Почти в каждом селении находится по два и более солдат, наблюдающих за порядком и исправностью полиции. Лишить воина солдатского звания — большое для него наказанье, и определяется только за важные преступления». Уверяют, что число войск, выставляемых Князьями и поместным дворянством, простирается до 300,000 пехоты и 38,000 конницы, да сверх того насчет сиогуновой казны содержится 100,000 пехоты и 20,000 конницы; последние составляют гвардию императора и крепостные гарнизоны (Не их ли собственно разумел Головнин под именем досинов?). Конница — в латах с ног до головы и вооружена короткими ружьями, в роде штуцеров, копьями, луками и саблями. Пехота защищена только особого вида медными под лаком шишаками, а вооружение состоит из двух сабель, пики и винтовки. Японцы до сих пор чуждаются ружей с кремнями и по старинному зажигают порох фитилем. Прежде, когда Япония не разрывала еще связей с другими народами, воины ее славились храбростью на всем азиатском востоке и нанимались даже в службу иноземных государей, как швейцарцы у нас в Европе; но теперь, после двухвекового мира и спокойствия, это многочисленное войско отвыкло от боевых тревог и избаловалось удобствами одной чисто гарнизонной службы, соединенной, однакожь, с большим почетом и разными преимуществами. «Японские солдаты — говорит Зибольд — вовсе не имеют воинственного вида наших и недостаток настоящей выправки стараются заменять на ученьях и смотрах, придавая свирепое выражение своим лицам. У конницы место забрала — заступает маска грозного вида, которая действительно гораздо страшнее покрываемого ею лица, и которая, как в древней греческой трагедии, должна представлять народу классическое выражение воинской храбрости и отваги». Нет сомнения, что в случае нужды военные силы Империи могут быть еще увеличены без всякого вреда для земледелия, промышленности и торговли. Ежегодно бывает общий набор, производимый нарочно посылаемыми для того чиновниками, которые о ходе своих действий доносят прямо сиогуну.

Четыре сословия, о которых говорили мы до сих мор, считаются высшими и имеют исключительное право на ношение двух сабель и парадных шаравар (хакама). [60]

Пятый класс составляет высший слой среднего сословия, заключающий в себе мелких чиновников, учителей, врачей, законоведцев. Этот класс, открытый, по видимому, и для меньших дворянских детей, пользуется уважением всего благовоспитанного общества в даже имеет право носить одну саблю в шаровары.

Шестой класс состоит из негоциантов и оптовых торговцев. Хотя оффицияльно везде соблюдается старый обычай смотреть на них презрительно и свысока, но так как они ворочают почти всеми богатствами Японии, то «негласно» даже многие из знатнейших вельмож водят с ними хлеб-соль и дружбу. Этому классу, в противоположность высшим, воспрещено всякое обнаружение роскоши; скромное право носить одну саблю приобретается знатнейшими купцами очень дорогою ценой: они получают его не иначе, как причислясь к слугам какого нибудь дворянина; но право на ношение шаравар недоступно для них ни в каком случае.

Седьмой класс заключает в себе розничных торговцев, ремесленников и артистов. Сюда можно отвести почти все вольные промыслы, за исключением кожевенного, который поставлен совсем в особое положение. Так как по вере синтуитов прикосновение ко всякой мертвечине влечет за собой нечистоту, то все занимающиеся производством кож или продажею кожевенного товара считаются в высшей степени нечистыми. Им не позволяют жить вместе с другими, и даже в деревнях они всегда строятся особняком; в города допускают их не иначе, как в звание палачей или тюремных сторожей, и хотя в этих должностях они носят кинжал и саблю, как военные, однакожь, общество их считается нечастым и никто не станет с ними есть или курить. Вход в трактиры и всякие общественные места запрещен им строжайшим образом; дорогой они едят на открытом воздухе, и харчевник лучше разобьет посуду, из которой они пили, чем взять ее у них назад. Они не включаются в народную перепись, и селения их, лежащие по большим дорогам, не считаются даже в длине пути, как будто бы их вовсе не существовало. Словом, это настоящие парии, отверженники японского народа, и исключительное существование их особенно колет глаза в таком краю, где вообще заметно много добродушия и гостеприимства.

К осьмому в последнему классу принадлежит простой народ, поселяне и всякого рода чернорабочие, которые почти на половину рабы. «Это униженное состояние людей — говорит Головнин о последних — происходит от пленников, встарину взятых в Китае, [61] Корее и проч., и от детей, продаваемых в рабство своими родителями, к чему понуждает их крайняя бедность... Такая продажа детей и поныне употребительна; что же касается до пленников, то закон брать их в рабство отменен с тех пор, как японцы истребили у себя христианскую веру; теперь у них постановлено держать пленных в вечном заключении, согласно с самым древним их законом. Таким образом пленные, обращением с жителями, не могут ввести в народ своей веры в чужих обычаев и нравов. Рабы находятся в полной власти своих господ».

Японские уголовные законы чрезвычайно строги и допускают слишком мало различий в степени виновности и в обстоятельствах, при каких совершено преступление, что, впрочем, не должно и удивлять нас: в Японии, кажется, еще больше, чем в Китае, главная, существенная цель законодательства — сохранение древних нравов и обычаев, как неприкосновенной святыни; поэтому карательная сила закона устремлена не столько на вид преступления, сколько на род его, на степень нарушения им старо-обычных правил общежительства, всегда более или менее простых и чуждых тонкого видоразличения постепенностей. Там, где обычай преобладает над всем другим, о праве, как понимают его европейские народы, не может быть и речи. Но, с другой стороны, это старообычие закона смягчается живым обычаем в применении и получает тем более человечности, чем благодушнее от природы и чем образованнее данный народ. Так, по свидетельству Головнина, сами японцы сравнивают своя законы с «железной пирамидой, которой ни климат, ни бури, ни времена изменить не могут», и хотя они видят в них многие недостатки, однакож боятся трогать этот оплот коренных обычаев и нравов, чтоб не породить жажды к неверной новизне. Между тем в применении законов допускаются у них величайшие смягчения. «В Японском уголовном законоположении — говорит Головнин — повелено, в случае запирательства обвиняемого, употреблять пытка самые ужасные, какие только могла изобресть злоба во времена варварские; но судьи почти никогда не прибегают к сему бесчеловечному средству: им предписано хотя несколько месяцев протянуть дело, но только увещаниями заставить подсудимого добровольно признаться в преступлении, или хитростью добраться до истины; если же ни то, ни другое не будет действительно, а преступление подвержено сомнению, то стараться сыскать причину (То есть повод.) [62] к оправданию судимого, и потому японцы тогда только употребляют пытку, когда злодей, быв явно в своей вине уличен, запирается; в таком случае она служит ему вместо наказания. С такими же человеколюбием и кротостью поступают в случаях, где за малое преступление определено большое наказание: тогда судьи стараются изыскать причины к уменьшению вины в глазах законов, или, не приводя на вид некоторых обстоятельств, сделать преступление маловажным, или же и совсем оправить виноватого, если вина очень мала». Одним из лучших примеров этой гибкости закона могут служить поступки японцев с самим Головиным и товарищами его плена. Закон угрожал им вечным заточением. Сначала, и притом в отдаленной пограничной крепостце, обходились с ними действительно как с преступниками: их заперли в тюрьму и тонкими бичевками связывали так крепко, что они не могли шевельнуться без боли; но как скоро увели их подальше внутрь страны и передали во власть матсмайского губернатора, они были окружены самой человеколюбивой заботливостью, и не только никто не позволял себе оскорблять их, но всякий оказывал им сострадание, всякий, по мере сил, старался облегчить их горькую участь.

Чтобы дать некоторое понятие о ходе уголовных дел в Японии, приведем следующий случай, бывший в Оосаке в прошлом столетии, именно в 1736 году. У одного ростовщика, именем Томоя-Киугеро, пропало 500 кобанов (3,250 рублей серебром). Подозрения пали на домашних и после многих розысков остановились на одном из слуг, Чудиэтсе; но положительных доказательств не было, и обвиненный не хотел сознаться, несмотря ни на какие угрозы и обещания. Томоя обротился с просьбой к оосакскому губернатору, требуя суда и казни Чудиэтсу. Губернатор, Матсора-Каваче-но-Ками, был известен умом и правосудием; он призвал к себе обвиненного, допрашивал его лично, но не мог добиться ничего, кроме торжественнейших уверений, что даже пытка не вырвет у Чудиэтса признания в вине, совершенно ему чуждой. Отослав его в тюрьму, Матсора-Каваче потребовал к себе Томою со всей его челядью, объявил им о последствии своего допроса и спрашивал, нет ли у них каких либо улик. Улики не оказалось ни одной по прежнему, но все они настаивали на своем подном убеждении, что в краже виноват Чудиэтс, в Томод требовал немедленной его казни. Губернатор спросил, согласны ли они подписать в свое показание и это требование. Сам Томоя, все его родственники и слуги подписали формальное объявление, что Чудиэтс действительно украл деньга и что [63] они требуют ему казни по законам. Губернатор, взяв бумагу, сказал просителю: «Теперь и свободен от всякой ответственности и потому велю казнить Чудиэтса. Доволен ты этим или нет?» Томоя отвечал, что совершенно доволен, поблагодарил его и удалился со всеми домашними. Спустя несколько времена, один вор, уличенный в разных преступлениях, повинился при допросе, что он обокрал между прочим и Томою. Когда сообщили об этом губернатору, он призвал ростовщика, всех его родственников и прислугу, объявил им о сознания настоящего вора и сказал в заключение: «Видите! вы обвиняли Чудиэтса без улики, вы все показывали на чего и подписали свое показание, а я, доверяя истине ваших слов, предал казни невинного. За это и сам ты, и жена твоя, твои родственники и слуги, — все вы должны лишиться головы; а мне, за неосмотрительность мою в этом деле, придется взрезать себе живот, и я это выполню!» Томоя и вся его челядь пришли в страшное отчаянье; рыдая, кляли они свою несчастную судьбу и просили пощады; все бывшие при этом чиновники соединяла свои просьбы с их мольбами и старались, чтоб строгий приговор был по крайней мере смягчен. Губернатор оставался непреклонным и только, дав виноватым намучиться всеми ужасами подобного положения, он несколько изменил гневное выражение своего лица и наконец сказал им: «Успокойтесь: Чудиэтс еще жив; удостоверясь в невинности этого человека из его ответов, я только велел припрятать его, пока обнаружатся истина». Тут он приказал ввести Чудиэтса. «Томоя — прибавил он — по твоему ложному обвинению невинный сидел в тюрьме и чуть было не лишился жизни. Счастие, что он избег этого невозвратимого бедствия, — теперь и ты останешься в живых; но, в вознаграждение за то, что он вытерпел, ты заплатишь ему 500 кобанов и отныне будешь обходиться с ним как с одним из вернейших твоих слуг. Пусть мучения, которые перечувствовал ты сию минуту, навсегда запечатлеются в душе твоей, и да удержит тебя этот урок на будущее время обвинять кого бы то ни было без достаточных оснований». Приговор Матсоры-Каваче заслужил всеобщее одобрение, и благоволивший к нему сиогун вскоре назначил его губернатором Нагазаки; а это одно из самых важных и прибыльных мест в целой Империи.

Мы нарочно выбрали этот пример для того, чтоб показать, какая важная роль предоставляется, в таком порядке вещей, благоусмотрению судебной власти и какую силу имеет здесь начало домочадства: для обвинения одного из домашних достаточно [64] единогласного показания всех других, без малейшей, впрочем, улики против обвиняемого. На этом же основана и круговая порука не только между домочадцами, но, как мы видели, и между соседями. Дом, и в вещественном значении этого слова, считается настоящей святыней в Японии, а зажигательство — вторым преступлением после убийства. Виноватого в этом злодействе раздевают — по словам Головнина — донага, привязывают к столбу на лобном месте, которое обыкновенно бывает за городом, обкладывают в некотором расстоянии дровами и зажигают их. «В таком положении преступник не горит, а умирает мучительною смертью. Тогда огонь отгребают, на столб прибивают надпись с именем злодея и означением его преступления и оставляют тело его на съедение хищным зверям и птицам... Все японцы (То есть служащие.), как чиновники, так и солдаты, имеют особое пожарное платье, которое несколько походить на воинскую их одежду, как-то: латы, нарукавники и прочее; только все части оного сделаны из легкой кожи под лаком, чтобы оно не обременяло своею тяжестью и не допускало искрам вредить действующим при пожаре. На латах изображены знаки чина или достоинства каждого. Погасить пожар считается у японцев славным делом, и потому в столице, где много разных команд, начальник, первый с своей командою прибежавший на пожар, выставляет свое знамя, и никто уже из прибывших после него не смеет гасить огня, пока он сам не потребует помощи; иначе такой поступок почел бы он за большую обиду. В прежние времена бывали из за этого между князьями и вельможами не только поединки, но и целые сражения». Последние слова бросают особенно яркий свет на старинный, отживающий теперь быт японского общества, — тот быт, в котором один обычай кровомщения должен был порождать непрерывный ряд усобиц, и в котором самоуправство играло гораздо важнейшую роль, нежели закон. В настоящее время самоуправство допускается только в немногих, исключительных, случаях: отец может безнаказанно убить непокорного сына или соблазнителя своей дочери, а муж — неверную жену и прелюбодея, если только докажет, что сам был очевидцем их преступной связи. Собственность ограждена в Японии всею строгостью законов. Домашнее воровство наказывается смертью, а воровство на улице или в общественном месте — повторяемым несколько раз жестоким сеченьем и ссылкою, с заклеймением, на Курильские острова. [65]

Смертная казнь влечет за собою для семьи казненного лишение имущества и постыдную опалу. Поэтому преступники высших сословий обыкновенно предупреждают суд добровольным самоубийством. Если даже захватят кого из них так скоро, что виновный не успеет прибегнуть к этому крайнему способу, то все-таки остается два следующие средства «негласной» смертью до казни обойти полное применение закона во всей его строгости. Для этого преступнику втайне доставляют какое нибудь орудие, которым он лишает себя жизни, иногда же — и это бывает гораздо чаще — его подвергают пытке, как будто для вынуждения у него новых показаний, а между тем дают палачу тайный приказ умертвить его прежде, нежели он в чем нибудь повинится. И в том и в другом случае распространяют молву, что преступник скончался от болезни, и под предлогом, что он умер не вполне уличенный в преступления, тело его выдают семейству, которое избегает таким образом дальнейших последствий смертной казни. Когда преступник считается недостойным подобных снисхождений, его связывают и везут верхом на место казни, за город. Его имя и вина выставлены на большом знамени; кроме того, глашатаи возвещают их народу. Каждый, во время этого шествия, может подчивать преступника какою нибудь закуской или питьем, но редкие пользуются угощением. Все судьи, окруженные знаками своего звания и обнаженными саблями, занимают почетные места на месте казни. Палач подносит осужденному чарку саки, сушеной или соленой рыбы, вареной зелени, грибов, плодов или сладкого печенья, и преступник имеет право поделиться этой предсмертной трапезой с своими друзьями. Потом его становят на мат между двумя кучами песку и отсекают ему голову. Три дня эта голова остается на месте, воткнутая на кол, с надписью о преступлении казненного, и только по прошествии этого времени дозволяется родственникам несчастной жертвы убрать остатки тела, уцелевшие от хищных птиц. Впрочем, отсечение головы принадлежит к легчайшему роду смертных казней, а из рассказов Головнина и других достоверных свидетельств известно положительным образом, что в Японии употребляются до сих пор самые мучительные казни: сожигание, распинание и рассечение тела на части. Одна из казней прозвана «смертной пляской» и состоят в том, что на виновного надевают плащ из тростника и зажигают эту медленно горящую одежду!

Судопроизводство, как и в Китае, устно-письменное и притом открытое, или всенародное; судилища, подобно другим [66] присутственным местам, убраны весьма тщательно и прилично. Их ведению подлежат одни уголовные дела; жалобы на менее важные проступки подаются оттонам, которые чинят полицейскую расправу и наказывают «негласно» — наибун; но на приговоры их можно апеллировать в судилища. Что касается до тяжебных и спорных дел, то они предоставлены здесь суду добровольно избираемых посредников, а если и посредники не успеют помирить спорящих, тогда всякий князь, всякое местное начальство, всякой домавладыка, в подведомом каждому из них кругу, могут окончательно решать дело без всякой дальнейшей апелляции. Если на подлежащий случай не найдется ясного постановления в законах, он решается по совести, на основании здравого рассудка, и надо притом заметить, что споров по наследству и разделу имения, столь обыкновенных в Европе, здесь не бывает почти совсем: отец, или глава семьи властен располагать наследием на полной своей воле и всегда спешит сделать это заблаговременно. «Родители в Японии — говорит Головнин — редко делят имение детям своим поровну и обыкновенно дают самую большую часть старшему или достойнейшему из сыновей, а прочим только по малой частице». Сами владетельные князья нередко нарушают порядок первородства и не только обходят старшего сына, видя неспособность его быть домовладыкою, но иногда, помимо всех своих детей, усыновляют достойнейшего из младших сыновей какого нибудь другого князя, воспитывают его и передают ему свой титул и владение.

Собственно так называемые законы состоят из императорских указов и небольшого числа древнейших постановлений, которые принимаются во всех судах за непоколебимые нормы права и законности, так что ни один из них не может отменять решение, основанное на этих коренных устах. Императорские указы, совсем не так, как в Китае, пишутся; всегда очень коротко и никогда не объясняют причин и поводов состоявшегося повеления.

Что касается до государственных податей, то, говоря о земледелии, мы упоминали о главной из них — подати поземельной; прочие ограничиваются, по видимому, сбором с жилых домов и особым акцизом с многочисленных чайных заведений.

Краткое обозрение главнейших исторических событий этой «травы поможет нам докончить картину ее замечательного общественного устройства. [67]

Можно сказать без преувеличения, что древнейшая история народа уславливается по преимуществу тем хозяйственным положением, которое дано ему от природы. Первобытною господствующею формою хозяйства в Япония было очевидно рыболовство: на это, хроме островного характера страны, указывают не только рассеянные по всему побережью остатки рыболовства, которое занимает и теперь значительную часть населения, но и многочисленные намеки на этот древнейший промысел японцев, сохранившиеся до сих пор и в поклонении рыболовному божеству Иибис, которому посвящена одна из самых красивых и вкусных рыб ака-ме, или таи (Говорят, что в дорогую пору охотами платят до 1,000 кабанов, то есть более 6,500 р. сер., за каждую из таких рыб.), и в частом символическом употреблении сушеной рыбы, являющейся на японских столах не столько для еды, сколько в память о предках и их первоначальном занятии. Китайские писатели сообщают весьма правдоподобное известие, что еще во втором веке нашей эры значительная часть Ниппона была населена айнами и называлась Езо, или, по китайски, Хиа-и, что значит буквально «страна варваров-раколовов или рыболовов». Только весьма медленно и благодаря ранним торговым сношениям с Кореей и Китаем, японцы получили возможность обращать излишки рыболовной добычи в капитал и мало по малу заменять неверные и слишком непостоянные выгоды опасного промысла более надежными и правильными выручками земледельца. Как медленно подвигалось в своем ходе это общественно экономическое развитие, видно уже из того, что под 1087 годом вашей эры в японских летописях упоминается один славный полководец Фатсмантаро, громивший «рыболовных варваров» в восточной части Ниппона; совершенное же покорение их и удаление на нынешний остров Езо относится только к половине XV столетия! Как бы то ни было, господствующею формою народного хозяйства и общественности в Японии утвердилось земледелие и землевладельчество, а с нею об руку распространилось и влияние китайской образованности, которая постоянно была двигателем и нормою общественного развития японцев и положила на этом народе неизгладимую печать, сделавшую его навсегда одним из многочисленных членов обширного китайского организма.

Так как древность и знатность родов может упрочиться только при значительной собственности, то, конечно, и начало японской аристократии совпадает с эпохой расширения землевладения. [68] Расширение это совершалось, как мы видели, завоеванием, при чем феодальное устройство было почти неизбежно. Честолюбие феодалов играло судьбами Японии даже долго спусти после того, как успехи земледелии естественно повели за собой развитие ремесл и фабричной промышленности и доставили наконец правительству тот решительный перевес, который был нужен дли усмирении феодальных междоусобий.

При совершенном почти тождестве мануфактурной деятельности Японии и Китая и при том экономическом и нравственном преимуществе, которое последний имел над первою, можно сказать, как метрополии над колонией, успехи японцев по этой части необходимо условливались мерами охранительной торговой политики и вследствие того неприязненными иногда отношениями к Китаю. Корея, находившаяся в подобном же к нему отношении, но в ближайшей с ним географической связи, часто служила яблоком раздора между двумя соседними государствами и поприщем их враждебных столкновений.

(Со времена нашествия японцев — говорит Зибольд — последовавшего между 1592 и 1598, при сиогуне Хиде-Иози, государи Японии и Кореи живут между собою в мире и сносятся не как верховный повелитель с подвластным, а скорее как союзники. Оба двора отправляют друг к другу посольства при каждом восшествия государя на престол... Японское правительство, из предосторожности, водворяло на острове Тсусиме одного из князей Империи и поручило ему торговые сношения с Кореей... Тсусима имеет большую политическую важность для Япония, и князь, назначенный на этот остров, основал колонию из пятисот японцев на самом берегу Кореи, близ Фузанкая, в Киэн-сианском округе Поселенцы эти, составляющие род наблюдательного отряда, живут в огражденном местечке, имеющем четверть мили в окружности, и, кроме их да экипажей торговых японских судов, в Корее нет никаких других японцев. Все они, солдаты и чиновники, рабочие и купцы, живут вместе, почти в совершенном отчуждении от туземцев; они женятся только на своих и не могут пускаться внутрь края без особого разрешения. Сравнительно с богатством обоих этих народов, торговля между Кореей и князем Тсусимским едва достойна этого названия: сами японцы говорят, что это скорее обмен подарков, нежели торговля. Князь посылает туда сарацынское пшено, перец и буйволовые рога, а в замен того получает пресловутый корень джин-сень да тигровые и скатовые кожи. Японцы фузанкайской фактории торгуют, кроме того, толковыми и бумажными изделиями, отличной доброты сырцом и давно употребительною здесь бумажною вощанкой.)

Таков был, в самых общих отличительных чертах, ход внутренней истории Японского государства до новейшей эпохи, когда оно вошло в соприкосновение с европейцами. Что касается внешней обстановка, мы можем упомянуть только о главных, [69] достопримечательнейших событиях, которых память сохранилась в летописях этого края.

После двух совершенно мифических династий, царствовавших несколько миллионов лет, японские летописи наполняют промежуток от баснословного до исторического периода тремя династиями китайских государей, а за тем уже, под 660 годом пред Р. X. полагают известие о первом достоверном властителе Дай-Ниппона, прямом потомке богини Тен-сийо-дай-син. Имя его Зин-мо-тен-ву означает «божественного воителя или покорителя» и указывает на завоевательный его характер. Не подлежит сомнению, что этот родоначальник микад является представителем китайского элемента в начатках японской гражданственности, и Клапрот, не обинуясь, выводит его из Китая. Как бы то ни было, он царствовал, по словам предания, семьдесят девять лет, построил даири, или «храм-чертог», посвященный богине Солнцу, и положил прочное начало монархии микад. В течение нескольких веков преемники его управляли судьбами Япония, но, по обычаю Востока, мало по малу устранили от себя все многотрудные заботы государственного управления; сначала поручали они своим сыновьям и родственникам только главное предводительство войском, а потом ввели в обыкновение раннюю передачу им верховной власти вполне, чтобы самим наслаждаться ненарушимым спокойствием. В первом веке пред Р. X. окончательно установлен сан «главного воеводы», сиогуна. В третьем столетии вашей эры Японией управляла вдова одного из микад, по имени Син-гу-кво-гу, которая успешно кончила войну, начатую ее мужем против Кореи, а сын и преемник этой героини Оо-дзин-тен-оо ввел в Японии китайскую письменность, и за это, по смерти своей, был обоготворен под именем Фатсмана. Царствование микада Кин-мея, в половине VI века, ознаменовалось появлением буддизма в Японии, и спустя сто лет после того микадо Ко-ток-тен-оо заимствовал из Китая множество полезных внутренних нововведений: учреждение застав, почтовых станции и определенной платы носильщикам, поземельное разделение края по горным и речным системам, установление областных воевод, окружных и общинных начальников, ведение списков домам и жителям, равно как ведомостей о податях, произведениях земли и т. д. К его же времени относят распределение всех чинов государства на девятнадцать степеней, отличающихся шапками особого вида и цвета; наконец, ему приписывают введение цикла ненго, о котором мы упоминали, говоря [70] о времясчислении. Между тем царствование этого микада продолжалось всего десять лет: очевидно, что или он был одним из самых могучих преобразователей, или предание олицетворило в нем целый ряд вековых, постепенных преобразований. По прошествии пятисот лет, в течение которых землевладение развилось по преимуществу, мы уже находим Японию жертвою междоусобий. Микадо Кон-Ей, В половине XII столетия, вступает в брак с дочерью одного могущественного князя и вскоре потом отказывается от престола в пользу своего сына, которому не более трех лет. Честолюбивый дед младенца-микада захватывает в свои руки верховное управление и для обеспечения своей власти лишает свободы его отца. В последовавшей за тем междоусобной войне выступает на сцену одно из замечательнейших лиц японской истории, Иоритомо, о котором мы упоминали по поводу учреждения духовного ордена слепцов. После продолжительной борьбы, Иоритомо освободил высокого заключенника и передал правительство в его руки; но Кон-Ей был правителем только по имени, а всю настоящую власть предоставил своему избавителю, наименовав его сио-и-дай-сиогуном, то есть «главным воеводою против варваров». По смерти Кон-Ея, Иоритомо лет двадцать правил государством, в качестве наместника микада, и успел до того упрочить свою власть, что передал ее сыну, и с тех пор сан сиогуна сделался наследственным, конечно, не без часто повторявшихся восстаний со стороны знатнейших феодальных владетелей, которые сами домогались высокой чреды императорских наместников.

В половине XVI века, именно в октябре 1543 года, явилось у берегов Японии судно «с людьми странной наружности, говорившими непонятной речью». Вывший на этом судне китаец объяснил, что оно принадлежит «Южным варварам» — нан-бан. Японцы до сих пор хранят портреты двух начальников этого корабля, — первых европейцев, ступивших на японскую землю. Корабль был португальский, занесенный в Японию на пути своем к Китаю. Радостно приняли здесь нежданых гостей, у которых было много новых, невиданных товаров и чудо из чудес — огнестрельное оружие. Между обоими народами установились самые дружеские связи. Вскоре португальцы завели здесь колонию, и уже в 1552 году известный иезуит Франциск де-Гзавье прислал из Макао несколько братьев своего ордена в качестве миссионеров. Благодаря деятельности и познаниям этих людей, христианство стало быстро распространяться в Япония; но, по [71] несчастию, возникшая здесь около того же времени междоусобная война, которая сначала благоприятствовала успехам нового учения, сделалась под конец причиною совершенного уничтожения его.

Два брата из потомства Иоритома оспоривали друг у друга сан сиогуна; князья Империя отчасти разделались между двумя соперниками, отчасти восстали против обоих, ища каждый своей собственной независимости. Братья-враги погибли среди общего смятения, охватившего все государство; но князья продолжали междоусобие, домогаясь сиогунства каждый для себя. Сильнейшим и способнейшим из них был Иобунага, князь Овари, который нашел себе притом неожиданную помощь в мужестве и дарованиях одного простолюдина, именем Хиде-Иози. Обязанный ему возвышением в сан верховного наместника, Нобунага дал в награду Хиде-Иози высокую военную должность и явился ревностным покровителем христиан. Впоследствии он был убит одним мятежником, который занял его место, но не надолго, потому что и сам погиб жертвою нового мятежа. Тогда-то Хиде-Иози одолел всех своих противников, и сан микадо утвердил его, под именем Таико-самы, в звании своего наместника.

Таико сохранил и на престоле всю ту доблесть, которая привела его к величию; он окончательно ограничил влияние микада кругом духовного управления и укрыл его от взоров непосвященной толпы; он начал систематически обессиливать знатных вассалов и держал их в повиновении; он смирил строптивую Корею, которая уже забыла победы японской властительницы Син-гу-кво-гу; он намеревался предпринять завоевание Китая, как вдруг смерть остановила его деятельность. Он умер в 1598 году, шестидесяти трех лет от роду. При нем христианство потерпело первые удары в здешнем крае. Хиде-Иози не мог не обратить внимания на вмешательство в государственные дела самих миссионеров и многих богатых португальцев, водворившихся в Японии; два перехваченные письма открыла ему замысл католиков овладеть целым краем, и следствием этого был императорский указ, воспрещавший всем иностранцам вступление в японские пределы. Кончина Хиде-Иози и смуты, за ней последовавшие, приостановили было гонение на християн. Уже на смертном одре, великий сиогун соединил единственного сына своего, шестилетнего Хиде-Иори, с внукою друга своего и ближайшего советника, Иеясу, могущественного князя Микавы, которого он наградил тремя другими княжествами. Иеясу дал торжественное обещание упрочить за своим внуком сан [72] сиогуна, как скоро он достигнет пятнадцатилетнего возраста, но по смерти Хиде-Иози воспользовался мятежными попытками князей для того, чтоб самому сделаться сиогуном. Обиженный им сирота нашел себе ревностных защитников в японских христианах, которые видели в нем надежду своего будущего торжества. В 1615 году Иеясу окружил Хиде-Иори в оосакском замке, и с тех пор несчастный пропал без вести. Кто говорит, что, видя неминучую беду, он погиб в пламени зажженного им замка, другие, что среди общего смятения, при этом пожаре, он бежал в Сатсуму, где будто бы и до сих пор существует его род. Что справедливее, мы не знаем: известно только, что сиогуны особенно щадят и уважают сатсумских князей, стараясь вступать в брак с их дочерьми.

Чтобы упрочить достоинство сиогуна за своим потомством, Иеясу явился настойчивым и деятельным исполнителем предначертаний смелого Таико-Самы. Он, по примеру его, ослабил многих знатных вассалов, а некоторых раззорил совсем, раздав отнятые у них княжества своим сторонникам и младшим детям; он вообще обессилил аристократию дроблением ленов на мелкие участки и еще более устранил микада от забот государственного управления. По смерти своей, Иеясу был обоготворен под именем Гон-гена, и потомство его обладает саном сиогуна до сих пор. При нем и ближайших его наследниках гонение на христиан возобновилось со всей беспощадностью религиозного и еще больше политического фанатизма: в католичестве преследовала опасную крамолу, широко раскинувшую ветви по всему пространству Империи, и старались подавить его во что бы ни стало. Не надо забывать, что в 1580 году Испания и Португалия соединились под одну державу, и поэтому вслед за португальцами явились в Японии испанские купцы и миссионеры. Начались козни, происки, взаимные обвинения; кроме этого неосторожные поступки гордых пришлецов часто оскорбляли чинных и самолюбивых японцев, и к довершению всего католики стали решительно вмешиваться в политические смуты. Голландцы, только что освободившиеся от тяжкого испанского ига, учредили в 1609 году факторию на острове Фирандо и старались усилить неприязнь японского правительства к враждебным им католикам; англичане водворились рядом с голландцами в 1613 году и, кажется, усердно содействовали им против общих соперников по торговле и врагов по исповеданию. В 1623, английская ост-индская компания закрыла свою факторию в Фиранде по ее безвыгодности, а впоследствии уже напрасно [73] старалась восстановить ее опять. В следующем году испанцы была навсегда изгнаны из Японии и пристани этого края замкнуты для европейцев вообще: изъятие допущено только для португальцев в Нагазаки и для голландцев в Фирандо. Даже китайские и корейские торговцы подверглись разным новым стеснениям, неслыханным до той поры. В 1635 году, португальцев засадили на искусственный остров Дезиму, устроенный против Нагазаки, а два года спустя они изгнаны были навсегда, к великой радости соперников своих, голландцев. Наконец, после целого ряда кровавых преследований, жесточайших казней, после продолжительной, упорной борьбы, в которой голландцы деятельно помогали воинскому правительству, католицизм был окончательно искоренен в этом крае, и из обширного, всем открытого торжища Япония сделалась самым ограниченным, тесным рынком, доступным только для небольшого и строго определенного числа китайских, корейских и голландских судов.

Подозрительность японцев ко всем чужеземцам вообще и в особенности к христианам, какого бы то ни было исповедания, побудила их еще в 1640 году заключить и самих голландцев на островок Дезиму, недавно оставленный португальцами. Видя всю европейскую торговлю с Японией в своих реках, голландцы добровольно согласились на это требование, и с тех пор предоставленная им монополия оставалась за ними ненарушимо. Начальникам и врачам голландской фактории в Дезиме, — Кемферу, Тунбергу, Титсингу, Мейлану, Фишеру, Дуфу и Зибольду, обязаны мы почти всеми сведениями о Японии в течение последних двухсот лет. Летописи этой фактория и подробности о стеснениях, каким подвергаются ее члены из за торговых выгод, не представляющих теперь и тени своей прежней значительности, могли бы дать нам материал для очень занимательной главы, но мы боимся слишком расширить пределы настоящего очерка...

Англичане продолжают по временам и до сих пор свои попытки возобновить торговую связь с Японией, оставленной ими слишком рано; суда их встречали, смотря по обстоятельствам, то враждебный, то более радушный прием, но в последнем итоге все постоянно оканчивалось неудачей. Попытки русских, известных вашим читателям из «Записок» Головина, до сих пор также не увенчались успехом. Наконец, в последние пятнадцать лет, североамериканцы, в свою очередь, часто старались войти в сношения с этим герметически запертым краем, но, несмотря на то, что им несколько раз [74] удавалось спасать японцев от кораблекрушения и возвращать их на родину здравых и невредимых, японское правительство решительно уклонялось от всяких ближайших соприкосновений с услужливыми чужеземцами. В июле 1837 года, один американский торговый дом в Макао отправил корабль Моррисон, под начальством шкипера Ингерсоля, с семью японцами, которые, претерпев крушение в тамошних водах, прожили несколько месяцев в Макао. В надежде завязать по этому поводу сношения с Японией, корабль снабдили образцами всех товаров, наиболее соответственных потребностям той страны, и сверх того разными подарками, способными заинтересовать и задобрить местные начальства; к этому присоединила написанные по китайски известия о семи японцах и их приключениях, об Америке и ее торговле, и наконец о подарках, состоявших между прочим из физических инструментов и книг, во поводу которых предлагали оставить в Японии человека, умеющего объяснить эти ученые пособия. Экспедицию сопровождал доктор Паркер с запасом хирургических инструментов, лекарств и анатомических рисунков; его также снабдили открытым листом, в котором означен был род его занятий и объяснена готовность его лечить безмездно всех страждущих; к нему присоединялись еще известные китаисты С. Вельз Вильямс и Карл Гюцлаф. 30 июля корабль бросил якорь в бухте Едо; но сношений никаких не было, а на другой день по нем вдруг открыли пушечную пальбу, и он должен был немедленно отойти в море. Другая попытка в бухте Кагосиме была встречена подобным же приемом, так что корабль воротился назад, не успев даже сдать японцам их семерых соотечественников. В апреле 1845 года, китоловное судно Манхаттан, под начальством шкипера Купера, зашло за черепахами к бесплодному острову св. Петра, в нескольких градусах к юго-востоку от Ниппона. На острове оказалось одинадцать японцев, выброшенных бурею за несколько месяцев, и американский шкипер тотчас принял человеколюбивое и патриотическое намерение доставать этих людей прямо в Едо и поселить в тамошнем правительстве благоприятное мнение о Соединенных Штатах и об их дружественном расположении к японцам и их императору; на пути ему довелось спасти еще одинадцать человек, которые погибали на затонувшей джонке. Купера приняли гораздо лучше, чем его предшественника. Судно его велено было притянуть на расстояние каких нибудь ста сажен от столицы и японцев дозволено высадить на берег, но с тем, чтоб, кроме их, никто не [75] сходил на сушу. Манхаттан был постоянно окружен тройною цепью лодок, которые стерегли его день и ночь. Его снабдили всем нужным, не проняв за то никакого вознаграждения, но объявили американцам, чтоб никогда более и ни под каким предлогом они не заходили к японским берегам.

В 1846 году правительство Соединенных Штатов отправило коммодора Бидделя с кораблями Колумбом и Венсенн узнать, не открыла ли Япония, подобно Китаю, своих пристаней иностранцам, а если открыла, то договориться об условиях, на каких американские суда будут допущены торговать в Японии. Американцы не успели бросить якорь в бухте Едо, как с берега явился к ним чиновник, в сопровождении голландского переводчика, которым они и сообщили цель своего прихода. Корабли были по обыкновению оцеплены и никому не дозволено сходить с них. Через неделю приехал к ним чиновник с свитою из осьми человек и привез ответ императора, состоявший в следующем: «Законы этого края дозволяют японцам торговать только с голландцами и китайцами, а потому они не могут заключать договора ни с каким другим народом; притом все иностранный дела ведутся не здесь, а в Нагазаки. Американцам предписывается уйти как можно скорее и никогда вперед не являться в Японию». Колумб и Венсенн отошли в море через день, лишь только дозволила погода.

В июне 1848 года пятнадцать человек американских матросов бежало в трех лодках с китоловного судна Ладоги на японский берег. Тамошние начальства взяли их под стражу и содержали почти так же, как Головнина и его товарищей. Месяц после того, один молодой американец, некто Мекдональд, решился выйти на берег Японии только для того, чтоб ближе изучить этот край и язык его обитателей. Китоловное судно Плеймут спустило его на сушу; он скоро был задержан; однакожь, с ним обходились гораздо лучше, нежели с матросами Ладоги. 12 Февраля 1849 года американский военный шлюп Пребль вышел из Хон-Кона в Нагазаки для освобождения пленных американцев и воротился 20 мая, успешно выполняв свое поручение.

Попытки американцев продолжаются неослабно до сих пор, но мы еще не имеем достоверных сведения о ходе и последствиях этих предприятий. Настойчивость свою в этом деле оправдывают они необходимостью дружеских сношений между двумя народами, которых суда беспрерывно посещают одни и те же воды и часто входят в соприкосновение. Японские джонки [76] терпят крушение гораздо чаще американских судов, и редкий год проходит без того, чтоб последние не спасали гибнущих японцев и не возвращали их на родину. Американцы требуют взаимности и жалуются на слишком жесткое обращение с теми из их соотечественников, которых судьба приводит в Японию. Чтоб быть вполне справедливым, надобно спросить, не обижают ли подчас и американские китоловы японских подданных? Иначе, как объяснить себе большое различие, замечаемое в поступках японцев при известных случаях сравнительно с другими...

Текст воспроизведен по изданию: Япония и японцы // Современник, № 11. 1852