-

КОРШ Е. Ф.

ЯПОНИЯ И ЯПОНЦЫ

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

Круговорот всемирной торговли и промышленности, которых главными деятелями являются в настоящее время народы англо-саксонского племени, расширяется в своем быстром движении с каждым годом или, точнее, с каждым почти днем. Давно ли захватил он недоступные ему прежде побережья восточного Китая, и вот уже очередь доходит до Японии. Открытие богатых золотых россыпей в Калифорнии и быстрое заселение этого края, не только предприимчивыми, на все готовыми северо-американцами и европейцами, но даже и досужими китайскими выходцами, с самого начала предуказывали неизбежность учреждения постоянных сношений между кишащим деятельностью юго-западным краем Северной Америки и передовым постом восточной Азии, Японией. Действительно, одно уже выгодное перепутное положение Японского архипелага, представляющего целый ряд благонадежных убежищ, столь необходимых мореплавателю в тамошних бурных кодах, вскоре должно было привлечь на него особенное внимание северо-американцев, а когда присоединим к этому богатство почвы, разнообразное обилие естественных произведении и сильно развитую рукодельную промышленность его жителей, то нисколько не удивимся, что вслед за многократными попытками других торговых наций, хотя и не увенчавшимися желанным успехом, [2] Соединенные Штаты стараются теперь в свою очередь отпереть для всемирной торговли этот почти замкнутый для нее край. Даже и помимо переворота, происшедшего на ваших глазах в Калифорнии, достаточно было возростающих с каждым годом интересов американского китоловства в морях Японии, чтобы рано или поздно вовлечь Соединенные Штаты в прямые сношения с таинственно недоступною страной. Мы поговорим об этом подробнее в своем месте, а теперь ограничимся одним общим замечанием, которое кажется нам не совсем лишним.

Есть множество людей, привыкших мерять великие события на произвольный аршин своей домашней жизни и возражающих, по видимому, не без основания, что американцы хлопочут только для себя, не помышляя о мнимых пользах «всемирной» торговля. Но в том-то именно и заключаются преимущества образованности, что образованный народ, действуя даже исключительно для себя, с более или менее верным пониманием своих выгод, споспешествует всегда прямо или косвенно общим пользам.

__________________________________

Японский архипелаг, связанный с нашею Камчаткою длинной грядою Курильских островов, составляет вместе с ними большое звено того громадного волканического венца, который объемлет собою все пространство Восточного океана, или Тихого моря, совпадая к востоку с тысячемильным протяжением Кордильер по западному краю всего Нового Света, а на западе простираясь параллельно берегам Австралии и восточной Азии по столь же длинной цепи гористых островов, от Новой Зеландии включительно, через Филиппины и Молукки, через Японию, Курильские острова, Камчатку и Алеутскую гряду, до северо-западной оконечности Америки. Великое множество погасших и более двухсот еще деятельных волканов обозначают этот сплошной огненный круг, который остается незамкнутым только с южной стороны, где вообще заметно решительное преобладание водной стихии, не допустившее здесь таких подъемов морского дна, как на остальном пространстве огнедышащего пояса.

Общее очертание Японского архипелага, состоящего из трех больших и нескольких тысяч мелких островов, замечательно в том отношении, что образует дугу, обращенную впадиною к китайскому материку, который в свою очередь представляет здесь соответственный выем, как бы уступая место котловине Японского моря, широкой по середине и суживающейся к северу в Татарский, а к югу — в Корейский проливы. [3]

Три большие острова: Ниппон, Сикокф и Киусиу, лежащие между 30 в 42 градусами северной широты и имеющие более 5,000 квадратных миль пространства, составляют ядро Японского архипелага. На север от них простирается четвертый большой остров Езо, почти в 1,300 квадр. миль, связывающий собственную Японию, посредством острова Сахалина (Таракая, или Карафто), с материком восточной Азии, именно с Приамурьем, и примыкающий другим краем к гряде Курильских островов, из которых четыре южные также заняты японцами, частию для рыболовства, частию для тщательного охранения границ. Острова Езо и Сахалин должно бы, по настоящему, относить к Курильской группе, тем более, что жители их состоят преимущественно из тех же айн, которыми населена и эта группа; но, по принятому издавна обычаю, географы продолжают рассматривать оба эти острова отдельно от соседних. (См. очень основательное суждение об этом в третьей части «Записок В. М. Головина».)

Прежде нежели перейдем к описанию естественных свойств края, заметим, что название Японии происходит от китайского Джи-пен, или Зи-пен, что значит «источник дня, света», или восток, и что, в соединении с словом гу, куэ — страна, царство, подало повод к пресловутому в средние века названию «Зипангу». Пущенное в ход известным венецианским путешественником Марком Пало, название это придавалось большому острову, окруженному великим множеством маленьких островков, торговавшему с Китаем и обильному «золотом и жемчугом». Этот таинственный Зипангу сильно волновал умы тогдашних географов и мореходцев; известно, что, отыскивая его, по указаниям Тосканелли, Христофор Коломб открыл передовые острова Америки. На чистом японском языке название «страны востока» переводится буквально — Гиномото; туземцы зовут ее также и Ямато, то есть «гористою страной», прилагая, впрочем, название это преимущественно к той части острова Ниппона, где находятся Мияко, древняя столица государя. Совокупность же всех японских владений обозначается у них именем Дай-Ниппон, «Великий Ниппон».

Название «гористой страны» прилично Японии во всех отношениях: им вполне выражается геологический характер этих островов, изрезанных хребтами гор волканического происхождения и доныне обнаруживающих неистощенную еще деятельность поднявшего их некогда огненного процесса. Остров Ниппон пересекается во всю длину свою горным кряжем, довольно однообразной [4] высоты, которого господствующие вершины покрыты всегда снегом. Кряж этот служит водоразделом для множества речек и рек, текущих с одной стороны в Японское, с другой — в Тихое море, и пускает от себя несколько ветвей в различных направлениях. Любопытно, что японские летописи сохранили нам известие о подъеме высочайшей из гор Ниппона и всей Японии — Фузи-ямы (яма по японски — гора). По словам их, это было в 285 г. до Р. X., и тогда же образовался огромный провал, породивший «в течение одной ночи» большое озеро Митсу, Бивано, или Оитс, неподалеку от Мияко, в области которого лежит, по видимому, один из главных узлов волканической деятельности Ниппона. В 82 г. по Р. X. в северной части озера поднялся из воды остров Тсику-боа; землетрясения, сопровождаемые страшными извержениями горы Фузи, повторялись потом несколько раз, но от начала XVIII столетия волкан, по видимому, успокоился. Градуса на полтора к северу от Мияко есть другая огнедышащая гора, Сира-яма, то есть «Белая», которой вершина всегда покрыта снегом. Последнее из больших ее извержений относится к 1554 году.

На острове Киусиу, или острове «девяти областей», лежащем на юг от Ниппона и отделяемом от него узким, наполненным камнями и островками проливом Ван-дер-Капеллена, насчитывают и в настоящее время до пяти действующих волканов: Митаке в области Сатсуме, Кирисима-яма — в Хиуге, Асо-яма — в Хиго, или Фиго, Вунзен — в Физене, и Тсурули-яма — в Бунго. Самый грозный из этих волканов — Вунзен, или Вуазендаке, лежат на полуострове Симабаре и имеет около 600 сажен высоты. «Со времени страшного извержения в 1792 году — говорит Зибольд — Вунзендаке сделался грозою для обитателей этих мест. Его дикий, зловещий вид, его огромный обрушившийся кратер, из которого беспрестанно идет густой дым и стелется парообразными облаками, ясно показывают, какие ужасные опустошения должно было производить это громадное огнехранилище прежде и какие может оно производить теперь. Последнее опасение покажется еще более основательным, когда, приблизясь к угловатому берегу, окружающему предел разливов его лавы, увидишь торчащие со дна морского обвалы гор и новые жерла, образовавшиеся там, где толща земли оказалась недостаточною для подавления клокочащей в недрах ее волканической жидкости, или когда посмотришь на многочисленные потоки, разливающие по скатам Вунзендаке свои воды, которые постоянно кипят как в котле. Непрерывные землетрясения, часто весьма сильные и сопровождаемые [5] извержениями как из старых, так и из новых жерл, еще более увеличивают опасность беспрестанно грозящей катастрофы». В 1792 году обрушился сперва кратер Вунзендаке; затем, в течение двух месяцев, следовал ряд таких страшных извержений и колебаний земли, что весь остров приведен был в ужас; город Симабара превратился в гору развалин; огромные глыбы скал, катясь с верху горы, подавляли все встречное на пути своем; раскаты грома рокотали и под ногами и над головой; наконец, в ту самую минуту, когда уже считали опасность минувшею, вдруг, с страшным шумом, прорвало гору Мийокен, северный отрог Вунзендаке. Значительная часть этой горы взлетела на воздух и потом обрушилась в море; целая река кипящей воды ключем забила из трещин нового волкана и также устремилась к морю, а оно с своей стороны напирало на берег. Тогда, к довершению ужаса свидетелей этого страшного переворота природы, представилось невиданное зрелище: из столкновения двух противоположных натисков воды возникли смерчи, которые, вихрем крутясь по равнине, распространяли вокруг себя конечное опустошение. Отчаянное бедствие, в какое повергнуты были полуостров Симабара и весь город Фиго, превосходит всякое вероятие. «Не уцелело — говорит Зибольд — ни одного здания в городе и его окрестностях, кроме цитадели, которой стены сложены циклопически из громадных каменных глыб. Ярость подземных огней изменила берег Фиго до того, что узнать его было невозможно. Пятьдесят три тысячи человек погибло, сказывают, в этот роковой день. Легко понять при виде подобных переворотов, что японцы считают колебания земли и волканические извержения главнейшими бичами своего отечества. В Дезиме — голландской фактории близ острова Киусиу — почти ежегодно ощущают землетрясения. 10 октября 1825 года — продолжает тот же писатель — нас разбудил один из таких ударов, за которым следовали многие другие 23 и 24 того же месяца. Но сильнейшими были те, которые постигли нас вечером 26 мая 1828 года. Первый, продолжавшийся с минуту по крайней мере, был до того страшен, что мы так и ждали разрушения домов; действительно, стена, окружающая Дезиму и впрочем довольно слабая, растреснулась во многих местах. Испуганные птицы кружили в темноте, хлопая крыльями; только зловещие крики воронов и жалобный писк воробьев прерывали мрачное безмолвие природы. Во все землетрясении, бывшие при нас в Японии, мы замечали удивительную тишину, сушь в воздухе и притом ясность неба. Тинистый канал, отделяющий Дезиму от города (Нагазаки), издавал от себя, равно [6] как и самый берег, более миазмов, чем обыкновенно, и это должно приписать не развитию подземных газов, но болотным испарениям, возбужденным колебаниями дна. В течение всей этой ночи чувствовалось легкое дрожание земли. Явление это было, по видимому, еще ощутительнее на острове Амаксе, в осьми немецких милях к юго-западу от нашего, и после мы узнали, что там по близости видели в самом море нечто подобное волкану, извергающему огонь. В то же время одна каменноугольная копь обрушилась на острове Такарасиме, в сорока немецких милях к юго-западу от Нагазаки, и в четырех милях от нас, на мысе Гомо, каменный идол скатился с вершины холма на равнину. Вунзендаке тоже обнаружил признаки волнения; в течение лета повторялись несколько раз легкие колебания земли, и он неоднократно извергал пламя. Асо, волкан области Фиго (под 32° 48' сев. широты и под 129° 10' вост. долготы), и Митаке, на маленьком островке Сакурасиме, принадлежащем к области Сатсуме (под 31° 36' шир. и 129° 20 долг.), ознаменовались в свою очередь довольно сильными извержениями. Внезапные толчки ощущены были на острове Ниппоне, даже в Едо и его окрестностях, неподалеку от знаменитого Фуси-ямы и другого волкана Асама-ямы, лежащего между 35° и 47° сев. широты и под 136° 10' вост. долготы. Таким образом, на пространстве в восемь слишком градусов широты и до семи долготы мы можем проследить волканическую деятельность, которая открылась бы перед нами еще гораздо далее, еслиб нам были известны все относящиеся сюда факты. В Камчатке, например, также последовало, в 1828 году, извержение из Авачи. По наблюдениям, сообщенным нам в Японии благонадежными лицами, волканы обыкновенно начинают извергать огонь перед приливом, и вслед за извержениями, так же, как и за колебаниями земли, наступают всегда наводнения от чрезмерно высокого прилива. Уверяют еще, будто вовремя этих грозных явлений слышится подземный гул, подобный завываниям бури. При обыкновенных землетрясениях не бывает заметно запаха серы или селитры. Впрочем, в Японии вещь решеная, что колебание земли отдается и в море. Тамошние метеорологи самоуверенно предсказывают атмосферные перемены, смотря по часу, когда начинаются землетрясения. Случится это в полдень или в полночь — знак, что быть повальным болезням; в два или в шесть часов утра — будет буря; в прочие часы или вечером — признак хорошей погоды. Легковерный селянин слушает эти предсказания с беспредельным доверием и приписывает подземные движения чудовищному киту, который ударяет хвостом о берега Японии. Туземцы, [7] сведущие в физике, видят в них, согласно китайской системе, борьбу между эфирными и земными стихиями, а некоторые — и таких в последнее время уже немало — допускают об этом наши (европейские) понятия».

Едва ли нужно говорить, что многие из этих гор изливают минеральные ключи, замечательные своей высокой температурой или целебными свойствами. Два горячие ключа, на северном и на южном скатах Вунзендаке, называются первый «большим», второй — «малым адом» и имеют печальную известность в истории потому, что во время страшного преследования христиан, около половины XVII века, они служили орудием мучительных казней. По словам Клапрота, японцы придают шести действующим волканам и четырем горам с горячими водами название «десяти адов» того края: такой ужас внушили им волканические свойства их страны! Большое озеро Бивано (Бивако на большой карте Зибольда), о котором было уже упомянуто, окружено со всех сторон теплыми ключами; в других местах попадаются нефтяные источники или испарения водородного газа.

Горнокаменные породы и заносные глыбы, встречаемые здесь на поверхности земли, не были еще предметом достаточных ученых наблюдений. По словам Зибольда, трахит и базальт кажутся господствующими. Горы являются и одиночно и в виде куп. Главные долины с их боковыми скатами вообще развертываются под конец в обширные, возделанные пространства; это — амфитеатр, не чувствительно спускающийся по скатам гор и превращающийся исподволь в открытую равнину, в поле. Следы тщательной обработки видны часто на выровненных крутизнах, в несколько сот сажен вышиною; несмотря на то, каменистый горный кряж во многих местах не подается еще ни действию временя, ни усилиям человека, и среди возделанных полей вы видите вдруг громадные толщи первобытных скал, которых несплошные слои как бы спаяны прожилками базальта; трахитные аггломераты и страшные базальтовые глыбы, низвергнутые водами в глубину падей, свидетельствуют о торжестве природы в этой борьбе с усилиями целого ряда поколений. Во многих местностях попадаются лепная глина и мергель; иногда тонкие слои глины и каменного угля перемежаются одни с другими; далее встречается в большом количестве полевой шпат и целые горы фарфоровой глины, принадлежащей, по словам доктора Бургера, к той превосходной породе, которую добывают среди гранитных скал острова Амаксы. [8]

Реки Японии, за исключением разве Иодо-гавы, Сумида-гавы, Нага-гавы, Тенвео-гавы и Ара-гавы, вообще незначительны, хотя число их очень велико. Все они носят более или менее характер горных потоков, быстрых, но коротких в своем течении и часто подверженных внезапным разливам. Некоторые из них способствуют, однакожь, как увидим далее, к оживлению внутренних сношений, посредством судоходства и гонки плотов.

Несмотря на ограниченность своего пространства, Япония представляет такое разнообразие климатов, которое можно объяснить только особенностями ее островского положения, ее очертания и направления ее гор. Японский архипелаг, по справедливому замечанию г-на Дюбуа-де-Жансини, относится к великому материку Азии, как спутник к своей планете; он подвержен влияниям этой массы и, однакожь, имеет свой собственный характер, свой особенный образ существования, — одним словом, свою натуру. «Восточная часть Европы — говорит Зибольд — равно как и обширный азиатский материк, под одной и той же широтой, несравненно холоднее Европы западной, даже помимо их большего или меньшего возвышения над уровнем моря. Так как климат островской всегда мягче материкового, то сначала трудно понять, отчего в Японии не так жарко, как на твердой земле Европы и Азии под тою же широтой; но причиной этого кажущегося противоречия именно и есть холод той части азиатского материка, которая, обнимая Японские и Курильские острова с запала и с севера, имеет решительное влияние на их температуру. От близости этого материка и от ветров, дующих с той стороны в известную часть года, происходят сильные стужи, господствующие в Японии, особенно в северной и северо-западной ее частях. Под 32° сев. широты термометр спускается на берегу до 30° и 29° Фаренгейта (до 1 и более градуса морозу по Реом.); земля замерзает на несколько линий и выпадает снег, не тающий иногда по нескольку дней сряду. Под 36°, озера, каково, например, Сува в области Сянано, покрываются слоем льда, который между 38° и 40° становится так толст, что можно переходить пешком через реки. На острове Тсулиме (под 34° 12' сев. широты и 126° 55' вост. долготы) сарацынское пшено уже не родится; близ Матсмая, на острове Езо, пшеница дает только плохой урожай (Между тем Матсмай лежит под 42°, то есть почти в одной широте с Тулоном и Ливорно!), а на мысе Саге (под 45° 21' сев. широты и 149° 29' вост. долготы) даже дикое племя айн, отличающееся крепостью сложения, вынуждено [9] жить в землянках, для защиты себя от нестерпимо-суровой зимы. Более благорастворенный климат имеют юго-восточные и восточные берега этого архипелага, укрываемые от студеных ветров Азии высокими горными хребтами, которые, в направлении, параллельном материку, прорезывают три большие острова Киусиу, Сикокф и Ниппон. В этих частях края, между 31° и 34° сев. широты, видишь уже пальму, бананник, разные банановидные, инбирные и перечные растения, мирту, меластому, биньонию, или индейский жасмин, и другие дерева и растения жаркого пояса. Местами с выгодою возделывают сахарный тростник и собирают ежегодно по две жатвы рису. Окрестности города Сендая, лежащего вод 38° 16' сев. широты и под 138° 36' вост. долготы, производят это растение в таком избытке, что, несмотря на северное их положение, они не только по имени, но и на самом деле служат житницами городу Едо, многолюднейшему из всех существующих на земле. Но эта разность температуры на западном и на восточном берегах Японии особенно заметна зимнею порой, которая стоит с начала января до конца февраля месяца. В Дезиме, например, под 32° 45' сев. широты и 127° 31' вост. долготы, термометр в это время спускается обыкновенно до 45° Фаренгейта (+5 7/9 град. по Реом), тогда как в Едо, лежащем под 35° 41' широты и под 137° 22' долготы (следовательно, на тысячу слишком верст восточнее и на триста севернее), он стоит на 56° (+10 2/3 град. по Реом.). Зато, в течение двух зимних месяцев, когда производились эти наблюдения, берега, обращенные к азиатскому материку, выдерживали тридцать семь дней сряду дуновение холодных западных, северо-западных и северных ветров. Этим объясняется и то обстоятельство, почему Белая гора (Сира-яма), лежащая на западном берегу Ниппона, под 36° сев. широты, покрыта вечным снегом уже на 2,500 метрах высоты, тогда как Фузи-яма, на восточной оконечности острова, с вершиною в 3,793 метра высоты остается целые месяцы бесснежною. Во время жаров, в июле и в августе, когда дуют южные и юго-восточные ветры, эта несоразмерность температуры исчезает перед широтою мест, и среднее стояние термометра в Дезиме равняется тогда 79° (почти +21° Реом.), а в Едо — 76° (+19 5/9 Реом.). На южных в юго-восточных берегах, освежаемых в эту пору ветром, он не подымается выше 85° (почти 24° Реом.); однакож, в южной и юго-западной части острова Киусиу, особенно в заливах, укрытых от морского ветра, часто показывает от 90 до 98 и даже иногда до 100° (слишком 30° Реом.)». [10]

После этого становится понятным и удивительное разнообразие климата и соответственное ему разнообразие естественных произведений, которое дает Японии возможность довольствоваться своими собственными средствами при тщательном ограждения себя от торговых и других связей с иноземцами. Сами японцы находят свой климат счастливым и приятным, несмотря на непостоянство погоды, частые перемены в температуре воздуха и еще более частые грозы. Нередко выдаются такие годы, что дождь идет чуть не каждый Божий день, особенно же в июне и в июле, которые и зовут поэтому «мокрыми месяцами» — сатсуки. Впрочем, дождливая пора далеко не имеет в Японии той правильности, какою отличается она в знойных тропических странах.

Что касается до естественных произведений, то, не повторяя подробностей, которые должны быть известны большинству читателей наших из «Записок В. М. Головнина», мы ограничимся только общим обозрением и укажем главные характеристические черты производительности всего края. Говоря относительно, царство ископаемых отличается почти таким же разнообразием и богатством, как и царство растений. В Японии много золотых руд и даже некоторые реки катят крупинки этого металла, но добывается его не так много, как можно было бы ожидать, отчасти по недостатку в металлургических познаниях и приемах, отчасти и потому, что разработка руд ограничена правительством для сохранения запаса их на будущее время. Гораздо менее серебра, которое преимущественно попадается только в северных областях Ниппона. Олово здесь превосходно; однакож, еще более славится японская медь, замечательная своей ковкостью и, как уверяют, немаловажной примесью драгоценных металлов, которых туземцы не умеют чисто выделять. Есть также много железа, и из него приготовляют здесь отличнейшую сталь. Многие местности обильны соляными копями, серой, нефтью, каменным углем, известью и различными сортами глины. Ловля жемчужных раковин составляет источник значительных доходов; наконец, попадаются и разные роды драгоценных камней, между прочим алмаз, топаз, рубин и другие.

«Растительность Японских островов — говорит Зибольд — видоизменяется по четырем временам года подобно нашей, и в каждой из своих различных фаз картина природы получает иную физиономию; но смена годовых времен разнится здесь от смены их в северной полосе земного шара тем, что переходы от лета к осени и от осени к зиме здесь не так [11] чувствительны, как переход от зимы к весне. В первые дни года природа, закоченевшая от резкого северного ветра и спящая под снежным одеялом, вдруг пробуждается, и довольно немногих недель, чтоб придать полям и лесам вид улыбающемся весны». В феврале, марте и апреле постепенно размножается число цветов, полезных овощей и плодов. В мае «человеческий труд как бы соревнует с плодоносием природы. Косогоры, завоеванные у лавы, превращаются в поля, нисходящие множеством уступов и содержимые как сады: это, очевидно, плод тысячелетней возделки, удивляющий и очаровывающий путешественника». В июне роскошь и разнообразие зелени обличают уже наступление совершенного лета, и наконец в июле развивается вполне тропическая растительность бамбуков, пальм и бананов. Померанец и тысячи других ароматических деревьев и кустов растворяют воздух благовонием цветов своих. Вслед за тем наступает дождливая пора, вызывающая на вторичный посев для новой жатвы, хотя и не столь обильной, как первая. До конца августа прозябение как будто остается неподвижным; созревают осенние плоды и семяна. В сентябре и в октябре, сопыльниковые, колокольчиковые, зонтичные и другие поздние растения сменяют собой весенние фиалки и анемоны, да притом зацветают снова и некоторые весенние кусты. Это самая благоприятная пора для роста репы, моркови, редьки и картофеля, который японцы возделывают, впрочем, не для себя, а только для голландской фактории в Дезиме. Вскоре потом наступает зима, и растительность засыпает на короткое время, чтобы снова возродиться в первых числах января.

Слишком тысячелетние связи Японии с соседним материком, особенно с Китаем и Кореею, и потом с отдаленнейшими на юг островами Лиу Киу, обогатила здешнюю флору множеством иноземных растений, из которых одни служат на пользу, другие для украшения. Они здесь в таком изобилия, что растительность самых населенных областей часто представляет картину чужеземной флоры, облагороженной японским досужеством и искусством. «Природа — продолжает Зибольд — произвела в уединенных местах, окружавших (древние) храмы и обители, прекрасные леса, рассыпав в них щедрою рукой азалею, камелию, разноцветную пионию, гордую лилею и роскошные ятрышниковые растения; она одела берега, населенные тогда бедными рыбаками, дремучим лесом каштанов и дубов, которых сладкий и легкий плод служил им в пищу, а густая листва — защитою от солнца и непогоды. Но нынешней своей возделкою прекрасный этот край обязан трудолюбию целого ряда поколений. Его апельсины, его [12] гренаты, его груши, его айвы, его абрикосы, его персики и множество растений, известных в ботанике под именем «японских», — все иноземного происхождения, и конечно, из пятисот главных видов здешней флоры, как полезных, так и для украшения садов, приходится более чем на половину заморских».

Переходя к царству животных, заметим вообще, что класс млекопитающих в Японии представляет большую аналогию с тем же классом у нас в Европе. Некоторые виды совершенно одинаковы или отличаются только легким уклонением: таковы, например, барсук, выдра, крот, обыкновенная лисица, куница и белка. С другой стороны есть на острове Езо порода больших медведей, похожих на серого медведя Скалистых гор Северной Америки; в некоторых частях Японии водится дикая коза, подобная серне тех же гор (antilope montana); другие животные южной полосы здешнего края тожественны с своими собратьями на острове Суматре. Очевидно, что и фауна Японии, подобно ее флоре, образовалась, конечно, на своей же первобытной основе, при сильном содействии заносов из разных, отчасти даже очень отдаленных стран.

Японские моря чрезвычайно обильны рыбою, крабами, разного рода черепокожными, лучистыми животными и съедобными водорослями, которые вместе с сарацынским пшеном и другими хлебами составляют главную пищу здешнего народонаселения. Религиозные правила, обратившиеся в привычку, воспрещают им питаться большею частию животных, особенно млекососущих. Здесь не едят даже ни масла, ни молока. Буйволы и горбатые быки (зебу) обыкновенны в Японии, но служат только для полевых работ и для перевозки тяжестей. Есть много лошадей, и некоторые породы пользуются справедливым предпочтением; но нет ни ослов, ни мулов, ни верблюдов, ни слонов; местами держат свиней, а собак и кошек великое множество. Из диких четвероногих, кроме упомянутых прежде, водятся здесь олень и лань, мелкие медведи, гиены и зайцы. Лисиц чрезвычайно много, и они пользуются особенным уважением; народ убежден, что в них сидит нечистый, и японские книги полны чудесных рассказов, где лисица играет первенствующую роль. В лесах теплой полосы попадаются обезьяны. Неслышно, чтоб водились какие нибудь большие хищные звери, зато воображение японцев созидает разных фантастических животных с чудовищными формами и привычками. Породы птиц, особенно водяных, здесь очень многочисленны и разнообразны. Куриная семья представляет несколько домашних и других видов, отчасти замечательных красотою [13] своего пера. Пресмыкающихся очень немного, но обилие и разнообразие насекомых поистине удивительно.

После этого беглого обзора естественных свойств страны и главных ее произведений, перейдем к самим жителям и развившейся у них, можно сказать, высокой, или, во всяком случае, крайне интересной гражданственности.

Японский архипелаг населен народом, который, при общем монгольском типе и более или менее аналогическом развитии, имеет довольно природного, и приобретенного, сходства с китайцами, однакожь представляет совершенно особое племя по языку. Японцы считают себя аборигенами, исконными жителями своего края. По уверению Головнина, некоторые из них совсем не прочь от первобытного, доисторического сродства с полудиким племенем айн, жителей Курильских островов; но все они в один голос гнушаются происхождением от китайцев, на которых смотрят с величайшим презрением и с которыми действительно разнятся, кроме языка, многими отличительными чертами физического и особенно нравственного характера. Зибольд, изучавший японцев тщательнее всех своих предшественников, приурочивает их к отрасли монголов, населяющих северо-восточную часть азиатского материка. По мнению Берхгауза, двойственный вопрос о том, отсюда ли производить первобытное население Японского архипелага, сдобренное и цивилизованное потом китайскими и корейскими колониями, или считать японцев исконными обитателями их страны, скорее можно разрешить в последнем смысле, конечно, разумея под именем аборигенов тот народ, который имеет за себя давность жительства и не может ни исторически, ни по языку быть производим от другого. Японцы не обнаруживают ни малейшего лингвистического сходства с соседними курильскими и манджуро-тунгусскими племенами, а сходство, представляемое их языком с китайским и корейским, относится беспорно к позднейшему времени, так как первобытные жители были действительно цивилизованы китайскими поселениями, да и впоследствии испытывали влияние китайской образованности, а через Корею получили буддизм. Все это легло в основу развития нынешнего японского народа, сильно окитаенного, что бы он себе ни говорил: нельзя же воспользоваться плодами чужой гражданственности, не подпавши влиянию ее привива.

Японец отличается здоровым цветом лица, который, однакож, часто переходит в синеватый, как бы свинцовый. Глаза его малы и косвенны, но не так углублены, как у китайца; тупой и довольно приплюснутый нос поднят кверху; щеки плоски, а [14] брови широкие и густые. С летами все черты лица становятся грубы и суровы, между тем как в молодости оба пола могут похвалиться свежим цветом кожи и обилием черных волос; только борода у японца жидкая: зато он и бреет ее или высчипывает совсем. Рост его ниже среднего, а ноги толсты и неуклюжи. Разумеется, описание это идет не ко всем японцам без исключения; напротив, есть между ними люди всех возрастов, которых можно назвать относительно пригожими; особенно хвалят прелести тамошних женщин и уверяют, что урожденки области Физена выше всех красавиц восточной Азии, что, впрочем, еще не слишком много.

Зибольд делит туземное население на поморцев, жителей внутренних областей и горожан, которые разнятся между собой видом, наречием, нравами и характером. «Берега и унизывающие их бесчисленные острова — говорит он — заселены рыболовами и моряками, — людьми малорослыми, но сильными и притом темнолицее других. Волосы, чаще черные, нежели темно-рыжеватые, курчавы у иных, которые отличаются сверх того особенной резкостью лицевого угла, вздутыми губами и маленьким носом, слегка орлиным и впалым у переносицы. Ловкость, настойчивость, смелость, откровенность, никогда не доходящая до дерзости, природное благодушие и чуть не раболепная услужливость, — вот отличительные черты этих поморян.

«Жители внутренних мест Киусиу, занимающиеся преимущественно земледелием, принадлежат к породе более рослой и отличаются широким, плоским лицом, торчащими скулами, толстым и очень приплюснутым носом, большим ртом, темно-русыми волосами и более светлым цветом кожи. У земледельцев, ежедневно работающих на открытом воздухе и на солнце, кожа становится красною; у женщин, которые берегутся от атмосферных влияний, она обыкновенно нежна и бела, а щечки молодых девушек даже играют живым румянцем. Этот земледельческий народ трудолюбив, воздержен, набожен, радушен, а следственно гостеприимен и щедр. Природная его дикость, с издетства умеряемая постоянным соблюдением форм вежливости и туземного этикета, имеет в себе нечто благородное и никогда не переходит в грубость, как у европейских мужиков; напротив, физенские поселяне, подобно всем почти добрым и услужливым людям, чересчур уже церемонны.

«Помесь из рыбаков с подгородными земледельцами составляет низший и промышленный класс горожан; однакож, тип обеих рас сохранился у них по большей части и доныне; [15] дух касты допускает только браки, совершенно подходящие и по рождению и по положению в обществе. Впрочем, хотя постоянное обращение с коренными горожанами и не возвысило этих людей ни нравственно, ни физически, однакожь на всем пространстве обширной империи вы не найдете ни малейшего следа той черни больших городов, которая срамит просвещение нашего века.

«В городах Физена, как и во всех других княжеских резиденциях (Вся Япония, как увидим ниже, разделена на ленные участки, подвластные князьям.) и торговых городах Японии, высшие классы везде вылиты в одну и ту же форму, которой первообраз представляют Едо и Оосака (Едо — столица светского государя, сиогуна. Оосака — первый торговый город в Япония.). Очень редко повстречаешь хорошего дворянина, которые не был бы воспитан в столице сиогунов, чего, впрочем, требует и положительный закон; большая часть служащих и чиновников княжеских образовывается там в дворцовых канцеляриях и приемных и проводит молодые годы в пале-ояле Едо — знаменитой разгулом Ясибаре. Почти все эти люди возвращаются на свою сторону под бременем преждевременной старости. Точно также всякий порядочный купец получает свое коммерческое образование в Оосаке, самом богатом городе империи, который путешественник Тунберг еще в 1776 году называл вторым Парижем.

«Мы нарочно не упомянули здесь о Мияко, древнем местопребывании микад, или наследственных императоров; потому что при дворе этой двадцативековой династии соблюдается еще простота нравов, которая, поддерживая силу умственных способностей и чистоту сердца, благоприятствует в то же время развитию наук и искусств, в чем Мияко далеко превосходит все прочие местности империи.

«Одно из средоточий торговли, Нагазаки, сделавшийся уже сотни лет позорищем китайского барышничества и грубых неистовств европейских моряков, посещаемый купцами, искусными во всякого рода пронырствах, и управляемый лукавыми царедворцами, — Нагазаки гораздо ниже древней столицы и по цивилизации и по нравственности... Частое обращение с иностранцами имело здесь влияние на нравы и обычаи туземцев... Буддистские отшельники имеют совсем особенный характер в Нагазаки, да и в целой здешней области (Физене), и нет края — разумеется, на одинакой степени умственного развитии — где были бы они грубее [16] и надменнее; но, с другой стороны, нигде они и не унижены так в общественном мнении. Победа, одержанная ими здесь в XVII веке над христианством, — победа, которая была еще блистательнее в Физене, чем в других областях империи, вознесла их на высшую степень человеческой гордыни; но вскоре они и ниспали с этой высоты в презрительное уничижение. Напротив, древнее служение камиям (небесным духам) глубоко уважается в этой части края, где нет уже более и следов распространенной одно время христианской веры».

Печальных судеб христианства в Японии коснемся мы далее, говоря об истории этой страны, а теперь обратимся опять к характеристике ее обитателей.

Говоря вообще, нравственные качества жителей Японии заслужила себе величайшие похвалы от всех умных европейцев, имевших случай наблюдать этот народ вблизи: простодушный Кемфер, сметливый Головнин и ученый Зибольд почти не разноречат в этом отношении. Чувство чести лежит в основания всех поступков японца; это едва ли не главный источник и хороших его свойств и вместе некоторых пороков. Он честен, откровенен, верен в дружбе, щедр до расточительности, услужлив, часто великодушен и учтив всегда и во всяком случае. Черта решительного бескорыстия совершенно отличает его от китайца и внушает ему некоторого рода презрение к торговому ремеслу. Оттого ни у одного образованного народа не найдете вы такой, можно сказать, поголовной бедности, как у японцев; но она облагораживается здесь тем, что главный источник ее — бескорыстие. У простолюдина нет ничего, кроме самонужнейшего, но в доме его господствует величайшая чистота, а у хозяина и всего его семейства заметно какое-то отвращение к роскоши или излишеству. Все богатства этой обильной всякими произведениями страны находятся в руках князей и магнатов, но они делают из них такое употребление, что не возбуждают к себе зависти в народе; трата этих внешних благ не имеет влияния на почет, которым пользовался в обществе их обладатель: его и в бедности уважают по прежнему, а он по прежнему сохраняет свое достоинство, свою благородную гордость.

Узы дружбы в Японии так же святы, как и права супружеской любви. Нужно ли пособить другу или защитить его, японец пойдет для этого на всякую опасность; ужаснейшие пытки бессильны вымучить открытие чужой тайны. Зачинщики напрасных ссор, злоязычники и пустые болтуны на самом худом счету в Японии. Там не дозволяют азартных игр, считая этот способ [17] приобретения бесчестным. Что касается до благоговения японцев в богам своим или и к людям, возведенным на степень небесных духов за доблести их и заслуга, то трудно решить, какое именно побуждение преобладает у них в этом случае — действительная ли набожность, врожденное ли настроение духа, или, наконец, воспитание и привычка.

К темным сторонам японского характера принадлежат недоверчивость, строптивость, непримиримая мстительность и чрезвычайная наклонность к распутству, несмотря на всю ограниченность денежных средств. Правда, что, при хороших свойствах японца, нетрудно возвратить его на путь истины. Он охотно выслушивает правду, когда ему указывают его слабости и проступки; он любит дельные наставления в своих обязанностях и предостережения в ошибках: знатные люди даже нарочно держат при себе особого наперсника, который обязан тщательно наблюдать за их поступками и порицать их, когда надо. Обман считается чем-то чудовищным и за малейшую ложь можно поплатиться жизнью. Редко услышишь от японца жалобы; он и в крайнем бедствии обнаруживает дивную стойкость. Случается, что отец произносит смертный приговор собственному сыну — и на лице его не заметно ни малейшего признака внутреннего волнения.

Беда навлечь себе неприязнь японца: он обращается с вами дружески, относится об вас как нельзя лучше и даже оказывает вам все возможные любезности, но замысел отмстить вам не покидает его ни на один миг, и если ему самому не удастся совершить мщения, обязанность эта переходят в наследство его сыну. Всего более должно беречься японца в те минуты, когда он, по видимому, совершенно спокоен и тих.

Японец ставит себя гораздо выше всякого иноземца, хотя никогда не оскорбит его с умыслом, по живому чувству вежливости, которое в нем сильно развито. Он вообще думает о себе много, потому что не нуждается ни в чьей помощи и не боится ровно ничего, даже и самой смерти; он смотрит на нее с какой-то строптивой радостью и ищет ее добровольно из за малейшего повода. Не дорожа собственной жизнью, он естественно жесток и беспощаден к другим, не исключая и ближних своих родственников; от этого же он бывает легкомыслен и непостоянен часто из одного упрямства. Гордость, надменность и решительность, доходящая почти до свирепости, отличительные черты японца во всех классах. Приговоренный к смерти, он не потерпит, чтоб палач наложил на него руку; он созывает к себе родных и друзей и взрезывает себе живот в их [18] присутствии, не обнаруживая ни малейшего страха. Сравните неустрашимость эту с жалкой трусостью китайца, на которого стоит прикрикнуть, чтоб заставить его обомлеть.

Внешние приемы японцев, их живой ум и какая-то свобода; развязность в обращении делают сношения с ними приятными и ставят их, по общительности, на ряду с образованнейшими народами Европы. Общество для них выше всего. Часто зовут они друг друга в гости и подчивают при этом мастерски, хотя и не в ущерб умеренности, только с чрезвычайными околичностями, которым, по видимому, нет конца и в которых, однакож, всегда виден величайший порядок и какое-то своего рода изящество. Несмотря на многочисленность прислуги за столом, не подметишь никакого замешательства и не услышишь от нее ни одного слова. На этих пирах господствует, как и в Китае, большая роскошь: все блюда убраны лентами, у каждой подаваемой птицы вызолочены когти и клюв. Так же как и в Китае, при столе должна быть музыка и вообще все, что может усладить зрение и слух; только в разнообразии и выборе кушанья японцы далеко уступают своим сластолюбивым соседям.

Многие, и притом лучшие, особенности японского характера объясняются тем выгодным положением в домашнем и общественном быту, какое имеют японки сравнительно с женщинами всех прочих стран Востока. Они, совершенно на европейский лад, занимают почетное место в обществе и разделяют все пристойные удовольствия своих отцов и супругов. Многие женщины и у нас в Европе не пользуются такой свободою, как все японки вообще; но, надо сказать правду, они весьма редко злоупотребляют эту свободу, и женщины среднего и высшего классов отличаются здесь примерной чистотой. Страх жестоких наказаний был бы недостаточен для удержания их на стезе чести, еслиб они не утверждались в правилах добра тщательным образованием, которое дается им наравне с мужчинами. В самом даири, то есть при дворе духовного императора, составляющем главное средоточие ученых занятий, насчитывают много женщин в числе лучших историков, моралистов и поэтов Японии. Здешние женщины вообще любезны, веселы без жеманства, щеголеваты в даже кокетливы в нарядах, притом отличаются достоинством приемов и большим уменьем занять своих гостей. В Японии, как и в Китае, благовоспитанная женщина должна быть в состоянии бегло читать, что гораздо труднее, чем у нас в Европе, и писать письма безукоризненным слогом и почерком; а если к этому присоединяется уменье быстро сочинять стихи на данный предмет, [19] да музыка, да рисованье, то уже больше нечего и желать. Очевидно, что такое полное образование может быть уделом одних только достаточных семейств; бедные японки далеки от этого совершенства; между тем нет, кажется, никакого сомнения, что низшие классы далеко не так невежественны в Японии, как в Европе.

Что касается домашней жизни, то хота японки пользуются и здесь большею свободою, нежели китайские женщины, начиная с обуви, которая не уродует их ног и походки, однакож, они поставлены во всегдашнюю зависимость от мужей, сыновей или ближайших родственников мужеского пола, так как закон не признает за ними ровно никаких прав. В судебных делах свидетельство их не принимается. Муж имеет право держать у себя в доме неограниченное число наложниц, и нередко у них заведено свое особое хозяйство, так что они не в зависимости от законной жены. Разумеется, это бывает только у людей достаточных; в низших же классах примеры многоженства довольно редки. Обыкновенно, наложницы подчинены жене, и, в знак униженного, хотя и не обесславленного их состояния, им запрещено брить или выщипывать себе брови, что делает всякая японка по выходе замуж или рождении первого дитяти и к чему прибегают даже засидевшиеся девушки, как бы прикрывая тем свой стыд. Мужчина всегда имеет право развестись; только он обязан давать оставленной им жене приличное содержание во всех тех случаях, когда развод состоялся не вследствие судебного приговора, по причине, предвиденной законом, каково, например, неплодие: в этом случае несчастная жена лишается всех прав на пособие со стороны мужа. Жена ни под каким предлогом не может просить развода. Дома у себя она полная хозяйка, но все-таки муж смотрит на нее больше как на дорогую игрушку для своей забавы, чем на разумное существо, способное делить с ним и горе и радости. Она должна развлекать его своими талантами, тешить живым, веселым разговором, но не может своим участием облегчить бремя его забот или печалей. Муж не только не поверяет ей своих тайн, но держит ее в совершенном неведении о частных и общественных делах своих, так что она не смеет даже спросить об них: это сочлось бы за назойливость и безумную дерзость.

Теперь, когда мы узнали положение японской женщины, приступим к описанию жизни японца со всею ее обрядностью, которая начинается для него даже прежде, нежели он увидит свет.

При первых признаках беременности, молодую мать повязывают поясом из красного плетеного крепа, по японски — хере-оби. [20] Торжественная церемония сопровождается приличным случаю религиозным обрядом, и даже самый выбор лица, подающего пояс, дело великой важности. Происхождение этого обычая туземные археологи объясняют тем, что веков шестнадцать тому назад, когда умер один микадо, оставив жену свою в беременности, она облеклась в красный пояс, заступила место покойного во главе войска и довершила завоевание Кореи. Зибольд называет эту амазонку Зингу-Кво-Гу. Будучи сама из рода микад и снискав бессмертную славу своими подвигами, она правила государством до кончины, то есть шестьдесят девять лет, и передала престол посмертному сыну своего мужа, тому самому государю, который, в 285 году по Р. X., вызвал из Кореи мудрого Во-Нина, чтобы ввести в Японии китайские письмена. И мать и сын включены в число духов небесных. Так говорят ученые, а простой народ дает поясу свой собственный толк: по его мнению, не будь этого пояса, ребенок перехватывал бы всю пищу у матери, и ей пришлось бы известись голодной смертью. Как бы то ни было, до пояса не касаются во всю беременность и снимают его только во время родов. Тотчас по окончании их, повивальная бабка сажает родильницу на постель, подпирай ей руки и спину тремя мешками сарацынского пшена. Так проводит она девять суток, почти без пищи и не смыкая глаз, чтоб как нибудь во сне не выйти из предписанного положения. Странно, что эта пытка не имеет, по видимому, гибельных последствий, а только замедляет выздоровление: целые сто дней родильница считается больною и только после этого вступает в свои домашние обязанности, отправляется в храм или на богомолье и вообще исполняет обеты, данные во время опасности.

Тотчас по рождении ребенка, его купают, потом оставляют без свивальника, в такой одежде, которая нимало не стесняет развития его тела. Эта полная свобода нарушается только по случаю наречения имени младенцу, что для мальчиков бывает в тридцати первый день по рождении, а для девочек — в тридцатый. Ребенка — разумеется, у богатых — торжественно несут в семейный храм; за ним идут слуги со всем его платьем и бельем, и по числу и богатству его маленьких нарядов можно заключить о звании и достатке отца. Шествие замыкается женщиною, которая в одной руке держит ящик с подарками для храмослужительницы (Надо, впрочем, заметить. что обряд наречения имени разнится, смотра по вере и состоянию, а в некоторых чертах, даже и по областям. В Японии что город, то норов; каждая область может иметь не только свои обычаи, но и свои особенные уставы. Впоследствии мы будем говорить об этом подробнее.), в другой — клочок бумаги, на котором написано [21] три имени. Повергнув эти имена на усмотрение храмового божества, служительница провозглашает то из них, которое удостоилось небесного одобрения, и, нарицая ребенка, она окропляет его водой. Обряд оканчивается пением священных гимнов, сопровождаемым инструментальною музыкою. Тогда несут ребенка по разным другим храмам, а при возвращении домой его подносят ближайшему родственнику его отца, и тот дарит его пачкою конопли, знаменующей долгоденствие, и сверх того разными талисманами и другими дорогими вещами; если новорожденное дитя — мальчик, к этому присоединяются еще два опахала, представители сабель и эмблемы мужества, а если девочка, то — цветная раковинка, знамение красоты.

Ребенок ростет и развивается на полной свободе. В три года надевают на него пояс также се религиозными обрядами и при этом учат ребенка первым молитвам. Семи лет облекают мальчиков в нарядный плащ и дают им новое имя; после этого они допускаются уже в храм и тщательно отправляют свои религиозные обязанности. В других местах довольствуются только тем, что имя их заносят в список обывателей.

Детей воспитывают в привычках строгого повиновения. Яновские родители думают, что только подобная дисциплина может сделать наказания ненужными, и что притом она развивает характер. Дети обоих полов и всех сословий общества учатся почти все без исключения в одних и тех же первоначальных школах, где, кроме чтения и письма, преподают основания отечественной истории. На этом, обыкновенно, и останавливается наука детей бедных родителей; но положительно уверяют, что в целой Японии не найдешь поденьщика, который не знал бы грамоты и не имел понятия об истории своей страны. Дети достаточных людей переходят из этих школ в высшие училища, где довершается их образование. Там внушают им правила житейской мудрости и точного до мелочности этикета. Благовоспитанный японец некогда не должен затрудняться или недоумевать в своих отношениях к другим людям, какой бы нации, какого бы звания они не были: он обязан подробно знать и неизменно выполнить все уставы приличий. В высших училищах требуется от юношей совершенное познание календаря: еслиб кто вздумал жениться, начать путешествие или приступить к какому бы то ни было важному делу в непоказанный, неблагоприятный день, это сочлось бы грубым невежеством, слепо идущим на явную опасность. Мальчикам преподают, сверх того, начала математических наук, фехтование, гимнастику и правила таинственного гара-кири, [22] или искусства взрезывать себе живот, так как всякий порядочный человек в Японии часто бывает поставлен в необходимость прибегать к этому роду смерти. Им объясняют не только приемы и весь обряд этой операции, но и различные причины, побуждающие к ней благовоспитанного японца. Вместо этих страшных уроков, девочек занимают тончайшими швейными работами, домашним хозяйством и познанием этикета, приготовляя их вообще к обязанностям матери семейства и домоправительницы.

В пятнадцать или шестнадцать лет воспитание считается оконченным; молодой человек вступает в общество, выбрив наперед по японски всю верхнюю часть головы и вторично переменив имя. Перемена эта возобновляется потом при каждом повышении по службе, а надо заметить, что служащих здесь множество, — едва ли не половина всех японцев нерабочего класса. Этого мало: так как никогда подчиненный не может носить одного имени с начальником, то если старшему чиновнику случится при производстве взять имя кого нибудь из младших, последние должен немедленно выбрать себе другое, и перемены эти отзываются таким образом с самых высших до самых низших степеней чиноначалия. Можно себе представить, какую путаницу и темноту порождает этот обычай при исторических исследованиях! Невольно заблудишься в лабиринте беспрестанно изменяющихся имен одного и того же человека.

В Японии женятся смолоду и не терпят неровных браков даже в среднем быту; от этого молодые люди часто вступают в супружество, никогда и не видавшись прежде. Казначей города Нагазаки, например, не такого высокого чина, чтобы семейство его обязано было жить в Едо (Семейства князей и всех важных сановников живут заложниками в столице сиогуна. Подробности этого обычая сообщим мы в своем месте.); но в Нагазаки нет равностепенного ему чиновника, и потому он должен искать мужей или жен своим детям в других, иногда очень отдаленных городах. Если нет такого рода препятствий и молодой человек выбрал себе девушку соответственного состояния, он дает ей об этом знать, прикрепляя к дому ее родителей ветку целастра (celastrus alatus). Если на ветку не обратят внимания — значит предложение отвергнуто; примут ветку — принято и предложение. Девушка, в знак сочувствия к жениху, тотчас чернит себе зубы особым составом, но ни в каком случае не может выщипать бровей до совершения брачного обряда. Объяснения посредством ветки не бывает в тех случаях, когда родители заранее согласились [23] соединить своих детой. Лишь только они порешат между собою, несколько друзей жениха и столько же подруг невесты сладятся для определения брачных условий и приготовления договора. Покончив это, молодые поверенные тщательно избирают два благоприятные дня: один — для первого свидания обручающихся, другой — для свадьбы.

Жених посылает невесте подарки, смотря по состоянию, а она тотчас передает их родителям, в благодарность за попечение о ее детстве и за воспитание. Таким образом, не подвергаясь постыдной продаже, как большей часть восточных женщин, японская девушка, особенно если она хороша собой, содействует приумножению отцовского достатка. Впрочем, и она вступает в мужнин дом не совсем с пустыми руками; кроме безделушек, которыми родители обыкновенно отдаривают жениха, они дают дочери хороший запас белья и платья, да сверх того часть домашней утвари, сожегши наперед торжественным образом все детские ее игрушки. Мебель состоит преимуществено из прекрасных матов, или рогожек из соломы сарацынского пшена, которые служат здесь и столами, и стульями, в диванами, и постелью; к этому присоединяются всегда прялка, пяльцы и поваренная посуда. В день брака приданое торжественно перевозят к молодому и там выставляют его напоказ. Бракосочетание может, по видимому, обходиться здесь, как и в Китае, без религиозных обрядов. Мейлан, впрочем, говорит, что хотя брак и считается чисто гражданским договором, однакожь требует утверждения духовным лицом, а Фишер прибавляет, что он должен быть заявлен в храме, обыкновенно посещаемом семействами бракосочетавшихся.

Невеста, вся в белом, закутана в такое же одеяло с ног до головы: это — саван, которым облекают ее при переходе из родительского дома в мужнин, в знак того, что она умерла для своих и должна жить только для будущего мужа. По торжественном провозглашении брака, ее сажают в богатый паланкин и несут в сопровождении молодых сватов, ее семьи и друзей, приглашенных на праздник. Мужчины и женщины все в нарядных платьях, и шествие проходит, таким образом, значительную часть города, среди многочисленной толпы любопытных.

Прибыв к дому новобрачного, молодая, в сопровождении двух ближайших подруг, входит в приемную залу, где сидит уже на почетном месте ее муж, окруженный отцом, матерью и ближайшими родными. Среди комнаты, на столе прекрасной работы, стоят маленькие подобии сосны, сливы в полном цвете, [24] аистов и черепах: это — эмблемы мужской силы, женской красоты, долголетия и благоденствия. На другом столе приготовлено все для питья саки (вино из сарацинского пшена). Молодая становится к этому столу; начинают наливать, подчивать друг друга и пить, сопровождая это таким множеством мелких околичностей, что нет возможности описать их. К сожалению, мы не можем объяснить и важной роли, какую играют потом подруги молодой, называемые на этот случай одни «мотыльками», другие «бабочками». Вечер заключается едой и питьем саки. Уверяют, впрочем, что свадебный стол бывает всегда умерен, в воспоминание простоты древних нравов Японии: действительно, многие из обычаев этого края соблюдаются теперь только в память о добродетелях предков. Через три дня после свадьбы, молодые отправляются на поклон к семейству новобрачной, в этим заканчивается весь свадебный церемониал.

Жена живет в доме своего мужа или свекра, если последний не уступил сыну старейшинства в семье, как часто бывает в Японии. Здесь, особенно в высших классах, обязанности главы семейства сопряжены с такими заботами, что старики охотно идут на отдых, поставляя себя с женою и меньшими детьми в добровольную зависимость от старшего сына, и, говорят, не было еще примера, чтоб новый хозяин употребил во зло уступленную ему власть. Не должно, однакожь, преувеличивать себе заботы японского домовладыки: на недостаток досуга нельзя здесь жаловаться; даже у служащих, по многочисленности их, дела весьма немного. Большая часть времени посвящается удовольствиям и исполнению общественных приличий, составляющих непременную обязанность. К числу их принадлежит, например, поддержка непрерывной переписки со всеми своими знакомыми и постоянный обмен подарков между лицами всех степеней, производимый на основании неизменных законов, какими все почти управляется в Японии. В известных случаях самое качество подарков положительно определено; в других — выбор зависит от дарителя, с соблюдением, однакожь, того общего правила, что подарки от высшего низшему всегда должны заключать в себе что нибудь полезное, тогда как подчиненный может дарить начальнику только художественные предметы или редкости. Между равными ценность подарков не принимается в расчет: часто дарят дюжину яиц, дести две бумаги и тому подобное; довольно, чтоб это было в хорошеньком ящичке, завязано шелковым снурком, поставлено на красивом подносе и украшено бантом из цветной бумажки — эмблемою счастия. Каков бы ни был подарок, он должен [25] сопровождаться ломтиком сушеной рыбы; эта же простая рыба составляет необходимое блюдо на роскошнейших пирах; никто до нее не дотрогивается, но ее все-таки подают везде, в честь древних японцев, у которых она была главною пищею. В праздники всякий посылает по пирогу своим друзьям и знакомым.

Во всех общественных отношениях господствует строгий этикет, кажущийся тягостным европейскому читателю, но до того привычный для туземцев, что часто трудно отличить действия, внушаемые уставом приличий, от тех, которых источником естественность. Благовоспитанные люди, при встрече на улице, наклоняются низко и остаются некоторое время в этом положении; расходясь, они делают тоже и выпрямляются не прежде, как потеряв друг друга из виду. При утреннем посещении, и гость и хозяин садятся на пятки, упираются руками в пол и наклоняют в одно время голову как можно ближе к коленям. Потом они приветствуют друг друга, с частым повторением слабого придыхательного звука э, э, э!, служащего первым ответом на все приветствия. После этого подают трубки и чай, а за тем уже начинается собственная беседа. В продолжение ее приносят на листе белой бумаги конфект и других лакомств, которые едят палочками. Чего посетитель не доест, он тщательно завертывает в бумагу и кладет в завязанный край широких рукавов своих, служащий ему карманом. Обычай уносить домой все недоеденное распространен в целой здешней стороне; на больших обедах слуги званых гостей приносят с собой корзины, нарочно устроенные для помещения остатков трапезы. Чуть ли, однакожь, эти объедки не поступают потом в раздачу бедным.

На званых обедах женщин обыкновенно не бывает; но дома, в своей семье или в обществе людей близких, они едят вместе с мужчинами, что, как известно, считается непозволительным у большей части азиатских народов. Гости на большом банкете сидят на пятках в два ряда; перед каждым маленький стол, на который ставятся блюда, или, точнее, блюдца, и к которому присоединяется иногда столик еще меньше в виде дополнения. Прислуга подает кушанье, проходя между двумя рядами гостей. Блюдца располагаются на столе косорядным строем. В одном из них сарацынское пшено, в другом рыба и овощи, моченые в сое, в третьем вареная рыба, в четвертом плоды в уксусе, и т. д. Многоразличие рыбы, подаваемой на японские столы, и разнообразие ее приготовления поистине удивительны. Некоторые роды ее особенно нравятся туземным гастрономам и в дорогую пору платят за них неслыханные цены. Впрочем, нет рыбы, [26] которой не ели бы в Японии более или менее охотно; бедные лакомятся даже китовиной, из которой вытоплен на продажу весь жир. Мяса едят немного, и то больше дичь, свинину да кроликов. К концу обеда, как и в Китае, подают каждому гостю стопку сарацынского пшена вслед за десертом из конфект, приготовленных самым затейливым образом, обманывающим и вкус и зрение.

На празднике хози, которым заключается обыкновенно траур, не едят ничего одушевленного и не пьют даже саки; ко во всех прочат случаях и то и другое составляет необходимую принадлежность праздничного стола. Хозяин садится всегда у входа в столовую, чтобы удобнее встречать и провожать гостей. Здоровье друг друга пьют маленькими чарками, опоражнивая их в одно время, или же тот, который провозгласит здоровье соседа, прежде выпьет сам, потом подает чарку ему, а тот наливает ее и выпивает в свою очередь. В этих случаях употребляют только чай и саки; вода совершенно исключается. Большой обед состоят обыкновенно из семи или осьми подач; после каждой из них хозяин обходит всех гостей и пьет с ними поочередно саки. Японец, вообще говоря, тщеславен и очень рад, по случаю, пира, выставить напоказ свой богатый фарфор и великолепные лакированные вещи. Ничто для него так не лестно, как перекрестный огонь похвал и вопросов, чего стоили ему эти драгоценности.

Чай пьют здесь при всяком случае и во всякое время — это обыкновенный напиток всех японцев; но иногда приглашают на чай особенного рода, чай по превосходству, чай торжественный. Установленный этикет требует для этого множество самой дорогой посуды и других принадлежностей, так что и богатые дают такого рода угощения только в особенных случаях. При этом берут чаи самых высших сортов, смешивают их и легонько стирают в порошок; кладут по ложечке этого порошка в каждую чашку, наливают кипятком и взбивают бамбуковыми драночками до пены: напиток, говорят, приятный, но очень волнующий. В зале, где дают этот чай, непременно должен быть портрет мудреца Дарумы, или, точнее, Д’армы: этот буддистский патриарх, родом аз южной Индии, умер в конце V столетия, в Китае, и должен быть или изобретателем этого напитка, или его камием, то есть духом-покровителем, патроном.

Вообще убранство комнат в Японии изменяется сообразно поводу, по какому приглашают гостей. Так, например, ни одна изящная гостиная не может обойтись без токо. Токо — это [27] впадина, род альковы, вся в этажерках тончайшей работы и из самого красивого дерева. Надобно, чтоб в токо была одна картина, не более, а под картиною ваза с цветами. Но картина непременно должна быть в соотношении с поводом праздника, и надо переменять ее каждый раз, когда приглашаешь к себе общество; также точно и цветы, соответственно обстоятельствам, разнятся по числу, по роду, по виду и по соразмерности их зелени с самым цветом. Для всех этих важных подробностей есть определенные правила, многосложная система, целая книга, и претолстая, которую девочки обязаны внимательно изучать в школе.

Несмотря на этот привычный этикет, эту чинную обрядность, японцы — народ самый общительный: часто собираются они в своих щегольски убранных комнатах; женщины занимаются при этом или прихотными работами, или танцами и музыкой; иногда все вместе играют в общественные игры. Японцы страстно любят музыку, и предания их приписывают этому искусству божественное происхождение. Они рассказывают, что некогда богиня Солнце, первенствующая в сонме их божеств, была раздражена насилием одного из своих братьев и удалилась в пещеру. Мир стал добычею всех ужасов мрака и безначалия. Тогда боги прибегли к музыке, чтоб вызвать Солнце из уединения: очевидно, они успели в этом; но в таком случае нынешняя японская музыка вовсе не соответствует своему небесному началу. У японцев есть струнные, духовые и ударные инструменты; в числе их особенно распространен род трехструнной гитары, самишен, — но часто встречается и настоящая гитара, биво; есть еще кото, род лютни, разные виды барабанов и тамбуринов, флейты, кларнеты, свирели и т. д. Но со всеми этими инструментами, которых насчитывают больше двадцати, японцы не имеют никакого понятия о гармонии: когда многие играют вместе, то согласия у них нет, и можно только сказать, что они играют в одно время. Мелодия тоже не далась этому народу: песня их не напоминают ни своеобразного напева диких, ни ученых звукосочетаний западной музыка. Несмотря на это, гром инструментов имеет способность очаровывать их в продолжение целых часов. Только между людьми без всякого образования найдешь девушку, не умеющую петь под звуки самишена. Иногда эти песни слагаются экспромтом; в обществах, о которых мы говорили, нередко бывает, что кто либо из дам импровизирует по какому нибудь случайному поводу, и это составляет одно из главных развлечений.

Пляска у них на восточный лад, то есть просто пантомима, [28] и руки, туловище и голова участвуют в ней гораздо больше, нежели нога, которые остаются почти без движения и притом закрыты длинным платьем. Как все, так называемые, характерные танцы, она обыкновенно изображает какую нибудь сцену, иногда страстную, иногда комическую, иногда просто взятую из обыденной жизни. В этих домашних балетах действуют одни женщины; мужчины же смотрят на них с восторгом удивления. Зрители из голландцев, не так доступные восторженности, хвалят только стыдливое приличие танцовщиц, сравнительно с удалью баядер; но, как увидим, и в Японии есть женщины, которые едва ли в чем уступят последним.

Карты и кости, как уже сказано, запрещены, и хотя этот закон часто нарушается под рукою, особенно в тайных игорных заведениях, однакож японцы соблюдают его у себя дома. Любимые игры их шахматы, шашки, — игра, в которой один из участвующих, при быстром движении руки, опускает несколько пальцев, а другие должны угадывать число их, и еще одна подобная игра, где надо угадать, в которой руке держат шарик; с неугадавшего, и в той и в другой, берется фант. В шахматы — но японски шийоги — играют люди всех сословий. Расположение шашек и ходы рознятся от наших, но смысл игры в сущности один. Есть еще игра, основанная на разных соображениях, в которую играют камешками на шашечнице, разделенной на триста шестьдесят квадратов, по числу дней японского года. К разряду обычных забав японца принадлежат сверх того игра в шар, или в лапту, мячик, волан, стрельба из лука, фехтование и проч. Упомянем еще об одной общественной игре, которая составляет, кажется, исключительную собственность японцев. Играющие садятся вокруг большого таза или подобного сосуда с водой и пускают по ней вплавь маленькую куколку; при этом, пока она плывет, одни поют, другие играют на самишене; а перед кем она остановится или к кому повернется лицом, тот должен дать фант или выпить саки. Говорят, в это время оставляется уже всякий этикет, царствует самая безграничная веселость и вечер оканчивается такою страшною попойкой, какая, по отзыву многих, вообразима только в наших северных или, пожалуй, западных странах. Мужчины, кто в виде пени, кто и добровольно, сильно напиваются саки, и для освежения себя прибегают к чаю; но от противоядия снова переходят к яду, а от яда к противоядию и продолжают таким образом до тех пор, пока их разнесут наконец по домам мертво-пьяных.

Летом часто собираются для загородных поездок целым [29] обществом и особенно любят прогулки по воде, никогда, впрочем, не простирающиеся в море; зато реки, озера и заливы усеяны богато убранными лодками, снующими туда и сюда, и веселые партии проводят таким образом не только вечера, но и часть ночи среди звуков музыки, пирушек и ликований. Во время дневного зноя эти лодки укрываются в кут какого нибудь залива, под непроницаемую тень дерев, откуда, однакож, обширный вид на даль развертывается перед глазами; под вечер это убежище освежается еще легким морским ветерком; темнеет, вдруг раздается музыка, и скоро тысячи разноцветных бумажных фонарей, которыми освещены лодки, начинают бегать по воде и отражаться в ней множеством мелькающих радуг.

Для лучшего развлечения и в ограждение себя от неудобств слишком продолжительной беседы или от музыки любителей, которой боятся и в Японской империи, берут на целый день настоящих музыкантов, штукарей, паясов и потешников другого рода. К этому часто присоединяются рассказчики, которые, вместо того, чтоб, по примеру прочих собратий своих на Востоке, начинять свою память более или менее известными вымыслами и сказками, собирают все новости по соседству и передают их с разными прикрасами и дополнениями слушателям. К этим разнощикам сплетен часто прибегают для развлечения больных. Всего замечательнее то, что эти господа служат вместе образцами вежливости и светских приемов для общества, которое берет их себе в забаву. Уверяют, что среди самых уморительных выходок, возбуждающих всеобщий смех, среди грубостей, доходящих иногда до бесстыдства, они вдруг, и всегда чрезвычайно кстати, принимают вид спокойного достоинства и напоминают толпе своих слушателей правила чинности и установленных приличий.

Обозрев последовательно все периоды жизни японца, мы пришли к конечному ее пределу — к смерти. Между смертию и погребением проходит обыкновенно более или менее длинный промежуток времени. Кончина японца высшего сословия, насильственная ли она, или естественная, нередко остается негласною — по японски наибун (Наибун, как увидим дальше, играет важную роль в Японии: многое, чего никак нельзя делать гласно, преспокойно делается себе наибун. Это — отдушина в тесной подчас клетке японского этикета.), и ничто не изменяется в семействе покойного до тех пор, пока сын его не получит утверждения на отцовском месте. Тоже бывает с людьми, умершими в долгах: кончина их оставляется негласною, и в таком случае жалованье, которое они продолжают получать как живые, идет на [30] удовлетворение кредиторов. Вельможа, только впавший в немилость, обыкновенно взрезывает себе живот в присутствии одной своей семьи, и смерть его может долго оставаться негласною, особенно если наследники находят в том для себя какую нибудь пользу; но знатный японец, который важною виной заслужил себе строгое наказание, каковы, например, конфискация имущества или лишение прав состояния, простирающееся на все семейство, — такой японец налагает на себя руки в торжественном собрании всех своих друзей, имея в виду удовлетворить правосудию и предупредить позорную казнь, которая неизбежна.

По снятии наибуна, или негласности, когда смерть японца сделается общеизвестной, все равно — естественная ли она, или произошла от хара-кири, родственники его, в знак траура, вывертывают на изворот не только свое платье, но все ширмы и двери в доме; а ширмы в Японии играют очень важную роль: они везде Заменяют собою наши перегородки. Семейство считается так удрученным скорбию, что ему не до забот о подробностях приготовлений к печальному обряду; его оставляют плакать в совершенном уединении, а близкие друзья берут на себя все хлопоты. Один из них находится при выставке тела, другой распоряжается похоронными приготовлениями, третий, в парадном одеяния, остается у дверей и принимает обычные посещения со стороны всех знакомых покойного: посетители не переступают за порог, чтоб не осквернять себя входом в обитель смерти. Над выбором места и копанием могилы наблюдает также один из друзей покойника; вообще стараются положить его на храмовой земле или по крайней мере вблизи храма; могилу роют в виде колодезя и часто одевают ее внутри цементом, чтоб не просачивалась вода. Если покойник был женат, обыкновенно оставляют в могиле запасное место для его супруги, и тогда имя умершего означают на надгробном памятнике черными или золотыми буквами, а имя пережившей его супруги — красными, которые чернят или золотят после, когда она умрет.

Тотчас по смерти покойного, приглашают духовенство, которое поет над ним похоронные гимны и избирает для него кой-мио, или то духовное прозвище, под которым он будет значиться в храме. По окончании всех приготовлении, обмывают бездушный труп и завертывают его в белый саван, на котором храмослужитель пишет священными письменами род отпуска в горния селения. Тело кладут, в деревянный цилиндрический гроб, помещаемый потом в глиняный сосуд такой же формы, и тогда, наконец, подымают покойника. Шествие открывается [31] факельщиками; за ними идет многочисленное духовенство, с священными книгами и кадильницами в руках; далее следует толпа слуг, которые на длинных бамбуках несут разные фонари, зонтики и листы бумага, украшенные священными изречениями; тут везут на дрогах гроб, под некоторым родом бумажной клети, вместо балдахина; гирлянду, которою она увенчана, поддерживает, на длинном бамбуке, один из служителей. За гробом идут, в парадной одежде, друзья и знакомые покойного, окружая мужскую часть его семейства; и родственники, и слуги, и носильщики, — все в трауре, то есть в белом, а не в черном. Женская часть осиротевшей семьи и ее подруги, все в норимонах, или портшезах, и в сопровождении прислужниц, замыкают погребальное шествие. Норимоны родных покойного легко отличить, по белой траурной одежде носильщиков. При похоронах людей недостаточных, женщины идут пешком, но также позади всей процессии. В храме встречает ее духовенство и совершает погребальное служение, а за тем покойника опускают в землю, иногда при звуке гонгов (Гонг — род таза из колокольной меди, в который бьют деревянным костылем.), бубен и других инструментов, иногда же совсем без музыки. Две особы из дома покойника помещаются в одном из боковых отделений храма и отмечают в точности всех, кто присутствовал на похоронах.

Обычаи, соблюдаемые при этих печальных торжествах, разнятся, как и многие другие, смотря по областям, и сверх того по вере, званию и возрасту усопшего. Кроме предавания земле самого тела, у японцев есть еще другой род погребения: мертвого сожигают, а пепел собирают в урну или сосуд, который уже и зарывается в землю. Прежде существовал еще третий способ: тело покойника бросали в море; но уверяют, что это теперь не водится.

Вообще погребения имели здесь в древности совсем иной характер. Таким образом, даже и в Японии, замечательной для нас неподвижностью своих нравов и обычаев, время в своем всевластном ходе мало по малу изменило многое, что было в них слишком жестоко или нелепо. В отдаленную эпоху, о которой мы говорим, по смерти каждого японца сожигали дом его, взяв из него только то, что было нужно для сооружения гробницы. Теперь ограничиваются только очищением его, посредством большого огня, который раскладывают перед домом и в который бросают курева и льют благовонные масла. В первобытные времена [32] варварства заживо хоронили слуг вместе с умершими господами; потом нравы посмягчились, и слугам дозволено было наперед лишать себя жизни; но при найме их именно выговаривалось условие, что в случае смерти господина из похоронят вместе с ним для служения ему и на том свете. Впоследствии, около 2000 лет тому назад, вместо живых людей стали хоронить только их изображения; но в 1650 году отменен и этот обычай. В некоторых семействах сберегаются еще и теперь глиняные куклы, употреблявшиеся на похоронах. В Китае обычай этот подвергся тем же изменениям; но во многих странах Востока прислуга и до сих пор добровольно приносит себя в жертву на могиле господина или сожигается с трупом его на одном костре.

Траур, смотря по вере и по особенным обстоятельствам, продолжается от семи недель до тринадцати месяцев. Во всяком случае, в течение первых семи недель все родственники умершего должны ежедневно посещать его могилу, совершать на ней молитвы и приносить особого рода пироги, которых число равняется числу дней, со времени погребения. В пятидесятый день снимают наружный гроб, или кван, поставленный прежде на могилу, и заменяют его надгробным камнем, си-секи; мужчины сбривают себе волосы на голове и бороде, отпущенные во время глубокого траура; оба пола покидают вообще все внешние его признаки и возвращаются к обычному порядку жизни. Тогда первая обязанность осиротевших — отдать благодарственные посещения всем тем, кто был на похоронах. Должно, однакожь, заметить, что в течение пятидесяти лет по смерти покойного дети и внуки его обязаны ежегодно приносить жертвы на его могилу.

Текст воспроизведен по изданию: Япония и японцы // Современник, № 9. 1852