vved

ЯПОНИЯ И ЯПОНЦЫ

III.

Древнейшая религия японцев носила название «ками-но-митри», т. е. путь к ками. Первоначально наименование «ками» было даваемо семи мифическим лицам первой японской династии, которые являются в начале Японской истории, как первые ее государи. Потом это же название было усвоено и пяти земным богам второй династии, и наконец оно прибавлялось и к титулу императоров третьей династии, которых происхождение связано с «Иенсио-дан-син» или матерью солнца. Эта последняя есть предмет обожания во всех японских храмах. Но число этих вами увеличивалось с течением времени и каждый доблестный муж, герой или благодетель страны, стяжавший по смерти своей благодарность народа, удостоивался канонизации от императора и тем причислялся к сонму ками. Кроме этих святых, религия Синту допускает иного рода ками, которые невидимо властвуют над различными частями природы, как-то: в лесах, полях, горах, в каждой реке и озере находится свой ками, каждая молельня посвящена отдельному ками. В сущности японец верят в присутствие подобного существа в каждом месте. Рассказывают, что на вопрос, предложенный однажды японцу, сколько насчитывает его верование ками, как богов, так и полубогов, он отвечал, что число их доходит до миллиона. В числе этих ками могут также находить место боги других верований, даже Будда, хотя буддизм заключает в себе много противоречия с религией Синту. Но это не мешает некоторым сектаторам смотреть на буддизм и на Иенсио-дан-син, как на однородные верования.

Храмы Синту называются «миа». Храмы эти строятся обыкновенно на возвышенностях, в местах уединенных, окруженные [65] лугами, и дорога, ведущая к ним, обыкновенно усажена двумя рядами деревьев, при входе в которую находятся ворота. Над последними прибит небольшой щит, а на нем начертано золотыми буквами имя божества, которому посвящен храм. Большое число молелень раскинуто по всей стране, и обыкновенное их место находится на вершинах или уступах гор; они окружены деревьями или кустарниками. Величина этих молелень не больше 18 ф. в длину, ширину и вышину, с одним только окошком. Как в этих молельнях, равно также и в храмах, ничего более не находится, как металлическое зеркало на небольшой возвышенности, вставленное в сотканную из соломы раму, или украшенное шелковою бахрамой. Зеркало есть символ сердечной чистоты, в которой живут люди и тем становятся ближе к богам. Эта религия синту одна из тех немногих, которые не олицетворяют свое божество в видимых образах. Идею обожания составляет невидимая богиня солнца, тогда как ками ничто иное как бесплотные духи, ее окружающие и возносящие к ней свои моления. Молельни, имеющие обыкновенно одну и ту же форму, воздвигаются по тому образцу, который построен в Миако, где, как учит предание, родилась Иенсио-дан-син, производившая большие чудеса. При входе в эту молельню стоит сосуд с водою, и каждый, кто входит для молитвы, должен себя окропить ею. У дверей стоит копилка для приношений, так как жрецы содержатся частию пожертвованиями прихожан, частию на средства, получаемые от микадо. Вся служба состоит из пения, молитвы и коленопреклонения, а благочестие более всего высказывается в подаянии жрецам, в воздержании от всякой нечистоты, особенно от прикосновения к крови, от мясных яств, от убывания животных и от прикосновения к трупу. Кроме того, благочестивую жизнь ведут и те, кто исполняет все праздники, которых считается два в месяц, т. е. 1 и 15 числа, а также пять больших праздников в году, продолжающихся каждый от восхода и до заката солнца, при музыке, зрелищах и других общественных увеселениях. Большим благочестием считаются также хождения по святыням.

Другая религия, исповедуемая в Японии, это буддизм, которая проникла в эту страну еще в VI веке христианского летосчисления, следовательно 1000 лет после появления Будды. Ни одна религия в мире не распространялась так мирно и беспрепятственно, как религия Будды в Японии. Жрецы этой секты обязаны сохранять жизнь безбрачную, но в действительности жизнь их ни в чем [66] не отличается от жизни католических монахов Запада в средние века. Множество комических каррикатур, обращающихся в народе, изображают буддийского жреца или бонзу в таком обществе, где ему не приходится быть. Влияние их на народ таково, что целые толпы скорее стремятся, например, услышать от них несколько замысловатых изречений, снимающих какую-либо болезнь, нежели обратиться к врачам, пользующимся известностью. Как буддисты, так и жрецы синту одеты обыкновенно в широкие, шелковые одежды, бреют голову и бороду и сравнены в достоинстве с высшею знатью. Они имеют право, наравне с привиллегированным классом, носить два меча и панталоны. В Японии веротерпимость самая просторная. Что подобная веротерпимость существовала издревле, можно видеть из следующего анекдота: однажды, к Яйкосаме пришли буддийские жрецы с жалобой, что христианские священники похищают из их стада верующих и обращают в свою веру. Яйкосама спросил их: «сколько же вер и сект находятся в Японии»? Буддист отвечал: «35 или 36». «В таком случае, возразил ему князь, — что же мешает быть и 37-й; пусть и она спокойно живет между нами».

«Japan Mail», от 22 марта 1870 года, обнародовала положительные сведения о существовании в Японии тайно исповедующих христианство. Из этого можно заключить, что не смотря на строгие меры, которые были приняты для искоренения христианства в XVII в., тайные христиане из туземцев все-таки сохранились и в Кьюзью, и в северных провинциях, хотя все религиозное их учение состоит только в таинстве крещения и в знамении креста. Когда Япония вторично открылась для западных держав, и вместе с консулами снова направились в эту страну и религиозные деятели, долго тлевший огонь хотя и бессознательной веры в Христа, естественно начал возжигаться снова. Сначала правительство как будто не обращало на это внимания, и только ограничилось тем, что запретило народу присутствовать при богослужении, совершающемся у христиан. Но когда число христиан видимо стало умножаться, когда многие из прежних христианских общин, следовавших, в течении более двух с половиною столетий, учению Синту, стали от него отступать, тогда правительство серьезно взялось положить предел распространению христианства и принять меры в его искоренению в тех местностях, где оно, повидимому, пустило глубокие корни.

В апреле, 1867 года, в Нагасаки было вдруг схвачено 170 христиан, мужчин, женщин и детей, которых бросили в [67] темницу, а католические миссионеры, занимавшиеся в разных школах по учебной части, лишились своих мест. Протест американского посланника генерала Валкенбурга, находившегося в это время в Нагасаки, и французского уполномоченного Роша, понудили правительство дать обещание освободить заключенных, но вместе с тем, оно решительно объявило, что впредь не будет дозволять свободу христианских религиозных обрядов в своем государстве. Причиной этому правительство выставило то обстоятельство, что большинство народа против христианства, и что оно не желает иметь себе врагов в 400,000 японских жрецов. Обещание освободить заключенных не было вполне сдержано, потому что освободив одних, правительство задержало в заточении главнейшие лица тех деревень, которые исповедывали христианскую веру. Вообще правительство не беспокоило более тайных христиан до 1868 г., когда микадо взял в свои руки бразды правления. Тогда только приняты были против них строгие меры. В № 6 газеты, выходящей в Киото (в апреле), напечатано было повеление, которое воспрещало возобновление «нечестивой христианской религии», и каждый ослушник должен был подвергнуться строгому наказанию. Несколько недель спустя (6 июня), издано было другое повеление, которым осуждались к ссылке в каторгу 4,100 туземных христиан, где они должны оставаться до их обращения.

Новый протест со стороны иностранных уполномоченных имел тот успех, что японское правительство объяснило, как недоразумение, те постыдные слова, которыми была названа христианская религия, а ссылка была только тогда отменена, когда несколько сот осужденных были уже в каторге.

Особенно строго обошлось правительство с жителями острова Готть. В 1869 году многие из них были заключены в темницы. Сначала правительство объясняло эту строгость причинами политическими, наконец вынуждено было признаться, что оно подвергло заключению более 1,000 человек за то, что они исповедывали христианство. Иностранцы, успокоенные обещаниями правительства, надеялись, что оно не только освободит заключенных, но отнесется с большим снисхождением и терпимостию к исповедующим христианскую веру; но вдруг в январе 1870 г., пришло в Нагасаки известие, что новыми распоряжениями дана полная сила прежним повелениям, и что все христианское население, обитавшее в окрестных местах Нагасаки, должно быть оптом отправлено в ссылку. Английский уполномоченный в делах, сэр Гарри Паркес, находился в то самое время в [68] Нагасаки, когда получено было там это печальное известие. Протест его, к которому присоединились и его товарищи, не имел желаемого успеха. Строгие меры правительства были так быстра исполнены, что прежде чем известие о протесте достигло в Иокагаму, исполнители японского правосудия схватили 3,000 христиан и распределили их малыми партиями по отдаленным провинциям между идолопоклонническим населением. Строгость эту японцы объясняли тремя причинами: во первых, что туземные христиане оказывали постоянное неповиновение и сопротивление властям; во вторых, что они в своих деревнях давали приют преступникам, и в третьих, что они во многих случаях оскверняли и ругались над храмами других исповеданий. Если под «неповиновением и сопротивлением» правительство понимала то, что эти христиане сопротивлялись обращению в старую веру отцов, и если под «преступниками» понимали таких же христиан, как и те, которых правительство гнало, то эти два оправдания, равно как и третье, можно бы было объяснить и доказать. Но какой конец будет иметь подобного рода гонение?

Если бы распространение христианства в Японии исходила от религиозного принципа и ограничивалось одним религиозным применением, оно бы не находило себе такого отпора, так как японцы уже по природе своей отличаются веротерпимостью. Но христианство имеет в этой стране свое политическое основание и цель; и так как еще в XVI и XVII вв. оно не удалось в своем распространении, то и в настоящее время, должно полагать, японцы не так легко сдадутся относительно дальнейшего его распространения. Микадо имеет над страной власть, не только, как светский правитель, но и как прямой преемник богов, так что он соединяет в себе два противоположные начала, светское и религиозное. Если христианская религия получит свободный доступ в Японию, тогда основа, на которой покоится власть микадо, неминуемо поколеблется, и он сам уже низведен будет в понятии народном на степень обыкновенного смертного. Приведет ли сила обстоятельств к тому, что микадо признан будет за обыкновенного человека, тогда и попытки обращения в христианство пойдут своим чередом, и тогда только христианству будет предстоять явная борьба с религией Синту и Будды. Но не смотря и на то положение дел, в котором микадо находится в настоящее время, поддерживаемый приверженцами старой религии, жрецами и сознанием своего божественного происхождении, положение его в политическом смысле все таки напоминает то положение, в каком находился он, во время [69] господства испанцев и португальцев, за 250 лет тому назад. Невозможно, чтобы протестантские Америка и Англия, католическая Франция и православная Россия оставались спокойными в виду того гонения, какое подымает японское правительство на туземных христиан, число которых со дня на день увеличивается.

Храмы обеих туземных религий, Синту и Будды, служат не только, как у нас церкви, для совершения богослужения, но они служат также местом для разных увеселительных собраний. В них часто устраиваются галлерея для стрельбы в цель, базары, чайные заведения в садах, выставки цветов, зверинцы и т. п. В весьма любопытной книге епископа Виктории «Ten weeks in Japan» («Десять недель в Японии»), в которой этот путешественник обращает особое внимание на религиозный элемент японского населения, говорится, что однажды, присутствуя в одном из храмов во время богослужения, епископ увидел в толпе двух пожилых японцев, молившихся со стоном и глубоким выражением благочестия. Когда же служба кончилась и народ вышел из храма, то вошла туда толпа детей, и начала забавляться разными играми, гимнастикой и танцами. Эта веселость, даже в храме, лежит в самом духе религии Синту, которая не только не воспрещает веселие жизни, но и учит, что дорога к богам должна открываться при веселом настроении духа, между тем как учение Будды проповедует аскетизм и умерщвление плоти. Между прочим тот же путешественник рассказывает, что и в буддийских храмах он находил собравшееся общество для увеселения. «В одном храме, говорит он, в котором, несколько дней пред нашим вторым посещением, мы видели толпу распростертого и молящегося народа, мы нашли большое общество, состоящее из молодых женщин, которые нам объявили, что собрались провести весело время. Здесь было до 50 девушек, от 10 до 20 лет, одетых в роскошные и блестящие платья. Их препровождение времени состояло в танцах, прыжках, шутках, веселом смехе». Храмы в Японии служат, кроме того для помещения высоких путешественников; так, например, в одном из подобных храмов были помещены дипломатические уполномоченные и их свита.

Но в Японии существует и третья религия, если можно назвать религией общепринятое последование той укорененной испокон века морали, которая носит название «путь мудрецов». Это учение, приписываемое Конфуцию, не заключает в себе ничего метафизического, и в своем основании содержит только этические начала. Этого учения придерживаются высшие классы [70] общества и ученые, хотя с виду они принадлежат к учению Синту. В заключение надо заметить, что в Японии не безызвестно и поклонение Фаллы. Коммодор Перри нашел на островах Луху изображение этого чувственного олицетворения природы.

Кроме многочисленной касты жрецов Синту, находится также и множество юродивых, или энтузиастов, изгоняющих бесов, открывающих клады или пропавшие вещи, открывающих виновных или невинных, объясняющих сны и предсказывающих будущее. В Японии находится также, ей собственно принадлежащая, многочисленная каста людей, именно слепцов, которые обходят всю страну и достают себе пропитание разными играми и музыкой.

IV.

Японцы отличаются в высшей степени рассудительностью; отличительная черта их характера — юмор, веселость и общительность. Никакая опасность их не устрашает. Они гордятся своею страной и историей, сильны и храбры на войне; смерть им нипочем. В отношении друг друга они придерживаются строжайшей вежливости по предписанному церемониалу, но невоздержны в питье и чувственных наслаждениях. Хотя в строе и складе японской жизни находятся стороны сближения с европейскими народами, но в числе их обычаев есть и такие, о которых мы и понятия не имеем. Только у Геродота встречаем мы подобные рассказы о египтянах, персах и индусах.

Таким образом в Японии существует особый обычай и способ самоубийства, называемый «гарикари», т. е. самовскрытие живота, или, как своеобразно называют англичане, «happy despatch»(счастливого пути!). Этот способ самоумерщвления избирается обыкновенно для того, чтобы избежать наказания или чтобы спасти свою честь, или же, он налагается, как особая, последняя милость высшего чиновника низшему. Японцы до такой степени подчиняются этому обычаю, что никто не задумается ни минуты исполнить над собою это кровавое дело, по тому самоубеждению, что чрез это он достигает двух вещей: почитания как ками и перенесения на его ближайших наследников всех почестей и перехода к ним его имений. Подобная смерть снимает также пятно бесчестия с него и с его семьи. [71]

В 1856 году стоял в гавани Симода американский военный корабль. Несколько офицеров этого корабли вышли на берег для прогулки. Вскоре заметили они двух японцев, вооруженных каждый двумя мечами, из сословия «яконин», которые следуя по их пятам, шли неотступно за ними. Один из офицеров, которому наконец надоело подобное преследование обернулся и сделал им знак, чтобы они ушли. Японцы не обратили на это никакого вниманиями продолжали по прежнему свое преследование. Тогда офицер, обратившись к ним, схватил одного из них за шиворот и оттолкнул его. Яконин не сопротивлялся, не показал даже и вида гневного расположения, но обнажив спокойно большой меч, острый как бритва, рубнул им по воздуху, и между тем как американец взвел револьвер, чтобы защититься, тот уж успел разрезать себе живот крестообразно, в виде буквы X; внутренности его вывалились вон и он упал; умирая, он пристально вперил свой взгляд на американца. Яконин ждал, что и американец совершит над собою ту же операцию, о чем, разумеется, тот и не подумал, хотя это и обязывало его, по понятию японца, совершить то же самое. Подобное отступление от священного обычая положило начало той ненависти к европейцам и американцам, которая вскоре выразилась тайными убийствами, совершенными над иностранными офицерами. Основание этого самоубийства лежит в том сознании, что поруганная честь может быть восстановлена только самоубийством двух сторон, и это явление принадлежит только высшим сословиям, имеющим право носить мечи.

Кинаган Корнуаллис в любопытном своем сочинении «Му double journey to Japan» («Мое вторичное путешествие в Японию») рассказывает по этому случаю, что однажды в толпе, при всходе на лестницу одного общественного заведения, молодой человек нечаянно толкнул старика. Этот немедленно обнажил меч и произвел над собственным животом знаменательный разрез, убежденный в том, что и оскорбивший его противник совершит над собой тоже самое и ляжет рядом с ним мертвый. Женщины также не безучастны к чувству чести. Тот же путешественник рассказывает, что одной благородной женщине, в отсутствии ее мужа, было сделано насилие одним из друзей дома. Когда муж возвратился домой, жена попросила его устроить праздник и пригласить, как его друга, так и других друзей. Во все время пира хозяйка была полна любезности и внимания к своим гостям; но по окончании стола она объявила, какому поруганию подверглась в отсутствии своего мужа, и сознавая, что поруганная, [72] она не достойна более разделять его брачное ложе, выхватила, при этих словах, кинжал из серебряной ножны, который каждая благородная японка носит при себе, проколола себе сердце и пала мертвою в глазах гостей. Опечаленные друзья ушли; но хотя умершая и не назвала имени того, кто ее обесчестил, но он, чувствуя всю тягость обвинения, сам признался при выходе друзьям дома, вынул меч и, вскрыв крестообразно свой живот, пал мертвый.

Во всем этом явлении «гарикари» видно, что добрая воля лежит в основе подобного самоубийства. Чаще всего случается, что подобная смерть налагается высшим низшему. Если кто из сановников провинится до того, что другого исхода нет кроме смерти, тайкун посылает ему письменный приказ и тот беспрекословно исполняет над собой установленную операцию. Так как каждый благородный может подвергнуться подобному наказанию, то дети высшего сословия с малолетства привыкают уже к мысли не бояться смерти, и с достоинством лишать себя жизни. Рассказывают по этому случаю, что однажды два мальчика поспорили между собою во дворце одного князя в Сатсуме и обнажили мечи, что почиталось осквернением святыни дворца. Оба они были осуждены на совершение над собою «гарикари» что и было ими исполнено беспрекословно. Никто не знает, когда именно может постигнуть его подобная судьба, поэтому каждый благородный имеет неотлучно при себе две вещи: белый шолковый кафтан и короткий меч. В кафтан он облачается тогда, когда извещен бывает чрез своих друзей, что тайкун наложил на него «гарикари», мечем он производит крестообразный разрез, и, если еще хватит у него сил, протыкает им и свое сердце; высшим букетом подобной смерти почитается то, если верный слуга тут же, стоя позади своего господина, в тот же момент одним взмахом меча отрубает ему голову.

Положение женщины в Японии имеет свои особенности, и нет сочинения об этой стране, где бы вопрос о женщине не был подробно изложен. В то время, как от крайнего юго-востока Европы и до восточных границ Китая женщина находится в совершенном рабстве, в Японии она имеет свое [73] самостоятельное положение. Если китаец выражает неподдельную печаль при рождении девочки, которую в низших слоях общества весьма часто предают смерти при самом рождении, то в Японии рождение девочки составляет особую радость семейства. Когда она приходит в возраст, родители заботятся об ее образовании и посылают ее в школу, и в то время как в Бомбае зажиточные женщины парсисов не знают ни читать, ни писать, в Иеддо на каждом шагу можно встретить молодых девочек с книгою в руках, возвращающихся домой из школы. В высших же слоях общества женщины не только знают читать и писать, но также играют на разных инструментах, аккомпанируя свою игру пением. Если это положение женщины в Японии удивляет европейца, то удивление его еще более возрастет при наблюдении отношений женщины к мужчине в этой стране, какие встречает он в среднем и низшем сословии. Жена, например, также как и в образованных странах Европы, обедает вместе с мужем; она помогает ему в его торговых делах и ведет книги; она посещает вновь открытые торговые фирмы и заводит торговые сношения. В праздничные дни она вместе с мужем и детьми отправляется загород провести день на гуляньи. Семья посещает также театр, часто проводит там целый день и в свое время обедает не выходя оттуда. И не одно это явление поражает европейца. Японки женщины, совершенно свободно ведут себя в присутствии мужчин, что видно в общественных ваннах, где мужчины и женщины купаются вместе. Подобные купальни посещаются только низшим классом, что же касается лиц высшего, то они купаются в своих ваннах, устроенных цилиндрообразными корытами перед их домами, но не скрываются от прохожих. Это обыкновение так естественно и обыденно, что никто не обращает внимания на купающихся.

Эта будто бы естественная простота нравов и прирожденная непринужденность изменяет себе в некоторых чайных заведениях, которых существует в Японии две категории. К одной из них относятся чайные дома для высшего общества, подразделяясь на несколько разрядов, к которым принадлежат также и простые чайные заведения для бедных путешественников, расположенные в предместьях и по большим дорогам. В них можно иметь чай, разные напитки и ночлег; в них собираются для развлечения мужья с своими женами, и проводят время в роскошных садах, окружающих подобные гостинницы. И все это происходит чинно и весело. Но есть и другого рода [74] чайные заведения, в роде тех, которые у нас называются домами терпимости. В некоторых из них находятся молодые девушки чудной красоты, грации и образованности, в других распущенность обхождения и грубость — как и в самых грязных европейских вертепах этого рода. Много было писано о подобных домах. Что было причиной их распространения, — неизвестно. Быть может частые внутренние войны, заставлявшие молодых людей на долго оставлять свои семейства и были причиной умножения этих общественных прибежищ разврата; но достоверно то, что сами родители, стараясь дать как можно лучшее воспитание своим дочерям, посылают их для усовершенствования в вежливом обращении, смотря по своему званию, в лучшие чайные дома, и по истечении известного времени, принимают их опять в семейство. Случается, что во время пребывания в подобных домах молодая девушка привлекает своею красотой, образованием и тонким обхождением кого-либо из высших сановников и выходит за него замуж. Что подобные женщины не теряют в себе уважения, подтверждается следующим обстоятельством. Сэр Рутефорд Алкок видел однажды в храме, посвященном Будде, картину с изображением многих японских женщин, одетых по лучшей туземной моде. Это были портреты знаменитейших японских гэтер, находившихся тогда в Иеддо. Подобные картины изготовлялись ежегодно с появлением на сцену новых девушек для предварительного ознакомления их с публикой. Но Митфорд опровергает это известие. Он рассказывает следующее: «Авакуза в Иеддо есть лучшая и самая веселая часть города. Особенно славится она храмом «Сенсуй», возвышающимся на холме «Кинриу» или Золотого дракона, и с утра до позднего вечера наполненным народом. Внутри храма находятся изображения богов, фонари, священные сосуды, больших размеров кружка, куда прихожане бросают свои приношения, и картины, представляющие изображения богов и богинь, героев и героинь времен стародавних». Затем Митфорд замечает, что вышесообщенное известие сэра Алкока ничто иное, как недоразумение. В этом храме нет ничего подобного той картине, о которой он говорит, и все японцы, к которым обращался Митфорд для разъяснения себе этого обстоятельства, отвечали, что никогда не слышали об этом. Несмотря, однакож, на это и судя по единогласным показаниям всех путешествовавших по Японии, которые не имели, однакож, случая говорить с образованными жителями страны, Митфорд утверждает положительно, что [75] нигде «the public harlot» (публичный вертеп) не находится в таном презрении, как в Японии.

Однакож, это опровержение не имеет прочного основания. Во-первых, свидетельства прежних путешественников совершенно согласны между собою и их показания основаны на рассказах жрецов и образованных японцев. Во-вторых, настоящее поколение может легко отрицать прежние обычаи, что показывает, какое влияние имеет на их нравственность сближение с европейцами, видимо приносящее свои плоды. Японцы начинают понимать всю цену чувства стыдливости; так как они дошли до сознания, в чем именно состоит непристойность, то стараются доказать, что и об них прежние путешественники думали с непристойной стороны. Если, например, обычай купанья в публичных ваннах мужчин и женщин вместе будет отменен, то чрез несколько лет японцы станут утверждать, что он вовсе не существовал, и что путешественники ошиблись, или не вполне обладали точною наблюдательностью, и что невозможно, чтобы мужчины и женщины были до такой степени бесстыдны, чтобы не понимать всю непристойность совокупного купанья. Не надобно удивляться столь быстрой перемене в смысле общественной морали японцев. У них время берет свое и Митфорд весьма справедливо добавляет, что «это происходило, не более, как три года тому назад, — время, в отношении к быстрому прогрессу японцев, равняющееся трем столетиям».

Что вообще уровень общественной нравственности в Японии стоит еще на низкой степени, можно судить и по другим явлениям. Так, например, если какая-либо семья переменяет место жительства, то, не стесняясь семейною нравственностью, жильцы договариваются с хозяином и, вместо платы, уступают ему свою дочь на месячное содержание. И если какой-либо миссионер проповедует туземцам чистоту нравственной жизни, то он возбуждает в себе недоверие. Вообще молодые девушки недостаточных семейств полагают высшее честолюбие в том, как бы попасть в услужение к иностранцу, и всячески избегают выходить в замужество за бедняка и быть вынужденными носить бедные платья и довольствоваться скудною пищей.

Подобно, как в новоотстроенном квартале Лондона, обращается преимущественно внимание на два главные здания, на церковь и кабак, точно также и в Японии с каждым днем умножаются дома терпимости, где исключительно останавливаются иностранцы и приезжие японцы. Когда главною гаванью для иностранцев была назначена Иокагама, три вещи были невыносимы для [76] новых пришельцев: произвольно установленная цена золота, не дававшая ходу торговым оборотам; запрещение иметь прямые сношения с туземцами, в кварталы которых не дозволялось входить ни одному иностранцу, что держало тех как бы в постоянной заперти от последних. Затем третье обстоятельство было еще хуже: на краю назначенного для иностранцев места находилось заведение с 200 девушек, учрежденное со всевозможною роскошью, как обыкновенно устраиваются в Японии подобного рода заведения, и под строгим наблюдением правительства, какому подлежат обыкновенно эти дома, потому что они составляют один из главных источников государственных доходов. Из этого заведения каждый иностранец, посещающий Японию по делам, обязан, за известную сумму, вносимую в виде подати, приводить себе в дом подругу.

Удивительно, что народ с такими высокими образовательными способностями так равнодушен к чувству стыда. Если термометр приближается к 30°, рабочие, не задумываясь, в поле ли они, или на городских улицах, бесцеремонно снимают с себя все, что на них, и в одежде матери-природы продолжают свою работу. Дети бегают и резвятся совершенно нагие. Женщины низшего класса покрывают себя только у пояса и несколько ниже, — и все это как будто так и должно быть.

Замужняя женщина вообще верна своему супругу. Если муж узнает об измене жены, то имеет право убить своего противника, но только с условием, что он и свою жену подвергнет тому же наказанию. К этому следует, однакож, прибавить, что если жена и верна своему мужу, то о последнем ни в каком случае нельзя сказать то же самое. Известно, что женатый японец живет вполне не стесняясь и даже весьма распущенно, что ему вовсе не вменяется ни в стыд, ни в преступление. Лишь только девушка выходит замуж, тотчас изводит посредством особого корня свои брови и выкрашивает зубы черною краскою. Эта операция совершенно ее изменяет. Говорят, что этот обычай введен для того, чтобы охранять замужнюю женщину от обольстителя, так как она становится безобразной (Между тем Вальтер Диксон рассказывает, по японским источникам, что и микадо, и окружающие его приближенные, каждое утро чернят свои зубы и бреют брови.). Но надо сказать, что если чужой человек не может [77] находить в подобной женщине ничего красивого, то муж и подавно. Существует общий обычай у замужних и девушек окрашивать свои губы темно-пурпурной краской и покрывать лицо мучным порошком. Те, которые имели случай быть в японских домах, особенно хвалят обращение родителей с детьми и любовь, какую они питают к ним; их более чем у нас балуют, и спускают шалости. В отношении к ним никогда не употребляют телесного наказания и даже в серьезных случаях родители как будто не замечают их проступков. Японцы в такой степени любят детей, что очень часто бездетные усыновляют чужих.

Что японцы в высшей степени общительны и любящ веселиться, было уже сказано выше; особенно они предпочитают дамское общество. Последнее обстоятельство тем более удобно, что японки привыкли к табачному дыму и не удаляются, если мужчина набивает себе трубку. Только когда идет в ход саки или рисовая водка — дамы удаляются; но на японских карринатурах часто встречаются изображения сцен, как ведут домой под руки пьяного японца, а жена выходит к нему на встречу, чтобы помочь ввести его под родной кров.

Музыка и пение в Японии в полном ходу. Музыканты ходить из дома в дом и за ничтожное вознаграждение поют народные песни, аккомпанируя их трехструнною гитарой. Сказочники потешают на улицах народ, рассказывая смешные анекдоты или читая вслух скандальный роман. Сказочники, также как и музыканты, обходят дома, их окружают жильцы, и главная цель рассказа — возбудить смех и веселость всего общества. Но особенное удовольствие японца составляет театр. Бродячие актеры ставят свои комедии обыкновенно на улицах и собирают вокруг себя такую толпу зрителей, что во время их игры нет возможности пройти чрез запруженную народом местность. Один путешественник рассказывает, что одно представление в театре в Осака начиналось в 10 часов утра, кончалось в 6 час. вечера и продолжалось втечении одной недели. Представление давалось лучшею японскою труппой, принадлежавшей иеддскому тайкуну. Труппа эта ездила из одного города в другой и давала лучшие свои представления для потехи народа. Представления ее в отношении содержания, языка, декораций и мимики была лучшие, какие видели европейцы. Придворные интриги, кончающиея обыкновенно с «гарикари», военные сцены, геройские подвиги знаменитых воинов составляли содержание даваемых представлений. Вместо хора какой-то старый дед, помещаясь за сценой, [78] говорит что-то речитативом и в то же время, тихо или crescendo, играет на гитаре.

Постараемся дать понятие об одном из подобных представлений. Сцена устроена на площади; перед нею собрано слишком тысяча человек народа: мужчины, женщины, дети. Вокруг этой толпы устроена круглая галлерея, разделенная на ложи, в которых помещаются даймиосы с их семействами. Народ частию сидит на земле, другие стоят, многие принесли с собою кушанье, которое уничтожается в антрактах. В подобных антрактах публику обыкновенно потешают разными комическими сценами. Женские роли исполняют обыкновенно мужчина. Все актеры нарумянены до-нельзя, и кроме того окрашивают свои лица другими цветами, чтобы, когда нужно, выражать на лице разные страсти, смотря по ходу и смыслу представления. Костюмы очень дороги и роскошны.

Идет представление о принце Ако. Сюжет взят из японской истории и эта трагедия считается лучшею в репертуаре японского театра. В начале прошлого столетия нанесенная кому-то обида была причиной убийства, которому подверглось множество людей. Это темное начало возбуждает в высшей степени интерес зрителей. Принц Ако был обижен одним из родственников микадо, Коцуки, и хотя находился в императорском дворце, не вынес обиды, и схватился за меч, чтобы наказать своего противника. Он был обезоружен, но, осквернив своим поступком священное место, он был осужден на гарикари, и его противник был назначен императором быть свидетелем исполнения этого наказания. Ако собирает свою семью, друзей, прислугу и показывается среди их одетый в белый кафтан, ожидая формального приговора. Общий плач и причитание женщин. Является посланный, пакет распечатан и осуждение прочитано громким голосом. Женщины удаляются с плачем и горем. Тогда начинается формальное вскрытие живота, прикрытого, однакож, белым кафтаном, между тем как Коцуки в сопровождении товарищей сидит на стуле и видит исполнение приговора. Сорок семь человек сторонников Ако, преисполненные мести против такого поступка, соединяются, отправляются в дом Коцуки и целую ночь ведут бой с его друзьями, пока к утру не удается им пробиться в его комнату и убить его, после чего все сорок семь человек убивают себя один вслед за другим. Все они предаются земле в храме Сенгакуй, возле другого храма в Иокогаме, который очищен для помещения английского консульства. [79]

Кроме драматических представлений, народ потешается также жонглерством ловких гимнастов, образцы которых мы имели случай видеть и здесь, в Петербурге, а также единоборством, в котором принимают участие особо подготовленные борцы, с виду чрезвычайно сильные, но сильнейший из них едва устоит на ногах от натиска доброго европейского детины.

VI.

Митфорд подробно рассказывает о японском театре, так как он несколько раз присутствовал при представлениях в Иеддо. Он излагает также историю японского театра, который, как и везде, начало свое почерпает в религиозных обрядностях. Пляска в честь какого-либо бога составляла обыкновенно начало, за нею следовало пение, разговор, в котором бог, переодетый в человека, разговаривает с благочестивым молельщиком. Это первая степень театрального развития. Затем уж следует какой-нибудь исторический сюжет, представленный в лицах пред многочисленной толпой зрителей. Первый театр в Японии явился в 1624 году по приказанию тайкуна, учредителем которого был некто Сарувака Кауцабуро. Все другие театры, построенные впоследствии в Иеддо, связаны с именем первого учредителя и расположены в улице, носящей его имя, Сарувака. Представления в них начинаются с раннего утра и продолжаются до 12 часов вечера. Если они начинаются в 6 часов утра, то кончаются в 6 ч. вечера. Началу обыкновенно дает знак труба, а танцы составляют прелюдию самого представления. Это напоминает порядок прежних времен, когда всякому представлению предшествовали танцы. О некоторых танцах упоминает и Митфорд, так, напр., о накамуре, который представляет смерть демона Шудендой, убитого каким-то героем. Предание говорит, что в XI столетии, когда царствовал Иегио II, жил богатырь Иоримицу. И случилось так, что в то время жители Киото были сильно тревожимы злым духом, который жил возле ворот Рашо. Однажды Иоримица, пируя ночью с своими приближенными, сказал им: «кто из вас на столько храбр, чтобы отправиться теперь к воротам Рашо, раздразнить там сидящего демона и возвратиться, оставив знак того, что действительно быль там?» — «Я отправлюсь», сказал [80] Тцуна, и с этими словами надел вооружение, вскочил на коня и поскакал в темную ночь к воротам Рашо. Прискакав к воротам и написав на них свое имя, он поворотил коня, чтобы ехать обратно, как вдруг его конь начал дрожать от страха и в это время чья-то рука, высунувшись из-под ворот, схватила Тцуну за заднюю часть шлема. Тцуна не устрашился; он рванулся вперед, чтобы освободиться, но напрасно. Тогда, схватив свой меч, он отрубил демону руку, так что тот с ревом исчез в ночной темноте. Тцуна с торжеством принес домой отрубленную руку и сложил ее на хранение в ящик. В один вечер демон, приняв образ тетки Тцуна, пришел к нему и сказал: «прошу тебя, покажи мне руку чорта». Тцуна отвечал: «я никому в мире не показывал ее, но тебе одной покажу». Он принес ящик и открыл его, и вдруг темное облако покрыло лицо тетки, и демон, схватив свою руку, исчез. С той поры демон более прежнего стал пакостить людям и более всего лакомился молодыми девушками Киото, так что в скором времени ни одной хорошенькой не осталось в городе. Опечалился император, видя это опустошение, и приказал Иоримицу убить чудовище. Богатырь вооружился и, сопровождаемый четырьмя храбрыми рыцарями, отправился в путь, чтобы розыскать демона в соседних горах, куда он переселился на жительство. В один день, находясь уже далеко от населенных мест, встретили они старика, который пригласил их войти в свою хижину. Здесь он дружески стал их угощать и предложил им вина. При расставании старик снабдил их большим количеством вина, в котором, по его словам, им окажется нужда, когда придется в свою очередь угостить. Этот старик был никто иной, как бог, который желал им добра. Отправляясь далее, они встретили молодую, красивую женщину, которая мыла в воде окровавленное белье и при том горько плакала. На вопрос, почему она так плачет, красавица отвечала: «О, господа! Я родом из Киото и меня похитил демон. И заставляет он меня стирать его белье и если он рассердится, то убьет и съест меня. Прошу вас, спасите меня». Тогда рыцари велели ей показать им дорогу к пещере чудовища. У входа стояло на стороже сто чертей, которые служили ему. Женщина вошла внутрь пещеры, чтобы доложить демону о приходе гостей, которых он велел впустить, думая их пожрать. Рыцари вошли в пещеру, издававшую запах человеческой крови и мяса, и увидели Шудендоя — страшное чудовище с лицом, как у малого ребенка. Рыцари поднесли ему вино, [81] которое принесли с собою; он стал пить с радостью и весельем, пока винные пары не поднялись ему в голову и он не уснул крепким сном. Рыцари также притворились спящими, а между тем подсматривали за чертями, которые перестали следить за ними. Тогда герои тихо, один за другим, пробрались в спальню демона и, видя его спящим, Иоримицу взмахом меча отрубил ему голову. Голова же чудовища прыгнула и схватила зубами голову Иоримицу, у которого, по счастию, было надето два шлема, один на другом, так что голова героя осталась цела. После того рыцари бросились на чертей, избили всех до одного и вместе с женщиной возвратились в Киото и положили голову демона к ногам императора. Слава об их доблести прошла по всему свету.

В Иеддо зрители обыкновенно состоят из среднего и низшего класса; высший класс никогда не присутствует при народных представлениях, за исключением тех случаев, когда на сцену являются борцы. Если кто из высшего класса пожелает видеть какое-либо драматическое представление, то приглашает актеров к себе в замок. Кроме того существует особый род представлений, называемых «Но», которые даются только на домашних театрах высшего общества. К этому роду представлений принадлежат пиесы, имеющие одно и то же содержание: на сцену выводят какое-либо божество, изображение добрых дел которого и служит сюжетом пьесы. Подобного рода пиесы очень любимы благородными и военными, так что в прежнее время, как говорят, в исполнении ролей принимали участие вместо актеров любители из последних двух классов. Когда в 1870 году герцог Эдинбургский находился в Иеддо, труппа актеров дала подобного рода представление в красивом дворце города, принадлежащем принцу Кишью. До того времени ни один из европейцев не имел случая видеть что-либо подобное, поэтому герцогу и его свите сделана была особая честь — посмотреть на это искуство. Митфорд находился также в свите герцога, и описал с точностью все что видел. Актеры носили огромные парики, маски, схожие несколько с теми, которые были у древних греков, и кроме того носили великолепные златотканные костюмы. Маски принадлежали гардеробу труппы, и употреблялись в продолжение нескольких столетий; они, как древняя святыня, тщательно и бережно хранились каждым поколением.

Сцена не была украшена декорациями. Диалог и хоры исполнялись носовым речитативом и акомпанировались барабаном, разными флейтами и другими подобными инструментами. Древняя поэзия [82] была непонятна для тех, которые познакомились только с теперешним японским языком, и Митфорд, узнав содержание некоторых частей пьесы до ее представления от одного ученого японца, записал его для памяти. Подобных пьес дано было четыре, и все четыре на древний лад, так как содержание их было чисто религиозное. Но чтобы развлечь зрителей чем-нибудь веселым, прибавлены были две комические пьесы, без масок и париков, на современном языке, и без акомпанимента музыки. О содержании одной из серьезных пиес приводим подстрочный перевод того, что сообщил английский путешественник:

На сцену выходит рыбак, и в длинном речитативе описывает местность прибрежья у Миво, в провинции Суруга, у подошвы несравненной горы Фузи-яма. Волны морские в покое и все спокойно. Рыбаки занимаются своим делом. Действующее лицо Гакурио: он рыбак и обитает в сосновой роще Миво. Прошел дождь, небо просветлело. Солнце освещает своим блеском сосны и тихоплещущее море, между тем как потускневший месяц прошлой ночи еще виден в небе. Гукарио, хотя он и простой рыбак, тронут красотою окружающей его природы. Просыпается легкий, прохладный ветерок, предвестник перемены погоды. За ним покажутся тучи, проснутся шумящие волны, и рыбаки поспешат в свои дома. Но не то готовит природа: это первое дуновение весны, которое едва-едва колышет верхи крепких сосен, и чуть-чуть слышен плеск моря у берегов. Рыбаки могут спокойно выходить на свой промысел. — Далее он рассказывает, как падают дождем с неба цветы, и сладостная мелодия наполняет собою воздух, который весь пропитан благовониями. Когда он взглянул вверх, то увидел «платье из перьев» одной феи, висевшее на ветви сосны. Он снял его, принес домой и показал своему другу, намереваясь хранить его, как святыню. Но вскоре является небесная фея и требует свое платье из перьев; рыбак не отдает своего сокровища. Она доказывает ему его святотатство, что смертный не имеет права взять то, что принадлежит феям. Он отвечает, что находку свою намерен завещать потомкам, как сокровище края. Фея оплакивает свою судьбу и не знает, как ей явиться в небо? Она вспоминает, ей знакомые, теперь для нее замкнутые, радости неба; она видит, как дикие гуси и чайки летят к небу и чувствует, как она бессильна подняться вслед за ними. А море колышется и шепчет, морской ветерок тихо веет, только она не имеет сил подняться и должна остаться на земле. Наконец, тронутый ее грустью, рыбак обещает возвратить ей ее воздушное [83] облачение, если она пред ним попляшет и споет небесную песню. Она соглашается, но должна сначала надеть свое воздушное платье, без которого плясать не может. Рыбак не соглашается, думая, что она, надев платье, улетит в небо, не исполнив обещания. Фея, видя его недоверие, упрекает его следующими словами: каким образом небесное существо может сказать ложь? Он устыдился этих слов и возвратил ей ее небесное платье. Одевшись в него, фея начала танцевать и, танцуя, пела о радостях неба, где она занимает место в числе пятнадцати дев, предназначенных служить луне. Рыбак был до того проникнут блаженством, что почувствовал непреодолимое стремление самому быть в небе, наконец выражает желание удержать фею и умоляет ее остаться с ним навсегда. Затем следует песня в похвалу прелестной местности и «несравненной горы», покрытой весеннем снегом. Когда танец кончился, морские ветерки подняли фею в воздушное пространство и она полетела чрез сосновую рощу в Укишиму и чрез гору Ашидака, Фузи-яма, выше и выше, блеснула еще раз в виде слабого облачка и наконец слилась с поднебесным эфиром и исчезла. Спрашивается, чем же эта пиеса хуже тех, которыми развлекает нас г. Дьяченко не в Иеддо, а в Петербурге?

VII.

Так как в настоящее время в Японии находятся многие представители европейских держав и американской республики, то невольно возникает вопрос, действительно ли иностранцы и японцы могут сойтись и сблизиться на мирном поприще дружественных сношений. Что японцы более чем другие, нам доселе известные азиятские народы имеют наклонность сближаться с нами, это можно заметить из того обстоятельства, что в конце XVI в. португальцы, женясь на девушках высшего японского общества, дружески роднились и с мужчинами. Известно также, что и русские, находясь недавно еще в Нагасаки, сходились на самой близкой ноге с туземцами. Рассказывают по этому случаю, что когда один капитан русского корабля показывался на улице, то его тотчас окружала толпа детей, хватала за руки и с веселыми криками провожала его до дому. Английский консул в Хакодате на Иессо, Годжон, проживший целый год с своею супругой красавицей этого города, рассказывает, каким [84] образом он подружился с губернатором и его женой, которая была статс-дамой при императрице, и каким образом оба семейства ежедневно посещали друг друга, так что, при отъезде консула из Японии, новые друзья надели траурные платья.

Но вот образец той теплой дружбы к иноземцу, какую может выказать высокопоставленный японец, и о которой рассказывает, если только все это правда, Кинаган Корнуаллис. Он два раза посетил Японию, в 1856 и в 1857 годах, и каждый раз на короткое время, проживая исключительно в Нагасаки. Здесь он познакомился с одним высшим таможенным чиновником, лет тридцати, по имени Роскотоска, который ввел его в свой дом, представил жене, красивой, молодой даме, носившей имя цветка, Язоле или Сандоре. Во второй его приезд в Нагасаки, Роскотоска не дал ему остановиться в гостиннице, но принял в себе в дом, как лучшего друга. Они много говорили о величии и богатстве Англии и Японии, и европеец старался рассеять черные мысли своего гостеприимного хозяина, который был того мнения, что близкие сношения с иностранцами поведут к подрыву благосостояния Японии, которая может обойтись и без иностранцев, имея все, что нужно. Европеец доказывал ему, напротив, что сношения и сближения с образованными народами научат японцев многому хорошему, и так как они от сношений своих с голландцами ничего не потерпели, чего же могут опасаться и от сближения с другими европейскими народами и американцами? При этом разговоре вошла хозяйка дома, мило и приветливо поздоровалась с гостем, который привез ей небольшой подарок: кольцо, вдвижной, красивый карандаш, и небольшую шкатулку с дамским рабочим прибором. Хозяин предложил гостю выкупаться в ванне. Они вышли чрез окно, которое было низко, почти до пола, и вошли в купальню, где были две мраморные ванны, наполненные теплою водой. Раздевшись, они вошли в воду. Вдруг вошла к ним хозяйка дома в сопровождении одной подруги своей, еще незамужней девушки, и не стесняясь ничем, начала с ними разговаривать. Англичанин оторопел; но видя, что дамы вовсе не обращают внимания на исключительное положение, в каком находились мужчины, несколько оправился и стал вести с ними разговор. Хозяин вылезает из ванны, велит слуге окатить его двумя ведрами холодной воды, утирается и надевает свое платье. Англичанин следует его примеру, и в то время, как он одевает свое платье, вдруг к своему крайнему удивлению видит, что дамы раздеваются в свою очередь, без малейшего [85] стеснения, и входят во вновь наполненные свежей водой ванны (Пумпелли рассказывает: «Я долго буду помнить одно обстоятельство, истину которого подтверждаю. Во время пребывания моего на горных заводах в Иессо, где находится теплый минеральный источник, отправился я однажды вечером с одним офицером выкупаться. Когда мы вошли в комнату, то застали там жену старшего офицера с детьми, сидевшую в ванне. Прежде чем я мог удалиться, дама вышла из ванны и просила вежливо занять ее место, тат как, добавила она, все мы не можем поместиться в одной ванне, а она с детьми выкупается в другой комнате. Все это произошло с такою непринужденностью и естественностью, что я с удивлением стал размышлять, откуда и когда могло явиться в человеке первое предвзятое чувство стыда? Поговорка Honny soit qui mal у pense может отнестись так же верно к японской общественной купальне, как и к скульптурным галлереям Ватикана.). В то время, как мужчины сбирались выйти, дамы не переставали весело разговаривать с гостем, пока он с хозяином не удалился в библиотеку.

Поэзия и предания составляют, по мнению хозяина, лучшую сторону народной японской литературы; он распространился в похвалах этого рода произведениям, так как они доставляют не только наслаждение, но вместе с тем и поучительны. Они заставляют забывать житейские невзгоды, и показывают, как высоко стоит человек над прочими животными. Они наполняют дух высокими помыслами. Поэзия, заключил хозяин, высочайшее и почти, можно сказать, божественное проявление человеческого духа.

Англичанин нашел между книгами и словарь Вебстера, два дешевых издания Бульверовых «Caxtons», и Рида «Peg Woffington», кроме того поваренную книгу, напечатанную в Цинцинати и трактат «К идолопоклонникам», напечатанный методистами в Нью-Йорке. Переплет книг был легкий, украшенный частию черными, частью разноцветными оттисками, и отделанный в шелковую материю или бумагу. Формат их был в малую четвертку.

Дамы возвратились из ванной, без малейшего признака стыдливости, с той или другой стороны. Из библиотеки вошли в столовую, впереди шел хозяин, за ним дамы и за последними гость. Столовая была богато убрана дорогими, с золотыми разводами, обоями, из окон которой видна была улица и вдали горы. В столовой были поставлены четыре небольшие лакированные столика, на каждом из них слоновой кости кипсек, [86] маленькая фарфоровая чашечка для чая и другая побольше, лакированная, для саки, небольшая стеклянная кружечка для сои, фарфоровая ложка и серебряная вилка. Столики были расположены вокруг комнаты отдельно друг от друга и двое лакеев указали молодой даме и англичанину их места. Стулья, в роде табуретов, были без спинок, на трех ножках из черного дерева, обитые шелковою материей. Стулья и столики были чрезвычайно низки для непривычного европейца.

Первое угощение состояло из чашки саки, затем следовала на небольшом блюдечке порция рыбы и рисовый суп. Третья перемена тоже суп из другого рода рыбы, но гуще предыдущего. Четвертое блюдо был гомар, пятое — очень вкусный суп из зелени, тонких кореньев и риса, шестое опять саки с кусочками пшеничного сладкого порога, седьмое -фарш из трески, приготовленный чрезвычайно вкусно, восьмая и последняя перемена состояла из чая и конфект самого тонкого вкуса.

После стола все вышли в сад, где они увидели двух молодых нянек, отводивших детей хозяина в ванную. Роскотоска пригласил гостя полюбоваться купаньем малюток и на замечание англичанина, что, быть может, придется ему видеть н нянюшек голыми (что, действительно, и случилось), хозяин отвечал, что зто ничего не значит, и что в Японии все носит совершенство добродетели.

Англичанин еще раз посетил Роскотоску. Оба они выехали верхом прогуляться и посетили театр, где присутствовали при комическом представлении «гарикари», и где актеры, в числе других штук, обращались, после разреза живота, в медведей. Кроме того были даны еще две пьесы: одна — любовное похождение, а другая состояла из комических штук. При расставании, Язоле пропела прощальную песню, акомпанируя ее игрой на инструменте в роде гитары. Англичанин дал Роскотоске на память карманное издание сочинений Байрона и несколько гравюр, изображавших ландшафтные виды. Он простился и уехал на свой корабль в гондоле своего любезного хозяина. Когда на другой день корабль готовился поднять паруса, вдруг подплыл к нему в боте Роскотоска и провез своему другу несколько подарков, в отблагодарение за те, которые англичанин поднес ему и его супруге. Подарки японца состояли из двух красивых лакированных ящиков; на одном из них на крышке была нарисована гора Фузи-Яма, а боковые стороны изукрашены цветами, на другой — какой-то вид, а по сторонам — [87] птицы и драконы. В ящиках находились: полированное металлическое зеркальце, 4 лакированные тонкой работы чайные чашечки, толковый веер и четыре статуэтки из лакированного дерева, изображавшие разные маскарадные характеры. Они пожали дружески друг другу руки, простились и красивый бот поплыл к берегу. Роскотоска и англичанин простились навсегда.

Если этот рассказ, действительно, верен (отчасти его подтвердил и консул Годжон, в Хакодате), а не роман, порожденный фантазией, то в нем мы имеем изображение характера домашнего быта достаточного японца, и в то же время доказательство того, что в близком будущем сближение с иностранцами не только возможно, но и неизбежно. Что касается кушанья и способа подавать их обедающим, то это мы узнаем и из других известий, а именно, из рассказов тех лиц, которые имели случай угощаться в японских домах. Рыба и рис составляют во всей Японии главный предмет потребления во время обедов, как чай и саки служат для питья. Фрукты, которые снимаются не совсем зрелыми для того, как объясняют японцы, чтобы их тяжестью не обременять дерево, — едят вместо конфект, а в северных странах услаждают себя вареной водорослию.

Постель японца состоит из матраца, а верхняя его одежда обращается ночью в одеяло. Вместо подушки он употребляет обрубок из дерева, гладко выстроганного, покрытого лаком, посредине которого выдолблена вдавлина, в которой укладывается голова. Низшие сословия не употребляют никакой мебели, высшие имеют только маленькие, низкие столики и табуретки. Самый дом всегда весьма простой постройки. Когда японец начинает строиться, архитектор обыкновенно спрашивает, во сколько циновок будет пол? Циновка везде в Японии имеет одну меру — 6 ф. и 1 _1/2 в. с длину и 3 ф. 1 в. в ширину, толщины же 2 в. Подобные циновки выделываются из рисовой соломы и плетутся с ватой вместе. Сообразно с величиной дома употребляют большее или меньшее количество циновок. Они прикрепляются сначала к внешним четырем столбам, на которых утверждается потолок и крыша. Если же дом двухэтажный, что весьма редко встречается, то потолок первого этажа укрепляется на четырех столбах, затем ставят над столбами другие четыре и на лих устанавливают крышу. Пространство между столбами застраивается досками, составляющими стены дома, которые обивают снаружи белою материей, а внутри бумажными обоями разного достоинства и цены. На них [88] обыкновенно изображены цветы, разные виды, птицы, яркие краски которых резко выдаются на белом лакированном фоне. Двери обыкновенно находятся с правой стороны здания. Окна состоят из одной рамы, следовательно одностворчатые и вместо стекла в употребления бумага, пропитанная маслом, которая дает мягкий матовый свет в комнату. Открыв подобное окно, можно выйдти прямо на улицу. За домом всегда находится садик, в котором в миниатюре разводятся деревья, цветы, кустики, бассейны с золотистыми рыбками, а иногда, если расположение местности позволяет, открывается и прелестный вид на отдаленные окрестности. Японцы в разведении деревьев дошли до совершенства. Не смотря на то, что на больших пространствах они умеют воспитать дерево так, что оно достигает значительной высоты, на небольшом клочке земли искуство их в разведении той же породы деревьев-карликов удивительно. Так, например, сосна, обыкновенно достигающая полного своего развития, может остановиться в росте на двух футах высоты. Причина столь легкой постройки домов состоит из частых землетрясениях и частых пожарах, так что японцы, строя подобные дома, не надеются на их долговечность. Над дверью, ведущею в дом, обыкновенно устраивается небольшое помещение, в которое купцы складывают драгоценнейшие свои товары, а частные лица свои дорогие вещи, чтобы при малейшей опасности легче было унести из дома.

Из всего этого можно заключить, что японцы хотя и одарены способностью изобретательности, но в архитектуре далеко еще отстали. Вся их цель в постройке состоит в том, чтобы как можно скорее поставить себе жилье. Впрочем в Японии существуют еще два рода построек: храмы и укрепления. Храмы украшаются извне на подобие китайских пагод, а укрепления воздвигаются из квадратно-тесанных каменьев, без цемента, но прочно связанных железными скобками, чтобы легче сопротивляться землетрясению.

VIII.

В живописи японцы выказывают большую ловкость, особенно при изображении птиц, рыб, деревьев и т. и. Яркость красок на всех их работах удивительная. Нельзя однакож положиться на верность их изображений, особенно, когда они [89] стараются представить в своих рисунках, например, полет птиц. С другой стороны, хотя оно ежедневно имеют случай видеть голое тело человека, но не видно, чтобы кто-либо из живописцев пытался представить его в живописи. Любимый жанр японцев, кроме изображений некоторых животных, состоит в представлениях борьбы чудовищ, драконов, морских змей, и также людей небывалых по их наружности. Если случается нарисовать какую-либо фигуру обыкновенного человека, то она до такой степени драпирована в широкие балахоны, что нет решительно возможности, по какой бы то ни было части тела, составить себе малейшее понятие о силе, нежности или очертании членов. Лица как мужчин, так и женщин носят один и тот же отпечаток, грубы и дики у одних, продолговаты и бессмысленны у других.

В механической работе они превосходят всякое ожидание. Произведения из металлов, дерева, слоновой кости, лакированные изделия и фарфоровые сосуды превосходны, тем более, что для изделия их они ограничиваются одною ручною работой, а об инструментах, употребляемых нами, и понятия не имеют. Они употребляют для смеси металлов особую, нам неизвестную процедуру; их бронзовые изделия ничем не уступают нашим; их чекан золота, серебра, меди и железа возбуждает удивление художников по этой части.

Способ, употребляемый японцами для обработывания земли, особенно для разведения риса, и искуство системы орошения полей превосходят все, что доселе известно в этом роде. Бумажная фабрикация сходна с нашею, хотя употребляемый ими материал, а равно также и результат этой фабрикации иной, чем у нас. Бумагу они приготовляют из внутренней коры трех различных родов шелковичных деревьев, которая имеет достоинства, отличные от нашей бумаги, и главное не легко разрывается, а уступает только большому усилию. Некоторые сорты подобного рода бумаги чрезвычайно тонки, так что только на одной стороне можно печатать; другие сорты плотнее, и из них выделываются носовые платки, веера, зонтики. Есть и такие сорты, что никакой проливной дождь их не может пробить. Этот последний сорт бумаги пропитывается маслом и из него выкраиваются плащи, доступные по дешевизне всякому. Эта самая бумага употребляется также на окна, а разрисованная цветами, птицами, ландшафтами, идет на обои.

Естественно, что в Японии все поражает и возбуждает удивление иностранца. Жители одеваются самым своеобразным [90] способом; они ходят по улицам без шапок или шляп, несмотря на то, что вся передняя часть головы, от уха и до уха выбрита и открыта; от лучей солнца они защищают себя веером, а от дождя зонтиком. Вся обувь их состоит из пары бумажных носков, сделанных так, что большой палец постоянно отделен от остальных. На носки надевают род сандалий, обвязанных ремешками, пропущенными между пальцев и укрепленными сзади; сверх же сандалий надевают башмаки. Если японец входит в дом или храм, то оставляет у порога башмаки и вступает во внутрь комнаты в сандалиях. Во время дождя они надевают, вместо наших калош, высокие выдолбленные из дерева башмаки, производящие неумолкаемый стук по улицам. Рабочие носят башмаки, сделанные из соломы (лапти), и для большей легкости ходьбы они плотно прикрепляют их у ступни ноги. Лошади в Японии не подковываются, как у нас, железными подковами, но выделанными из соломы сандалиями, которые надевают на копыта и прикрепляют их посредством скрученой соломенной веревки вокруг верхней части копыта. Подобного рода охранение копыта, правда, не прочно, но все таки легко можно проехать несколько миль, пока эти соломенные башмаки не истрепятся. К тому же эта лошадиная обувь недорога, и по дорогам везде продают ее в большом количестве. Страна так густо населена, что все проезжия дороги с обеих сторон обстроены домами, так что, если ехать из одного города в другой, то приходится проезжать по сплошной населенной местности. Полиция устроена так, что надзор нигде не ослабевает. Находящиеся по большим дорогам жилища разделены также на части, так что в начале каждой находится будка с полицейским чиновником для надзора за благочинием своего участка, а также для подачи помощи в случае пожара. Проселки, идущие от главной дороги, отделены от нее загородкой, у которой также находится будка с полицейским чиновником. Нигде во всей Азии, по уверению путешественников, нет такого полицейского порядка, как в Японии.

Улицы в более значительных городах проводятся широко, а так как дома большею частию низки и везде при них находятся сады и деревья, то глаз постоянно встречает яркую зелень, а воздух — чист и здоров. В тех частях города, где живут люди высшего класса, господствует постоянная тишина, тем более, что в Японии не существует экипажной езды. Японец или ездит верхом, или ходит пешком, или же носят его в носилках. Шумная жизнь господствует в тех частях [91] города, где сосредоточены чайные заведения, где расположены магазины и ремесленники. В одном месте массы народа входят и выходят из кандитерских, где они запасаются разными конфектами, или же утоляют свой голод сладкими пирожками; в другом — ряды рыбных торговцев с разными породами рыб: тут же мясные лавки, где для покупателя выставлены котлеты из мяса выброшенного на берег, а иногда пойманного в море кита. Рядом с мясной выставлена разная зелень, какую только может произвести роскошная тропическая природа. С зеленщиками соперничают продавцы цветов; далее ряды продавцов разной дичи, яиц, пшеницы; за ними ткачи, красильщики бумажных материй, портные, зонтичные мастера. Торговля кипит на большом пространстве по обеим сторонам широких улиц. Далее начинаются другие ряды больших лавок, где торгуют разными приготовленными соусами и соями, хранящимися в огромных кувшинах. Торговля саки не менее оживлена. Лавки с обильными складами этих напитков кипят также народом, особенно вечером. Другие ряды лавок с шелковыми товарами, златотканными в иными роскошными материями, раскинутыми для привлечения покупателей; от потолка и до низу, поражают прохожих своею роскошью и разнообразием. Но особенно привлекают толпу народа магазины, где продаются книги, картины и каррикатуры. Одна номенклатура предметов торговли может дать понятие о развитии страны и успехах ее промышленности. Кроме вышепоименованных лавок и магазинов, в особых кварталах следуют ряды менял, гранильщиков, токарей, выделывающих чубуки, тут же резчики деревянных изделий, особенно изображающих идолов, башмачники, фонарщики, медники, продавцы старых платьев, фабриканты иголок, крошильщики табака, продавцы медикаментов и разных врачебных трав, продавцы панацейных лекарств, торговцы бумагой, чернилами и перьями, оптики и продавцы очков. В другой части города сосредоточены иного рода товары, а именно: трубки, детские игрушки, ножи, щиты, ножницы, металлические булавки и дамские вещи, китайские компасы и весьма дурно сделанные, в подражание голландским, телескопы. Но более красивые магазины те, в которых продаются фарфоровые изделия, чрезвычайно тонкие, необыкновенно легкие и прозрачны, так что некоторые так тонки, как яичная скорлупа. Рядом выставлены лакированные изделия с инкрустацией из перламута, прочность которых часто сопротивляется даже кипятку; изделия из черепахи, старые вазы из бронзы, которых фабрикация, если верить продавцам, относится Бог [92] весть к какой отдаленной эпохе, но за то и цена им бывает недоступна для иностранцев. Понимающие дело хвалят вкус, с каким вообще сделаны произведения усидчивого ручного труда японца. В перистиле иедского храма, где помещался английский консул, каждодневно толпы продавцев разных разностей осаждали двери свиты, окружавшей консула. Тут можно было видеть изделия из фарфора, бронзы, лакированные вещицы, искусно вырезанные из слоновой кости фигуры и игрушки, которые в целой группе представляли фантастические изображения людей и зверей, миниатюрные, тонко и искусно отделанные карманные ящички, вышитые вещи, великолепные шелковые материи, и украшения из меди, серебра, золота и черепахи. Все это показывает, до какого совершенства доходят японцы в изделии предметов роскоши.

Вот все, что можно сказать о виденном и слышанном доселе относительно культурного развития Японии, и будущность не замедлит показать, какой результат может быть этой старой цивилизации от ближайших сношений дальнего Востока с европейским и американским миром.

С. И.

(Из Unzere Zeit).

Текст воспроизведен по изданию: Япония и японцы // Дело, № 12. 1871