-

ГОНЧАРОВ И. А.

ОСТРОВА БОНИН-СИМА

С 26 июня по 4 августа 1853 года.

Конечно, всякому из вас, друзья мои, случалось, сидя в осенний вечер дома, под надежной кровлей, за чайным столом, или у камина, слышать, как вдруг пронзительный ветер рванется в двойные рамы, стукнет ставнем и иногда сорвет его с петель, так что он повиснет на пробое, а ветер завоет, как зверь, пронзительно и зловеще в трубу, потрясая вьюшками, как кто-нибудь вздрогнет, побледнеет, обменяется с другими безмолвным взглядом или скажет: «что теперь делается в поле: Боже сохрани, застанет непогода кого-нибудь!»

Представьте себе этот вой ветра, только в десять, в двадцать раз сильнее и не в поле, а в море, и вы получите слабое понятие о том, что мы испытывали в ночи с 8-го на 9-е и всё 9-е число июля, выходя из Китайского моря в Тихий океан.

От Гон-Конга до островов Бонин-Сима, куда нам следовало идти, всего 1600 миль: это в кругосветном плавании составляет небольшой переход, который, при хорошем попутном ветре, совершается в семь, восемь дней. Мы вышли из Гон-Конга 26-го июня и до 5-го июля сделали всего миль триста, то есть то, что могли бы сделать в сутки с небольшим: так задержал нас противный восточный [142] ветер. Надоело нам лавировать, делая от восьми до двадцати верст в сутки, и мы спустились несколько к югу, в надежде встретить там другой ветер и между прочим зайти на маленькие острова Баши, лежащие к югу от Формозы, посмотреть, что это такое, запастись зеленью, фруктами и тому подобным. Там, говорят, живет испанский алькад, несколько монахов и есть индейские деревушки. 7-го числа вечером подошли к главному из островов, Батану, на котором, по указанию Бельчера, есть якорное место; но мы, обойдя остров с северной и восточной стороны, видели только огромный утес и белую кайму буруна, набегающего со всех сторон на берег. К нам не выехало ни одной лодки, как это всегда бывает в жилых местах; на берегу не видно было ни одного человека; только около самого берега, как будто в белых бурунах, мелькнули две звезды и исчезли. Ехать было некуда, отыскивать ночью пристани — темно, а держаться до утра под парусами — не стоило. Полюбовавшись на скалистый угрюмый утес, составляющий северную оконечность острова, мы пустились далее и вышли в Тихий океан. Тихий! Сколько раз он доказывал противное бедным плавателям, в том числе и нам, как будто мы выдумали ему это название!

Надо знать, что еще в Гон-Конге и китайцы, и европейцы говорили нам, что в этот год поджидается ураган, что ураганов не было уже года четыре. Ураган обыкновенно определяют так: это есть вращающийся, переходящий с румба на румб ветер. Можно определить и так: это такой ветер, который большие военные суда, купеческие корабли, пароходы, джонки, лодки и все, что попадется на море, иногда и самое море, кидает на берег, а крыши, стены домов, деревья, людей и всё, что попадется на берегу, иногда и самый берег, кидает в море. С нами ничего подобного этому не случалось — впрочем, может быть, оттого, что не было близко берега. Поэтому нас ветер кидал лишь по морю, играл нами, как тигр цыпленком, схватит, ударит с яростью о волны, поставит боком, тут бы на дно, а он перекинет на другой бок, поднимет и поставит на минуту прямо, потом ударит сверху и погрузит судно в хлябь, волны вытолкнут его назад, а ветер заревет, закружится около, застонет, засвистит, обрызжет и обольет корабль облаком воды, [143] вырвет парус и, торжествующий, понесется по необозримому, мрачному пространству, гоня воду, как прах. Однако, ничего важного не мог он сделать. Китайцы называют ураган тайфун, то есть сильный ветер, а мы изменили это слово в тифон.

— Стало быть, всего лучше уходить в море! — сказал я негоцианту-немцу, который грозил нам ураганом.

— Бог знает, где лучше! — отвечал он: — последний раз, во время урагана, потонуло до восьмидесяти судов в море, а на берегу опрокинуло целый дом и задавило пять человек; в Гон-Конгской гавани погибло без счета лодок и с ними до ста человек.

Через несколько дней после этого разговора мы ушли. Но еще в последние дни пребывания в Гон-Конге погода значительно изменилась. Стали дуть, особенно по вечерам, северные порывистые ветры; над окрестными горами часто показывались черные облака и проносились с дождем над рейдом. Нас, как я сказал выше, держал почти на одном месте противный восточный и северо-восточный ветер, неровный, сильный, с беспрерывными шквалами. Только и слышишь команду: «на марсофалах стоять! марсофалы отдать!» Потом зажужжит, скользя по стеньге, отданный парус, судно сильно накренится, так что схватишься за что-нибудь рукой, польется дождь, и праздничный, солнечный день в одно мгновение обратится в будничный. Небо серо, палуба мокра, офицеры в кожаных пальто, матросы прячутся от дождя под коечные чехлы..... И так десять дней!

Но вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21° северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтобы выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» говорил он. — Вечером задул свежий ветер. Я напрасно хотел писать. Ни чернильница, ни свеча не стояли на столе, бумага вырывалась из-под рук. Успеешь написать несколько слов и сейчас протягиваешь руку назад упереться в стену, чтоб не опрокинуться. Я бросил [144] всё и пошел ходить по шканцам, но и то не совсем удачно, хотя я уже и приобрел морские ноги. Иногда бросало так, что надо было крепко ухватиться или за пушечные тали, или за первую попавшуюся веревку. Устав от двойного моциона, т. е. от ходьбы и от балансировки, я лег, но заснуть не мог — жарко. Ветер, между тем, завывал больше и больше; у меня дверь была полуоткрыта, и я слышал каждый шум, каждое движение на палубе. Слышал, как часа в два вызвали подвахтенных брать рифы, сначала два, потом три, спустили брам-реи, а ветер всё крепче и крепче. Часа в три утра взяли последний риф и спустили брам-стеньги. Начались сильные размахи: в моей маленькой каюте нельзя было оставаться, особенно в постели. Качнет к изголовью и голова затечет, качнет назад — поползешь, совсем с подушками, к стенке. Все, что расставлено на полках, повешено на гвоздях, лежало в комодах, — всё, по обыкновению, заходило, зашевелилось. Книги валились на пол и на постель, щетки, фуражки сыпались сверху, стаканы и сткляночки звенели и разбивались. Между тем, рассвело. Я встал и вышел на палубу. Там были решительно все. Волны ходили выше сеток и заглядывали, как живые, на палубу, точно узнать, что тут делается. Качка и размахи увеличивались. «До чего же это наконец дойдет!» подумаешь, следя за прогрессивной силой ветра.

Вот О. А., бледный и измученный бессонницей, вышел и сел в уголок на кучу снастей, вот и другой и третий, все невыспавшиеся, с измятыми лицами. Надо было держаться обеими руками: это мне надоело, и я ушел в свой любимый приют, в капитанскую каюту. Ветер ревел; он срывал вершины волн и сеял их по океану, как сквозь сито: казалось, что над волнами стояли облака пыли. Опять я поверил тут свое прежнее сравнение и нашел его верным: да, это толпа диких зверей, терзающих в ярости друг друга. Точно несколько львов и тигров бросаются, вскакивают на дыбы, чтобы впиться один в другого, и мечутся кверху, а там вдруг целой толпой шарахнулись вниз, только пыль столбом стоит поверх, и судно летит туда же за ними, в бездну, но новая сила толкает его опять вверх и потом становит боком. Вот шлюпка затрещала на боканцах: двое, трое, в том числе, кажется, и я, быстро двинулись из того [145] угла в другой. Тут громадный вал вдруг ударил в сетки, перескочил через борт и разлился по палубе, облив ноги матросам. Горизонт весь в серой пыли. Волнения нет: вода бурлит, как кипяток — волны потеряли очертания.

Беспрестанно ходили справляться к барометру. «Что, падает?» 30 и 15. Опять — 29 и 75, потом 29 и 15, потом 29 и 30 — 29 и 15 — наконец 28/42. Он падал быстро, но постепенно, по одной сотой, и в продолжение суток с 30/75 упал до 28/42; когда дошел до этой точки, ветер достиг до крайних пределов свирепости. Орудия закрепили тройными талями и сверх того еще занесли кабельтовым и на этот счет были довольно покойны. Качка была ужасная. Вещи, которые крепко привязаны были к стенам и к полу, отрывались и неслись в противоположную сторону, оттуда назад. Так вздумали оторваться три массивные кресла в капитанской каюте. Они рванулись, понеслись, домчались до средины: тут крен был так крут, что они рванулись уже по воздуху, сбили столик перед диваном и, изломав его, изломавшись сами, с треском упали все на диван. Вбежали люди, начали разбирать эту кучу обломков, но в то же мгновение вся эта куча, вместе с людьми, понеслась назад, прямо в мой угол: я только успел вовремя подобрать ноги. Рюмки, тарелки, чашки, бутылки в буфетах так и скакали со звоном с своих мест.

Картины на стенах качались, описывая дугу почти в 45°. Фаддеев принес было мне чаю, но, несмотря на свою остойчивость, на пятках, задом помчался от меня прочь, оставляя следом по себе куски сахару, хлеба и черепки блюдечка. И не мог сделать шагу и не ходил обедать. Можете себе представить, каково было, не спавши, не евши, сидеть и держаться, чтоб не полететь из своего угла. Окна в каюте были отворены настежь, и море было пред моими глазами во всей своей дикой красе. Только в одни эти окна, или порты, по морскому, и не достигала вода, потому что они были высоко; везде же в прочих местах полупортики были задраены наглухо деревянными заставками, иначе стекла летят вдребезги и, при крене, вал за валом вторгаются в судно. В кают-компании, в батарейной палубе, вода лилась ручьями и едва успевала стекать в трюм. Везде мокро, мрачно, нет убежища нигде, кроме этой верхней каюты. Но и тут надо было наконец [146] закрыть окна: ветер бросал верхушки волн на мебель, на пол, на степы. Вечером буря разыгралась так, что нельзя было расслышать, гудит ли ветер, или гремит гром. Вдруг сделалась какая-то суматоха, послышалась ускоренная команда, лейтенант С. гремел в рупор над ревом бури.

— Что такое? — спросил я кого-то.

— Фок разорвало, говорят.

Спустя полчаса, трисель вырвало. Наконец разорвало пополам и фор-марсель. Дело становилось серьёзнее; но самое серьёзное было еще впереди. Паруса кое-как заменили другими. Часов в семь вечера вдруг на лицах командиров явилась особенная заботливость — и было от чего. Ванты ослабели, бензеля поползли, и грот-мачта зашаталась, грозя рухнуть. Знаете ли вы, что такое грот-мачта и что ведет за собой ее падение? Грот-мачта — это бревно, футов во сто длины и до 800 пудов весом, которое держится протянутыми с вершины ее к сеткам толстыми смоляными канатами, или вантами. Представьте себе, что какая-нибудь башня, у подножия которой вы живете, грозит рухнуть; положим даже, если вы и знаете, в которую сторону она упадет. Вы, конечно, уйдете за версту, — а здесь, на корабле!... Ожидание было томительное, чувство тоски невыразимое. Конечно, всякий представлял, как она упадет, как положит судно на бок, прошибет сетки (т. е. край корабля), как хлынут волны на палубу, удастся ли обрубить скоро подветренные ванты, чтобы вдруг избавить судно от напора тяжести на один бок; иначе оно, черпнув глубоко бортом, может быть, уже не встанет более..... У всякого в голове, конечно, шевелились эти мысли; но никто не говорил об этом, и некогда было: надо было действовать, и действовали. Какую энергию, сметливость и присутствие духа обнаружили тут многие! С–чу точно праздник: выпачканный, оборванный, с сияющими глазами, он летел всюду, где ветер оставил по себе какой-нибудь разрушительный след. Решились не допустить мачту упасть и, в помощь ослабевшим вантам, заложили сейтали (веревки с блоками). Работа кипела, несмотря на то, что уж наступила ночь. Успокоились не прежде, как кончив ее. На другой день стали вытягивать самые ванты. К счастью, погода стихла и дала исполнить это, по возможности, хорошо. Сегодня мачта почти стоит твердо; но на всякий случай заносят пару лишних [147] вант, чтобы новый крепкий ветер не застал врасплох.

Мы отдохнули, но еще не совсем. Налети опять такая же буря — и поручиться нельзя, что будет. Все глаза устремлены на мачту и ванты. Матросы, как мухи, тесной кучкой сидят на вантах, тянут, крутят веревки, колотят деревянными молотками. Все это делается не так, как бы сделалось на якоре. Невозможно: после бури идет сильная зыбь; качка, хотя и не прежняя, всё продолжается. До берега еще добрых 500 миль, т.е. 875 верст. Многие похудели от бессонницы, от усиленной работы, и бродили, как будто на другой день оргии. И теперь вспомнишь, как накренило один раз фрегат, так станет больно, будто вспомнишь какую-то обиду. О, сердце хранит долго злую память о таких минутах!

16 июля. Я писал, что 9 числа оставалось нам около 500 миль до Бонин-Сима: теперь, 16 числа, остается тоже 500..... ну, хоть 420 миль. Стало быть, мы сделали каких-нибудь миль семьдесят в целую неделю. Да, не более. После шторма наступил штиль... что это за шутка! Тихий океан решительно издевается над нами: тут он вздумал доказать нам, что он, в самом деле, тихий. Необъятная масса колебалась целиком, то закрывая, то открывая горизонт. Жарко, движения в атмосфере нет, а между тем, иногда вдруг появлялись грозные и мрачные тучи. На судне готовились к перемене, убирали паруса; но тучи разрешались маленьким дождем, и штиль продолжал свирепствовать. Кроме того, что изменялись соображения в плане плавания, дело на ум не шло, почти не говорили друг с другом. Встанут утром: «Что, сколько хода?» «Полтора узла», отвечают. «На румбе?» «Нет, согнало на зюйд.» И опять повесили голову. Иной делает догадки: «тихо, тихо — говорит — а потом видно хватит опять.» В эту минуту учат ружейной пальбе: стукотня такая, что в ушах трещит; жарко, — скучно, но — что притворяться! всё это лучше качки, мокроты, ломки. До свидания.

21-го. Здраствуйте. Не далеко ушли: еще около трехсот миль остается. Тишь мертвая, жар невыносимый, все маются, ищут немного прохлады, чтобы вздохнуть свободнее, — а негде. В каютах духота, на палубе палит. Почти все прихварывают: редко кто не украшен сыпью или вередами от жара, у меня желудочная лихорадка и рожа на ноге. Я слег. Я [148] чувствую слабость, особенно в руках и ногах, от беспрерывных усилий держаться, не упасть. Но я голоден, потому что есть было почти нельзя. А сколько перебилось, переломалось и подмокло всякого добра! Вчера всё мокрое вынесли на палубу: что за картина, что за безобразие! Тут развешено платье и белье, там ковры, книги, матросская аммуниция, подмокшие сухари, — всё это разложено, развешено, в пятнах, в грязи, сыростью несет, как из гнилого подвала; на юте чинят разорванные паруса. Мы счастливы тем, что скоро вырвались из-за черты урагана и потому дешево отделались. Следили каждое явление и сравнивали с описаниями: вихрь задул от W, потом перешел к SW; мы взяли на О и пересекли дугу. Находясь в средине этого магического круга, захватывающего пространство в несколько сот миль, не подозреваешь, по тишине моря и ясности неба, что находишься в объятиях могучего врага, и только тогда узнаешь о нем, когда он явится лицом к лицу, когда раздастся его страшный свист и гул, начнется ломка, треск, когда застонет и замечется корабль.....

До свидания. Пойду уснуть; я еще не оправился совсем.

Штиль! Ах, если б вы знали, что это за наказание! Оно, конечно, лучшей жестокой качки, но всё несносно! Вчера оставалось двести пятьдесят миль, и сегодня остается столько же, и завтра опять! А дунь ветерок, этого расстояния не хватит на сутки. Кажется, тут бы работать: нет, однообразие и этот неподвижный покой убивают деятельность, да к этому еще жара, духота, истощение свежих припасов. Вдруг кто-нибудь скажет: «задувает, кажется!» И все оживятся, радость! Ничего не бывало: это так показалось. Другой, также от нечего делать, пророчит: «завтра будет перемена, ветер: горизонт облачен.» Всем до того хочется дальше, что все уверуют и ждут: опять ничего. Однажды вдруг мы порадовались было: фрегат пошел восемь узлов, т.е. четырнадцать верст в час; я слышал это из каюты и спросил проходившего мимо П.:

— Восемь узлов?

— Нет, три, сказал он: — это только на четверть часа фрегат взял большой ход; теперь стихает.

Наконец, миль за полтораста, вдруг дунуло, и я на другой день услыхал обыкновенный шум и суматоху. Доставали канат. [149] Все толпились наверху — встречать новый берег. Каюта моя, во время моей болезни, обыкновенно, полнехонька была посетителей: в ней можно было поместиться троим, а придет человек семь; в это же утро никого: все глазели наверху; только Б. К. забежал на минуту.

— Узкость проходим! — сказал он и исчез.

С приходом в порт Ллойд, у нас было много приятных ожиданий; оттого мы и приближались неравнодушно к новому берегу: нужды нет, что он пустой. Там ожидали нас корвет из Камчатки, транспорт из Ситхи и курьеры из России, которые, конечно, привезли письма. Все волновались этими надеждами. Я на другой день вышел, хромая от боли в ноге, взобрался на ют посмотреть, где мы. Мы в заливе, имеющем вид подковы, обстановленном высокими и крупными утесами, покрытыми зеленью. Два громадные камня торчали из воды в бухте, как две башни. Я еще из каюты ночью слышал, когда всё утихло на фрегате, шум будто водяной мельницы. Это, как я теперь увидел, буруны бешено плещутся в берег; увидел и узкость: надо проходить под боком отвесного утеса, чтобы избежать гряды видных на поверхности камней, защищающих вход от волн с океана. В самом деле, только камнями и можно удержать эти волны: они с ревом бросаются на каменья, ударятся об один, отскочат в другой и рассыпаются на последнем, пустив вверх столб пены и водяной, чистой, как снег, пыли. Один утес при входе отстал и стоит одиноко: подле него еще камень. Везде буруны да скалы, — везде; вон только кое-где белеют песок и отлогости.

«Где жилье?» спросил я, напрасно ища глазами хижины, кровли, человека или хоть животное. Ничего не видать; но наши уже были там. Вон в этой бухточке есть хижина, вон в той две, да за горой несколько избушек.

Суда здесь, курьеры здесь, а с ними и письма. Сколько расспросов, новостей! У всех письма в руках, у меня целая дюжина.

Побольше остров называется Пиль, а порт, как я сказал, Ллойд. Острова Бонин-Сима стали известны с 1829 года. Из путешественников здесь были: Бичи, из наших капитан Литке и, кажется, недавно Вонлярлярский, кроме того, многие неизвестные свету англичане и американцы. Теперь [150] сюда беспрестанно заходят китоловные суда разных наций, всего более американские. Бонин-Сима, по-китайски или по-японски, значит «безлюдные острова». Я думал, что исполнится наконец и эта моя мечта — увидеть необитаемый остров; но напрасно: и здесь живут люди, конечно, всего человек тридцать, разного рода Робинсонов, из беглых матросов и отставных пиратов, из которых один до сих пор носит на руке какие-то выжженные порохом знаки прежнего своего достоинства. Они разводят ям, сладкий картофель, таро, ананасы, арбузы, и те и другие мелкие, но превосходные. У них есть свиньи, куры, утки. На другом острове они держат коров и быков, потому что на Пиле скот портит деревья. Кроме всей этой живности, у них есть и жены, каначки пли сандвичанки, да и между ими самими есть канаки, также выходцы из Лондона, из Сан-Франциско, — словом, всякий народ. Один живет здесь уже 22 года, женат на кривой пятидесятилетней каначке. Все они живут разбросанно, потому что всякий хочет иметь маленькое поле, огород, плантацию сахарного тростника, из которого, мимоходом будь сказано, жители выжимают ром и сильно пьянствуют. Странный остров: ни долин, ни равнин, одни горы. Как съедете, идете четверть часа по песку, а там сейчас же надо подниматься в гору и продираться сквозь непроходимый лес. Жители торгуют, или, по крайней мере, стараются торговать с мореплавателями, овощами, черепахами и тому подобными предметами; а мореплаватели с своей стороны стараются приобретать всё даром, как пишут в Nautical Magazine и как нам подтвердил и сам Севря, пли Севрей, здешний сторожил. Года четыре тому назад, приходили два китоловные судна и, постояв несколько времени, ушли, как делают все порядочные люди и корабли. Но один потерпел при выходе какое-то повреждение, воротился и получил помощь от жителей: он был так тронут этим, что на прощанье съехал с людьми на берег, поколотил и обобрал поселенцев. У одного забрал всех кур, уток и тринадцатилетнюю дочь, у другого отнял свиней и жену, у старика же Севри, сверх того, две тысячи талеров, и ушел. Но прибывший вслед затем английский военный корабль дал об этом знать на Сандвичевы острова и в Сан-Франциско, и преступник [151] был схвачен, с судном, где-то в Новой Зеландии. Нынче и на восточном океане от полиции не уйдешь!

Я, несмотря на боль в ноге, рискнул съехать на берег. Товарищи мои вооружились топорами, а я должен был сесть на бревно (зато красного дерева) и праздно смотреть, как они прорубали себе дорожку на холм. Лес состоял из зонтичной или веерной пальмы, которой каждая ветвь похожа на распущенный веер, потом из капустной пальмы, сердцевина которой вкусом немного напоминает капусту, но мягче и нежнее ее, да еще кардамонов и томанов, как называют эти деревья жители. Томаны — это превосходное красное дерево. Тут мы нашли озерко с пресной водой, сажени в три или четыре шириной и длиной и по грудь глубиной. Матросы полоскались без милосердия. Я смотрел, как из срубленных и падающих деревьев выскакивали ящерицы. Одну кто-то из наших ударил веткой, хвост оторвался и пополз в одну сторону, а ящерица в другую, да еще бегали по песку — сначала я думал — пауки или стоножки, а это оказались земляные раки, всевозможных цветов, форм и величин, начиная от крошечных, с паука, до обыкновенных; розовые, фиолетовые, синие — с раковинами, в которых они прятались, и без раковин; они сновали взад и вперед по песку, круглые, длинные, всякие.

Дня через два я опять отправился с Б. К. и П. в другую бухточку, совсем закрывающуюся скалой. Мы проехали у подножия двух или трех утесов и пристали к песчаной отлогости, на которой стоял видный, красивый мужчина и показывал нам рукой, где лучше пристать. У него был прекрасный выпуклый профиль, нос орлиный, смелый взгляд, важная походка, без аффектации, и седые кудри почти до плеч, хоть на вид ему не было и пятидесяти лет. У него-то на руках и были выжжены знаки, похожие на браслеты. Он встретил нас упреком, что мы не хотели его посетить, и повел к хижине. Она состояла из четырех столбов, все красного дерева, крытых и закрытых со всех сторон сухими пальмовыми листьями. Это была его спальня. Тут же встретила нас и его жена, каначка, седая, смуглая, одетая в синее бумажное платье, с платком на голове, как наши бабы. Особо выстроена была тоже хижина, где эта чета обедала: по крайней мере, заглянув, [152] я видел там посуду, стол и разную утварь. Две собаки, с повисшими хвостами и головами, встретили тоже нас. А кругом, над головами, скалы, горы, крутизны, с красивыми оврагами, и всё поросло лесом и лесом. К. ударил топором по пню, на котором мы сидели перед хижиной; он сверху весь серый, но едва топор сорвал кору, как под ней заалело дерево, точно кровь. У хижины тек ручеёк, в котором бродили красноголовые и красноносые утки. Ручеек можно перешагнуть, а воды в нем так мало, что нельзя и рук вымыть. Мы пошли вверх на холм. К. срубил капустное дерево, и мы съели впятером всю сердцевину из него. Дальше было круто идти. Я не пошел: нога не совсем была здорова, и сел на обрубке, среди бананов и таро, растущего в земле, как морковь или репа. Прочитав, что сандвичане делают из него Рои-рои, я спросил каначку, что это такое. Она тотчас повела меня в свою столовую и показала горшок, с какою-то белою кашею, в роде тертого картофеля. Они едят, доставая ее пальцем. Муж, однако ж, предупредил, чтоб я не ел, потому что это кушанье давно сделано и потому несвежо. Они сказали, что оба были больны сильным кашлем, который, не задолго до нашего прихода, сделался у них после какого-то сильного ветра, и они чуть от этого не умерли оба. Он вынес нам несколько арбузов, которые мы с удовольствием и съели. Тихо, хорошо. Наступил вечер: лес с каждой минутой менял краски и наконец стемнел; по заливу, как тени, качались отражения скал с деревьями. В эту минуту за нами пришла шлюбка, и мы поехали. Наши суда исчезали на темном фоне утесов, и только, когда мы подъехали к ним вплоть, увидели мачты, озаренные луной.

2 августа. Сегодня с утра движение и сборы на фрегате: затеяли свезти на берег команду. Офицеры тоже захотели провести там день, обедать и пить чай. «Где же это они будут обедать? — думал я. — Ведь там ни стульев, ни столов», и не знал, ехать или нет; но и оставаться почти одному на фрегате тоже не весело. Ко мне пришел С. сказать, что последняя шлюбка идет на берег, чтоб я торопился.

— А где же обедать? — спросил я.

— Да ведь там у нас устроена баня, отвечал он. — Теперь всё убрали и сделали столовую. [153]

— А столы, стулья?

— Ничего нет; будем обедать на парусах.

«На парусах!» подумывал я, враг обедов на траве, особенно impromptu, чаев на открытом воздухе, где то ложки нет, то хлеб с песком или чай с букашками. Но нечего делать — поехал; а жарко, палит.

А propos о жаре: в одно утро вдруг Фаддеев не является ко мне с чаем, а пришел другой.

— Где же Фаддеев? — спросил я.

— У него шкура со спины сошла, — отвечал он.

— Как сошла? отчего?

— Да так-с: эдаких у нас теперь человек сорок есть: от солнышка. Они на берегу нагишом ходили: солнышком и напекло; теперь и рубашек нельзя надеть.

Я пошел проведать Фаддеева. Что за картина: в нижней палубе сидело, в самом деле, человек сорок; иные покрыты были простыней с головы до ног, а другие и без этого. Особенно один, уже пожилой матрос, возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел голый, опершись на бочонок, служивший ему столом.

— Что с тобой сделалось? — спросил я.

— Да кто его знает, что такое, в. в! Вон спина-то какая! — говорил он, поворачивая немного спину ко мне.

На спину страшно было взглянуть: она вся была багровая и покрыта пузырями, как будто ее окатили кипятком.

— Зачем же вы на солнце сидели, и еще без платья? — упрекнул я.

— В Тамбове, в.в., всегда, бывало, целый день на солнце сидишь и голову подставишь — ничего; ляжешь на траве, спину и брюхо греешь — хорошо, а здесь Бог знает что: солнце-то словно пластырь! — отвечал он с досадой.

Все обожженные стонали, охали и морщились. И смешно, и жалко было смотреть. Фаддеев был совсем изуродован и тоже охал. Я побранил его хорошенько.

— Отстань, в. в.! — в тоске сказал он.

Я как съехал на берег, так под палатку, потому что приближался полдень, и никакой защнты не было от палящих лучей, кроме крова. На берегу хлопотали, готовили обед; кривая каначка ловила рыбу. В палатке душно — я в лес. Б. К. из чащи подает мне голос и зовет смотреть живописную [154] речку, которой я еще не видал. Я продрался сквозь кусты, сквозь томаны, кардамон и пальмы и пошел за ним вдоль по речке. В самом деле, живописно: речка-ручей, аршина в два, а в ином месте и меньше шириной, струится с утеса по каменьям и впадает в озерко. Между каменьями ползает бесчисленное множество земляных и водяных раков, потом шримсов, насекомых. Они с неимоверною быстротою исчезали в каменьях, чуть лишь тронешь их. Доктор и О. А. Г. уже давно там и ловят их руками. С. далеко шел вперед и ломал деревья, как медведь; слышен был только треск по его следам. Впереди меня плелся Б. К., на своих тоненьких ногах, а сзади пробирался я. Мы оступались, спотыкались. Я хотел перешагнуть в одном месте через ручей, ухватился за куст: он изменил, и я ступил в воду, не без ропота.

Между тем, около нас всё так красиво: над нами веерные пальмы и томаны расстилали густую тень, берега плотно заросли травой и лесом. Солнце иногда прорезывалось сквозь ветви, палило, как сквозь зажигательное стекло, ярко освещая группу каменьев и сверкая в воде; в минуту всё мокло на нас, а там опять темно и прохладно. Эта природная аллея, тишина, яркие краски зелени, — всё живописно, но немного угрюмо. Цветов нет, птиц мало, не слыхать даже и стрекотанья кузнечиков. У томанов — грубый, продолговатый лист и серый ствол; у пальм светло-зеленые, крепкие листья до того, что едва разорвешь руками. Берег глинистый, крепкий и сухой. Местами по берегу растут, впрочем, бананы, достояние поселенцев, этот хлеб жарких стран, да продолговатые зеленые лимоны: во вкусе их есть какая-то затхлость. Видно, что это привитой и искаженный на чужой почве плод. Как прекрасны все природные плоды в жарких климатах, так неудачны все привитые. Это заметно не на одних только растениях, но и на животных: в Индии старались разводить виноград — не родится, а если где и привился, так никуда не годен; яблоки тоже, чай нехорош; пробовали разводить английских, арабских лошадей и других животных — они перерождаются в какое-то хилое племя. Но что родится там, то уже родится роскошно и сильно.

Мы дошли до какого-то вала и воротились по тропинке, проложенной по берегу, прямо к озерку. Там купались наши, [155] точно в купальне, под сводом зелени. На берегу мы застали живописную суету. Варили кушанье в котлах, в палатке накрывали..... на пол, за неимением стола. Собеседники сидели и лежали. Я ушел в другую палатку, разбитую для магнитных наблюдений, и лег на единственную, бывшую на всем острове, кушетку я отдохнул в тени. Иногда врывался свежий ветер и проникал под тент, принося прохладу.

Позвали обедать. Один столик был накрыт особо, потому что не все поместились на полу; а всех было человек двадцать. Хозяин, т.е. распорядитель обеда, уступил мне свое место. В другое время я бы поцеремонился; но дойти и от палатки до палатки было так жарко, что я измучился и сел на уступленное место, но в то же мгновение вскочил: уж не то, что жарко, а просто горячо сидеть. Мое седалище состояло из десятков двух кирпичей, служивших каменкой в бане. Они лежали на солнце и накалились. За обедом был между прочим суп из черепахи; но после того супа, который я ел в Лондоне, этого нельзя было есть. Там умеют готовить, а тут наш Карпов как-то не так зарезал черепаху, не выдержал мяса, и оно вышло жестко и грубо. Подавали уток; но утки значительно похудели на фрегате. За то крику, шуму, веселья было без конца! Я был подавлен, уничтожен зноем. А товарищи мои пили за обедом херес, портвейн, как будто были в Петербурге! Только в ранней молодости и можно пить безнаказанно вино в такой бане. Я, не дождавшись конца обеда, ушел скорее в палатку, чтоб не заняли места, и глубоко, неистово заснул. Солнце уж было низко на горизонте, когда я проснулся и вышел. Люди бродили по лесу, лежали и сидели группами; одни готовили невод, другие купались. Никогда скромный Бонин-Сима не видал такой суматохи на своих пустынных берегах. Бичи пишет, что в его время было так много черепах здесь, что они покрывали берег, приходя класть яйца в песок. Молодые черепахи, вылупившись, спешили к морю; но на пути их ждали бесчисленные враги: на берегу клевали птицы, в море во множестве пожирали шарки (акулы). Зато, выросши и окрепнув, они, в своей броне, не боялись уже ничего. Шарок, пишет он, было еще больше, нежели черепах: они даже хватали за весла зубами. Куда всё это делось? [156] Черепахи, с поселением людей, являются реже: жители ловят их и берегут где-то в особых садках, продавая приезжим. Мы платили четыре доллера за черепаху, но какую зато! Шесть человек насилу тащили ее. Здесь поселенцы забирают их на берегу посредством собак. Собака схватит и тащит за ласт (у морских черепах плавательные ласты вместо лап) дальше от берега. Эти черепахи непригодны ни на что, кроме супа. На гребенки идут черепа черных черепах. Шарки есть, но немного, и в двадцать лет только один раз шарка откусила голову матросу с китоловного судна. У нас поймали одну небольшую акулу. Я осмотрел рот у ней: зубы расположены в четыре ряда, мелкие, но острые, как пила. Есть чем поесть, было бы что.

Вечером зажгли огни под деревьями; матросы группами теснились около них; в палатке пили чай, оттуда слышались пение, крики. В песчаный берег яростно бил бурун: иногда подойдешь близко, заговоришься, заглядишься, вал хлестнет по ногам и бахрамой рассыплется но песку. Вдали светлел от луны океан, точно ртуть, а в заливе, между скал, вода была полна мрака. Раздавались шум буруна, клики матросов по лугу, да пение из палатки, то мотива из оперы, то цыганской песни. Красный отблеск огня на вершинах дерев, движущиеся силуэты людей, котлы, дым, а на небе яркие звезды, — всё это достойно было кисти Сальватора-Розы.

Я подошел к небольшой группе, расположившейся на траве, около скатерти, на которой стояли чашки с чаем, блюдо свежей, только что наловленной рыбы, да лежали арбузы и ананасы. Надо было лечь на брюхо: это большое счастье, что здесь нет ни одной гадины, ни змей, ни ядовитых насекомых, — ничего. Этим фактом некоторые из моих товарищей хотели доказать ту теорию, что будто бы растительные семена или пыль разносятся на огромное расстояние ветром, оттого-де такие маленькие острова, как Бонин-Сима, и притом волканического происхождения, не имевшие первобытной растительности, и заросли, а змей-де и разных гадин занести ветром не могло, оттого их и нет. Положили было ночью сниматься с якоря, да ветер быт противный; на другой день тоже. 4-го августа, часа в четыре утра, я, проснувшись, услышал шум, голоса, свистки и заснул опять. А часов в семь ко мне лукаво и ласково заглянул в каюту дед. [157]

— Здраствуйте! Поздравляю вас.....

— А что?

— В море!

— Далеко?

— Да вон, Нагасаки видно!

«Ах, этот старый..... Узнай от него правду!» подумал я и пошел на палубу.

Впереди — синее море, над головой — синее небо, да солнце, как горячий уголь, пекло лицо, а сзади кучка гор жмутся друг к другу плечами, как будто они так стеснились проводить нас, пожелать счастливого пути. Это берега Бонин-Сима: прощайте, Бонин-Сима!

4-го августа. Тихий ветер, ходу шесть узлов. Жарко в природе, холодно в душе, кругом всё море да море.....

ИВ. ГОНЧАРОВ.

Текст воспроизведен по изданию: Острова Бонин-Сина // Современник, № 2. 1856