СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

БУССЕ Н. В.

РУССКИЕ И ЯПОНЦЫ НА САХАЛИНЕ

Дневник: 10-ое февраля — 11-ое мая 1854 г.

IV.

Слушая рассказ этот, я невольно вспоминал описания у Головнина его плена у японцев. Без всякого сомнения, мы должны теперь более всего советоваться с этими описаниями, для успешной завязки дружеских сношений с японцами.

На другой день, 15-го апреля, Яма-Мадо прибежал ко мне в 9-м часу, в праздничной одежде, спросить, могу ли я принять старшего начальника. Я отвечал, что с охотою приму его. Попросив меня, чтобы я призвал Рудановского присутствовать при свидании, он убежал. Я надел сюртук и пошел за Рудановским. Отворились ворота крепости, и мы увидели через окошко шествие джанчина. Впереди шел младший офицер, за ним двое и наконец старший. Сзади шли солдаты с пиками и саблями, всего человек 12-ть с двумя аинами, Испонку и Пенкуфнари, одетыми в пестрые халаты. Я вышел на крыльцо принять гостей, и помог рукой взойти на лестницу седому старику, который и был старший офицер. Войдя в комнату, я посадил его на диван и хотел-было сесть подле него у другого угла, но второй офицер, впрочем также пожилой человек, очень торопливо сел тоже на диван, — я взял табурет и сел подле дивана. Солдаты разместились, кто где мог в моей тесной избе. Аины сели на пол. Старик подозвал Яма-Мадо, долженствовавшего служить переводчиком. Тот встал на колени, преклонил голову и положил руки на колени. Старик сказал ему несколько слов; тот встал, отошел шага два назад, опустился на колени и обратившись в казаку Дьячкову, моему переводчику, сказал ему, что японский начальник благодарит русского начальника на то, что он дружески принял их. Я велел Дьячкову ответить, что я с своей стороны благодарю его, что он доверился моей дружбе и приехал с рабочими промышлять рыбу, и я надеюсь, что когда мы поживем немного вместе, то полюбим друг друга. Выслушав мой ответ, он поклонился. Потом сказал несколько слов, и мне поднесли в двух чисто отделанных ящиках гостинцы. Яма-Мадо раскрыл их — в одном были конфекты, в другом — пастила. И то и другое довольно хорошо приготовлено, только в конфекты было положено много муки. Я приказал подать экстракт пуншу, кофе, чернослив и изюм. Экстракт пунша очень им понравился. Рюмки ходили по рукам всех офицеров и солдат. Не могу довольно надивиться вежливости и благородному [536] обращению солдат японских — конечно, всякого из них можно ввести в любую гостинную. Видно, с каким любопытством японцы рассматривали различные вещи, находившиеся у меня; я начал с Рудановским им показывать часы, зрительные трубки и разные картинки из книг. Осторожность и ловкость, с какою они осматривали вещи, замечательны в людях, носящих звание солдат. Большая часть из них ли молодые и многие очень красивые и статные, но роста вообще ниже среднего. Рассматривая часы и другия вещи, они, обращаясь ко мне, часто повторяли — «пороторика» (очень хорошо), более из вежливости, чем из удивления, потому что вещи наши были простой работы и не должны были удивлять японцев.

Просидев часа полтора у меня, джанчин простился мною и пошел в казарму. Копьеносцы провожали его, но при входе поставили свои прекрасно обделанные пики. Из казармы он пошел в квартиру Рудановского, и просидев у него с четверть часа, пошел обратно домой. Я приказал Дьячкову сказать Яма-Мадо, что я на другой день полагаю отдать визит японским начальникам. Яма-Мадо просил дать знать перед тем, что я выйду из дому. Утром я встал с сильно распухшею векою над правым глазам. Накануне я чувствовал нарывание ячменя, который я вероятно застудил во время приема японцев. Я послал тотчас за Яма-Мадо и поручил ему передать своему начальнику, что я не могу придти к нему, но что дня через три я надеюсь выздороветь и тогда тотчас же посещу его. После обеда пришел младший офицер и опять со всем чайным препаратом. Вероятно, ему хотелось убедиться, действительно ли я болен. В этот визит он мне сказал, что при первом попутном ветре пойдут три канкася в Тиатомари за старшим джанчином. На другой день, 17-го апреля я послал Дьячкова с матросом Ефимовым искать удобной земли под огороды, в соседнем селении Поруон-Томари. Возвращаясь, он встретился с молодыми офицерами, и они вместе пошли к нашему посту. На дороге они разговаривали на счет настоящих обстоятельств, и японец рассказал ему, что он знает, что Путятин адъютант государя, показал, как русские делают приемы ружьем, и прибавил, будто Путятин не знал, что русские пришли на Сахалин и что он хотел послать два судна туда и что эти суда придут раньше японцев, но японцы безбоязненно шли, уверенные, что русские их не тронут. Когда пришло время рабочим ехать, то они спросили губернатора Мацмая, можно ли отправляться на [537] Сахалин, и губернатор послал приказание ехать, а если они боятся, то приказал им взять солдат. Приехав в Сирануси, они узнали, что суда от Путятина не пришли, и потому не зная, как примет их русский начальник, боялись идти. Рассказ этот имеет много правдоподобия. Какое-то влияние имело занятие Томари на переговоры Путятина с японским правительством, но какое приказание он даст намъ? Я все считаю, что хорошего тут ничего нет, и что мы должны будем оставить Аниву. Офицер японский между прочим сказал фамилии своих офицеров, но просил Дьячкова, чтобы не говорил об этом его начальнику; — старика зовут Мивасама, второго офицера Уди-Сама, а его самого — Сумеди-Сама.

Рассказ Дьячкова об этом свидании с японским офицером невольно заставил меня подумать: «Счастлив Невельской»! и действительно — нас 60 человек очутилось в главном японском селении, без уверенности, что суда придут вовремя к нам на помощь в случае нужды, и в настоящее время он должен быть в большом безпокойстве. Но дела наши с японцами идут пока как нельзя лучше при сложных обстоятельствах, в которых мы находимся. Это еще не значит, чтобы я оправдывал или находил безполезным занятие Томари; я по прежнему уверен, что последствия покажут справедливость моих доводов по этому предмету. Я никак не могу согласиться с мыслью, что японцы пришли сюда по одному дозволению промышлять рыбу, живя вместе с русскими. Влияние Путятина ясно — но как он договорится с японским правительством на счет занятия Сахалина русскими, трудно отгадать; во всяком случае мы обязаны Путятину, что не дошло у нас дело до пушек. В этом случае, я не могу сказать, чтобы шансы успеха были на нашей стороне.

Когда получено было известие о приходе японских судов, принял все нужные меры к защите поста. Второе капральство перешло ночевать в ограду. Орудия заряжены были картечью. Кроме часовых, стоявших на башнях, поставлены были внутри башен при орудиях. Ограда освещалась на ночь фонарями. Людям указаны были места в случае тревоги, которая должна была даваться выстрелами часовых. Но все это недостаточно было бы для сопротивления нескольким тысячам японцев, которых правительство их могло, конечно не затрудняясь, прислать на Сахалин. В особенности ночное нападение могло быть опасно, потому что ограда окружена в 15-ти шагах расстояния с трех сторон закрытыми местами, и по [538] тому мы не успели бы еще встать к орудиям, когда бы неприятель мог быть у стен. Нападения малого числа японцев нельзя было ожидать, — они слишком трусливы для этого. У нас в настоящее время из 64-х человек 47 больных — большая часть цынгою.

18-ое число. — Я сделал все нужные приготовления для визита японцам, т.-е. сварили кофе и налили его в самовар, наложили на тарелки и блюда — сахару, черносливу и изюму и завернули все это в шелковые платки. Когда все это было готово, я послал казака Березкина спросить японского старшего офицера, может ли он меня принять. К сожалению Дьяков был услан мною на р. Лютогу с 4-мя матросами за травами для больных цынгою. Березкин воротился с ответом, что младший офицер уехал на р. Сусую, и что таким образом старик лишен теперь своего переводчика, и не зная о моем приходе, он не приготовил ничего для моя приема; вследствие сих важных для японцев обстоятельств он просит меня пожаловать на другой день. Очень досадно было получить этот ответ, потому что я знал, что три конкася ушло в Тиатомари, чтобы перевезти оттуда японского начальника старшего между всеми, которые приехали на Сахалин. Этот начальник дал знать, что он не может посетить русского начальника, на что я отвечал, что это его добрая воля знакомиться со мною или нет; но зная, как японцы считают важным все наружные церемонии, и что они готовы употребить всевозможные хитрости, чтобы заставить меня первым явиться к их старшему офицеру, я боялся, что делая визит знакомым уже мне японским офицерам тогда, когда уже старший приедет из Тиатомари, они устроять так дело, что меня примет он.

Действительно, во 2-м часу мне дали знать что показалось три паруса — это были конкаси, посланные накануне в Тиатомари. Яма-Мадо пришел сказать, что идут японские суда. Я спросил его, что это, идет ли старший их офицер; он отвечал, что нет: пон-джанче такой же, как уже приехавший сюда старик. С этим я его отпустил, сказав, что когда суда подойдут ближе, я посмотрю с башни на приезд нового офицера. Часа в три пополудни мне дали знать, что конкась подходит в берегу и что младший офицер и Яма-Мадо идут ко мне с чайным прибором. Ясно было, что они хотели удержать меня дома, пока будут выходить японцы с судов. Я тотчас же вышел с трубою на башню. Суда еще были в саженях 200 от берега, когда мне доложили [539] что японский офицер пришел в комнату и просит видеться со мною. Я сошел вниз, поздоровался с Сумеди-Сама и Яма-Мадо, и сказал им, что я хочу видеть встречу японского начальника, и пригласил их выйти вместе со мною на башню. Отказываться было нельзя; лукавые японцы видели, что я их понял. Взошед на башню, я начал рассматривать море, а бедные японцы в своих легких одеждах не знали куда скрыться от холодного ветра, который сильно дул на высоте башни. Наконец, они спустились вниз, приглашая и меня пойти с ними в комнату, — я обещался тотчас придти, как кончится церемония приезда офицера их. С двух первых конкасей, подошедших к берегу, вышло человек 20 солдат и встали толпою на берегу. Третий конкась стал подходить и потом вдруг убрал парус и остановился: к нему подошли лодки с двумя японцами, которые стали переговариваться с находящимися на конкасе. Заметно было какое-то смятение, причиною которому, разумеется, была зрительная труба, наведенная мною на них. Наконец начали притягивать конкась к берегу, но не у того места, где приготовлена была сходня и огорожено место, а далее к средней высоте бухты. Аины наскоро набрасывали мостки на избранном месте для схода на берег офицера. На конкасе я нашел до 20-ти чел. японцев в разных одеждах, с саблями, с ружьями, с пиками. Все они поднялись на берег и стали в кучу. Кое-где сидели на земле, склонив голову, японские и аинские работники. Наконец вышед старший, все преклонилсь и потом начали строиться для шествия, которое и двинулось в следующем порядке: впереди два японца о двух саблях, один на другим; за ними, два японца несли на плечах полосато-украшенный шест, длиною в две сажени; за ними, один конец о двух саблях, далее японец в остроконечной черной шапке с круглыми полями; на ним шесть солдат в два ряда о три; с правой и левой руки японцы в шляпе, за ними два офицера в шляпках, далее солдаты в том же порядке как предыдущие. За солдатами опять офицеры, потом солдаты, сзади их один офицер, а за ним двое офицеров без шляп. Офицеры в шляпах имели на спине медные выточенные бляхи с чайное блюдечко величиною и разных форм. Солдаты имели за плечами ружья, а некоторые пики. Где именно шел старший офицер я не мог разобрать. Процессия эта, пройдя нижний японский дом, начала подниматься по аллее к дому выстроенному на горе, где скоро она и скрылась за воротами. Я спустился вниз и сказал Самеди-Сама, что удивляюсь, как приехало так [540] много офицеров, вместо одного, о котором они мне говорили прежде. Он отвечал, что это младшие все офицеры. Напившись чаю, они ушли.

В сумерки возвратился Дьячков с Лютоги, не достав трав. Я его послал к японцам сказать Сумеди-Саме, что хочу на другой день придти к ним, но я желаю, чтоб меня приняли только те офицеры, которые были у меня с визитом. Дьячков воротился, пробыв более часа у японцев. Он передал мне, что Сумеди-Сами, приняв дружески его, сказал ему, что они так и хотели сделать, как я желаю. Во время их разговора собралось много аинов. Старшины их сели на возвышенном полу в ряды, остальные на земляном полу. Сумеди сел на табурет лицом к аинам, посадив на другой табурет Дьячкова. Усевшись и поклонившись аинам, Сухеди начал говорить речь, время от времени будучи прерываем стуком палочек, по которому он тотчас уходил в комнату старика для получения приказания. Вот содержание его речи.

«Прошедшую осень русское судно пришло к здешней земле и высадило на берег офицеров, солдат и пушки. Русские начали строить дома. Японцы из боязни разбежались, половина ушла на Мацмай объявить о происшедшем и оплакивать оставшихся японцев, которые разбежались по разных японским селениям на Сахалине; в это время аины себя худо вели, воровали из амбаров крупу и пьянствовали. Но это еще простительно, а худо то, что и зимою аины вели себя дурно. Японцы убежавшие, по счастию своему встретили русских, шедших из земли гиляков. Эти русские успокоили их, сказав им, что русские хотят дружно жить с ними и просят воротиться в Томари. Японцы возвратились, были ласково приняты русским начальником и его солдатами. Стали они дружно жить, но тут-то аины и начали стараться поссорить их. К русским вы приходили говорить, что японцы хотят перерезать русских, когда те будут спать. Японцам вы говорили, что русские хотят японцев убить. Несмотря на это русские жили с японцами дружно и теперь они также будут жить дружно. Останутся ли русские жить здесь или уйдут, я не могу вам сказать, потому что не знаю. От их большого начальника, бывшего в Нангасаки, будет бумага, и тогда будет известно об этом. Пока же вы работайте, как работали прежде, за что попрежнему получите плату. Прошедшие года приезжало мало солдат сюда, этот год их приехало много, — но не думайте чтобы для сражения с русскими, это только для охранения наших [541] офицеров». Кончив речь, он поклонился, аины преклонили головы и подняли руки ему, а потом и Дьячкову. Прощаясь с Сумеди-Сами, Дьячков спросил, сколько офицеров приехало. Сумеди-Сама отвечал — 6 старших и 4 младших, и в Тиатомари осталось еще 12. Дьячков высказал удивление, почему много приехало офицеров с Мацмая. Сумеди отвечал, что так приказал мацмайский губернатор.

Выслушав этот рассказ, я приказал Дьячкову сходить на другой день к Сумеди-Сама и попросить его придти ко мне. Я намерен был с ним поговорить на счет наезда офицеров и солдат на Сахалин. Наезд этот может иметь одну из из целей. Первое — если мацмайскому губернатору дано знать, что русский посланник Путятин приедет на Сахалин по поводу занятия нами селения Томари, и тогда мацмайский губернатор почел нужным устроить обычный церемониал приема, к которого и понадобилось собрать на Сахалине большое число офицеров. Второе — что японцы, просто труся русских, не решались жить без прикрытия солдат, но тогда странно, зачем приехало так много офицеров — разве только для того, чтобы под видом свиты их собрать большое число солдат, не давая подозрения нам. Наконец — действительно японцы, может быть по случаю льдов не имея достаточного количества судов в Сое для перевозки, решились мало-по-малу собрать столько войска на Сахалине, чтобы поддержать в случае нужды свои требования силою. Но правду сказать последнее предположение очень невероятно. Как бы они решились, придя с мыслью воевать, жить под нашими выстрелами в таком малом числе? Надо постараться разъяснить это дело.

На другой день, 20-го апреля, во 2-м часу я послал казака Березкина сказать, что иду с визитом в Миве-Саме. Он отвечал, что меня ожидают. Я и Рудановский одели новые сюртуки без шпаг. Людям, назначенным нести гостинцы, я приказал надеть мундиры: их было пять. Войдя в японский дом, мы увидели, что нас примут в входной же зале, потому что возвышенное место с очагом, находившееся у окон, было застановлено раскрашенными ширмами. Отдельные же комнаты были все закрыты. Нас встретили Сумеди-Сама и Яма-Мадо. Сняв шинели и галоши, мы вошли в огороженное ширмами место. Посереди его стоял стол покрытый красным (Японцы не употребляют красного цвета материй для одежды, но для украшения комнат этот цвет считается нарядным) войлоком. Около этого стола стояли два складных стула и скамья, [542] покрытая красным войлоком; с левой стороны сидело 5 на солдат на полу на матах. У ширм, по левую руку от входа, что приходилось прямо против стола и стульев, поставлена была скамья ничем непокрытая. На столе стояла свеча в высоком медном подсвечнике (У японцев свечи приготовляют из жиру морских животных и рыб, и имеют желтоватый цвет. Фитильки толсты, но мало нагорают. У того конца, у которого зажигается свеча, она толще, другим же тонким концем свеча не вставляется в подсвечник, а натыкается на железный шпиль, вделанный в вершину его. Свечи толще и больше наших). Я сказал, что при входе нашем стулья были не заняты, вероятно, по японскому этикету хозяин должен выходить к месту приема позже гостей. Солдаты, уже знакомые нам, вежливо поклонились, а Сумеди провел нас к покрытой скамье и посадил на нее. Тотчас же вошли и Мива-Сама и Уди-Сама, и раскланявшись с нами сели на стулья. Сумеди поместился ниже вас на ставчике. На непокрытой скамье усадили наших матросов и казаков. У входа на полу поместились два аина — Испонку и другой старик — оба в пестрых шелковых халатах. Аины эти, в особенности Испонку, невольно возбуждали презрение к себе униженностью своих движений и раболепным выражением глаз. Я заметил, что во всех церемониальных визитах японцы помещали двух аинов — почти всегда Испонку и Пенкунари. Началось угощение. Японцы внесли чай и разные печенья. Наши люди — самовар с готовым кофеем, мелкий сахар на блюде, чернослив и изюм. Все это было внесено завернутым в шелковые платки, фрукты на тарелках, сахар на блюде, для кофе наших 6-ть чашек с блюдцами. Я хотел вещи принесенные нами оставить в подарок Миве-Саму рассчитывая на то, что если он и не примет их, то это не будет иметь значения, потому что когда он приходил ко мне с визитом, то тоже унес обратно всю посуду, служившую для угощения, оставив только в подарок сласти. Всего более неприятно в этом визите было невольное сравнение, которое пришлось сделать, чистоты и богатства одежды и ловкости и благородства приемов у японских солдат, с грубыми мундирами наших матросов и неловкостью приемов их, еще более увеличившейся от непривычки сидеть при офицерах. Они не звали куда деть свои руки и ноги, несмотря на частые повторения от меня, чтобы были свободнее и не думали о том, что сидят в моем присутствии. Японцы очень охотно пили кофе. Разговор не мог быть жив, потому что про [543] водился через переводчиков. Просидя около часу времени, поднялся с своего места, чтобы дать тем знак концу заседания. Я просил Сумеди предложить от меня Миве-Саме подарок все вещи, принесенные нами. Мива-Сама отказался с большим смущением; видно было, что он боялся обидеть меня. Заметив это, я сказал с веселым видом, что нисколько не обижаюсь отказом, который вовсе не изменит наших дружеских отношений, а потому и не настаиваю. Я велел высыпать сахар, чернослив и изюм на японские подносы и, уложив нашу посуду, взять ее обратно домой. Японцы очень обрадовались, что обстоятельство, казавшееся им чрезвычайно щекотливым, кончилось благополучно. Когда все было уложено, я встал и простившись с японцами возвратился с Рудановским домой. Около этого времени мои отношения к Рудановскому совершенно изменились, после бывшего между нами объяснения за несколько дней перед приходом японских судов. Принимая еще зимою все меры на случай осады нашей крепостцы и не нуждаясь для этого в помощи Рудановского, я ограничивал по прежнему (Автор подробно говорит о прежних своих отношениях к г. Рудановскому в той части Дневника, которая была напечатана в трех последних книгах «Вестн. Евр.» за 1871 год и вызвала возражение со стороны г. Рудановского в августовской книге текущего года. — Ред.) наши сношения вежливыми поклонами при встречах и расспросами о его картографических работах. В конце марта я уже заметил, что Рудановский сводил иногда разговор на тему о нашем положении на острове, на поздний вероятно приход судов наших и на другия распоряжения, сделанные Невельским, и которые по моему мнению были неудобны. Помня очень хорошо, что Рудановский был один из тех, который поддерживал Невельсвого, когда дело шло о занятии Томари, и что когда зимою я строил башню, то он говорил, что вероятно нам придется защищаться против каких-нибудь духов; я по прежнему предполагал, что Рудановский продолжает одобрять все, что Невельской говорил и делал, и потому оставлял его намеки без внимания, отвечая коротко, что без сомнения Невельской делал такие распоряжения, которые совершенно обезпечат нас. Между тем Рудановский все чаще и чаще сходился со мною на прогулках и постоянно сводил разговор на японцев. Раз случилось ему проводить меня; мне неловко было не пригласить его войти, и он остался у меня пить чай. Ему было известно, что я послал четырех человек в Сирануси и [544] Сиретоку для разведывания о японцах, и что со стороны Странуси получено известие от казака Березкина, что пять японских судов пришло в Сирануси. Он спросил меня, что я думаю об этих судах. Я сказал, что их так мало еще, что опасаться пока нечего. — «Однако надо быть готовым на все», заметил он мне. Я этого и ждал и тотчас спросил его разве он переменил свое мнение о том, что занятие русскими Томари не может иметь никакого влияния на японцев и что они попрежнему мирно придут работать на Сахалине. Он отвечал мне, что он действительно прежде так думали, вполне полагаясь на то, что если Невельской был так уверен в своих планах, значит они были на чем-нибудь основаны. Я заметил ему, что в таком случае не следовало, так настойчиво поддерживать мнение Невельского. С этого мы перешли вообще на все действия как мои, так его на Сахалине. Рудановский хотя и упрекал себя, но упрекал и меня в том, что я вообще обращался с ним как с человеком, которого не любят и потому без церемонии устраняют от общества и дела. Я старался ему доказать, что приняв роту в непосредственную свою команду, я не мог терпеть, чтобы он, не стесняясь моим присутствием, хозяйничал, а во время первых построек это случалось не раз, а потому, выведенный из терпения, я решился устранить его совершенно от внутренней жизни в посту, предоставив ему исключительно заниматься съемкой страны. К сожалению моему я не мог его убедить в том, что для него нет ничего унизительного служить младшим в роте, которою он командовал в Камчатке. Кончив этот спор, он все-таки признал себя отчасти неправым и опять возвратился к вопросу, что я думаю на счет нашего положения. Видно было, что он опасался, чтобы наша экспедиция не кончилась катастрофой, так как уверения Невельского на счет раннего прихода наших судов не сбились. Он спрашивал меня, что мы будем делать, если японцы вздумают осадить нас, между тем как в крепости нет даже воды, и перенесен ли провиантъ? Я с усмешкою заметил, что хотя он полагал, что надо ледник устраивать под горою и набить его льдом с моря, а работа, которую я назначил, очень трудна и ни к чему не служит, — я все-таки устроил ледник в крепости и набил его пресным льдом; следовательно, вода у нас есть. Муки и соли запасено на месяц; сухарей на 20 суток. Орудия стоят наготове, люди рассчитаны на случай боя. Рудановский видимо был доволен, что все было мною [545] предусмотрено, так как был уверен,^: что японцы затевают что нибудь худое против нас. Он просил меня, чтобы я назначил ему место на случай тревоги. Я ему сказал, что когда будет нужно принять последния уже меры, то я сам скажу кому что делать. Действительно, когда от Березкина прекратились известия, и я считал его в плену, то Рудановскому я поручил наблюдать за нижнею башнею и приучить людей в действию орудиями. После того скоро я усилил караул и назначил очередное ночное дежурство себе с Рудановским. С того времени мы стали ежедневно видеться и ходить друг к другу.

На другой день после моего визита японцам, Сумеди-Сама и Яма-Мадо пришли ко мне, вследствие моего приглашения. Я намерен был поговорить с ними на счет того, с какою целью наезжает так много их офицеров в селение Томари. Как я уже сказал, всего вероятнее надо полагать, что это делается потому, что Путятин может быть объявил в Нангасаки, что он пойдет на Сахалин, и для приема его Мацмаисий губернатор считал нужным собрать поболее своих чиновных лиц. Но так как положение наше, при 40-ка ч. больных из 60-ти могло быть не безопасно в присутствии большого числа японцев, то я находил нужным ограничить число японцев, которое я могу допустить собраться подле нас.

Поздоровавшись со мною, Сумеди-Сама сказал, что он был рад тому, что я приходил вчера повидаться с японцами. Я отвечал на это уверением, что когда мы больше познакомимся, то полюбим друг друга. После этого я тотчас же приступил к делу, по которому призвал их, и сообщил им, что я слышал, будто приехало третьего дня 10 офицеров, что в Тиатомари находится еще 12 офицеров, кроме того и в Сое есть их начальники, которые тоже приедут на Сахалин; но я не понимаю, дли чего наехало столько их, и потому прошу мне сказать верно, сколько приехало офицеров и солдат и сколько еще приедет. Сумеди-Сама вынул клочок бумаги, исписанный по-японски и начал переводить на аинский счет записанное число по-японски на означенной бумажке. Я подал ему мой японский лексикон, в котором написан японскими цифрами счет, и просил по этому счету показать мне числа. Он мне указал следующия числа: в Томари находится офицеров старших и младших 13 и 23 солдата. В Тиатомари: стар. офиц. — 1, младш. офиц. — 4, солдат — 8, конвойных — 9. В Сое солдат 77, а офицеров он не знает сколько. След., всего [546] военных собрано на Сахалине и в Сое 135 человек, а рабочих приехало не более 50-ти ч. Число это слишком незначительно, при трусости японцев, чтобы опасаться от них враждебного действия, а не позволив их офицерам приезжать в Томари, можно испортить все дело и возбудить в них опасения на своих рабочих. Поэтому я сказал Сумеди-Саме, что хотя мне предписано моим начальством не допускать японского войска и пушек на Сахалин, но считая, что число японских солдат, назначенное прибыть в Томари при 20-ти их офицерах, нельзя считать войском, а только прислугою офицеров, то я и не буду противиться приезду этого числа солдат, но и более не могу дозволить. Что же касается до офицеров, то хотя меня очень удивляет, что их приехало так много и что они не знают, зачем они присланы, но веря японцам, будто адмирал Путятин объявил в Нангасаки, что он пошлет на Сахалин два судна, я предполагаю, что японские офицеры прибыли собственно для составления парадной свиты старшему начальнику, которому поручено переговариваться с посланными от Путятина, а может быть и с ним самим. Вследствие этого, я не противлюсь наезду японских офицеров в том числе, которое они мне сказали, т.-е. 20-ти. Кончив это объяснение, мы начали толковать о торговле Сумеди-Сама, расспросив цены разных товаров наших, сказал, что он был бы очень рад, если бы японцам дозволено было жить с русскими на Сахалине, что они могли бы тогда выпросить позволение от своего правительства торговать с нами. Более всего ему нравилось — сукно красное и в особенности черное, и потом разные металлические вещи — часы, зрительные трубы, термометры. Сапоги он тоже хотел иметь. Я ему предложил выбрать пару по своим ногам, и он обещал спросить дозволения у своего начальника, но кажется не получил. Русский сахар в головах очень по вкус им, а шафран они считают драгоценностью, и потому были очень удивлены, когда я им, указав на ящик, который мог вместить около 2-х зол. шафрану, сказал, что три таких ящика шафрану они могут получить от русских за одного хорошего соболя. От торговли разговор перешел на военные силы России. Они были очень поражены, когда я им сказал, что в России есть миллион войск. Они спросили, сколько кораблей; я отозвался незнанием и спросил бывшего тут Рудановского, он сказал: 500. Мне показалось, что он уже слишком увеличивает, и потому я указал им в лексиконе число 400, объяснив, что в этом числе находятся суда всех величин. [547] Они попросили нарисовать им разных величин корабли. Я сделал это, как умел. Объяснение, что на больших кораблях 100 пушек стоят в четыре яруса, их очень поразило. Потом спрашивали о русском оружии и знаменах. Я показал им солдатское ружье со штыком и действие им. А про знамена сказал, как они уважаются у нас и защищаются на войне. Они заметили, что у их войск есть также знамена. Много из того, что я им говорил, они записывали.

22-го апреля. — Сегодня японские караульные дали знать, что сельди (хероки) идут с моря к бухтам. Известие это чрезвычайно оживило японцев. Даже офицеры их вышли из домов своих смотреть на ход рыбы. Рабочие японцы и аины носили невода, готовили лодки — одним словом, все было в движении. Я велел дать знать мне, когда забросят японцы невод. Во втором часу, лодки с неводами отчалили. Я вышел посмотреть на ловлю. Японские неводы часты и чрезвычайно велики. Один невод окружает пространство сажен на 70 от берега. Но каково было мое удивление, когда, не дотащив невод сажен на 10 до берега, японцы оставили его в воде, потому что эти 10 сажен невод до того был наполнен сельдями, что несмотря на все усилия человек 60-ти работников, они не могли более притянуть невод в берегу. Я выехал на шлюпке к тому месту бухты, где вода возмутилась от хода рыбы. Гребцы, закладывая весла для гребки, выбрасывали ими по нескольку сельдей и жаловались, что они мешают грести хуже чем морская капуста. Можно представить себе теперь, как дорог Сахалин, т.-е. берег Анивы для японцев. Японцы и теперь уже много терпят в промысле, от того что аины восточного и западного берегов не пришли на работу, говоря, что они боятся войны между русскими и японцами. Они никому не хотят верить, чтобы возможно было, что русские будут жить в Аине с японцами без драки. Я предлагал японцам послать казака Березкина собрать аинов, но они просили, чтобы я этого не делал, что они уже послали 10 человек в Аруторо (восточный берег). Теперь у японцев работают только аинские аины, и то большею частью женщины. Для продовольствия команды свежею рыбою, я посылаю вечером трех человек на маленькой лодке с саками, чем на садках вынимают рыбу из барок. Люди наши вынимают, так сказать из природного садка, т.-е. прямо из бухты Томари, по 300 рыб в полчаса. Я закидывал наш невод и вытащил столько рыбы, что мы не знали куда девать ее, и потеряли только время на уборку ее. [548]

23-го апреля. — Сегодня, опять пришел ко мне Сумеди-Сама с Яма-Мадо. Кажется, цель его прихода была выпросить у меня карту России. Печатной я не имел, и потому согласился взяться не за свое дело — начертить карту всей российской империи, со всеми владениями ее в Европе, Азии и Америке. Я нарисовал по просьбе Сумеди и пограничные с ней владения Китая и Японии. При этом я не провел границы между Сибирью и Китаем в Приамуском крае. Может быть, работа моя отправится к японскому императору на показ; хорошо что он не съумеет подметить неверность карты. Толковали мы с Сумеди и о торговле. Я велел принести красное и черное сукно. Мне хочется заставить как-нибудь японцев начать с нами мену. Вольность отзывов Сумеди о своих начальниках и о других предметах, относящихся до Японии и России, подавала мне надежду, что он согласится скрытно меняться с нами товарами; на первый раз и это было бы хорошо. К сожалению, надежда моя не сбывается, и я подозреваю, что хитрые японцы, поручив Сумеди выведывать от меня что их интересует, позволили Сумеди вести себя так, чтобы я думал, что он от себя говорит и действует для своей собственной пользы, между тем как он только исполняет задаваемые ему уроки старшим начальником. Я делаю вид, что будто ничего не подозреваю, и думаю, что действительно Сумеди скрытно действует от своих начальников и всегда серьезно обещаю ему, что ничего не скажу им про то, что он говорил со мною. Раз я попросил у него, чтобы он мне променял обделанную раковину на хрустальную тарелку. Он согласился, отдал раковину и взял тарелку.

24-ое апреля. — Многие аины говорили Дьячкову, что они слышали от других аинов, будто у Сиретоку (Анива) ходят два русских судна. Кажется, это уже 10-й раз с марта месяца, что видят судно у Сиретоку. Ловля идет у японцев очень лениво, хотя с тем числом работников, которое они имеют в Томари (около 100 чел. япон., аинов и аннок) можно бы гораздо более дела сделать. Они не убрали еще и одного невода, а несколько их стоит в воде с рыбою невытащенными еще на берег.

25-ое апреля. — Сегодня вновь пришедший аин потвердил, что два судна ходят у мыса Анивы, и что даже несколько человек съезжали на берег. Если это русские суда, то непонятно, отчего они нейдут внутрь залива Анивы. Надо полагать, что это китобои. Однако я решился поехать на шлюпке за мыс Эндоморо, закрывающий от нас м. Аниву, [549] в надежде, что если горизонт будет ясный, то я увижу в трубу, если же туманный, то пошлю двух казаков в Сиротоку разузнать, правда ли, что жители видели суда, и если правда, то ожидать пока сами не увидят и тогда подать знать на судно, если оно русское, выстрелами из ружей. В 9-мь часу пришел Сумеди-Сама с Яма-Мадо и спросил слышал ли я, что русские суда пришли. Я сказал, что слышал. Тогда он спросил, поеду ли я сам, или пошлю кого-нибудь к ним. Я сказал, что я поеду к мысу Эндоморо посмотреть в зрительную трубу, когда марево пройдет. Он просидел у меня до того времени, когда мне дали знать, что люди готовы на молитву (это было в воскресенье). Я начал собираться, а Сумеди пошел к Рудановскому. Между разговором Сумеди сказал мне, что их начальник запретил, чтобы не пугать рыбу, бить в барабан, как это прежде делалось для сигнала идти в обеду и на работу. Я ему сказал на это, что вероятно они не полагают, чтобы наш маленький колокольчик, в который бьют часы и рынду, мог бы пугать рыбу. — «Колокол не мешает, но выстрелы из пушек могут прогнать рыбу; а я слышал что русские палят, когда приходят суда», ответил мне Сумеди. Я ему обещал, что буду просить свое начальство позволить не салютовать кораблям. Действительно, надо будет это сделать. После молитвы, в 1-м часу, я выехал на шлюпке. Обогнув м. Эндоморо, я увидел, что горизонт закрыт туманом и м. Анивы нельзя видеть. Я однако поехал далее, чтобы высадить двух казаков. Ветер, бывший от м. Эндомора совершенно противный, пошел немного в западу, и мы поставили паруса. Проезжая с. Хукуй-Катан, я увидел в зрительную трубу, что и в этом селении уже поймано много сельдей, оне лежали большими кучами на берегу. Скоро мы обогнули мыс Хукуй-Катана и пошли мимо озера Отосам к следующему мысу, где и пристали в берегу. Я отправился с каз. Дьячковым и Березкиным вокруг мыса, чтобы выдти на открытое место. Обогнув его, мы увидели, что следующий мыс опять закрывает нам Аниву. Было уже часов пять, и надо было думать о возвращении домой. Мы вернулись к шлюпке, взойдя по дороге на вершину берега посмотреть в трубу. Идучи мы заметили на песке свежий след медведя. Я смерил величину следа — вышло две четверти: это лапа огромного медведя, каких в России кажется нет (На Сахалине водятся только черные медведи, имеющие по клочку белых волос с обеих сторон шеи; они считаются самыми свирепыми. Вообще медведи очень злы и бросаются на людей). У меня есть [550] шкура черного медведя, убитого в Хукуй-Катане: она имеет длины от шеи до хвоста 11 четв., т.-е. 1 с. без четв.; придя к месту, где вытащена была шлюпка, я застал готовый чай. Назначив казаков Березкина и Монакова идти к м. Аниве, чтобы разузнать о виденных судах, и отправил их с провиантом на неделю, а с остальными 3-мя гребцами отвалили от берега. Ветер был попутный, потому мы тотчас же поставили парус. Проходя не более как в полуверсте от берега, где находится оз. Отосам, мы увидели в саженях 20-и от нас, между берегом и шлюпкой, фонтан, пущенный китом. Скоро показалось туловище, а потом хвост чудовища. Не прошло получаса, как матрос на руле заметил, что-то лежит поверх воды перед носом шлюпки. Мы приняли сначала это за плавающее дерево, но приблизясь саженей на 5 к нему, я увидел, что не может быть такое толстое дерево и тотчас велел взять лево руля, чтобы отойти; едва мы отвернули, как вода с шумом и брызгами раздалась и хвост ныряющего кита поднялся во всю величину свою. Мы чуть-чуть не натолкнулись на спящего кита. Судя по хвосту он был из маленьких китов, т.-е. сажени четыре длины. Киты бывают в 12 и даже 13 сажен. Ужасное множество сивучей постоянно окружало нас. Сивучи, выныряя из воды, вытягивают к верху голову и так держатся совершенно вертикально, выказывая более аршина из своего туловища. Они имеют около одной сажени длины. Рев их похож на бычачий. Говорят, что их опасно стрелять лежащих на берегу потому, что раненые они с яростью бросаются на стрелка и чрезвычайно быстро бегут опираясь на свои лапы и хвост. Подъезжая к посту, я увидел, что пришли две японские джонки, находившиеся в Тиатонари, за японцами. Их приехало всего около 20-ти человек.

26-го апреля. — О судах нет никакого известия. Сегодня я смотрел на рыбную ловлю японцев, и теперь не удивляюсь, что они нуждаются в аинах. Способ вытаскивания невода так дурен, что действительно необходимо не менее 70-ти ч. на невод. У них нет тоней, какие делают у нас, где 10 рыбаков легко повертывают канат. У них тянут канат рабочие от начала до конца руками. Один конец впрочем наворочивали на вертящуюся тумбу, но она так тонка и канат делает столь малый оборот, что эта работа еще медленнее, чем просто руками тянуть. Необычайно количество рыбы, дешевизна найма аинов, или лучше сказать малость подачки, отпускаемой им.

27-го апреля. — Сегодня ночью пришли аины сел. Найпучи [551] на работу к японцам. Один из них, узнав в часовом у южной казармы казака Дьячкова, подошел к нему и сказал; чтобы он вошел с ним в казарму. Дьячков вызвал смену пошел с аином. Тот ему дал трав, сказав, чтобы он не говорил японцам, потому что тогда они убьют его. Дьячков ему старался объяснить, что хотя русские дружно живут с японцами, но это не значит, чтобы они позволили японцам убить аина за то, что он служил им. Аин ответил на это, что если русские посылают аинов на работу к японцам, то значит они оставляют их беззащитными под начальством японцев (Летняя работа у японцев отнимает у аинов возможность сделать достаточный запас рыбы на зиму, — вследствие чего у них бывает почти ежегодно голод в марте и даже в феврале месяце. Аины признаются, что они воруют от японцев рыбу, потому что иначе они остались бы совершенно без рыбы); сказав это, он попросил за траву табаку, и потихоньку ушел к аинским юртам. Вот ответ всех аинов на наши убеждения, чтобы они не боялись янонцев. Они не верят и совершенно справедливо; я вместе с ними не могу понять возможности, чтобы русские и японцы вместе жили в Аниве, и при этом чтобы аины оставались в прежнем отношении к японцам, т.-е. в рабстве. Это вещь невозможная; след. или японцы должны признать Кусун-Катан (Анива) русскою землею, и на этом основании изменив закон свой придти на русскую землю промышлять рыбою, уговариваясь с аинами насчет найма к ним в работники по вольной с обеих сторон цене; или русские должны перейти жить из Кусун-Катана в другое место, предоставя аинам оставаться работниками у японцев или перейти к русским поселениям для занятия пушными промыслами. В положении же, в котором мы теперь находимся, оставаться далее нынешнего лета нельзя. Я уже выше сказал, что аины дальних селений до сих пор нейдут в японцам на работу, отговариваясь тем, что они не могут верить тому, японцы с русскими будут мирно жить в Кусун-Катане. Чтобы собрать их, следует послать партию русских. Во-первых, теперь это невозможно, потому что вся команда больна цингою; а во-вторых, странно, если мы не только будем оказывать послабление японцам, оставляя аинов в их воле, но еще будем силою собирать их для отдачи в рабство к ненавистным для них господам. Поэтому не следовало, — решившись раз занять Аниву и встать в главное японское селение, употреблять увертливых приказаний, — стараться сдружиться с японцами и аинами и отнюдь не тревожить [552] первых в их рыбных промыслах, не дозволяя только им привозить войска и пушки. Это возможно только тогда, мы встали бы севернее японских заселений. Объявив тогда японцам, чтобы они не привозили войска и пушек и доставили аинам свободно наниматься служить кому они хотят, мы могли бы рассчитывать на то, что хотя японцы вследствие этого и лишились бы в большой части аинских работников, но однако, дорожа своими промыслами и не имея над головами русских строений, они приезжали бы на Сахалин и не строили бы крепостей, лишь бы только не прогнали их.

Сегодня Сумеди-Сама пришел ко мне в 5-м часу, по обыкновению с чаем. Я ему подарил или лучше сказать заплатил шестью фунтами сахару за рис, который он прислал накануне. Он пришел собственно для того, сказать, что если завтра будет попутный ветер, то четыре конвася пойдут в Сирануси для того, чтобы перевезти оттуда офицеров и солдат, всего 77 челов. Это же самое число он говорил при первом объяснении со мною насчет того скольким солдатам я могу дозволит приехать на Сахалин. Отсюда надо заключить, что или вследствие этого объявления японцы послали с ушедшими тремя конвасями извещение о числе солдат, которое я могу допустить, или Сумеди обманывает. Мне еще то было подозрительно, что Сумеди хитрит; он между разговором сказал, будто слышал, что японское большое судно видели в море аины из Сирануси; что это вероятно судно с провиантом и товаром. Потом он сказал, что он тоже слышал, что из Мацмая приедет императорского войска офицер и солдаты. Подозревая, что он испытывает, как я смотрю на это обстоятельство, я ему сказал: «Сумеди-Сама, скажи своему старшему начальнику, что если приедет на Сахалин солдат и офицеров более того числа, в котором мы условились, то я приму это за враждебные действия и потому употреблю силу, чтобы не допустить японцев увеличивать числа вооруженных людей». Сумеди начал клясться, что японцы не хотят вести войну с русскими, что он не знает хорошо, сколько назначено всего солдат на Сахалин, а говорит так только; что же касается до него самого, то его главная забота о том, чтобы рыбные промыслы были успешны, что он отсоветовал своему начальнику поставить у своего дома пушки, боясь, что аины разбегутся. Я сказал ему, что он хорошо сделал, что отсоветовал ставить пушки, потому что если бы я их увидел, то [553] потребовал бы их, и я ему поручаю сказать старшему начальнику японцев, чтобы я ни пушек, ни больше условленного числа солдат не видел у японцев, если они действительно не хотят воевать с нами; что я не хочу да мне и не приказано драться с японцами; а если я раз это говорю, то это правда, потому что русский офицер знает, что Бог слышит что он говорит; позволить же японцам вместо работников наводить войска, — не могу. Сумеди на это сказал, что японцы боятся нападений Хвостова и потому привезли солдат себе в защиту. Я на это возразил ему, что Хвостов был с купеческим судном и разбойничал, а я пришел от императора русского. Прощаясь он сказал мне, что поедет в Усунной и Унду сказать аинам, чтобы они не боялись и не убежали, если услышат пушечные выстрелы, потому что это будет салют русским. Я ему заметил, что намерен по прибытии русских судов послать шлюпку просить, чтобы не салютовали, потому что это может отогнать рыбу, а потому он может надеяться, что стрельбы не будет, если только не придется подать ночью сигнал, когда судно будет искать нас, и то я постараюсь дать знать огнем фальшфейеров. Сумеди очень обрадовался этому известию и довольный ушел от меня. Я приказал Дьячкову завтра постараться свидеться с ним или с Яма-Мадо, чтобы еще пересказать о нашем разговоре, потому что я худо говорю и может быть Сумеди не все понял. Аинам же я велел отвечать на вопросы, останутся ли русские, что никто не может теперь их вывести из Аину-Катан, потому что русские пришли туда по повелению своего императора, но что может быть перенесен пост на другое более удобное место.

V.

29-го апреля. — Ура! русское судно пришло. В 1-м часу пополудни часовой увидел на горизонте парус. Я тотчас же вошел на башню и удостоверился в зрительную трубу, что часовой не ошибся. Видно было два судна; одно из них большое, и по виду парусов ясно отличалось от меньшего, которое я тотчас принял за японское. Рудановский был моего мнения, а когда большое судно подошло ближе, то он уверял, что это должно быть военное. Скоро уже судно подошло так близко, что я, желая, чтобы оно не вздумало салютовать, послал ему извещение об этом на японской лодке, — шлюпка была командирована к озеру Отосам. Но еще вдали с судна [554] сделали выстрел. Сумеди-Сама прибежал ко мне, узнав, что идет русское судно. Лодки наши подплыли к судну, передали бумагу и скоро известили нас, что корвет «Оливуца» пришел из «Императорской гавани». Затем пришел вельбот с подпоручиком Орловым, присланным из Петровского для поступления в распоряжение адмирала Путятина. Он привез мне большой пакет деловых бумаг и частных писем. Трудно представить жителю многолюдного города радость, которую чувствует человек, проживший около года без всяких известий из родной стороны. Невольно я распечатал первыми частные письма от сестры моей и других родственников. Быстро пробежав их и уверившись, что все здоровы и счастливы, я принялся читать деловые бумаги. Первая бумага была та, в которой генерал-губернатор утверждал меня правителем острова Сахалина, до прибытия правителя от компании, и выражал ему только свойственным слогом свое довольство моими действиями. Частное письмо Николая Николаевича по этому же предмету еще ласковее и, можно сказать, дружественнее. Самое важное известие было о разрыве с Турциею и о вероятности разрыва с Англиею и Франциею. Последнее обстоятельство еще более может затруднить наше положение, если японцы узнают о разрыве нашем с сильными морскими державами, с которыми нам трудно будет бороться в Тихом океане. Хорошо еще, если посланные из балтийского флота 2 фрег., 1 корвет и 1 транспорт успеют пробраться к нам между английскими эскадрами. Я думаю, что трудно будет им это сделать, если разрыв действительно произойдет. Их приказано дожидать в началу апреля, а теперь уже начало мая, а их нет. Пришедший к нам корвет «Оливуца» должен идти в Петропавловский порт для защиты Камчатки. Между неприятными известиями конечно самое важное и грустное было известие, что судно компанейское «Николай» и камчатский транспорт «Иртыш» не могут выдти из «Императорской гавани» ранее второй половины мая, потому что в командах их свирепствует цынга, от которой уже умерло 30 человек из 80-ти. Местоположение и недостаток свежей пищи и хорошего жилья были, как и всегда, причиною сильного развития болезни. Получил я письма от Невельского и Корсакова. Первый, будучи обезпокоен положением поста, советует мне вести дело так, чтобы не иметь столкновения с японцами, стараясь совершенно не вмешиваться в их дела. Второй поздравлял меня с успехом распоряжений моих и извещает, что губернатор очень доволен мною, и надеется, что с будущею [555] почтою поздравит меня с чином подполковника. Приход корвета оживил наше поселение. Больные наши стали веселее, и по словам доктора корветского ни одного из них нет опасно больного. На аинов приход русского корабля конечно имел хорошее влияние, но я продолжал так держать себя, чтобы они не возъимели мысли оставить работы у японцев. Горестно, но необходимо! Приехавшие офицеры на корвете, посетив наш пост, удивлялись, что мы успели так хорошо и удобно обстроиться.

1-ое мая. — Я снова перечитал письма родных. Неужели этот год не увижусь я с ними. Право страшно подумать об этом.

Сегодня неожиданно пошел снег. Поздненько для 46° широты. Климат Анивы немногим мягче петербургского; конечно хорошей погоды больше, да и солнце посильнее.

Сегодня командир корвета Назимов пригласил на корвет, по предложению моему, японских офицеров знакомых мне. Я довез Мива-Сама и Сумеди-Сама на капитанском вельботе; на нашей шлюпке поехал Рудановский с Уди-Сама, а на восьмерке усажены были японские солдаты, составлявшие свиту японских офицеров и 3 старшины из аинов. Шел небольшой дождь, когда мы пристали к корвету и потому, почти не осматривая его, вошли в капитанскую каюту. Красивая комната, хороший обед, огромность размеров всех частей военного судна сделали впечатление на японцев. За обедом пили за здоровье государя, при чем певчие спели «Боже царя храни». После обеда капитан Назимов показал примерное ученье на парусах и при орудиях. Последние были 18-ти фун. кал. пушки-каронады. Величина их поражала японцев, и я после узнал от казака Дьячкова, что один из японских солдат, не веря, что оне сделаны из металла, начал скоблить ножем, чтобы убедиться, не из дерева ли пушка. В Японии делают очень много деревянных орудий, чтобы придать баттареям более грозный вид. Один из офицеров корвета видел, как в Нанкине рубили во время штурма японское судно и несколько пушек плавали вокруг его.

2-го мая. — Сегодня капитан Назимов предполагает сняться с якоря и идти в Камчатку, подойдя на пути к мысу Ерильону, а оттуда к Мацмайскому берегу. Маневр этот должен был быть сделан вследствие моего предложения. Цель его была заставить японцев предполагать, что корвету поручено лавировать у островов, занимаемых их промышленными заселениями. Я приготовил письма к губернатору, [556] Завойке, Корсакову и родным. В седьмом часу утра я поехал на корвет. Назимов предложил мне идти с ним на корвете осмотреть, есть ли якорное место у устья р. Туотоги. Я с удовольствием принял его предложение, и мы тотчас послали шлюпку за Рудановским. Он привез с собою Сумеди-Сама, неотступно просившего его взять на корвет. Мы снялись с якоря и пошли к ясно обозначившемуся устью реки. Ветер нам был совершенно противный и потому мы принуждены были лавировать. Прекрасный обед сократил нам продолжительное время, которое пришлось употребить для подхода к реке. Когда берег стал ясно обозначаться, мы вышли на палубу. Глубина изменялась очень равномерно. Подойдя на 10 сажен глубины мы убрали часть парусов, но глубина так долго не изменялась, что Назимов, наскучив тихим ходок корвета, опять поставил все паруса. Когда мы пришли на 8 саж., то бросили якорь, а потом спустили вельбот, на котором Назимов, я, Рудановский и Сумеди-Сама поехали к реке. Подойдя довольно близко к устью реки, мы находились еще на большой глубине — вблизи от нас плавал кит и пускал фонтан. Скоро заметили мы, что вельбот идет прямо на гряду каменьев. Гряда эта была от W к O, заграживая таким образом устье реки от S. Поднявшись вдоль этой гряды, мы завернули за нее и пошли по фарватеру реки. Он открыт к отмелям р. Сусуи и за ней вблизи находящимся гористым берегам. Фарватер, шириною сажен 50, идет, как я сказал, между отмелями с NO стороны и грядою каменьев с S стороны. У нас был ветер от W. Фарватер был совершенно спокоен — волны разбивались на гряде каменьев. К сожалению глубина начала быстро уменьшаться и скоро дошла до 3-х футов (на малой воде). У входа в реку течение быстро. На веслах трудно было идти и потому, вошед на берег, мы повели вельбот бичевою. Река круто заворачивает с моря к NO. Зайдя за этот заворот, мы сели опять в вельбот, потому что течение было уже значительно слабее. Скоро мы поставили парус и под ним пошли вверх по реке. Я уже прежде описывал берег реки Туотоги и потому здесь скажу только, что глубина ее в малую воду в устье 3 ф., выше по реке 6 и более футов. Ширина до 30-ти саж. Поэтому р. Туотога может считаться судоходною для плоскодонных речных парусных судов и пароходов. Вход в все удобен. Судно большого ранга подходит ближе к берегу, чем у Муравьевского поста. Грунт — ил. Якорное место совершенно защищено от N, W и O ветров, наиболее сильных в заливе Аниве (W ветер самый сильный). [557] Осматривая зимою р. Туотогу, а узнал от аина и казаков, живших на этой реке для охоты, что она, заворачивая к NO, подходит близко, версты на 1 1/2 русских, к морскому берегу. Поставив на этом изгибе селение, можно легко провести через лес дорогу к заливу и таким образом устроить двойное сообщение — по реке для больших тяжестей и по сухопутной дороге для легких грузов и проезжающих пассажиров. У устья реки следует держать летом человек 10 рабочих для добывания рыбы и караула судов.

На обратном пути Назимов показал мне ученье при орудиях и вызов к бою абордажных партий. Эволюции эти очень поразили Сумеди-Сама порядком, точностью и быстротою исполнения. Когда мы встали на якорь, приехал японец Яма-Мадо за Сумеди-Сама. Последний сказал мне, что старик Мива-Сама безпокоится о нем, не увезли ли его русские. Мы много смеялись предположению японцев, будто нам так важно иметь в плену Сумеди-Сама.

На другое утро, 3-го числа, корвет снялся с якоря и пошел к мысу Крильону.

Приезд Орлова очень оживил уединенную жизнь мою. Я не знаю еще близко его, но он умный и приятный собеседник. Рассуждая между прочим о положении нашем в Муравьевском посту и о его местности, Орлов согласился с моим мнением. Я не знаю мысли Невельского, которую он имел, посылая Орлова ко мне. Он пишет мне, чтобы я обратил особенное внимание на этого человека и доверял бы ему в действиях с японцами и аинами, потому что он хорошо знает оба народа эти и говорит по-аински. Оказалось, что г. Орлову пришлось у меня учиться аинскому языку и узнавать об японцах. Быть может, намерение Невельского поставить подле меня человека, который бы мог следить за моими действиями с тем, чтобы после передать их ему, так-как Невельскому известно, что я другого с ним мнения на счет экспедиции. Но, впрочем, это только мое предположение и я не имею никаких данных, подтверждающих его.

7-го мая. — Утром часовые увидели парус. Зная, что фрегат «Аврора» и корвет «Наварин» — должны зайти в Аниву, я полагал, что это должно быть одно из этих судов. Скоро я увидел свою ошибку, пришедшее судно было корвет «Оливуца». Вскоре г. Назимов съехал на берег. От него я узнал, что к северу от мыса Анивы море покрыто сплошным льдом. Он встретил там одно китобойное американское судно, которое, по словам капитана его, уже давно лавирует там, отъискивая проход в Охотское море. Другое китобойное [558] же судно виднелось на горизонте к востоку. Эти-то суда и видели японцы и аины с мыса Анивы. Назимов хотел на другое утро сняться с якоря и идти Японским морем в Камчатку. На другой день, 8-го, он снялся с якоря.

Погода наступила у нас совершенно летняя. Я раскинул палатку в ближайшей от нас роще и провожу там большую часть дня.

11-ое мая. — Сумеди-Сама пришел ко мне с известием, что в Сою приехал от императора офицер и должен скоро прибыть на Сахалин. Я спросил: едет ли он один или со свитою. Сумеди сказал, что при нем будет 100 ч. солдат. Услышав это, я велел Сумеди-Сама передать своим начальникам, что я не могу позволить приезжать им с войскомь, и потому прошу офицера, приехавшего от императора, если он хочет явиться на Сахалин, то только с одними прислужниками, а иначе я его не пущу. Сумеди сказал, что он передаст мои слова Миве-Саме, который должен был ехать в Сирануси на встречу приехавшему из столицы офицеру. Мне необходимо было действовать таким образом потому, что позволив раз собраться большому числу солдат японских на Сахалин, я этим признал бы остров их владением; кроме того это имело бы дурное влияние на аинов. Наконец, я все еще не знал, придут ли суда наши в Аниву, узнав о разрыве с Англиею, и потому не хотел стать в положение весьма невыгодное, если у меня под боком очутится в десять раз больше японцев, чем я имею (хромоногих) солдат (На этом месте прерывается текст дневника; оставшаяся за тем чистая бумага тетради доказывает, что автор больше не возвращался к дневнику, но, видно, имел намерение, так как на полях следующей страницы помечены дни тех фактов, которые должны были войти в последующий рассказ, от 13-го до 19-го мая. Изд.).....

13-го мая. Увидели судно.

15-го » Подошел «Байкал».

17-го » Приехало 46 японцев.

18-го » Обед в лесу с японцами.

19-го » «Байкал» снялся с моря.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Н. В. Буссе.