-

ДЮМОН ДЮРВИЛЬ Ж.

ЯПОНИЯ

(Статья вторая.)

ИЕДДО.

Положено было, что мы отправимся октября 15-го, в Японских норимонах. Это род каретных кузовов, сделанных из тонких дощечек и бамбука, с окошками по бокам и спереди почти то же, что Индийские паланкины. В них можно, как вам угодно, сидеть и лежать. Внутренность убирают бархатом и прекрасными шелковыми тканями; матрац и одеяло, также бархатные, занимают бока и дно. Подушки для рук и головы, письменные столики, шторы и шелковые занавесы дополняют уборку. Эго подвижная комната, где вам мягко, тепло, спокойно. Число носильщиков определяется важностью седока, не менее 6-ти, не более 12-ти. Для нашего далекого пути [148] определено было иметь по восьми человек на каждый норимон; они беспрестанно сменяли друг друга.

В таких-то походных ящиках пустился я в Иеддо, 15-го октября 1830 года. Рядом со мною несли два другие норимона, один с доктором Фрейзером, другой с естествоиспытателем Блокфиусом. Когда наступил час отъезда, весь наш дорожный народ, носильщики, служители, вожатые, проводники, собрался перед жилищем г-на Нидбольдта; я насчитал человек до сорока нашей свиты.

Сколько можно удобнее расположился я в своей дорожной клетке. Дела мои с г-м Нидбольдтом были кончены; дружески простился я с ним и с добрым его Павлом. Дорогою только узнал я вполне, до какой предусмотрительной ласковости простиралась дружба почтенного Голландца. Опасение, чтобы мне чего нибудь не недостало в пути, заставило его простереть внимание свое ко мне даже до излишества. Под ногами у себя, в моем норимоне, нашел я продолговатый, лакированный и позолоченный ящик, в котором положены были несколько бутылок вина и пива, ветчина, пирожки, чай нескольких сортов. Все это находилось отдельно, сверх обыкновенного запаса, который везли за нами на вьючных лошадях. Кроме того, у меня была полная [149] постеля, с простынями, одеялами, подушками. Я путешествовал теперь, как роскошный набаб, и так притом, что не знал и не мог предупредить забот обо всем этом почтенного Нидбольдта. Можно ли было предполагать, что долгом совести почтет он исполнение обещания, вскользь им сделанного, слов: «о дорожных приготовлениях не думайте!» И вот, по доброте своей, не только снабдил он меня всем необходимым, но я даже затруднен был изобилием моих дорожных запасов!

Все Японцы, шедшие около нас, пешком, одни провожатые, другие слуги, носильщики наши, были в остроконечных шляпах, подвязанных лентою, с зонтиками, с веерами; иные в широких плащах, из бумаги, пропитанной маслом.

Продолжителен был бы рассказ о подробностях нашего медленного путешествия. Мы прошли через Оннай, замечательный своим дворцом, стоящим почти на вершине горы, с крыльцом, которое вырублено к нему от подошвы горы, в утесах. Дворец Оннайский составляет длинный ряд строений; над ними возвышаются четыре башни, построенные в виде бельведеров, один на другой поставленных. В половине крыльца, впереди всех зданий, видна постройка, в роде торжественных [150] ворот. Сады Оннайские славятся в Японии своим великолепием.

В Фирандо, где некогда находилась Голландская фактория, проводники наши заставляли нас подивиться на крепость, одно из чудес Японии. Это здание воздвигнуто уступами по горе, с загнутыми, на манер Китайских, кровлями. Широкий ров и стена окружают всю его постройку, которая, кажется, составляет одно из важных военных укреплений в Японии. На случай надобности, в здешних казармах поместится до 1000 человек. Входят в эту крепость по ступеням, иссеченным в скалах. Ступени делятся на три части гранитными загородками. У самого верхнего здания находится особенная стена, с 12-ю дверями.

Во всех городах и селениях, какие проходили мы от Нангазаки до Фирандо, жилища обывателей построены в одну улицу, иногда столь длинную, что надобно целый час времени проходить ее. Домы по обеим сторонам таких улиц вообще довольно обширны, но никогда не выше двух этажей. Живут только в нижнем; верхний служит кладовою. Видя строения правильные, опрятные снаружи, можно бы с первого взгляда почесть их каменными; так обманывается зрение искусным штукатуреньем, которое накладывают на бамбуковый плетень, составляющий основание стен. [151] Внутренние разделения состоять из ширм, которые ставятся и убираются по воле. Не однажды устроивали таким образом комнаты для нас, при самом приезде нашем в гостинницы. Кроватей Японцы не знают. Тюфяк, брошенный на рогожку, составлял для нас почти всегдашнюю и повсюду постелю. Доктор Фрайзер запасся было койкою, но ее негде было весить, и потому она пригождалась в дело очень редко.

В Фирандо оставили мы наши норимоны и пересели в Японскую яхту, которой должно было зайдти в Осакка, и потом плыть в Иеддо. Здесь расплатились мы с нашими носильщиками и отпустили их обратно в Нангазаки. Но банжо не расставались с нами; они как будто приросли к нам. Наша яхта, если только можно дать такое название тяжелой и некрасивой жонке, представляла пропорции и формы довольно странные для Европейца, привыкшего к стройному щегольству Европейских судов. Длинная в 60 футов, она имела до 25-ти в ширину на корме, и ужасно расширялась в средине. Строят эти суда из соснового, или кедрового леса, далеко уступающего плотностью нашим лесам. Мачта ставится одна, но в случае нужды можно положить на борды двойной ряд весел и плыть греблею. Огромнейший сарай занимает всю корму, и как на [152] Китайских кораблях, возвышается на необыкновенную высоту над палубою; иногда он переходит даже в ширину за края корабля, придавая ему самый нелепый вид.

На таком корабле надобно было нам тащиться до Иеддо. Доктор Фрайзер и я отправились водою охотно, но бедного г-на Блокфиуса привело это в совершенное отчаяние. К большому облегчению своих носильщиков, почти всю дорогу от Нангазаки до Фирандо прошел он пешком, и не слушая крика и спора наших банжо, отчаянно собирал травы вправо и влево от дороги; иногда даже терялся, путался, пропадал, только вечером возвращаясь к нам, усталый и счастливый, хотя с изодранными башмаками и с платьем в лоскутьях, восхищенный тем, что мог обогатить свое собрание какими нибудь редкими находками. Вообразите после этого его горе! Уже он познакомился в общих чертах с богатою флорою Японии, уже многое нашел он: прелестную, широколистную гардению (gardene, Капский жасмин), Ааронову бороду (gouet, arum) Японскую конжаку, или драконтию (Dracontia polyphylluin), которая пахнет трупом; чилим (Trapa), растущий на полях с сарачинским пшеном; Японскую лицию (liciet de Japon); Индийскую ацалею (azalee des Indes), с ее волнующимся плюмажем; [153] веерную пальму (chamaerops); колючую соа, или долих (dolic a epis), с ползущим стеблем и висящими листьями; корхор (corete), с двойными цветками; артемизию обыкновенную (armoise commune), пух, которой употребляют Японцы для мокса, или прижигания тела; стелющийся мениант, или стрелу-траву (menyanthe); многолепестную нелюмбо (nelumbo); кананг (uvaria), и множество других растений. Леса, виденные по дороге, давали нашему ученому понятие о том, что представит ему Япония по части деревьев и кустарников. Каждое деревцо, каждый кусточик занимали его — тут видел он: дуб, вакцинию (airelle), гордь, или виорн (viburnum), клен (erable), линдерию, мирику (gale), и особенно прелестное из деревьев, бесподобную негниючку (thuya du Japon), с высоким, прямым стволом, с зелеными с одной, серебристыми с другой стороны листьями. Когда нашему естествоиспытателю удавалось захватить красивый образчик этого прозябения, он подбегал к нашим норимонам и заставлял нас дивиться своей драгоценности...

После всего этого, судите о печали г-на Блокфиуса, когда надлежало ему отказаться от образа путешествия, столь удобного для его ученых трудов! Что теперь могло вознаградить его за все сокровища прозябаемого царства? [154] Какие нибудь рыбы, неуловимые в воде и свойственные всем странам? Кой какие замечания об атмосфере, о фосфорическом сиянии волн? Бедная награда за столько потерянных наслаждений! Вот почему, когда он взошел на несчастную Японскую жонку, на нем лица не было! Он не замечал, что его рыжий парик, всегда столь прямо, столь правильно надетый на голову, был сдвинут на бок; нос его, всегда румяный, сделался пунцовым, красным; из маленьких, серых глаз его сверкали признаки досады и негодования; он почти ничего не ел за обедом, а это было уже сильнейшим и самым убедительным доказательством, что в душе естествоиспытателя кипела страшная буря гнева и печали...

Будучи моложе ученого естествоиспытателя, наш доктор посмеивался украдкою над его мимикою, превосходною в порыве естествоиспытательного гнева и горя. За обедом, доктор перемигивался со мною, указывая на признаки печали задумчивого Блокфиуса, выраженные глубокими морщинами на его челе. Сжалясь наконец над ученым нашим, мы принялись утешать его. В Осакка, может быть, или в окрестностях Иеддо, говорили мы, представится нам снова возможность путешествовать по земле. Наши разговоры успели развеселить нашего товарища. Как все люди, надежною [155] лучшего в будущем, он утешился за скорбь настоящего.

Ветер подул попутный, а мы пустились в самое продолжительное, и самое скучное плавание между Японскими островами. После двенадцати дней медленного, тоскливого переезда, пристали мы в Осакка, где, по точному смыслу наших паспортов, нам не льзя было прожить более суток. Осакка находится в числе пяти городов Японии, непосредственно зависящих от Кубо, или гражданского властителя государства; четыре другие суть: Нангазаки, Иеддо, Сакай и Миако. Они составляют гокозио, или союз городов приморских и торговых.

Осакка управляется почти так же, как Нангазаки, двумя правителями, поочередно сменяющими друг друга. Находясь на приморье, в 4-х льё от Миако, местопребывания Даири, Осакка важный город, богатый запасами, населенный деятельными купцами и ленивыми сластолюбцами. Японская знать старается иметь хоть маленький клочок земли в Осакка, называемом по-Японски позорищем наслаждений. При пособии реки Иодо-Гава, протекающей по городу, и многочисленных каналов, выкопанных в окружающей город долине, здешнее народонаселение, состоящее из 150,000 человек, действительно, пользуется всеми наслаждениями, какие только может соединить [156] деятельность человеческая с благодеяниями природы, богатой и плодородной. Осакка город поэтов, художников и роскошных богачей.

Но полиция здесь столь же неугомонна, как и в других местах Японии. Едва вошли мы в лучшую гостинницу города, офицер от томозама явился к нам, с повелением немедленно предстать перед надзирателей, на которых возложен надзор за приезжими иностранцами. Устали ль вы или нет, весело ли вам или скучно, все равно — надобно повиноваться, идти и вытерпеть допрос неумолимого судилища. Мы нашли Японских чиновников заседающими в сарае, довольно обширном, возвышенном над улицею, и окруженном открытою галереею. Они занимали тут высокую подмостку, и исполняли оттуда обязанности своего звания с удивительною важностью. Трое из них занялись с нами, и вид каждого из трех был так выразителен, что я решился срисовать их, пока они толковали с моими товарищами. До сих пор, я не встречался еще с такими истинно Японскими фигурами; в их губах, маленьких и сжатых, в их глазах, неподвижных и узких, в их лбах с выпуклостями, можно было одним разом видеть хитрость и недоверчивость, соединенные с какою-то врожденною добротою. После многих расспросов каждому из нас, [157] прилежно рассмотрены были наши паспорты; нам подали потом чаю и конфектов, и учтиво отослали нас домой.

Пробираясь к нашей гостиннице, мы успели свернуть в сторону и взглянуть на Осаккскую крепость, самую важную и лучшую в Японии, после укрепленных замков в Миако и Иеддо. Пространство крепости будет около квадратной мили. Ров, наполненный водою, и двойная стена, составляют всю защиту. На внутреннем гласисе видно очень много пушек, и небольшое число амбразур в стенах показывает, что вообще число артиллерийских орудий здесь незначительно. — В прогулке нашей встречались нам только простолюдинки, довольно неопрятные. Но при переходе через мост, устроенный по одному из городских каналов, мы встретили настоящую Японскую даму, которая, сидя в небольшой тележке, на двух колесах, везомая служанкою, катилась на встречу нам. Ее волосы, всбукленные по сторонам головы, завязанные в кольцо на верхушке, были украшены разбросанными в них натуральными цветами; она сидела подогнув ноги, небрежно облокотись, и играя своим веером. Тележка, в которой везли ее, была щегольская и богатая, простая, маленькая одноколка, на двух тяжелых колесах, мастерски украшенных резьбою; над нею возвышался навес, [158] с красивым верхом и шелковыми занавесками. Оглобли тележки, сзади приделанные, соединялись на конце, и были убраны резьбою. Вообще, колясочка эта могла почесться образцом изящества и роскоши.

Мы застали банжо наших, в гостинницах, в большой тревоге о продолжительности нашего отсутствия. Желая утишить ворчливость их, пригласили мы почтенных надзирателей наших позавтракать вместе чаем, с пирожками из муки сарачинского пшена, белыми и зелеными; эти пирожки чрезвычайно уважаются в Осакка и Миако. Знаменитый Миако был от нас всего в 4-х льё, и мы хотели было нарушить строгое предписание о нашем маршруте, данное правительством, прося позволить нам осмотреть славный религиозный город Японии. Но дело оказалось неисполнимо. При невозможности личного обозрения, надлежало ограничиться чужими рассказами.

Миако (что значит: столица), называемый также Кьо (пребывание государя), находится в долине, обставленной холмами. Камо-Гава, рукав реки Иодо-Гава, протекает по его восточной части. Ни один город в Японии не сравнится богатством памятников с этим местом пребывания духовного властителя Японии. Тут воздвигнут дворец его, обширное строение, окруженное со всех сторон стенами и [159] рвами. По средин его находится обширный четыреугольный двор, от которого идут во все направления тринадцать улиц, обитаемых знатнейшими чиновниками. Кубо или Сеугун, политический и гражданский властитель Японии, исполнительная власть в государств, также имеет дворец в Миако, построенный из тесаного камня и окруженный двумя рвами, из коих один сухой, а другой наполнен водою. Но самый удивительный памятник в Миако составляет храм Фокози, знаменитый в целой Азии своим исполинским истуканом Дайбутса, или «Великого Будды», прозванным Рузиана (блистающий). Статуя эта, на образец Индийских, представляет Будду сидящего на цветке лотоса. Прежде была она бронзовая, позолоченая, но землетрясение 1662 года разрушило ее, и в 1667 году заменили ее деревянною статуею, обклеенною позолоченою бумагою. Вся вышина этой громады составляет 80 футов, из коих семдесят занимает сама статуя, а десять цветок лотоса. Внутренность храма, выстланная белым мрамором, поддерживается 96-ю кедровыми столпами. Неподалеку от этого капища, в ближнем строении, висит колокол, едва ли не величайший в свит: он в 17-ть футов вышины, и весит 1,700,000 Японских фунтов, что равняется почти 2,000,000 фунтов Голландских. — После этого [160] обширного храма, самый красивый есть храм Кванвона. Тут находится его исполинская статуя, с 36-ю руками; вокруг нее расставлено шесть других статуй, также огромнейших, изображающих героев, и бессчетное количество низших богов, постепенного роста, так, что головы их составляют наклоненную постепенно линию; потому можно их всех обозреть одним взглядом, хотя, по словам Японцев, количество их простирается до 333,333.

Миако считается не только духовным городом в Японии, но, кроме того, он один из самых богатых и промышленных городов в Японии. Это Рим и Генуя, Бенарес и Калькутта Японии. Здесь обработывают лучшую медь, делают лучший фарфор, ткут шелковые изделия, бьют золото и серебро, и закаливают сталь. Вся монета, обращающаяся в Японии, выходит из Миако. Здесь печатаются учебные книги, и Двор Даири есть академия, где деятельно поддерживаются литтература, науки и художества. Здесь составляют также летописи государства и оффициальный календарь, предоставленный знаменитым ученым людям в Миако, хотя печатается он в области Изе, священной земле Японской, куда ходят Японцы на поклонение, и где построены главнейшие Японские храмы. В Миако, как говорят, находится 500 храмов и до 600,000 жителей. [161]

На другой день оставили мы Осакка, и перебрались опять на нашу Японскую жонку. Переезд до Иеддо был скучный, но за то скорее, нежели я надеялся. Стараясь развлечь скуку житья нашего на жонке, мы обратились к г-ну Блокфиусу. Это был драгоценный оригинал, превосходный по своей части, но сущее дитя во всем том, что не касалось предмета его занятий. Это был естествоиспытатель, каких видим весьма много. Он держался единственно подробностей; только разделял породы, отличал малейшие разности, выводил классификации и номенклатуры, верил только в Линнея, следовал только ему, искал только положительного и вещественного. Никто лучше его не мог бы составить травника, никто скорее и вернее его не сказал бы имени каждой былинки. Но после этой терминологии, после этого мелочного разбора вещей, у него не должно было ничего более спрашивать. Он старался все анализировать, и за то отвергал всякий синтез, снисходил до самых последних дробей науки, но не хотел восходить даже к самым главным ее выводам. Философического взгляда, мысли о сравнении и критике, светлого ума, объемлющего общность — ничего этого у него не было, и все это переходило даже пределы его понятий. Но тем сильнее была его способность ученого крохоборства, тем более [162] привязывался он к сбору материалов, которые предоставлял другим соображать и приводить в общность. Он имел свои большие достоинства, и притом все забавное этих достоинств. Нарочно спорили мы с ним и заводили в споры нашего добродушного ученого, жарко защищая разные схоластические тезисы, толкуя о пестиках и листочках — предмет бесконечного исследования его ученых собратий. За то, когда могли мы застрелить какую нибудь из красивых уток, называемых Китайскими, мы спешили порадовать подарком ее нашего утешителя.

В таких-то занятиях, от нечего делать достигли мы Иеддского залива, 27-го октября 1830 года. Тоньяк, река, протекающая через Иеддо, наносит в устья ее столько ила, что он завалил уже гавань, и корабли принуждены теперь останавливаться в далеком расстоянии от берегов. Мы бросили якорь, от города почти в пяти милях, и нам позволено было отправиться в Иеддо сухим путем.

Едва прошел час после нашего прибытия в гавань, как лодка жонки нашей уже перевезла нас в одно значительное селение на берегу, где ждали нас норимоны и носильщики. Невозможно составить себе полной идеи о богатстве и плодоносии окрестной стороны. Не только самые долины здесь обработаны, но даже холмы покрыты насаждениями до вершины их. Система [163] распределения участками земли, кажется, подкрепляет и усиливает обширную здешнюю деятельность земледельцев. Кроме взноса податей частию произведений земли, земледелец Японский освобожден от всякой другой повинности. Нет здесь и общих земель (terrains communaux), всем принадлежащих и никому не приносящих пользы. Кто пренебрегает тщательною обработкою земли, у того отнимают его участок и отдают другому. Лугов здесь нет; все вспахано и засеяно. Но всего более отличает Японское земледелие разнообразность и обилие удобрений; ничто не пропадает у Японцев, и то, что считается у нас тягостью городов, здесь сберегают, как самую величайшую драгоценность.

Всего более представлялись нам поля с сарачинским пшеном, потом с кукурузою, рожью, ячменем, пшеницею. И каждое поле, не смотря на обширность засева, было выполото, как будто какая нибудь гряда в Европейском огороде; с трудом можете отыскать на здешней пашне какую нибудь дикую траву. Сарачинское пшено сеют здесь в апреле, а собирают в ноябре; в этом месяце засевают пшеницу и ячмень, которые жнут в мае и июне.

Подле земледельческих полей, встречали мы особенные насаждения сахарных тростей, [164] хлопчатой бумаги и индиго. В ином месте, при переход через холмы, наш почтенный товарищ, г-н Блокфиус, указывал нам, то на купу камфарных дерев, или Индийского лавра, то на отдельное деревцо rhus vernix, из которого течет гумм, почитаемая за главное основание черного лака, столь употребительного в Китае и Японии. Далее, подле сладкого померанца, замечал он citrus Japonica, дикий род лимонов, особенно свойственный здешней стране. В садах по дороге были новые находки и открытия: груши, пампльмусы, Какийские смоквы, бананы, плоды жакьера и фрагарьера, кокосы, и множество других, не менее вкусных плодов, иные еще на деревах, другие уже снятые, давали нам настоящее понятие о богатстве, каким обладает Япония в этом роде прозябений. Немного стран могут сравниться с нею в сем отношении. Японцы извлекают масло, для освещения и пищи, из сезама, orbresin driandrios, сумаха, if-gingko, chore oriental, камфарника, laurier glauque, азедараха и кокоса. Прогуливаясь около живых заборов по полям, мы наслаждались ярким цветом и силою произрастания их. Заборы эти составляли переплетенные вместе троелистный померанец, гардения, вибурн, негниючка, колючий долих, сприция. Ближе к приморью росли кокос, веерная пальма, цика, кустовая недотрога. [165]

Уже около двух часов продолжали мы путь свой, а ничто еще не возвещало нам приближения к такому городу, в котором живет до 1,400,000 народа. Не было видно куполов, башен, колоколен, щипцов, ни одного здания, столь издалека означающих собою столицы Европы и Азии — соборов, минаретов, погодов, маяков, бельведеров, крепостей. Ничего, ничего решительно не видели мы, кроме однообразных вершин кедров и лимонов! Но только одно изменяло и показывало нам, что мы вблизи города обширнейшего: это было бесчисленное множество народа, кипевшего по дороге, мужчин, женщин, детей, стариков, ремесленников, посадских, солдат, бонзов, знатных людей. Толпы были так многочисленны, что можно было подумать, будто все народонаселение городское вышло прогуливаться по прелестным окрестностям. Дорога наша была превосходная, как вообще все дороги в Японии, широкая, обсаженная но бокам каштанами. Где бы вы ни поехали по Японии, всюду найдете такую дорогу, великолепно обделанную, даже в самых утесистых скалах.

От времени до времени, по высотам, в сторонах, полузакрытые купами деревьев, выставлялись храмы, красивой и богатой постройки, с аллеями кипарисов и листвяниц, сходившими на дорогу. На перекрестках этих, [166] обыкновенно, встречали мы нищих, просящих милостыни у проезжающих и благочестивых поклонников. С самого переезда нашего на берег, нас одолевали нищие мужчины и женщины, монахи и всякого звания люди. Иные цеплялись за наши норимоны, и по целым милям нс отставали от нас, даже и получивши подаяние. Потом, в одном переходе между гор, напала на нас целая толпа нищих. Впереди всех была какая-то простолюдинка, в лохмотьях, с корзиною и пустым горшком, привязанными по бокам; грудное дитя было у нее на руках, а другое дитя, калека, на костылях, тащилось впереди. Мать вопила о помощи, протягивая руку с чашечкой. За этими несчастными шла семья не менее жалкая. Это было семейство, которое, за какое-то преступление, осудили скитаться по-миру; старики, дети и женщины сидели в больших плетушках, поставленных на спине сильного вола. Здоровые мужчины из этого семейства шли пешком, опираясь на палки; один впереди читал на распев какие-то стихи, или род песни, и беспрестанно протягивал притом руку с чашечкой.

По мере приближения нашего к городу, толпы народа становились особенно теснее и любопытнее. Знатные Японцы приказывала своим норимонам останавливаться вдоль дороги, чтобы лучше рассматривать нас, и казались очень [167] недовольными, когда мы опускали шторы в своих носилках. Поставленные в одну линию по дорог, норимоны представляли нам, как будто подвижную улицу, беспрерывно изменявшуюся в глазах наших.

Там прибыли мы к предместиям Синагава и Таканава, составляющим собственно одну длинную улицу. За этими предместьями начинается город, и его легко можно было отличить по большому числу караулен, беспрерывно встречавшихся. Мост Нифонбас, служащий точкою для измерения начала всех путевых расстояний в Японии, и полуденною линиею здешних астрономов, находится с этой стороны, неподалеку от предместия Таганава. Мы перешли его, и потом, после получасовой ходьбы вдоль бесконечной улицы, остановились у обыкновенного места пребывания Голландских посольств. Это было довольно дрянное строение, состоявшее из трех небольших комнат, худо меблированных, с рогожками, вместо постелей, и с низеньким диваном для сиденья.

Едва остановились мы здесь, явился переводчик, с тех пор невольный товарищ всех наших прогулок, и посредник всех наших разговоров, на все пребывание наше в Японии. За ним следовали четыре ученые Японца, два астронома и два лекаря, получившие позволение видеться и говорить с нами. Долго было [168] бы пересказывать все ребяческие вопросы, какие они нам делали, иногда спрашивая довольно ловко, но большею частью вовсе нелепо. Особенно доктор наш едва успевал говорить при двойном допросе своих Японских собратий; один спрашивал его о лечении ран, другой об лихорадке, тот о головной, этот о зубной боли. На все надобно было отвечать сообразно мере познания вопрошающих, и притом определенно, ясно, подробно. Доктор наш — надобно отдать ему в этом справедливость — показал терпение необыкновенное, и еще более совести при своем медицинском допросе. Японских врачей легко узнать по их головной уборке; не сохраняя, подобно другим Японцам, волосов только на верхушке головы, они, или отпускают их вполне, или совершенно бреют. Другие ученые люди соображаются с общим обычаем, и оставляют только пучок сверху головы.

Первый выход наш на другой день был для обозрения царских дворцов, местопребывания Кубо или Сеугуна, императора, или лучше сказать, полководца Японских войск, в буквальном переводе его титула. Дворец этот находился в удаленной от нас части города, и потому отправились мы в норимонах. Бесконечное здание дворца образует собою отдельный город, окруженный стенами и рвами, [169] наполненными водою, через которые наброшены мосты подъемные. В окружности будет оно около пяти миль. Кроме царского жилища, находится в этой оград дворец наследного принца, особенно огороженный стенами и укреплениями. Цитадель, обширная, просторная, крепкая, заключает в себе множество улиц, с домами, где живут князья, вельможи и семейства областных правителей, содержимые здесь вместо аманатов, в залог верности. Караульни, с 1000-ю человек солдат в каждой, расставлены подле каждых ворот дворцовых.

Самый дворец Кубо раздвигается па высотах, в огромном объеме, и превышает все другие строения, хотя и воздвигнут он только в один этаж. Над ним построена четыреугольная башня, украшенная великолепными кровлями. Такая башня считается в Японии знаком старшинства, и ее позволено всякому воздвигать там, где он старше всех других. По этому, в Иеддо только сеугун имеет право на башню владычества, но за то всякий помещик пользуется подобным правом в своем поместье, и первенство везде означается здесь подобными башнями. Общность царского дворца, по внешнему виду, довольно красива и величественна. Но внутреннее убранство ни сколько не соответствует красоте внешности. Почти единственную мебель дворца составляют [170] широкие и длинные рогожки, растянутые на полах комнат. По этой причин, главная, или аудиэнц-зала, называется залою сен-сио-сики (ста рогож); в ней собираются, при торжественных случаях, вельможи, чиновники, князья, и иногда, при больших приемах, бывает в ней около тысячи человек.

Отсюда отправились мы обозревать самый город. Иеддо безмерен, занимая бесконечное пространство по берегам реки, протекающей через него многими рукавами. Эти естественные пути сообщений, при множеств каналов, которыми перерезаны окрестности, делают легким всякий перевоз, и от того припасы здесь так дешевы, что можно прожить шестью копенками в день, считая па паши деньги. Кроме оседлых жителей здешних, в Иеддо всегда есть еще временное народонаселение Японцев, стекающихся сюда тысячами из всех концов государства. Каждое семейство живет здесь в отдельном доме, которые, большею частию, строятся в два этажа. Передняя часть домов занимается лавками, или мастерскими, перед которыми обыкновенно растягивают род занавесок, чтобы прохожие не заглядывали и не развлекали работников. Раскладка товаров и вывески Японские не хуже Китайских. — Улицы и площади красивы и опрятны, так, что трудно даже представить себе возможность [171] поддержания подобной чистоты, когда с утра до вечера движется по ним бесчисленная толпа народа. Не смотря на звание столицы, город управляется двумя томозамами, как Нангазаки, и у них есть свои оттона, банжо и обыкновенный причет гражданских и военных чиновников. — Делится Иеддо на кварталы; потом на улицы, из которых почти каждая, окружаясь крытыми галереями, обыкновенно бывает занята людьми одного ремесла. Так, на пример, плотники живут в одной улице, портные в другой, ювелиры в третьей. Подобным образом распределяются и торговцы; каждая ветвь торговли имеет свое отделение домов, и даже каждый род припасов свой особенный рынок. Рыбный базар здешний чрезвычайно обширен, удивительно опрятен и особенно хорошо снабжен разными родами рыбы, речной и морской, свежей и соленой. — Гостинницы находятся подле тех домов, где нанимают лошадей и норимоны с носильщиками, соединяя таким образом две противоположности для путешественника — приезд и отъезд, жилище и отдых.

Знатные и почетные особы живут в особенной части города, им отделенной. Тут, на каждом доме, увидите вырезанный, раскрашенный, раззолоченый на фасаде герб хозяина. Японцы дорожат этим, неменее каких нибудь Английских [172] Девонширов и Нортумберландов. И в этой части, как и других отделениях Иеддо, находятся ворота на концах каждой улицы. Каждый вечер ворота эти запираются, и при них ставится стража, так, что в случае бунта, или какого нибудь смятения, выход бывает загорожен, и виновники не избегают немедленной поимки.

Полицейские уставы, введенные в Иеддо и во всей Японии, определительны в своем значении, направлены к общему благу, известны каждому и уважены каждым. Впрочем, малейшее нарушение строго наказывается. — Улицы вытянуты по веревке, и каждое новое построение должно сообразоваться с назначенною линиею. Для домов определено два этажа, не более; только крепости и замки пользуются правом построения выше. Каждый обыватель обязан содержать в чистоте, и на свой счет, каменный тротуар, находящийся перед его домом. Все пространство города убито каменьями или мелким кремнем, так, что образует крепкую мостовую. Внешность домов вообще мало украшается, ибо к улице всегда помещают у Японцев отделение служителей, а хозяева, большею частью, живут во внутренней части домов, где устроиваются позади дома обширные и прохладные сады. Дом Японца всегда заперт, и обыкновенно самые окна [173] закрывают снизу ставнями, или деревянными жалузями. Кроме того, все домы строятся во дворах, и перед ними бывает небольшая площадка, окруженная стеною; площадка эта, отделяющая дом от улицы, плотно убитая кремнем, служит для помещения свиты знатных людей, если они посещают хозяина.

Познакомясь с общею характеристикою Японской столицы, мы не знали, куда девать нам остальные часы дня. Переводчик пригласил нас посмотреть на борьбу, которая в этот день должна была привлечь к себе множество народа. Два знаменитые атлета, нарочно приехавшие с разных концов Японии, должны были померяться силами, и народ тысячами собирался смотреть на них. Мы охотно согласились, хотя г-н Блокфиус, уставши собирать и рассматривать камешки по улицам (о другом он не заботился), сердечно желал отправиться на квартиру, отдохнуть, и разобрать свои находки.

Место знаменитой битвы было назначено в предместий Иеддо, на левом берегу Тоньяка. Когда мы пришли к дверям театра, человек приставленный для сбора денег за вход, сделал нам знак, одинакий во всех землях и у всех народов; мы достали из карманов по нескольку сени, маленьких медных монет, и при посредстве их, двери свободно отворились перед нами. [174]

Внутренность позорища была уже наполнена любопытными зрителями. Кругом арены, огороженной деревянной загородкою, на подмостках, построенных амфитеатром, теснилась толпа народа, пестро одетого и шумного, вызывая соперников на бой, возбуждая их криком и движениями. Это походило на Римский цирк. Выше всех, в какой-то «летке, походившей на бельведер, находились высшие чиновники полиции, бывшие тут, как надзиратели за зрителями, и как герольды боя, на всякий случай.

По данному знаку, борцы выступили на арену. До пояса были они совсем нагие, а далее надеты на них были широкие шаровары, подтянутые веревкою. На головах были у них сетки, из которых висели сзади длинные их косы. На широких поясах находились медные бляхи с гербом Японии. Другими бляхами украшались переда ног и ладони. Оба атлета казались одаренными удивительною крепостью тела. В коротких, квадратных туловищах, толстых членах, широких плечах, жилистых руках, можно было заметить расположение к силе необыкновенной. По всегдашнему обыкновению подобных битв, соперники щадили себя взаимно, старались более показать свои крепкие формы и становиться в красивые положения. Наконец утомленные этою гимнастическою игрою, они [175] напали жестоко один на другого, схватились, отчаянно боролись, пока один не померял плечами земли. Золотая монета, цена выигрыша, была отдана судьями победителю, но побежденный показал однакож себя таким снисходительным противником, что вероятно, и ему достался из этого выигрыша участок.

С полчаса заняла нас эта народная забава. По окончании ее, мы следовали за толпою, оставившею позорище борьбы, и уже хотели поворотить на дорогу к своему жилищу, когда один из чиновников, присутствовавший на зрелище с своим семейством, прислала служителя к нашему переводчику. Присылка эта была на счет наш, и состояла в следующем приглашении: «Коризуки-Дофа просит благородных чужеземцев отдохнут в его доме, и разделать с ним чай». Переводя нам такое приглашение, переводчик прибавил от себя, что Коризуки-Дофа был один из знатных чиновников государства, обладатель нескольких обширных домов, и правитель четырех областей.

Охотно согласились мы на вежливое приглашение столь почетного человека, и вскоре очутились мы перед одним из его домов. Это было здание удивительное, более щегольское, более затейливое, более красивое, нежели самый дворец царя Японии. Черепицы, [176] покрывавшие кровлю, были пальца в два толщиною; по черному цвету наглазурены были на них изображения, и по словам нашего переводчика, блеск их мог сохраняться более 50-ти лет. Комнаты были обиты кедровыми досками, издававшими приятное благоухание; балконы, каждый из одного куска, удивительно вырезаны; стены убраны барельефами и изящными стилобатами; столбы, архитравы, подножия обиты позолоченою медью, с превосходною насечкою; про-. стенки покрыты богатою живописью, где история Японская являла свои памятные события. Вот что нашли мы в богатом, вельможеском доме Коризуки-Дофа, любимца нынешнего сеугуна Японского. Из комнат перешли мы в сад, обширную загородку, усаженную кедрами, кипарисами, соснами и яблонями. Ручей протекал по саду, и оживлял водою множество бассейнов, фонтанов и водопадов. Подъемные мосты, бельведеры, поставленные на утесах, киоски, подземные гроты, все нечаянности, остроумно рассчитанные, показывали старание, которое прилагал хозяин к отделке этой части своего великолепного жилища.

Насладившись удивлением, какое возбуждали в нас чудеса его богатого дома, со всею изысканною вежливостью, хозяин пригласил нас в залу, где был приготовлен чай. Драгоценные конфекты, отличные печенья занимали [177] большое плато, поставленное на низеньких треножниках. Мы присели кругом этой великолепной мебели, на рогожках, нарочно постланных по полу. После угощения, следуя Японскому обычаю, Коризуки-Дофа спешил показать нам свои фарфоровые и железные чаши и вазы, с незапамятных времен служившие в семействе его для приготовления и сохранения чая. Первою из этих драгоценностей была фарфоровая ваза, ценимая обладателем ее не менее 200,000 франков. По его рассказу, она сработана была на острове Маори, составлявшем часть древней Японии, и, Бог знает когда, провалившемся в море, при жестоком землетрясении. От времени до времени, продолжал хозяин, ловцы погружаются в глубину океана и вытаскивают оттуда вазы, ценимые в безумную цену. Та, которую мы теперь рассматривали, надобно согласиться, была не очень красива, но именно это доказывало ее древность и умножало цену. Она походила на бочонок с узким горлом; масса, из которой была она сделана, казалась удивительно нежною, и цвета белозеленоватого. Кажется, что здесь, действительно, ценится Японцами только уродливость и странность вещи, доказывающие древность ее. Кроме драгоценной главной вазы, нам показывали множество других вещей фарфоровых, чашек, ковшиков, воронок, и наконец [178] котел и треножник железные. Треножник, починенный во многих местах, и, по мнению всякого Европейца, годный только в лом, был оценяем хозяином его в 10,000 франков, котел в 20 тысяч, другие подобные вещи в 3, 4, 5, 6000 за штуку. Подобные собрания составляют драгоценные фамильные памятники Японцев. Каждая вещь осторожно завернута бывает в шелковую ткань, и хранится в ящичке из драгоценного дерева.

Время было уже воротиться нам домой. Мы успели осмотреть все уголки в доме богатого Японца; подивились подвижной роскоши его перегородок, делающей из такого жилища настоящий театр, где декорация может перемениться мгновенно, по воле хозяина; как любопытные знатоки, мы осмотрели тут все мелкие лаковые мебели, красиво и превосходно отделанные; мы видели разрисованные и раззолоченные обои на стенах вельможеского жилища, образцы древнего и лучшего фарфора, в чем даже Китай завидует Японии. И все это в один день, почти за один взгляд — присовокупив к этому общий очерк столицы Японской, с множеством подробностей, каковы: дворец великого сеугуна, зрелище улиц и отделений города, физиономия жителей, народный цирк, площади, рынки, магазины, мастерские, памятники, крепости, жилища высших и низших званий. Все это было [179] уже нам знакомо, как будто старожилам Японии. Я говорил, что наш доктор успел в это время повидаться и поговорить с туземными врачами, но чуть было не забыл я сказать, что г-н Блокфиус успел потребовать и получить особенное позволение осматривать, сколько было ему угодно, придворные сады. Выходило по счету, что мы успели сделать многое. Мне оставалось только приводить собранные уже мною понятия и впечатления в систематический порядок, помогая себе новыми, последовательными изысканиями, и дополняя работою на досуге то, чего недоставало к замечаниям быстрым и общим, размышлением совершенствуя очевидность, а личным обозрением поверяя то, что мог я еще почерпнуть из местных известий. Так поступал я везде в путешествии моем. В Иеддо тем легче было мне все это, что переводчик наш был один из отличнейших ученых Японцев. Многое просто писал я под его диктовку.

Текст воспроизведен по изданию: Япония (Статья вторая) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 13. № 50. 1838