Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

РИКОРД П. И.

ЗАПИСКИ

ЗАПИСКИ ФЛОТА КАПИТАНА РИКОРДА О ПЛАВАНИИ ЕГО К ЯПОНСКИМ БЕРЕГАМ В 1812 И 1813 ГОДАХ, И О СНОШЕНИЯХ С ЯПОНЦАМИ.

ВСЕПРЕСВЕТЛЕЙШЕМУ, ДЕРЖАВНЕЙШЕМУ, ВЕЛИКОМУ ГОСУДАРЮ
ИМПЕРАТОРУ АЛЕКСАНДРУ ПАВЛОВИЧУ,
САМОДЕРЖЦУ ВСЕРОССИЙСКОМУ
и прочая, и прочая, и прочая.
ГОСУДАРЮ ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕМУ.

ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ!

По повелению вышнего начальства, совершено мною троекратное плавание к берегам Японским, для освобождения Капитана Головнина, Мичмана Мура, Штурмана Хлебникова, четверых матрозов и одного Курильца, захваченных Японцами. Всевышний благословил сие предприятие вожделенным исходом: Японцы, убедясь в миролюбивом к ним расположении России, освободили наших соотечественников, и сверх того положено основание будущему сближению двух соседственных народов ко взаимной их выгоде, издавна желаемому Российским Правительством, но неудававшемуся от непредвиденных причин.

Дерзаю посвятит Всеавгустейшему имени ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, напечатанное по Высочайшему повелению ВАШЕМУ на щет Кабинета повествование о сем подвиге, предпринятом с ревностным желанием принести пользу отечеству.

ВСЕМИЛОСТИВЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ
ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА
Верноподданный
Петр Рикорд.


ОГЛАВЛЕНИЕ.

Взятие Японцами Капитана Головнина при острове Кунашире. Шлюп снимается с якоря и подходит к крепости. Японцы начинают стрелять в нас из пушек; мы им отвечаем, сбиваем одну батарею, но главной крепости не могли никакого вреда причинить. Покушения наши объясниться с Японцами, но без успеха. Хитрость ими употребленная для завладения нашею шлюпкою. Мы оставляем на берегу письмо и некоторые вещи для пленных наших соотечественников и отплываем к Охотску. Прибытие в Охотск и отправление мое в Иркутск; трудности и опасности пути сего. Весною я возвращаюсь опять в Охотск с Японцем Леонзаймом. Приготовление шлюпа к походу, на которой я беру привезенных из Камчатки 6 человек Японцев и отправляюсь к острову Кунаширу. Опасность угрожавшая нам кораблекрушением при острове Св. Ионы. Прибытие в залива Измены. Безуспешные наши покушения открыть переговоры с Японцами. Упрямство и злость Леонзаймы, и объявление его, что наши пленные убиты.. Я отпускаю привезенных на шлюпе Японцев на берег и беру с Японского судна других людей, в том числе Начальника оного, от которого мы узнаем, что наши живы. Отправление наше со взятыми Японцами из Кунашира и благополучное прибытие в Камчатку.

Зимование в Камчатке. Нрав, поступки и обращение плененного нами Японца по имени Такатая-Кахи. Сведения, полученные от него о наших пленных и о Японии Отправление шлюпа из Камчатки и прибытие к Кунаширу. Странной поступок Такатая-Кахи, и понятие Японцев о чести. Расположение Начальника крепости вступить с нами в переговоры Я посылаю одного из Японцев на берег; он возвращается и доставляет мне официальную бумагу от Японских Чиновников. Кахи отправляется на берег и возвращается с приятным известием, что Японцы решились начать с нами переговоры. Доставление к нам своеручной записки Капитана Головнина, из коей узнали мы, что они все живы. Прибытие из Матсмая значащих Чиновников для переговоров с нами, - которые и производились посредством Такатая-Хахи. Свидание с одним из пленных наших матрозов, которой доставляет мне письмо от Г. Головнина, тайно от Японцев сим матрозом привезенное. Требования Японского Правительства и согласие мое удовлетворить оным, на каковой конец я отправляюсь в Охотск. Прибытие в сей порт, занятия наши в оном, и приготовления к третьему походу предпринимаему нами для освобождения наших пленных

Отправление шлюпа из Охотска. Прибытие на вид Японских берегов. Продолжительные бури и противные ветры, нас встретившие. Мы достигаем порта Эдомо, получаем там лоцмана и отправляемся в Хакодаде. Прием, сделанный нам Японцами. Переговоры с ними посредством Такатая-Кахи. Свидание мое с Японскими Чиновниками на берегу. Потом свидание с Г. Головниным. Объяснение некоторых статей, заключающихся в требовании Японского Правительства. Японцы решаются освободить наших пленных соотечественников и назначают для сего день, в которой я приезжаю на берег, и возвращаюсь на шлюп с освобожденными нашими пленными. Учтивости и приветствия Японских Чиновников посетивших шлюп. Мы отправляемся в путь, терпим в море ужасную бурю, и достигаем наконец благополучно Петропавловской гавани. Нещастная участь, постигшая Г. Мура.


ЗАПИСКИ
ФЛОТА КАПИТАНА РИКОРДА.

1811 года, 11 числа, в 11 часов по полуночи, и, ежели считать по древнему обычаю с Сентября, то и 11 месяца Июля, постигло нас то печальное происшествие, которое останется в памяти всех служивших на шлюпе Диане на всю жизнь неизгладимым, и всегда будет возобновлять скорбная чувствования при воспоминании об оном. Известно читателям, что нещастие, постигшее Капитана Головнина, ввергнувшее нас в глубокую тоску и поразившее дух наш недоумением, было неожидаемо: оно разрушило все наши лестные виды о возможности возвратиться сего же года в отечество, коими услаждались мы при отправлении из Камчатки для описи Курильских островов, ибо, когда свершился роковой удар разлучением нас самым ужаснейшим образом с достойным и любимым нашим Начальником и с пятилетними сослуживцами, никто уже не помышлял о возвращении к своим родственникам и друзьям, а все положили твердое упование на Бога и единодушно решились, как офицеры, так и команда, не оставлять Японских [2] берегов, доколе не испытаем всех возможных средств для освобождения своих сослуживцев, естьли они в живых; естьли же они, как мы иногда полагали, убиты, доколе не отомстим надлежащим образом на тех же самых берегах.

Проводив Г. Головнина со всеми съехавшими с ним на берег в зрительные трубы до самых городских ворот, куда они были введены в сопровождении великого числа людей и, как нам казалось по отличному разноцветному одеянию, значащих Японских Чиновников, и руководствуясь одинакими с Г. Головниным правилами, я ни мало не подозревал Японцев в вероломстве, и до такой степени был ослеплен уверенностью в искренности их поступков, что, оставшись на шлюпе, занимался приведением всего в лучший порядок на случай приезда Японцев вместе с Г. Головниным, как добрых посетителей. Среди таких занятий, около полудня, слух наш внезапно поражается сделанными на берегу выстрелами и чрезвычайным в тоже время криком, бежавшего толпою из городских ворот народа, прямо к шлюпке, на которой Г. Головнин съехал к ним наберет. Посредством зрительных труб мы явственно видели, как сей народ, в беспорядке бежавший, со шлюпки расхватал мачты, паруса, весла и другие принадлежности. Между прочим казалось нам, что одного из наших гребцов мохнатые Курильцы понесли на руках в городские ворота, куда вбежав все, оные за собою заперли. В туже минуту настала [3] глубочайшая тишина: все селение с морской стороны было завешено полосатою бумажною материею, и потому нельзя было видеть, что там происходило, а вне оного никто уже не показывался.

При сем насильственном поступке Японцев, жестокое недоумение об участи оставшихся в городе наших сослуживцев терзало наше воображение. Всякой удобнее может постигать по собственным своим чувствам, полагая себя на нашем месте, нежели я могу то описать. Кто читал Японскую историю, тот легко может вообразить, чего надлежало нам ожидать от мстительного нрава Японцев.

Не теряя ни минуты, я приказал сняться с якоря, и мы пошли ближе к городу, полагая, что Японцы, увидя вблизи себя военное судно, переменят свой намерение, и, может быть, согласятся, вступя в переговоры, выдать наших, захваченных ими. Но вскоре уменшившаяся до 2½ сажень глубина принудила нас стать на якорь еще в довольном расстоянии от города, до которого хотя ядра наши и могли доставать, но значительного вреда нанесть были не в состоянии. И в то время, как мы приготовляли шлюп к действию, Японцы открыли огонь с поставленной на горе батареи, которой ядра брали еще на некоторое расстояние далее нашего шлюпа. Сохраняя честь отечественного и уважаемого всеми просвещенными Державами, а теперь оскорбленного флага, и чувствуя правость своего дела, приказано было мною [4] открыть пальбу по городу с ядрами. Около 170 выстрелов сделано было со шлюпа: нам удалось сбить упомянутую на горе батарею; притом мы приметили, что тем не сделали желаемого нами впечатления на город, закрываемый с морской стороны земляным валом; равно и их выстрелы не сделали никакого повреждения на шлюпе. Посему я счел за бесполезное далее оставаться в сем положении: приказал прекратить пальбу и сниматься с якоря. Японцы, по видимому, ободренные прекращением нашего огня, палили без разбору во все время нашего удаления от города. Не имея достаточного числа людей на шлюпе, коими можно бы было сделать высадку, не в состоянии мы были предпринять ничего решительного в пользу наших нещастных сотоварищей: всех людей на шлюпе оставалось с офицерами 51 человек. Потеря любимого и почитаемого ими Капитана, который о них в преплытии великих морей, и при переменах разных климатов, толикое прилагал тщание, потеря прочих сослуживцев, исторгнутых коварством из средины их и может быть, как полагали, лютейшим, образом умерщвленных, - все сие до неимоверной степени огорчило служащих на шлюпе и возбудило в них желание отмстить вероломству, до такой степени что все с радостию готовы были броситься в средину города и мстящею рукою или доставить свободу своих соотечественников или заплатя дорогою ценою за коварство Японцев, пожертвовать самою жизнию. С такими людьми и при таких чувствованиям нетрудно было [5] бы произвесть сильное впечатление над коварными врагами; но тогда бы шлюп оставался без всякой защиты и мог легко быть предан огню: всякое удачное и неудачное покушение осталось бы в России навсегда неизвестным, равно и собранные нами сведения в сей последней экспедиции при описании южных Курильских островов и много времени и трудов стоящее описание Географического положения сих мест, не принесли бы также никакой ожидаемой от того пользы. Отошед далее от города, стали мы на якорь в таком расстоянии, чтобы ядра с крепости до нас не могли доставать, а между тем положено было написать к попавшемуся в плен нашему Капитану письмо. В оном изложили мы, сколь чувствительна нам была потеря в лишении своего Начальника и сослуживцев, и сколь несправедлив и противен народному праву поступок Кунаширского Начальника; известили, что отправляемся теперь в Охотск для донесения вышнему начальству, что все на шлюпе до единого, готовы будут положить жизнь свою, естьли других не будет средств к их выручению. Письмо подписано всеми офицерами и положено в стоявшую на рейде кадку. К вечеру мы еще оттянулись по завозу далее от берега и провели ночь во всякой готовности отразить нечаянное нападение неприятеля.

Поутру мы видели с помощию зрительных труб вывозимые из города на вьючных лошадях пожитки, вероятно с тем намерением, чтоб мы не [6] покусились каким либо средством сжечь город. В 8 часов утра, руководствуясь, хотя с крайнею печалию, необходимою должностию службы, отданным от себя приказом принял я по старшинству моего чина шлюп и команду в свое ведение, и потребовал от всех остававшихся на шлюпе офицеров письменного мнения о средствах, какое кто из них признает за лучшее к выручению наших соотчичей. Общим мнением положено оставить неприятельские действия, от которых еще может сделаться хуже участь плененных, и Японцы, может быть, покусятся чрез то и на жизнь их, если она еще сохранена, а идти в Охотск, для донесения о сем вышнему начальству, которое может избрать надежные средства к выручению захваченных, естьли они живы, или к отмщению за коварство и нарушение народного права, в случае их умерщвления.

По рассвете послал я Штурманского Помощника Среднего на шлюпке к поставленной на рейде кадке осмотреть, взято ли третьего дня положенное наше письмо. Он, не доехав еще до оной, услышал в городе барабанный бой, и возвратился в чаянии, что из города его атакуют на гребных судах. И в самом деле приметили мы одну отвалившую байдару; но она несколько отъехав от берега, поставила еще внове кадку с черными флюгарками. Увидев сие, мы тотчас снялись с якоря, в намерении подойти ближе к городу и послать гребное от себя судно осмотреть помянутую кадку, не найдется ли в оной [7] письма, или чего другого, по коему бы мы могли дознаться об участи наших товарищей; но скоро приметили, что сия кадка прикреплена была к веревке, у коей конец был на берегу, и с помощию коей нечувствительно притягивали ее к берегу, думая таким образом заманить шлюпку ближе и завладеть ею. Приметя сие коварство, мы стали тотчас на якорь. При малейшей возможности ласкали мы себя надеждою узнать об участи нещастных сопутников наших; ибо с того самого времени, как сделались они жертвою Японского вероломства, судьба их была для нас совершенно неизвестна. С одной стороны думали мы, что мстительность Азиятская, при таком неприязненном расположении, не допустит их оставлять наших пленных долгое время в живых, а с другой, рассуждали, что Японское Правительство, похваляемое всеми за особенное благоразумие конечно не решится оказать мщение над 7 человеками, во власть его попавшимися. Теряясь таким образом в неизвестности, мы ничего не могли лучшего придумать, как показать Японцам, что считаем наших товарищей живыми, и что никак не воображаем, чтоб в Японии жизнь попавшихся в плен не также сохранялась, как в прочих просвещенных Государствах. На сей конец послал я Мичмана Филатова к одному оставленному без людей селению, на мысу находящемуся, приказав ему оставить приготовленное и укладенное [8] порознь с надписьми для каждого из офицеров белье, бритвы и несколько книг, а для матрозов платье.

14 числа, с горестными чувствованиями, оставили мы залив Измены, по справедливости названный сим именем офицерами шлюпа Дианы, и пошли прямейшим трактом к Охотскому порту, будучи во все почти время окружены непроницаемым густым туманом. Одна сия туманная погода причиняла плаванию сему некоторую неприятность; ветры же были благоприятны и умеренны. Но ужаснейшая из всех бурь свирепствовала в душе моей, доколе мы по тихости ветров, несколько дней плавали в виду ненавистного острова Кунашира! Слабый луч надежды по временам подкреплял мой унылый дух; я льстился мечтою, что мы еще не навсегда разлучены с нашими товарищами; с утра до вечера я осматривал в зрительную трубку весь морской берег, надеясь узреть кого нибудь из них на челноке, спасшегося из жестокого плена, по внушению самого Провидения; но когда мы вышли в пространство Восточного океана, где зрение наше за густотою тумана простиралось только на несколько сажень; тогда самые мрачные мысли мною овладели и не преставали днем и ночью наполнять мое воображение различными мечтами. Я жил в каюте, которую 5 лет занимал друг мой Головнин, и в которой многие вещи оставались в том же порядке, как были положены им самим в самой день его отъезда на злополучный берег; все сие напоминало весьма живо о недавнем его присутствии. [9] Офицеры, входившие ко мне с докладами, часто по привычке ошибались, называя меня именем Г. Головнина, и при сих ошибках возобновляли скорбь, извлекавшую у них и у меня слезы. Какое мучение терзало душу мою! Давно ли, думал я, разговаривал я с ним о представлявшейся возможности восстановишь доброе с Японцами согласие, которое было нарушено безрассудным поступком одного дерзкого человека, и в чаянии такого успеха, мы вместе радовались и душевно торжествовали, что сделаемся полезными нашему Отечеству: но какой жестокой оборот последовал вместо сего? Г. Головнин, с двумя отличными офицерами и четырьмя матрозами, отторгнут от нас народом, известным в Европе только по лютейшему противу Християн гонению, и участь их покрыта для нас непроницаемою завесою. Такие размышления доводили меня до отчаяния во всю дорогу.

Чрез 16 дней благополучного плавания представилось взору нашему строение города Охотска, как будто вырастающее из океана. Вновь построенная церковь была выше и красивее всех прочих зданий (Давно не имели мы утешения видеть Божий храм! Вид такого Християнского здания во всякого мореходца, особенно по испытании бедствий, вливает какую-то неизъяснимую ободрительную отраду и пораждает благоприятные мысли о жителях новой пристани.). Низменный мыс, или, лучше сказать, морская отмель, на которой построен город, не прежде с моря открывается, как по рассмотрении всех строений. [10]

Желая снестись, не теряя времени с портом, приказал я при поднятии флага выпалить из пушки, и в ожидании лоцмана с берега, мы легли в дрейф. Вскоре приехал к нам от Начальника порта Лейтенант Шахов с поручением показать нам лучшее место. По его назначению, стали мы на якорь. После сего я отправился в Охотск донесть о нещастии и потере нашей на Японских берегах Начальнику порта флота Капитану Миницкому, с коим я и Г. Головнин равным были связаны дружеством со времени нашего служения на Английском флоте. Он изъявил искреннейшее соболезнование в постигшем нас нещастии: усерднейшим принятием взаимного участия, благоразумными своими советами и всеми зависящими от него пособиями несколько облегчал мою скорбь, усугубляемую помышлением, что вышнее начальство из одного простого моего донесения о взятии Г. Головнина Японцами, может заключить по первому взгляду, что я не привел в исполнение всех зависевших от меня способов для его выручки.

Усмотрев, что пребывание мое в Охотске, во время продолжительной зимы, совершенно для службы бесполезно, поехал я, с согласия Капитана Миницкого, в Сентябре месяце в Иркутск, в намерении следовать до Санктпетербурга для подробного донесения обо всем случившемся Г. Морскому Министру и просить его разрешения на кампанию к Японским берегам, для освобождения оставшихся в плену наших соотечественников. [11]

Сим кончилась кампания, которая стоила нам столиких трудов и пожертвований, перенесенных нами со всею твердостию в той утешительной мысли, что исполнив волю Правительства своего, окажем оному услугу распространением новых сведений об отдаленнейших местах и по возвращении своем вкусим приятный покой среди соотечественников наших, но вопреки всем надеждам, ужасное нещастие постигло нашего Начальника и сотоварищей!

Мне надлежало в одну зиму успеть совершить предполагаемую в Санктпетербурге и обратно в Охотск поездку, и потому я принужден был, не теряя времени в ожидании зимнего пути в Якутске (куда я приехал в исходе Сентября), ехать опять верхом до самого Иркутска, что мне удалось исполнить в 56 дней. Всего расстояния проехал я верхом 3000 верст. Я должен признаться, что сия сухопутная кампания была для меня самая труднейшая из всех совершенных мною: вертикальная тряска верховой езды для моряка, привыкшего носиться по плавным морским волнам, мучительнее, всего на свете! Имея в виду поспешность, я иногда отваживался проезжать две большие в сутки станции, по 45 верст каждая; но тогда уже не оставалось во мне ни одного состава без величайшего расслабления; самые даже челюсти отказывались исполнять свою должность; сверх сего и осенний путь от Якутска до Иркутска, возможный только для верховой езды, есть самый опаснейший. Большею частию езда совершается по тропам, на крутых [12] косогорах, составляющих берега реки Лены. Во многих местах протекающие с их вершин источники, замерзают выпуклым весьма скользким льдом, называемым Ленскими жителями накипень, и как Якутские лошади вообще не подковываются, то всегда почти, переезжая через лед, падают. Однажды я, не досмотрев такого опасного накипеня и ехавши довольно скоро, упал с лошади и, не успев освободить ног из стремен, покатился вместе с нею по косогору, и заплатил за неосмотрительность повреждением одной ноги. Разделавшись столь дешево, я благодарил Провидение, что не сломил себе шеи. Советую всем, кого нужда заставит ехать по сей ледовитой дороге верхом, не задумываться, ибо тамошние лошади имеют дурную привычку беспрестанно забираться вверх по косогору, и наехав тогда при такой крутизне на накипень, нельзя ручаться, в случае падения вместе с лошадью, за сохранение глубокими мыслями наполненной головы.

Прибыв в Иркутск, я был весьма ласково принят Г. Гражданским Губернатором Николаем Ивановичем Трескиным, к которому должен был, за отсутствием Сибирского Г. Генерал-Губернатора, явиться. Он мне объявил, что получив чрез Охотского Начальника мое донесение о приключившемся нещастии, давно уже препроводил оное к начальству вместе, с испрашиванием разрешения в отправлении экспедиции к Японским берегам, для выручки Капитана Головнина и прочих участников его [13] бедствия. Сие неожиданное, впрочем для меня благоприятное обстоятельство, (ибо для сего единственно я предпринял многотрудную поездку из Охотска до Санктпетербурга), заставило меня, согласно с предположением Г. Губернатора, остаться в Иркутске, в ожидании решения высшего начальства. Между тем он, принявши великое участие в злополучии Капитана Головнина, занялся вместе с мною начертанием предполагаемой экспедиций, которое и было вскоре отправлено на рассмотрение в Его Высокопревосходительству Г. Сибирскому Генерал-Губернатору Ивану Борисовичу Пестелю; но по существовавшим тогда весьма важным политическим обстоятельствам не последовало на оное Монаршего утверждения, мне же Высочайше повелено было возвратиться в Охотск, с разрешением от начальства отправиться со шлюпом Дианою для продолжения неокончанной нами описи, и вместе с сим зайти к острову Кунаширу для проведывания об участи наших соотечественников, захваченных Японцами.

В продолжение зимы привезен был в Иркутск известный читателям (из записок Г. Головнина) Японец Леонзаймо, по особенному вызову Г. Гражданского Губернатора, которым он принят был весьма благосклонно. Прилагаемо было всевозможное старание вразумить его о приязненном расположении нашего Правительства к Японскому. Он, разумея довольно хорошо наш язык, казался в этом убежденном и удостоверял нас, что все Руские в Японии [14] живы и дело наше кончится миролюбиво. С сим Японцем я отправился обратно в Охотск, но не верхом уже, а в покойных зимних повозках по гладкой реке Лене до самого Якутска, куда мы приехали в исходе Марта месяца. В сие время года во всех благословенных природою странах цветет весна; но здесь владычествовала еще зима и столь суровая, что льдины, употребляемые бедными жителями вместо стекол в окнах, небыли еще по обыкновению замещены слюдою с наступлением оттепели, и дорога к Охотску была покрыта весьма глубоким снегом, от которого проезд на лошадях был невозможен. Дожидаться, когда стает снег, ни я, ни мой Японец, не имели терпения, и мы пустились верьхами на оленях, имея вожатыми их хозяев, добрых Тунгусов. Я должен отдать справедливость сему прекрасному и полезнейшему из, всех в услужении человека находящихся животных: верховая на нем езда гораздо покойнее, нежели на лошади; олень бежит плавно без всякой тряски, и так смирен, что когда случалось с него падать, он оставался на месте, как будто вкопанный. Сему в первые дни мы довольно часто подвергались по причине чрезвычайной неловкости сидеть на маленьком вертляном седлишке без стремян, наложенном на самых передних лопатках, ибо олень весьма слабоспин и не терпит никакой на средине спины тягости.

Прибывши в Охотск, нашел я шлюп в самых необходимых частях исправленным; всего же [15] нужного исправления, по великой во многих отношениях неудобности реки Охоты, произвести в действие не было возможности. Не взирая однакож на такие препятствия, при пособии деятельного Начальника порта Г. Миницкого, мы успели приготовить шлюп к походу в такой точно исправности, как бы в лучших портах Российского Государства, а потому справедливым почитаю при сем случае изъявить признательность оному отличному Начальнику, много содействовавшему к предстоявшему и щастливо совершившемуся путешествию. Для умножения команды шлюпа Дианы, прибавил он еще из Охотской, морской роты одного унтер-офицера и 10 солдат, и для безопаснейшего плавания отдал под мою команду один из Охотских транспортов: брик Зотик, на коем командиром сделан Лейтенант Филатов, один из офицеров командуемого мною шлюпа; кроме сего выбыл из моей команды Лейтенант Якушкин, для начальствования на другом Охотском транспорте Павле, шедшем в Камчатку с провиантом.

18 Июля 1812 года, быв в совершенной готовности к отплытию, принял я на шлюп шесть человек Японцев, спасшихся с разбитого на Камчатских берегах Японского судна для отвозу их в отечество (Кораблекрушение сих Японцев на Камчатских берегах достойно особенного примечания: оно случилось в том же году, в котором наших соотечественников коварным образом захватили на Японских берегах, и что всего удивительнее, как будто определением самого Провидения из всего экипажа Японского судна спаслось ровно то самое число людей, сколько Японцы захватили наших. Отправляясь с ними к Японским берегам, по Европейским законам представлялось нам сбыточным делом, что хотя с трудностию но размен наконец должен последовать; читатель однако в последствии увидит, сколь много в сем случае Японские законы разнствуют от наших.). В 3 часа по полудни 22 Июля отправились мы в путь, в сопровождении брика Зотика. [16] Мое намерение было итти кратчайшим путем к Кунаширу, то есть Пиковым каналом, или, по крайней мере, проливом Дефризовым. На пути нашем до самого острова Кунашира ничего особенно примечательного не случилось, кроме того, что мы однажды были подвержены чрезвычайной опасности. Около полудня 27 Июля небо от пасмурности очистилось так, что мы хорошо могли определить свое место, от которого в полдень остров С. Ионы был к югу в 37 милях; остров сей открыт Командором Биллингсом во время плавания его на судне Слава России, предпринятого им из Охотска в Камчатку. Географическое положение его по Астрономическим наблюдениям весьма верно определено Капитаном Крузенштерном. Вообще сказать можно, что все те места, которые сей искусный мореплаватель определил, могут служить почти с толь же точною поверкою хронометрам, как и Гренвическая обсерватория. Посему мы ни мало не сомневались в [17] истинном положении своем от оного острова, равно как и наше место в полдень сего дня было определено с довольною точностию. Почему мы и стали править таким образом, чтоб миновать остров милях в 10 расстояния, а бригу Зотику приказал я чрез сигнал держаться от нас в полумили. Намерение мое было, естьли погода позволит, осмотреть остров С. Ионы, весьма редко видимый Охотскими транспортами и Компанейскими судами, так как он лежит не на пути обыкновенного тракта из Камчатки в Охотск.

С полуночи на 28 Июня ветр продолжал дуть при густом тумане, сквозь которой в 2 часа увидели мы прямо перед собою высокий камень в расстоянии не более 20 сажень. Тогда положение наше было самое опасное, какое только представить себе можно: среди океана в таком близком расстоянии от утесистой скалы, о которую в минуту могло разбиться судно на мелкие части, нельзя было и помышлять о избавлении. Но Провидению угодно было спасти нас от предстоявшего нам бедствия. В мгновение мы, отворотив, уменьшили ход шлюпа и хотя, сделав сие, нельзя было вовсе избежать близкой опасности, но можно было уменьшить вред, причиняемый судну ударом о камень или приткновением к мели. Уменьшив ход шлюпа, мы получили один легкой носовою частью удар, и усмотрев чистой к югу проход, пошли в него и миновали вышеупомянутый камень и другие еще открывшиеся в тумане камни, небольшим проливом. [18] Пройдя сии врата, мы опять, убавив ход, предались на произвол течения, и вышли другим проливом, между новыми камнями, на безопасную глубину. После сего наполнив паруса, удалились от сих опасных камней. Бригу Зотикц, чрез туманной сигнал, дано знать о близкой опасности; но он, держась у нас наветре, избег угрожавшего нам великого бедствия.

В 4 часу туман прочистился, и мы увидели всю великость опасности, от которой избавились. Весь остров С. Ионы, с окружающими его камнями, открылся очень ясно. Он в окружности имеет около мили и походит более на высунувшийся из моря большой камень конической фигуры, нежели на остров, отвсюду утесист и неприступен. К востоку, в близком от него расстоянии, лежат четыре большие камня, но между которыми из них пронесло нас течением за густым туманом мы не могли приметить. При воззрении на сии страшные для мореходцев, среди океана воздымающиеся из воды громады, воображение наше исполнилось гораздо большим ужасом, нежели каковым мы были объяты в прошедшую роковую ночь: опасность, которой мы внезапно подверглись, столь быстро миновалась сделанным в мгновение отворотом, что не успела в нас возродиться и боязнь от погибели, неминуемо долженствовавшей воспоследовать, когда шлюп, казалось, должен был о первую, во мраке стоявшую прямо впереди, скалу удариться и раздробиться. Но обходя оную в таком близком расстоянии, что можно б было на нее соскочить, [19] вдруг шлюп, прикасаясь к мели, сильно три раза потрясся. Признаюсь, что сие потрясение потрясло и всю мою душу. Между тем волны, о скалы ударяющие, раздирая воздух, страшным шумом заглушали всякое отдаваемое на шлюпе повеление, и сердце мое замерло с последнею мыслию, что при общем кораблекрушении погибнут и все Японцы, чрез кораблекрушение же нам Провидением посланные, как средство к освобождению в неволе томящихся наших сослуживцев. Кроме острова С. Ионы, во время прочистившейся погоды, мы имели удовольствие видеть бриг Зотик, не в дальнем от на с расстоянии. Дав таким образом нам осмотреться, покрыл нас по прежнему густой туман и зрение наше за густотою оного простиралось вокруг токмо на несколько сажень. После сего опасного случая, мы, кроме обыкновенных на море препятствий от противных ветров, ничего особенного любопытства заслуживающего не встретили. Первую землю мы увидели в третьем часу по полудни 12 Августа; оная составляла северную часть острова Урупа; противные ветры и туманы не позволили нам пройти Дефризовым проливом прежде 15 числа, и теже препятствия продержали нас у берегов островов Итурупа, Чикотана и Кунашира еще 13 дней, так, что мы в гавань (Ту самую, в которой в прошлом году нещастные наши товарищи взяты были Японцами, и которую мы назвали заливом Измены.) последнего из сих островов не прежде вошли, как 28 числа Августа. [20]

Обозрев в гавани все укрепления, и проходя мимо оных не далее пушенного выстрела, заметили мы сделанную вновь о 14 пушках, в два яруса батарею. Скрывавшиеся в селении Японцы, с самой минуты нашего появления в заливе, в нас не палили и нам нельзя было усмотреть никакого движения. Все селение с морской стороны завешено было полосатою тканью, чрез которую только видны были одни кровли больших казарм; гребные их суда все были встащены на берег. По такой наружности имели мы причину заключить, что Японцы привели себя в лучшее противу прошлогоднего оборонительное положение, почему и остановились мы на якоре в двух милях от селения. Выше сказано, что в числе Японцев был на Диане один, несколько разумевший Руской язык, по имени: Леонзаймо. Он вывезен за 6 лет пред тем, Лейтенантом Хвостовым. Посредством сего человека изготовлено было на Японском языке к главному Начальнику острова краткое письмо, смысл коего извлечен был из доставленной ко мне от Г. Иркутского Гражданского Губернатора записки.

(Г. Губернатор, объявив, в записке своей причины, по которым, шлюп Диана пристал к берегам Японским, и описав изменнический поступок в захвачении Капитана Головнина в плен, заключил следующим:

«Не смотря на таковой неожиданный и неприязненный поступок, быв обязаны исполнить в точности Высочайшее повеление Великого Императора нашего, мы возвращаем всех Японцев, претерпевших кораблекрушение у берегов Камчатки, в их отечество; да послужит сие доказательством; что с нашей стороны не было и нет ни малейшего неприязненного намерения; и мы уверены, что взятые на острове Кунашире в плен Капитан-Лейтенант Головнин с прочими также будут возвращены, как люди совершенно невинные и никакого вреда не причинившие. Но ежели, сверх нашего ожидания, пленные наши возвращены теперь же не будут, по неимению ли на то разрешения от высшего Японского Правительства, или по другим каким причинам, то для требования оных людей наших, в будущем лете придут вновь корабли наши к Японским берегам».) [21]

При переводе сей записки, Леонзаймо, на коего я возлагал всю надежду, в усердном содействии в пользу нашего дела, обнаружил явным образом свое коварство. За несколько дней до прихода нашего в Кунашир, я просил его заняться переводом; но он всегда отзывался, что записка пространна и он перевести ее не может, «Я, говорил он ломаным Руским языком, толкуй, что вы, мне сказывай и буду писать коротенькое письмо, у нас шибко мудрено пиши длинное письмо, Япон манер не любит поклон; самый дела нада пиши, у нас Китаец все такое пиши, то пиши, со всем ума потеряй». После такой Японской морали, надобно мне было согласиться, чтоб он изложил, хотя один смысл. В день прибытия нашего в Кунашир, призвав его в каюту, я спросил письмо. Он подал мне оное на полулисте, кругом исписанном. По [22] свойству их Гиероглифического языка, одною литерою выражать целое речение, оно долженствовало заключать в себе подробное описание, дел, казавшихся ему важными для сообщения своему Правительству, следовательно для нас весьма невыгодных. Я тотчас сказал ему, что оно очень велико для одного нашего предмета, и что верно им много прибавлено своего; я требовал, чтоб он прочитал, его мне, как может, по Руски. Нимало не оскорбившись, он объяснил, что тут три письма: одно краткое об нашем деле, другое о кораблекрушении в Камчатке Японцев, третие о его собственных в России испытанных нещастиях. На сие объявил я ему, что теперь нужно послать одну только нашу записку, а другие письма можно оставить до будущего случая. Если же он непременно ныне свои письма послать желает то, чтобы он оставил мне с оных копии. Он тотчас переписал без всякой отговорки отделение короткой нашей записки; на других же остановился, сказывая, что шибко мудрено переписывать. - «Как может быть мудрено, когда ты сам писал?» - Он отвечал, рассердившись: «нет, я лучше это изломаю!» и с этим словом схватил перочинной нож, отрезал ту часть листа, на которой написаны были два письма, положил его в рот и с коварным и мстительным видом, начал жевать и при мне в несколько секунд проглотил. Что в них заключалось, остается для нас тайною. И сему хитрому, по видимому злобному Японцу, необходимость заставляла меня себя [23] вверить! Нужно мне было только увериться, действительно ли на оставшемся лоскутке описывается наше дело. В продолжение похода почасту занимаясь с ним разговорами о разных предметах касательно Японии, записывал я некоторые переводы слов с Руского на Японской язык, и любопытствовал знать без всякого тогда намерения, как пишутся по Японски некоторые приходившие мне на ум Руские фамилии, в том числе имя всегда присутствовавшего в моей памяти нещастного Василья Михайловича Головнина. Я просил его показать мне то место на записке, где написана фамилия Г. Головнина, и сравнив после начертание литер, с прежде им написанными, совершенно удостоверился, что дело идет об нем. Сие письмо поручил я одному из наших Японцев, доставить лично Начальнику острова; мы высадили его на берег противу того места, где стояли на якоре. Японец вскоре встречен был мохнатыми Курильцами, кои, надобно думать, надзирали за всеми нашими движениями, спрятавшись в высокой и густой траве. Наш Японец вместе с ними пошел к селению, и лишь только приближился к воротам, как с батарей начали палить из пушек ядрами прямо в залив; это были первые выстрелы со времени нашего прибытия. Я спросил у Леонзайма, для чего палят, когда видят, что один только человек, съехавший с Руского корабля, смелыми шагами идет к селению? Он отвечал: «в Японии все так, такой закон; не убей человека, а палит нада». Сей непонятный [24] поступок Японцев вовсе почти истребил во мне породившуюся было утешительную мысль о возможности вести с ними переговоры. Сперва мы, обозревая залив, подходили близко к селению и они по нас не палили; но сделанный нашему парламентеру прием ввергнул меня опять в отчаяние; ибо настоящую причину сих выстрелов постигнуть было трудно: на шлюпе не было производимо никаких движений, и наш катер, отвозивший Японца на. берег, находился уже при шлюпе, у ворот окружила нашего Японца толпа людей, и мы скоро потеряли его из виду. Три дни прошло в тщетном ожидании его возвращения.

Во все сие время наше занятие состояло в том, что мы с утра до вечера смотрели на берег в зрительные трубы, так что все предметы до малейшей тычинки, от места, куда мы высадили своего Японца до самого селения, совершенно нам примелькались. Не взирая однакож на сие, нередко воображению нашему казались они движущимися, и обманутый таким призраком с восторгом восклицал: идет наш Японец! Иногда же долгое время мы все пребывали в заблуждении, сие случалось во время восхождения солнца при густом воздухе, когда от преломления лучей все предметы чрезвычайно в странном виде увеличиваются, нам представлялись по берегу бродящие с распущенными крыльями вороны Японцами в широких их халатах. Сам Леонзаймо несколько часов сряду не выпускал из рук трубы и казался сильно встревоженным, видя, что никто не появляется из [25] селения, которое, как будто превратилось для нас в закрытый гроб.

При наступлении ночи мы всегда содержали шлюп в боевом порядке. Глубокая тишина нарушаема только была отголосками сигналов наших часовых, которые, распространяясь по всему заливу, предваряли скрытых врагов наших, что мы не дремлем. Имея нужду в воде, я приказал послать к речке гребные суда с вооруженными людьми для наливания бочек водою, и в то же время высадил на берег другого Японца, чтоб он известил Начальника, для чего, с Российского корабля поехали суда к берегу. Я желал, чтоб Леонзаймо написал краткую о том записку, но он отказался, говоря: «когда на первое письмо не сделано никакого Ответа, то я опасаюсь по нашим законам более писать»; а советовал мне послать на Руском языке записку, которую мог перетолковать отправляемый Японец, что мною и было сделано. Чрез несколько часов сей Японец возвратился и объявил, что он был представлен Начальнику, и отдавал ему мою записку, но он ее не принял; тогда наш Японец пересказал ему на словах, что с Российского корабля съехали люди на берег наливаться у речки водою, на что Начальник отвечал: «хорошо, пускай берут воду, а ты ступай назад!» и более не сказав ни слова, ушел. Наш Японец, хотя и оставался несколько времени в кругу мохнатых Курильцев, но по незнанию Курильского языка, не мог ничего от них узнать. Японцы же, [26] стоявшие, как он нам рассказывал, в отдаленности, не смели к нему приближаться, и наконец Курильцы почти насильно проводили его за ворота. По своему простодушию Японец признался мне, что имел желание остаться на берегу, и просил Начальника со слезами, позволишь ему хотя одну ночь пробыть в селении, но ему с гневом было в том отказано. Из таковых поступков с нашим бедным Японцем мы заключили, что и первого приняли не лучше, но он вероятно, опасаясь, по свойственной Японцам недоверчивости, возвратиться на шлюп без всяких сведений об участи наших пленных, скрылся в горах, или, может быть, пробрался к другому какому нибудь на острове селению. Желая запастись водою в один день, приказал я в 4 часа по полудни послать остальные порожние бочки на берег. Японцы, присматривавшие за всеми нашими движениями, когда уже гребные наши суда стали подъезжать к берегу, начали с батареи палить из пушек холостыми зарядами. Избегая всякого действия, могущего казаться им неприятным, я тотчас приказал сделать сигнал, чтоб все гребные суда возвратились к шлюпу. Японцы, приметив сие, палить перестали. В продолжение семидневного нашего в заливе Измены пребывания, мы ясно видели, что Японцы во всех своих поступках показывали величайшую к нам недоверчивость, и Начальник острова, по собственному ли произволу, или по предписанию вышнего Начальства, вовсе отказался иметь с нами [27] сношения. И так мы были в величайшем недоумении, какими бы средствами проведать об участи наших пленных. Прошлого лета оставлены были в рыбацком селении вещи, принадлежавшие сим нещастным; мы желали удостовериться, взяты ли оные Японцами. Для сего приказал я Командиру брига Зотика, Лейтенанту Филатову, вступить под паруса и итти к тому селению с вооруженными людьми для осмотра оставленных вещей. Когда бриг подходил к берегу, с батарей палили из пушек; но по дальности расстояния, опасаться было нечего. Через несколько часов Лейтенант Филатов, исполнив порученное дело, мне донес, что ничего из вещей, принадлежащих пленным, в доме не нашел. Сие показалось нам хорошим признаком, и мысль о том, что наши соотечественники живы, всех нас ободряла. На другой день я опять послал на берег Японца уведомить Начальника, для какой надобности ходил Зотик к рыбацкому селению; с ним же послана была краткая на Японском языке записка. Мне стоило величайшего труда убедить Леонзайма написать ее. В ней заключалось предложение, чтобы Начальник острова выехал ко мне на встречу для переговоров. В той же записке желал я еще обстоятельнее описать, с каким намерением ездила наша шлюпка в рыбацкое селение, но несносный Леонзаймо оставался непреклонным. Посланный Японец возвратился к нам на другой день рано утром, и чрез Леонзайма мы от него, узнали, что Начальник принял записку, но [28] не дав от себя никакого письменного ответа, велел только сказать: «хорошо, пускай Руской Капитан приедет в город для переговоров». Такой отзыв был тоже, что и отказ, и потому с моей стороны согласиться на сие приглашение было бы безрассудно. Относительно же извещения, зачем выходили наши люди на берег в рыбацкое селение, Начальник отвечал: «какие вещи? Их тогда же возвратили назад». Двусмысленной сей ответ расстроил утешительную мысль о существовании наших пленных. Японца нашего также приняли, как и прежнего: не пустили его ночевать в селении, и он провел ночь в траве против нашего шлюпа. Продолжать толь неудовлетворительные переговоры посредством наших Японцев, незнающих Руского языка, оказалось вовсе бесполезным; на посыланные от нас на Японском языке в разные времена письма, от Начальника не получили мы ни одного письменного ответа: и так, по видимому, ничего более не оставалось нам делать, как опять удалиться от здешних берегов с - мучительном чувством неизвестности. Японца Леонзайма, знающего Руской язык, отправить на берег для переговоров с Начальником острова, я не решался без крайней необходимости, опасаясь, что ежели он будет задержан на острову, или сам не захочет возвратиться оттуда, то мы потеряем в нем единственного переводчика, и потому я вознамерился наперед употребить следующий способ. Я признал возможным и правильным, [29] не нарушая мирного нашего к Японцами расположения, пристать нечаянным образом к одному из Японских судов, проходящих по проливу, и без употребления оружия, схватить главного Японца, от коего можно было бы получишь точное известие об участи наших пленных, и чрез то освободить, себя, офицеров и команду от тягостного бездейственного положения, и избавишься второго к острову Кунаширу прихода, нимало необещавшего лучших успехов в предприятии; ибо опыт совершенно уверил нас, что все меры к достижению желаемого конца были бесполезнее. К нещастию в продолжение 3 дней ни одно судно не появлялось в проливе, и мы думали, что их судоходство, по причине осеннего времени, прекратилось. Оставалась ч теперь последняя неиспытанная надежда на Леонзайма, то есть, отправить, его на берег для получения возможных сведений, а дабы изведать расположение его мыслей, я прежде объявил, чтоб он написал письмо в свой дом, ибо шлюп завтра пойдет в море. Тогда он весь в лице изменился, и с приметною, принужденностию поблагодарив меня за уведомление сказал: «хорошо! я напишу, только чтоб меня домой более не дожидались», и потом продолжал говорить, с жаром: «самого меня хоть убей, больше я не пойду в море, мне уже ничего теперь не остается, как умереть, между Рускими». С такими, мыслями человек не мог для нас быть ни в каком случае полезным; ожесточения его чувствований нельзя было не признать [30] справедливым, ведая шестилетнее его в России страдание, и я даже опасался, чтоб он, лишась надежды возвратиться в свое отечество, не покусился, в минуту отчаяния, на жизнь свою, и потому должен был решиться отпустить его на берег, дабы он, зная, подробно все обстоятельства нещастного с нами происшествия, представил Начальнику в настоящем виде теперешний наш приход, и преклонил его вступить с нами в переговоры. Когда я объявил о сем Леонзайме, то он поклялся непременно возвратиться, какие бы ни получил сведения, естьли только Начальник силою его не задержит. Для такого сбыточного случая, я взял следующую осторожность: вместе с Леонзаймом я отправил другого Японца, бывшего уже один раз в селении, и снабдил первого, 3 билетами: на 1 написано было: «Капитан Головнин с прочими находится на Кунашире». На 2, «Капитан Головнин с прочими отвезен в город Матсмай, Нангасаки, Еддо». На 3, «Капитан Головнин с прочими убит». Отдавая сии билеты Леонзайму, я просил его, ежели Начальник не позволит ему к нам возвратиться, отдать соответствующий полученным сведениям билет, с отметкою города, или другого примечания, сопровождающему его Японцу.

Сентября 4 высажены они были на. берег; на другой день, ко всеобщей радости, увидели мы обоих их возвращающихся из селения, и тотчас послана была от нас за ними шлюпка. Мы ласкались надеждою, что Леонзаймо доставит нам наконец [31] удовлетворительное сведение. Не упуская их из глаз, в зрительные трубки усмотрели мы, что другой Японец поворотил в сторону и скрылся в густой траве, а на посланной шлюпке приехал к нам один Леонзайма. На вопрос мой, куда ушел другой Японец отвечал он, что того не знает. Между тем все мы с нетерпением ожидали услышать привезенные им вести; но он изъявил желание сообщить мне их в каюте, где при Лейтенанте Рудакове начал пересказывать, с какою трудностию был он допущен к Начальнику, который будто бы, не дав ему ничего выговорить, спросил: «для чего Капитан корабля не приехал на берег держать совет?» Леонзайма отвечал: «не знаю, а меня теперь он прислал к вам спросить у вас, где Капитан Головнин с прочими пленными?» Между страхом и надеждою ожидали мы сделанного ему на сей вопрос Начальником ответа; но Леонзаймо, запинаясь, начал осведомляться, не поступлю ли я с ним худо, естьли он будет говорить правду; и получив от меня уверение о противном, объявил нам ужасную весть в следующих словам: «Капитан Головнин и все прочие убиты!» Такое известие, поразившее всех нас глубокою печалию, произвело над каждым то естественное чувствование, что мы не могли долее взирать равнодушно на берег, где пролита кровь наших друзей. Не имея от Начальства никакого предписания, как поступить в таком случае, признавал я законным произвесть над злодеями возможное по силам нашим, и, [32] как мне казалось, справедливое мщение, быв твердо уверен, что наше Правительство не оставит без внимания такого со стороны Японцев злодейского поступка. Мне надлежало только иметь вернейшее доказательство, нежели одни слова Леонзайма. Для сего я послал опять его на берег, чтоб он испросил у Японского Начальника письменное тому подтверждение. Присем Леонзайму и оставшимся четырем Японским матрозам обещано было совершенное освобождение, когда мы решимся действовать неприятельски. Между тем приказал я на обоих судах быть в готовности к нападению на Японское селение.

Леонзаймо хотел в тот же день возвратиться, но мы его не видали. В следующий день он также из селения не показывался; дожидаться долее его возвращения было совсем безнадежно. Дабы удостовериться в ужасной истине о смерти наших пленных, которая невозвращением Леонзайма соделалась, к великому нашему утешению, сомнительною, я принял уже твердое намерение, не оставлять залива, пока не представится удобный случай захватить настоящего Японца с берегу, или с какого нибудь судна, чтоб выведать сущую правду, живы ли наши пленные.

6 Сентября поутру увидели мы едущую Японскую байдару. Я послал на двух гребных судах Лейтенанта Рудакова завладеть оною, назначив под его команду двух офицеров Гг. Среднего и Савельева, [33] вызвавшихся добровольно к сему первому неприятельскому действию. Посланный отряд наш вскоре возвратился с байдарою, которою он овладел подле самого берега. Бывшие на ней Японцы разбежались, а токмо два из них и один мохнатый Курилец пойманы были Г. Савельевым на берегу в густом тростнике, от которых однакож мы не могли получить никаких сведений касательно наших пленных: когда я начинал с ними говорить, они тотчас падали наколена и на все мои вопросы отвечали с шипением хе, хе! Никакие ласки не могли их сделать словесными животными. Боже мой! подумал я, каким чудесным образом возможно нам будет вступить когда нибудь в объяснения с сим непостижимым народом?

На другой день поутру усмотрели мы идущее с моря прямо в залив подле противулежащего от нас берега большое Японское судно, на встречу коему послал я гребные наши суда с вооруженными людьми, под командою Лейтенанта Филатова, с строгим однакож предписанием не употреблять оружия, а одною только острасткою стараться остановишь судно, и привести на шлюп Начальника оного. Чрез несколько часов усмотрели мы, что наши шлюпки пристали к Японскому судну без всякого видимого сопротивления и стали буксировать оное к месту, где мы стояли на якоре. Лейтенант Филатов, прибывши на шлюп, донес мне, что приближаясь со шлюпками к Японскому судну, увидел он на нем [34] множество людей, казавшихся вооруженными; и как судно на делаемые знаки, не опускало парусов, то он принужденным нашелся, выпалить из нескольких ружей на воздух. Тогда Японцы опустили тотчас парус, и, по весьма близкому от берега расстоянию, некоторые из них бросились в воду и пустились вплавь к берегу: случившееся вблизи наших шлюпок были гребцами перехвачены, прочие же выплыли на берег или потонули; на судне всех Японцев было 60 человек. Вскоре привезен был на шлюп Начальник судна: богатое его шелковое платье и сабля с другими знаками показывали, что он должен быть человек значащий; я тотчас позвал его к себе в каюту; он, сделав мне по своему обыкновению униженное приветствие, по приглашению моему с спокойным и веселым видом сел но стул. Я начал выученными от Леонзайма Японскими словами составлять ему вопросы, и узнал, что он называется Такатай-Кахи, и по Японски имеет звание Синдофнамочь, т. е. Начальник и хозяин нескольких судов; по его объявлению, у него было их десять. С своим же судном шел он с острова Итурупа в гавань Хакодаде на острове Матсмае; груз его состоял в сушеной рыбе. Противный ветр заставил его спуститься в Кунаширской залив. Дабы мог он поскорее выразуметь, какое было наше судно, и для чего пришли мы к Кунашир, я дал ему прочитать оставленный список с Японского письма, писанного Леонзаймом к Начальнику [35] острова. Прочитав письмо, сказал он вдруг: «Капитан Мур и 5 человек Руских находятся в городе Матсмае». Потом начал пояснять, в котором месяце они были вывезены из Кунашира, и чрез какие города их вели; исчислял, в каком месте сколько времени они проживали, и даже описывал рост и другие отличительные признаки Г. Мура; одно только то обстоятельство не допускало нас предаться с полною доверенностию овладевшему нами чувству радости, что он ничего не упоминал о Г. Головнине. Весьма естественно, что самое положение попавшегося к нам в руки Начальника Японского судна заставляло его говорить, что наши пленные живы, но как он мог внезапно в одну минуту выдумать сии подробности? С другой стороны трудно было понять и поступок Леонзайма: что могло его понудить сказать нам такую прискорбную для нас ложь? Разве непогасшая еще в душе его искра мщения к Руским за причиненные от Хвостова на Японских берегах насилия? Ибо, естьли б он опасался объявить, что наши пленные живы, для того только, чтоб его самого после на шлюпе не задержали, то он мог бы от сего освободиться еще в первый день, прислав с сопровождавшим его Японцем роковый билет, а сам остался бы на берегу. Впрочем может быть, злобный Начальник острова и действительно дал Леонзайму такой ответ, что, все наши пленные убиты, и уже невозвращение Леонзайма должно было [36] тогда приписать одной его боязни наших людей, озлобленных извещением о смерти их соотечественников.

Из всех сих соображений хотя ничего известного не представлялось, однако с большим правдоподобием заключать надлежало, что все наши пленные действительно живы, и потому я не смел уже при таких щастливо переменившихся обстоятельствах, помышлять о противных чувствованиям моим распоряжениях, т. е. о произведении над селением мщения; но команда, встревоженная первым извещением о смерти любимого своего Начальника, также офицеров и своих сотоварищей, не могла остаться в покое. Некоторые из них объявили вахтенному офицеру, что в Начальнике Японского судна признают они того самого Чиновника, который был на острове Итурупе, где мы имели прошлого лета первое с Японцами свидание, куда ездили Гг. Мур и Новицкий; да и сей последний подтвердил, что находит в нем великое сходство с виденным им на острове, Итурупе Чиновником, и помнит весьма хорошо, что имя Мура Японским Чиновником было записано; следовательно, говорили служители, явившиеся все по моему приказанию на шканцы, «не удивительно, ему знать Г. Мура, о коем он беспрестанно твердит, не упоминая ни слова, о нашем Начальнике Василье Михайловиче; наши пленные верно убиты, и мы все единодушно готовы пролить за них нашу кровь, естьли угодно вам будет произвесть над злодеями мщение». - Хотя я внутренно и одобрял [37] приверженность их к нещастному нашему Начальнику, но объявил им, что мы имеем теперь более вероятных причин думать, что наши пленные живы, нежели воображать противное, а сверх того, естьли вышнее Начальство совершенно уверится в истине произведенного злодеяния над нашими пленными, то без сомнения не упустит доставить нам случай на самом деле оказать каждому свое усердие.

С сей минуты, решась прекратить неприятельские действия, я положил, взяв с собою сего Провидением посланного нам Японского Начальника (После, мы узнали, что он был очень богатой и почтенной купец; но как во время его пленения начальствовал он своими судами и имел по Японским законам, некоторые права наровне с Чиновниками, то мы и звали его начальником и в сем повествовании я иногда так его называю.) Такатая-Кахи, идти в Камчатку для зимования, надеясь разведать у него основательнее об участи наших пленных и о намерении Японского Правительства. Он мне показался не из числа тех Японцев, которые у нас бывали, но высшего состояния, следовательно и мог быть более сведущ в делах своей земли, а потому я объявил ему, чтоб он приготовился следовать с нами в Россию, и объяснил причины, побуждающие меня так поступить. Он весьма хорошо меня выразумел, и несколько раз перебивая мои слова, когда я упоминал, что Капитан Головнин, Мур и прочие по объявлению Начальника [38] острова, все убиты, отвечал мне: «неправда, Капитан Мур и 5 человек Руских живы, здоровы и содержатся хорошо в городе Матсмае; они пользуются свободою ходить по городу за присмотром только двух Чиновников». На сделанное же ему предложение, следовать с нами в Россию, с удивительным спокойствием духа отвечал он: «хорошо, я готов!» просил только, чтоб его в России не разлучали со мною, в чем я его и уверил, а равно и в том, что в следующее лето будет он возвращен в свое отечество. Тогда он совершенно примирился с неожиданною своею участию, а как оставшиеся на шлюпе четыре Японца, незнавшие ни слова по Руски, не могли быть для нас полезны, и притом одержимы были цынготною болезнию, то я, опасаясь вторичным зимованием в Камчатке подвергнуть жизнь их опасности, признал справедливым доставить им тоже щастие, которым воспользовались ушедшие их товарищи. Снабдя всем нужным, высадил я их на берег. Они, как я думал, по своему простодушию сохранят чувствие благодарности за оказанные им нами благодеяния, и распространят между своими соотечественниками лучшее о Руских мнение, нежели каковое имели они прежде.

На место отпущенных четверых Японцев, я вознамерился взять такое же число с Японского судна, под тем видом, яко бы они нужны для услуг своему Начальнику и предложил ему, чтоб он приказал, кого ему будет угодно, выбрать из своих [39] матрозов себе для услуг, и выбранным перебраться на шлюп, но он вместо согласия, упрашивал меня не брать матрозов, говоря, что они глупы, чрезвычайно боятся Руских и будут много сокрушаться. Усильные его прозьбы немного поколебали меня в прежней уверенности о действительном пребывании наших пленных в городе Матсмае, и потому я решительно сказал ему, что мне должно взять четырех человек с его судна. Тогда он просил уже меня только о том, чтобы я вместе с ним съездил на его судно. По прибытии нашем на оное, собрал он всю твою команду к себе в каюту, сел, поджавши ноги, на постланную на простом чистом мате длинную подушку, пригласив и меня сесть подле себя. Матрозы стояли все перед нами на коленах. Он говорил им длинную, предварительную речь, изъясняя, что некоторые из них должны следовать с ним вместе на Российском корабле в Россию. Тут открылось самое чувствительное явление; многие из матрозов приближились к Начальнику с поникшими головами, что то шептали ему с приметным душевным усилием; и у всех почти появились на глазах слезы; сам он, доселе сохранявши спокойствие и твердость духа, прослезился; и я был в нерешимости, произвести ли мое намерение в действие; необходимость однакож требовала исполнить оное, дабы после от каждого порознь отобрать подтверждение о действительном пребывании наших пленных в Матсмае. К немалому моему утешению я не имел [40] причины раскаяваться в последствии; ибо Японский Начальник, по своему состоянию привыкший к особенному роду жизни и изнеженный Азиятскою роскошью, подвергся бы великому беспокойству и нужде без своих Японцев: двое из них после безотлучно при нем находились поочереди. Потом просил я Начальника, выразумевшего, для чего я беру его с собою в Россию, и какие за несколько дней до его прихода сообщены были нам чрез Леонзайма от Начальника острова известия об участи соотечественников наших, отписать к нему обо всем с возможною подробностию. Он при мне же изготовил весьма длинное письмо, расспрося у меня подробно об упомянутых выше обстоятельствах, также о имени нашего судна, о времени прихода в Кунашир, и кто таков Леонзаймо и проч.

После сего Такатай-Кахи с избранными матрозами своими начал к нам перебираться, как будто на собственной свой корабль, а не с видом пленника, отправляемого в дальную страну. Все возможные способы употреблены были нами, чтоб удостоверить Японцев, что мы не считаем их за враждующий, но за миролюбивый народ, с которым доброе согласие прервано токмо некоторыми неблагоприятными обстоятельствами. В сей же день по приглашению моему, с помянутого судна приезжала к нам Японская женщина, неразлучная спутница Такатая-Кахи в его плаваниях от города Хакодаде, где его жительство, до Итурупа. Весьма любопытно было видеть [41] ей шлюп наш и иностранных людей, а еще более, ласки неприятелей своих; каковыми они нас полагали, и дружеское обращение наше с ними. Не меньше и для нас было любопытно видеть Японскую женщину. По приезде ее на шлюп приметно было, что она очень оробела: я тотчас просил Кахи ввести ее ко мне в каюту, и сам взял ее за другую руку; у дверей она хотела было, по Японскому, обычаю, скинуть соломенные свои башмаки; но как у меня в каюте не было ни ковров, ни матов, то я знаками дал ей разуметь, что такая странная для нас учтивость может быть оставлена. Войдя в каюту, она положила обе руки на голову ладонями вверх и низко нам поклонилась; я подвел ее к креслам, а Кахи указал ей, что надобно в них сесть. Для такой неожиданной посетительницы к щастию случилась у нас на фрегате молодая, довольно пригожая женщина, жена нашего младшего лекаря. Японка, увидевши ее, казалась много ободренною и сделалась веселою, и они тотчас познакомились. Приветливая наша Россиянка старалась ее занять тем, что всем почти женщинам нравится; показыванием своих нарядов. Японка, по видимому была большая модница, рассматривала все с великим любопытством; некоторые одеяния на себя надевала и изъявляла свое удивление приятною улыбкою; но более всего она казалась пораженною белизною нашей Россиянки, прикасалась руками к ее лицу, как будто подозревая, не искуственный ли у ней цвет и улыбаясь [42] часто повторяла: - иоой, иоой, т. е. хороша! хороша! Заметив, что Японка любуется новым нарядом, я, чтоб угодить ей, поднес зеркало, как вдруг взоры ее поразились противуположностию ее лица со цветом позади ее, как будто нарочно стоявшей нашей белой Россиянки. Она с искренним добродушием отталкивая зеркало руками, говорила: варий, варий, т. е. не хороша! не хороша. Напротив она довольно приятная женщина, лице у нее было смуглое и несколько продолговатое с правильными чертами, рот маленькой со светящимися под черным лаком ровными чистыми зубами; брови узенькие, черные, гладкие, как будто кистью проведенные, лоснились над такого же цвета пламенными без впадин глазами; волосы самые черные, в виде тюрбана причесанные, без всякого головного украшения, кроме черепаховых воткнутых гребенок.. Роста она среднего, собою тонка и довольно стройна. Одеяние ее состояло из 6 шелковых, на самой тонкой вате, похожих на наши халаты, широких платьев; каждое было подпоясано особым кушаком очень низко, От пояса к низу платье было в обтяжку; каждое особливого цвета, а верхнее было черное. Разговор ее был протяжен, голос томный; все вместе с выразительною физиогномиею производило приятное впечатление; от роду по видимому она не могла иметь более 18 лет. Мы ее угощали хорошим цветочным чаем с пряниками; она пила и ела с приметным удовольствием. При отъезде сделаны ей некоторые подарки, которыми она была очень довольна. [43] Прощаясь, я посоветовал нашей Россиянке с нею поцеловаться; Японка, заметив ее намерение, встретила ее поцелуем и много смеялась. От нас она поехала прямо в селение на той самой байдаре, которая была изготовлена отвезти письмо Кахи к Начальнику острова.

Я полагал наверное, что коль скоро Начальник острова получит настоящее объяснение, с каким намерением задержано нами Японское судно, то пришлет писменный ответ, ежели не ко мне, по крайней мере к Такатаю-Кахи, и даже надеялся, что сам Леонзаймо, естьли задержан в селении, прислан будет для переводов, о чем Начальник Японского судна написал особую от имени моего записку; но совсем противные нашим ожиданиям последствия дали нам уразуметь, что Японское Правительство запретило частным своим Начальникам вступать с нами в переговоры, ибо вместо ответа, на другой день в шедшую с берега нашу шлюпку с водою выпалили из 4 пушек ядрами. Не смотря однакож на сие, я о показании Кахи не переменил своего мнения и пустую их пальбу презирал, решившись, как выше сказано, итти в Камчатку, и узнать от него обо всем подробно, не желая скорым каким либо предприятием испортить в последствии главное дело.

При восставшем благополучном ветре, приказал я сделать сигнал сняться с якоря. Пред сим Такатай-Кахи просил меня, чтоб я позволил [44] матрозам его приехать осмотреть наш корабль. С согласия моего, они все поочереди у нас перебывали, любопытствовали знать употребление каждой новой для них вещи, особенно поражала их наша оснастка; смелые лазили на марсы, а отважнейшие даже на салинг. Я приказал сводить их в мою каюту; войдя в нее, делали они такие же знаки почтения, как бы я сам в ней находился. Там поднесли им из серебряной чарки Руской водки, от чего они сделались еще смелее и веселее; начали знаками объясняться с нашими матрозами, пленялись суконным нашим одеянием, светлыми пуговицами и цветными шейными платками, которые выменивали у наших матрозов на свои Японские безделицы, Такатай-Кахи, увидев на шканцах несколько порожних бочонков, предложил наполнить оные водою с своего судна; тотчас его матрозы забрали все наши пустые бочонки и привезли их наполненные хорошею свежею водою. Приятно было видеть людей, почитавшихся за несколько часов нашими врагами, в таком с нами дружестве. Сии добрые Японцы, простившись с нами, поехали на свое судно с песнями.

К вечеру шлюп и брик Зотик пошли в море, а из селения тотчас открылась со всех батарей пальба из пушек ядрами. Там вероятно заключили, что мы вступили под паруса с тем, чтобы приближиться к селению с неприятельским намерением. По причине весьма дальнего расстояния, такая пустая пальба ничего кроме смеха не могла в нас возбудить, [45] чему также и Японский Чиновник много смеялся, говоря: Кунашир худое месило для Руских, Нангасаки лучше. За противным ветром мы простояли следующий день в проливе на якоре, расстоянием от селения не менее 5 миль, и нарочно смотрели в зрительные трубы, не возвратится ли к Японскому; судну посланная пред сим, в селение и там задержанная байдара. Но Начальник судна сказал: пока Российской корабль не уйдет совсем из виду острова, байдара будет оставаться задержанною в селении. 11 числа Сентября оба судна снялись с якоря и стали лавировать взявши курс прямо к полуострову Камчатке. На сем переходе, мы много потерпели от жестоких бурь, которые, в такое поздное время года бывают здесь весьма опасны, как и во всех местах, под большими широтами лежащих; а 12 числа находились мы в крайней опасности: одна лишь только рука Провидения могла нас избавить от конечной гибели. Около полудня в тот день начал дуть жестокой ветр, которой в последствии превратился в ужасную бурю, тогда была у нас под ветром гряда низменных островов, лежащих между Матсмая и Чикотана. Казалось, что шлюп хорошо выдерживал большие паруса и мы имели изрядный ход; не взирая однакож на сие, нас приметным образом прижимало течением к помянутым островам мы не надеялись отстояться на якоре при великом волнении, шедшем по направлению ветра с открытого океана, между островами Кунаширом и Чикотаном, [46] и были в самой крайней опасности потерпеть кораблекрушение. С каждою минутою видели, замечая по лоту; приближение свое к опасным низким островам. К 3½ часам по полудни глубина от 18 сажень уменшилась до 13; нас несло боком к оным островам. В сем бедственном положении, решились мы прибегнуть к последнему средству для отвращения гибели: стать на якорь, что мы и сделали, но как якорь не задержал, то на глубине, уменьшившейся еще на 2 сажени при песчаном с каменьями грунте, бросили другой якорь. Не смотря на сие, шлюп, против жестокого волнения стоял бортом, и якоря тащились по дну. Тотчас спустили стенги и все реи на низ; к великому щастию нашему после сего якоря забрали и шлюп остановился на двух якорях. Таким образом Провидению угодно было во второй раз спасти нас от очевидного бедствия.

Начальник Японского судна, живший со мною вместе в каюте, доставлял мне удобный случай по часту с ним объясняться. Долго я домогался узнать от него об участи Капитана Головнина; он вслушивался со вниманием в чин и фамилию и всегда отвечал: не знаю. Ведая, сколь мало внятны Руския фамилии для Японского слуха, старался я разным образом фамилию Головнина изворачивать, и наконец приведен был в величайшую радость, когда он со мною повторил. в восторге: Ховорин, я слышал, продолжал он, что он также находится в Матсмане. Японцы почитают его Российским Данмио, т. е. [47] первостатейным Чиновником; и после добрый мой Японец стал описывать, как ему пересказывали видевшие Головнина Японцы: что он высокого роста, важного вида не так, как Капитан Мур веселого, и не любит курить табак, хотя определено давать ему самого лучшего. Мур же, говорил он, любит курить трубку, и довольно хорошо разумеет Японской язык. Толь совершенное описание отличительных качеств наших соотчичей освободило, нас от всякого сомнения, - и мы благодарили Провидение, пославшее нам в Японце сем толь радостного вестника. Сверх сего восхищался я и тем, что не покусился на произведение отчаянного предприятия против Японцев, внушенного мне ложными и злонамеренными объявлениями Леонзайма о наших пленных. Я узнал, что пленник наш всякой год ходил на остров Итуруп, отвозя туда разные товары из Нифона, а оттуда возвращался с грузом рыбы; но для меня весьма было удивительно, что он не знал Леонзайма: Полагая, что может быть, неправильно произносимо было мною его имя, я показал ему в записной моей книжке собственною его рукою написанное его название и место его рождения: город Матсмай. Он, прочитав, весьма; явственно сказал, что купца такого имени на Итурупе никогда не бывало; что он знает нынешних и бывших хозяев оного острова и пересказал мне их имена. Тогда вздумал я повторить все присвоенные Леонзаймом имена, как то: Нагачема, Томогеро, [48] Хородзи. Tакатай-Кахи остановясь наконец на последнем, с удивлением и смехом воскликнул: Хородзия знаю, и он называл себя в России Олгодою (По нашему сказать, Земский Исправник или Начальник над Курильцами.)? Да, отвечал я ему, мы также от него слышали, будто бы он обладал великим имением. - Да он никогда не имел и простой байдары, возразил мой Японец; его звание у прежних хозяев было Банин, т. е. смотритель за рыбными промыслами, и как он умел хорошо писать, то и отправлял все письменные дела; урожденец он Княжества Намбу, а не Матсмая, и женат на дочери мохнатого Курильца. Произнеся последние слова с презрением, он сделал знак рукою по своей шее, для показания, что Леонзайму за присвоенное звание Японского Чиновника, естьли узнают в Японии, отрубят голову. - Такое нечаянное открытие о самозванце Леонзайме обнаружило мне то, что посыланные от нас на берег к Начальнику острова Японцы действовали вероятно по его коварным наставлениям в удовлетворение его мщению. Впрочем невозвращение Японца с письмом и уход сопровождавшего Леонзайма к селение, я неправильно приписывал, как ныне оказывается, боязни его возвратиться на шлюп. По объяснению Начальника Японского судна, законом запрещается подданным Японии, бывших более одного года в чужой, земле, по каким бы то ни было случаям допускать, по возвращении их в отечество, к своим [49] семействам, а отсылаются они в Эддо, для исследования их поведения, где, как мы полагали, и остаются большею частию на всю жизнь, лишенными всей надежды жить вместе с двоими домашними. Наши Японцы пробыли в Камчатке один только год, следовательно уход их надлежит приписать сей только одной причине.

Отплыв от бурных Японских берегов, мы на высоте Курильских островов, находясь в виду пролива Буссоль, названного по имени фрегата знаменитого мореплавателя Лаперуза, воспользовались случившеюся ясною, довольно приятною погодою для определения некоторых мест Астрономическими наблюдениями. Мы нарочно проходили сим обширным проливом в Охотское море, и обозрев западную часть нескольких островов, к северу от сего пролива лежавших, вышли опять в восточный океан новым проходом между островами Ройкоке и Матау. Не находя его названия ни на каких морских картах, мы наименовали его проливом Головнина, в честь нашего нещастного Капитана, соделавшегося предметом наших плаваний по сим морям.

22 Сентября открылись высокие сопки (погасшие волканы) Камчатского полуострова, вершины коих покрыты уже были снегом; но на низменных местах оттенялась еще приятная для глаз зелень и температура воздуха была довольно теплая. Наш Кахи признавался, что в плаваниях его к островам Итурупу и Урупу, случалось ему видеть в это время года на берегах более снегу, и холод бывал [50] ощутительнее. Приближаясь с благоприятным ветром ко входу в Авачинскую губу, мы льстились надеждою в следующий день войти в Петропавловскую гавань; но переменившийся ветр прямо с берегу удалил нас в море, и мы после величайших трудностей, быв в третий раз весьма близко, в одну мрачную ночь едва было не претерпели кораблекрушения. Не прежде 3 Октября вошли мы в гавань; здесь нашли мы три судна: одно было Охотский транспорт, пришедший из Охотска с провиянтом; а другие два, под Американскими флагами, принадлежали гражданину Соединенных Американских штатов Г. Добеллу. На обоих сих судах груз, принадлежавший оному же Г. Добеллу, положен был частию в Кантоне, частию в Манилле, куда они заходили на пути своем из Кантона в Камчатку. На одном из сих судов и сам Г. Добелл прибыл в звании Капитана, с благонамеренными видами восстановить давно желанную для здешнего края с Китаем и другими изобильными соседственными странами торговлю. Главная моя забота была поскорее свезти на берег нашего доброго Японца, казавшегося весьма утомленным и даже печальным, как я думал, от беспокойств продолжительного неблагоприятного нашего плавания. Но объяснившись, после узнал я от него совсем другую причину. Когда мы, принимая поздравления от приезжавших к нам на шлюп с берегу офицеров и прочих приятелей, вместе с ними радовались оконченной [51] кампании, тогда наш Японский Начальник начал тревожиться о своей участи. Ему представлялось по законам земли своей, что и его также, подобно нашим в Японии, будут содержать в строгом заключении. Сколь же велико было его удивление, когда он увидел себя помещенным не токмо в одном со мною доме, но и в одних покоях!

12 Октября, отслужив на шлюпе благодарственный молебен за троекратное спасение от погибели, казавшейся неизбежною, офицеры и команда перебрались на берег.

Таким образом окончилась первая наша к Японским берегам кампания, предпринятая для освобождения Капитана Головнина с товарищами его нещастия. Плоды оной состояли в том, что мы от взятого в плен и привезенного нами Такатая-Кахи узнали, что оные соотечественники наши живы. Такое полезное и радостное для нас известие, мы почитали немалым для себя приобретением и награждением трудов своих.

______________________________

Привезенной нами Японский Начальник Такатай-Кахи, производя во всех портах своего отечества более 20 лет обширную торговлю, что подтверждалось его познаниями в мореплавании, долженствовал быть человек известный своему Правительству. Отлично благородное его обращение доказывало, что он принадлежит к образованному классу людей. Сделавшись принужденно виновником настоящей его участи, не усматривал я в нем, к утешению моему, ни [52] малейшей печали или уныния. Напротив, в спокойствии духа питался он тою патриотическою мыслию, что по возвращении в свое отечество, будет в состоянии доказать, что со стороны нашего Правительства никогда не было противу Японии неприязненного намерения, и ручался своею жизнию, что посредством посольства в Нангасаки освобождение наших пленных неминуемо последует. Имея в своих руках такого просвещенного и искренно расположенного вспомоществовать освобождению наших пленных Японца, я терзался мыслию, что не было при мне переводчика Японского языка, находящегося в Иркутске, которого нельзя было за отдаленностию прислать в Камчатку прежде будущего лета. При великом с обеих сторон желании объясняться, мы с ним в продолжение зимы составили свой язык, на котором без затруднения разговаривали, иногда даже об отвлеченных предметах. Тогда пересказал я ему в точном виде все недоразумения и ошибки, бывшие причиною неудовольствия Японцев; неудачу посольства нашего в Нангасаки и проч. Такатай-Кахи рассказал, что все жители Японии, узнав о прибытии Руских кораблей в Нангасаки, и о том, что с Россиею утверждены будут коммерческие связи, весьма обрадовались, но последовавший за тем крутой перелом решительным отказом нашему послу произвел во всей Японии великое негодование на ее правление. - Такатай-Кахи, сообщая сведения о своем отечестве, и изъявляя желание, чтоб между Япониею и Россиею [53] утвердилась торговля, неоднократно восклицал: «В нещастии моем признаю я Божий промысл, избравший меня своим орудием. Не имея никаких важных причин итти в Кунаширский залив, по случаю, заехал я туда, не бывав в нем более пяти лет, и сделался виновником уничтожения вашего решительного намерения напасть на селение; следовательно спасителем жизни нескольких десятков Руских и нескольких сот Японцев. Эта мысль меня оживляет, и я надеюсь, при всей слабости моего здоровья, перенесть суровость Камчатского климата». Внимание и соболезнование, которое ему от всех Россиян оказываемо было, толико подействовали над сердцем сего благородного человека, что он день и ночь о том только и думал, как бы доставить отечеству своему такое известие о народе, взявшем его в плен, какого не приносил еще никто из Японцев, бывших в России. Будучи, по воспитанию своему и по образу мыслей, гораздо сведущее предшественников своих, он ясно видел, что польза отечества его, о котором никогда не мог равнодушно вспоминать, требовала миролюбивого окончания вражды, возникшей между Россиею и Япониею от случаев непредвиденных и без соучастия главных Правительств. Он понимал, что на стороне любимого его отечества будет вред от сей вражды, а потому и старался всемерно объяснить нам странность Японских неприязненных поступков, которых причины мы не постигали; равным образом и то, какие у них [54] непреложные законы и обычаи, по незнанию которых иностранец может произнести о них ложное суждение. Он уверял, что Японцы, поступая с нами неприятельски, не имели и не имеют в виду заводить совсем бесполезные для них ссоры с соседнею и великою Империею; но по некоторым читателю уже известным законопротивным поступкам наших соотечественников, за несколько годов на берегах их бывших, они имели достаточную причину заключать о неприязненности России к Японии, и чрез то принужденными нашлись почесть народ наш себе враждебным, чего конечно бы не последовало, естьлибы Япония, по примеру других Государств, имела сношение с соседственными Правительствами. И как они, по законам земли своей сего не имеют, то и нельзя им было узнать, по повелению ли Правительства, приходившие на их берега суда под Руским флагом неприятельски действовали или совсем без ведома оного, а потому Японское Правительство решилось употребить сии насильственные меры, признаваемые впрочем во всей Японии несоответствующими правилам военных законов, но основанные на желании получить от Российского Правительства в сих происшествиях объяснение. Я уверен, говорил он, что одного свидетельства Иркутского Губернатора в том, что Правительство не участвовало в поступках Хвостова, довольно будет, для доставления Руским пленным освобождения. Все, что говорил сей добрый и честный Кахи, не были одни пустые [55] слова, вымышленные им для получения себе свободы; в последствии мы на опыте уверились в истине оных: он послужил нам орудием к скорому и щастливому прекращению распрей между двумя Государствами, выдачею захваченных наших пленных, и к постановлению на предбудущее время некоторых условий, которые, хотя и невелики, но сделаны вопреки коренным постановлениям Империи. Обо всех сих обстоятельствах писал я к Охотскому Начальнику, представляя, чтоб он испросил по сему предмету оффициальное письмо от Иркутского Губернатора к Губернатору Матсмайскому, рассчитывая зайти за сим письмом в Охотск. Такатай-Кахи брался лично вручить письмо сие Матсмайскому Губернатору и доставить в Кунашир (куда обещано было его отвезти) решительной ответ и известие об участи всех наших пленных. Таков был план предстоявшей кампании.

Текст воспроизведен по изданию: Записки флота капитана Рикорда о плавании его к японским берегам в 1812 и 1813 годах, и о сношениях с японцами. СПб. 1816

© текст - Рикорд П. И. 1816
© сетевая версия - Strori. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001